Разгадка персонажей памфлета всегда более или менее предположительна прежде всего потому, что облик исторического деятеля, реконструированный нами, никогда не тождествен восприятию его современниками. Приходится пытаться поэтому восстанавливать «репутацию» деятеля, причем в шаржированном отражении и с искаженными фактами биографии, которые доходили до памфлетиста зачастую через «молву» и даже сплетню. В сатире Родзянки несомненно читается только «Дамазит» — Пушкин. От него, вероятно, и следует идти к непосредственному его окружению. Первый в этом списке — «Корд», «оратор-гастроном», много старше Пушкина («обедать тридцать лет скакав из дому в дом»), человек, близкий к правительственным верхам («и знатен и почтен»), наконец, прямо причастный к Библейскому обществу. Все эти признаки в совокупности достаточно ясно обрисовывают фигуру Александра Ивановича Тургенева — тридцативосьмилетнего секретаря Библейского общества, члена Государственного совета, директора департамента в министерстве Голицына. В сознании памфлетиста отпечатлелись самые заметные черты этого колоритного лица — его органическая потребность «рыскать» по своим знакомым, которых у него было великое множество, быть «разносителем в обществе» всех значительных литературных новостей; его безудержная горячность в мгновенных спорах, его тучность и «обжорливость» и, наконец, репутация «святоши» — приятеля митрополита Филарета и А. Н. Голицына — и одновременно политического вольнодумца с «тайными помыслами и видами», человека «опасного для общественного спокойствия и гражданского благочиния». Все эти внешние и бросающиеся в глаза отличительные особенности Тургенева, которые с таким вкусом описал Вяземский в очерке, посвященном его памяти,42 попали в сатиру Родзянки и расположились под определенным углом искажения, соответственно заданию памфлета. Угол этот приходится учитывать при расшифровке других масок. Отметим пока, что характеристика Тургенева как «вчерашнего Дидерота», лицемерного атеиста, проповедующего веру, вовсе не соответствовала действительности.

В карикатуре на «Клерака» явственно проступают черты Федора Николаевича Глинки — наиболее заметного деятеля умеренного крыла Союза благоденствия, сочетавшего в себе поэта и военного публициста. «Каламбур прямой» — вероятно, намек на его фамилию. «Шарада» еще более прозрачна. Это, конечно, широко известная шарада на слово «престол», читанная, кстати сказать, в заседании «Зеленой лампы», где Родзянка мог слышать ее непосредственно; чтение это происходило, видимо, во второй половине октября 1819 г.43 Из дошедших до нас материалов «Зеленой лампы» это стихотворение наиболее радикально, и Родзянка, вероятно, включал его в число стихов против государя и правительства, о которых рассказывал позднее Михайловскому-Данилевскому. Что касается «честолюбия» Глинки, то основания к такому подозрению давала его тесная связь с графом Милорадовичем, далеко выходившая за пределы обычных отношений генерал-губернатора и его адъютанта.44 Остается третий — «важный Клит», наиболее трудная для идентификации фигура.

«Клит» мог бы быть обозначением Чаадаева, блестящего гвардейского офицера, чуждавшегося балов и женщин, с репутацией честолюбца и «демагога».45 Несколько ниже и уже вне связи с «Клитом» Родзянка употребляет формулу «с веком наравне» — и эта цитация вновь ведет нас к Чаадаеву: это слова из послания к нему Пушкина, опубликованного в 1821 г., с тем же образом кабинетного «мудреца» и «мечтателя», «бесстрастного наблюдателя» «ветреной толпы», участника бурных споров в тесном кружке друзей, к числу которых принадлежит Пушкин:

Поспорим, перечтем, посудим, побраним...46

Однако Глинку и Чаадаева никак нельзя было назвать «Орестом и Пиладом», и общий контекст сатиры, по-видимому, указывает на другое лицо. Лицо это, вероятнее всего, Николай Иванович Тургенев, брат А. И. Тургенева. В 1819 г. связь его с Глинкой очень тесна; в это время они задумывают организацию «журнального общества» с привлечением Пушкина, Куницына и др., и тогда же Глинка выпускает брошюру «Несколько мыслей о пользе политических наук. По случаю нового издания книги <Н. И. Тургенева> „Опыт теории налогов“». Их имена оказываются связанными в известном доносе Грибовского и в секретном донесении о Кюхельбекере 8 сентября 1821 г.: «... рано попался он <Кюхельбекер> вместе с Пушкиным и бароном Дельвигом в руки Н. Тургенева и Глинки».47 В 1821 г. они вместе представляли Петербург на московском съезде Союза благоденствия.

Отзвуки и рефлексы мнений Тургенева в Государственном совете, разговоров в Английском клубе, его печатных выступлений, рассказов и сплетен, ходивших о нем по Петербургу и попадавших в тайные донесения осведомителей, в явном и скрытом виде рассыпаны в сатире Родзянки. Тургенев не был военным, и потому, казалось бы, неуместна его характеристика как «оратора полкового». Но он был теснейшим образом связан с военной средой. В кругу офицеров установился своеобразный культ «великого Тургенева» — «le grand Tourgeneff», как называл его в одном из писем А. Ф. Бригген; он был единственным статским, принятым в масонскую ложу, состоявшую исключительно из военных.48 В словах же «казармный заговорщик» ощущается совершенно конкретный и зловещий намек. В ноябре 1820 г. распространился слух, что Тургенев принимал участие в «подкидывании каких-то вырезанных из газет листков в казармы».49 Возможно, этот слух косвенно отразился и в доносе Грибовского, где сообщалось, что Тургенев и Глинка имели намерение распространить на толкучем рынке и в армии листовки с карикатурами.50 Правда, в ноябре 1820 г. Родзянки уже не было в Петербурге, но на юге он был в курсе политических событий и слухов, да и Грибовский относил «заговорщицкие» намерения Тургенева и Глинки к 1819 г., т. е. к тому времени, которое и получило отражение в сатире «Два века». И, наконец, — «Квирога» и «Наполеон». Эти имена неизбежно всплывали, когда в гиперболизирующем сознании охранителей александровского времени всплывала фигура Николая Тургенева — человека «рожденного, чтобы властвовать над слабыми умами», как писал потом Вигель.51 Квирогу вспомнил и В. Н. Каразин в разговоре с Кочубеем, когда речь зашла о братьях Тургеневых.52 И к Тургеневым же ведет ироническая фраза о «конституции» для двухсот крепостных душ; это едва ли не намек на подписку в пользу освобождения крестьян, начатую Н. Тургеневым и другими в июне 1820 г., о которой Тургенев писал в своем дневнике: «Подписка наша сделалась известною... Публика восстает в особенности против наших имен; претекст ее — небогатство наше, малое число наших крестьян... Я покуда уверился, что негодование против нас происходит от того, что о нас разумеет эта публика, как о людях опасных, о якобинцах».53

Итак, в памфлете Родзянки очерчивается замкнутый круг, в центре которого — Н. И. и А. И. Тургеневы, Ф. Глинка и молодой Пушкин. Это вполне соответствует нашим представлениям о пушкинском окружении в 1818—1819 гг.; очевидно, оно не оставалось секретом и для современников.

Сатира Родзянки на этом не заканчивается. За картиной политической анархии следует не менее впечатляющая характеристика анархии литературной: одно влечет за собою другое.

Мечтания везде, конца виденьям нет,
И в книгах, и в устах столетий средних бред;
Лорд Бейрон — образец, и гения уродство —
Верх торжества певцов, их песней превосходство.
Разбойник, висельник, Корсар и Шильд-Гарольд
На место Брутов, Цинн дивят теперь народ;
Гассан, Джаур! имен и нравов буйных дикость
Атридов, Цезарей сгоняет прочь великость;
Жертв судорожный крик, взыванье адских орд,
Крик палача поет нам благородный лорд,
И мы, благодаря его турецкой музе,
С поэзьей лобных мест в торжественном союзе;
Таинственности мрак, упырь и домовой, —
Все ужасы Радклиф встают передо мной
С набором общих мест и наглых восклицаний,
С богатством мелочным несчетных описаний,

Без цели, без конца, бродящий наугад,
Писатель нынешний размерами богат,
И, слабый правильной пленять нас красотою,
Толкает правила, сменяя их собою!
И сей во всех веках, у всех любимцев муз,
Как божество, один и неизменный вкус
В дни наши разделен на готский, бриттский, галльский
И вскоре, говорят, придет к нам вкус бенгальский.
Так зыблет в наши дни новизн надменный дух
И пантеон искусств, и Пинда скромный круг,
Ничтожа дерзостно, в разборах иссушенный,
Прекрасный идеал, веками освященный.
И где остановить, не ведая, умы,
В мрак, первобытный мрак несемся быстро мы,
И Сталь кипящая, плененная собою,
Дух немцев разжидив французской остротою,
Европы общий плеск умела приобресть,
Народам всем крича: «Будь всякий тем, что есть!».
Будь всякий тем, что есть! Башкир, киргиз, малаец,
Канадский людоед, свирепый парагваец,
Гордитесь! Франции вас славит первый ум.
И Стали в честь подняв нескладный крик и шум,
Военну вашу песнь вы дайте ей послушать.
Пить в черепе, курить табак и падаль кушать.54

Этот последний фрагмент остался для Родзянки своего рода символом веры. Уже в 1839 г. он переписывает его в письме А. С. Норову.55 В 1824 г. он отправляет свою сатиру в Петербург, в Общество любителей словесности, наук и художеств, где она и читается,56 — можно думать, именно в этой, последней своей части, столь близкой литературным установкам «михайловцев».

Такова сатира, стяжавшая незавидную славу доноса на Пушкина. Между тем история распространения ее, равно как и история восприятия, не совсем вяжутся с обычными представлениями о доносе. Плоды творчества осведомителей не пускаются по рукам и не выносятся в публичные чтения; авторы их не спешат обнародовать свое имя. Родзянка делает и то и другое. Его сатира вызывает скорее недоумение, чем негодование; Туманский осуждает ее как бестактность, а не злонамеренность: «Где взял любезный наш автор свои портреты? Они существуют только в воображении его. Неприлично и неблагодарно нападать на людей, находящихся уже в опале царской и, кроме того, любезных отечеству своими дарованиями и несчастиями. Я говорю о неудачном намеке, который находится в сатире на Александра Пушкина. Эти два стиха — И все его права иль два иль три Ноэля, Гимн Занду на устах, в руке портрет Лувеля — могут подать человеку, не знающему Родзянки, весьма дурное о нем мнение».57 Почти то же пишет Пушкин Бестужеву 18 июня 1823 г.: «Я уверен, что те, которые приписывают новую сатиру Арк.<адию> Родзянке, ошибаются. Он человек благородных правил и не станет воскрешать времена слова и дела» (Акад., XIII, стр. 64—65).

Родзянка выступал не с доносом, а с подчеркнутой памфлетной декларацией общественного и литературного характера, с «сатирой на лицо». Совершенно очевидна связь ее с более ранними выступлениями Родзянки. Автор «Певца» со своих прежних позиций отвергает и Байрона — «сатанинскую поэзию», которая для него становится в один ряд с балладой и «романом ужасов» Радклиф; совершенно последовательно он отрицает и теоретическую основу романтизма — гердеровское учение о множественности и национальной обусловленности эстетических идеалов, развитое г-жой де Сталь. Незыблемым для него остается просветительский критерий «вкуса», тяготеющий к классическому идеалу древних. В этом отношении «Два века» не дают нам чего-либо нового, если не считать оценки Байрона, лишенной всякого общественного начала. Такой подход к поэзии Байрона в 1822 г. необычен и архаичен. Впрочем, и он в своем роде закономерен. Для Родзянки всякая поэзия «балладного» типа — пустая игра, лишенная общественного содержания. «Политических красок» байроновского романтизма для него не существует.

«Новое» содержится в общественной программе сатиры. Как мы уже говорили, тема ее не является оригинальной. Неожиданностью является объект нападения, но и она исчезает, как только от изолированного чтения мы переходим к сопоставлению. В самом деле, уже в сатире «Споры» Родзянка предупреждал против грозящего деспотизма «демагогов», стремящихся к полноте неограниченной власти, пока только интеллектуальной. Теперь он указывает на них персонально: это Н. Тургенев, Ф. Глинка, метящие в «Наполеоны». Наполеон же для Родзянки — высшее воплощение деспотизма, «властолюбия», политического авантюризма, грозящего неисчислимыми бедствиями. Тема «Властолюбия» и «Споров» продолжается в сатире «Два века»: XIX век сделал шаг вперед к гибели человечества, так как он породил непреоборимое стремление к личной власти. Так преломляется у Родзянки общее поветрие исторического скептицизма 1820-х годов.

Своеобразие его концепции заключается в том, что, по его мнению, «демагогов» и правительственную реакцию разделяет исчезающе зыбкая грань. В «Спорах», как мы помним, были резкие выпады против официального клерикализма и мистицизма, воплощением которого было Библейское общество. В «Двух веках» «Корд» — А. Тургенев — является связующим звеном между двумя, казалось бы, враждебными лагерями. «Знатный и почтённый», не имеющий никаких убеждений — ни религиозных, ни политических, ни моральных, секретарь Библейского общества, он «защитник» — ширма для безграничного честолюбия двух друзей — Ф. Глинки и собственного брата. В сознании Родзянки тургеневский кружок — это собрание агитаторов против правительства и одновременно фаворитов двора и Голицына; авторов либеральных стихов — и в то же время ближайших сподвижников Милорадовича; атеистов, перекрасившихся в клерикалов. В эту орбиту своекорыстных политических страстей, по мнению памфлетиста, втянут и Пушкин. Он не принадлежит, собственно, к «демагогам», но он — игрушка в их руках; его характеризует не лицемерие, но легкомыслие. Он — «гений», «беспутное дитя»; его политические мечтания носят характер ребяческой, поверхностной игры, имеющей всю прелесть опасности. Это свое убеждение Родзянка подкрепляет в беседе с Михайловским ссылкой на эпизод в театре, когда Пушкин показывал всем присутствующим портрет Лувеля с надписью «Урок царям».

Такова конкретизация общей социально-философской посылки, заключенной в «Спорах», и она является непосредственным следствием кризиса просветительского мышления, который начинается в 1820-х годах. Родзянка оперирует общими категориями, которые обнаруживают свою абстрактную природу, как только прилагаются к реальной и очень сложной политической жизни времени. Родзянка не знает — да, вероятно, и не хочет знать — попыток М. Ф. Орлова превратить Библейское общество в политическую трибуну; ему неизвестны — и вряд ли интересны — политические разногласия в семействе Тургеневых. Он оставляет в стороне и отлично ему известную революционизирующую роль стихов Пушкина, засвидетельствованную многими членами тайных обществ; впрочем, нужно заметить, он ее и не отрицает. Родзянка отбирает ряд, по его мнению, однозначных фактов и создает стройную логическую схему, рационалистическую модель политической жизни, подтверждающую его скептическую концепцию.

Итак, сатира Родзянки оказывается интереснейшим эпизодом эволюции общественных идей, захватившей поэта декабристской периферии. Однако для нас небезразличен и самый материал, которым пользуется Родзянка в своей сатире.

Туманский недоумевал, почему автор «Двух веков» напал на людей, которые существуют лишь в его воображении, или — по малочисленности своей — заслуживают скорее одобрения, чем порицания. Туманский был теснее, чем Родзянка, связан с петербургским декабристским кругом и видел в сатире плод случайного раздражения новоиспеченного помещика, совершенно отрешившегося от реальной действительности. Однако, как мы видели, Родзянка почти ничего не «выдумал» сам, он основал свои суждения на ходячих слухах, добавив к ним субъективную авторскую оценку. Возникает особая — и очень важная — проблема, которую можно было бы назвать проблемой «социальной репутации».

Во все времена историческому лицу сопутствует та или иная репутация, которая накладывается зачастую на объективный характер его деятельности, а иногда и заслоняет его собой. В периоды социальных брожений, особенно, как это было в 1820-е годы, связанных с деятельностью замкнутых и даже конспиративных обществ, репутация личная нередко возникает в своем социальном качестве и должна внимательно учитываться исторической критикой. Исследования такого рода «социальных репутаций» для 1820-х годов нет; между тем оно могло бы объяснить многое в политической жизни этого времени. Сатира Родзянки ставит эту проблему для Тургеневых и — что особенно важно нам — для Пушкина.

Проблема эта имеет непосредственное отношение к теме «Пушкин и тайные общества». В нашем распоряжении есть несколько противоречивых и разрозненных свидетельств о том, как «южные декабристы» воспринимали личность и деятельность поэта. Стихами его широко пользовались в агитационных целях; М. П. Бестужев-Рюмин хорошо помнил наизусть и распространял стихотворение «Кинжал» («гимн Занду»),58 не от него ли получил стихотворение и Родзянка? Наряду с этим мы все же можем предполагать, что характеристика Пушкина в сатире Родзянки («гений — беспутное дитя») скорее была повторена памфлетистом, нежели изобретена заново. Именно эту «социальную репутацию» Пушкина и — шире — лицейского круга в определенных сферах «южных» декабристов отразило известное письмо И. И. Горбачевского к М. Бестужеву от 12 июня 1861 г.;59 фактическая точность этого письма была дезавуирована в научной литературе,60 но оно не может быть заподозрено как социально-психологический документ. Горбачевский, не знакомый лично с Пушкиным, смотрит на него почти так же, как Родзянка, равным образом передавая чье-то мнение. Он раскрывает отчасти источник своей информации — рассказы того же М. П. Бестужева-Рюмина и Муравьева-Апостола. Небезынтересно, что в то же время в письмах М. И. Муравьева-Апостола мы встречаем довольно близкие по тону скептические отзывы о Пушкине.61

Имена, названные Горбачевским, замыкают круг: Бестужев-Рюмин и Муравьевы-Апостолы были так или иначе связаны с капнистовским кружком; о знакомстве первого из них с Родзянкой, как мы упоминали, есть и положительные сведения. Перед нами факт «социальной репутации», и дальнейшее исследование должно прояснить широту ее бытования, среду распространения, источники информации, причины, размеры и характер субъективных искажений действительного положения вещей, поскольку оно может быть установлено. Сатира Родзянки дает в этом отношении материал, которым историк не может пренебречь.

4

Нам остается добавить немногое, ибо последующая биография Родзянки, во многих отношениях заслуживающая внимания, нас здесь интересовать не может: она не имеет отношения к Пушкину. Известные нам стихи Родзянки середины 1820-х годов — почти исключительно любовные элегии, гедонистические послания и мадригалы; в эпоху развития «романтической» поэзии они все более и более воспринимаются как архаичные. В письме к А. А. Бестужеву от 8 февраля 1824 г. Пушкин пренебрежительно упоминает о «похабном» мадригале Родзянки в «Полярной звезде» (XIII, стр. 87—88); почти ту же характеристику, что и Пушкин («бессмысленный Родзянка»), дает этим стихам Бестужев.62 Годом позже Пушкин откликается на стихотворную перепалку между Родзянкой и Туманским, возникшую по совершенно личному поводу;63 стихи Туманского он находит «прелестью» (XIII, стр. 206). Опыты Родзянки в «легкой поэзии» он явно считает не стоящими внимания, хотя и именует его «наместником Феба и Приапа» (XIII, стр. 129). Несколько иначе он относится к его сатире.

Первое чтение «Двух веков» вызвало у Пушкина вспышку: «Донос на человека сосланного есть последняя степень бешенства и подлости, да и стихи сами по себе недостойны певца сократической любви» (XIII, стр. 65). Здесь можно было бы ожидать полного разрыва отношений, однако его не последовало: по-видимому, Пушкин позднее уже не склонен был считать сатиру «доносом». Сохранился его отзыв, несомненно имеющий в виду «Два века», но, к сожалению, не поддающийся точному датированию; его передает Н. А. Маркевич, в начале 1820-х годов близкий к декабристской периферии, ученик Кюхельбекера, знавший и Пушкина. В неопубликованной части записок Маркевича читаем: «Лет шесть после моего выпуска из пансиона я познакомился с Туманским в Ярославце, а потом и сблизился с ним. Там же я познакомился с Аркадием Гавриловичем Родзянкою, о котором Пушкин однажды сказал: „У этого малороссиянина злое перо; я не любил бы с ним ссориться“. Это был добрейший человек, даровитый поэт, слог его был несколько устарелый, но ума было в стихах много, и этот ум скрывал шероховатость стиха. С ним я сошелся и был в коротких отношениях; мы друг друга искренно любили. Кюхельбекер мало ценил его стихи, и напрасно: он стоил большего внимания. После об нем я буду говорить, в отношении к Софье и Ульяне Григорьевнам Туманским, в отношении к его жене, дому, гостеприимству; в отношении к его измятой оспою физиономии, к его пироновским стихам и пр.».64 Эта часть мемуаров Маркевича не сохранилась или не была никогда написана.

В 1824 г. Пушкин «с нетерпением» ждет к себе «предателя-Родзянку» (XIII, стр. 67), а 2 августа того же года посещает его в имении.65 Затем некоторое время они поддерживают переписку, предметом которой становится приятельница и соседка Родзянки по имению А. П. Керн. Тон писем совершенно дружеский. Они сохранили нам и несомненные, хотя и скупые, следы литературных бесед, в которых упоминалась и сатира «Два века»; конечно, ее имеет в виду Пушкин в письме от 8 декабря 1824 г.: «... пиши сатиры, хоть на меня» (XIII, стр. 128); о концовке ее идет речь и в послании Пушкина к Родзянке:

Ты обещал о романтизме,
О сем парнасском афеизме
Поговорить еще со мной...

Проблемы романтизма, против которого столь темпераментно и непримиримо выступил в своей сатире Родзянка, по-видимому, стали предметом обсуждения, и именно в контексте сатирических нападок Родзянки на Жуковского и Байрона делается понятной та лукавая веселость, с которой Пушкин встречает известие, что гонитель романтизма пишет романтическую поэму и «перебивает» у Пушкина «романтическую лавочку». Грозные инвективы Родзянки против местного колорита и ориентальной экзотики («имен и нравов буйных дикость Атридов, Цезарей сгоняет прочь великость») ощущаются в подтексте пушкинского письма к нему от 8 декабря 1824 г.: «Кстати: Баратынский написал поэму (не прогневайся про Чухонку), и эта чухонка говорят чудо как мила. — А я про Цыганку; каков? подавай же нам скорее свою Чупку — ай да Парнасс! ай да героини! ай да честная компания!» (XIII, стр. 128—129). Пафос отрицания, по-видимому, остывал в Родзянке, хотя, как мы знаем, от позиций своих он все же не отказался. За романтической поэзией, однако, он следит; по просьбе Михайловского-Данилевского он пересылает ему свой экземпляр «Бахчисарайского фонтана», — к сожалению, без всякого отзыва.66

В последний раз Родзянка обращается к имени Пушкина в стихотворении, написанном при известии о его гибели, — и здесь как будто прорывается истинное его отношение к великому поэту, с которым пришлось ему общаться в дни молодости:

Любимец наш, отрада, друг,
Честь, украшенье полуночи, —
Его напевов — жаждал слух,
Его лица — искали очи!

Это стихотворение, опубликованное дважды67 и вошедшее в известную «Пушкиниану» В. В. Каллаша, обычно не рассматривается в ряду поэтических откликов на смерть Пушкина. Между тем оно этого вполне заслуживает. В нем еще раз заявил о себе общественный пафос творчества раннего Родзянки. Его поэтическая тема — «суд», «отмщение», которые должен осуществить — и осуществит — царь, «венчанный Россов представитель», приводящий в действие «закон». В конце 1830-х годов воскресает просветительская идея, провозглашенная Родзянкой двадцатью годами ранее, и вместе с нею — идея учительной и агитаторской миссии поэта:

Коль ближние, склонясь челом,
В боязни кроются виновной,
Ты ль, Муза, пред певца костром
Пребудешь робкой и безмолвной?
Как Цезаря кровавый плащ,
Бери, кажи ты Барда тогу,
Зови к царю, к народу плачь
И месть кричи земле и богу!

«Примирительная» концовка с надеждой на суд царя лишь отчасти нейтрализует этот императив, прямое требование, эту апелляцию к суду «народа», «общего мнения» на равных правах с судом власти и судом неба. В обстановке общественного возбуждения 1837 г. это — «возмутительные строки», каких мы не найдем нигде в поэтической некрологии Пушкина, за одним, впрочем, исключением. Как и ранее, Родзянка подходит к острейшим темам, которые затем во всей полноте и художественной цельности будут звучать в стихах его более талантливых современников. На этот раз он говорит нечто подобное тому, что мы читаем в знаменитой «Смерти поэта», — если не в ее «преступных» заключительных строфах, то во всяком случае в «дерзком» эпиграфе.

Примечания:

1 Русский биографический словарь, т. Рейтерн—Рольцберг. СПб., 1913, стр. 295—297; Алфавит декабристов. Под ред. Б. Л. Модзалевского и А. А. Сиверса. Л., 1925, стр. 387—388; Пушкин. Письма. Под ред. и с прим. Б. Л. Модзалевского. Т. 1. ГИЗ, 1926, стр. 274, 377 (с указаниями на предшествующую литературу); Пушкин. Статьи и материалы. Вып. 3. Под ред. М. П. Алексеева. Одесса, 1926, стр. 80—81.

2 Гос. библиотека им. В. И. Ленина, Норов, № 7 (далее при ссылках: Сб. ГБЛ).

3 См. упоминания о сыновьях «М. М. Родзянкиной» в воспоминаниях С. В. Капнист-Скалон (Воспоминания и рассказы деятелей тайных обществ, т. 1. М., 1931, стр. 307); в богатых комментариях Ю. Г. Оксмана к ним — сведения о круге Капнистов, откуда заимствуем дальнейшие данные. «Послание к Семену Васильевичу Капнисту» Родзянки (1815) — в сб. ГБЛ (л. 247); отрывок из него — в «Памятнике отечественных муз» (СПб., 1827, стр. 98 второй паг.); стихи его на смерть В. В. Капниста, с прекрасным знанием реалий быта семьи — в «Трудах Общества любителей российской словесности при имп. Московском унив.» (ч. V, М., 1824, стр. 250).

4 См. об этом письмо М. И. Гоголь к С. Т. Аксакову 3 апреля 1856 г. («Современник», 1913, № 4, стр. 250). Среди мадригалов Родзянки 1815 г. есть стихотворение «К Н. Д. Х. 1815»; адресат его, конечно, княгиня Надежда Дмитриевна Хилкова, дочь Трощинского, в 1815 г. жившая в Петербурге (Сб. ГБЛ, л. 398); ср. также стихотворение «Княжне Пр[асковье] И. Хилковой. 1826 года» (там же, л. 390) — внучке Трощинского, предмету сильного увлечения М. И. Муравьева-Апостола.

5 Сб. ГБЛ, лл. 88—90; о «цикле Мордвинову» см. Ю. Стенник. Стихотворение А. С. Пушкина «Мордвинову» (к истории создания). — «Русская литература», 1965, № 3, стр. 172—181.

6 Н. В. Сушков. Воспоминания о Московском университетском благородном пансионе. М., 1848, стр. 55.

7 Д. Н. Свербеев. Записки (1799—1826), т. 1. М., 1899, стр. 83.

8 Г. Р. Державин. Сочинения, с объяснительными примечаниями Я. Грота. Т. VI. 2-е акад. изд. СПб., 1876, стр. 368.

9 С. Т. Аксаков, Собр. соч. в 4 томах, т. 2. Гослитиздат, М., 1955, стр. 334.

10 М. Дмитриев. Мелочи из запаса моей памяти. Изд. 2. М., 1869, стр. 159.

11 Научная библиотека им. Горького, ЛГУ. Архив Вольного общества любителей словесности, наук и художеств. Родзянка был на заседаниях один раз в 1817 г. и два — в августе 1818 г., прочитав несколько гедонистических стихотворений и перевод из Вергилия.

12 А. Б.[естужев]. Почему? (Замечания на книгу: Опыт краткой истории русской литературы). Письмо к издателю «С.[ына] О.[течества]». «Сын Отечества», 1822, № 18, стр. 167; Взгляд на старую и новую словесность в России. «Полярная звезда на 1823 год». СПб., 1823, стр. 29.

13 Л. Н. Назарова. Замысел Рылеева «Исторический словарь русских писателей». В кн.: Литературное наследство, 1956, т. 59, стр. 312.

14 Сб. ГБЛ, л. 218—219.

15 «Русская старина», 1890, № 11, стр. 505.

16 П. Е. Щеголев. «Зеленая лампа». В кн.: Пушкин и его современники, вып. VII. СПб., 1908, стр. 28.

17 ИРЛИ, ф. 244, оп. 36, № 40; о чтении — Архив ОЛСНХ в ЛГУ, № 199; ср.: Б. Л. Модзалевский. К истории «Зеленой лампы». М.—Л., 1928, стр. 31—32.

18 Письмо А. А. Бестужеву 13 июня 1823 г. (Акад., XIII, стр. 65).

19 «Русская старина», 1890, № 11, стр. 498.

20 История л.-гв. Егерского полка за сто лет. 1796—1896. СПб., 1896. Список гг. генералам, штаб- и обер-офицерам..., стр 23, 30.

21 Литературное наследство, 1952, т. 58, стр. 155—162.

22 «Русское обозрение», 1897, № 2, стр. 531—534.

23 «Русский вестник», 1817, кн. VI, стр. 83—87.

24 В. В. Пугачев. Эволюция общественно-политических взглядов Пушкина (учебное пособие). Горький, 1967, стр. 73; ср. его же: Предыстория Союза благоденствия и пушкинская ода «Вольность». В кн.: Пушкин. Исследования и материалы, IV. Изд. АН СССР, М.—Л., 1962, стр. 135.

25 Б. Томашевский. Пушкин. Книга первая. (1813—1824). Изд. АН СССР, М.—Л., 1956, стр. 167—168.

26 «Благонамеренный», 1818, № 1, стр. 3, 9, с примечанием: «Писано в 1812 году во время тиранского владычества Наполеона». В печатном тексте изменены все места, касающиеся этой проблемы: последние 3 строки строфы 1 и цитируемая строфа 8 (полностью переделанная). Здесь она приводится по Сб. ГБЛ, лл. 27, 31. Заметим, что Пушкину уже в 1817 г. мог быть известен текст «Властолюбия», прочитанного А. Е. Измайловым в Вольном обществе любителей словесности, наук и художеств в присутствии В. И. Панаева и Кюхельбекера, после чего Родзянка был единогласно избран в члены общества (архив Общества в ЛГУ, № 199). С Кюхельбекером в это время Пушкин общается постоянно. Ода «Вольность» появилась в ноябре—декабре 1817 г. (принимаем датировку Б. В. Томашевского, см.: Пушкин, книга первая, стр. 144—152); о расхождениях в датировке см.: Пушкин. Итоги и проблемы изучения. Изд. «Наука», М.—Л., 1966, стр. 181.

27 Не исключено и даже вероятно знакомство Родзянки с «Вольностью» Радищева, хотя бы через В. В. Капниста, который в 1810-е годы тоже, кстати сказать, постепенно приходит к признанию права народа на свержение «тирана». См.: Д. С. Бабкин. В. В. Капнист и А. Н. Радищев. В кн.: XVIII век, сб. 4. Изд. АН СССР, М.—Л., 1959, стр. 282 и сл.

28 «Благонамеренный», 1819, № 13, стр. 3—12.

29 Сб. ГБЛ, л. 144. Стихотворение было прочитано А. С. Норовым в Обществе любителей словесности, наук и художеств 19 декабря 1818 г. (архив Общества в ЛГУ, № 199).

30 В. И. Семевский. Политические и общественные идеи декабристов. СПб., 1909, стр. 275—278.

31 Там же, стр. 296 и сл.

32 См.: А. Г. Вульфиус. Очерки по истории идеи веротерпимости и религиозной свободы в XVIII веке. Вольтер, Монтескье, Руссо. СПб., 1911, стр. 290—291, 142.

33 Сб. ГБЛ, лл. 149, 151, 152, 157, 158.

34 С. В. Капнист-Скалон. Воспоминания..., стр. 351.

35 См. материалы, приведенные М. В. Нечкиной в кн.: Грибоедов и декабристы. Изд. 2. Изд. АН СССР, М., 1951, стр. 365—369.

36 Декабрист Н. И. Тургенев. Письма к брату С. И. Тургеневу. Изд. АН СССР, М.—Л., 1936, стр. 267.

37 Остафьевский архив, т. 1. СПб., 1899, стр. 300, 301.

38 В. И. Туманский. Стихотворения и письма. СПб, 1912, стр. 113.

39 О Туманском в это время см.: В. Базанов. Ученая республика. Изд. «Наука», М.—Л., 1964, стр. 305 и сл.

40 Пушкин, Полн. собр. соч., т. VIII (1), Изд. АН СССР, М.—Л., 1938, стр. 55.

41 Сб. ГБЛ, лл. 161—162.

42 П. А. Вяземский. Полн. собр. соч., т. VIII, СПб., 1883, стр. 273—289. Ср. также: Н. И. Греч. Записки о моей жизни. Изд. «Academia», М.—Л., MCMXXX, стр. 492; Ф. Глинка. Александр Иванович. «Современник», 1846, № 1, стр. 227—233.

43 Б. В. Томашевский. Пушкин. Кн. 1 (1813—1824). Изд. АН СССР, М.—Л., 1956, стр. 209.

44 См. об этом: В. Г. Базанов. Ученая республика, стр. 209.

45 Ср.: М. О. Гершензон. П. Я. Чаадаев. Жизнь и мышление. СПб., 1908, стр. 10.

46 А. Пушкин. К Ч-ву. «Сын Отечества», 1821, № 35, стр. 84. Следующая строка — «Вольнолюбивые надежды оживим» — в журнальном тексте выпущена.

47 Литературное наследство, 1954, т. 59, стр. 347.

48 Е. И. Тарасов. Декабрист Николай Иванович Тургенев в Александровскую эпоху. Самара, 1923, стр. 255—256.

49 Архив бр. Тургеневых, вып. V. Дневники Н. И. Тургенева (1816—1824). Пгр., 1921, стр. 248.

50 «Русский архив», 1875, № 12, стр. 425.

51 Ф. Ф. Вигель. Записки, т. II. М., 1928, стр. 106.

52 В. Базанов. Ученая республика, стр. 172.

53 Архив братьев Тургеневых, вып. V. Пгр., 1921, стр. 232. — Менее вероятно знакомство Родзянки с якушинской попыткой освобождения своих крестьян, относящейся также к 1819—1820 гг.; впрочем, в хлопотах Якушкина также принимал участие Н. И. Тургенев. См.: Записки, статьи, письма декабриста И. Д. Якушкина. Ред. и комм. С. Я. Штрайха. Изд. АН СССР, М., 1951, стр. 30—31, 464 и др.

54 Сб. ГБЛ, лл. 162—163.

55 Письмо от 22 декабря 1839 г. ГБЛ, Норов, № 57.20.

56 ОРК Научной библиотеки им. Горького, ЛГУ. Архив Общества, № 161.

57 В. И. Туманский. Стихотворения и письма, стр. 250.

58 Б. Мейлах. Пушкин и его эпоха. Гослитиздат, М., 1958, стр. 356.

59 И. И. Горбачевский. Записки и письма... Под ред. Б. Е. Сыроечковского. Изд. 2. М., 1925, стр. 359—360.

60 П. Е. Щеголев. Декабрист И. И. Горбачевский о Пушкине. Фактическая справка. В кн.: П. Е. Щеголев. Из жизни и творчества Пушкина. Изд. 3. ГИХЛ, М.—Л., 1931, стр. 293—296; М. В. Нечкина. Новое о Пушкине и декабристах. В кн.: Литературное наследство, т. 58, 1952, стр. 163.

61 М. К. Азадовский. «Во глубине сибирских руд». (Новые материалы). В кн.: М. К. Азадовский. Статьи о литературе и фольклоре. Гослитиздат, М.—Л., 1960, стр. 451—452.

62 Письмо Бестужева Вяземскому 1—18 января 1824 г. В кн.: Литературное наследство, 1956, т. 60, кн. 1, стр. 210.

63 Об этой полемике см. в комментариях С. Н. Браиловского в кн.: В. И. Туманский. Стихотворения и письма, стр. 353 и сл.

64 Н. А. Маркевич. Записки, 1817—1820. ИРЛИ, ф. 488, оп. 1, № 82, л. 67.

65 М. А. Цявловский. Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина. Изд. АН СССР, М., 1951, стр. 501.

66 ИРЛИ, ф. 527, № 127, л. 92 (не датировано; находится среди писем 1824 г.).

67 «Русское обозрение», 1897, № 5, стр. 420; Н. Ф. Сумцов. А. С. Пушкин. Исследования. Харьков, 1900, стр. 329 (исправляется по сб. ГБЛ).