Петров Федор Александрович, главный научный сотрудник Государственного исторического музея, доктор исторических наук.
Смирнова Людмила Ивановна, старший научный сотрудник Государственного исторического музея.
Село Берново и просветительская утопия Михаила Никитича Муравьева
«Жизнь – мечтание прекрасно!
То минутный утра сон.
Протекло, что было прежде;
Ты живешь всегда в надежде
Быть счастливей, чем теперь...
(М.Н. Муравьев)
В исторической литературе известны «Эмилиевы письма», принадлежащие перу выдающегося русского просветителя и государственного деятеля М.Н. Муравьева. Эти письма были написаны в 1791 г., но опубликованы лишь в 1815 г., уже после смерти автора. Недавно в собрании отдела письменных источников Исторического музея была обнаружена корректура этой книги с правкой и подписью «Печатать позволяется. С.П.б. Ноября 28 дня 1814 года. Цензор статский советник и кавалер Ив. Тимковский»1
Иван Федорович Тимковский, выпускник Московского университета, получил известность как переводчик. Его родной брат Роман Федорович Тимковский (1785 – 1820), также окончивший Московский университет, был одним из тех талантов, на которые Михаил Никитич – страстный поклонник античности как цивилизационной базы культуры и образования в России – возлагал особые надежды. Сохранилось письмо Муравьева Тимковскому, в котором Учитель завещал своему любимому ученику посвятить себя «классической учености, изучению духа и красот древних», учиться «обрядам, нравам, истории, преданиям древних грамматиков, без которых невозможно войти в сокровенный смысл языка»2.
Уже в 20 лет Тимковский стал доктором наук. После этого Муравьев на три года командировал его за границу для стажировки у крупнейших немецких ученых. Вернувшись в Московский университет, он в 1811 г. стал профессором древнегреческой и древнеримской истории и литературы. Как полагалось в то время, при вступлении в должность Тимковский произнес «Слово о развитии греческого и римского просвещения … », в котором изложил характерную для Просветительства идею о том, что лишь то государство можно назвать «совершенным, которое заботится об успехах в науках». В речи прозвучали и вольнодумные мотивы. Намекая на жестокость русских помещиков-крепостников, он резко осуждал римских патрициев, которые «ослепленные блеском своей породы, важностью отправляемых должностей и великолепием богатства, презирали простой народ …»3 . Поневоле вспоминается знаменитое пушкинское стихотворение «Деревня».
Но вернемся к Михаилу Никитичу Муравьеву. На редкость одаренный человек, он уже в юности владел немецким, французским, английским, итальянским, латинским, древнегреческим языками. По окончании Московского университета Михаил Никитич поступил офицером в лейб-гвардии Измайловский полк. Военной службе он отдал половину свой короткой жизни, дослужившись до чина бригадира (чин 5-го класса – между полковником и генерал-майором). При этом Муравьев продолжал серьезно заниматься литературой, был знаком с Г.Р. Державиным, В.П. Капнистом, И.И. Хемницером и другими литераторами того времени. Особую страсть он питал к античности и был лучшим специалистом того времени в области древней истории, философии и литературы4.
В 1785 г. Муравьев был приглашен императрицей Екатериной II в качестве воспитателя великих князей Константина и Александра Павловичей. Под его руководством цесаревичи изучали творчество французских просветителей, в частности, трактат Шарля Монтескье «Дух законов». Согласно Монтескье, законодательство призвано защищать как государство и общество в целом, так и права каждого человека, способствуя развитию его природных дарований5.
Для великих князей Муравьев написал дидактические историко-литературные произведения «Эпохи российской истории», «Собрание писем различных творцов, древних и новых», «Нравственные изображения» и другие. Муравьев был человеком, органически связанным с общим развитием русской культуры екатерининского времени, который стремился воплотить просветительские идеалы в конкретных условиях российской действительности. Воспитатель мечтал видеть своих царственных питомцев гармоничными людьми, высоко и широко образованными и «добрыми, сострадательными» к своим подданным – гражданам многомиллионной России. В тетради «Пользы и затруднения государственного знания» подчеркивалось, что «познание Отечества своего необходимо нужно государственному человеку …особливо в такой земле, как Россия, которая безмерным пространством пределов своих, различностью климатов, нравов и обитателей делает самое описание свое отменно трудным»6.
В другой тетради с красноречивым названием «Вольность», говорится, что «священные права человека – безопасность и собственность замыкаются в едином слове вольности». Образцом вольности Муравьев считал Древнюю Грецию и Римскую Республику. Он предупреждал, что по мере «удаления от вольности унижалося имя римское, доколе совсем не потерялось под разлитием варварских народов». В записке «О дворянском состоянии» Муравьев прямо поставил вопрос о происхождении крепостного права в России в результате захваты земли помещиками, вследствие чего «земледельцы, прежде вольные люди, … сравнялись с домашними рабами». Говоря об исключительных правах дворянства, Муравьев указывал, что «приобретенное заслугами и любовию Отечества благородное звание должно быть охраняемо честию»7 .
Муравьеву принадлежит заслуга создания жанра литературного письма, который стал популярным и впоследствии был блестяще развит А.С. Пушкиным. Пушкин прекрасно знал стихи Муравьева и неоднократно цитировал их в своих произведениях8. Именно этому жанру и принадлежат «Эмилиевы письма». Рукопись Муравьева подверглись правке цензора (она отмечена в тексте курсивом). Примечательно, что корректура готовилась в 1814 г., когда вся Россия торжественно отмечала вступление русских войск в Париж и обеду над Наполеоном.
Само название труда Муравьева было навеяно трактатом Жана-Жака Руссо «Эмиль, или о Воспитании». Русским Эмилем становится юный сын добродетельных хозяев, выведенный под именем «Васенька». Муравьев предсказывает своему герою традиционную для юных дворян того времени военную карьеру. Он рисует идеальный образ офицера, храброго и хладнокровного в сражении: «Такие дарования природные украсил он воспитанием и учением. Он знаком со всеми писателями древности». В его походную палатку Муравьев «помещает» труды знаменитых античных авторов Ксенофонта и Плутарха, трактаты английского историка и моралиста Адама Фергюсона.. «Всечасное желание его было, – пишет Муравьев о своем герое, – жить и умереть для пользы Отечества. И последние взоры его видели убегающего неприятеля»9.
Бытует предание, что сам Михаил Никитич был настолько потрясен поражением России от французов в 1807 г. и заключением унизительного Тильзитского договора, что вскоре скончался. Уместно напомнить, что ярой противницей Тильзитского мира была великая княжна Екатерина Павловна. Ее дворец в Твери (супруг Екатерины Павловны принц Георгий Ольденбургский был тверским генерал-губернатором) стал центром оппозиции сторонников сближения с Франции. Туда приезжали и Н.М. Карамзин, и граф Ф.В. Ростопчин, и адмирал А.С. Шишков, который в 1812 г. прославился написанием вдохновенных манифестов и указов от царского имени, беспощадно разящих вероломного агрессора.
Итак, непосредственно об «Эмилиевых письмах». Несколько цитат из письма от 29 мая (т.е. 9 июня: напомним, что разница по старому и новому стилю в XVIII в. составляла 11дней). В этом письме Муравьев описывает впечатление от своего приезда в село Берново, рисуя идиллическую картину природы, гостеприимства хозяев и сельского праздника, противопоставляя его чопорности прогулок по Петербургу:
«Я в Берново наслаждаюсь всеми удовольствиями деревенской жизни». Хозяин и его домочадцы «отличаются одним снисхождением и доброжелательством. Мы позабыли различие состояний и помнили только, что мы люди …У нас сад, зверинец, рощи. Я встаю очень рано. Каждый день странствую по полям, верхом или пешком, читаю, пишу». Домашняя библиотека «расположена на трех полочках, прибитых над письменным моим столиком. Горшки цветов, которые я сам поливаю, затемняют мои окна…». Естественно, стоит бюст Руссо и менее известного в наши дни Соломона Геснера, идиллического пейзажиста и поэта, любовь к природе у которого – как и у самого Михаила Никитича – была неразрывно связана с любовью к античности: «Гомер, Вергилий, Гораций препровождают меня на возвышенный холм или в приятную долину, по которой сверкает студеный источник»10 М.Н. Муравьев переводит четверостишие Горация – поэта, к которому он относился с особым пиететом:
«Хотелось мне иметь землицы уголок,
И садик, и вблизи прозрачный ручеек,
Лесочек сверх того …».
Приведены и строки Вергилия, перевод которых Тимковский изменил полностью:
«О, кто бы перенес меня во земские прохладные долины
И мрачной тению ветвистых древ покрыл!».
8 июня Муравьев пишет о том, что, проведя восемь дней в Бернове, мысленно представлял себя у стен Трои: «Никем не видимый, под сенью дерева, читал я своего Гомера». Воображению автора представляются мифологические персонажи: «…леса обитаемы дриадами, чистые струи льются из сосуда какого-нибудь речного бога, увенчанного камышом. Но более всего нравы героических времен … которым творения Гомеровы служат Историею, мечтаются мне столь живо, как будто бы я сам был гражданином великолепных Микен или богатого Коринфа и стоял между греческими ратниками, по рядам которых величественно шествует Агамемнон, очами и главой Юпитеру подобный …»11 .
Словно переселяя героев «Илиады» на берега Тьмы, Муравьев обращается к душераздирающей сцены прощания Гектора с Андромахой или мольбе его отца, старца Приама у ног Ахиллеса отдать тело своего несчастного любимого сына и другим сценам великой драмы: «Двадцать столетий протекли по лицу земли, а я нахожу, что самые сокровеннейшие чувствования сердца моего столько же живы в творениях Гомера…»12 .
Хотелось бы сказать о тех природных явлениях, которые описал Муравьев, и которые чудесным образом повторились в этом году:
«17 июня. Берново. Целую неделю стояли здесь чрезвычайные жары. Ни облачка на небе. Вся природа, кажется, изнемогла под тягостию зноя. Мы не были в состоянии ни работать, ни думать. Добрые земледельцы начинали было уже беспокоиться о жатве. Но чистые молитвы их возносятся легко на небеса. Третьего дни какое зрелище! Тучи грозные, мрачные, тягостные дождем и громом, похитили у нас свет солнца среди полудни. Угрюмое молчание распространилося повсюду. Люди, животные сокрылися. Везде пространное уединение. Боязливое ожидание содержало всех в сомнении. Предшественник бури – вихрь пробежал по мрачному небу. Вдруг грянул и раздался первый удар грома, и блеснула молния… Между тем сильный дождь пролился и покрыл жаждущую землю… Молния каждое мгновение рассекала тучи и ослепляла зрение сверканием. Тьма, глубокая тьма легла на землю…».
Далее цензор Тимковский, на наш взгляд, удачно изменил перевод из «Илиады» текста мольбы Аякса, обращенной к Зевсу:
«Избавь, отец богов, избавь ты нас от мглы,
Расторгни мрак очей! Пошли дневной нам свет,
И если губишь нас, при свете дай погибнуть».
Перевод, по нашему мнению, не уступающий по уровню известным переводам Н.И. Гнедича и В.А. Жуковского:
«К вечеру величественное зрелище уступило место приятному. Истощенные облака исчезли. Возвратилося безмрачное небо и зной, дождем услажденный. Все растения с двойною живостью зеленели. Роскошное благоухание пролилося в воздухе. Толпами взивалися птицы. Нарисовалася яркими цветами радуга на висящих в воздухе капельках»13.
В письме от 26 июня из Берново рассказывается о пребывании в имении молодого питомца Академии художеств, возвратившегося из Италии, «пораженного еще свежим воспоминанием бессмертных картин Рафаэля, Корреджио, Тициана», который «заразил» Михаила Никитича страстью к живописи. И вновь звучит тема Природы: «Живопись подражает ей чертами, музыка – звуками, стихотворство – словом. Все они обращаются к чувствованию и воображению, и все доставляют увеселение, чистое и возвышенное – достойное человека»14.
Можно сказать, что здесь декларируется педагогическая доктрина Муравьева, ставшая вновь актуальной в начале 1990-х годов и нашедшая воплощение в «авторских школах», некоторые из которых, к счастью, еще продолжают существовать.
14 июля: «Описывая пышные увеселения столицы вашей и, конечно, увеличивая их, ты хочешь повредить сравнением моему милому Бернову», и сообщаешь «репертуар ваших театральных зрелищ. Я приметил, с каким удовольствием останавливался ты над бессмертными драмами Корнеля, Расина, Вольтера. Вам нарочно выбирали лучшие творения их, между тем как я, неизвестный сельский житель, рассказывал ручейкам и рощам позабытые басни Гомеровы … Много стоит мне не быть увлеченну восхищением вашим и не изменить моему твердому намерению вкушать в уединении и объятиях природы ее красоты, величественные и простые. Удаленный от суетного движения общества, без честолюбия, без прихоти, здесь принадлежу я более сам себе. Здесь нахожу я чувствительные сердца, с которыми могу разделить спокойные радости существования»15 . Письмо заканчивается переводом строк Горация:
«Все купно суеты играют мной во граде,
В неволе общества и в скуке и в досаде
Проходит день: и я, вздыхая, говорю:
Жилища сельские, когда я вас узрю?
Когда позволено мне будет небесами
Иль чтением, иль сном и праздными часами
Заботы жития в забвенье погрузить…
Не знает никаких чинов беседа наша
И ходит вкруг стола общественная чаша
Без принуждения и перекор,
Не о домах чужих и дачах подгородных …»16 .
В молодости сам Муравьев переводил трагедии Ж. Расина, Вольтера, П. Корнеля, стихотворения Ж. Буало. Но с годами он в определенной степени разочаровался в манерности французской драматургии, делая исключение лишь для Мольера и Лафонтена. Что же касается французских энциклопедистов XVIII веков, Муравьев, под впечатлением страшного опыта Французской революции, которую они подготовили идеологически, то он понимал всю опасность вольтерьянских идей для русского общества. Ведь в самой Франции королевская власть, существуя в условно театральном мире, ничего не могли противопоставить ни физически, ни морально – народной толпе, которая смела их в одночасье. Слепая вера в прогресс сменилась своего рода стремлением спрятаться в тиши патриархальной жизни.
В другом письме из Бернова Муравьев высказал пожелание, «чтобы прекрасный язык наш имел, наконец, своих классических писателей». разумом». Откровенно выступая против стремительно распространявшейся в это время галломании, Муравьев писал об обольщении «приятностями чужого языка, который сделался языком хорошего общества». Между тем, «дух более возвышается с древними, и величественная простота их удобнее применяется ко всем временам и народам, нежели изысканные тонкости новых, которые владычествуют некоторое время и исчезают с модою»17 .
20 июля Муравьев писал из Малинников: «Ты не можешь представить, что за удовольствие путешествовать в деревне! Везде картина благополучия, на полях трудолюбие, веселость земледельцев. В усадьбах помещиков приличное изобилие, добросердечие, домостроительство. Здесь наши достойные дворяне, посвятившие молодость службе Отечеству и проливавшие кровь под Франкфуртом или при Кагуле, находят в старости своей заслуженное отдохновение». Он рисует идеальный образ предводителя дворянства «графа Благотворова», заботящегося «о нуждах общественных. Здесь прямо чувствуется достоинство гражданина. Нет упражнения важнее и приличнее человеку, как служить своему обществу, защищать бессильного и участвовать в благополучии целой страны». Доброго помещика Муравьев противопоставляет предыдущему молодому владельцу имения, «без воспитания, окруженного рабами и ласкателями», который «никому не был полезен, не имел ни знаний, ни благородных чувствований. Без дела, без должности, без друзей, он был сам себе в тягость и умер, никем не сожалеем. Крестьяне были разорены поборами и худым управлением». А при благодетельном графе они в кратчайшие сроки стали «счастливейшими земледельцами. … Надобно было видеть приезд наш в Малинники. Все бросаются к карете – женщины, старики, дети окружают графа, обнимают, проливают слезы радости и благодарности. Благотворительность не оставляет графа ни на минуту … Между тем Васинька примечает все сие в молчании и в маленьком сердце своем приемлет великодушное намерение быть столь же благотворительным»18 .
Изображая идиллию сельской жизни, естественно, Михаил Никитич не может обойти тему земледелия. Он выводит на сцену еще одного персонажа, который учился в Университете земледелию и ботанике и который помогает хозяевам поместья благоустраивать сады и парки на уровне современной агрикультуры. Примечательно, что в 1804 г. по личной инициативе Муравьева при Московском университете была создана специальная кафедра земледелия и основано университетское Общество испытателей природы, успешно развивающееся и в наши дни.
1 августа, вновь Берново:
«Прекрасное лето наше становится прохладнее, и синева небесная чаще покрывается летающими облаками. Но вместо того зрелище полей разверзает сердце к восхитительнейшим чувствованиям. Сколь далеко простирается зрение – повсюду холмы, долины покрываются желтою жатвою, которая иногда спокойно, недвижима, иногда, повинуяся дыханию ветра, волнуется, как пространное золотое море. Здесь тот источник богатства, которое обращается по жилам государства, отсюда получили рождение общество, законы, искусства. Здесь человек … из варвара сделался земледельцем.
Здесь каждый год ему послушная земля
Дарует пищи дань, а там телиц мычанье,
И агнцы скачущи, и хладных струй журчанье»19.
В Бернове Муравьев продумал и сформулировал собственную историческую концепцию, которую он изложил в своем учебном пособии под заглавием «Опыты истории письмен и нравоучения», изданном в 1796 г. Восприятие истории и ее морализаторской роли сближали Михаила .Никитича с его младшим другом, великим историографом Н.М. Карамзиным, знаменитая «История Государства Российского» которого была столь высоко оценена А.С. Пушкиным. История, писал Муравьев, «показывает по всему земному шару происшедшие перемены и влияние пороков и добродетелей»20.. Своеобразная ирония судьбы: по инициативе Муравьева при Московском университете было создано Общество истории и древностей российских, но его члены за 10 первых лет его деятельности сумели написать …менее ста страниц отечественной истории. А один человек написал 12 томов!
Муравьев считал, что «все науки имеют взаимосвязь: и богослов и юрисконсульт должны знать историю». В истории Муравьев видел поступательный процесс развития человечества под влиянием Просвещения. Уже став попечителем Московского университета, он важное место уделял методике преподавания истории, требуя не столько изложения внешнего хода событий («утомляющей картины брани и сражений, давно позабытых, с маловажными причинами, их внушившими»), сколько истории культуры каждого народа, его «восхождения от дикости и невежества к просвещению и знаменитости. Особливо достойны внимания наблюдателя нравы, владычествующий образ мыслей, успехи общества, правила, заблуждения, обряды, которыми отличается каждое столетие». Изучение изящных искусств, античной, западноевропейской и современной отечественной литературы должно было способствовать развитию хорошего вкуса21.
Муравьев составил краткий, но программный очерк истории всемирной культуры – от античности до своего времени, пытаясь определить в ней место России, с прицелом на будущее. Как справедливо заметил С.П. Шевырев, Муравьев мечтал соединить преподавание российских древностей с историей Древней Греции и Древнего Рима22 . «Без основательных познаний и долговременных трудов в древней словесности никакая новейшая существовать не может», – подчеркивал Муравьев, считая античность необходимым условием для развития русского «изящного слога». Муравьев наметил широкую программу изучения истории и литературы, начиная с тщательно отобранных древнегреческих и древнеримских писателей до поэтов и писателей эпохи Возрождения и Нового времени.
Рассуждая о значении древнегреческой истории и литературы, Муравьев видел в ней образец вкуса и мысли: «… Афины соединили в недрах своих все роды славы, великолепие художеств, прелесть словесных наук и возвышенные уроки философии … Когда Геродот читал свою историю на Олимпийских играх», несчетное множество греческих народов в глубоком молчании слушали его и рукоплескали ему» 23. В «Эмилиевых письмах» воспета высокая античная трагедия, ярчайший пример которой он видел в творчестве Софокла.
Древний Рим наследовал славу и традиции Древней Греции, подготовившей его просвещение. Именно оно превратило варваров в настоящих граждан: « Суровость римлянина исчезла при гармонии стихов Вергилия, Тибулла, Горация и Овидия»24 . Сам Муравьев перевел сочинения Горация и Вергилия, комедии Публия Теренция, «Историю» Тита Ливия и др.
После падения Римской империи «целые столетия разорительное варварство ожесточало человеческий род. Наконец, сообщение с маврами и Крестовые походы воспламенили воображение трубадуров. Счастливый разум Петрарки, воскресив дух древних письмен, даровал стихотворство Италии, в которых из остатков латинского языка составлялся новый, полный гибкости и гармонии». Муравьев особо выделял творения Данте, Ариосто. Тассо, который поставил себя рядом с Гомером и Вергилием своей эпической поэмой «Освобожденный Иерусалим»25 . В начале 1770-х годов Муравьев опубликовал переводы фрагментов этой поэмы.
Дальнейшее рассуждения об истории мировой культуры содержится в письме из Бернова от 27 августа:
«Между тем, как все здесь занимаются жатвою, что, ты думаешь, я делаю? У меня есть замеченное местечко, самое романтическое. Несколько старых деревьев разбросано по полю живописным образом. Мшистые корни их служат мне упокоением, и Тассо или Мильтон или оба вместе – обществом. Неограниченный вид полей, стада, жилища поселян, и необъятное Небо, сия свежесть и близость природы прибавляют нечто к величественным или приятным картинам, которые занимают меня поочередно сии великие стихотворцы». Муравьев отдает дань бессмертным испанцам – Лопе де Вега, «сияющему Сервантесу», а также португальцу Камоэнсу. В Англии торжествовала «жаркая фантазия Шекспира и вдохновение Мильтона». Их слог «смел, независим, более разителен, нежели нежен, он возносится на высоты и парит над стремнинами. Вольный дух Шекспиров, которому природа служила вместо ученья, произвел неизгладимое впечатление над народным вкусом». Он ушел от принципов классической трагедии – единство времени, места и действия, «но красноречие сердца неподражаемое, горящее истиною, поражающие обороты чувствований и удивительное богатство описаний. Кажется, он входил попеременно в души Макбета, Лира, Ричарда»26.
Во Франции литература развивалась медленнее, и лишь к XVII веку «язык, рожденный к веселости и простоте обхождения, сделался благороднее …явился Корнель, как творец французского театра. Он открыл сияющий век Людовика XIV» . Продолжая любование природой, Муравьев противопоставляет пантеизм урбанизму:
«5 сентября, Берново. В эту погоду, в дождь, в ветер, вообразите ли вы, изнеженные обитатели города, что мы приезжаем с охоты? Сколько рассказов! Какие подвиги, известные только тем, которые их сделали!»27
А по вечерам Муравьев с сыновьями гостеприимного хозяина берновского дома по ролям читают Корнеля и Расина, воспевая эпоху «Короля-Солнца, которая, по его мнению, «сравнялась по уровню просвещения с эпохами Перикла, Августа и Медичи 28
В письме от 14 сентября дано содержится описание театрального представления в Берновском доме: «Большая комната, окнами в сад, становится театром. Простенькие кулисы легким оборотом представляют попеременно улицу и внутренность покоев». Давали «Мизантропа» и «Плутни Скапена» Мольера Муравьев называет «живописцем человеческого сердца. Смех, который возбуждает он столь сильно, столь естественно, всегда метит на какое-нибудь заблуждение разума и сердца … После него не было никого позволено быть смешным без наказания. Невежественные врачи, тщеславные вертопрахи, надутые ученостью педанты, гнусные лицемеры узнали себя на театре»29.
В письме от 2 октября из Бернова дана характеристика Лафонтена, «которого прелестная простота и неподражаемая естественность вкушаются тобой совершенно. Его называли «добрым человеком», а Мольер говорил им: «Добрый человек пойдет далее нас». Его слава не соединена с переменами искусства и нравов, которые непостоянны. Она почерпнута непосредственно в самой природе. Он умеет трогать нас, заставляя говорить животных, … приписывая им разум и слово, наши добродетели и пороки» 30.
В записке «История изящных письмен российских» Муравьев изложил историю развития русского языка и словесности от Нестора до Державина и Фонвизина, которого он сравнивал с Мольером. Его «Письмо к одному молодому дворянину» представляло собой краткий очерк русской истории с древнейших времен. «Много раз имели мы случай приметить, писал Муравьев – что Россия чувствительным образом восстала из развалин своих и взяла поверхность над соседними державами», начиная со свержения татаро-монгольского ига. «Польша принуждена была возвратить захваченные области Российские. Казань и Астрахань, прежде страх России», были покорены при Иване Грозном. Были отобраны у Швеции эстонские и латвийские земли, некогда покоренные тевтонскими рыцарями. Силу русского оружия почувствовала на себе Порта Оттоманская (Турция), столь страшная Западной Европе. В XVIII веке укрепилось владычество России на Черном море, был присоединен Крым, усилилось влияние России на дела Европы» В Азии, Персия уступала ей области и Хива заключала мирные договоры. Сибирь, необъятное пространство, открытое и пройденное смельчаками, привело нас к пределам Нового Света»31.
Характеризуя отдельных правителей, Муравьев высоко ценил прозорливость Ивана III, «силу царя Ивана Васильевича Грозного». Но идеалом Государя он считал Петра Великого, с царствования которого начала формироваться русская общественная жизнь: «Беспримерные дарования Государя, любовь Отечества, неутомимое трудолюбие, твердость доставили в краткое время неоспоримую верховность российскому народу ... Он пользовался успехами, которые сделала Европа в просвещении, и загладил порицание варварства, которое недружественные народы прилагали России»32.
Уделяя большое внимание эпохе Петра Великого, ознаменовавшейся стремительным развитием просвещения, Муравьев особо подчеркивал, что его преобразования открыли все пути наукам. Особо выделял он «сияющее воображение» Ломоносова, «который сам себе сделал дорогу сквозь все препятствия породы и невежества, что поставило его на первую степень письмен российских». Много внимания уделялось и истории русской дипломатии на Востоке взаимоотношениям России с Турцией, Персией, Китаем, торговле с азиатскими народами. Подчеркивалось, что «многие народы независимые искали покровительства России» – черкесы, грузины, странствующие киргизы и калмыки, торгующие бухарцы»33..
В основе педагогики Муравьева лежала вера во всемогущество Просвещения и стремление к быстрой реализации практических мер, которые, по его глубокому убеждению, могли быстро и существенно способствовать нравственному усовершенствованию человека и воспитанию гражданина.
Обдуманная в берновской тиши просветительская программа Михаила Никитича Муравьева так бы и осталась прекраснодушным мечтанием. В ноябре 1796 г. скончалась Екатерина II, которая под конец жизни разочаровалась в просветительских идеях. Суровый педантизм Павла I которого полностью диссонировал с понятиями Муравьева о Гармонии Просвещения. . Но в результате дворцового переворота в ночь с 11 на 12 марта на престол вступил царственный ученик Муравьева 23-летний Александр. Вспомним слова Пушкина «Дней Александровых прекрасных начало…». Начались либеральные реформы. В 1802г. было создано специальное Министерство народного просвещения, и Муравьев был назначен «товарищем» (т.е. заместителем) министра и много сделал для кардинальной перестройки системы народного образования в России во главе с Московским университетом, попечителем которого он был назначен.
Главной задачей Муравьева считал повышение научного уровня преподавания и научных исследований в Московском университете и привлечения как можно большего числа студентов в Московский университет, независимо от их сословного происхождения. Ведь перед университетом тогда ставилась задача – подготовки квалифицированных преподавателей для всех учебных заведений России. В разработанном им и утвержденным Александром I университетском уставе 1804 года – за 57 лет до отмены крепостного права – ничего не говорилось о запрете поступать в студенты детям крепостных крестьян. И это не было лишь одним благим пожеланием. Через 10 лет после смерти Муравьева в Московский университет поступил известный историк М.П. Погодин – сын крепостного графа П.С. Салтыкова (который, правда, к тому времени получил уже вольную). Близкий знакомый Пушкина, связанный с ним общностью исторических интересов, особенно к Смутному времени и эпохе Петра Великого, впоследствии стал профессором и академиком.
М.Н. Муравьев подчеркивал, что науки «не должны нести наказания за употребление их во зло несколькими извергами», говорил о необходимости свободы для ученых, поскольку «для таланта несносно принуждение, и подчинять его своей власти – равно, что истреблять его»34.
Перед Московским университетом, существовавшим тогда менее полувека, Муравьев поставил сверхзадачу – «соразмерить свои успехи с распространением наук в Европе». Ориентиром были выбраны немецкие университеты со свойственной академической жизни и свободой преподавания. Одним из таких университетов был Геттингенский. Вспомним Владимира Ленского– «с душою прямо геттингенской». Близким другом Муравьев был профессор Геттингенского университета Христофор Мейнерс, крупнейший европейский авторитет в области теории и истории изящных искусств. Он рекомендовал Муравьеву для преподавания в Московский университет ряд талантливых ученых, которые воспитали своих последователей из числа русских студентов. Однако западноевропейский опыт не был слепо воспринят в России. Так, Муравьев и другие составители университетского устава считали недопустимым введение платы за обучение, что делало университеты недоступными для бедных людей.
В итоге в кратчайший период в Московский университет пришли талантливые молодые русские профессора, получившие прекрасную подготовку как в России под руководством иностранных профессоров, так и за границей. Многие из них прославились уже после преждевременной кончины Михаила Никитича и преподавали не одно десятилетие. Из его питомцев достаточно назвать лишь две фамилии: «отец русской терапии» Матвей Яковлевич Мудров и профессор и поэт одновременно Алексей Федорович Мерзляков, автор ставшей народной песни «Среди долины ровные…».
Конечно, утопия М.Н. Муравьева намного опередил свое время, для которого было характерно, прежде всего, военное начало, а эпоха философского осмысления истории наступила позже. Накануне кровопролитнейших для всей Европы и России в том числе наполеоновских войн Муравьев размышляет на примере «Илиады» о бедственных последствиях войны:
«Война есть насильственное состояние государств. Настоящее благополучие есть безопасность и спокойствие граждан, изобилие, трудолюбие, благонравие, законы. Самое лучшее правление есть то, в котором гражданин может пользоваться всеми правами и способностями человека, сколько не вредит он другим его согражданам. Сие состояние называется вольностью и есть священное право всего человечества. Великие люди между государями были исполнены почтением к оному. Те, которые осмелились попирать его ногами – Тиберии, Калигулы, Нероны, беснующиеся изверги, суть гнушение Вселенной … Варвар услаждается войною, просвещенный воюет только для того, чтобы достигнуть постоянного мира»35.
Согласно Муравьеву, начало воспитанию дает сельская жизнь, Природа, которая позволяет созерцать, осмысливать, закладывает фундамент для гармоничного воспитания человека. Образовательный процесс Муравьев строил на античности. Впрочем, попытка привить русским античное мышление, в том числе, и принудительно насаждая со 2-й пол. XVIII в. «мертвые языки» – древнегреческий и латынь, начиная с гимназической зубрежки (вспомним рассказы А.П. Чехова) в России не удалась.
В историю отечественной культуры Муравьев вошел как реформатор системы народного образования в России, Он свято верил, что только просвещение может избавить род человеческий «от дикости и свирепости нравов». Неутомимый поборник просвещения, Муравьев видел в образовании «главный фундамент, на котором созидается благоденствие науки», а в свободе науки – «необходимое условие не только для развития просвещения, но и для поднятия народной нравственности». Мерило ценности той или другой науки он считал степень «нравственного улучшения личности». Муравьев стремился, опираясь на многовековый опыт западноевропейских университетов и других учебных заведений, воплотить просветительские идеалы в конкретных условиях российской действительности.
В 1803 г. Муравьев был назначен попечителем Московского учебного округа, в который входили 10 губерний центра России, в том числе и Тверская. Методика преподавания цесаревичам всемирной и русской истории и словесности, «нравственную философии», в дальнейшем воплотилась в структуре двух факультетов, созданных в Московском университете уставом 1804 г.
Факультет словесности включил кафедры: красноречия, стихотворства и языка российского; греческого языка и словесности греческой; древностей и языка латинского; всемирной истории, статистики и географии; истории, статистики и географии Государства Российского; теории изящных искусства и археологии.
Юридический же факультет получил оригинально ныне звучащее название «нравственно-политического»: там не только преподавалась юриспруденция, но и воспитывались государственные деятели, заботящиеся о народном благе и просвещении. Наука об управлении государством должна была базироваться на этических началах. Будущие государственные деятели должны были, прежде всего, знать историю и географию своего Отечества, изучать статистику и политическую экономию. В записке «Государственные доходы» Муравьев подчеркивал, что «несоразмерные подати, обогащающие казну, производят общую бедность народа … Нет ничего пагубнее, как, желая умножить их сверх меры, поручить собрание их обществу откупщиков … Государство богатился только видимым образом имуществом и кровию народа».
Именно Муравьев создал ту систему народного образования, которая – с теми или иными изменениями – просуществовала свыше двух столетий.
Низшей ступенью было церковно-приходская школа, призванная дать элементарные знания детям крестьян и в то же время подготовить наиболее способных для учебы в уездных училищах.
В этих училищах, прежде всего, учились дети мелких чиновников, купцов и мещан. Опять-таки, наиболее способные из них могли поступить в гимназию, курс обучения в которой составлял семь лет. Цель гимназического обучения была двоякой. С одной стороны, это была общеобразовательная средняя школа, которая готовила к поступлению в университет. В то же время дворянские дети, получившие первоначальное домашнее образование, могли по окончании гимназии поступать на военную службу (чаще) или становиться чиновниками (реже).
Для преподавателей всех учебных заведений Муравьев считал «необходимым образованное обхождение», а, главное, «нравственный характер». Не случайно, в отличие от Западной Европы в русской школе всех ступеней воспитательная, образовательная и научная функции были нераздельным целым.
Трудно найти в истории университетского образования в России личность, в оценке которой были бы столь единодушны люди самых разных общественно-политических и литературных взглядов и симпатий. Замечательную характеристику Михаил Никитичу дал его воспитанник, поэт К.Н. Батюшков: «Муравьев, как человек государственный, как попечитель учебного округа, принимал живейшее участие в успехах университета, которому в молодости был обязан своим образованием. Он имел обширные сведения во всех отраслях наук, знал древние языки, соединяя в себе дарования с искренностью и кротостью …Сочинитель, удаленный от городского шума, в приятном сельском убежище, на берегах светлого ручья, по которому разбросано несколько кустов орешника, пишет к своему приятелю о разных предметах, его окружающих; веселится сельскими картинами, мирным счастием полей и человеком, обитающим посреди чудес первобытной природы».
Он же посвятил свое стихотворение Михаилу Никитичу Муравьеву:
«Питомец чистых муз, учения любитель,
Нелепостей всех враг, бесстрастный оценитель!
О ты! Которому дан тонкий ум и вкус
Кой с юности вступил с Минервою в союз,
Которого дары наукой украшенны,
А сердце добротой и паче возвышенно»37.
Выпускник Московского университета Н.Ф. Кошанский, впоследствии профессор Царскосельского лицея, один из наставников Пушкина, назвал Муравьева «истинным меценатом российским. Каждый профессор, каждый питомец чувствовал благотворное влияние нежных его попечений, ибо он знал цену истинных питомцев просвещения». Попечитель «сам желал видеть и знать многих питомцев, сам руководствовал их – ободрял с улыбкой, возвышал дух их, воспламенял юность любовью к наукам и искусствам, вливал в сердца огонь к прекрасному»36.
В некрологе Муравьева Н.М. Карамзин отмечал «не одно дарование, не одно искусство писать, соединенное с обширною ученостью, но душу, прекрасную его душу … страсть его к учености равнялась только со страстью к добродетели» 38
Просветительские и педагогические идеи М.Н. Муравьева, изложенные им в «Эмилиевых письмах», ненавязчиво, естественно формулируются на фоне восхищения Природой постоянными цитатами из Гомера, Вергилия и других античных авторов. Постепенно перед читателем вырастает величественная картина развития истории мировой культуры – от античного мира и до России конца XVIII века..
В определенной степени взгляды Муравьева на народное просвещение были для своего времени утопией, но эта была утопия, опередившая свое время и впоследствии воплощенная в жизнь. Еще раз хотели бы подчеркнуть, что лишь в тиши берновского уединения (Муравьев считал, что «беседа в уединении» более полезна, чем беседа в обществе) сначала офицер, а затем гос. служащий высокого ранга (товарищ министра и тайный советник) получил возможность спокойно выстроить сложную систему народного образования, основанного на античном фундаменте и приспособленного к российской действительности. Михаил Никитич был не только высокогуманным, глубоко нравственным и кристально чистым человеком, но и обладал огромной энергией, жаждой деятельности на общее благо, и в этом отношении его можно назвать прямым продолжателем дела М.В. Ломоносова. Главное в нем была верность добродетели, т.е., говоря его собственными словами, стремление «делать добро другим, в котором и заключены все главные наслаждения человека»39
1 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. хр.77. Л.3.
2 ОПИ ГИМ. Ф. 310. Ед. хр.1. Л.1–1 об.
3 Петров Ф.А. Становление системы университетского образования в России. Т.2. М., 2002. С.77 – 78.
4 См. подробнее: Петухов Е.М. М.Н. Муравьев /Журнал Министерства народного просвещения. 1894. № 9; Жинкин И.Н. М.Н. Муравьев /Известия Отделения русского языка и словесности императорской Академии наук. 1913. Т.18. Вып.2.
5 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. хр. 232, Л.55-56.
6 Там же. Л. 80 об.
7 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. хр. 77. Л. 60 об; Ед. хр. 232. Л. 75, 76 – 76 об.
8 См. подробнее: Строганов М.В. О стихотворении «Зима. Что делать нам в деревне? Я встречаю …» // Сборник статей по материалам берновских Пушкинских чтений. Ноябрь 2012 г. Старица, 2013. С.3 – 14.
9 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. хр. .77. Л. 4 об..,, 32 об. 33.
10 Там же. Л.11 – 12 об.
11 Там же. Л.17.
12 Там же. Л. 17 об. – 18.
13 Там же. Л.19 – 20.
14 Там же. Л.21 – 21 об.
15 Там же. Л.22 – 22 об.
16 Там же. Л.27 – 27 об.
17 Там же. Л. 49–49 об.
18 Там же. Л.24 – 25.
19 Там же. Л.28 – 28 об.
20 ОПИ ГИМ. Ф.445. Ед.хр. 232. Л. 83 об.
21 Периодическое сочинение об успехах российского просвещения. 1803. № 2. С.184; Петров Ф.А. Формирование системы … Т.1. М., 2002. С. 137, 163.
22 Шевырев С.П. История императорского Московского университета, написанная к столетнему его юбилею. М., 1855. С.351.
23 ОПИ ГИМ. Ф.445. Ед.хр. 77. Л.34–34 об.
24 Там же. Л. 34 об. – 35.
25 Там же. Л. 35 – 35 об.
26 Там же. Л. 38 – 39.
27 Там же. Л.40.
28 Там же. Л. 40 об.
29 Там же. Л.42 – 43.
30 Там же. Л.45 – 45 об.
31 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед.хр. 232. Л.47 – 47 об.
32 Обращаясь к «Истории Российской империи в царствование Петра Великого», написанной Вольтером, Муравьев выражал сожаление: «Он похищал у российских стихотворцев богатый предмет отечественной славы – деяния Петра Великого» ( Там же Л.47 об.,. 49 об., 70– 72)..
33 Там же. Л. 35–44, 74–75.
34 Очерки по истории Московского университета. М., 1940. С.27.
35 ОПИ ГИМ. Ф.445. Ед.хр. 232. Л.78.
37 Муравьев М.Н. Собр. соч. Т.1. С. V; ОПИ ГИМ. Ф.445. Ед.хр. 486. Л.167.
36 Шевырев С.П. История … С. 383; Петров Ф.А. Формирование системы … Т.1. С.136, 137.
38 Муравьев М.Н. Собр. соч. Т.1. С. I–II..
39 Муравьев М.Н. Собр. соч. Т.3. С.267–269.
