Муравьёва (Колокольцова) Екатерина Фёдоровна, жена  Муравьёва Михаила Никитича, с сыном Никитой.

Portrait of Ekaterina Fyodorovna Muravyova (1771-1848) with son.
Artist Anonymous. State Hermitage, St. Petersburg. First quarter of 19th cen.

Муравьёв Александр Михайлович, сын, декабрист

М. Н. Муравьев    

Обитатель предместия    
   
   
Хотелось мне иметь землицы уголок*,
И садик, и вблизи прозрачный ручеек,
Лесочек сверх того; и лучше мне и боле
Послали небеса. Мне хорошо в сей доле
И больше ни о чем не докучаю им,
Как только, чтоб сей дар оставили моим.
Гораций
   
No 1
Пятница, августа 2, 1790 года
   
Млеком и медом напоенны
Тучнеют влажны берега,
И ясным солнцем освещенны
Смеются злачные луга.
Ломот
   
Не выезжая из города, пользуюся всеми удовольствиями деревни затем, что живу в предместий. Я вижу жатву из окошка. С восхождением солнца земледелец жнет неутомимо полосу свою и связывает снопы. Косцы, поставленные строем один за другим, вместе взносят и опускают косы свои. Какой приятный запах от сена, разбросанного на лугу! С каким удовольствием, когда скажу трудолюбивым поселянам, проходя мимо них: "Бог помочь, друзья!" -- они ответствуют мне: "Спасибо, добрый барин!" Мой домик очень мал и невиден, но я не променяю его на великолепнейшие здания, восходящие к облакам и поддерживаемые столпами.
Хотите ли видеть описание моего дома? Он стоит на конце широкой уединенной улицы, которая выходит в поле. Перед ним, со стороны города, строение обывательское перерывается. В приятной лощине извивается ручей, по берегам которого разбросано несколько кустов орешника. Ручей бежит по леску и по камешкам. Вода его чиста и холодна.
Напротив дома -- приходская церковь весьма древнего строения. Один князь, которого не упомню имени, построил ее в благодарность за победу, одержанную над татарами. Основание ее вросло в землю. Оградою служат ей старые дубы, которые далеко кругом себя кидают тень свою.
Подле церкви живет священник, старый и почтения достойный человек. Он имеет попечение о своих прихожанах так, как отец о детях; помогает бедным, утешает несчастных. Он всех старше в приходе и почти каждого запомнил рождение и младенчество. Мы его слушаемся затем, что опытом своим знаем благоразумие его советов. В нашем предместий очень много счастливых, ибо он научил нас находить счастие в добродетели и исполнении должностей наших, а не в удовольствовании ежечасных прихотей, которые никогда не кончатся.
Дом мой на возвышении. Позади -- высокая роща из кленовых и ясеневых деревьев. Я пью иногда чай в прохладной темноте их, когда посетит меня священник или человек-другой приятелей.
Я имею приятелей, потому что без дружества человеку жизнь была бы неприятна. Как можно жить одному! Любить только самого себя! Никому не быть полезну!.. Нет, чувствуют живо в сердце моем, что человек сотворен для общества: я получаю от него столько выгод! Оно имело попечение о воспитании моем, оно меня покровительствует, защищает от насилия неприятелей оружием, от обид согражданина моего -- законами. Оно меня удостоивает доверенности, украшает честями и общим почтением, которое еще драгоценнее почестей. Оно снисходит даже до изыскания мне невинных забав, а я не захочу служить ему! Я отниму руку свою от участия в общих трудах; не разделю ни бдений градоначальника, ни опасностей воина, когда отечество благоволит приобщить меня к оным! Да удалится от меня такое чувствование! Я желаю любить друга своего, сродника, благодетеля более, нежели самого себя, и более, нежели их, если возможно,-- мое отечество.
Вспоминаю пример сего славного грека, который вознес отечество свое на верх сияния и могущества, но с удовольствием и почтением исполнял самые низкие должности, наложением которых неблагодарное гражданство думало его унизить.
Сколь приятно отдохновение, когда вкушаешь его после трудов своей должности! Самые простые и ежедневные забавы кажутся новыми и несравненными, когда обращаешься к ним с покойною совестию.
При окончании такого дня с умилением возвращаюся в мою хижину. В ней, кажется, нашел бы я счастие, если бы уже не имел его в моем сердце. Тут уединяюся, вхожу в самого себя, вопрошаю в безмолвии сердце мое о всех его движениях, о всех помыслах, действиях, поступках и, ежели найду подозрение худого дела, кроющегося в глубине сердца, краснеюся и приемлю твердое намерение исправить себя.
Потом оставляю хижину спою. Скорыми шагами пробегаю горы и долы дышу свежим воздухом при закате солнечном или развожу маленький садик свой и поливаю благоуханные розы и хожу за своими вишневыми деревьями. Иногда, как смелый всадник, стремлюся на резвом коне, посещаю хижину земледельца и спокойное хозяйство деревенского помещика. В другое время ищу произведений природы -- цветов, растений, камней и стараюся проникнуть силы и свойства их.
Наконец журчание источника и зыблющаяся тень ивы или тополя приманивают меня к себе. Сажуся на рождающийся дерн и читаю книгу полезную или приятную: повести прошедших веков или трогающие истины нравоучителей. В таком упражнении находит на меня сон сладкий и беспрерывный до тех пор, когда заря, озлатив горы, возвестит следующее утро.
   
No 2
Пятница, августа 9, 1790 года
   
Раскаянье живет и поздно иногда.
Сумароков
   
Погода имеет какое-то влияние надо мною. Влажный воздух, покрытое тучами небо, не отнимая внутреннего спокойствия души моей, производят во мне некоторую важность, склонность к размышлению. Я вспоминаю отдаленных друзей своих. Уединен в глубокой задумчивости, проливаю слезы сожаления над теми, которых смерть у меня похитила. Эмилий сокрылся от моих дружеских объятий. В странах неизменяемого блаженства преемлет он воздаяние за жизнь беспрестанно добродетельную, за смерть, вкушенную за отечество. Граф Благотворов, конечно, не вспомнит имени его, не предавшися всей своей чувствительности, хотя радостный мир и возвращает ему Васеньку, здорового и достойного всей его нежности. Я посвятил в саду своем смиренный памятник Эмилию. Печальная сень кипарисов заключает в себе урну его и сии слова, начертанные на подножии: "Памяти моего любезного Эмилия! Добрый сын, нежный друг, ревностный гражданин, он увенчал добродетельную жизнь славною смертию за отечество".
В таком положении был я третьего дня поутру. Солнце показалося было на минуту и тотчас скрылося в тумане, который поднялся вверх. Дожжик начинал накрапывать, однако я не потерял мужества. Завернувшись в сертук свой, сел на лошадь и пустился рысцою вдоль по дороге. Движение возвратило мне всю мою веселость. Иногда скакал я, сокрытый с обеих сторон волнующимися жатвами, иногда спускался в глубокий овраг, где ручеек пробегал по камешкам. Здесь проезжал я деревню, там -- усадьбы помещиков; инде, выезжая из лесу на лужок, видел я пасущееся стадо соседственной деревни, и собаки пастуха преследовали лошадь мою лаем. Занимался всем, что попадалося мне навстречу, нечувствительно очутился я на двадцатой версте от дому. Ладьино было в виду. Как не заехать к старинному другу моему капитану-командору* Неслетову? Я дал шпоры лошади и в четверть часа был уже у крыльца, и Неслетов бежал ко мне навстречу с разверстыми объятиями.
"Любезный друг! -- говорил он в восхищении,-- добро пожаловать! Вот так-то помнят друзей своих! Всегда мне приятно видеть тебя; но никогда не мог ты одолжить меня более посещением своим. (Слезы катились из глаз его...) Сегодня память жены моей. В сей день несчастная София тому три года назад, оставила непорочную жизнь, которую запальчивость мужа ее в первом цвете прекратила".
Капитан обвиняет себя смертию жены своей затем, что в самом деле оскорбил ее однажды в большом обществе несправедливою укоризною, хотя и слабое сложение Софии само собою не обещало ей долгой жизни. Воображение ее было поражено сим уничижением. Чувствительно жизнь ее угасала. Никакие старания, ни слезы, ни раскаяния командора не могли исцелить ее сердца. С тех пор и капитан более мучится, нежели живет. Не доверяя беспрестанно горячности своей, он лишил себя последней отрады видеть своих детей. Он дает им воспитание в отсутствии, под присмотром благоразумного друга.
Таким образом, имея лучшее сердце в свете, он всегда в опасности огорчить друзей и ближних затем, что не имеет власти противиться первым движениям. Может быть, имел бы он теперь место между нашими храбрыми адмиралами, ежели бы нетерпеливость также не заставила его покинуть службу. Будучи на море, обидел он вспыльчивостию лейтенанта корабля своего, но, опамятовавшись через минуту, при собрании всего экипажа просил у него прощения. Сей поступок произвел разные толки, и нетерпеливый Неслетов захотел лучше отказаться от блестящих видов службы, нежели снести взор .неудовольствия qt своих начальников.
И теперь сама наклонность лет его и горестные опыты не могут совершенно, преодолеть крутости его нрава. Человек, который в спокойные часы свои наполнен горячайшего доброжелательства ко всем людям, во гневе доходит до неистовства. Самая безделица выводит его из самого себя. Но ничто не может быть искреннее и горестнее его раскаяния. Он в состоянии унизить себя пред последним человеком и все отдать, чтобы удовольствовать обиженного. Зная то, домашние пользуются его слабостию и нарочно попадаются ему во время исступления его, уверенные, что щедрость его превзойдет несравненно оскорбление.
Остаток дня проводили мы в приятных разговорах. В уединении своем не может он еще позабыть своей службы. Сердце его восхищается славою отечества, и он сердится на себя, что не имел счастия сражаться на Ревельском рейде или в заливе Выборгском*.
У него множество заведений: больница, училище, деревенские рукоделья. Благочестие его занимается теперь строением церкви. Крестьяне окружают его не так, как господина, но так, как отца и благоприятеля, Он заставляет прощать себе несовершенства нежным своим благоволением к человечеству.
Я проводил день с удовольствием, ночевал и на другой день, после завтрака, в прекраснейшее утро приехал домой.
   
No 3
Пятница, августа 23, 1790 года
   
Напрасно море свирепеет:
Когда всевышний не велит,
Брегов оно терзать не смеет;
Одна песчинка их делит.
Херасков
   
Иногда находят на меня такие минуты, что я погружаюсь совершенно в воспоминание прошедшего и с удовольствием представляю себе явления моего младенчества. Воображаю живо места, где я бегал, мои ребяческие игрушки, радости и печали, маловажные и непостоянные. Особливо помню я один разговор с моим наставником. Мне кажется, что я теперь его вижу.
Это было летом. Тихий вечер оканчивал знойный день. Солнце величественнее и медленнее на конце пути своего покоилося за мгновение перед закатом на крайних горах горизонта, а я прогуливался на крутом берегу Волги с добродетельным другом юности моей, кротким Плановым. Власы главы его белели уже от хлада старости; весна жизни моей не расцвела еще совершенно. Мы касалися оба противоположных крайностей века. Но дружба его и опытность сокращали расстояние, которое разделяло нас; и часто, позабывался, мнил я видеть в нем старшего и благоразумнейшего товарища.
Будучи важнее обыкновенного в тот вечер, он говорил мне: "Сын мой! (сим именем любви одолжен я был нежности сердца его и послушанию моего), озирая холмы сии, одеваемые небесною лазурью, поля, жатвы и напояющие их струи, не чувствуешь ли в сердце благополучия? Чудеса природы не довольны ли для счастия человека? Но одно худое дело, которого сознание оскорбляет сердце, может разрушить прелесть наслаждения. Великолепие и вся красота природы вкушаются только невинным сердцем. Сохраняй тщательно непорочность сердца своего; будь кроток, праведен, благотворителен, поставляй себя всечасно в присутствии вышнего существа. Одно счастие -- добродетель; одно несчастие -- порок. И все вечера твои будут так тихи, ясны, как нынешний. Спокойная совесть творит природу прекрасную".
Слова его глубоко проникли в душу мою, и я повергся с умилением в объятия старца. Бугорок служил нам местом успокоения. Свет вечерний исчезал под кровом ночи. Скоро стала повсюду единая тьма и безмолвие.
"Чувствительность твоя,-- продолжал наставник мой,-- есть хвала сердцу твоему и добродетели. Не взирай никогда хладнокровно на благодеяния божий. Все, что окружает тебя, ты сам, твоя бессмертная душа -- все носит на себе священное напечатление его могущества и благости. Сия былинка, теперь столь свежая и которая завянет завтра, и сие подъемлющееся светило нощи, сребровидный месяц, единым словом его получили бытие свое. Пройди взором необъятные пустыни неба: они усеяны солнцами, которые другим мирам светят. Другие земли привлекаются и тяготеют к ним; и шар сей, на котором мыслящие существа проводят краткую жизнь, становится точкою в чине природы.
Повинуяся первому побуждению, которое рука всевышнего в первое мгновение бытия сообщила им, огромные тела небесные, окруженные шаром воздуха, колеблются на зыбях эфира. Планеты катятся в предписанных кругах. Источник света и жизни, горящее солнце служит средоточием для подчиненных ему планет. Не пременяя места, обращается оно на оси своей.
Испытатель естества вознесся на крылах наблюдения и написал чертеж системы мира. Десять тысяч поперечников шара нашего отдаляют нас от солнца. Всех ближе к нему катится Меркурий. Видишь сие блистающее светило? Это -- Венера. Она странствует так же, как и Земля, блистая заемным светом. Ниже ее шествует Земля, прекрасная обитель человека. Служебная планета Луна ей сопутствует, обращаяся кругом и освещая ночи ее. Четвертый круг описывается Марсом. В чрезвычайном отдалении -- огромный Юпитер с четырьмя Лунами совершает длинный путь свой. Далее движется Сатурн. Отдаление солнца заменяется ему изобилием спутников, отражающих слабеющие лучи солнца и твердым кольцом плавающих около его.
Око астронома не постигнет всех миров, но сердце благодарное и незлобивое полагает пределы любопытству благоговением и восхищается премудростию божию в самое то время, когда признает свое неведение и слабость".
Так говорил он и, взяв меня за руку, повел в спокойную хижину. Уже наступало время сна. Рука в руку обратились мы спокойно ко вратам сельского обитания нашего.
   
No 4
Пятница, сентября 13, 1790 года
   
Представь, о древность, мне пред очи
Вселенный спокойный век:
Там в сладком мире дни и ночи
Препровождает человек;
Земля там в части не делится,
Там вся природа веселится,
Бегут оттоль вражда и гнев,
Там с агнцем почивает лев.
Майков
   
К нам все известия доходят поздно. Отделены от города, мы составляем особливый свет, где царствует тишина, спокойствие, уединение. Но какою радостию наполнилося наше предместие, когда раздалася желанная весть мира! Толпятся на улице, обнимают друг друга, поздравляют, окружают счастливого вестника. Каждый наведывается у него о брате, о друге, о сроднике. Я расспрашиваю об Алетове и имею несравненное удовольствие слышать, что он жив, что к достоинству храбрости присоединил он другое, любезнейшее -- человеколюбие. Он имел счастие быть употреблен к спасению погибающих. Множество,: равных ему людей, сограждан, обязаны ему жизнию. Какое наслаждение может с сим сравниться! Сколько печалей должны быть заглажены в< сердце его сим сладостным воспоминанием! Но восхищения наши помрачаются иногда слезами прискорбия и сожаления. Сердца проникаются состраданием при воспоминании сих достойных молодых людей, которые так, как мой Эмилий, заплатили долг отечеству своею незлобивою и прекрасною жизнию. Несчастные родители! Вы не примите их в свои объятия, ваша сирая старость лишена подпоры сладостного утешения. Нежные друзья будут вечно чувствовать в сердцах своих праздное место, которое занимали столь приятно сии любви достойные юноши. В блестящих обществах столицы будут спрашивать друг друга: где те, которые недавно разделяли забавы наши и увеличивали их своею живостию, откровенностию, знанием света? Строгий долг, любовь отечества, слава присвоили себе жизнь их и память.
В разговорах наших следуем мы постепенно за звучным оружием российским на суше, на море. С благоговейною печалию представляем себе и в самой смерти непоколебимое мужество героя Ангальта, удивляемся пламенному духу сего маршала, не вышедшего еще из первой юности, который, опоясав флаг, бросается в море, прося только уведомить отца его, что умирает достойным его сыном. Другой, сын славного стихотворца*, которого стихи поставлены в заглавии листа сего, в самом огне сражения устремляется на камень против неприятельской батареи и кричит солдатам: "Ребята, за мною! Я уж на батарее!" И в то же самое время ядро опровергает великодушную похвальбу его.
Мы начертываем в воображении все походы, все станы российского воинства, и положения Мемеля, Ковалы, Пумалазунда, Саватайполя* нам уже почти столько же известны, как и мирные хижины нашего предместия.
Но мы не довольствуемся разговорами. Достойный пастырь наш ведет нас к жертвеннику бога сил и мира. Соединенные усердием и доброжелательством, мы изливаем горячайшие молитвы и благодарения всевышнему за успехи, которыми благословил он оружие российское. Досточтимый священник поучает духовное стадо свое словом, происходящим от избытка сердца. Он не ищет красноречия: убеждение покоится на устах его. Таким образом любимый отец говорит среди послушных детей своих. Седины его, ясность взора, свидетельница спокойствия душевного, брада, нисходящая на грудь его, посох, на который опирается,-- все возвещает учителя народного, который стоит на краю вечности.
Проповедник мира хочет и праздновать его у себя. Все жители предместия идут в смиренный дом его. Наши именитые граждане: отставной майор Дремов, Перков -- ученый, заседатель Карманов, купец Кормилов и прочие соседи наши считают за удовольствие быть угощаемы добродетельным старцем. Не говорю о себе затем, что я разделял хозяйственные попечения священника.
Обедали на дворе, под тенью древнего дуба. Супруга священника, другая Бавкида*, уставила гостеприимный стол простыми брашнами.
На память радости нашей мы посадили молодую леторасль ивы. На корке дерева начертали мы год и день заключения мира. Умилительное явление заключило наш праздник. Священник вывел посреди нас малолетное дитя, которого отец, солдат Измайловского полку, убит на войне. Единогласно все собрание наше взяло сироту в особливое свое покровительство. Священник будет его учить и воспитывать. Мы друг перед другом ревновали обложить себя некоторым числом денег для составления маленького имения несчастному, думая, что благодарение, угоднейшее вышнему существу, есть благодеяние человекам.
   
No 5
Пятница, сентября 27, 1780 года
   
Тот изверг естества, кто ближних ненавидит;
Тот мал, чтоб честным быть, кто только не обидит.
По правде человек, кто всем благотворит:
Дыхания его немолчный есть свидетель,
   
Споспешна добродетель,
Он жив, коль всех живит.
Петров
   
Приняв участие в общей радости о заключений мира, я предался другому чувствованию, особенному, которое меня только касалося. Я вспомнил Васеньку. Мне известно было из писем, в который день его ожидают. Никольское далеко отсюда, но удовольствие видеть любимых людей в счастии уничтожило в воображении моем расстояние, которое разделяет предместие мое с Никольским. Я простился с добродетельным священник ком и бросился в кибитку. Каждое обращение колеса удовлетворяло моей нетерпеливости. Биения сердца моего угадывали приближение Никольского. С каким восхищением въехал я в сию темную аллею, которая ведет к воротам Никольского! Хотя осенний ветер похищал поблекшие листья ее, но сладостное мгновение, в которое граф Благотворов, все особы, составляющие семейство его, удостоивали меня своих объятий, превышает описание. Его любящее сердце возвышалося еще радостию родителя, которую вкушал он при возвращении сына своего из опасностей невредима и еще достойнейшего нежности его, нежели прежде. "Посмотри,-- говорил он,-- Васенька с нами! Обойми его". Слезы не позволяли говорить более. Он стыдился их и наслаждался ими.
Добросердечие господина перешло, кажется, во всех его домашних. В самом деле, он не имеет слуг, ежели сим имением означаются несчастные и равные нам люди, которые принуждаются бедностию состояния своего исполнять без награждения все наши своенравия. Он, кажется, окружен толпою внимательных приятелей, которых покровительствует. Не помнят в доме, чтоб он огорчил кого грубым словом, не для того, чтоб не случилось никогда оплошности,-- это возможно, но он почитает должностию своею исправить преступившего с тихостию и думает, что бесчестит самого себя, ежели в домашнем своем унизит ругательством достоинство человека. Часто отлагает и самые кроткие увещания свои затем, что видит в стыде преступника величайшее наказание. Тот, который был удостоен его выговора, не променял бы ни за что утешения быть им наставлену. Столько тихость господина делает сердца служителей кроткими и чувствительными!
Все его домашние наполнены истинной учтивости и доброжелательства. Никакой бедный человек не был ими отвержен с презрением. Видя их поступки, иной бы принял их за благородных, оттого что граф признает одно благородство сердечное.
Говоря с слугами своими, он никогда не забывает, что говорит с людьми. Все его приказания умягчены какою-нибудь ласкою: "Потрудись, друг мой; не тяжело ли тебе будет?" или что-нибудь подобное. При исполнении какого-нибудь поручения никогда не преминет хвалить за скорость и исправность.
Они люди и несчастны (вот слова его); следственно, имеют право на сожаление наше. Но они еще нам служат: следственно, мы обязаны им благодарностию. Так, как они, я мог бы родиться слугою, и нечувствительный господин изнурил бы меня трудом и уничижал презрением. Я очень счастлив, что могу облегчать судьбу мне подобных!
В самом деле, никто не разумеет лучше его искусства делать людей счастливыми. Все, что его окружает, испытывает влияние добродушия его и приветливости и заимствует от него навык приятности и снисхождения -- жена, дети, родственники, друзья, знакомые, подчиненные, самые служители, которых он называет своими несчастными друзьями. По одному разговору узнаешь, что они пользовались обхождением графа Благотворова. В его доме нет ни злословия, ни переговоров, ни подлых происков. Каким бы образом злобный наушник осмелился приблизиться к графу? Он ненавидит одни пороки и любит исправлять порочных терпением и благоразумием. Его камердинер самый счастливейший человек в свете. Он видит каждый день добродетельнейшего человека и каждый день становится добрее и просвещеннее. Он читает в библиотеке графской, и я знаю, что он употребляет половину жалованья своего на содержание бедных.
Последний день, что я был в Никольском, прогуливались мы с графом в поле. Было поздно. Вдруг видим, что хижина, отдаленная от жилья, загорелась. "Поспешим, любезный друг, на помочь, может быть, человек в опасности". Мы первые прибежали на пожар. Крестьяне, сбежавшиеся из села, видели с восхищением помещика своего, презирающего собственную опасность, спасающего дряхлую и больную женщину. Напрасно уговаривали они его.-- "Друзья мои! Я человек, и мне приятно служить человечеству".
   
No 6
Пятница, октября 4, 1790 года
   
...Внешний блеск преходит так, как дым,
Но красота души свой образ сохраняет,
Всегда влечет умы, всегда сердца пленяет.
Богданович
   
Возвращаяся из Никольского, я имел случай видеть по дороге людей разного состояния и наблюдать их вблизи. Какое движение одушевляет целое общество! Земледельцы, рассеянные по полям, наполняют житницы государства. Обозы с товарами идут медлительно к месту назначения своего. Сокровища стекаются в города и питают рукоделья и художества, между тем как правление, устремляя все части к пользе целого общества, дарует всем покровительство законов.
Сие зрелище занимало меня приятным образом и уменьшало скуку путешествия. Я разговаривал с селянами и часто в разговорах их почерпал наставления в сельском домостроительстве, в наблюдении природы, с которою они знакомее нас. Везде находил я бодрость духа, рассуждение простое и здравое, неутомимое трудолюбие -- черты, которые составляют, кажется, народное умоначертание.
В одной волости представилась мне совсем иная картина: поля -- пренебреженные, хижины земледельческие -- развалившиеся, вросшие в землю, соломою крытые, а на холму, под которым деревня, огромное здание помещика в самом живописном местоположении. Но великолепие соединялося с худым вкусом: без плану, никакой соразмерности в частях, украшения тяжелые, излишние. От недостатка иждивений и порядка недоконченное строение начинает уже разваливаться. Я полюбопытствовал спросить об имени помещика. Извозчик мой ответствовал, что это князь... Но я лучше не назову его, уважая тени славных людей, от которых он происходит.
Улицы селения были столь худы, что при самом въезде в него ось кибитки моей изломилася; и между тем как я был в величайшем затруднении, звуки рогов и топот конский известили меня о возвращении помещика с охоты. Я был приглашен им не столько из гостеприимства, как из суетной надменности и желания ослепить проезжего сиянием пышности его.
Чертоги его испещрены повсюду золотом, и ничто не показывало более малости души господина их, как смешное великолепие, которым он окружал себя. Ему казалося, и он не скрывал того, что он совсем, отменного существа от его подданных. Несчастие крестьян его не трогало. Он думал, что они рождены для его презрения. Но вместо того собаки были предметом его внимания и разговоров; одна охота могли приводить в движение тяжелую его душу. Впрочем, угождения чреву его, сон и грубые шутки наполняют пустоту его времени. Неспособный к обхождению с честными людьми, он живет с презрительными шутами и смеется с удовольствием тому, что только заслуживает сожаление.
Обхождение его совсем противоположно тому, которым граф Благотворов составляет услаждение своих приятелей: простонародные предрассуждения, разговор черни, никакой вежливости, никаких знаний. Ой: утверждает, что Владимир был современник Августов и что пушки были при осаде Трои*. Ломоносов ему столь же известен, как Конфуций. I
Сколь различным образом препроводил я вечер на ночлеге моем. Я пристал к почтенному земледельцу. Четыре сына, из которых меньшему было за пятнадцать лет, окружали с почтением добродетельного отца. По доброй старости его я не поверил бы, что он переступил уже за сто лет жизни своей, если бы я осмелился и сам в себе подумать, что ложь может быть на языке его.
Поля, окружающие деревню, его рукою обработаны. Он первый поставил хижину, когда кругом еще было непроходимое болото и дремучий лес. Труды его благословлены изобилием, а добродетель -- потомством. Его одно семейство составляет население деревни.
По вечерам все сходятся в жилище праотца своего утешать старость его зрением резвой юности и пользоваться мудростию его и опытностию. Женщины занимаются около огня домашними упражнениями в кротком молчании. Старик рассказывает или забавляет правнучат своих. И тогда; два младенца, сыновья внуков его, сидели у него на коленях и играли, сединами его. Он вкушал радости, редким из людей известные. Алексей, младший внук его, возвратился в тот день из похода. В мундире, две медали на груди, молодой человек чувствовал несравненное удовольствие быть похваляему дедом своим. Старик сам служил в молодости. Он имел счастие видеть и слышать Петра Первого. Молчание царствовало вокруг его, когда он выговаривал с глубоким чувствованием и с слеза ли имя великого государя. Память его, сохраняя залог свей, повторяла верно все приключения молодости его как бы действия вчерашние. Таким образом, некогда сама история составилась из преданий.
Гостеприимный, с важностию, он продолжал заниматься семейством своим. "Не прогневайся на меня,-- говорил он мне,-- я не видал давно Олешеньки, и мне недолго его видеть. Я желаю от всего моего сердца чтобы и ты дождался внучат своих, когда они с войны придут. Я было отдал его государю: бог привел опять увидеть".
Меня поразила мысль, что в тот же самый день простой крестьянин внушил в меня почтение, когда я взирал с презрением на знатного, недостойного своей породы. Я почувствовал всю силу личного достоинства. Оно одно принадлежит человеку и возвышает всякое состояние
   
No 7
Пятница, октября 11, 1790 года
   
Коль счастья с должностью не можно согласить.
Тогда порочен тот, кто хочет счастлив быть.
Княжнин
   
Сколь истинно, что лишения придают новые приятности наслаждениям нашим! После отсутствия моего мне кажется, что дом мой еще украсился, хотя глубокая осень лишила сад мой и рощу летнего их убранства и заключила в комнаты уединенного их обладателя. Я доволен тем, что могу быть сам с собою. Никакое неприятное воспоминание не отравляет моего уединения. Чувствую сердце мое способным к добродетели. Оно биется с сладостною чувствительностию при едином помышлении о каком-нибудь деле благотворительности и великодушия. Имею благородную надежду, что, будучи поставлен между добродетелию и несчастием, изберу лучше смерть, нежели злодейство. И кто в свете счастливее смертного, который справедливым образом может чтить самого себя?
Какое удовольствие ожидало меня на пороге дома моего! Усердие домашних, которых каждое движение изъявляло радость о моем приезде, одно зрение покоев, столь знакомых, где я так давно счастлив, книги, в которых учуся мыслить и чувствовать; рукописи, слабые оперты, в которых осмеливаюсь перелагать древних или предаюся собственной мечтательности,-- все вместе делало минуту возвращения моего восхитительною. И после того есть еще люди, которые ищут благополучия в рассеяниях, в многолюдстве, далеко от домашних богов своих! Бегдают от веселий к весельям и из земли в другую, между тем как оно везде в своем отечестве и ожидает их дома.
Меня занимает приятным образом домашнее хозяйство. Есть люди, которым нужна моя помощь, совет, предстательство. Какое счастие отереть слезы невинно страждущего, оказать услугу маломощному, облегчить зависимость подчиненных! Но что скажу о дружбе? Чувствовать себя в другом, разуметь друг друга столь искренно, столь скоро при едином слове, при едином взоре! Кто называет дружбу -- называет добродетель. Меня ожидал в горнице моей Алетов, возвратившийся из похода. Предчувствования сердца его открыли ему время возвращения моего. Наши сердечные объятия, наше глубокое молчание изъявляли красноречивейшйм образом чувствования, для которых нам слов не доставало.
Мы не видали, как прошел вечер в приятных разговорах. Воспоминания, чувствования и мнения прошедшего времени снабжали нас новыми размышлениями. Иногда мы были противного мнения, но спорили без упрямства и уступали друг другу без огорчения. Мы разгорячались только тогда, когда говорили о пользах человечества. Часто вспоминал Алетов какой-нибудь прекрасный стих из Танкреда или Меропы* и возглашал его с восхищением.
Скоро прочие друзья мои проведали мое прибытие. Каждый из них спешил предупредить меня посещением. Пришел почтенный священник, добрый Дремов, Перков, Тучин. Было полное собрание перед камином. Мы завтракали, читали ведомости. Дремов рассказывал нам успехи земледелия своего и сколько убрал он хлеба с поля. Перков показывал выписки свои из Гиббона и Гиллиса.
Одного не доставало Карманова. Все отзывались, что не видали его давно. Должность судьи занимает все время человека. И самое отдохновение его нарушается часто помышлением о делах общественных. От. одного слова, которое произносит он, зависит спокойствие или собственность гражданина. Каким угрызениям подвергнет он жизнь свою, ежели приговором, легко произнесенным, осудит невинного, угнетаемого стечением обстоятельств. Сколько таких случаев, где изыскание истины сделано трудным ябедою и ухищрением! Иногда жалость, права знакомства, убеждения, просьбы соединяются на поколебание его мужества.
Первое, что я предприял, как скоро оставили меня одного, было посещение моего приятеля. Карманов встретил меня с тем добродушием, которое ему свойственно. Расспросы о моем путешествии. Но, несмотря на спокойствие, которое он старался принять на себя, я видел заботу, снедающую его сердце. Она не могла быть долго тайною для моей дружбы. "Ты угадал, любезный друг,-- говорил он мне,-- я должен быть истолкователем строгости закона. Сильный человек желает спасти виновного. Есть подлые люди, которые угрожают меня всем его гневом, ежели я не спасу его любимца".-- "Что ж, мой друг, какое ты возьмешь намерение?" -- "Оно взято. Никогда язык мой не произнесет того, что отвергает совесть. Сильный человек должен мне благодарением за то, что я спасу святость законов от препятствий, которые в заблуждении своем противополагал он исполнению их".-- "Но ежели, будучи раздражен твоим упорством?.." -- "Я утешуся в несчастии одобрением совести". Я летел в его объятия: "Любезный друг мой! Ты возвращаешь мне спокойствие сею благородною твердостию. Злодейство -- предпочитать жизнь свою чести; и какое может быть счастие, когда оно в противоречии с добродетелию?"
   
No 8
Пятница, октября 18, 1790 года
   
Любить торги, науки
И счастье дома находить.
Державин
   
Мне так хорошо сидеть перед моим камином! Огражден от стужи твердыми стенами, одет мягкою волною агнцев, я наслаждаюся произведениями всех частей света. Сей напиток, услаждающий своею смачною солью, извлечен из плодов деревца, которое росло для меня в Аравии. Сей чай, которого благоухание наполняет воздух, возращен и. собран промыслительною рукою китайца. Еще более: не выходя из горницы моей, узнаю происхождение целой Европы. Мудрость древних, изобретения новейших -- все сие сделано вечным и общим человеческому роду посредством искусства столь важного, сколь удивительного, которое умножает в одно мгновение списки сочинения до бесконечности. Я могу слышать настоящие слова добродетельнейших и знаменитейших людей в свете чрез безмерное расстояние и тысячи лет, которые разделяют меня с ними. Гражданин Афин и Рима, я могу вместе с тем удивляться Софоклу и плескать Теренцию. Сие же искусство, распространенное на живопись, собирает в горнице моей превосходные творения художников и восхитительные положения природы. Резец Скородумова или Вакера подражает кисти Ангелики Куфман и Батения. Одеяния разных народов, обряды, происшествия, здания, крепости, сражения привлекают мое внимание поочередно. Время, ускоряемое сими забавами разума, протекает легко и приятно, не оставляя места скуке. Под кровом искусств общежития едва примечаю суровость погоды. Но без ведома моего сколько рук трудится в самое сие мгновение для доставления мне удобностей и приятностей жизни! Земледелец, рукомесленник, промышленник, мореплаватель служат обществу трудами и часто опасностию своею.
Я рассуждал таким образом сам с собою. Кормилов в двери: купец, делающий честь своему состоянию сведениями в торговле, неизменяемою честностию и трудолюбием. Он имеет дела почти во всех купеческих городах Европы. Исполненный общественной ревности, он поддерживает имуществом своим предприятия промышленников, торгующих на островах Курильских и Алеутских.
По первых учтивостях с обеих сторон он говорит: "Вот английские книги, которые я для вас выписывал. Особливо приятно мне видеть между прочими полезную книгу Адама Смита о народном богатстве. Читайте ее, чтобы постигнуть важность торговля. Ею соединяются государства, насаждаются искусства и нравы в грубых народах, природа обращается к благополучию вселенной. Несправедливое предрассуждение унижает купечество перед другими состояниями. Я не могу думать о себе с пренебрежением, когда повеления мои исполняются в Лондоне и когда я получаю донесения от приказчика моего в Уналашке*, когда вижу, что трудолюбием моим и расчетом обращение денег в государстве ускоряется, что я отверзаю новые пути вывозу естественных произведений моего отечества и возбуждаю промыслительность рукомесленника. Подлое корыстолюбие не унижает предприятий моих. Моя прибыль соединена беспрестанно с пользами государства. Учреждаю так все дела мои, что я в состоянии удовлетворить каждому требованию при самом предъявлении. Обманщик, который во зло употребляет доверие, не достоин почтенного имени купца. Одно слово мое на бирже должно стоить самой важнейшей письменной сделки. И как может быть иначе? Бесчестное дело предполагает тесный разум. Купец, какого я понимаю, есть государственный человек, который приуготовлен тщательным воспитанием к исполнению своего звания и которого все действия управляются духом порядка и хозяйства.
Как он говорит о должностях купца, так исполняет их, но умалчивает о своей благотворительности. У него есть правило откладывать десятую часть прибыли: это называет он имениями бедных.
Наша беседа прервана разносчиком писем. Кормилов пошел читать их к себе в контору. Я получил следующее письмо из Бернова от Иринеева, который поехал туда нынешнее лето пользоваться приятностями деревенской жизни.
   

Берново, октября 8-го
   
Теперь ты не имеешь никакой отговорки. Ты был в Никольском. Надобно приехать в Берново. Ты знаешь, что здесь живут самые снисходительные люди. Но спроси сам у себя по совести, можно ли удовольствоваться твоими извинениями? Я люблю спокойствие и глубокое уединение моего предместия. Как оставить книги мои, упражнения, привычки? Надобно вооружиться мужеством. Мы так положили в думе своей; этого переменить невозможно. Ты должен с нами провести зиму: ездить на порошу или оставаться дома и рыться в библиотеке. Мы воли не снимаем: музы у нас не в изгнании. В доказательство прилагаем.) басенку:
   
Изгнание Аполлона
   
На Феба некогда прогневался Зевес
И отлучил его с небес
На землю в заточенье.
Что делать? Сильному противиться нельзя.
Без спору Аполлон исполнил изреченье.
В простого пастуха себя преобразя,
В мгновение с небес свое направил странство
Туда, где с шумом бьет Пенеев быстрый ток*.
Смиренно платье, посошок
И несколько цветков -- вот все его убранство.
Адмету, доброму Фессалии* царю,
Сей кроткий юноша услуги представляет,
Находит в пастухах невежество и прю,
Сердец ожесточенье,
О стаде нераченье,
Какое общество защитнику искусств!
Несчастлив Аполлон. Но сладостной свирелью
Он тщится их привесть к невинному веселью.
Ноет, и скоро став владыкой грубых чувств,
Влагает в пастырей незнаемую душу,
Учтивость, дружество, приятный разговор,
Желанье нравиться. К нему дриады с гор
И нимфы ручейков сбегаются на сушу.
Внезапу вкруг себя большой он видит двор.
Небесны боги сами
Один по одному
С верхов Олимпа вниз сходилися к нему.
Соскучив обладать пустыми небесами,
Зевес изгнанника на небо возвратил.
Искусства укрощают нравы.
Кто первый вымыслил для разума забавы,
Мнил только забавлять: он смертных просветил
И грубых варваров в людей преобратил.
   
No 9
Пятница, октября 25, 1790 года
   
В нас сердце для страстей, в нас разум для спокойства.
Николев
   
Письмо Иринеева действует. Оно возбудило во мне цепь приятных воспоминаний. Все, что имеет отношение к первым летам нашей жизни, наполняет сердце сладостными движениями. Невинность возраста, новость приобретаемых знаний и чувствований, первые знакомства, но более всего благодеяния, которыми ободряли, поддерживали юность нашу, оставляют в памяти картину столь восхитительную, что хотел бы, кажется, обратиться назад и взглянуть еще раз, ежели можно, на ее смеющиеся изображения и нежные краски.
Сколь счастлив тот, кому благосклонное небо сохранило древнего родителя и кто много раз может праздновать день рождения своего, приникнув на перси добродетельного старца! Скажите вы, наслаждающиеся ласками нежной матери, какое чувствование может быть для вас сладостнее того, которое наполняет сердце ваше при ее объятии? Берегите драгоценную ее чувствительность. Сколько страхов и попечений колебали сердце ее в младенчестве вашем и теперь еще колеблют. Нить жизни ее сплетена неразлучно с вашею. Она живет любовию вашею, желанием вам счастия, успехов, добродетелей. Сколь виновен должен быть сын, который может опечалить сие чувствительное сердце и позабыть на одно мгновение священный долг природы и благодарности!
Однако есть неблагодарные! Сердца жестокие, недостойные имени человечества, озлобляющие руку, которая их питала! Природа производит их во гневе своем. Подобные сим страшным преобращениям, которые разоряют вселенную землетрясениями, потопами, они являются редко, чтобы ужасать примером своим человеческий род, и оставляют по себе долговременное омерзение.
Что может быть трогательнее положения моего почтенного приятеля Дремова? Проведя жизнь свою в изобилии, видев кругом себя все семейство свое, нисходящее в могилу, будучи один в мире, он устремил всю нежность сердца своего на сирое и незнакомое дитя, оставленное родителями. Он был ему настоящий отец: радовался его успехами, радовался оставить после себя счастливого. Молодой Евфемон (так называлося дитя) подавал надежду наградить с избытком попечения воспитания. Введенный рано в общество, он привлекал всех взоры своею живостию, обращением и сим блеском, который искусства и знания придают разуму благовоспитанного человека. Но обольщенный тщеславием, юноша поверил внушениям безрассудных приятелей. Скоро увещания Дремова показалися ему несправедливыми суровостями. Евфемон тем более привязывался к сияющим безделицам и бедственным своенравиям, чем более опорочивал их Дремов. Наконец должно было дойти до строгости, и тогда несчастный Евфемон сделался в первый раз виновным. В исступлении разума своего он разорвал союз благодарности и дерзнул укорять воспитателя своего. Вообразите себе сокрушение Дремова, я не имею для него выражений. "Несчастный! -- вопиял он болезненным гласом.-- Ты пронзаешь сердце мое, обращая против меня собственные мои благодеяния. Столько попечений, столько трудов для произведения неблагодарного! Твое жестокосердие ужасает меня. Кого пощадишь ты, когда дерзаешь произносить хулы на того, кто избавил жизнь твою от пагубы, кто даровал тебе более, нежели жизнь, кто сделал тебе ее приятною? Я не могу более сносить твоего присутствия, оставь меня одного терзаться. Ты наносишь удар смерти сему нежному сердцу, которое только тем наслаждалося, чтоб любить тебя. Я не знаю тебя более. Ты мне -- ничто. Иди ищи сообщества таких же неблагодарных, как ты, и одного прошу: избавь меня навсегда несчастия тебя видеть".
Молодой человек вышел в окаменении ярости. Его видели бегущего по улице, изумленного. Но полчаса спустя жалость и любовь изгнали справедливый гнев из сердца Дремова. Он разослал людей своих вслед Евфемона, побежал сам искать его. Бесполезно. Его в городе уже не было.
Дремов возвращается домой печален и встревожен в душе своей неизвестностию и сетованием. Садится утомленный. Прибегают служители. Все стараются друг перед другом угождениями своими смягчить печаль доброго господина. Все суетятся кругом его, бегают. Кто приготовляет ужин, кто перестилает постелю. Между тем Дремов впадает в глубокое размышление: "Как! Для меня одного столько людей беспокоится, нужно столько иждивения! А мой Евфемон, которого молодости приличнее все сии удовольствия, изгнан моею суровостию, странствует теперь без пристанища. Нет, я не буду пользоваться негою покойной жизни, покуда изгнанник мой не возвратится в сии отеческие объятия. До тех пор хочу себя наказывать за него всеми лишениями, работой, изнурением".
В самом деле он распродал все: палаты, пожитки, украшения и поселился в нашем предместий. Отказывая себе всякое удовольствие, возделывает своими руками маленькое поле. Два года живет между нами и не может удалить от сердца своего мысли о своем милом и неблагодарном воспитаннике. Самое преступление Евфемона приписывает вине своей: "Я не довольно исправлял сердце его,-- говорит он.-- Слова мои не имели волшебной прелести, которая делает добродетель легкою и порок невозможным. Справедливо, чтоб я за то наказывался".
   
No 10
Пятница, ноября 1, 1790 года
   
Прямую цену уму дает благонравие.
Без него умный человек -- чудовище. Умного человека
легко извинить можно, если он какого качества
ума и не имеет. Честный человек должен быть
совершенно честный человек.
Фонвизин
   
В какой благополучный час предприял я путешествие в Берново! Оно доставило мне неоцененное удовольствие приблизить друг к другу две души благородные и чувствительные, окончить раскаяние питомца и сиротство воспитателя. Я нашел Евфемона, несчастием искушенного и которого теперь ничто не может отвратить от добродетели затем, что он видел собственными глазами неизмеримую бездну, в которую повергал его порок. На краю ее остановился он с трепетом, и слезы раскаяния очистили душу его и возвратили ей спокойствие невинности. Я спешил овладеть им. Для меня нетрудно было воротиться назад, чтобы повергнуть его в объятия умиленного Дремова. Я наслаждался их счастием. Судите, каково было мое! Видеть мудрость, прощающую заблуждение; смиряющегося юношу, которого добродетельный старец объятиями своими не допускает упасть к ногам своим; слышать имя свое, благословляемое ими. Нет, я не знаю положения умилительнейшего. Счастлив тот, кто может укрепить священные союзы семейства, примирить несогласия ближних и повсюду кругом себя разливать благоволение!
Между спокойными селянами препроводил Евфемон время своего заточения. Здесь изгнал он из мыслей сияющие суеты, которые омрачали его, Здесь научился отличать от самого себя посторонние достоинства, которые случай его доставил: богатство, уважение, внешнее сияние. Два года послушный добродетельному оратаю, которого семейство избрал он себе убежищем, терпеливый, прилежный, благонравный, он казался ангелом небесным, для утешения старости его ниспосланным. Деревенский воздух, труды земледелия, порядочная жизнь укрепили тело его и придали благообразному стану его некоторый мужественный вид. Но он приобрел еще более превосходства со стороны сердца в школе несчастия и сельской жизни. Не было безрассудных приятелей, которые делали бы ему добродетель смешною и потворствовали бы его слабостям. Окруженный равными, он должен был заслуживать дружбу каждого. Почтение, которое ему оказывали после, было его собственное затем, что состояние его не было никому известно. Одетый, как прочие селяне, он отличался от них одною приятностию нрава, повиновением, любовию труда и добродетели.
Сие то самое отличие было для меня стезею к найдению Евфемона. Счастливый случай привел меня остановиться на первой станции дороги моей в Берново точно в хижине земледельца, у которого Евфемон скрывался. Присутствие его, обращение, самая задумчивость, которая осеняла лицо его, обратили на него все мое внимание. Но какое удивление возбудил во мне разговор его! Первое слово, им произнесенное, открыло мне состояние его. Я боялся быть нескромным и овладеть тайною его поневоле, уважая несчастие в том, кого хотелось бы мне любить как друга. Сердца наши соглашалися втайне. Едва знакомые, мы были уже искренни. Я назвал в разговоре место отъезда моего: молодой человек изменился в лице. С видом виновного, который ждет осуждения, он сказал: "Позвольте спросить, не доходило ли нечаянно до слуха вашего почтенного имени Дремова? Небо сохраняет ли еще добродетельную жизнь его?" При сих словах, по более при чувствовании, которое на лице изображалось, я угадал истину, произнес имя Евфемона, и слезы, покатившиеся из глаз его, не оставили места сомнению. Кто изобразит восхищения наши! Их разделили добродушные селяне.
   

КОММЕНТАРИИ
   
В настоящем издании представлены русские сентиментальные повести, написанные в период между началом 70-х годов XVIII века и 1812 годом. Выбор повествовательного жанра объясняется тем, что именно в нем в наибольшей степени отразилась специфика русского сентиментализма как литературного направления.
Материал сборника расположен в хронологической последовательности, что дает возможность проследить историю жанра от первых до последних его образцов. В комментариях представлены: биографические сведения об авторе, источник публикации произведения, примечания к тексту и три словаря -- именной, мифологических имен и названий и словарь устаревших слов. Издатели XVIII века не всегда называли авторов публикуемых ими произведений, отсюда несколько анонимных повестей и в данном сборнике.
Большая часть произведений печатается по первому и, как правило, единственному их изданию. Немногие отступления от этого принципа специально оговорены в примечаниях.
   

М. Н. МУРАВЬЕВ
   
Михаил Никитич Муравьев родился 25 октября 1757 года в Смоленске, в семье военного инженера. Учился в гимназии при Московском университете, затем был зачислен в Московский университет, но через несколько месяцев по семейным обстоятельствам вынужден был оставить его. С 1772 года находился на военной службе, которую начал солдатом Измайловского полка, а закончил бригадиром. В 1785 году был назначен наставником великих князей -- Константина и Александра, преподавал им русскую словесность, историю и нравственную философию. В 1800 году получил чин сенатора, а в 1803 году был назначен товарищем министра народного просвещения и попечителем Московского университета. На этих постах Муравьеву удалось сделать много полезного для развития в России наук и образования. Умер 29 июля 1807 года.
Литературная деятельность Муравьева отличается переходным характером. Он начал ее как правоверный классицист сборниками "Басни в стихах" (1773), "Оды" (1775), а закончил стихотворениями и повестями в духе сентиментализма. Его повести "Обитатель предместия" и "Эмилиевы письма" (1790) предвосхищают прозу Карамзина.
   
Обитатель предместия -- первоначально повесть печаталась в "Периодических листах", предназначенных для учебных занятий Муравьева с великими князьями. Материал в ней расположен по пятницам каждой недели, начиная с первой пятницы августа 1790 года и кончая первой пятницей ноября того же года. В 1810 году повесть была вторично опубликована Н. М. Карамзиным. Печатается по: Муравьев М. Н. Полн. собр. соч., ч. 1. Спб., 1820.
Стр. 70. Хотелось мне иметь землицы уголок...-- начало VI сатиры Горация из II книги "Сатир", переведенное М. Н. Муравьевым.
Стр. 73. ... капитану-командору...-- капитан-командор в России XVIII века -- флотский чин между капитаном 1-го ранга и контр-адмиралом 4-й степени.
...не имел счастия сражаться на Ревельском рейде или в заливе Выборгском.-- Имеются в виду морские сражения, имевшие место во время русско-шведской войны 1788--1790 годов.
Стр. 76. ... славного стихотворца...-- имеется в виду поэт Василий Иванович Майков (1728--1778).
Мемель, Ковала, Пумалазунд, Саватайполь -- места, где происходили военные сражения в русско-шведской войне 1788--1790 годов.
Стр. 77. Бавкида--героиня одной из "метаморфоз" ("Филимон и Бавкида") римского поэта Овидия (I в. до н. э.). Ее имя и имя ее мужа Филимона сделались нарицательными именами идеальных супругов.
Стр. 80. ... при осаде Трои.-- Имеется в виду завоевание греками в конце XIII или в начале XII в. до н. э. города Трои, расположенного на северо-западе Малой Азии.
Стр. 82. ... из Танкреда или Меропы...-- "Танкред", "Меропа" -- трагедии французского писателя-просветителя Вольтера.
Стр. 84. Уналашка (Уналяска)--один из Алеутских островов в Тихом океане.
Стр. 85. ... Пенеев быстрый ток.-- Пеней -- река в Греции.
Фессалия -- область на северо-востоке Греции, население которой в древности занималось скотоводством и земледелием.

Оскольдъ

Повѣсть, почерпнутая изъ отрывковъ древнихъ Готѳскихъ Скальдовъ (*).

(*) Сей отрывокъ и слѣдующіе за нимъ два разговора суть произведеніе покойнаго Михайлы Никитича Муравьева, одного изъ лучшихъ и просвѣщеннѣйшихъ людей нашего времяни. Его прозаическія сочиненія -- мало извѣстныя, но достойныя быть извѣстными всѣмъ любителямъ изящной, и особенно Руской словесности -- будутъ напечатаны въ непродолжительномъ времяни. Университетъ, издавая ихъ на свой счетъ, желаетъ тѣмъ почтить любезную для него память Муравьева. Изд.
   
Яростно дыханіе вѣтровъ, страненъ видъ твой, Русское море, и черныя волны со злобою умираютъ между сими острыми скалами, которыми усѣянъ заливъ отчаянія. Какого воителя, Варяга или Готѳа, приготовляется поглотить гордое ополченіе? Какіе корабли гонятъ сюда дѣвы мстительницы, неутомимыя Валки? Тщетно куренія возсылаются къ небесамъ подъ спокойнымъ кровомъ. Ахъ, дщеръ Князей! безъ пользы приходишь ты каждое утро ко стану, гдѣ точётся брачное одѣяніе твое. Зри запекшіяся уста его; потемнены ланиты дыханіемъ Гелы, безжалостной богини. Духъ бранный витязя восходитъ въ чертоги Одина, гдѣ друзья его раздѣляютъ съ нимъ вѣчное пированіе. Пусть сладостныя пѣсни восторженнаго Скальда принесутъ утѣшеніе во грудь отчаянной дѣвы. Взоръ Скальдовъ проницаетъ столѣтія, и въ столѣтіяхъ гласъ ихъ не умираетъ. Духъ, обитающій хладныя пещеры и возвѣвающійся надъ стремнинами, Духъ творенія и пѣсни! для кого велишь ты златымъ струнамъ арфы моей наполнятъ воздухъ сладостнымъ стенаніемъ? Великъ Артусъ, отецъ витязей на холмахъ Албіона, и знаменитъ бѣлокурый Варягъ, который похитилъ оружіемъ плодоносныя поля Нейстріи. Но духу моему болѣе благопріятствуетъ дерзостный подвигъ Оскольда. Изъ дому Сѣвера заманилъ онъ за собою сонмы ратниковъ кровожаждущихъ? убійственныхъ. Какъ орелъ, низвёргся онъ съ высоты небесъ на добычу, на величественный градъ Царей, процвѣтавшій тысящи лѣтъ въ непроницаемой оградѣ, въ нѣдрахъ вѣчной весны, у подножія котораго два моря усмиряютъ свои ярящіяся волны. Несчетныя сокровища, непостижимыя художества, достойныя чертоговъ Одина, горящее злато поражаютъ блескомъ очи непріученныхъ Варяговъ, когда они потрясаютъ страшное копіе, окружая престолъ священнаго властителя Грековъ. Игры, удивительныя ристалища, занимаютъ ежедневно праздность безчисленнаго народа. Приходятъ на зрѣлище, достойнѣе зрѣнія любви достойныя Грекини, которыхъ голубыя отверзстыя очи, которыхъ черныя кудри, развѣвающіяся по высокому лону, ліютъ сладость въ окружающій воздухъ. Щастливъ видѣвшій все сіе единожды въ жизни! Сладостное воспоминаніе разпространяется на остальное теченіе дней его и облегчаетъ ему бремя ненавистной старости. Но безсмертнымъ подобенъ неустрашимый Варягъ; который по стопамъ Одиновымъ не убоялся подвергнуться трудамъ, опасностямъ, смерти, чтобы присвоить столько сокровищъ, столько наслажденій самому себѣ и племени своему. Пусть завистливый рокъ преторжетъ шествіе его среди прекраснаго подвига! Когда для всякаго смерть неизбѣжна, то для чего же оставаться въ презрительномъ мракѣ и ждать старости, безславной не оживляемой никакою хвалою?
Солнце погружалося въ синюю тучу передъ закатомъ своимъ; утомленное долгимъ шествіемъ воинство Оскольдово спускалося съ холмовъ медлительно въ пространную долину; чистый источникъ украшалъ ее, негордый въ началъ своемъ, но разширяющійся теченіемъ и становящійся порывистою, бурною рѣкою. Борисѳенъ, имя сей рѣки славной, коей надлежало принять въ нѣдро свое ладіи Оскольдовы. Удивленные Кривичи, обитатели исходищъ Борисѳена, стекаются видѣть вождя и ратниковъ, которые отъ озеръ и скалъ Финскихъ и отъ Великаго Новаграда предупреждены повсюду слухомъ прихода своего. Удивляются сіянію оружія и доблести мужей. Но никто не привлекаетъ столько вниманія, какъ русовласый Оскольдъ. На бодромъ конѣ, бѣломъ какъ снѣга Скандинавскіе, далеко опредилъ онъ первые ряды являющагося воинства. Княжеская дружина, младые щитоносцы и Княжичи, тѣснятся съ почтеніемъ кругомъ Варяжскаго Героя. Ульфонъ, котораго сѣдые власы покрываются желѣзнымъ шлемомъ, Ульфонъ, пріявшій повелѣніе Оскольдово, устремляется по долинѣ обширной, и копья вонзенныя въ землю на необъятномъ пространствѣ, уже означаютъ становище, въ которомъ воинство насладится отдохновеніемъ нощи. Высокій шатеръ, раскинутый на возвышеніи, ожидаетъ Оскольда. Старѣйшины Кривичей, предводимые Сигурдомъ, котораго Рюрикъ далъ имъ, да управляетъ землею и защищаетъ ихъ отъ сопостатовъ, приносятъ витязю дары и поздравленія народа своего. Величественно нисходитъ онъ съ коня, котораго вѣрный Олай пріемлетъ за бразды звенящія. Со взоромъ, исполненнымъ дружества, простираетъ онъ руку свою Сигурду и возвращаетъ привѣтствія старѣйшинамъ. Между тѣмъ звукъ бубновъ явственнѣе повторяется въ слухъ, облако праха разсыпается, и блистающее воинство открывается изумленнымъ очамъ. Первый Ульфонъ открываетъ шествіе. Нѣтъ вождя болѣе испытаннаго въ опасностяхъ бранныхъ, ни болѣе искуснаго въ исправленіи внезапностей брани хитростью и размышленіемъ, какъ терпѣливый Ульфонъ. Низкой породы, не уваженный въ отечествѣ своемъ, онъ раздѣляетъ общество Князей. Имя его далеко славится на Сѣверѣ и на брегахъ Британніи. Ему послѣдуютъ отборные юноши, которые ищутъ случая ознаменовать руку свою отважными ударами: Сельмаръ, который вырвался изъ объятій нѣжной Сельмы, между тѣмъ какъ еще не увяли цвѣточныя цѣпи, коими златая Лада соединила ихъ; Извѣтъ, который, оставивъ сокровища отца своего и спокойную торговлю Новагорода, пустился во слѣдъ за славою по стезямъ Оскольда; Добрыня, которому отвѣты боговъ предсказываютъ сіяющее потомство; и ты, обреченный року юноша, неукротимый Дулеба! и ты оставляешь священный холмъ, гдѣ юность твоя воспитана была подъ кровомъ безсмертныхъ! не умягчаютъ тебя слезы родителя дряхлаго, сираго, который предсказываетъ неминуемый рокъ твой подъ стѣнами Цареградскими. Множество другихъ устремляется съ сими на коняхъ рѣзвыхъ и безстрашныхъ, какъ простые всадники; они развозятъ мгновенно приказы полководцевъ, и сами въ состоянія замѣнить ихъ и повелѣвать полками. Двѣ тысящи пращниковъ въ легкомъ одѣяніи, изъ приморской Чуди, послѣдуютъ сонму витязей. Крѣпки, какъ дикій камень ихъ родины, презираютъ они непогоды. Зимою на легкихъ докахъ, прикрѣпленныхъ къ подошвѣ ногъ, перелетаютъ моря и пустыни, и внезапно нападаютъ на непріятеля. Ихъ Князь, угрюмый Гіарнъ, оставилъ убѣжище Біорна, откуда воздымалъ онъ волхвованіями море и обуздывалъ вѣтры. За сими послѣдуетъ священный сонмъ Скальдовъ со златыми арфами. Они возжигаютъ вдохновенными пѣснями мужество воиновъ въ часъ брани, описывая чертоги Одина, отверзстые храбрымъ, умирающимъ прекрасною смертію за отечество. Нетерпѣливый, бодрый, отличается между ими юный Славянинъ, который на влажныхъ берегахъ моря и на краю земли почувствовалъ вдохновеніе Скальда, оставилъ сѣти и парусы, способы скуднаго пропитанія, оставилъ хижину отца своего, и воспѣлъ соотчичамъ своимъ неслыханныя пѣсни о браняхъ и Герояхъ. Десять тысячь Варяговъ устремляются радостно на знакомый подвигъ! Прекрасный Гаральдъ, наслѣдникъ Свериги, ими предводительствуетъ. Предпріимчивъ во брани и въ любви, обладаетъ онъ всѣми дарованіями; долго служилъ славѣ и заснулъ въ объятіяхъ роскоши. Щастлива красота, которой пѣсни его придавали новыя прелести! Плѣненный взорами дѣвъ Новаграда, онъ позабылъ славное опредѣленіе свое въ самовольномъ изгнаніи доколѣ блестящее предпріятіе Оскодьдово не поразило сердца его стыдомъ и соревнованіемъ. Подъ нимъ повелѣваютъ мудрый Варемундъ, дерзской Рулафъ, Стемидъ и кичливый Гернандъ. За Варягами является сильное поколѣніе, воспріявшее имя свое отъ славы. "Великій Новградъ испустилъ изъ вратъ своихъ седмь тысящь ратниковъ, крѣпость воинства. Оскорбленный Вадимъ, который не можетъ забыть отчужденія своего отъ престола Новаградскаго, угрюмый, безмолвный, снѣдаемый оскорбленною гордостію, предводительствуетъ частію тѣхъ, коихъ считалъ нѣкогда своими подданными. Одѣяніе простое и щитъ безъ знамени не могутъ сокрыть въ немъ витязя, повелителя мужей. Онъ надѣется безсмертными дѣяніями замѣнить вѣнецъ Княжескій, или, съ оружіемъ въ рукахъ, найти конецъ своихъ печалей въ гробѣ, строгими очами взираетъ онъ на гордыхъ Новогородцевъ, проходя и уклоняяся предъ Оскольдомъ, и взоры его изображаютъ, кажется, столько же упрековъ, столько суровости воинской. Но Оскольдъ умѣетъ уважать нещастіе въ Героѣ. Ему поручилъ онъ особое начальство надъ всѣми Славянскими полками. Пришедшіе отъ береговъ Невы, отъ жилища возлюбленнаго Рюрику, отъ возвышающихся стѣнъ Ладоги, повинуются Освяту, котораго мужественная юность воспитана при дворѣ Великаго Князя. Непреклонный Свидъ выводитъ пять сотъ ратниковъ изъ области древней Русы, которой источники производятъ питательную соль. Любимецъ Синеусовъ, мягкосердый Озаръ, воспламененный звукомъ славы, испрашиваетъ себѣ, какъ милость, начальствованіе надъ юношами, исходящими отъ Бѣлаго озера, отъ береговъ Шексны и Мологи, полей, усѣянныхъ желѣзомъ. Онъ надѣется еще увидѣть Князя своего и разсказать, свои гордые подвиги. Возвратяся, найдетъ онъ высокій холмъ, насыпанный надъ хладными остатками Синеуса. Труворъ былъ уже исхищенъ во цвѣтѣ лѣтъ, и граждане Изборска принудили вѣрнаго друга юности его, любви достойнаго Вадамира, оставишь дикіе берега Чудскаго озера, гдѣ питалъ онъ глубокую свою задумчивость, и искать разсѣянія и славы въ подвигахъ бранныхъ, предводительствуя воинствомъ отъ потоковъ рѣки Великой. Свирѣпый Рогдай -- неизвѣстно, Славянинъ или Болгаръ -- долго ужасный для гостей богатыхъ, плавателей Волжскихъ, нынѣ товарищъ Героевъ, ведетъ за собою немногочисленный полкъ воиновъ, испытанныхъ въ опасностяхъ и искусныхъ въ плаваніи. Челубей, исполинскаго вида, заключаетъ шествіе съ подвластнымъ ему племенемъ Мери. Не послужила ему чрезвычайная сила, которая доставила ему начальство въ дремучихъ лѣсахъ отчизны его, и Греческая стрѣла остановила въ одно мгновеніе и гнѣвъ и біеніе безстрашнаго его сердца... Но кто можетъ назвать имена безчисленнаго множества воиновъ, которые послѣдуютъ симъ храбрымъ полководцамъ! Таковы тучи пернатыхъ, наполняющихъ воздухъ крикомъ, когда, почувствовавъ приходъ зимы, оставляютъ крутые берега Русскаго моря, не памятуя любви и прекрасныхъ дней, коими тамъ насладились они лѣтомъ; удивленный путешественникъ забываетъ дорогу свою, на нихъ взирая, и унываетъ въ сердцѣ, видя себя оставляемаго свирѣпости мразовъ и буйнымъ вѣтрамъ. Уже по данному Оскольдомъ знаку воины входили въ назначенные имъ для отдохновенія шатры, и при легкихъ ударахъ грома изъ приближающейся тучи, Славяне покланялись богу, мещущему громовыя стрѣлы. Оскольдъ не можетъ найти спокойствія, убѣгающаго отъ очей его. Возстаетъ, и одинъ во мракѣ бурной нощи идетъ безъ намѣренія. Неизвѣстное предчувствіе влечетъ стопы его ко древнему, сѣкирой неоскорбленному лѣсу. Священные страхи живутъ подъ тѣнію онаго безъисходно, и Кривичи славятъ въ немъ присутственное божество. Погруженный въ глубокую задумчивость, Оскольдъ вступилъ въ первыя отверстія лѣса. Вздохи, стенанія, какъ бы человѣка умирающаго насильственною смертію, поражаютъ безстрашное его вниманіе. Витязь устремляется съ сострадательнымъ любопытствомъ на помощь нещастному. Уже признакъ изнемогающаго воина мечтается ему въ пустотѣ сплетшихся вѣтвей древесныхъ. Съ великодушною нетерпѣливостію Оскольдъ простираетъ руку свою для его возстановленія. Коварный воинъ устремляется на Освальда, величественъ и болѣе смертнаго, но чертами и взорами таковъ, какъ яростный Рингвольдъ, когда при струяхъ Роцелайны для пагубы своей вызывалъ на единоборство Оскольда, котораго предпочла ему прекрасная Этелвинда. Гнѣвъ заступилъ мѣсто удивленія въ Оскольдѣ: уже блестящій мечь его разсѣкалъ воина; но тѣло воздушнаго обитателя, легко раздѣляемое ударами меча, столь же легко составлялося паки, и признакъ язвы не оставался. Багровый пламень проницалъ эѳирное существо его; и съ гордымъ посмѣяніемъ сей витязь такъ вѣщаетъ: "Слабый смертный, Оскольдъ, Оскольдъ ненавистный! не мечтай удостоишься моихъ ударовъ. Скоро, изнемогая подъ ударами смертнаго, простертый на поляхъ Втзантійскихъ, извергнешь ты гордую душу, и отчаяніе, видѣть надменные замыслы твои разрушенными, огорчитъ послѣднее твое дыханіе. Тогда возьму тебя на судъ Одиновъ, въ вѣчную обитель Валкаллы, и воздамъ тысящекратно удары, которыми пронзилъ ты меня при струяхъ Роцелайны". Онъ рекъ, и видѣніе разлилося въ окружающую мрачность воздуха. Великодушный Оскольдъ отвѣтствуетъ хладнокровно: "Нещастной! или ласкался ты угрозой восколебать постоянство мужа? Смерть, къ которой поспѣшаютъ безвоспятно человѣки, можетъ ли извѣстностію своею удержать насъ отъ сіяющаго поиска славы? Бѣдственна ли смерть умирающаго съ оружіемъ въ рукахъ, въ первыхъ рядахъ воинства? Нѣтъ, Рингвальдъ! тщетное знаніе твое будущаго не нарушаетъ спокойствія души моей. Оно придаетъ болѣе величества подвигу моему, и безсильная вражда твоя возлагаетъ на меня новое обязательство, не терять ни единаго мгновенія для снисканія славы." Онъ рекъ; особенное спокойствіе сіяетъ на челѣ его. Разступилися ужасы лѣса, умолкли громы и тихія молніи едва мелькали въ рѣдѣющихъ тучахъ. Никѣмъ невидимъ, Оскольдъ входитъ въ шатеръ свой, и сладостный легкій сонъ смыкаетъ удрученныя вѣжди его. Между тѣмъ сердце Одиново услаждается твердостію Героя, которому онъ благопріятствуетъ съ высоты небесъ. Еще не было Готѳа, въ которомъ бы безсмертный Одинъ находилъ болѣе сходства съ пламенною душею, вознесшею его на степень боговъ, какъ въ великодушномъ Оскольдѣ. Одинъ хотѣлъ симъ ужаснымъ привидѣніемъ испытать Героя; Одинъ посылаетъ вѣждамъ его сладостное успокоеніе; собираетъ предъ одромъ его златыя мечтанія, которыя служатъ вмѣсто бытія воображенію. Тайныя предвкушенія небеснаго блаженства, дружество минувшихъ Героевъ, неописанныя радости Валкаллы, глубоко впечатлѣваются въ душѣ его. Изглаждены въ ней надеждою страшныя предвѣстія нощи, и солнце, озлативъ горы, нашло Оскольда мужественнѣе прежняго, раздающаго повелѣнія вождямъ и совѣтующагося съ мудрымъ Сигурдомъ.
Уже большая часть кораблей были пріуготовлены для воинства Оскольдова. Подобны лебедямъ величественнымъ, спустились они у стѣнъ Смоленска на струи Борисѳена. Радегастъ, которому отъ юности жить на водахъ было роскошію, и который на легкой единодревкѣ, теряясь въ разверзающихся волнахъ Варяжскихъ, преносился толь часто отъ утесистыхъ Чудскихъ бреговъ къ пологимъ Скандивавскимъ, Радегастъ, управлявшій кормиломъ корабля, на коемъ Рюрикъ, отецъ народовъ, присталъ ко брегу Ладоги, Радегастъ проводилъ цѣлую зиму въ дубравахъ Кривичей, испытуя сѣкирою древніе дубы и повергая на землю безжалостно ихъ гордыя вершины. Раззорилось священно убѣжище лѣсовъ, пристанище сильныхъ звѣрей и птицъ воздушныхъ, и оскорбленный Борисѳенъ съ негодованіемъ видѣлъ изходище свое откровенно; возмутилися воды его, и страшную вѣсть брани пронесли онъ до Чернаго моря, отца потоковъ и бурныхъ рѣкъ. Во влажныхъ чертогахъ сидитъ древній богъ, окруженъ тьмою сыновъ и дщерей своихъ. Сошлися къ нему Борисѳенъ и гордый Тирасъ, составляющій владычество Сарматовъ, и двурогій Истръ, питатель народовъ. Ихъ яростные совѣты, подобные вѣчному шуму пороговъ? призываютъ вѣтры и черныя бури на дерзское предпріятіе Оскольда. Болѣе всѣхъ стремительный Босфоръ подгнетаетъ негодованіе влажныхъ боговъ. "3абыли ли вы, говоритъ онъ, чѣмъ угрожаютъ намъ чада неукротимаго Сѣвера? Вашимъ стыдомъ покупаютъ они себѣ сіяющую славу, и возносятся къ богамъ безсмертнымъ. Имъ суждено, думаютъ они, наложишь нѣкогда узы на ваши священныя волны, страны, напояемыя вами, любовь природы, отечество боговъ, сушь добычею тѣхъ, которые не находятъ ничего труднаго для своего мужества, и могутъ мѣнять тлѣнную жизнь на неувядающую славу. Отъ нее хотятъ они производишь гордое свое имя и, называя себя Славянами, напоминаютъ другъ другу гордое свое опредѣленіе. Вспомните трепетъ, вспомните волненіе, которое вы чувствовали въ хладныхъ пещерахъ вашихъ, когда одинъ прародитель сихъ Варяговъ, сихъ Русовъ, соединившихся нынѣ съ Славянами, выступая изъ предѣловъ смертнаго, пустился со мною въ неравный, позорный для меня бой. И рокъ до того унизилъ безсмертнаго! Сколько разъ желалъ я сокрыть главу мою въ нѣдрахъ земли, или уйти въ которое-либо море! Противились мнѣ неодолимыя преграды. Съ одной страны ударяли въ меня кипящія волны Евксинскаго Понта, съ другой огромное море отъ столповъ Гадитанскихъ. Далеко ли было тогда паденіе Еллинскаго имени? Готѳы, прешедшіе оплотъ сей, указали народамъ погибельный путь, коимъ найдутъ они роковый день священнаго града. Не престаетъ еще дѣйствовать Одинъ, врагъ Греческихъ боговъ. Не видите ли, что онъ воспаляетъ своимъ неистовствомъ душу Оскольда? А между тѣмъ священный повелитель Грековъ, отсутственный отъ угрожаемой столицы, ведетъ безславныя брани съ мягкосердыми племенами востока. Спѣшите, спѣшите, возбудите отъ нерадиваго сна Великій Градъ, надъ которымъ багровое облако готово извергнуть пламень!" Онъ рекъ, и влажный царь простираетъ повелительную руку. Глубокая тишина окрестъ царствуетъ. Тонкіи туманъ восходитъ съ поверхности водъ, и на крылахъ Зефира прикасается слуху Епсарха. Уже скорый гонецъ отряженъ ко властителю Грековъ съ ужасною вѣстію Оскольдова похода. Грозный властитель сѣдыхъ валовъ воспрещаетъ взоромъ буйному негодованію рѣкъ. "Оставимъ, гласитъ онъ, бреннымъ человѣкамъ быть игралищами страстей. Ихъ замыслы высоки и непостоянны; единое дуновеніе разсѣваетъ ихъ. Поверженнымъ среди вѣчныхъ силъ природы, довольно имъ бороться съ волнами щастія въ безпокойныхъ подвигахъ или въ презрительной нѣгѣ. Златая цѣпь судебъ соединяетъ небо и землю, и не можетъ быть отторжено ни единое звено ея. Довольно препятствій добродѣтели. Неоспорима слава смертному, который гибнетъ въ бореніи съ гнѣвными стихіями и враждебнымъ щастіемъ. Опасности бранныя не суть единыя, ни самыя страшныя. Прежде нежели устрашимся рабства, коимъ сей витязь намъ угрожаетъ, увидимъ еще, не подверженъ ли онъ самъ позорному рабству страстей. Онъ рекъ, и подвластные боги ощутили болѣе покорности, нежели успокоенія. Между тѣмъ граждане Смоленска тщетно стараются удержать еще нѣсколько времени въ стѣнахъ своихъ нетерпѣливаго Оскольда, изъявляя гостепріимство великолѣпными торжествами. Таковъ потокъ, низвергающійся съ высокой горы послѣ зимнихъ снѣговъ. Устрашенный Алянинъ безполезно воспящяетъ бурное его стремленіе, повергая огромные дубы. Онъ превозмогаетъ преграды и далеко опустошаетъ богатыя жатвы.
Но Сигурдъ желаетъ видѣть сына своего, нѣжнаго Радмира, препоясаннаго мечемъ отъ руки Оскольдовои, да вступитъ въ сословіе мужей. Радмиру едва исполнилось, шестнадесять лѣтъ, но сердце его упредило возрастъ. Оно билося съ нетерпѣніемъ, когда златая арфа Скальда оживляла предъ воображеніемъ его тѣни древнихъ Варяговъ и битвы, славныя въ теченіи вѣковъ. Оно билося также сильно, но сладостнѣе, при тихомъ воззрѣніи или отрадной улыбкѣ опасной подруги его младенчества, высокой Искерды. Колеблемый порывами славолюбія и другаго нѣжнѣйшаго чувствованія, юноша обнажалъ смертоносное желѣзо, или полагалъ его къ ногамъ прекрасной подруги. Веселость незлобія составляла игры ихъ, и сладостная задумчивость отягощала вѣжды Искерды, когда ей должно было наказывать дерзость юноши.
Какъ затрепетало въ ней сердце, когда нескромныя подруги упомянули въ присутствіи ея, можетъ быть безъ намѣренія, о назначенномъ вооруженіи друга ея! Тогда узнаетъ она тайну своей нѣжности и свойство подозрительной дружбы, узнаетъ, что не можетъ существовать безъ Радмира; въ мечтаніяхъ или бѣжитъ къ ненавистному Оскольду и требуетъ отъ него юноши, или сама покрываетъ нѣжное чело его тяжелымъ шлемомъ и съ восторгомъ бросается между любовникомъ и Греческою стрѣлою. Умереть за Радмира, или жить съ Радмиромъ; сливается для нее въ единое чувствованіе; безполезныя намѣренія! Строгая честь, дѣвическій стыдъ удаляютъ, какъ легкій паръ угара, сіи златыя мечтанія. Должно, не смотря на поблѣднѣвшія лилеи лица, на утомленныя очи, должно заключить тоску въ сердцѣ и быть свидѣтельницею ужасныхъ обрядовъ, которыми Радмиръ обречется свирѣпому богу браней. Сколь желала бы теперь юная дѣвица, чтобъ никогда Варяжская сѣкира не оскорбляла древнихъ дубовъ Днѣпровскихъ, и чтобы величественный градъ Кесарей наслаждался ненарушимою тишиною! уже отверзаются огромныя врата священнаго храма и толпа наполняетъ его пространные притворы. Со страхомъ взираютъ Кривичи на древнее изображеніе бога, наполняющее величествомъ нѣдра святилища. Согбенные старцы, въ одѣяніяхъ бѣлѣйшихъ снѣга, одни дерзаютъ войти во внутреннюю ограду, и отметая земныя различія, отверзаютъ всѣмъ человѣкамъ равное прибѣжище къ жертвенникамъ. Приближается сіяющій сонмъ Вельможъ, еще болѣе возвышенный важнымъ присутствіемъ Оскольда. Прекрасенъ, какъ юный богъ, послѣдуетъ ему Радмиръ, съ потупленными очами, съ откровенною главою и распущенными власами юношества. Гибкій станъ его объемлется простою и легкою одеждою, истканною сестрами изъ мягкой волны агнцевъ; украдкою взираетъ онъ по временамъ на ту сторону храма, гдѣ знаменитыя матери семействъ, гордящіяся красотою послѣдующихъ имъ дщерей, привлекаютъ къ себѣ почтительное вниманіе народа. Онъ ласкается увидѣть обожаемую Искерду, сокрывающуюся въ срединѣ прекраснаго сонма и опершуюся на руку искренней Алвиды, дабы невольный трепетъ ея былъ менѣе примѣченъ. Уже священные обряды, болѣе и болѣе ужасая нещастное сердце любовницы, производятъ въ душѣ народа восторгъ благоговѣнія. Воскипаютъ сердца мужей любовію отечества, изступленіемъ храбрости при пѣснословіяхъ, возглашаемыхъ богу браней. Взоры Радмировы оживляются не однимъ пламенемъ любви: одна любовь владычествуетъ въ сердцѣ Искерды. Съ трепетомъ видитъ она желѣзо въ рукахъ Оскольдовыхъ, коимъ надлежало обрѣзать юношескіе длинные власы Радмировы, и между тѣмъ какъ одинъ изъ жрецовъ возлагаетъ ихъ на жертвенникъ бога браней, а другій приноситъ сіяющій мечь для препоясанія Радмира, юноша остается на колѣняхъ въ боязливомъ молчаніи, главу преклонивъ на сложенныя. длани: тогда Оскольдъ, исполненъ духа Одинова, пріемлетъ Радмира въ числа мужей и прерываетъ молчаніе величественнымъ наставленіемъ Геройства: "Благородный, любви достойный юноша! возстани мужемъ. Се изъемлю тебя изъ нѣдръ спокойнаго семейства и посвящаю отечеству. Сіи власы, отдѣленные мною отъ главы твоей, возвѣщаютъ тебѣ отреченіе отъ домашней нѣги и любви спокойствія; оставь попеченіе о красотѣ цвѣтущимъ дѣвамъ и женамъ. Твое убранство да будетъ прахъ военный, и воздержаніе, и твердость. Мечемъ сіяющимъ препоясываю чресла твои. Ты вступилъ въ возрастъ защитниковъ своего народа, и пребудешь имъ доколѣ сѣдины и опытности приведутъ тебя нѣкогда къ соучастію въ совѣтахъ, ежели не разсудитъ иначе неизвѣстный рокъ сраженій. Тѣ живутъ для отца и матери, которые ожидаютъ безславнаго рока подъ домашнимъ кровомъ; но для отечества живутъ тѣ, которые дерзаютъ умереть за него безтрепетно. Сладостна смерть за отечество!" -- Онъ хотѣлъ продолжать вопль дѣвицы, рыданія, имя Радмира, громко ею произнесенное, движеніе цѣлаго народа, влекутъ Оскольда къ сонму женъ, призывающихъ къ жизни Искерду. Омракъ смерти отягощаетъ очи ея. "Искерда! Искерда! вопіетъ Радмиръ, твой другъ съ тобою; воззри, или мгновеніе смерти твоей будетъ послѣднимъ для Радмира!" О чудо любви! по гласу ея смерть отпускаетъ добычу свою. Голубые глаза Искерды отверзаются медленно и спокойно; прежде ничего не видятъ, кромѣ тусклаго свѣта, но скоро обращаются на лице Радмира.... О зрѣніе! о радость неизобразимая! Жестокія сердца, никогда не любившія! осудите, ежели можете, преступленіе дѣвицы. Опасность смерти примирила стыдливость съ любовію, и взоры Искерды покоятся безъ гнѣва на пламенныхъ очахъ юноши; рука ея, согласная съ сердцемъ, упала на длани Радмировы. Свидѣтель сего мгновенія, Оскольдъ воздохнулъ отъ глубины сердца своего и воспомнилъ прекрасную Этельвинду, которую немилосердая Гела похитила рѣзвящуюся на краю бездны, оставя вѣчное сожалѣніе Оскольду. Какъ молнія, сверкнувшая во тьмѣ ночной, мелькнуло въ душѣ его воспоминаніе о той блаженной минутѣ, въ которую нарекла она его властелиномъ сердца своего. Ему показалось, что душа Этельвинды оживляетъ черты Искерды. Но овладевъ смущеніемъ своимъ и схвативъ десницу Сигурда, Варяжскій Витязь приближается къ востревоженной матери Искерды. "Почтенная Людмила (такъ называлась она) и ты, благоразумный Сигурдъ! (вѣщаешъ Оскольдъ) не оскорбите гостя вашего отказомъ и примите меня ходатаемъ за двухъ любовниковъ. Не раздѣляйте тѣхъ, которыхъ сочетаетъ любовь и красота и благосклонное Небо. Союзъ красоты и мужества подъ покровительствомъ Природы: какое зрѣлище святѣе и сладостнѣе! Супругъ и отецъ, Радмиръ будетъ достойнѣйшимъ защитникомъ племени своего. Подлый и боязливый не заслуживаетъ сожалѣнія красоты; но любовь не терпитъ, чтобы гласъ ея былъ пренебрегаемъ. Родители любовниковъ! бойтесь отмщенія любви. Я не увлеку юноши, призываемаго къ олтарямъ ея. Довольно будущихъ походовъ, коими Радмиръ напомнитъ согражданамъ, что Оскольдъ препоясалъ его мечемъ Витязя." Сказалъ, и Людмила не уклоняется принять отъ руки Оскольдовой Сигурдова сына. Въ народѣ все благопріятствуетъ Герою. Тѣснятся вокругъ Оскольда и покровительствуемыхъ имъ любовниковъ. Дивятся красотѣ невѣсты, дивятся величественной бодрости жениха; но всѣ еще болѣе восхищаются Оскольдомъ; съ любовію видятъ нѣжное умиленіе того, кто привыкъ разить ужасомъ толпы свирѣпыхъ сопостатовъ. Такъ думаютъ человѣки. Но Одинъ оскорбляется во исполинскихъ чертогахъ своихъ, видя сердце любимца своего толь скоро волнуемое любовію и сожалѣніемъ уже раскаивается онъ, что ввѣрилъ Оскольду предпріятіе, толико ему драгоцѣнное, униженіе Греціи. Но попутные вѣтры зовутъ Варяжскаго Витязя на знаменитый подвигъ, и Оскольдъ, не менѣе Герой отъ участія въ нѣжныхъ движеніяхъ человѣческаго сердца, вступаетъ въ ладію, послѣдуемый ополченіемъ Славянъ...

"Вѣстникъ Европы". Часть XLIX, No 6, 1810