Декабристы

Информация о пользователе

Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.

Вы здесь » Декабристы » ЛИЦА, ПРИЧАСТНЫЕ К ДВИЖЕНИЮ ДЕКАБРИСТОВ » СЕНЯВИН Николай Дмитриевич.

СЕНЯВИН Николай Дмитриевич.

Страница: 1

Сообщений 1 страница 6 из 6

1

  • Автор: AWL
  • Site Admin
  • AWL
  • Зарегистрирован: 12-12-2010
  • Сообщений: 45643

НИКОЛАЙ ДМИТРИЕВИЧ СЕНЯВИН

(1798 — 1833).

Капитан л.-гв. Финлядского полка.

Отец — адмирал Дмитрий Николаевич Сенявин (6.8.1763 — 5.4.1831), мать — Тереза Ивановна Разорвич (жива в 1831).

Воспитывался в Морском кадетском корпусе, куда поступил — 1810, гардемарин — 5.4.1811, мичман — 9.2.1814, переведен в Гвардейский экипаж — 18.4.1816, лейтенант — 26.7.1818, переведен поручиком в л.-гв. Финляндский полк — 14.3.1820.

Подозревался в принадлежности к Союзу благоденствия и Северному обществу, что сам решительно отрицал.

Приказ об аресте — 11.3.1826, в тот же день арестован и содержался в Главном штабе.
Высочайше повелено (15.6.1826) немедленно освободить, вменя арест в наказание. В тот же день освобождён.

Полковник — 6.12.1826 с переводом в л.-гв. Егерский полк, командир 14 егерского полка — 26.3.1829, в 1830 командовал 29 егерским полком.

ГАРФ, ф. 48, оп. 1, д. 198.

2

  • Автор: AWL
  • Site Admin
  • AWL
  • Зарегистрирован: 12-12-2010
  • Сообщений: 45643

Декабристы и Д.Н. Сенявин

Безобразное поведение царя в отношении Сенявина, постепенное падение русского флота при фаворите Александра маркизе Траверсе — все это раздражало и удручало стареющего адмирала. На язык Дмитрий Николаевич всегда был резок, особу Александра Павловича, конечно, не терпел, и немудрено, что в настроенных оппозиционно кругах конца александровского царствования, например среди будущих декабристов, об отставном адмирале сложилось мнение, что он мог бы сыграть известную роль в случае антиправительственного движения.

С декабристами у Сенявина прямой связи не было. По крайней мере ни в документах, ни в научной литературе, в том числе новейшей советской, о декабристах таких фактов не приведено. Но что некоторые декабристы, считали Сенявина оппозиционно настроенным человеком,— это может считаться более чем вероятным. И такого рода указания у нас имеются. Есть и весьма убедительные свидетельства, что правительство также не вполне доверяло отставному адмиралу и, уж конечно, не считало его выше подозрений.

Во всяком случае, уже в 1820 г., за пять лет до восстания декабристов, Сенявину пришлось иметь некоторое «деликатное» объяснение с властями. «8 ноября 1820 года, в понедельник, в начале десятого часу, вице-адмирал Сенявин, приехав в дом управляющего министерством внутренних дел графа Кочубея, требовал чрез дежурного быть к нему допущенным», — читаем в любопытном документе, впервые опубликованном в 1875 г. «Вице-адмирал Сенявин, быв принят, сказал графу Кочубею, что он долгом своим счел обратиться тотчас к нему, как к министру полиции, а потом и к здешнему военному генерал-губернатору, по одному обстоятельству, о котором он вчера уведомился и которое поразило его самым чувствительным образом: что ему было сказано, будто существует здесь какое-то общество, имеющее вредные замыслы против правительства, и что почитают его, Сенявина, начальником или головою этого общества; что всякому легко понять можно, сколько подобное заключение должно ему быть оскорбительно; что, служив всегда с честью, приобрев и чины и почести, имея большое семейство и от роду 60 лет, он с прискорбием видит себя подобным образом очерненным, тогда как он вышел в отставку, живет почти в уединении и мало куда ездит».

Кочубей ответил, что он, Кочубей, «не скроет от адмирала» что он тоже «слышал» о таком обществе, но не обвиняет Сенявина, которого «имеет в первый раз честь... у себя видеть». И сейчас же министр стал доказывать своему утреннему посетителю, что не может благомыслящий человек думать о «преобразовании правительства российского», потому что плодом такого дела было бы «расстройство государства, разрушение всех связей, ныне целость и благоденствие его ограждающих, безурядица, отторжение разных областей, презрение чужеземцев, варварство, какое существовало во времена татарского владычества, и множество других неисчислимых бедствий; что он, граф Кочубей, так сильно в этом заключении убежден, что никак себе представить не может, чтобы подобное глупое, подлое, гнусное предприятие могло вместиться в голове русского дворянина» и т. д.

Много еще говорил в том же стиле граф Кочубей, упомянул о «ветренных молодых людях, которые прельщаются новостями» о Наполеоне и Испании, о том, что, «благодарение богу, правительство наше слишком сильно и твердо, слишком деятельно», а посему «благовременно... обратит виновных в прах». И вдруг заключил свою назидательную лекцию неожиданным вопросом «Но ваше превосходительство, конечно, об обществах вредных слышали так же, как и я?» — «Никогда, вчера только в первый раз об этом я услышал, когда было сказано мне, что я принадлежу к какому-то обществу и есть оного начальник».— «Кто вашему превосходительству это сказал?» — полюбопытствовал Кочубей. «Позвольте, ваше сиятельство, чтобы я этого до времени, по крайней мере, не открывал. Честь моя требует не компрометировать приятеля. Об обществе, каком бы то ни было, я ничего не слыхал». И снова заявив о своем уединенном образе жизни и своей полной непричастности к каким-либо заговорам, Сенявин сообщил, что и государю напишет об этом. Кочубей на это сказал, «что если он, Сенявин, уверен в невинности своей, как и он, граф Кочубей, полагает, то намерение его оправдаться перед государем не может не быть одобрено, и это, конечно, будет соответствовать и имени его, и степени, до которой он в службе достигнул». А о том, когда именно приличнее ему писать к государю, «то это сам он, и по побуждениям своим и по объяснению с военным генерал-губернатором, наилучше сообразить может». Этим дело и кончилось. Лукавый министр внутренних дел и полиции и тут, как и всегда, отстранился от какой бы то ни было попытки хоть единым словом рассеять беспокойство Сенявина, которого, более чем вероятно, он же сам и взбудоражил через подосланных лиц. Этот прием был в большом ходу в таких случаях.

О Кочубее, получившем при Николае уже княжеский титул взамен графского, очень точно гласит позднейший пушкинский проект эпитафии:

Под камнем сим лежит граф Виктор Кочубей
Что в жизни доброго он сделал для людей,
Не знаю, чорт меня убей

Дальнейших последствий этого собеседования Сенявина с Кочубеем мы не знаем. Но прошло пять лет,— и во время следствия по делу декабристов снова мимолетно всплыло имя знаменитого адмирала.

Вот скупые, отрывочные документы, характерные для мнения декабристов о Сенявине:

«Из одного показания открывается еще, что некоторые члены Южного общества упоминали о вице адмирале Сенявине, и потому только, что, слышав об его отставке, считали его в числе недовольных правительством», — читаем в «Приложении к докладу следственной комиссии о тайных обществах, открытых в 1825 г.» Здесь имеется в виду, очевидно, показание Николая Бестужева: «Я часто спрашивал Рылеева, есть ли у нас в обществе люди значительные и имеющие какую-либо силу, на что он ответствовал всегда, что есть, но что они не хотят быть объявлены обществу, а в свое время не откажутся от участия. На мои же вопросы: кто они, он всегда уклонялся от ответов; следовательно, мои заключения по сему предмету были только гадательные; так, например, я думал, нет ли какого намерения общества на адмирала Сенявина, который ныне осенью просился у государя в службу? Но это было собственное мое заключение».

Но из показаний Пестеля явствует, что мысль о Сенявине вовсе не была индивидуальным достоянием Бестужева.

Подтверждение этого находим и в показаниях Сергея Муравьева-Апостола.

Приведем подлинный текст показаний декабристов, в которых упоминается имя Сенявина.

Показание капитан-лейтенанта Николая Александровича Бестужева приведено уже выше.

Допрос Пестеля:

«Некоторым членам Общества вы рассказывали, что многие из лиц, ближайших к государю, думают и желают другого образования в государстве, хотя они и не члены общества; а Василью Давыдову говорили, что петербургское общество намерено назначить членами временного правления адмиралов Мордвинова и Сенявина, и что третьим членом хотя и предполагаем был генерал Раевский, но отринут.

Здесь поясните:

1) Кто имянно из лиц, близких к государю, думал и желал другого образования в государстве и каким образом сделался вам известным образ мыслей их? и

2) Кто сообщал вам о намерении общества назначить Мордвинова и Сенявина членами времянного правления и на чем имянно сие предположение общества основывалось»?

Показание Пестеля:

«Я не знаю никого из лиц, близких к государю, и ни чей образ мыслей мне не известен. Я никогда никого из них и не называл. А рассуждал не я один, но многие и почти все, что когда Революция возьмет свой ход, тогда верно много окажется людей, которые присоединятся к Революции, особенно при хорошем успехе, а может быть и из вышних чиновников. Сие было одно только гадательное предположение, при коем никого не называли и никого не имели в виду. Бестужев-Рюмин, видевшись в Киеве с кн. Трубецким и полковником Брыгиным, приезжал потом ко мне в Линцы и сказывал мне, что он от Трубецкого и Брыгина известился о намерении Северного общества назначить адмиралов Мордвинова и Сенявина членами временного правления и что прежде хотели назначить и Раевского, но потом его отринули, а производителем дел при них долженствовал быть Николай Тургенев».

Допрос Сергея Муравьева-Апостола:

«...говорил некоторым членам и полковник Пестель, не именуя лиц, по словам его хотя не бывших в обществе, но принимавших в его деле участие; в отношении же временного правления рассказывал, что петербургские члены назначают в оное адмиралов Мордвинова и Сенявина».

«Поясните: кого имянно из знатнейших лиц и почему разумели вы согласившимися на введение Конституции и точно ли Северное общество намеревалось назначить Мордвинова и Сенявина во времянное правление и на чем основывалась сея последняя мысль?»

Показания С. Муравьева-Апостола:

«Что же касается до назначения адмиралов Мордвинова и Сенявина во времянное правление Северным обществом, то я знаю утвердительно, что кн. С. Трубецкой был того мнения, но разделялось ли оно всем Северным обществом, не знаю, и также на чем особенно оно основывалось».

Давыдов (л. 10): «При свидании с Пестелем в декабре 1825 г. он сказывал, что Петербургское общество намерено назначить членами времянного правления в России Н. С. Мордвинова и адмирала Сенявина».

Дмитрия Николаевича не тронули, но сына его пытались привлечь к делу. Вот что читаем в делах следственной комиссии:

«Сенявин, Николай Дмитриевич, капитан л.-г. Финляндского полка.

Был арестован по показанию Перетца. При допросе он решительно отозвался, что к Тайному обществу не принадлежал и не знал о существовании оного. Перетц часто заводил речь о тайных обществах вообще, но никогда не сказывал ему, что таковые существуют в России, и не предлагал ему вступить в оное. Напротив [358] сего, Перетц показал, что он принял его с разрешения Глинки, что однажды Сенявин, проговорившись корнету Ронову об Обществе, был под следствием по доносу его. Показание сие подтвердилось и словами Ронова. Но Глинка отвечал, что Сенявина не знает и разрешения на принятие его не давал; на очных ставках Сенявина с Перетцем и Роновым он равно остался при своем показании. Спрошенные о нем главные члены Общества все показали, что не знали его членом Общества и даже знакомы с ним не были. Содержался в Главном штабе с 11 марта».

По докладу комиссии, 15-го июня высочайше повелено немедленно освободить, «вменя арест в наказание».

3

  • Автор: AWL
  • Site Admin
  • AWL
  • Зарегистрирован: 12-12-2010
  • Сообщений: 45643

В.Ф.  Шубин

НИНА ЧАВЧАВАДЗЕ В ПИСЬМАХ НИКОЛАЯ СЕНЯВИНА

О Нине Александровне Грибоедовой (урожденной княжне Чавчавадзе) сохранилось немало мемуарных свидетельств. В них вырисовывается образ редкого обаяния и благородства. Через всю жизнь (Нина Александровна прожила неполные сорок пять лет: 1812—1857) пронесла она любовь к Грибоедову. «Больше всего на свете, — писал современник, — дорожила она именем Грибоедова, и своею прекрасною, святою личностью еще ярче осветила это славное русское имя».1

Бо́льшая часть мемуарных и эпистолярных источников, связанных с Ниной Александровной, относится к годам ее вдовства. Мы гораздо больше знаем о Н. А. Грибоедовой, чем о Нине Чавчавадзе, ставшей в неполные шестнадцать лет женой великого драматурга.

В рукописном отделе ИРЛИ хранятся письма Николая Дмитриевича Сенявина, находившегося и 1827—1829 гг. на военной службе на Кавказе и пережившего там безответную любовь к Нине Чавчавадзе. Любовная драма Сенявина разыгралась в Тифлисе весной 1828 г., незадолго до сватовства Грибоедова, выехавшего в то время в Петербург с Туркманчайским трактатом. Поверенным душевных тайн Сенявина стал его друг Б. Г. Чиляев, к которому и обращены интересующие нас письма2.

Удрученный Сенявин писал другу не столько о предмете любви, сколько о себе и своих страданиях. И все же его любовная исповедь позволяет почувствовать обаяние личности юной княжны Чавчавадзе. Сенявин интересен также личным знакомством с Грибоедовым.

***

Николай Дмитриевич Сенявин, старший сын прославленного русского адмирала Д. Н. Сенявина,3 родился, по-видимому, в 1799 г.4 Воспитание получил в Морском кадетском корпусе, откуда в 1816 г. выпущен в Гвардейский экипаж, а спустя четыре года переведен поручиком в лейб-гвардии Финляндский полк. В том же 1820 г. Сенявин вступил в общество «Хейрут», которое создавал Ф. Н. Глинка как филиал Союза благоденствия. Сенявин был принят в общество Г. А. Перетцем и в свою очередь решил принять знакомого корнета А. Н. Ронова. Последний незамедлительно сделал донос. Дело дошло до военного губернатора столицы М. А. Милорадовича. Цепочка Ронов — Сенявин — Перетц вела к Глинке, состоявшему при Милорадовиче для «особых поручений». Следствие завершилось неожиданным образом: Ронов был обвинен в клевете и выслан в Порхов.5 В. Н. Каразин передает слышанные тогда же от Сенявина слова: «Я желаю конституции, но знаю, что насильственный переворот приносит одни только бедствия и что та конституция только хороша, которая дана будет самим государем, как его величество и обещал. Я никогда не был революционером, а готов на все, чтобы доказать гнусность вымысла».6

Утром 14 декабря 1825 г. часть Финляндского полка, в котором служил Сенявин, заступила в караулы в различных местах столицы. Капитан Сенявин был назначен главным рундом, в его обязанности входили обход и поверка караулов.7 Занятые в тот день в караулах офицеры и солдаты были отмечены Николаем I. Сенявина же ждал арест.

Известен рассказ Д. А. Смирнова (со слов С. Н. Бегичева) о том, как Сенявин, будучи караульным офицером, принял прибывшего с фельдъегерем арестованного Грибоедова: «Курьер сдал и самого Грибоедова, и пакет караульному офицеру.8 Этот офицер был некто Сенявин — сын знаменитого адмирала — честный, благородный, славный малый. Принявши пакет, он положил его на стол <...> Сенявин не мог не видеть, как Грибоедов подошел к столу, преспокойно взял пакет, как будто дело сделал, и отошел прочь. Он не сказал ни слова: так сильно было имя Грибоедова и участие к нему» (Восп. С. 221).

Обычно имя Сенявина ставится в этом рассказе под сомнение (там же. С. 394),9 основанием для которого послужил рапорт петербургского коменданта А. Д. Башуцкого к дежурному генералу Главного штаба: «Стоящий в карауле на Главной гаубвахте лейб-гвардии Егерского полка штабс-капитан Родзянко 3-й представил ко мне при описи вещи, отобранные им от арестованного по высочайшему повелению келлежского асессора Грибоедова, которые при сем к Вашему превосходительству препроводить честь имею».10 Однако речь здесь идет не о бумагах Грибоедова, а о личных вещах. Упускается из виду еще одно обстоятельство. Незадолго до прибытия Грибоедова был введен порядок, по которому фельдъегерь при въезде в Петербург, на заставе, получал указание везти арестованного в канцелярию дежурного генерала Главного штаба, где передавал его караульному офицеру.11 Здесь же им сдавались и опечатанные бумаги арестованного. Для Грибоедова Главная гауптвахта Зимнего дворца (где его принимал штабс-капитан Родзянко) была следующим этапом.12 На предыдущем, в канцелярии дежурного генерала Главного штаба, и произошел, судя по всему, описанный выше эпизод с участием Сенявина. Примечательно, что Бегичев, слышавший историю от Грибоедова, запомнил фамилию караульного офицера еще и потому, что «этот офицер был некто Сенявин — сын знаменитого адмирала».

Вскоре под арестом оказался и сам Сенявин. В «Алфавите» декабристов о нем сказано: «Был арестован по показанию Перетца. При допросе он решительно отозвался, что к Тайному Обществу не принадлежал и не знал о существовании оного. Перетц часто заводил речь о тайных обществах вообще, но никогда не сказывал ему, что таковое существует в России, и не предлагал ему вступить в оное. Напротив сего, Перетц показал, что он принял его с разрешения Глинки, что однажды Сенявин, проговорившись корнету Ронову об Обществе, был под следствием по доносу его. Показание сие подтвердилось и словами Ронова. Но Глинка отвечал, что Сенявина не знает и разрешение на принятие его не давал; на очных же ставках Сенявин с Перетцем и Роновым равно остался при своем показании. Спрошенные о нем главные члены Общества все показали, что не знали его членом Общества и даже знакомы с ним не были. Содержался в Главном Штабе с 11-го марта. По докладу Комиссии, 15-го июня высочайше повелено немедленно освободить, вменя арест в наказание».13

Несмотря на непричастность к тайному обществу, Сенявин скомпрометировал себя в глазах правительства согласием вступить в одну из его побочных организаций, поэтому, в то время как многие освобождались с «очистительными аттестатами», Сенявину арест «вменен в наказание».

Летом 1826 г. началась война с Персией, и Сенявину представилась возможность отличиться в боевых действиях. По-видимому, Сенявин подал прошение о переводе в действующую армию. В декабре 1826 г. он был произведен в полковники, причислен к лейб-гвардии Егерскому полку14 и вскоре выехал на Кавказ.

1 апреля 1827 г. он прибыл в Тифлис. Долгое и нелегкое путешествие Сенявин описал своему другу Борису Чиляеву.15 «Потом приехали в Тифлис. Я его ожидал найти похожим хотя не на Европейский город, то, по крайней мере, на русский, а нашел его совершенно азиатским, да и то в самом дурном виде, ибо здесь кроме нескольких домов казенных да полковых командиров остальные все землянки и ужасные <...>. По долгу службы мы при приезде нашем представлялись на другой день Паскевичу, который принял нас весьма хладнокровно. Я говорю про всех, но полагаю, что меня он должен был принять ласковее прочих, ибо я привез ему письмо от батюшки, но это не имело никакого действия. Потом были мы у Дибича; про этого нечего и говорить, ибо ты знаешь, как он род Сенявиных любит. И наконец, у Ермолова. Старик был уже сменен, — то и прием его нам был равнодушен. Однако скажу тебе откровенно, что я от его более ожидал и полагал, что он мне более понравится, чем на самом деле увидел. Он много сделал здесь беспорядков или, лучше сказать, мало занимался своим делом (ты знаешь, что я люблю откровение), и о нем не слишком жалели. По зову его я обедал у него, но нашел, что он много перенял у грузин: во-первых — нечистоту. Ты извини, что я про твоих единоземцев говорю, но льстить брату родному не стану, а как тебя считаю почти таковым же, то и не льщу, а говорю правду. <...> Мы тут живем почти что с неделю и, как кажется, скоро нас погонят к своим местам. Полки уже тронулись в поход. Как не хочется расстаться с Тифлисом — из худшего лучшее <...>. Полк наш стоит в Суше,16 что в Карабахе, куда мы должны отправиться. По инструкции нашей, мы непременно должны быть в деле — дай Бог, чтоб счастливо окончить поход. О персиянах не пишу ничего, ибо у нас про них не слышно».17

Вскоре Сенявин выехал в полк. В феврале следующего года война с Персией завершилась подписанием Туркманчайского договора и, вероятно, тогда же Сенявин снова оказался в столице Грузии. Там он застал Бориса Чиляева, который и познакомил его с семьей Чавчавадзе. Через некоторое время Чиляев по делам службы покинул Тифлис. С апреля он стал получать от Сенявина письма, в которых тот в «духе Вертера» посвящал его в тайну своей любви и страданий. Сенявин с отчаянием признавал, что встречает со стороны возлюбленной равнодушие, а то и подчеркнутую холодность. Его письма — взволнованный лирический монолог, местами путаный и бессвязный. Он то превозносит Нину в возвышенно-романтических выражениях, то наивно-сентиментальными фразами укоряет друга, обратившего на нее его внимание и тем самым оказавшегося невольным виновником его несчастного положения, то дает волю уязвленному самолюбию, противопоставляя себя действительным и, вероятно, мнимым соперникам. Но главный мотив писем — отчаяние, безысходность.

Из воспоминаний Н. Н. Муравьева-Карского известно, что в это же время Ниной Чавчавадзе был глубоко увлечен С. Н. Ермолов (двоюродный брат А. П. Ермолова). Мемуарист, которому княжна и самому «несколько нравилась», был ходатаем за Ермолова в ее семье (Восп. С. 57, 64, 65, 196). Руки Нины Александровны просил тогда и уже немолодой генерал-лейтенант В. Д. Иловайский (Восп. С. 55—56). О самой Нине Александровне Муравьев вспоминал: «Нина была отменно хороших правил, добра сердцем, прекрасна собой, веселого нрава, кроткая, послушная, но не имела того образования, которое могло бы занять Грибоедова, хотя и в обществе она умела себя вести» (там же. С. 64). Сослуживец Грибоедова К. Ф. Аделунг, узнавший Нину Чавчавадзе перед ее свадьбой, писал тогда же отцу: «...она очень любезна, очень красива и прекрасно образованна», «...она необычайно хороша, ее можно назвать красавицей, хотя красота ее грузинская. Она, как и мать ее, одета по-европейски; очень хорошо воспитана, говорит по-русски и по-французски и занимается музыкой» (там же. С. 177, 179). Несомненно, что не только внешность и воспитание восхищали в Нине Чавчавадзе. Сама ее юность и непорочность усиливали впечатление, создавая по законам романтического восприятия вокруг нее некий ореол. Письма Сенявина — выразительный пример того романтического поклонения, которым была окружена будущая жена Грибоедова.

***

11 апреля 1828 г.: «...Разлука с тобою причинила мне много неприятности. Расставшись с тобою, расстался я с счастливыми днями жизни моей <...> Ох! как много сожалею я, что ты уехал, но еще более, что ты был здесь. Тебе это удивительно покажется, но когда разберешь, то увидишь, что я правду говорю. <...> Я не знал, не ведал того, что со мною могло случиться и что могло бы поколебать меня. Упрек тебе хотя должной, но вместе с тем противный чувствам моим. Так, любезный друг, одному тебе откроюсь, истинно только тебе и никому в мире <...>. Ты не поверишь, до какого безумия я люблю Н. Все готов для нее пожертвовать.

Но что я говорю? Надо опомниться! И что всего ужаснее, что эта прелесть так привыкла видеть подле себя страдающих, что и меня записала в число, обыкновенное для всех несчастных. Может быть, это благополучие, но каково переносить! Я всегда смеялся над влюбленными, а теперь достоин сам презрения. Ты согласен, любезный, что это гибель моя? Но как из ее освободиться? До такой степени, что вообрази — сего дня начальник штаба получил разрешение отправить из них (из нас? — В. Ш.) половину (речь идет о возвращении в Россию. — В. Ш.). Меня спрашивали желание, и как ты думаешь? Я... я отказался и согласился остаться в Тифлисе. Для чего променял я приятнейшие минуты видеть родных, для чего пропустил я, может быть, участь свою, ибо, наверное, мог бы попасть в Дунайскую армию и сделать для себя блистательную карьеру. Войди нелестно в мое положение, ты точно увидишь, что я, право, достойнее здешних. Ты подумаешь про себя, что это самохвальство. Правда. Но ей богу, ценить себя простительно человеку, чувствующему себя. Ты не поверишь, в каком я неприятном положении — бешусь на тебя до невозможности. Ты! ты заставил меня страдать, а сам уехал. Зачем ты это сделал, скажи? Неужели до сих пор был и буду твоим другом, что тебе приятно, как я мучаюсь? Правда, ты сего не видишь, следовательно, и не можешь понять. А меня теперь всякая безделица тянет, можно сказать, за сердце <...>. Итак, вот участь моя, а за меня никто. Ты был один, и тогда все имело совсем другой вид. Может быть, остаток твоих стараний и действует, но только решительно на мать; на ее же, как выше сказал.

Видел я ее почти каждый день, встречал на улице недолго. То был у них один раз с твоего отъезда, да видел в Собрании, где она была очаровательна, и это, как камень, легло на сердце моем, ибо, братец, все падает пред нею. Тем более меня терзает, но, ей-ей, не ревность, ибо не смею ревновать ту, которую обожаю и которая еще почти ни одного знака не дала почувствовать. Что убийственней, что другим подает надежду. Недавно был я у Муравьева, там было весело, танцовали и я на сем новом, можно сказать, для меня поприще, ибо 10 лет как не танцовал. Вот тебе все написал. Ты предлагаешь, чтобы я приехал к тебе, но это значит потерять две недели, не видеть прелести! О, ежели бы ты сюда хоть на неделю или менее мог приехать! Это было бы единственное одолжение истинному твоему другу и просто доставило бы мне счастье. Может быть, ты бы произвел, что она хоть взглянула на меня сострадательным взором. Прощай! Что писать к тебе более? Все чувства изложил совершенно и откровенно. Ей богу, брату бы не открылся так, как тебе. Прощай. Твой истинный друг Николай Сенявин».

24 апреля 1828 г.: «Любезный друг Борис! Тебе известно мое положение по последнему письму, которое я к тебе писал и на которое ты мне не отвечал. Это меня трогает до глубины сердца. Цветок целого мира пленил меня,18 и в уснувших чувствах моих пробудилась наконец страсть, дотоле мною не знаемая. Ты не знаешь, я так влюблен, что готов пренебречь целым светом, дабы обладать Ангелом! Все, что в мире есть священного, я не нахожу уже более ни в ком, как в ней одной. Ее одну я обожаю, ее одну только вижу, об ней одной только думаю. И признаюсь, что лишен всякого спокойствия: и днем, и ночью Ангельский образ ее рисуется в моем воображении. Для ее одной я готов лишить себя всего. Ах! с нею одной только может быть блаженство здешнего мира, без ее гибель и мучение. Что делать? Я страдаю. Нет, мало! Я умираю! И ты можешь мне помочь и не хочешь сюда приехать. Неужели десятилетняя наша дружба не трогает твое каменное чувство? По всем признакам Ангел мира ко мне равнодушен <...>. Тебя я жду, приезжай хоть на два дни! Умоляю тебя, прошу тебя, не откажи другу твоему, воскреси его, а то без тебя я гибну безотрадно <...>. Приезжай! Может быть, при тебе она будет снисходительней ко мне? <...> Новостей никаких не пишу к тебе, ибо меня никто в мире не занимает. Прощай, обнимаю тебя. Приезжай!»

4 мая 1828 г.: «Любезный друг, Ангел Борис! Наконец получил я от тебя письмо от 26-го апреля. Сколько оно меня обрадовало, но вместе с тем в тысячу раз огорчило. Обрадовало тем, что оно от милого друга, который берет участие в моей несчастной судьбе, утешает меня. Но утешения эти поздны и бесполезны — излечить раны невозможно! Вот чем огорчило. Во всяком случае, я погиб! Ежели бы Н. была так жалостна ко мне, что наградила бы за все страдания хоть малым расположением чувств! Я должен поступить против воли и желания всех моих родных непременно. Ибо иначе это сделаться не может! И из сего что будет: то, что от старика Д. (отца, Д. Н. Сенявина. — В. Ш.)19 навечно заслужу проклятие, а мать умрет, она этой печали не перенесет, брат же и сестры хотя и перенесут, но это и для их будет удар. Итак, видишь ужас сего предприятия, но оное непременно должно быть, коль скоро только она покажет хоть тень надежды. Ежели же нет, равно погибаю и даже еще ужаснее, ибо для родных я умер и для друзей. Целой мир должен покинуть и бежать бог знает куда, а может быть и хуже... В том и другом случае предстоит испытать моей судьбе ужасную участь. И подлинно поделом наказан! За то, что никому и никогда не верил и смеялся?, что может эта страсть существовать. Впрочем, если строго разберешь, то и тут я не виноват. Вольно было дать такое воспитание и чрез то такой дурной для меня характер. Ибо кто почти всегда хладнокровен, тот когда раз воспламенится, зато уже нет границ. Так, мой друг, я до 28 лет не чувствовал ничего бывши в рассеянной столице. Теперь, когда настал час, то уже нет меры моему мучению. Я давно знал свой характер, что на меня долго ничего не действует, но зато безделица приводит в сильнейший восторг или смущение. Помнишь, когда я был взят под арест, как был я хладнокровен. Теперь же не могу перенесть безделицы. Все меня грызет, и я готов всем делать величайшие неприятности.

Искупи меня из этого варварского положения! Нет, брат, напрасно. Уже нет возможности! Опять повторяю: вижу ужасные последствия этой пламенной страсти. Дай, всемогущий боже, чтоб я хоть мог сохранить хоть тело свое (сердце и душа мои уже не остаются при мне) для утешения матери и родных, кои меня так сильно любят и коих честолюбию (неразб.) жертвою. Но она за все то, чем я для нее пренебрегаю, платит мне холодностью, тогда как, может быть, другие торжествуют и будут торжествовать. Но нет! Оскорблять ее сим низким подозрением — есть оскорблять свою собственную честь, которая для меня дороже всего. Ах! любезный, когда б ты знал, когда бы ты мог иметь хоть малое понятие, как сильно, как пламенно я люблю! Есть в природе такое влечение, которого постичь нельзя. Те минуты, которые я ее вижу, считаю, что я живу на свете. О, ты, всевышний, обещающий нам блаженство будущей жизни, награди меня хоть в этой тем, чтоб я жил, а жизнь моя тогда, когда ее вижу. Нет, брат, умереть ничто в сравнении с тем, чтоб решиться часто ее не видать. А сколько я переношу за то в величайших страданиях! Неужели это не достойно сожаления, скажи? Войди в мое положение; может быть и вероятно, при тебе я был бы счастливей.

<...> Вот и она ангельское свое сердце должна кому-нибудь хоть не много да отдать. Ах! ежели бы я знал то хотя, что она еще ко всем равнодушна, тогда немедля, хоть по обряду, назвал моею».

8 мая 1828 г.: «Любезный дружок Борис Гаврилович! Последнее письмо мое было преисполнено горести, но теперешнее превосходит все. На днях идут все в поход, около 20 нонешнего месяца, и я тоже оставляю Тифлис с самым сокрушенным сердцем. Мне кажется, я его более не увижу, не увижу и тебя, друг мой. Поверь, что предчувствие справедливо, но лучше в тысячу раз умереть, чем переносить эти мучения. Ты не поверишь, как я страдаю! Это не то страдание, о котором говорят. Но нет, я просто день ото дня расстаюсь самым томительнейшим образом с сердцем и душою, и чем эта медлительная смерть, гораздо легче вдруг прекратить эту несчастную, несносную для меня жизнь. Сделай милость, умоляю тебя, приезжай сюда, если только сколько-нибудь любишь меня. Неужели раскаяние не будет тебя терзать, что ты не хотел усладить последние минуты жизни друга твоего? <...> Желал бы я, чтоб ты мог видеть одну минуту моего страданья: ты бы ужаснулся! На лице моем есть отпечаток горести, которой ничем в свете напрасно не сделаешь. <...> Мучение и горесть моя состоит в том, что ангельское сердце отдано другому. Ах! эта мысль убивает меня. Неужели провидение, на которое я справедливо могу роптать, не дало мне тех достоинств, чтобы иметь одинаковое право с этими противными для меня людьми в глазах ее. Он успел обольстить истинную невинность в полном смысле. Я бы не требовал теперь, чтоб она меня любила, да хотя стоял совершенно на равном счету, а то и того нет. Конечно, она мне из видов отвечает, но вместе с тем я вижу, что самым скрытым образом делает для другого гораздо более (и ты знаешь, что скрытней, то и есть более сильней). <...>

О, если бы я не имел родных, давно бы меня не было на сем свете. Счастливым я быть не могу. Что же в жизни без счастья? Где найду я себе другую, хотя сколько-нибудь подобную ей? Нигде, ибо доживши до 28 лет видал ли что-нибудь похожее? Нет, в мире не может существовать такого совершенства!

Красота, сердце, чувства, неизъяснимая доброта, как умна-то! Божусь, никто с ней не сравнится! Прощай. Обнимаю тебя. Горести слезы мешают мне писать более к тебе. Обнимаю тебя, истинного друга, который тем более заставит ценить себя, что исполнит последнее утешение и приедет взглянуть на истинного друга».20

Письмо написано в состоянии сильного лихорадочного возбуждения. В пропущенных нами местах повторяется многословная мольба о приезде Чиляева или идет бессвязный поток излияний (например: «Думал уже только о том, чтоб эта ангельская красота, чтоб божеству подобное сердце. Нет выше для меня всякого божества, недостает выражения дать ей настоящее определение»). Душевная драма, которой не видно было конца, вызывала болезненные порывы ревности, подозрительности. Мысли, сдавленные страданием, снова и снова обращались к самоубийству. Неудивительно, что состояние, в котором находился Сенявин, привело его к болезни. В следующем письме, 13 июня, он сообщает другу, что «болен как нельзя более». Болезь («желчная горячка», как он ее называет) заставила Сенявина остаться в Тифлисе, в то время как товарищи его выступили в поход. «Персидскую поганую компанию потерял. Турецкую тоже.21 <...> Скука, грусть, тоска — все соединилось, чтоб меня терзать. Боже мой, не постигаю, когда вырвусь из сего положения? Прелестная Нина с ума нейдет, более и более мучаюсь и страдаю!»

Через несколько дней Сенявин стал поправляться и уже 28 июня сообщил Чиляеву, что чувствует себя неплохо. «...Вот какова ваша Грузия любезная, которой вы меня так часто прельщали! Где мог я испытать столько несчастий, как здесь? Приехал за три тысячи верст, служил компанию одну совершенно по-пустому и теперь другую тоже пропускаю. Что делать? Для меня, собственно, право, все пустое, но для света и главное для (ты сам догадался для кого). Несчастный я! Ей богу, поискать другого, не найдешь. Все время жизнь меня таким ничем не тревожила; надо, наконец, в 28 лет! Когда бы и притить в настоящий рассудок, а я, безумный, влюбился, и как до совершенного сумасшествия, и так несчастливо, как в мире нет человека.

<...> Поверь истинному другу, есть многие, кои страдают по ней, но так сильно, как я, верно, никого. И теперь, после болезни, я ее почти не видал, ибо мельком раз в саду. И так кажется, она весьма хладнокровно увидела меня: видно, добрые люди постарались ей что-нибудь напеть про меня. Это меня убивает и трогает, тогда как я вижу, и ей богу истинно, — нет такого, коему бы я мог отдать против себя преимущество. Что делать? Терпеть.

Вот мое положение. Я утешаю себя, что, может быть, забуду, но как кажется, это невозможно, ибо страсть так усилилась, что я не вижу возможности уменьшить ее. Божусь, что она только одна безпрестанно в памяти моей. И днем, и ночью только и вижу, что ангельский образ. Во всей вашей Грузии мерзость, исключая ее! Она божество в целом мире, и если я умру, то последняя она из памяти моей исчезнет. <...> Теперь в Тифлисе такая скука сделалась, что ты себе представить не можешь. Все разъехались, и я остался совершенно один. И беспрестанно слышишь, что все получат награды, ибо беспрестанное счастье Паскевичу. И Карс сдался. Я все пропустил, столько глупостей наделал — нет возможности! Остался в Грузии, когда мог быть в Молдавии. И даже здесь все потерял, ибо ранее 15-го июля не могу выехать в отряд. И все чрез кого? Чрез любовь!»

В начале июля в Тифлис вернулся Грибоедов. 16 июля он посватался к Нине Чавчавадзе около этого же времени Сенявин выехал из Тифлиса. Вернулся он в сентябре, после свадьбы Грибоедова. Узнав, что на свадьбу приезжал Чиляев, он с обидой писал ему 25 сентября: «...Твое поведение в Тифлисе мне не совсем понравилось. Кажется, мы с тобой были друзьями (по-крайней мере, ты называешь себя таковым), а сделал не по-дружески: как-будто ты обрадовался, что тебя позвали на свадьбу к Грибоедову — давай со всех ног! Что за радость быть там? Это нарушило спокойствие друга твоего. <...> Скука, скука и скука смертельная в Тифлисе! Одно желание: вырваться в Россию к родным, ибо мне нет не малейшего утешения».

Последнее тифлисское письмо датировано 23 ноября 1828 г. В нем Сенявин признается, что стал обращать внимание на младшую сестру Нины Александровны: «Теперь утешаю себя меньшою сестрою. Катинька становится не менее милою и, право, имеет еще более преимущества». Вскоре он покинул Грузию, унося в памяти образы сестер Чавчавадзе.

Полтора года провел Сенявин на Кавказе. В Турецкой кампании участия, вероятно, так и не принял, а за персидскую получил по возвращению в России: орден святого Владимира 4-й степени с бантом, золотую шпагу «За храбрость» и медаль «За персидскую войну».22

С весны 1829 г. Сенявин служил в 14-м Егерском полку, а в конце 1830-го перешел в 29-й Егерский. Здесь его сослуживцем оказался не кто иной, как еще один экс-поклонник Нины Чавчавадзе, С. Н. Ермолов. «Как часто мы с ним вспоминаем былые времена, — писал Сенявин Е. Г. Чиляеву, брату своего друга,23 — судьба как нарочно соединила двух самых жестоких соперников. Помните, когда он вам открывался, что хочет убить того, кто дерзнет думать быть счастливым? И как это мне нравилось — искупить себе кровью первое блаженство в мире. Он теперь отпирается от сего; бог с ним, что было, то прошло».

Большой потерей для Сенявина стала смерть его младшего брата в 1830 г. А в следующем умер его отец. Сам Николай Дмитриевич часто болел, на год вынужден был оставить службу. Изредка он писал Борису Чиляеву. Признавался в тоске, жаловался на судьбу, говорил, что смертельно скучает по Тифлису, где пережил «наисчастливейшее время», и что мечтает о женитьбе — «да вот беда, другой Ниночки я не найду». «Я теперь как корабль, брошенный воинами, который потерял руль и мачты. Езжу по России и не знаю, где найти себе приюта», — писал он осенью 1830 г. Тогда же до него дошел слух о чьем-то сватовстве к Кате Чавчавадзе. Он тотчас написал другу: «Ежели Катинька не вышла, то посватай меня. Ей богу, для этого приеду в Грузию. Я не шучу! Только сделай сурьезно, ибо такой вещью не шутят. О, ежели бы удалось, считал бы себя самым счастливым человеком».

Через некоторое время Чиляев сообщил ему «согласие князя (Александра Чавчавадзе, отца — В. Ш.) и всего его драгоценного семейства». Это известие осчастливило Сенявина. Он стал мечтать об отставке (до окончания Польской кампании, в которой Сенявин принимал участие, отставки были запрещены) и о женитьбе на Катерине Александровне. «Воскреси друга твоего! Доставь мне величайшее блаженство в мире — это прелестную Катерину Александровну», — писал он Чиляеву в июне 1831 г. Снедаемый тоской, не имеющий сил оправиться от тифлисской истории, Сенявин цепляется за робкую надежду найти счастье в той, которая более всего напоминала ему Нину. «Мысли мои все наполнены Катериной Александровной. Я только и думаю, что о ней», — писал он летом 1831 г. И о том же несколько месяцев спустя: «Не знаю ничего, что делает прелестная, очаровательная, божественная для меня Катерина Александровна. Минуты времени кажутся для меня веками, и я не могу дождаться этого времени, когда полечу в счастливую Грузию. <...> Я теперь мечтаю о первейшем блаженстве в мире — Катиньке. Это одно существо на свете, о котором всякой день с утра и до вечера и целую жизнь свою думаю».

Сенявин надеялся, что весной 1832 г. сможет поехать в Тифлис и сделать предложение. На этом обрываются его письма (последнее датировано октябрем 1831 г.) и наши сведения о нем. Можно предположить, что сватовство Сенявина расстроилось после раскрытия грузинского заговора 1832 г., когда замешанный в нем А. Г. Чавчавадзе был выслан в Тамбов.24 По сведениям «Русской родословной книги», в 1833 г. Сенявин скончался.25 Розыски сведений, проливающих свет на обстоятельства последних месяцев его жизни и смерти, результатов не дали.
Сноски

Примечания:

1 А. С. Грибоедов в воспоминаниях современников. М., 1929. С. 314. Далее ссылки на издание — А. С. Грибоедов в воспоминаниях современников. М., 1980. — даются в тексте (Восп. С.)

2 ИРЛИ, архив Б. Г. Чиляева, ф. 332, ед. хр. 54. Эти письма в составе внушительного архива Чиляева были разысканы Б. Л. Модзалевским. В 1904 г. он опубликовал часть документов архива (см.: Модзалевский Б. Л. Кавказ николаевского времени в письмах его воинских деятелей. (Из архива Б. Г. Чиляева) // Русский архив. 1904. № 1. С. 115—174). Письма Сенявина в эту публикацию не вошли, но предполагались для отдельной публикации, о чем можно судить по выпискам из них, сделанным рукою Модзалевского и сохранившимся в Грибоедовском собрании Н. К. Пиксанова в ИРЛИ. Частично письма Сенявина процитированы мною в очерке «К портрету Нины Чавчавадзе» (Литературная Грузия, 1980. № 11. С. 166—169).

3 О нем см.: Шапиро А. Л. Адмирал Д. Н. Сенявин. М., 1958.

4 См. ниже письма Сенявина к Чиляеву, где он указывает свой возраст — 28 лет (письма от 4 и 8 мая 1828 г.). В прошении об определении в Морской корпус датой рождения Сенявина названо 24 ноября 1797 г. (ЦГА ВМФ СССР, ф. 432, оп. 5, ед. хр. 1615). По-видимому, в прошении возраст Сенявина по каким-то соображениям завышен.

5 Подробнее см.: Базанов В. Г. Ученая республика. М.; Л., 1964. С. 192—205.

6 Там же. С. 199. Попутно исправим ошибочное указание М. В. Нечкиной о том, что Н. Д. Сенявин был членом общества «Чока» (Нечкина М. В. Движение декабристов. М., 1955. Т. 1. С. 104 и указатель имен). «Чока» существовало в 1810—11 гг., когда Сенявину было 11—12 лет. В это общество, согласно свидетельству Н. Н. Муравьева, входил юнкер конногвардейского полка Сенявин. Вероятнее всего, это был А. Г. Сенявин 1-й, единственный тогда конногвардеец с такой фамилией (История лейб-гвардии Конного полка. 1731—1848/Сост. Анненковым. СПб., 1849 Ч. 3. С. 210).

7 Гулевич С. История лейб-гвардии Финляндского полка. 1806—1906. СПб., 1906. Ч. 2. С. 6.

8 Фельдъегерь привез два опечатанных пакета с бумагами Грибоедова (Нечкина М. В. Грибоедов и декабристы. М., 1977. С. 563).

9 См. также: Нечкина М. В. Грибоедов и декабристы. С. 563—564.

10 Лит. наследство. М., 1956. Т. 60, кн. 1. С. 478.

11 Там же. С. 482—483.

12 Отсюда он был переведен под арест в помещение Главного штаба.

13 Восстание декабристов. Материалы. Л., 1925. Т. 8. С. 176; М., 1986. Т. 16 (именной указатель).

14 Высочайшие приказы по армии за 1826 год. СПб., 1826 (приказ от 6 декабря); История лейб-гвардии Егерского полка. 1796—1896. СПб., 1896. С. 46.

15 Борис Гавриилович Чиляев (1798—1850), настоящее имя Бабан Чиладзе. Уроженец Грузии, жил с родителями в Петербурге, получил воспитание в Горном кадетском корпусе. С 1816 г. — в Лейб-гвардии Финляндском полку. С 1827 г. — на Кавказе. Знаком с Грибоедовым и Пушкиным (Ениколопов И. К. Пушкин в Грузии. Тбилиси. 1950. С. 75—83). Долгие годы в дружеских отношениях с ним оставалась Н. А. Грибоедова (см. ее письмо к Чиляеву. — Русский архив, 1904. № 1. С. 174).

16 Имеется в виду крепость Шуша.

17 ИРЛИ, архив Б. Г. Чиляева, ф. 332, ед. хр. 54, письмо от 10 апреля 1827 г. (Далее письма цитируются по этому источнику без ссылок). Ответные письма Чиляева неизвестны.

18 Возможно, этот образ навеян немецкой романтической литературой и соединяет в себе введенный Новалисом (и ставший распространенным символом романтической эстетики) образ голубого цветка и (восходящую также к Новалису) идею мировой женственности, т е. девичьей души, женского начала, лежащих в мировой основе (см: Берковский Н. Я. Романтизм в Германии. Л. 1973. Гл. «Новалис»).

19 Судя по всему, Сенявин сообщил родителям о своей любви и намерении сделать предложение, но вместо благословения получил категорический запрет.

20 Любопытно, что приблизительно в это же время Грибоедов в Петербурге совершил водную прогулку в Кронштадт с Пушкиным, Вяземским и Олениными, где осматривал флот, готовившийся к выходу в море под командованием Д. Н. Сенявина. Возможно, что они были приняты Сенявиным на корабле (Лит. наследство. М., 1952. Т. 58. С. 80).

21 Имеется в виду русско-турецкая война 1828—1829 гг.

22 Список кавалеров императорских российских орденов СПб., 1832 Ч. 1. С. 157. Ч. 2. С. 365.

23 О Е. Г. Чиляеве см,: Ениколопов И. К. Пушкин в Грузии. С. 75—83

24 Катерина Александровна вышла замуж в 1839 г. за будущего владетеля Мингрелии кн. Д. Дадиани.

25 Лобанов-Ростовский А. Б. Русская родословная книга. Пб., 1895. Т. 2. С. 213, 214.

4

  • Автор: АVVL
  • Пользователь
  • АVVL
  • Зарегистрирован: 05-04-2012
  • Сообщений: 14900

АДМИРАЛ ЧЕРНОМОРСКОГО ФЛОТА ДМИТРИЙ НИКОЛАЕВИЧ СЕНЯВИН

http://sh.uploads.ru/TW4RK.gif

Черное море, Крым, Севастополь - всегда были „болевыми точками“ России. Внимание общества к этому региону то усиливается, то ослабевает, но никогда не сходит на нет. И одним из главных объектов этого внимания уже больше двухсот лет является Российский Черноморский флот. Появление на Черном море кораблей НАТО, стремление Украины в состав этого блока вызвали новый всплеск внимания к Черному морю в целом и флоту в частности. И снова, как и двести лет назад, люди задаются вопросом, который английский посол задал в 1787 году князю Потемкину, основателю черноморского флота, в Севастополе: „Зачем России флот на Черном море“?
История Черноморского флота начинается 2 мая 1783 года, когда в Ахтиарскую бухту были переведены из Керчи корабли Азовской флотилии. 10 февраля 1784 года на побережье бухты был основан город Севастополь, определённый в качестве главной базы флота. Одним из кораблей флотилии, подчинявшейся адмиралу Ф.Ф. Ушакову и вошедшей в Ахтиарскую бухту, командовал будущий адмирал российского флота Дмитрий Николаевич Сенявин.
Военная служба для Д. Н. Сенявина не была ровной, накатанной дорогой. То он „за дерзость и невежество“, нарушавшие долг и порядок службы, подвергался аресту князем Потёмкиным. То тот же князь писал о нём Ф. Ф. Ушакову, что он „будет со временем отличный адмирал и даже, может быть, превзойдёт самого тебя!“ Сам он положил себе за правило слова из приказа Потёмкина-Таврического: „Стараться произвести дело, ожидаемое от мужества вашего и ваших подчиненных“. У него это получалось. Вот что писал о своём флаг-капитане командующий: „Офицер испытанный, такой, каких я мало видел; его служба во время несчастья была отменная“.
Детские годы будущего флотоводца прошли в местах, которые ни с какими морями не граничат. Но степные уголки центральной России дали стране много замечательных флотоводцев. Так вышло, что и калужане, и липчане считают Дмитрия Сенявина уроженцем своих мест. У знаменитых российских флотоводцев было несколько имений, но родовыми Сенявины считали калужское Комлево и воронежское Конь-Колодезь. Детство Дмитрий проводил и в калужском, и в воронежском домах своих хлебосольных и многочисленных родственников. Поэтому конь-колодезцы вправе считать его своим земляком. Именно на хлевенской земле под влиянием родственников определилось и будущее Дмитрия.
Он родился 6 августа по старому стилю (17 по н. ст.) 1763 года. Будущий адмирал происходил из небогатой дворянской семьи, прославившейся своими морскими традициями. С конца XVII и до середины XIX века на русской флоте служили 15 офицеров, представителей этого славного рода. Среди них было пять адмиралов: Наум Акимович, Иван Акимович, Алексей Наумович, Николай Иванович и Дмитрий Николаевич. Сенявины помогали Петру I в создании отечественного военно-морского флота. За преданность русскому флоту, за бескорыстное служение России Сенявиным были пожалованы в собственность казённые земли возле села Конь-Колодезь Воронежской губернии. Вскоре здесь был построен дом, сохранившийся до наших дней. Сейчас бывшее имение Сенявиных находится в распоряжении Липецкой и Елецкой епархии. Здание восстанавливается и реконструируется, в нём действует православный храм.
С февраля 1773 года Дмитрий не без влияния конь-колодезских родственников выбрал для себя морскую службу и поступил на учёбу в Морской корпус. А службу по окончании учёбы Дмитрий Николаевич начал на Черноморском флоте.
Во время русско-турецкой войны 1787-1791 годов Д. Н. Сенявин в составе русского флота, которым командовал адмирал Ф. Ф. Ушаков, принимал участия в сражениях с кораблями неприятеля. Был командиром кораблей „Иосиф II“ и „Навархия“.
Ушаков выдвигал Сенявина на ответственные командные должности. Летом 1792 года Дмитрий Николаевич был назначен командиром корабля „Александр Невский“. Через четыре года Сенявин произведен в капитаны первого ранга и назначен командиром корабля „Святой Пётр“.
С 1798 года разворачиваются совместные действия русского и турецкого флотов против наполеоновской Франции. Отряд кораблей под руководством Дмитрия Сенявина захватил крепость на острове Санта-Мавра. В целом русские войска изгнали французов с Ионических островов.
Но лучшие его черты раскрылись в тяжёлых и затяжных боях за остров и крепость Корфу. Неприступная до того крепость, не выдержав осады, в феврале 1799 года пала. А. В. Суворов после этой победы записал: „Ура русскому флоту!.. Я теперь говорю самому себе: зачем не был я при Корфу хотя мичманом?“ Союзник по антинаполеоновскому блоку адмирал Нельсон высказался иначе: „Я ненавижу русских…“.
Причина тому очевидна: адмирал второй год вёл осаду более слабой крепости Ла-Валетты и не смог её взять, в то время, как русские одолели неприступную Корфу. Другие союзники - турки - всё делали для того, чтобы не участвовать в боевых операциях против Франции. Вскоре и Россия вышла из коалиции, и корабли вернулись    в Севастополь
XIX век начался захватническими войнами Наполеона. В 1804 г. Наполеон усилил активные действия на Балканах и в Италии. В связи с создавшейся угрозой интересам России на Средиземном море, русское правительство направило туда эскадру Балтийского флота под командованием вице-адмирала Дмитрия Сенявина. Заняв область Боко-ди-Каттаро, населенную славянами, Сенявин преградил путь Франции на Балканы.
18 декабря 1806 года Турция, подстрекаемая Францией, объявила войну России, пытаясь вернуть утраченные позиции на Чёрном море и в Крыму.
Корабли Сенявина захватили 10 марта 1807 года остров Тендос, чтобы установить тесную блокаду Дарданельского пролива и начать крейсерские действия в Эгейском море, тем самым лишив столицу Турции подвоза продовольствия из её малоазиатских владений. На острове была создана укрепленная база. 10 мая турки попытались снять блокаду. Завязалось Дарданельское сражение. Но капудан-паша Сеид-Али, командовавший турецкой эскадрой, потеряв три корабля и 2000 человек личного состава, поставленные задачи не выполнил. Он казнил своего вице-адмирала и двух командиров кораблей.
После поражения турок блокада Эгейского побережья русскими моряками была усилена. В Константинополе начались голодные бунты. Произошёл даже государственный переворот, в результате которого был свергнут Селим III и султаном провозглашён Мустафа IV. Новый правитель приказал Сеид-Али отбить у русских остров Тендос. 15-16 июня 1807 года турки предприняли такую попытку, но и она оказалась для них неудачной.
19-20 июня состоялось Афонское сражение. Турки намного превосходили русскую эскадру в численном составе и вооружении. Они имели 9 линейных кораблей, 5 больших фрегатов и 5 легких судов при 1238 пушках. Эскадра Сенявина состояла из 10 кораблей и 754 пушек. Корабли у турок были новые, построенные на французских и английских верфях, имели медную обшивку и медные же пушки крупного калибра. Русские корабли были более старыми и вооружены чугунными пушками. При этом личный состав турецкого флота проявлял в бою крайнее упорство из-за страха перед жестокими наказаниями. Так, командир корабля, вышедшего из строя раньше своего флагмана, подвергался смертной казни.
Несмотря на это русские моряки, руководимые Д. Н. Сенявиным, проявив мужество и находчивость, сумели разгромить турецкую эскадру. Турки в Афонском сражении потеряли более трети своего флота. 25 июня Сенявин подошёл к острову Тендос, который отражал натиск турецкого десанта. С появлением русских кораблей турки оказались в сложном положении и капитулировали.
Победа в Афонском сражении обеспечила русскому флоту господство на всем Эгейском море. Турецкое командование убедилось, что своими силами не может снять блокаду. Начались переговоры турецкого султана  с русским правительством, завершившиеся подписанием перемирия в августе 1807 года.
Дмитрий Сенявин был представителем решительной наступательной тактики. Он стремился эффективно использовать в бою корабельную артиллерию. Использовался русским флотоводцем также принцип манёвренного боя, что в дальнейшем способствовало утверждению манёвренной тактики русского флота. Сенявин разработал и осуществил на практике идею одновременного нанесения главного и вспомогательного ударов по врагу. Он уделял много внимания осуществлению непрерывного руководства боем.
27 июня 1807 года в Тильзите между Россией и Францией был подписан мирный договор. Александр I приказал Сенявину прекратить боевые действия на Средиземном море, и передав Франции Ионические острова и область Боко-ди-Каттаро, возвратиться в Балтийское море.
В 1810-1813 годах вице-адмирал Сенявин находится в неофициальной опале и занимает второстепенную должность главного командира Ревельского порта. Но в 1825 году новый император вспомнил о Дмитрие Николаевиче и назначил его командующим Балтийским флотом. Через год Сенявин был произведен в адмиралы. Командовал Балтийским флотом адмирал до 1830 года, когда по болезни был вынужден выйти в отставку. Умер Д. Н. Сенявин 5 апреля 1831 года на 68-м году жизни.
Русский народ высоко оценил заслуги своего замечательного соотечественника: на корабле, названном именем Сенявина ещё при жизни флотоводца , капитан-лейтенант Ф. П. Литке в 1828 году совершил кругосветное плавание. Во время его проведения в Тихом океане была открыта группа коралловых островов, названных в честь Дмитрия Николаевича островами Сенявина. Память об адмирале Сенявине бережно хранят и в Греции. На островах Корфу и Тендос ему поставлены памятники.
А история Черноморского флота России продолжалась. Кругосветные экспедиции, боевые учения, манёвры, строительство новых кораблей востребовали таких людей, как М. П. Лазарев, П. С. Нахимов, В. А. Корнилов. Они стали достойными наследниками наших земляков Сенявиных, а так же Ф. Ф. Ушакова. Рождённые для побед, эти флотоводцы и рядовые русские моряки своим героизмом возвеличивали морскую славу России.
И сейчас Черноморский флот остаётся боевой основой Вооружённых Сил России. При поддержке авиации   4-й воздушной армии Северо-Кавказского военного округа он способен надежно прикрыть морские границы России на Черном море. Постепенно разворачивающееся в России строительство новых кораблей даёт основание надеяться, что в следующем десятилетии устаревающие корабли постройки 60-70-х годов будут заменены новыми. И тогда, на вопрос, поставленный английским послом более двухсот лет назад: „Зачем России флот на Черном море“ - можно будет дать ответ, аналогичный тому, что дал в своё время его основатель, князь Потемкин: „Затем, сударь, чтобы никто об этом более не спрашивал“.

5

  • Автор: АVVL
  • Пользователь
  • АVVL
  • Зарегистрирован: 05-04-2012
  • Сообщений: 14900

Мемуары Дмитрия Николаевича Сенявина

„Я из рода тех Сенявиных, которого потомки в царствование государя императора Петра Великого славно служили в гвардии и во флоте.
Я родился 1763 года августа 6-го в полдень, в селе Комлеве, Боровского уезда. Священник прихода сего учил меня грамоте, а на 8-м году я читал хорошо и писал изрядно. На 9-м году матушка ездила в Петербург затем только, чтоб определить меня в сухопутный корпус. Матушка имела хорошую протекцию, но я принят не был,    а по какой причине - не знаю; одно то справедливо, кому где определено, тому там и быть. Матушка в большом от сего огорчении тем же временем возвратилась со мною в Комлево. В это время не было еще у нас ни публичных училищ, ни наемных учителей, а чтобы мне не быть в деревне праздну, я отдан был для изучения арифметики в городскую школу, состоявшую из солдатских детей, под особым присмотром смотрителя той школы Выучил я в одно лето первые четыре правила, несколько дробей и деление квадратное и кубическое
Матушка зимнее время обыкновенно проводила в Москве, в это время дядюшка мой, адмирал Алексей Наумович Сенявин, проезжая из Таганрога в Петербург, остановился в Москве. Батюшка мой находился при нем генеральс-адъютантом. Перед самым выездом их из Москвы батюшка представил меня дядюшке, я ему очень понравился, взяли меня с собою, привезли в Петербург и очень скоро определили в Морской корпус. Это было в 1773 году в начале февраля, батюшка сам отвез меня в корпус, прямо к майору Голостенову, они скоро познакомились и скоро подгуляли. Тогда было время такое; без хмельного ничего не делалось. Распростившись меж собою, батюшка садился в сани, я целовал его руку, он, перекрестя меня, сказал: «Прости, Митюха, спущен корабль на воду, отдан богу на руки». «Пошел!» и вмиг из глаз сокрылся.
Корпус Морской находился тогда в Кронштадте весьма в плохом состоянии, директор жил в Петербурге и в корпусе бывал весьма редко; по нем старший был полковник, жил в Кронштадте, но вне корпуса, бывал в корпусе почти каждый день для того только, что был в корпусе. За ним управлял по всем частям майор Голостенов, и жил в корпусе, человек средственных познаний, весьма крутого нрава и притом любил хорошо кутить, а больше выпить. Кадет учили математическим и всем прочим касательно до мореплавания наукам очень хорошо и весьма достаточно, чтобы быть исправным морским офицером, но нравственности и присмотра за детьми не было никаких, а потому из 200 или 250 кадет, ежегодно десятками выпускались в морские баталионы и артиллерию за леность и дурное поведение. Вот и я, пользуясь таким благоприятным временем, в короткое время сделался ленивец и резвец чрезвычайный. За леность нас только стыдили, а за резвость секали розгами, о первом я и ухом не вел, а другое несколько удерживало меня, да как особого присмотра за мною не было и напоминать было некому, то сегодня высекут, а завтра опять за то же. Три года прошло, но я все в одних и тех же классах; наконец, наскучило, я стал думать, как бы поскорее выбраться на свою волю. Притворился непонятным, дело пошло на лад, и я был почти признан таковым, но к счастью моему был тогда в Кронштадте дядя у меня капитан 1-го ранга Сенявин. Узнав о намерении моем, залучил меня к себе в гости, сперва рассказал мне все мои шалости, представил их в самом пагубном для меня виде, потом говорил мне наилучшие вещи, которых я убегаю по глупости моей, а потом в заключение кликнул людей с розгами, положили меня на скамейку и высек препорядочно, прямо как родной, право, и теперь то помню, вечная ему память и вечная моя ему за то благодарность. После обласкал меня по-прежнему, надарил конфетами, сам проводил меня в корпус и на прощанье подтвердил решительно, чтобы я выбpaл себе любое, т. е. или бы учился или каждую неделю будут мне такие же секанцы.
Возвратясь в корпус, я призадумался, уже и резвость на ум не идет, пришел в классы, выучил скоро мои уроки, память я имел хорошую, и, прибавив к тому прилежание, дело пошло изрядно. В самое это время возвратился из похода старший брат мой родной, часто рассказывал нам в шабашное время красоты корабля и все прелести морской службы. Это сильно подействовало на меня, я принялся учиться вправду и не с большим в три года кончил науки и был готов в офицеры.
О наказании детей розгами, которое теперь вовсе забраковано, поступило в число невежества и даже будто бы исправление вредное, я осмеливаюсь изложить мысли мои в том на суд утонченных разборщиков деликатностей, таких детей в понятии можно разделить на четыре класса: в 1-й поступают те, которые, приметив родительский или учительский неприятный взгляд, тотчас исправляются, делаются послушны и оставляют непристойности; во 2-й те, которые не понимают взгляда, а исправляются от слов, хорошо их вразумивших, с 3-й те, которые ни взгляда, ни слов не понимают, тех должно вразумить и научить необходимо розгою, a в 4-й поступают те, которых ни тем, ни другим и ни третьим способом исправить невозможно. Они родятся редко, их можно сравнить подобно как гении.
Гардемарином я сделал на море две кампании. Первая в 1778 году на корабле «Преслава» от Кронштадта до Ревеля и обратно. Будучи в Ревеле в ожидании корабля от города Архангельска, чтобы с ним соединиться и вместе следовать в Кронштадт, случилось в первых числах сентября время дождливое и холодное. После просушки парусов и прикрепления их упал у нас матрос в воду с грот-брам-рея. В тот самый миг офицеры и матросы бросились все на борт, кто кричит: «Давайте катер», другой кричит: «Посылайте  барказ», иной  кричит: «Бросайте, готовьте», а иной кричит: «Хватайся, хватайся», а человек еще и не вынырнул. Суматоха сделалась превеликая, упавший матрос был из рекрут, тепло одет, в новом косматом полушубке, крепко запоясан, что и препятствовало ему углубиться далеко. Он скоро вынырнул, не робея нисколько, отдуваясь от воды и утираясь, кричал на салинг: «Добро, Петруха, дай только мне дойти на шканцы, я все расскажу: эку штуку нашел, дурак, откуда толкаться!»
Мы тогда почти все захохотали. Вот что бывает с людьми. Несколько секунд назад все почти были от ужаса в беспамятстве, а потом - хохочут. Матрос скоро взошел на корабль, повторяя те же слова на шканцах. Позвали Петруху с салинга, спрашивали его, но Петруха божился, что не толкал его, а сказал ему только: «Экой мешок, ступай на нок проворней, а не то я тебя спихну, а он, дурак, взявши и полетел с рея». Тут мы больше еще смеялись и помирили их. Чудно, что, падая с грот-брам-рея, нигде он не зацепился и даже ни за что не дотронулся и после был здоров совершенно. Множество я видел подобных ему примеров.
Другая кампания была до (Нордкапа и обратно в Кронштадт) и считалась за две. 1779 года в январе месяце отправили нас, гардемарин 33 человека, в Ревель. При нас были капитан корпуса Федоров (небольшой был охотник заниматься нами, а любил больше сам повеселиться) и учитель астрономии, который учил нас поутру два да после обеда два часа и то не всякий день, прочее время мы резвились и гуляли где кто хотел, только бы ночевали дома. Баня была у нас вещь важная и необходимая, каждую субботу мы в нее ходили не столько мыться, как от безделья резвиться; например, несколько человек выбежим из бани, ляжем в снег и кто долее всех пробудет на снегу, тот выигрывал с каждого по бутылке меду и угощал, кого хотел. На место слова честолюбие употребляли мы термин молодечество. Были у нас еще в употреблении разные пословицы, самые варварские, как то: «Ухо режь, кровь не капнет», «Смерть - копейка», к тому же похвала сверстников, когда говорят: «Этот хват, славный околотень». Все это делало нас некоторым образом отчаянными, смелыми и даже дерзкими. Я был крепкого здоровья и часто иногда с горем пополам оставался победителем товарищей и бутылок с медом. Бутылка меду самого лучшего стоила тогда 3 копейки.
Лед в гавани был еще крепок, как началось вооружение 5-ти кораблей и одного фрегата, тогда-то сделалась нам волюшка, только обедали да ночевали дома в корпусе, прочее время кто на корабле, кто в трактире, кто разгуливает по городу, а те, которые были постарше летами и знали побольше, чем мы, маленькие, те безвыходно в вертепах у прелестниц, только у самых дрянных и скверных. Да и то правда, что молодость не знает пригожества.
На другой день как эскадра стала вооружаться, в ночи 3-го числа загорелся корабль «Всеволод». Сперва показался густой дым из форд-люка, а потом вскоре и пламя; сделалась тревога, команда вся сбежалась, проломили лед, выхватили корабль из средины кораблей, поставили на мель и корабль сгорел до подвод-ной части без всякого другим судам приключения. Причина пожара сего не открылась и осталась неизвестна.
На место сего сгоревшего корабля назначен корабль «Дерись» из Кронштадта, 19-го апреля эскадра наша была на рейде и к походу готова; 23-го числа против Ревеля показался корабль «Дерись», мы снялись с якоря, соединились и пошли в море.
Вот как расторопно в наше время делались дела. Правда, старики (как говорят) мало_ знали, однако видно, что знали хорошо распорядиться, нонеча знают много, только под носом не видят ничего.
К Нордкапу пришли мы в последних числах мая, тут заняли каждый свой пост для крейсирования. Рандеву назначено 15-е сентября у Нордкапа, наш корабль имел пост на высоте Нордкапа. В последних числах июня мы удалились по желанию капитана, к северу около 5 градусов.
15-го сентября вся эскадра была в соединении у Нордкапа, к нам прибыли еще от города Архангельска два корабля и один фрегат; все разом спустились и пошли к Кронштадту. В ночь на 21-е число ветер сделался попутный, весьма крепкий и развел волнение. На рассвете вся эскадра была в работе, кто крепит крюйсель,     кто фор-марсель, а кто брал последние рифы; у нас на корабле все кончено было еще прежде. В это время на пришедшем от города корабле «Храбром» брали последний риф у грот-марселя и в это самое время сломило у него грот-мачту, погибло 43 человека, бывших тогда на грот-марсе и на марса-рее. Ужасное зрелище! В тот самый день за обедом, который состоял у нас из одной крутой каши и куска копченой оленины, мы, будучи без наставника и даже без старшего, кутили  обыкновенно, кто стоячи, кто лежачи с резвостью, с беспрестанным смехом и врали всякую всячину, кому что на ум взбрело; я сказал тогда моим товарищам, что желал бы быть на «Храбром», когда мачту сломило, посмотреть, что там делалось тогда. Все мои товарищи восстали на меня, кто называл меня дураком, скотом, кто смеялся, кто был со мной одного мнения, сделался шум превеликий. Капитан узнал про шумный наш обед и разговор, который пересказали ему с большим прибавлением в невыгоду мою, посадил меня на фор-салинг на целую вахту, несмотря и на то, что я был в тот день именинник.
В Кронштадт мы пришли 5-го октября, а 6-го вошли в гавань. Корабль «Храбрый» после сего несчастия зимовал в Норвегии.
В начале 1780 года нас экзаменовали, я удостоен был из первых и лучших. 1-го мая произведен в мичмана и написан на корабль «Князь Владимир». Чины явлены нам в Адмиралтейств-коллегий в присутствии всех членов, вместе с тем дано нам каждому на экипировку жалованья вперед за полтрети, т. е. 20 р., да сукна на мундир с вычетом в год, да дядюшка Алексей Наумович подарил мне тогда же 25 руб.
Итак, я при помощи мундира и 45 руб. оделся очень исправно; у меня были шелковые чулки (это был парад наш), пряжки башмачные серебряные превеликие, темляк и эполеты золотые, шляпа с широким золотым галуном. Как теперь помню, шляпа стоила мне 7 руб., у меня осталось еще достаточно денег на прожиток. Время тогда было благодатное, во всем изобилие и дешевизна чрезвычайные и, конечно, теперь невероятные. Правда, лакомых вещей было мало, но зато были мы сыты, румяны и хорошо одеты, одним словом, ни в чем не нуждались, и я могу сказать, будучи мичманом и далее капитаном, получая жалованья в год в первом чине 120 руб., а капитаном 450 руб., я жил, право, богаче, как теперь в генеральском чине.
В этом лете три эскадры вышли из Кронштадта. Одна - 5 кораблей и 1 фрегат - до Англии, возвратились и зимовали в Кронштадте. Другая - 7 кораблей и 2 фрегата - в Средиземное море и зимовали в Ливорно. Третья - 5 кораблей и 1 фрегат - до Португалии и зимовали в Лиссабоне, тут и я находился на корабле «Князь Владимир». В Кронштадт возвратились на другой год.
В Лиссабон пришли мы скоро и благополучно и тут расположились на зимовку. У нас на корабле капитан был князь Леонтий Никитич Шаховской, а эскадрою командовал бригадир Никифор Львович Палибин (в то время были во флоте бригадирские чины). В наше время мы, молодые, скоро и хорошо росли, но не скоро старились, до 20-ти лет называли нас «ребенок», «молокосос» и проч. Старики наши как будто бы нарочно заботились более о здоровье нашем, чем изнурять оное излишними науками, а паче ни к чему после не пригодными. Я был тогда на 18-м году и резв до беспамятства.
Случилось капитану моему послать меня к бригадиру просить позволения 6-ти офицерам съездить в Цинтру. Я приехал на флагманский корабль, тотчас окружили меня мичмана, сперва, как водится, поздоровались, потом заговорили, кто что знает, а потом принялись но обыкновению своему болтать разные глупости, хохотать беспрестанно и поддергивать друг друга. Я тороплюсь к бригадиру - меня не пускают, я к каюте - меня за полу, наконец, я их растолкал, подбежал к каюте, успел отворить дверь, и одна нога была уже за порогом, как мичман Лызлов, отличный мой приятель, подставил мне ногу так искусно, что я упал и чуть нос себе не разбил. Бригадир играл тогда в карты, сидел спиною к двери и, не совсем то приметив, сказал тогда мне: «Болван, ты никогда порядочно не войдешь, только и дела за тобой, что беситься». Подойдя к нему, я поклонился, начал говорить: «Князь Л. Н. свидетельствует свое почтение вашему высокородию (наш бригадир очень любил звание и титул свой, даже люди и свои всегда величали его ваше высокородие), просит позволения...» и вдруг позабыл, о чем. Никифор Львович, погодя немного, сказал: «Ну, о чем?» Я молчу и только что краснею. Он, погодя еще немного, скачал: «Ну, дурак, поди вон, вспомни и приди».
Я вышел на шканцы, мичмана опять меня окружили, кто спрашивает, кто отвечает за меня, кто вспомнил будто приказание и все хохочут, а мне не до того, я решаюсь ехать на корабль и хотя с большим стыдом, да спросить моего капитана, как вдруг вспомнил, обрадовался, иду в каюту и докладываю, что было мне приказано. Бригадир сказал мне на то: «Хорошо, офицеров отпустить, а ты, мой друг, знаешь ли то, что я могу тебя розгами сечь, отец твой и дядя дали мне на то полную доверенность, и, если ты не перестанешь беситься, я право отдеру тебя на обе корки. Ступай да помни же». Никифор Львович любил меня, как родного сына, у него ли когда собрание или сам куда едет - всегда брал с собою.
Теперь расскажу другое со мной приключение сердечное и первоначальное.
Бригадир наш был настоящий русский господин, свободного времени не тратил напрасно, любил им воспользоваться и повеселиться. А как кто любит что, тот обыкновенно желает, чтобы и все любили то, и мы все на эскадре были свободны, веселы и  время провели не видали, как прошло. Например: два дня в неделю были в городе ассамблеи, которые составляли все иностранные министры, консулы, богатейшие негоцианты и несколько вельмож португальских. Один день имел консул голландский Гильдемейстр. Два дня было собрание у Стеца (сей негоциант был из всех богатейший в Лиссабоне, он снабжал эскадру нашу провизиями и всеми прочими вещами, дом его всегда почти был открыт для всех нас, русских), а остальные два дня имел Никифор Львович у себя на корабле.
В этих собраниях всякий раз были две сестры-англичанки по фамилии Плиус, близкие родственницы с домом Стеца. Меньшая называлась Нанси и было около 15 лет. Мы один другому очень нравились, я всегда просил ее танцовать, она ни с кем почти не танцовала кроме как со мной, к столу итти - я к ней подхожу или она ко мне подбежит и всегда вместе. Она выучила по-русски несколько приветливых слов, говорила мне, я на другой день, выучив по-английски, отвечал ей прилично, и мы так свыклись, что в последний раз на прощании очень, очень скучали и чуть ли не плакали. Это еще не все, а будет продолжение, а только не скоро, а ровно через 28 лет, под конец моей молодости и при начале ее старости.
1781 год. Возвращаясь мы из Лиссабона в Кронштадт, в июле месяце встретили на Копенгагенском рейде эскадру нашу 9 кораблей и 3 фрегата, следующие в Средиземное море. Вот в царствование императрицы Екатерины по сколько кораблей ежегодно плавало в дальних мерях и зимовали в иностранных портах единственно на тот только предмет, чтобы офицеры и матросы приобретали лучшие познания службы своей. Флот Балтийский имел тогда более 40 кораблей. Разом было на море 32 корабля, в том числе пять 100-пушечных, и некоторые из них имели всю артиллерию медную. Можно сказать, флот был тогда славный. Шведы и турки везде и всегда были побеждены и истреблены.
Старики в то время, конечно, мало знали; да иначе и быть нельзя - они знали одно только свое дело, а в дела посторонних служб не вмешивались. Румянцев, Потемкин, Суворов признавали себя чуждыми в познаниях морских, но зато прославили себя навек своим ремеслом, кажется, и довольно бы. Нет, нонеча, не говоря о генералах, каждый армейский офицер анатомирует всякого рода службы и дело, хвалит, осуждает и все знает, о чем только речь зайдет. Они рассуждают и решают важные вопросы, напр.: надобен ли России флот или нет, они отвечают - можно легко обойтись без флота, были бы только солдаты, к тому же прибавляют, что держание флота дорого стоит. Петр Великий сказал, кто из государей имеет армию и флот, тот имеет две руки. В царствование Екатерины, можно сказать, при скудном положении государственных финансов, но о дороговизне содержания флота никогда и никакой речи не было, да и не могло быть; распорядись только хорошо, все вещи, надобные для флота, есть дома, к тому же содержание людей в 10 крат дешевле всех прочих наций в Европе. Поручи дело знающему и опытному, не надейся притом на прозорливость свою, оставь пристрастие и следуй в выборе людей по премудрому сказанию: «Яко речет мир на люди своя», тогда будет все дешево и хорошо.
Эти говоруны ничего не знают и не понимают, они похожи, как кажется мне, на глупых тетеревов глухих, бормочут с ними одинаково, как говорится, ни складу, ни ладу, с тою только разницей, что тетерева во время бормотанья вредны для себя, а наши глупцы вредят много Государству, их, дураков, слушают и соглашаются иногда с ними.
Насчет тогдашних и нынешних распоряжений ясно можно видеть разницу и пользу оных, которые покажутся во всех отношениях, конечно, неимоверны. Беспрестанно нонеча толкуют, что в Кронштадте жить матросам негде и тогда еще, когда весь флот едва имеет с небольшим 10 кораблей. Спрашиваю, где же помещались прежде люди, когда флот имел более 40 кораблей. Ответствую и верно ответствую, что помещались они в губернских домах, ныне еще существующих, в одной деревянной для артиллеристов казарме и по квартирам, ибо флигелей каменных и гошпиталя (что теперь на канаве) тогда еще не было, они построены после Шведской войны, и люди жили, и жили, как говорится припеваючи. Больных было весьма мало, а о повальных болезнях никогда и слышно не было. Не теснота делает болезни, а угнетение человека в духе.
В то время люди были веселы, румяны, и пахло от них свежестью и здоровьем, нонеча же посмотрите прилежно на фрунт, что увидите - бледность, желчь, унылость в глазах и один шаг до госпиталя и на кладбище. Без духа ни пища, ни чистота, ни опрятство не делают человеку здоровье. Ему надобно дух, дух, и дух. Пока будут делать все для глаза, пока будут об­манывать людей, разумеется, вместе с тем и себя, до тех пор не ожидай в существе ни добра, ничего хорошего и полезного. В этом надобно прежде увериться, и тогда все будет хорошо и полезно как для людей, так собственно и для себя.
1782 год. 11 кораблей и 3 фрегата назначены в Средиземное море и были на рейде. Я находился на сей эскадре на корабле «Америка», но после депутатского смотра и в тот же самый день по именному повелению командировали с эскадры в Таганрог 15 старших мичманов, в числе которых я был сверху 4-й. Приехав в Петербург, явился я к дяде Алексею Наумовичу. Он удивился, увидев меня, и между прочим спросил, хочу ли я здесь остаться или ехать в Таганрог. Я отвечал, что батюшка приказал мне служить и мне все равно, там или здесь. Дядюшка обнял меня обеими руками, поцеловал и сказал: «Ступай, друг, с богом, там служат также хорошие офицеры».
В это время назначено было спустить один корабль и два заложить. Государыня императрица изволила посетить адмиралтейство, присутствовала при закладке и потом взошла на корабль, приуготовленный к спуску. Спустились на воду. Корабль назван «Победослав». Когда императрица всходила на корабль, я с товарищами, был у фалрепа. Она часто изволила для отдохновения останавливаться, и случилось остановиться ей против меня, я потянулся через поручень поцеловать ее руку. Она милостиво изволила мне пожаловать ее и притом с приветливостью сказала: «Не резвись, смотри», указывая рукой вниз, «упадешь и пропал».
В Петербурге дали мне партию - одного квартирмейстера и 12 матросов - и отправили на почтовых, равно как и прочих моих товарищей. Я пустился прямо в Москву, потом на (Боровск и в Комлево увидеться, тут с матушкой. В Комлеве я пробыл два дня, а на третий выехал.
За прощальным обедом было у нас много гостей, собравшихся посмотреть на приехавшего из Петербурга, побывавшего за морями и опять едущего бог знает куда. Матушка рассказывала гостям, что я буду непременно в больших чинах, гости желали знать примечания матушки на то, и она им рассказывала, что я обе ночи спал на полу  близко кровати ее и она всегда видела меня спящего раскидавшись и обе руки были закинуты за голову. Тут некоторые гости верили, некоторые удивлялись, а некоторые из молодых усмехались.
В Таганрог я приехал в первых числах июля, на другой день сдал мою партию, а на третий - посадили меня с товарищами моими на галиот и отправили в Керчь для распределения по судам Азовского флота. Флот сей составляли в то время одна корвета 22-пушечная и называлась корабль «Хотин»; он был всегда флагманским;     6 кораблей бомбардирских, двухмачтовых, вооруженных мортирами и большого калибра гаубицами, 3 шхуны,      1 бриг 3 палубных бота; все тут. Я определен был на корабль «Хотин». Вскоре потом прибыл в Керчь владетель Крыма хан Шагин-Гирей; при нем находились от стороны чашей министр Веселицкий и главно- командующий сухопутных войск в Крыму генерал-майор Самойлов, который после был граф и генерал-прокурор сената.
Хан пробыл в Керчи 3 дня, посадили его с тремя преданными к нему мурзами к нам на корабль «Хотин»; прочих его свиты, числом 19 человек, разместили на 3 шхуны и на прочие 4 судна. Снялись с якоря, пошли в Азовское море и на другой день прибыли к Петровской крепости.
Тут принял хана генерал Потемкин, который был потом светлейший князь Таврический. Хан при съезде на берег одарил нас разными подарками; мне достались серебряные часы, стоящие около 50 руб. В то же время эскадра снялась с якоря и скоро прибыла в Керчь.
В октябре месяце прибыл к нам 32-пушечный фрегат «Крым», построенный в Хоперской крепости; командующий нашим флотом бригадир Тимофей Григорьевич Козлянинов поднял на этом фрегате брейд-вымпел свой и меня перевел на сей фрегат.
В последних числах сего октября снялись мы с якоря и пришли в Кафу очень скоро, ездили на берег беспрестанно и делали всякие покупки без всякой осторожности от заразительной болезни.
1-го числа ноября перед вечером вдруг оказалась у нас на фрегате чума. Бригадир в тот же час переехал на корабль «Хотин», бывший тогда с нами, и приказал нам всех заразившихся свезти на берег и устроить для них там из парусов палатки, а потом немедленно итти  в Керчь, остановиться в удобном месте и возможно ближе к берегу, устроить из парусов баню и палатки для жительства людей и окуривать все беспрестанно. В следующую ночь построили мы две палатки и перевезли всех заразившихся числом до 60 человек. Поутру снялись с якоря, а ввечеру были у Керчи на месте; немедленно отвязали паруса, построили на берегу баню, кухню, палаток достаточное число для служителей и перевезли всю команду на берег.
Около 15-го числа чума у нас вовсе прекратилась, похитив в это короткое двухнедельное время более 110 человек; из оставленных в Кафе выздоровело только 2, подштурман да матрос, дорогою в одни сутки опустили в воду 16 человек и на берегу в Керчи померло 38 человек; умершие все нижние чины и рядовые, а из офицеров никого.
1784 год. В начале сего года князь Григорий Александрович Потемкин-Таврический назван генерал-адмиралом Черноморского флота. Вместе с сим флот наш Черноморский (что прежде был Азовский) отделен от Балтийского флота во всем совершенно. В Херсоне учреждено и открыто Главное черноморское правление под председательством контр-адмирала Н. С. Мордвинова, а контр-адмирал Сухотин отозван в Балтийский флот.
В сентябре месяце прибыл к нам из Херсона первый построенный там 70-пушечный корабль «Слава Екатерины» под командою капитана 1 ранга графа Войновича.
1755 год. В сентябре месяце прибыли еще к нам из Херсона новые 70-пушечный корабль «Павел» под командою капитана 1 ранга Ушакова и 50-пушечный фрегат.
Сентября 29-го рано поутру у острова Ад (что ныне Березань) показались турецкие 11 кораблей, 8 фрегатов и несколько мелких разных военных судов, подошли к Очакову и установились на якорь. Турки не без намерения пришли к Очакову: первое, снабдить крепость достаточно людьми и разными военными припасами - это умно и похвально, а другое дело довольно глупое - взять Кинбурн, и у кого же взять, у графа Суворова...
1-го октября турки с рассветом начали высаживать десант на оконечности Кинбурнской косы. Граф приказал всю артиллерию, действующую вдоль косы, зарядить одним ядром с картечью, полевые орудия поставить пред стеною крепости, прикрыть турами и зарядить также одним ядром с картечью, а в заключение приказал не палить прежде, чем турки подойдут на настоящий картечный выстрел, тогда только открыть огонь и стараться, чтобы каждое орудие сделало по крайней мере два или три выстрела, картечи были подготовлены из пуль свинцовых. Турки помалу стали подаваться вперед и сделали за собою поперек косы несколько ложементов, которые на случай отступления могли прикрывать их от пуль ружейных, потом собравшись во множестве, тихими сперва шагами пустились на приступ Кинбурна. Подойдя на пушечный выстрел, крепость не палит, они остановились, думали и  рассуждали, зачем не стреляют по ним…“
Здесь записки обрываются. К сожалению, имеющиеся в нашем распоряжении записки Д. Н. Сенявина обрываются на 1788г. Неизвестно, были ли они доведены автором до этого только года или до нас последующая часть не дошла.

6

  • Автор: АVVL
  • Пользователь
  • АVVL
  • Зарегистрирован: 05-04-2012
  • Сообщений: 14900

Дмитрий Николаевич Сенявин

http://sg.uploads.ru/YB4xD.jpg

Существуют свидетельства о том, что прославленный адмирал Федор Федорович Ушаков неоднократно повторял: «Я не люблю, не терплю Сенявина, но он отличный офицер и во всех обстоятельствах может с честью быть моим преемником в предводительствовании флотом».

Несходство характеров двух талантливейших флотоводцев не мешало им по достоинству ценить друг друга. Д. Н. Сенявин успешно продолжил дело своего учителя, творчески развил тактику ведения морского боя, обогатив ее новыми приемами. Время давно определило его место в русской истории как одного из создателей национальной школы военно-морского искусства.

Родился Дмитрий Николаевич Сенявин 6 августа 1763 года в селе Комлеве Боровского уезда. Как и большинство русских адмиралов, в детстве он не слышал ни гула прибоя, ни крика чаек, не видел морских просторов. Однако семейные традиции делали встречу с морем неизбежной: Сенявины были среди тех первенцев «гнезда Петрова», кто создавал военно-морской флот России, кто победил непобедимых до того шведов.

Грамоте мальчика обучил приходский священник. Дальнейшее обучение девятилетний Митя продолжил в городской школе (других учебных заведений в Боровске не было), в которой учились солдатские дети. Через год он поступил в Морской корпус.

Морской корпус находился тогда в Кронштадте и содержался весьма небрежно. Директор корпуса Иван Логинович Голенищев-Кутузов был обременен заботами по Адмиралтейству и частенько ездил в Гатчину ко двору наследника и генерал-адмирала Павла Петровича. Всеми делами в корпусе заправлял майор Голостенев, человек нрава крутого и большой любитель выпить. Этому «педагогу» доверил сына в феврале 1773 года Николай Федорович, сказавший на прощание: «Прости, Митюха, спущен корабль на воду, сдан Богу на руки. Пошел!»

С этого началось обучение Дмитрия Сенявина. Кадетов учили многим наукам, необходимым морякам: математике, астрономии, штурманскому и корабельному делу, иностранным языкам и т. д. Учили весьма хорошо, но присмотра за детьми не было никакого. Поэтому среди юнцов процветали леность и дурное поведение. Попав в такую среду, быстро сделался ленивцем и резвецом (хулиганом) свежеиспеченный кадет Сенявин. Три года просидел он в одном классе и вознамерился было совсем уйти из корпуса.

Намерения юноши стали известны родственнику, капитану первого ранга Сенявину. Он пригласил племянника к себе домой, отечески побеседовал с ним, а затем кликнул людей с розгами, и те славно высекли лоботряса. По окончании экзекуции дядя обласкал Дмитрия, но решительно предупредил: или прилежная учеба, или же «секанцы» каждую неделю.

Возвратясь в корпус и хорошенько поразмыслив, будущий адмирал сел за уроки. Память у него была отменная, а теперь появилось и прилежание. Очень скоро Сенявин стал одним из лучших среди воспитанников. Подействовали на него и рассказы старшего брата, Сергея, возвратившегося из плавания. Дмитрий твердо решил стать моряком. В 1778 году он был произведен в гардемарины и отправился в свое первое плавание на корабле «Преслава».

В начале 1780 года состоялись выпускные экзамены, Дмитрий Сенявин был лучшим по набранным баллам. 1 мая он получил назначение на корабль «Князь Владимир». А вскоре капитан бригадирского ранга Никифор Палибин повел корабли в Португалию, и мичман Сенявин впервые увидел просторы Атлантического океана.

В это время на Черном море началось строительство крупных парусных кораблей. Для комплектования их экипажей с Балтики на юг направлялись офицеры и матросы, имевшие опыт службы на таких судах. Отправился в 1782 году во главе партии из 13 матросов в Таганрог и Дмитрий Сенявин, вернувшийся из океанского похода.

Он был уже достаточно опытным мореходом, однако в битвах участия еще не принимал. В тишине прошли и его первые черноморские годы. На фрегатах «Крым» и «Скорый», на 66-пушечном корабле «Слава Екатерины», на двухмачтовом галионе «Темерник» крейсировал Дмитрий Николаевич, ставший уже лейтенантом (1783 год), у северного побережья Черного моря.

В 1786 году молодой лейтенант вступил в командование пакетботом «Карабут». На этом маленьком суденышке он доставлял депеши русскому посланнику в Турции Я. И. Булгакову. Встречи их были частыми. Маститый дипломат не гнушался бесед с молодым офицером, и, возможно, именно в Стамбуле Сенявин получил ценнейшие уроки политической игры, пригодившейся ему в дальнейшем.

Видимо, собеседники немало рассуждали и о вероятности войны с Турцией. Султан не мог смириться с потерей Крыма, а Россия намерена была и дальше укрепляться и расширяться в Крыму и Причерноморье. Об этом свидетельствовала демонстративная поездка императрицы Екатерины II в «полуденные края» в 1787 году.

В мае этого года Дмитрий Николаевич стал капитан-лейтенантом и назначен флаг-капитаном контр-адмирала М. И. Войновича, командующего Севастопольской эскадрой. Его-то и послал адмирал в Кременчуг навстречу императрице и Потемкину, чтобы доложить о готовности моряков принять августейшую особу. Видимо, всесильный фаворит заметил и запомнил молодого офицера.

В сентябре 1787 года война началась. Эскадра Войновича после неоднократных обращений Потемкина вышла в море. Поход оказался очень неудачным. Жесточайший шторм разметал русские корабли. Флагманское судно «Преображение Господне», на котором находились Войнович и Сенявин, оказалось на краю гибели: вода в трюме стремительно прибывала, помпы не работали. Матросы уже оделись в чистое белье, адмирал находился в полной растерянности. Лишь флаг-капитан не растерялся. Топором он обрубил ванты, на которых раскачивалась сломанная мачта. Затем Сенявин кинулся в трюм и организовал откачку воды. Трехчасовая каторжная работа завершилась тем, что корабль был спасен.

В кампанию 1788 года Севастопольской эскадрой по-прежнему командовал М. И. Войнович, авангардом эскадры – вновь Ф. Ф. Ушаков, а Дмитрий Николаевич, как и в прошлый год, был правой рукой командующего. 3 июля эскадра двинулась к Очакову и недалеко от острова Фидониси обнаружила турецкий флот, блокировавший Днепровско-Бугский лиман. Ф. Ф. Ушаков, командовавший авангардом, применил ряд новых тактических приемов, оказавшихся неожиданными для противника, и одержал победу.

Войнович и Сенявин находились вдали от битвы. Они видели все, но адмирал ничего не понял и не принял из действий Ушакова. А его флаг-капитан наблюдал памятливо, цепко, смекалисто, все наматывая на ус.

Войнович отправил своего любимца вестником победы к Потемкину, от Потемкина Сенявин помчался курьером в Петербург, где удостоился аудиенции у Екатерины II. На флот он вернулся капитаном второго ранга и стал генеральс-адъютантом фаворита.

Дмитрий Николаевич не стал отсиживаться на главной квартире. В сентябре 1788 года во главе отряда из четырех кораблей он двинулся к турецким берегам. С ходу ворвались русские корабли в Синопскую бухту и напали на пятерку вражеских судов. Пока береговые батареи открыли огонь, одно турецкое судно было потоплено, другое захвачено в плен. Корабли же Сенявина благополучно выбрались из бухты. Далее отряд двинулся вдоль анатолийских берегов. 13 транспортов с турецкой пехотой и конницей, провиантом пошли на дно. Поставленная задача была блестяще выполнена. Наградой удальцу стал орден св. Георгия 4-й степени.

В 1789 году Сенявину довелось совершить «ледовый поход». Потемкин поручил ему провести корабль «Св. Владимир», вмерзший в лед лимана, под огнем турецких боевых кораблей. Капитан второго ранга успешно выполнил приказ и получил право носить орден св. Владимира 4-й степени с бантом.

В 1790 году он стал командиром корабля «Навархия» и служил под командованием адмирала Ушакова. У прославленного флотоводца прошел он настоящую школу военно-морской науки, учился умению побеждать.

В мирные годы Д. Н. Сенявин продолжал командовать кораблями, в 33 года стал капитаном первого ранга, обзавелся семьей. Женой его стала Тереза, дочь австрийского генерального консула в Яссах. В 1798 году у него родился первенец Николай. И в тот же год Дмитрий Николаевич ушел в далекий морской поход.

Началась экспедиция в Средиземное море. Русско-турецкий флот Ф. Ф. Ушакова лег курсом на Ионические острова, захваченные французами. Сенявин участвовал во всех сражениях, где гений Ушакова достиг зенита. Ему пришлось вести корабельные поединки, осуществлять блокаду, высаживать десанты, вести дуэли с береговой артиллерией и, наконец, штурмовать бастионы. И везде он, по признанию адмирала Ушакова, «являл отличное искусство и неустрашимую храбрость». Сенявин стал кавалером ордена Анны 2-й степени и получил чин капитана бригадирского ранга. В октябре 1800 года эскадра возвратилась в Севастополь.

Дальнейшая судьба Дмитрия Николаевича изобиловала и возвышениями, и падениями. В сентябре 1803 года он был произведен в контр-адмиралы, через год назначен флотским начальником в Ревель, а в августе 1805 года стал вице-адмиралом. Последнее повышение в чине связано с ответственнейшим поручением императора – возглавить экспедицию эскадры русских кораблей в Средиземное море.

В начале XIX века отношения между Россией и Турцией вновь обострились. В 1806 году, воспользовавшись тем, что русская армия была вовлечена в борьбу с наполеоновской Францией в Европе, Высокая Порта объявила России войну. Русское командование, видя неизбежность столкновения, разработало планы боевых действий, предусматривавшие широкое использование сил флота. Главный удар планировалось нанести по Стамбулу. Для этого Черноморский флот должен был войти в Босфор и высадить 15 – 20-тысячный десант. Со стороны Средиземного моря к турецкой столице в это время должна была прорваться и объединенная русско-английская эскадра. Действия русских сил на Дунае отвлекали турок от направления основного удара. Для реализации этих планов и направлялась в Средиземное море эскадра Сенявина.

10 сентября 1805 года корабли двинулись в путь. Через месяц эскадра прибыла к английским берегам. В Англии были куплены и подготовлены к походу бриги «Аргус» и «Феникс». В декабре началось океанское плавание. Адмирал не позволял морякам бездельничать: на кораблях постоянно проводились учения – артиллерийские и ружейные. Дмитрий Николаевич строго следил за соблюдением мер гигиены: трюмы ежедневно проветривались, окуривались пороховым дымом, отсеки и кубрики мылись с уксусом. Он строго запретил матросам спать в волглом белье, пользовался любой возможностью освежить запасы воды и провизии. Ни на одном корабле за время пути не возникло заразных болезней. В те времена это был результат, вызывающий удивление.

В 1806 году начались боевые действия в Адриатическом море и на Балканском полуострове. Выполнить намеченные планы не удалось: Черноморский флот не смог вовремя подготовиться к высадке десанта, а англичане попытались самостоятельно совершить прорыв в Дарданеллы и захватить Стамбул. Попытка успехом не увенчалась.

В связи с изменившейся обстановкой вице-адмирал Д. Н. Сенявин, ставший главнокомандующим русскими силами в Средиземном море, решил блокировать Дарданеллы, чтобы лишить турок подвоза продовольствия в столицу из Египта, принудить турецкий флот выйти в море и, навязав ему решительный бой, уничтожить.

Базой русского флота в Эгейском море стал остров Тендрос, захваченный в марте 1807 года. Блокада пролива продолжалась до конца августа. В Стамбуле начались голодные бунты. Турецкий флот вынужден был активизировать свои действия в архипелаге, в результате чего произошло два крупных морских сражения, завершившиеся победами русских моряков.

Особенно прославила имя Сенявина вторая, Афонская, битва, состоявшаяся 19 июня 1807 года. В Афонском сражении соотношение сил было следующим. Эскадра вице-адмирала Сенявина состояла из 10 линейных кораблей, фрегата, вспомогательного судна и флотилии малых греческих вооруженных судов (всего 754 орудия). Турецкий флот, во главе которого стоял капудан-паша Сейит-Али, насчитывал 10 линейных кораблей, 5 фрегатов, 3 корвета и 2 вспомогательных судна (всего 1196 орудий).

Турки значительно превосходили русскую эскадру. Русские же превосходили турок в искусстве маневрирования, применения артиллерии и обладали высокими морально-боевыми качествами.

Д. Н. Сенявин заблаговременно разработал план предстоящего сражения и в соответствии с ним готовил свою эскадру к бою. В боевом приказе он обратил внимание моряков на необходимость вести бой на минимально короткой дистанции, чтобы наиболее эффективно использовать артиллерию всех калибров.

Встреча противников произошла утром 19 июня у острова Лемнос, близ полуострова Афон. Обнаружив неприятельский флот, шедший в кильватерной колонне на север, русская эскадра двинулась на противника и около девяти часов решительно атаковала его с дистанции 0,5 кабельтова (92 м).

Шесть кораблей, развернувшись бортом, нанесли сокрушительный артиллерийский удар по флагманам противника, четыре корабля под командованием самого Сенявина охватили авангард неприятельской эскадры. Завязалось ожесточенное сражение, которое продолжалось несколько часов. Русские моряки проявили мужество и героизм. Особенно отличился экипаж корабля «Рафаил», первый атаковавший противника и нанесший серьезные повреждения флагманскому судну турок.

Турецкие моряки дрались с отчаянным мужеством и иногда предпочитали взрывать свои корабли, нежели сдавать их. Однако бой закончился разгромом турецкого флота. Турки потеряли восемь кораблей (один из них, «Седдуль-Бахр», был взят в плен), остальные бежали и укрылись в Дарданеллах. Потери в личном составе составили у них около двух тысяч убитыми, ранеными и пленными. Русская эскадра потерь в кораблях не имела, убито и ранено было около 250 человек.

Разгром турецкого флота в Афонском сражении и эффективная блокада эскадрой Сенявина Дарданелл оказали существенное влияние на исход русско-турецкой войны.

Вице-адмирал Д. Н. Сенявин проявил себя как выдающийся флотоводец, сумевший добиться решительной победы над численно превосходящим противником. Он творчески развил передовую маневренную тактику русского флота, обогатив ее новыми, более совершенными приемами ведения морского боя: проведением атаки несколькими взаимодействующими между собой тактическими группами кораблей; нанесением главного удара превосходящими силами по флагманским кораблям в центре с одновременным охватом головы эскадры неприятеля и т. д.

Боевые действия эскадры Сенявина в архипелаге продолжались до конца августа 1807 года и прекратились в связи с начавшимися переговорами в Тильзите, которые повлекли за собой и мирные переговоры с Турцией. Эскадре было предписано покинуть архипелаг и возвращаться в Россию. Сенявину царь пожаловал орден св. Александра Невского.

Победителям предстояло возвращаться в Кронштадт, а после Тильзитского мира англичане превратились из союзников в противников. Тем не менее, корабли двинулись в далекий поход. В Атлантике жестокий шторм изрядно покалечил изношенные корабли русской эскадры. Пришлось искать прибежища в Лиссабоне. Здесь-то и проявились в полную силу исключительные дипломатические способности Дмитрия Николаевича. Он сумел преодолеть попытки французов и англичан использовать русскую эскадру в своих интересах. Однако ему пришлось согласиться с требованием английского адмирала: не считаясь плененной, эскадра отстоится в английском порту до окончания войны.

Долго мучились в Портсмуте русские моряки. Лишь в сентябре 1809 года вернулись они в Россию. В 1813 году прославленный флотоводец вынужден был уйти в отставку: царь не простил ему инициативы и самостоятельности, проявленных в тяжбе с Наполеоном и англичанами.

Лишь в 1826 году император Николай I вернул опального флотоводца на службу, пожаловав в генерал-адъютанты. Сперва самодержец убедился в лояльности Сенявина, а затем назначил членом Комитета образования флота. Работы было много. Члены комитета вникали в проблемы кораблестроения, устройства портов, занимались артиллерией и т. д.

Закат Дмитрия Николаевича был светлым. Его произвели в полные адмиралы, назначили в Сенат, избрали в академики. Однако здоровье становилось все хуже и хуже.

5 апреля 1831 года прославленного адмирала не стало. Вся столица была взволнована церемонией его похорон: сам государь император Николай Павлович командовал взводом гвардейцев, провожая усопшего в Александро-Невскую лавру. Признание пришло, хотя и слишком поздно. Именем Д. Н. Сенявина назвали корабль, остров в Тихом океане, пролив у берегов Чукотки.

Страница: 1

Вы здесь » Декабристы » ЛИЦА, ПРИЧАСТНЫЕ К ДВИЖЕНИЮ ДЕКАБРИСТОВ » СЕНЯВИН Николай Дмитриевич.