Доктор Тергукасов

17 июля 1841

Около 20 числа прошедшего июня месяца жена заболела и как болезнь усиливалась, то я послал за лекарем. Обратился же я по сему случаю к Тергукасову, года полтора тому купившему поместье у Вадковского и поселившемуся в нем, верстах в 40 отсюда. Этот Тергукасов сын армянского священника в Тифлисе. В 1818 году, когда я учился у Шегриманова по-турецки, он был у него в учении лекарском, как он теперь говорит, и занимался латинским языком. Я его в то время знал за слугу, он одевался довольно бедно, звали его просто Соломоном, а должность его, сколько я мог видеть, состояла тогда в набивании трубок и подавании чая. Впрочем он, может быть, находился по восточным обычаям в учении, как у нас отдают к хозяевам мальчиков для обучения мастерству, при чем они обыкновенно первые года занимают должность служек. Около 1820 года Шегриманов просил у меня рекомендательного письма для Соломона в Москву, куда он хотел ехать для слушания курса медицины в университете; я ему тогда дал письмо к покойному отцу моему и потерял его несколько лет из виду. Он воротился после того в Грузию с званием доктора медицины и определился уездным лекарем в Гори, где пользовался между жителями хорошим именем. В 1829 году, зимой, когда Лазы обложили Ахалцых, уже нам принадлежавший, я был послан из Тифлиса с войском для освобождения крепости, и как я в Гори сформировал тогда подвижной госпиталь и не имел лекаря к сему госпиталю, то взял Тергукасова в сию должность. Экспедиция сия скоро кончилась, и Тергукасов возвратился в Гори, не имев случая оказать какого- либо отличия кроме своей готовности и усердия.

По заслугам ли своим или другим качествам, Тергукасов попал в доверенность к генералу Панкратьеву, правившему некоторое время делами в Грузии после отъезда Паскевича, был с ним неразлучен в поездках его и приезжал с Панкратьевым в 1832 году в Петербург, где я с ним виделся. Оттуда он ездил в Варшаву и, возвратившись в Грузию, достиг также доверенности главноуправляющего барона Розена, с коим он в Москву приехал; женился на Калустовой, родственнице богатого армянина Лазарева, имеющей хорошее состояние.
Тергукасов поспешил по первому приглашению моему приехать и стал пользовать жену. Он, казалось, рад был видеть меня и говорил, что давно уже собирался приехать, но за какими-то причинами все откладывал поездку свою. Может быть, что, помня прежние сношения наши, он опасался встретить прием не свойственный нынешнему состоянию его. Впрочем он показал теперь много усердия и оставил даже больного ребенка своего. Тергукасов на спрос мой объяснил, что нажил себе ещё капитал в Грузии от торговли, коей занимался брат его, с которым он был в доле. Он принялся лечить и как после оказалось, с успехом, не щадя внимания своего, не спал две или три ночи сряду.

Итак лето сие было опять тяжелое для меня, как по расстройству в хозяйстве произведенном болезнью жены, так и по болезням господствующим в народе от постоянной жары, которую можно уподобить только жаре в Персии. Появились кровавые поносы во множестве, желчные горячки, так что недостает до сих пор людей для уборки хлебов.
В начале сего месяца приехал к нам неожиданно Захар (Чернышев, бывший декабрист), который, будучи в Орле, узнал из письма моего к Долгорукову о болезни сестры своей. Он провел у нас два дня.

В ночь с 15-го на 16-е июля, имел я сон, который оставил во мне впечатление, почему и записываю его:
Я был в Порхове, куда приехал и Наследник Престола, сделавшийся Императором по случаю кончины Государя. Он принял меня очень ласково и приветливо, и с сожалением объявил мне, что по завещанию отца его, должен был разжаловать меня на 16 лет в солдаты, за участие в убиении в Порхове одного жителя, когда я ещё полком командовал; советовал мне впрочем успокоиться, говоря, что он из 16 лет сделает 6 лет, и в эти 6 лет зачтет прошедшие уже три года. Я отвечал, что готов служить ему и солдатом 16 лет, если только служба моя может быть для него полезна, но что я не знаю за собой подобной вины, что командовал полком в Грузии. «У тебя один солдат», продолжал Наследник дружески, «был послан для покупки устриц, поссорился с продавцом, подрался с ним и убил его, а ты дело это скрыл, почему покойный Государь и обвиняет тебя». Я объяснил, что никогда ничего подобного не было, и мнение мое, что верно сие случилось с кем-либо другим, а на меня взвели сие дело по ошибке в именах. «Так следствие показало, но если ты имеешь оправдание, то подай записку вот ему», сказал молодой Император, показывая на какого-то генерала с ним приехавшего. Меня назначили служить в артиллерии, бомбардиром, и я спросил Наследника, куда и когда мне отправиться к новой должности? Но он отвечал, чтобы я не тревожился, и что он назначит мне остаться в Порховской пожарной команде, где мне будет гораздо легче, чем во фронте служить.
15-го числа я перешел в свой новой кабинет; много потешило меня новое житье моё, приобретенное многими трудами и терпением, и я до сих пор вполне наслаждаюсь сим удовольствием.

В гостях у брата Александра

29 марта 1842

В Москве носились слухи о намерении Государя назначить меня в Грузию главнокомандующим на место Головина, у коего дела шли дурно и который сам просил увольнения от своей должности. Слухи сии так укоренились, что дня через три по приезде моём явились ко мне Николай и Матвей Матвеевичи Муравьевы, из коих последний просил даже у меня должности в Грузии, потому что он находился из за ран в бессрочном отпуске и числился на службе в Нижегородском драгунском полку… Оба они недавно женились, и женились внезапно. Меньшой взял за себя Викулину… до свадьбы его Викулин умер, и завязался между сыновьями его и мачехой их процесс, что и составляло предмет разговоров всего околодка…
Около половины января месяца я отправился к  брату в Долголяды. Александр ожидал меня с дружбой и тщился сколько можно более выразить радость свою всеми угождениями, какие он в силах был оказать; он желал присоединить к тому и сколько можно было более блеска: выставил пушки свои перед воротами и открыл пальбу из них при въезде моём на двор. Комнаты были все освещены с роскошью. Многолюдное семейство его, состоящее из Шаховских, приняло меня также приветливо.

Я занял тот же кабинет в котором останавливался, когда приезжал к покойному отцу. Дом был полон народа, обмеблирован заново и по устройству своему представлял возможные выгоды для жильцов, простор, теплота, чистота воздуха и проч., и они вполне наслаждались сими удобствами. Но я всегда опасался, чтобы Александр не завлёкся украшением сего здания, построенного князем Урусовым, у коего было 4000 душ крестьян, но несоответствующего ограниченным средствам, коими располагал брат Александр.

Жизнь свою проводил он приятно среди Шаховских, тщательно угождавших ему; в доме его много дружбы, согласия и следственно счастья; в сем отношении он наделен лучше многих.
Незадолго до приезда моего в Долголяды Александр получил письмо из Петербурга от брата Михаила, уведомлявшего его, что дело его, по коему он был уволен от должности губернатора в городе Архангельске, принимало хороший оборот, и что он мог надеяться получить вознаграждение за претерпленное им напрасно, почему и советовал ему самому приехать в Петербург. Александр обещал ехать и, как можно было предвидеть, что граф Орлов при свидании с ним заговорит обо мне, то я поручил ему, нигде и никому не упоминая первому обо мне, в случае какого-либо спроса, отвечать, что я считал себя в невозможности вступить в службу, пока будут существовать доходящие до меня слухи, что я вышел в отставку будто по личному неудовольствию на Государя, что ложность сих слухов должна быть ощутительна самим распускающим их: ибо им же самим известно, что, по удалении меня от командования корпусом, я три месяца жил в Киеве, занимаясь своей контрольной комиссией, коей я был главноуправляющим в ожидании того, что угодно будет Государю мне поручить, и что я тогда только оставил службу, когда увидел, что ожидания тщетны и что приличие требовало самовольного удаления моего из службы до получения другого намека. Ныне распущенные о сем обстоятельстве ложные слухи ясно доказывали, что враги мои не умолкли и что они в таком виде представляют Государю о моем расположении духа, почему я не могу покуситься на такой скользкий шаг, как вступление в службу, без удостоверения, что появление мое не будет противно Государю, при чем я просил брата остеречься, чтобы не обязать меня какой-либо неосторожностью в словах к вступлению в службу и искательству у людей, с коимибы не желал я иметь дела; ибо мне дома хорошо, я ничего не ищу, и если буду когда-либо служить, то одному Государю, а потому и не имел надобности домогаться чьего-либо иного покровительства.

Пробывши два дня у брата, я возвратился в Москву, а он уехал в Петербург.
Когда в прошедшем году я отказался от наследства, оставшегося после покойного батюшки, братья просили меня принять библиотеку его и инструменты. Я согласился принять ее не прежде как тогда, когда раздел имения между ними совершенно кончится и когда каждый получит свою часть, и по получении уведомления, что они все дело сие кончили, я благодарил их за сделанный мне подарок. Александр, р руках коего сии вещи находились, велел уложить их в ящики и отправил в дом Екатерины Федоровны Муравьевой, в ожидании моего о них распоряжения, она же отправила вещи сии в Сокольники, в свой загородный дом. Ящики были уложены без тщания и частью разбились, так что из них книги посыпались, и надобно было их снова перекладывать, что и было сделано в доме Екатерины Федоровны.

Вскоре по приезде моем в Москву я послал за ящиками; их привезли, но числом меньше того, как показано было в накладной, доставленной ко мне Александром. Я разложил книги, и всего отделения французских романов, которое было довольно полно у покойного батюшки, не доставало. Все разыскания и спросы ни к чему не повели, и мне удалось только открыть, что дворецкий Екатерины Федоровны, принимая ящики, дал росписку в том количестве какое мне сдал, т.е. двумя ящиками меньше, чем в накладной, и росписка сия была оставлена братом без внимания, почему я могу заключить, что всё отделение книг сих, романов французских, было кем-либо отобрано, тем более, что из них ни одного тома разрозненного сочинения в собрании моем не находилось, тогда как все русские романы были на лицо.Инструменты же скорее наброшены, чем уложены: у физических все стекла побиты, прочие поломаны; при том же самые нужные и лучшие для съемки планов инструменты были поделены братьями между собой, что они конечно были в праве сделать…

С помощью приглашённого мной книгопродавца Готье, я составил книгам каталог, пополнил покупкой разрозненные сочинения и уложил все опять в ящики, что мне стоило около 700 рубл., и сим средством я получил богатую библиотеку, состоящую почти из 3500 томов, для присоединения оной к своей прежней библиотеке, а около 1500 книг старых ни к чему негодных и разрозненных оставил в Москве для продажи, которая однако же не удается.
Из инструментов отобрал я несколько лучших и отдал их в починку, с уплатой за них теми, которые мне менее были нужны, но до сих пор ещё не получил их.

Село Архангельское

2-го апреля 1842

Вскоре по приезде в Москву, я не упустил из виду навестить Алексея Петровича Ермолова, два раза я у него был и не заставал его дома, он после того приехал ко мне и, просидел у меня часа два утра, просил меня назначить день и местоя, где бы нам провести вместе вечер, чтобы потолковать о прошедшем, настоящем и будущем. Я назначил дом Петра Николаевича Ермолова, где мы и собрались: Алексей Петрович, я, Петр Николаевич и Воейков. Мы провели вместе весь вечер и часть ночи и перебрали все предметы, которые могли нас занимать, в особенности жн говорили о Грузии и о дурном состоянии, в коем ныне дела находятся. Из оборота мыслей Алексея Петровича казалось мне, что он бы не отказался принять вновь начальство в том крае, если бы ему оное предложили. Я нашёл его посвежевшим и душевно и телесно против прежнего состояния его, он веселее прежнего, и хотя ему случается иногда подшутить над какою-либо неосновательной мерой, предпринятой правительством или, лучше сказать, правительственными лицами, но в речах его не заметно того озлобления, которое прежде выказывалось.
В бытность мою в Москве я навестил раза четыре Львовых, у коих приятно проводил время; был также раза два у княгини Мещерской и почти ежедневно у Екатерины Федоровны Муравьевой. Остальную часть времени проводил я в занятиях по делам управляемых мною имений с Опекунским Советом…
В бытность мою в Пустотине приезжал ко мне тамошний сосед царевич Имеретинский Дадиан. Он некогда служил в Преображенском полку, и когда в 1822 году было возмущение в Имеретии, то он, находясь тогда в отпуске, принял участие в том бунте, был взят в плен, судим и переведенза наказание в один из гарнизонных батальонов Сибирских, где пробыл пять лет, был прощен и уволен в отставку; по отставке он женился на дочери графини Пален, вдовы Павла Петровича, и поселился в Рязанской губернии; человек простой и по-видимому показался мне хорошим. Выехав из Пустотина, я по дороге заехал к нему в селоего, Кипчаково, где и ночевал…

5-го апреля 1842

В прошедшем месяце я получил от брата Александра из Петербурга письмо, коим он уведомил меня, что при свидании его с графом Орловым, Орлов спросил его первый обо мне, и когда Александр сказал ему, что я занимаюсь хозяйством, то Орлов изъявил сожаление свое о случившемся, на что брат отвечал, что меня в сём деле более всего огорчает распущенный слух, что я оставил службу будто по личному неудовольствию на Государя, ибо никогда такая мысль мне и в голову не приходила.
«Его только что хотели назначить военным губернатором в Киев», сказал Орлов, «или главноуправляющим на Кавказе или в Грузии (на которое место из двух Александр не хорошо заметил), ибо», продолжал Орлов, «он в состоянии поправить тамошние дела, о чем я тогда ещё говорил вашему батюшке; прямо же мне о том говорить брату вашему не приходилось, чтобы не уронить достоинства самого Государя».

Странные суждения! Можно ли уронить достоинство Государя изъявлением желания его, которое есть приказании подданному; и прилично ли Государю сообщаться таким образом с подданным?
Александр отвечал, что я сам бы вступил в службу, если бы имел в виду поручительство в благорасположении ко мне Государя.

Предложение графа Орлова.

«Знаю, что в том не он виновен, сказал Орлов, а виноваты Чернышевы: ибо Государь говорил о том Кругликовой, а она не передала слов его брату вашему, без чего всё бы уладилось. Вы знаете, что военный министр едет в Грузию; скажите брату вашему, чтобы он, по знакомству с министром, посетил его при проезде его через Москву».
Разговор их прекратился в тот день приездом к Орлову некоторых лиц, при коих нельзя было продолжать оного.
Через несколько дней брат был опять у графа Орлова и сказал ему, что он получил известие о выезде моем из Москвы, и потому невозможно мне было более видеться с военным министром в Москве. «Министр поедет через Воронеж»,сказал Орлов; «не может ли брат ваш к тому времени съездить в Воронеж, чтобы там повидаться с ним? И Орлов затем отозвался недосугом, почему и разговор их опять прекратился.
Тут брат вручил ему запечатанное от себя письмо (от 6 февраля 1842), в коем он объяснял положение дела и образ мыслей моих. Орлов пробежал письмо с поспешностью и, положив его на стол, сказал, что после прочитает оное.

6-го апреля 1842

Быть у военного министра при проезде его через Москву, или отыскивать его в Воронеже - предложения, на которые я бы мог согласиться. Письмо, поданное графу Орлову братом, служило к тому, чтобы Орлов не перетолковал иначе объяснения, которые они имели на мой счет; мера эта во всяком случае не могла повредить делу. Я нахожу однако же, что брат хотя и правильно объяснил мой образ мыслей, но выражения, употребленные им в письме сём, слишком усилены, т.е. слишком много прилагательных,которые как-будто свидетельствуют о некоторой степени искательности с моей стороны и без пользы растягивают самое содержание письма. Впрочем, если Орлов в числе людей, повредивших мне и моих гонителей,то он может, и не показывая письма Александра Государю, перетолковать по своему весь смысл разговора их и представить образ мыслей моих в том виде, как ему захочется.
Вот продолжение сих сношений, как меня о том уведомил Александр уже по возвращению его к себе в деревню. Он был перед выездом своим из Петербурга у графа Орлова, и как разговор их обратился на мой счет, то Орлов сказал, что письмо сие косвенное, а потому и не может он пустить оное в ход. При сём брат замечает, что оно было показано.
Александр отвечал, что, я ведь и не желал ничего, не прошу ничего иного как только того, чтобы быть оправданным во мнении Государя.
«И так я могу сказать», продолжал Орлов, «что я получил косвенные известия, по коим брат ваш готов служить, коль скоро в нём будет надобность». - «Совершенно так», отвечал Александр, «брат мой всегда готов служить отечеству своему и Государю, коль скоро ему о том дадут знать».

Сим и кончилось. Казалось бы, что мне после того должно ожидать вызова; но как разгадать скрытные мысли Орлова и кто поручится, что он в тайне не питает на меня неудовольствия за славу, коей он через меня лишился в экспедиции 1833года в Турции? Ибо ему недостаточно было почестей, коими он был одарен: ему нужна была молва народная и память в потомстве.
И так дело по по-прежнему. Я остаюсь мирным жителем деревни и пользуюсь благами, дарованными мне Богом в уединении, доставшимся на мою долю…
После отъезда гостей, мы принялись за прежний род жизни, - занятия по хозяйству, воспитание детей и чтение. Деятельность моя год от году исчезает; с прискорбием убеждаюсь в том ежедневно, я стал делать над собой усилие и замечаю в себе успех: ибо начал более прежнего заниматься, что имеет прямое действие и на мои физические силы, склоняющиеся (может быть и вероятно от бездействия) к упадку.
Меня посетили в прошедшем месяце Субботин и Тегукасов, люди, коих знакомство мне приятно. Люблю прямоту души их, основательность и с удовольствием вижу дружеское расположение их ко мне.
Да поддержутся во мне силы одолеть губительное бездействие, поразившее меня в последние годы, бездействие, утруждающее благосостояние моё как телесное, так и душевное и имеющее сильное влияние на благосостояние всего моего семейства.

9-го апреля 1842

Вчера приступил я к составлению нового каталога своей библиотеки, которая усилится книгами библиотеки покойного отца, сюда уже привезенными, но еще не разобранными. Труд сей довольно продолжительный, и для того я прежде составил проект разделения сочинений на разделы по содержанию их, что довольно мудрено, по смеси предметов, заключающихся в одном сочинении и потому что, располагая книги сколько можно приближеннее к порядку содержащихся в них предметов, не надобно упускать из виду удобство для отыскания их по названиям. Для дела сего призвал я к себе в помощь Понсета, подпоручика конно-пионерного эскадрона, квартирующего в селе Патриаршем, и мы утвердили вчера порядок статей, в коем книги должны быть поставлены, сверив наперед названия книг во всех имеющихся у меня каталогах библиотеки, каждое порознь, против сделанного проекта, изменяя статьи и перестанавливая порядок их по мере встречающейся надобности.

10-го апреля 1842

Новое бедствие постигло в нынешнем году несчастную отчину нашу, коей бедные крестьяне изнемогают под бременем несчастий, удручающих их уже три года сряду. Цинготная болезнь, болезнь, посетившая нас весной 1840 года, снова появилась нынешней весной и в степени еще сильнее прошедшей: более 100 человек заражены и смертность усиливается. В 1840 году поражала она только старых, малых и слабых, ныне гибнут от неё и молодые люди во цвете лет. Пособия, делаемые мной больным, недостаточны и не могут иметь настоящего действия по беспечности и небрежности самих крестьян, которые не возьмут труда продолжать постоянно приёмы лекарства, а напротив того недовольны, если они не выздоравливают немедленно после первого приёма, сами же не потрудятся добыть чеснока или хрена: средства верные и предохранительные, когда их постоянно употребляют. Средства сии раздаются мной самым бедным, как равно и настойка березовых листьев на вине, мазь на березовых листах, кислоты; но никогда нельзя поручиться за точное исполнение предписанного больному. Кислые воды, составляемые мной на соляной кислоте, раздавались по бутылке в день на каждого больного; средство сие испытанное мной самим из лучших, когда его постоянно употребляют; но крестьяне, получивши первую бутылку, не приходят за другой из лени или с намерением удержать у себя стекло или сосуд им данный.
В 1840 году болезнь сия исчезла с появлением хорошей погоды и зелени на лугах и в лесах, народ собирал травы и употреблял их в варево. Сего и ныне ожидаю; но между тем погода стоит сырая, и больные не выздоравливают.

Болезнь сия свирепствует не только у нас, но и во всех окрестностях, даже в богатых казённых селениях, производя в домах страшные опустошения. У нас в марте месяце умерло 28 душ; говорят, что в одном из окрестных казенных селений жители 7 домов вымерли до последнего.
Главные причины появления сей болезни, заключаются по-видимому в недостатке овощей, ибо в прошедшем году, от постоянно продолжавшейся засухи, все яровые хлеба и произведения огородные совершенно пропали, крестьянин же не имеет в правилах добывать себе покупкой даже самых необходимых предметов жизни, а потому довольствовался всю зиму одним хлебом.

Воронежский архиепископ Антоний

Я также был у преосвященного Антония, коего просил о производстве дьячка села нашего в дьяконы. Был я у него два раза по сему делу, которое он обещал исполнить по желанию моему. Антоний человек замечательный по своей хитрости. Он родом Малороссиянин, что заметно из выговора его; он был некогда ректором Киевской Духовной Академии и, поступив на Воронежское епископство, умел приобрести себе покровительство Государя, так что когда он, два года тому назад, просил по болезни увольнения от должности, то Государь прислал ему Александровскую ленту с просьбой остаться на своем месте.

Антоний просил недавно к себе назначения викария в помощники. Ему прислали викарием человека весьма порядочного; но хитрый старик скоро заметил, что викарий сей слишком усилится, почему и ходатайствовал снова о перемене сего викария другим, по его назначению, в чём его также удовлетворили. «Я просил», сказал он мне, «Государя о подкреплении меня назначением викария, потому что чувствовал себя уже слишком слабым в здоровье. Прошение моё было доложено Государю графом Протасовым в самое то время, как Лифляндский епископ (славный Иринарх) был уволен от должности (это случилось впоследствии беспокойств, которые оказались в том краю, в коих его обвиняют). Рижского епископа немедленно назначили ко мне в викарии, и он поспешил приехать в Воронеж и вступил в должность. Я вскоре увидел отличные достоинства его и писал к благодетелю своему Государю, сколько я признателен ему за скорое доставление просимого мной подкрепления; но что епископ так отличен по достоинствам своим, что приличнее мне быть у него викарием, чем ему у меня, и его немедленно назначили епархиальным в Вологду, а на его место утвердили представленного мной в викарии Ельпидифора, бывшего ректора Воронежской семинарии». Нельзя не сознаться, что делу сему дан Антонием весьма искусный оборот: он предвидел, что присланный ему в помощь викарий возьмет слишком много власти в правлении, и поспешил его заменить другим, в чём он и успел. «Теперь», продолжал Антоний, «я спокоен: мне нет надобности ездить по епархии, что я не в состоянии делать по слабости здоровья моего, и управляю делами, оставаясь дома, что нахожу гораздо удобнее; ибо в поездках сих по епархии нельзя ничего порядочно самому осмотреть в короткие посещения, на которые нам едва достает времени, и время проходит более в церемониалах, встречах и приёмах, от чего дела вперед не подвигаются».

Преосвященного Антония разумеют везде за весьма хорошего человека; надобно полагать, что он таков и есть. Впрочем, в разговорах и сношениях с ним заметна ещё только ловкость, или то что называется хитростью, свойственной Малороссиянам. Он со всеми весьма обходителен, принимает и выслушивает людей всякого звания и состояния, помогает бедным, и по наружным действиям его нельзя ни в чём опорочить. Разговаривая со мной, рассказал он мне об одном случае, выставляемым им, видно, как чудо, произведённое святым Митрофаном.
«Несколько времени тому назад», сказал он, « один живописец видел во сне св. Митрофана и с позволения моего написал образ его по вдохновению. Недавно приходила ко мне одна бедная женщина, которая принесла старинный портрет св. Митрофана, найденный ей, как она говорила, в своей кухне, где он издавна находился. Она предложила мне портрет сей из усердия и хотела принять присягу в справедливости своего показания. Я уволил её от присяги и , сличив портрет сей с образом живописца, нашел их между собой совершенно схожими». С тем вместе повёл меня Антоний в зал, где у него оба изображения были поставлены рядом; сходство в самом деле было разительное.

Апрель 1842

Хотя меня Ховен и просил дождаться возвращения из уездов в Воронеже Исленьева для свидания с ним, но я торопился возвратиться домой, а потому и выехал 29 числа перед вечером в Землянск для свидания с Вульфертом, квартирующим там со своей батареей.       

Я приехал в Землянск в полночь, остановился на постоялом дворе и на другой день обедал у Вульферта. Радость его видеть меня неописуема. Он мне предан без лести. Я нашел в нем большие перемены как в физическом, так и в нравственном отношении; он постарел, жалуется на болезнь, несколько обрюзг. Думы же его обременены тревожными мыслями; он чем-то недоволен, речи его неспокойны; словом, он казался мне как бы в ипохондрии. Жаль мне было видеть моего Вульферта в таком положении. В тот же день 30 числа приехал я к Николаю Матвеевичу Муравьёву. Он, кажется, расстроен в делах своих женитьбою. Жена его бедна и не имеет ничего привлекательного. Надобно думать, что он ошибся в расчетах своих, и что он полагал взять какое-либо состояние, которое однако же едва ли оказалось. При том же на попечении у него теперь остался брат его Матвей, молодой офицер, который также женился в прошедшем году.

Поездки к соседям

Переночевав у Муравьёва, я отправился с ним на другой день обедать к отставному генералу Луке Алексеевичу Денисьеву. Уже два раза виделся я с этой особой, пользующейся хорошим именем во всём околодке. Старик сей по видимому был некогда пламенный служивый. Он умен, приветлив и сохранил воинский дух, свойственный его природным склонностям или привычкам от долговременной службы. Говорят, что он много и бедным помогал. При всех хороших качествах сих, заметна в нем большая доля хитрости, но непредосудительной; её можно скорее назвать большой осторожностью, которая, может быть, сделалась ему свойственной при многоразвитых сношениях, в которых он находился с людьми и начальниками своими в течении долголетнего своего поприща. Во всяком случае человек сей занимателен и заслуживает уважения.

Я был у Денисьева ещё прошедшей осенью. В новый год он приезжал ко мне, но не застал меня дома. С ним приезжал тогда Савельев, помещик соседнего Денисьеву села Аксизова. Надобно было и этот визит отдать. Я заехал в Аксизово; их два брата, из коих один в то время был в отъезде в Москве. Тот, которого я дома застал, человек образованного обхождения, но я не заметил ничего особенного в разговоре его. Посидев с час, я поехал в Задонск, куда прибыл к вечеру и там ночевал.

2 числа я съездил ещё к нашему предводителю дворянства Кожину, который живет в 7 верстах от города. Богатый человек… ныне занимается отделкой огромного дома своего и употребил уже 80. т. рублей на внутренние украшения и мебель: сумасшедшее дело, тем более, что он не сроден по привычкам своим к такой пышности. Пионерный полковник Каульбарс, который втравил Кожина в сии странные издержки, смеётся над ним; а Кожин сам дивится богатому убранству комнат, коими он никогда не будет уметь пользоваться.

Навестив в Задонске ещё кое каких знакомых, коим я должен был визиты, я возвратился 2-го мая домой.

Май 1842

4-го числа, по возвращении с прогулки, нашел я у себя на столе присланное с нарочным письмо от Ховена, которым он уведомлял меня, что Исленьев получил эстафету, после чего ему нельзя было ко мне заехать, потому что он спешил возвратиться в Петербург; но как он должен был 5-го числа проезжать через Задонск, где он может быть и переночует с 5-го на 6-е число, то Ховен убедительно просил меня съездить в Задонск, дабы переговорить с Исленьевым, который имел надобность со мной повидаться.

Ясно было видно из письма Ховена, что эстафеты никакой не было: ибо, если бы Исленьев получил эстафету для ускорения его возвращения, то бы он не располагал ночевать в Задонске. Видно было, что он имел какое-либо поручение до меня касающееся и счел обязанностью своей ехать к Исленьеву, до коего лично я никакого дела не имел, но к лицу, имеющему по-видимому поручение от Государя. Я не хотел дать кому-либо причины, а паче всего самому себе повода обвинить себя в каком-либо неумеренном поступке, противном воле Государя.

5-го числа отправился я в Задонск, куда приехал в два часа пополудни. Исленьева ещё не было; я ожидал на квартире Иванова, у коего остановился. Прождав Исленьева до 11 часов вечера, наконец я лег спать, поручив во всех местах, где он мог остановиться, чтобы мне дали знать о его приезде.

Исленьев приехал в Задонск в два часа утра, в 4 меня уведомили о приезде его, и я немедленно к нему отправился. Когда я жил в Петербурге, я всякий день виделся с Исленьевым, на разводе или во дворце, но едва ли разменял с ним несколько слов, и потому нельзя назвать нас знакомыми. Он командовал гвардейской дивизией, а теперь уволен от сей должности и состоит только в звании генерал-адъютанта при лице Государя. Ховен уверял меня, что он ныне в большой доверенности у Государя. Исленьев принял меня с неловким видом старого знакомого и лицемерного участия. Когда мы сели, «скажите» начал он, «как это всё несчастливо случилось!»

«Правда, что несчастливо», отвечал я, «но на сие была воля Божья, и я, покоряясь ей, переменил уже прежние привычки свои, предался другому роду занятий и совершенно обратился к сельскому хозяйству. Вы желали меня видеть, как мне Ховен писал, и я приехал для того более, что много было сплетен на мой счет»… «Много сплетен!» прервал он. «Сплетни эти всему причиной».- «Не о тех сплетнях хочу я говорить», прервал я в свою очередь, по коим я должен был выйти в отставку: я тех и знать не хочу, не хочу знать и ябедников. Зачем я возьму на себя труд разыскивать зло, ими же сделанное? Они будут виновны, а я за ними следить! Нет, мне до них дела никакого нет; а я говорю о слухах, которые были распущены мне во вред, будто Государь уже после отставки приглашал меня идти опять в службу, но что я отказал ему, что я будто вышел в отставку в порыве неудовольствия на Государя, о чем и теперь ещё слышу, а потому и полагаю, что враги мои не умолкли и стараются поддержать в мнении Государя ложное понятие о моем образе мыслей».     

    «Скажите мне, не имеете ли что передать?»…

    «Ничего, кроме того, что я бы весьма счастлив был, если бы Государь знал настоящий образ мыслей моих. Более сего я ничего не ищу, живу покойно, мне хорошо, и я ещё теперь пользуюсь милостями Государя: ибо в эти несчастные три года живу арендами, жалованными мне Государем, без коих бы я терпел недостаток. Никогда приглашений никаких я не получал от Государя на вступление в службу; да и не шло бы Государю приглашать меня: я состою в его воле. Что же касается до подачи мной прошения в отставку, то всякий, кто захочет только обратить на сие обстоятельство внимание, увидит, что сказанное обо мне несправедливо. Когда я лишился командования корпусом, я переехал в Киев, где занимался прилежно счетной комиссией, мне порученной, как всякой обязанностью, и провел в сих занятиях три месяца. Когда же я увидел, что меня ни к какой другой должности не назначают и что подходило уже время, после которого не принимаются более прошения в отставку, я подал своё прошение, в той уверенности, что мне не надлежало ожидать дальнейшего намёка, и потому что самый аксельбант, который я носил - звание генерал-адъютанта, не препятствовал званию контролёра, в которое я был облечён. Словом, служить и даже быть генерал-адъютантом без царской доверенности считал я неуместным».

    «Да нельзя ли всё это как-нибудь переменить?» спросил Исленьев. «Ну если бы вам предложили вступить в службу, согласились ли бы вы?»

    «Вот письмо, отвечал я, которое я по сему делу писал четыре года тому назад к покойному отцу моему, желавшему меня видеть в службе». Я вынул из кармана и прочитал ему письмо сие, которое заключалось в следующих словах: Ничего искать не буду, а волю царскую исполню с совестливостью; что Бог велит, тому и быть. Исленьев как будто не понял письма сего, и я продолжал: «Все от воли Государя зависит; он мне был и есть судья. Я принял гнев его с покорностью, удалился со службы, но остался верноподданным Его Величества и во всякое время готов опять в службу, если сие ему угодно. Стоит только Государю зачислить меня на службу приказом по армии, и я опять буду служить с прежним усердием».

    Тут Исленьев обратился вдруг ко мне с поспешностью: «Как, по армии? Вы желаете поступить на службу с зачислением по армии?»

    «Приказом по армии, или по войскам», отвечал я. «Как и каким званием мне поступить на службу, зависит от одного Государя; мне же неуместно делать какие-либо условия с Его Величеством, когда я вступаю в службу. Государь меня зачислит, как и где ему угодно, хоть батальонным командиром. Звание моё будет зависить от великодушия Государя, на которое я полагаюсь».

    «Не примите за лесть то, что скажу вам, Николай Николаевич. У нас большая нужда в генералах теперь. Ваши военные достоинства известны, дела в Грузии идут дурно; вот теперь и военный министр туда поехал. Что, если бы вас назначили в Грузию?» потом одумавшись несколько - «на Кавказ», сказал он. «Дела там дурно идут; вы же можете там оказать важные услуги и Государю, и отечеству».

    Колебание Исленьева между Грузией и Кавказом дало мне повод усомниться. Мне не хотелось бы на Кавказе быть, чтобы не попасться в омут несогласий и распрей, разделяющих там начальство на партии; не хотелось поступить на место, в котором от меня бы всего ожидали и где бы я имел руки связанными. Но я видел, что Исленьев не тот был человек, коему бы всё сие можно было объяснить.

    «Если я буду на службе», отвечал я, «то лично объясню Государю мнение моё на счёт сношений, в коих там начальство находится».

    «Барон Розен там начальствовал, сказал Исленьев, «и дурно кончил». - «Барон Розен», отвечал я, «был почтенный человек, который знал край и хорошо им правил; дай Бог всякому другому на его месте также управиться».

    «Не правда ли», сказал Исленьев, «какой был почтенный человек барон Розен? Я его тридцать лет как знаю; его несчастье, что Государь приехал в Грузию в его командование; случись это в командование Паскевича или Ермолова, тоже самое бы было. У меня дядя служил на линии при Екатерине; он говорил, что войска в том краю всегда занимались постройками и работами, отвлекающими их от строевой службы, что это неизбежно в том краю; а помните манёвры?».
    «Помню».
    «Ведь тогда Государь был недоволен».
    «Не заметил», отвечал я; «напротив того, Государь был очень милостив ко мне, при всех благодарил меня».
    «Знаете ли, Николай Николаевич, ведь вас полагали принадлежащим к оппозиции?»
    Можно было рассмеяться при таких речах. Исленьев сам не знал, что это за оппозиция, смешивал её верно с конституцией, вольнодумством, формасонством, и туда же относил вероятно и манёвры 1835 года, в коих я имел успех. Но тут надобно было скрыть впечатление, которое произвёл на меня такой отзыв. Не знаю, от него ли он произошёл, или был последствием каких-либо указаний из Петербурга.
    «Это моё несчастье», отвечал я, «что обо мне существует такое мнение; впрочем сказанными вами словами поверяется слышанное мной уже однажды».
    «Когда, где?» спросил Исленьев, «не в Вознесенске ли?»
    «Нет, отвечал я, «это случай, который мне только известен».

Я вспомнил сказанное мне Государем в Николаеве в кабинете: «Я вам покажу, что я ваш Государь» - речи, о которых мне, может быть, удастся когда-либо спросить Государя.
Тут поговорил он несколько о цветущем состоянии, в коем он находил Воронежскую губернию в сравнении с прочими им виденными, с Тульской в особенности, и восхищался богатством и благоустройством сельской земледельческой промышленности нашей губернии. Я говорил ему, сколько она пострадала от трёх годов неурожая; но он не находил сего, и вероятно в таком виде передаст и в Петербург ошибочные понятия свои. И в самом деле, что могут видеть и о чём могут судить тёмные люди сии, никогда не выезжавшие из столиц, проскакавшие по большим дорогам и проспавшие большую часть пути, ими сделанного? Что они знают о богатстве края, о земледелии? А между тем мнения их будут служить руководством правящим в столице властям.
Потом, помолчав несколько, Исленьев спросил меня, не поеду ли я в Петербург?

«Нет», отвечал я. «Зачем я поеду, не знавши, как буду принят Государем? Идёт ли мне бросить семейство своё, имение, коим занимаюсь и от устройства коего зависит всё будущее благосостояние семейства моего, лишиться выгод, которых ожидаю от пожертвований, мной уже сделанных в сем имении, для того, чтобы ехать на неверное и рисковать всего лишиться?»

На это Исленьев промолчал; и так как я видел, что ему более ничего не оставалось говорить мне, то встал и простился с ним. Он изъявил мне надежды и желание своё видеть меня с ним опять на одном поприще службы.

Того же 6 числа возвратился я домой.
Из всего разговора сего с Исленьевым можно было заключить, что он получил какое-либо поручение от Государя касательно меня; но прямо ли он получил оное от Государя, или от кого-либо из приближенных, того я не мог различить настоящим образом.
Могло случиться, что Ислентьев и более сказал, чем ему было поручено. Например, можно ли полагать, чтобы ему велено было спросить меня, пойду ли я в службу, если меня пригласят? Но если ему сие именно было приказано, то спрос сей есть ничто иное как само приглашение, и другого ожидать едва ли можно и должно.
Дальнейших объяснений с Исленьевым мне не приличествовало иметь, и я даже должен опасаться, чтобы он не пересказал иначе и ко вреду моему то, что он от меня слышал. Может также быть, что поручение, ему данное, есть следствие письма, которое брат Александр вручил графу Орлову, и едва ли не сказывал мне губернатор, что Ислентьев о сих делах передаст Орлову. В таком случае ничего не выйдет из того доброго.

Так как губернатор хотел по пути своему в Петербург заехать ко мне и просил меня ещё в Воронеже зазвать к себе на то время Тергукасова, то я посылал к нему нарочного с приглашением приехать ко мне. Тергукасов приехал 9 мая и пробыл 10 число в ожидании Ховена. 11-го Ховен приехал к обеду. Я ему рассказал весь разговор мой с Исленьевым. Он уверял меня, что колебание, замеченное мной в Исленьеве при упоминании о Кавказе и Грузии, происходило не от чего иначе как от того, что Исленьев не знал настоящего различия между сими управлениями, и что так как занимающий ту сторону корпус войск называется Кавказским, то боялся сказать менее, упомянув о Грузии. Как бы то ни было, я просил Ховена за сим делом в Петербурге следить и коль скоро бы он только заметил, что меня хотят коснуться и назначить на Кавказ, а не в Грузию, то бы он всеми путями ему возможными обнаружил бы на сей счет мой образ мыслей. Я поручил ему свидетельствовать моё почтение графу Орлову, так как и Орлов вспомнил обо мне, когда он в прошедшем году был в Воронеже, и говорил бы с Орловым о моём вступлении в службу только в таком случае, если он сам о том заговорит. Ховен располагал возвратиться через месяц и хотел на обратном пути заехать опять ко мне; он выехал от меня к Тергукасову 11 же числа.

И так я теперь остаюсь в ожидании того, что случится со мной. «Ничего не ищу, но волю Государя исполню с совестливостью». Выражение сие, помещенное в письме моём к покойному отцу, останется неизменным. Не буду винить себя, если новые неудовольствия будут сопровождать меня на поприще, на котором могу опять очутиться. И если я, покинув уединение моё, должен буду опять пострадать, то приму сие наказание, определенное мне Богом.

На днях получил я ещё два пригласительных в службу письма: одно от Сакена, другое от брата Михаила, с коим я уже близ 10 лет не имел никакой переписки. Странно, что все сие в одно время стекается ко мне как бы для того, чтобы поколебать меня; но я не чувствую себя даже склонным изменить принятым мной правилам и буду ожидать решения участи своей, нисколько не двигаясь для достижения чего-либо; вместе с тем не изменю обязанностям своим в отношении к Государю и Отечеству, если только меня найдут полезным.

Третьего дня навестил нас новый гость, Аксизовский, дальний сосед Савельева, у которого я на днях был…

21-го жена выехала с тремя старшими дочерьми в Тагин для свидания с братом Захаром. Я находил справедливым допустить эту поездку для развлечения её после трёх лет пребывания безвыездно в деревне.

Слухи из Петербурга

15- го приехал сюда губернатор Ховен на обратном пути своём из Петербурга в Воронеж. Он был весьма хорошо принят Государем и получил значительные денежные награждения. По делу о вступлении моём в службу он со многими разговаривал в Петербурге. Государь довольный тем, что слышал от Ислентьева о разговоре его со мной, хотел с Ховеном лично переговоритьобо мне, однако не сделал сего. Между тем Орлов несколько раз заводил о сем предмете речь с Ховеном и через него советовал мне написать письмо к Государю в собственные руки, коим бы я изъявил желание поступить снова на службу с предоставлением участи своей в полное распоряжение Его Величества. По словам Ховена, многие желают появления моего на поприще службы, подавая мне надежды, что я буду принят хорошо и получу назначение в Грузию; но между тем сему благосклонному приёму не имеется никакого поручительства, ибо Ховен ни от кого не слышал, чтобы вступление моё было угодно Государю.

Один только человек был противного мнения, именно флигель-адъютант полковник Ливен, который на разводе сказал Ховену, что коль скоро уже Государю известна моя готовность, то отнюдь не следует мне самому проситься, а ожидать решения. Голос сей был благородного человека.

Ховен привёз мне длинное письмо от брата Михайла, который советовал мне тоже, что Орлов и Ховен, но положительно не брал на себя никакой совестливой ответственности за сей совет; ибо он сам не предвидел никакого поручительства, чтобы со мной не поступили так, как опасаюсь, т.е. не оставили бы жить в Петербурге без должности. Он по вероятностям излагал свой образ мыслей на счёт сего дела, думая, что худшее, могущее со мной случиться, будет то, что зачисляя меня на службу, оставят на короткое только время в столице без должности и потом назначат в Грузию. Я не удивлялся, что брат Михайло так судил о сем деле, ибо он давно уже не видел меня и не знает моего образа мыслей; но меня удивило то, что он в конце письма своего прибавил положительный совет писать к Государю и положиться на графа Орлова, говоря, что мне должно смириться перед царём: выражение странное и приличествующее только мятежному духу; но его во мне никогда не бывало.

Я располагал уже ехать в Воронеж в августе, когда там будет Государь на смотре Драгунской дивизии, где всего вернее будет мне объясниться с Государем лично, а не через посредников, после чего мне уже останется самому решить, вступать ли мне в службу или нет. Ховен передал сие мнение моё и Орлову и братьям Михайле и Александру, которые в это время находились в Петербурге, и хотя они находили сие средство хорошим, но предпочитали первое, т.е. написать письмо в собственные руки Государю.

Со следующей почтой получил я также письмо от брата Александра, возвратившегося уже в деревню свою под Москвой. Он тоже убеждает вступить в службу и пользоваться настоящим случаем.

По соображении всех сих обстоятельств я решился на следующее:

    Не следовать советам других, а собственному своему побуждению, а из переписок с братьями прибавлять только к сведениям уже у меня имеющимся о состоянии сего дела.

    Самому не торопиться в действиях своих, а выигрывать время, имея постоянно в виду отзыв Ливена, выразившийся из благородного участия ко мне.

    Дождаться письма Исленьева, который, по словам Ховена, располагал ко мне писать.

    Тогда, не взирая на легкомыслие Исленьева, с ним только объясняться по сему делу, так как он положил ему начало, а с другими лицами сноситься лишь в таком случае, если бы они сами вступили по сему предмету со мной в переписку.

    Брату Михайле, писавшему ко мне под влиянием графа Орлова, отвечать, если можно будет, после письма ожидаемого мной от Исленьева; если же Исленьев ко мне не написал бы, то ограничиться уведомлением о избираемом мной пути свидеться с Государем в Воронеже.

    Наконец, помышлять в самом деле о поездке к тому времени в Воронеж, если бы между тем не встретились какие-либо новые обстоятельства, могущие изменить ход сего дела.

Путь сей мне в самом деле кажется вернейшим, чтобы не упрекнуть себя, если бы меня заманили в службу единственно для того, чтобы поступить со мной как с  А. П. Ермоловым, т.е., чтобы оправдать себя в общем мнении, а на мне выместить то, что я уклонился. Так могут, по крайней мере, поступить царедворцы, коих теперешнее равнодушие ко мне опять обратится в зависть, коль скоро я буду иметь успех в службе и приобрету расположение Государя. Сделаю должное, а что за сим последует, в том виновен не буду; и потому искать ничего не расположен и не буду.

7-го числа был у меня проездом с Кавказа в степную Русь бывший начальник 14-го пехотной дивизии 5-го корпуса, генерал-лейтенант Ширман с женой своей и адъютантом Соболевским. Мне приятно было видеть сей знак памяти старого сослуживца моего. Занимательно для меня также было слышать известие о состоянии дел на Кавказ. Неудачи продолжаются для нас, и по-видимому причиной сему единственно начальники наши.

Так как я не получил письма от Исленьева, то на днях писал к брату Михайле. Описывая только семейные обстоятельствами, я мимоходом упомянул о намерении моём быть в Воронеже ко времени приезда туда Государя.

Письмо к графу А.Ф. Орлову

18 числа навестил меня Тергукасов со своим семейством; он пробыл у меня вчерашний день, а сегодня уехал. Я рассказал ему все подробности моего дела; он находил, что вежливость требовала, дабы я написал письмо к графу Орлову просто с выражением ему благодарности моей за принимаемое им участие во мне; ибо он несколько раз через братьев и Ховена изъявлял мне оное. Я нашёл мнение Тергукасова справедливым и послал ему вчера следующее письмо:

Милостивый государь граф Алексей Фёдорович. Братья уведомили меня об участии, принимаемом вашим сиятельством во мне. Я не мог быть равнодушным к сим знакам доброжелательства вашего, и для меня лестно было видеть, что вы сохранили ко мне прежнее расположение ваше; оно было свежо  в мыслях моих в течение почти совершившихся пяти лет уединённой жизни моей. Новый род занятий, коим я предался, украшался воспоминаниями о прошедшей службе моей, а продолжавшиеся неудачи по хозяйству покрывались до сих пор милостями, коими Государь меня во время службы одарил.

Нынешние отзывы ваши в соединении с сохранившим в памяти моей о прошедшем требуют выражения признательности моей. Исполняя сей приятный для меня долг, я остаюсь в надежде, что вы прочтете строки сии как душевное излияние чувств человека, всегда с удовольствием обращающегося к воспоминаниям о начальствовании и внимания вашем.
С истинным почтением и пр.

19 июля 1842. С. Скорняково

Так как письмо сие не заключает никакого искательства, то я его отправил охотно и без всякого опасения подвергнуть действия мои чьим-либо осуждениям, а всего более моим собственным.

Из записок Николая Николаевича Муравьева-Карского 1843-1845

Жизнь в отставке  (1843 -1845)

Скорняково, 5-го января 1843

…Всякое учреждение порядка и меры к ограждению собственности не нравятся сельским жителям наших всех сословий. Привыкшие к воровской промышленности, они считают всякую меру благоустройства стеснительной, и нет тех средств, которые бы они не предпринимали для уничтожения порядка, чему им способствует слабое действие правительственных судебных мест.       Вчера читал я свод лесных законов, но нигде не нашел распоряжений об охране лесов от порубок соседей; да если бы они и были, кому бы  привести  их в исполнение при корыстолюбии, водворившемся во всех отраслях правления? В уставе этом однако же рассыпаются в приглашениях владельцев оберегать  сию драгоценную собственность свою, предлагают им обращаться за советами и наставлениями в какие-то общества, учрежденные в Москве и Петербурге; но чему в сих обществах учиться? Разве дадут правила, по коим какой-нибудь Немецкий профессор выдумал снимать щипчиками разных козявок с деревьев, у которых они подтачивают кору? Приложены штаты и положения, сделанные для библиотекарей сих лесных обществ; но не научают как оберегать леса от похитителей, как побудить земскую полицию к исполнению своей обязанности, и от того, что она своего дела не делает, погибают у нас леса до невероятности…

Скорняково,  31 Октября 1844.

В январе месяце сего года был я в Москве по делам отчизны. Там я часто виделся с Алексеем Петровичем Ермоловым и проводил у него целые ночи в разговорах о происшествиях старой совместной службы нашей и о настоящих делах Кавказа, которые под управлением там часто сменяемых начальников, год от года становились хуже. На усиление средств были уже посланы бывший мой корпус и другие части войск из разных мест. Значительные потери, понесены нами в том же краю, произвели всеобщий вопль и говор в России, в особенности же в Москве,  где слухи и пересуды свойственны в кругу людей праздных, коими столица вся наполнена. Громко и не скрытно говорили везде о необходимости назначить на Кавказ Ермолова или меня, как единственных людей, могущих восстановить в том краю дела. Разговоры до такой степени распространились, что окружной жандармский генерал Перфильев даже доносил о том Бенкендорфу, для доклада Государю, как об обстоятельстве, заслуживающем, по его мнению, внимания. Об  этом донесении знал я еще до выезда моего из деревни, отчего я было раздумывал ехать в Москву для поддержания своим присутствием этих разговоров, но после, передумав, я решился ехать с тем мнением, что мне не надо обращать внимание на эти слухи, а вести себя и действовать как мне нужно было независимо от обстоятельств.

Разумеется, что при свиданиях моих с Ермоловым разговор часто касался будущности моей, при могущем случиться вступлении моем вновь на поприще службы. Ермолов сказывал мне,  что граф Орлов пытался докладывать обо мне Государю, но что Государь и слышать не хотел. Поэтому я разуверил Ермолова в ошибочном мнении его о доброжелательстве ко мне Орлова,  представив ему дело в настоящем виде, т.е. что Орлов не помешал бы мне подвинуться, если бы случай возвел меня без его пособия (ибо в таком случае сопротивление с его стороны могло бы повредить в общественном мнении), но что он сам не сделает ни шагу, чтобы мне дать ход в  том помышлении, что он не надеется видеть в другой раз во мне человека, коего успехами он мог бы воспользоваться, как он это сделал в последнюю Турецкую экспедиции.
Поездка в Москву

Я спрашивал Ермолова, принял ли бы он место главнокомандующего в Грузии, если бы его произвели в фельдмаршалы. Он отвечал, что нет, потому что не находил в себе более тех физических сил, которые нужны для таких занятий. Обо мне говорил он, что могло случиться, что меня назначат командиром того же 5-го корпуса, и что после первых успехов могли бы меня назначить и на место  Нейдгарта, который чувствуя себя не в силах, охотно бы мне предоставил место свое и даже подготовил бы все сам к тому; но теперь продолжал Алексей Петрович, пока еще не начались военные действия, и в Петербурге полагают большие надежды на победы от такого огромного прилива сил на Кавказе, нельзя думать, чтобы меня употребили в этом деле. В Мае месяце, говорил он, должно ожидать чего-нибудь; не в Мае, так в Сентябре, когда они познают, что на Кавказе не увеличение числа войск, но хороших людей начальниками нужно.
Я уже совсем собрался было выехать из Москвы сюда, как разнесся слух, что Государя ожидают в Москву. Я счел неприличным выехать в такое время, дабы выезд мой не имел вида укрывательства, и решился дождаться либо приезда Государя, либо верного известия о том, что он не располагает быть в Москве. Князь Сергей Михайлович Голицын был  в то время в Петербурге, и его со дня на день ожидали в Москву, он должен был привезти основательную весть, и я решился дожидаться его приезда. Он приехал через несколько дней с вестью, что Государь и не думал ехать в Москву. И так я выехал в деревню.

Настала весна, я был тревожим в мыслях какими-то ожиданиями, сельское хозяйство перестало меня занимать, и к тому открылось новое обстоятельство, которое усилило думы мои, хотя и совершенно в другом роде.

К сему присоединились недостатки в деньгах, обстоятельство, коему я в семейном быту еще никогда не подвергался. Доходов от имения почти никаких нет от неслыханной дешевизны хлебов, которые я не решаюсь задаром продавать. Из заслуженных мной трех аренд, две уже кончились; осталась только одна на два года, и той не доставало на уплату процентов за имение, которое  уже три года очищалось арендами и задолжало до 40 000 в капитал, принадлежащий старшей дочери моей: единственное ее достояние, приобретенное  многими трудами моими и бережливостью на службе. По сим причинам должен я отказаться от поездки в Петербург, куда призывает меня теща для благословения сестры покойной жены моей, выходящей замуж. Желал бы и свидеться с людьми образованными, с родными, взглянуть на свет, от коего уже так долго отлучался, и во всем этом встречаю почти непреодолимые препятствия.

Наконец, зрение мое день ото  дня слабело, так что по вечерам трудно заниматься. Все это сильно подействовало на дух мой, лишило деятельности и обратило к задумчивости. Мыслей же разбить не с кем. Я начал скучать, так что скука большей частью превозмогает делаемые мной усилия для возбуждения прежней моей деятельности.
В число припадков моих получил я непреодолимое отвращение к прекрасному моему кабинету, устроенному по моему вкусу и наполненному воспоминаниями  прежних лет и службы моей, и отвращение сие до того усилилось, что я перестал сидеть в нем  и перешел с обыкновенными занятиями в старый дом, где тесно и нет никаких удобств для занятий, но где неумолкаемый шум детей составляет для меня наилучшее развлечение.

Дом, построенный здесь с такими трудами и издержками, требовал поправки, потому что обыкновенная садка, случающаяся в обыкновенных строениях, изменила в некоторых местах правильность стены и потолков. Я приступил к делу, но по мере, как я обращал внимание на один предмет, открывались новые недостатки. Я усилил старание свое,  внимание и издержки и был завлечен в переделку почти всех частей дома, в коем я снял железные оковки, отпустил все скрепления и заметил, что садка стала усиливаться; надобно все было перебрать, все снова скрепить и усилить все скрепления. Дом трещал от садки и переделки, расходы ежедневно увеличивались, работы открывались новые, мы жили в тесноте, занятии мои прервались, стук, пыль, поминутные спросы мастеровых, опасения лишиться жилища своего, - все это усиленное мнительностью моей, меня до крайности расстроило. Я выдержал испытание. Докончил через силу предложенные работы, но вместе с тем упал духом, сделался скучен, задумчив.

В начале Сентября месяца навестили меня, самым неожиданным образом, брат Михайло, Корсаков и племянник мой Николай Муравьев, приехавший с Кавказа. С последним я раза три виделся летом, и разговор был для меня занимателен: ибо он всегда касался Грузии. Но, воскрешая воспоминания мои, рассказывая о неудачах нынешнего правления,  он возбуждал во мне, если не желание снова испытать поприще славы, по крайней мере мысли о возможности  мне опять быть на службе. С братом Михаилом я 10 лет не виделся. Я был очень обрадован его приездом, но разговор его касался менее семейных  дел, чем служебных, в коих он провел всю свою жизнь, а потому он тоже не переставал говорить о службе моей и приглашал меня быть в Петербурге, дабы испытать расположение ко мне Государя, мера, на которую я не мог согласиться.

Скорняково, 27 Марта 1845

Я был в Петербурге, и вот последовательность всего события.
Еще с осени убеждала меня письмами своими Прасковья Николаевна Ахвердова, приехать к свадьбе дочери ее, сестре покойно жены моей, дабы присутствовать в звании посаженного отца. Долго я отказывался от этой поездки, ссылаясь на настоящую причину – недостатки, которые мы терпим, потому что не получили доходов с вотчины уже два года. Убеждение брата Михаила также не могло склонить меня, но вдруг прекратились письма от тещи моей. Хотя сие случалось ни от чего более, как от неисправности почты, на которой письма ее залежались; но обстоятельство сие меня встревожило: мне казалось, что старушка на меня сетует, и я упрекал себя в том, что отказался ехать и утешить ее в  последние дни жизни ее, ибо она была слаба и в параличе. Еще я колебался, когда получил письмо от брата Андрея, писавшего мне в простых выражениях, что расчеты мои в таком случае неуместны, что я останусь с рожью своею или с деньгами, а тещу могу более никогда не видеть, и что я себе никогда не прощу сего. Письмо сие сделало на меня сильное впечатление; я думал, что если предстоящее обстоятельство должно завлечь меня на службу, то не должно было уклоняться от этого, и решился отправиться в Петербург в конце Декабря, потому что свадьба была назначена на 10 Января сего года.
Так как я обязан был посещением губернатора нашего Ховена, то я собрался съездить к нему в Воронеж в течение Декабря месяца; ко мне присоединился в спутники Соломон Артемьевич Тергукасов, который имел также надобность быть у Ховена. Мы заехали сначала к генералу Денисьеву и приехали к Николаю Матвеевичу. А на другой день прибыли в Воронеж.
Там я познакомился с полковником Батурлиным, помощником начальника штаба Кавказского корпуса. Батурлин возвращался в Россию  после неудач, потерпевших нами в последнюю экспедицию к горцам; он желал представиться мне и при этом случае сообщил мне разные подробности о сей экспедиции.

В течение Ноября и Декабря месяцев были известия о разных назначениях главнокомандующего в Грузию на место Нейдгарта. Который настоятельно просил  увольнения от занимаемого им места; говорили, что перемена его сопряжена будет с пользой для самого края, которым он себя не признавал  в силах управлять.

Я получил также письмо от А.П. Ермолова, которое здесь прилагаю по оригинальности и колкости выражений в оном помещенных.
«Любезный и почтенный Николай Николаевич. Возвратившийся от вас племянник ваш, сказывал мне, что, быть может, нынешнюю зиму вы не приедете сюда, по причине уменьшившей число приезжающих в Москву. Жаль мне будет чрезвычайно,  особенно рассчитывал верно прожить некоторое время вместе. Помню хорошо, что нам было бы что прочитать, а Москва дала бы и о чем поговорить»
«Воля ваша: никак не ладится с местоимением вы и лучше по прежнему говорить «ты» старому по службе товарищу.

О Кавказе здесь различные слухи, но все не весьма хорошие. Впрочем, неудачи и потери всегда чрезвычайно преувеличены, без нужды, ибо они сами по себе довольно значительны. Не было с неприятелем ошибок кровопролитных, но болезни истребили войска. Поселения казаков левого фланга завалены больными, и г. Нейдгарт предлагал начальнику учредить госпиталь в Астрахани. Сами судите об удобствах, которые  приумножает тамошний карантин. Здесь ожидают и самого вождя грозных наших ополчений, который к одному здесь знакомцу писал, что он старался купить для него дом умершего графа  А.П. Толстого, или по крайней мере нанять его.
На место вождя, по известиям из Петербурга назначают Герштейцвейга, которого ты лучше знаешь и который скорее, может быть, познакомится с солдатом, делами своими, нежели именем. Слышно, однако же, что ссылаясь на раны и слабое здоровье, он уклоняется от назначения.
Есть молва и о генерал-квартирмейстере Берге, которого я совершенно не знаю. Но сему назначению многие не верят.  Нет ли неизвестного нам пророчества,  что Кавказ должен пасть  перед именем немецким? Надобно попасть на него! Напрасно нападают на вышедшую недавно книжку забавную. Как говорят: «Россия под нашествием немцев»  (эта маленькая, ныне редкая книжка написана Ф.Ф. Вагедем и была напечатана, по его поручению, за границей). Тут, любезный Николай, родным твоим жизнь плохая! Кто-нибудь из наших бродяжничествующих  за границей способствовал неназвавшемуся сочинителю.

Многие говорили из людей достоверных, что весной пред началом военных действий, когда на Кавказ посылаемы были огромные подкрепления, князь Меньшиков желал получить начальствование (то есть фельдмаршальский жезл) на Кавказе. Это правдоподобно, но желал бы его спросить по совести, взялся ли бы он теперь?
При появлении сил наших у подошвы гор, известно достоверно, горцы пришли ощутительным образом в робость, и было между ними большое смятение, в особенности  когда по переходу Койсу соединился  Нейдгардт с Лидерсом  и превосходством  силы могли раздавить Шамиля.  Никто не понимал расчетов Нейдгардта, который предпочел отпустить его. Может быть, в надежде легчайших триумфов. После сего горцы ободрились чрезвычайно и может подобного случая уже не  представиться.

Невероятно, как рассказывают, до какой степени упала доверенность войск к Нейдгардту, даже до насмешек. Не избежал того же и Гурко, и едва ли еще не более! Это меня удивило,  ибо в нем весьма много хороших качеств, и очень жаль этого. На линию надобен также начальник, и по Москве был нелепый слух о генерал-адъютанте Анрепе. Это по чину его невозможно не говоря о прочем! У нас, старожилов Кавказа, на уме ты, любезный Николай Николаевич; но видно мы глупо рассуждаем, ибо не сбывается по-нашему. Впрочем, когда говорят мне о происшествиях Кавказа, говорят о стране незнакомой: до того все изменилось там! Сюда в отпуск ждут Гурко, которого я любопытен видеть; ибо спрашивали его  когда он ехал на линию, не повидается ли он со мной?  Он отвечал, что это совершенно бесполезно и что я так уже давно оттуда, что конечно не знаю обстоятельств.  Не  знаю, как будет смотреть Нейдгардт после знаменитых подвигов. Он, говорят болен совершенно и настоятельно требует увольнения.  Желание, вероятно,  скоро исполнится и без затруднения, и без замедления. Здесь Головин, возвратившийся из-за границы, и я уверен, что внутренне  он очень доволен собою. Я виделся с ним, но не имел случая говорить. Он не прочь от деятельной службы, но едва ли в состоянии быть годным, и конечно не в той уже стране. Чрезвычайно любопытно знать, кто назначен будет и, кажется, должно это вскоре последовать; ибо с началом весны должны возобновиться действия, которые надобно поправить не для одних иностранных журналистов. Хотел еще писать, но спешит отъезжающий, который письмо  это отдает в Туле. Оттуда прямо я бы не написал его. Прощай. Люблю старого товарища, как прежде, уважаю еще более и знаю как достойного и полезного человека. Душевно преданный Ермолов».