Муравьёв-Карский Николай Николаевич

Русский генерал и путешественник, Кавказский наместник.

Николай Муравьёв родился 14 июля 1794 года в Санкт-Петербурге. Его отцом был генерал-майор Николай Николаевич Муравьёв. Военную службу Муравьёв начал 9 февраля 1811 года колонновожатым в свите Его Императорского Величества по квартирмейстерской части. Молодой человек отличался образованностью.

В начале войны Муравьев был назначен в корпус великого князя Константина Павловича, затем в главную квартиру под начальство генерала Толя и принял участие в Бородинской битве, за отличие в ней получил 10 сентября орден св. Анны 4-й степени. После очищения французами Москвы Муравьёв поступил в отряд генерала Милорадовича, и, состоя при нем до конца кампании, принимал участие во многих славных делах Отечественной войны, среди которых выделяются сражения при Тарутино и Вязьме. Когда французская армия отступила за реку Березину, именно Муравьёву поручили наведение моста для переправы русских войск. Работая наравне с подчиненными на холоде, Муравьёв тяжело заболел и вынужден был оставить армию, когда та находилась в Вильне. Вернулся в строй он только в апреле 1813 года, нагнав русские войска в Дрездене. В Заграничном походе Муравьёв принял участие во многих сражениях: при Лютцене, Бауцене, Дрездене, Кульме. За отличие 15 сентября 1813 года произведён в подпоручики. За отличие в битве при Лейпциге 4 октября 1813 года произведён в поручики, при Фер-Шампенуазе за отличие награждён 28 мая 1814 года орденом св. Анны 2-й степени и, наконец, был при взятии Парижа.

После войны Николай Николаевич стал офицером генерального штаба. Обладая не только боевым опытом, но и высокой образованностью, он подготовил и издал «Курс фортификации». Он был «вольнодумцем», очень близким к будущим декабристам. 1816-й год внес перелом в его судьбу, неудачное сватовство к дочери адмирала Н. Мордвинова (тот не захотел брать в зятья скромного офицера) подтолкнуло его отправиться на Кавказ к генералу Ермолову, хорошо знавшему Муравьёва по Отечественной войне. Сначала он сопровождал командира Кавказского корпуса Ермолова в дипломатической поездке в Персию, затем служил у него корпусным квартирмейстером.

В 1819 году Муравьев был командирован в экспедицию из Баку на восточный берег Каспийского моря с целью географического описания берегов, разведки полезных ископаемых, изучения возможных путей в Индию и начала торговых и дипломатических отношений с туркменами, попытки проникновения в Хиву. Экспедиция была трудной и крайне опасной. В январе 1820 года Муравьёв прибыл в Тифлис и представил Ермолову свои отчёты. За отличное выполнение этого поручения Муравьёв 4 мая 1820 года был произведён в полковники.

С марта 1821 года по январь 1822 года Муравьёв вторично совершил экспедицию на восточное побережье Каспийского моря. За эту экспедицию получил 3 сентября 1822 года орден св. Владимира 3-й степени.

Свои впечатления от поездок в Среднюю Азию он изложил в книге «Путешествие в Туркмению и Хиву» (1822 год), содержащей ценнейшие материалы политического, географического, экономического, этнографического и военного характера. Книга получила известность не только в России, но и в Европе.

По возвращении из Хивы 11 июня 1822 года Муравьёв был назначен командиром 7-го карабинерского, впоследствии 13-го Лейб-гренадерского Эриванского полка. С ним он участвовал в Персидской войне, в кампании 1826 года, оперируя в глубине Персии, а в кампании 1827 года, будучи помощником начальника штаба отдельного Кавказского корпуса, принимал участие в осаде и взятии крепости Аббас-Абада и в делах против наследника персидского престола Аббас-Мирзы, в том числе был при занятии крепости Меренда и города Тавриза. За отличие в кампании Николай Николаевич 2 октября 1827 года получил алмазные знаки к ордену св. Анны 2-й степени и 15 марта 1828 года был произведён в генерал-майоры.

Боевая служба на Кавказе у Ермолова способствовала тому, что Муравьёв и его единомышленники избежали участи декабристов в Петербурге в 1825 года. На Кавказе Николай Николаевич женился на Софье Ахвердовой, дочери тифлисского генерала, Ермолов был на свадьбе посаженным отцом.

Началась Турецкая война 1828–1829 годов. По общему плану военных действий, кавказская армия, которой руководил тогда уже Паскевич, для отвлечения сил турок от главного театра войны на Балканском полуострове, должна была напасть на азиатские владения турок. Муравьёв командовал Кавказской гренадерской резервной бригадой. Производя и прикрывая постройку первой параллели под Карсом, невольно отвечая на открытый турками огонь, он вовлек в дело все осаждавшие крепость войска. В результате крепость пала. Несмотря на многие разногласия, главнокомандующий Паскевич представил Муравьёва на награждение орденом св. Георгия 4-й степени.

После Карса Н.Н. Муравьёв под началом Паскевича участвовал в сражениях под Ахалцыхом и последующем взятии этой крепости, был в боях при селении Чаборий и взятии там укреплённого турецкого лагеря, при селении Каинля, при занятии Эрзерума и Байбурта. За участие во взятии крепости Ахалцыха и в других делах был 1 января 1829 года награждён орденом св. Георгия 3-й степени. Также за Ахалцых Муравьёву 21 апреля того же года была пожалована золотая шпага с надписью «За храбрость».

После войны Паскевич стал изгонять из войск свободолюбивый «ермоловский дух». В числе уволенных с Кавказа генералов и офицеров оказался и Николай Николаевич. К этому несчастью добавилось новое: в 1830 году умерла при родах жена Муравьёва, и на его руках осталась малолетняя дочь.

В 1831 году Муравьёв участвовал в усмирении польского восстания, в том числе в штурме Варшавы, где судьба вновь свела его с Паскевичем, руководившим русскими войсками.

В 1832 году Николай Николаевич был командирован в Александрию к наместнику Египта Мегмет-Али с Высочайшим требованием прекратить военные действия против Турции и помириться с султаном Махмудом II. Муравьев проявил дипломатические и военные способности, действуя совместно с адмиралом Лазаревым. Русские войска простояли на Босфоре до 16 июня 1833 года, когда после подписания между султаном и Орловым Ункиар-Искелесского договора, отплыли на родину. В 1833 году, 1 июля, Муравьёв был пожалован в генерал-адъютанты.

В 1834 году Муравьёв составил записку «О причинах побегов и средствах к исправлению недостатков армии». Император Николай I, сделавший на полях её массу отметок, объяснений и замечаний на разные пункты, неоднократно начертал «справедливо».

9 июля 1835 года Муравьев назначен командиром 5-го армейского корпуса. Командовал корпусом Муравьёв два года и вышел в отставку после выраженного ему Николаем I неудовольствия за смотр. Многие полагают, что якобы государь отнесся строго к Муравьёву, помня, как был им побежден на Красносельских манёврах 1835 года.

17 апреля 1848 года Муравьёв был принят вновь на службу. Он постепенно вновь приобретал доверие государя и 29 ноября 1854 года был пожалован генерал-адъютантом с назначением наместником Кавказским и командиром Отдельного Кавказского корпуса. Ему предстояло руководить войсками на Кавказском театре Крымской войны 1853–1856 годов.

Муравьев поставил целью предстоящей кампании овладение Карсом. Карс представлял собой город-крепость, являвшуюся основной базой турецких войск и имел огромное оперативно-стратегическое значение. Расположенный на южном склоне крутой горы, самую возвышенную часть которой венчала древняя цитадель, Карс был обнесен земляными укреплениями, и на таком значительном расстоянии, что между городскими стенами и этими укреплениями турецкие войска могли расположиться лагерем. Турецкая крепость была укреплена английскими инженерами. Гарнизон крепости насчитывал 30 тысяч солдат при почти 140 орудиях. Близ Баязета находилось около 12000 человек под начальством Вели-паши, в Эрзеруме 12000 человек.

В начале июня 1855 года русская армия двинулась к Карсу. В составе отряда для действий против крепости было всего 21200 пехоты, 3000 регулярной кавалерии и столько же казаков, 400 грузинской и армянской милиции, артиллерийский парк состоял из 88 орудий (в основной массе лёгких).

Осада Карса началась 1 августа 1855 года. В сентябре из Крыма в Батум для помощи турецким войскам в Закавказье прибыл экспедиционный корпус Омера-паши. Это заставило Муравьева более активно действовать против Карса. 17 сентября состоялся штурм крепости. Но он не увенчался успехом. Из 13 тысяч человек, пошедших на приступ, русские потеряли половину и вынуждены были отойти. Урон турок составил 1,4 тысяч человек. Эта неудача не повлияла на решимость Муравьева продолжать осаду. Тем более что Омер-паша затеял в октябре операцию в Мингрелии. К концу октября начался снегопад. Он закрыл горные перевалы, развеяв надежды гарнизона Карса на приход подкреплений. В то же время Муравьев продолжал осаду. Не выдержав лишений и не дождавшись помощи извне, гарнизон Карса капитулировал 16 ноября 1855 года. Взятие Карса стало крупной победой российских войск. Эта последняя значительная операция Крымской войны повысила шансы России на заключение более почетного мира. За взятие крепости Муравьеву был пожалован титул графа Карсского.

22 июля 1856 года Муравьёв был уволен от занимаемой должности с назначением членом Государственного совета.

Прощаясь с войсками, Муравьёв в приказе выражается, что в них «всегда признавал одно из лучших украшений и надежд возлюбленного отечества».

Последние годы своей жизни Муравьёв проживал большею частью в имении Скорняково (Архангельское) Задонского уезда Воронежской губернии. В 1866 году энергичными мерами приостановил распространение холеры.

23 октября 1866 года Муравьев-Карский скончался. Он погребен у восточной стороны Владимирского собора Задонского Богородицкого монастыря.

Бурцов был в Вильне свидетелем поединка, случившагося между нашим капитаномъ Глазовым и поручиком Литовскаго уланскаго полка Леслеем. В начале 1812 года Глазов, находясь в Вильне, былъ знаком с одною девушкою, которую он и посетил в 1815 году, только чтобы видеть ее. Он был во фраке. Выходя от нея, он встретился с тремя уланскими офицерами первой уланской дивизии, при которой он находился, двумя братьями Степановыми и Леслеем, которые его только в лицо знали. Леслей был когда-то знаком по пансиону с Бурцовым, вступил после в военную службу, никогда при полку не находился, а все шатался по столицам и играл в карты. Глазов уступил им место; они раскланялись и разошлись. На другой день Леслей встретил Бурцова на гуляньи; они узнали друг друга. Бурцов позвал Леслея к себе, и между разговором Леслей стал хвалиться, что накануне вытолкал Глазова из непотробнаго дома так, что он пересчиталъ лбом все ступени лестницы. Бурцова поразил этот разсказ. «Не можетъ быть», отвечал он: «наши офицеры не бывают в таких домах и никогда не позволяют себя вытолкать, откуда бы то ни было». «Уверяю тобя», сказалъ Леслей, «я это Глазову самому в глаза скажу». Они разошлись. Бурцов поспешил к брату моему и передал ему слова Леслея. Александр, как старший в товарищеском обществе нашем, послал за Глазовым, который, удивляясь слышанному, оправдывался перед товарищами, требовал, чтобы Леслей ему это в глаза сказал и просил  брата доставить  ему от Леслея удовлетворение за такую обиду. Александр, Бурцов и Глазов пошли отыскивать Леслея и нашли его в трактире пьянаго, со многими офицерами своего полка. Бурцов подошел к Леслею и потребовал. чтобы он при Глазове пересказал то, что он от него наедине слышал. «Где он?», закричал Леслей. «Покажите мне эту каналью, чтобы мне его в глаза разругать, как следует», и начал бранить Глазова самыми мерзкими словами. Тут Александр вступился и, обратясь ко всему обществу офицеров, представил им неприличие такого поступка, когда можно было дело кончить по порядку, как между благородными людьми водится. Офицеры хотели унять Леслея, но не могли. Брат удержал Глазова, который также пустился было в бранныя слова; он сказал уланским офицерам, что он постарается застать Леслея в трезвом положении, чтобы сделать ему предложение о поединке, которое он не понял бы в пьяном виде, и ушел. Леслей провожал Глазова с ругательствами, повторяя их даже в окошко на улицу. Глазов возвратился в сильном огорчении, но был утешен товарищами, которые обещались доставить ему требуемое удовлетворние. Ввечеру Александр отыскал квартиру Леслея, застал его дома и объявил ему, чтобы он готовился на другой день с разсветом быть на Маркуцишках, за городом, с секундантами и пистолетами. «Я не дерусь на пистолетах», отвечал Леслей: «мое оружие сабля, и вы можете сказать Глазову, что ею я отрублю ему уши». Леслей был еще в пансионе известен ловкостью своей в фехтовании на саблях, Глазовъ же не имел о том понятия. «Обида слишком значительна», отвечал брат Александр, «и не может удовлетвориться столь слабым оружием. Г-н Глазов готов с вами на смерть драться; он избирает сильнейшее opyжие, и вы должны на то согласиться по принятым правилам поединка». «А я не соглашаюсь», отвечал Леслей. «Хорошо», сказал Александр, «если вы боитесь стреляться, так я скажу о том Глазову и передам вам ответ его», и вышел от него к ожидавшим его товарищам, которым передал слова Леслея. Глазов настаивал, чтобы поединок был на пистолетах; но как противник его никак не соглашался, то уговорили Глазова удовольствоваться саблями и Леслею в тот же вечер объявили, чтобы он на другой день явился на разсвете к назначенному месту с двумя секундантами и сколько ему угодно будет свидетелями из офицеров его полка.
На другой день Глазов пришел на назначенное для поединка место с братом моим Александром, Бурцовым и офицерами генеральнаго штаба, как свидетелями; в числе последних был Берг, котораго не любили и от котораго можно было ожидать того поступка, коим он вскоре заявил свое предательское направление. Избранное место было за городом, близ одного эскадроннаго двора Литовскаго уланскаго полка, который в тот день из Вильны высупал. Уланcкие офицеры подали завтрак и угощали наших; но Глазов ничего не касался, дабы быть в себе более уверенным. Через час прискакал Леслей в четвероместной карете, с двумя братьями Степановыми, которые были его секунданты. «Где он?» закричалъ Леслей, выскочив из кареты. «Я здесь», отвечал Глазов хладнокровно, «и дожидаюсь вас более часа. Вы боялись со мной стреляться; снисхожу вам и дерусь с вами на саблях на смерть». Хладнокровие Глазова изумило Леслея, который выпил водки и стал против Глазова, подняв саблю. Глазов не пошевелился и, посмотрев на Леслея, сказалъ ему: «Господин Леслей, вы видите, что я без кафтана, скиньте и вы свой». Леслей затрясся. «Я скину», отвечал он и стал снимать колет. «Мы ведь деремся», продолжалъ он, «с уговором, чтобы по лицу не бить?»—«Я не делал такого уговора», отвечал Глазов, « дерусь с вами на смерть и бью по чем мне угодно. Не забудьте, что вы шейнаго платка еще не скинули, а что я свой скинул; скиньте, сударь, платок».— «Я скину», отвечал Леслей, при чем руки его так задрожали, что он едва мог развязать узел. «Скиньте, сударь, шапку», закричал ему Глазов, «вы видите, что я без фуражки». Леслей так оробел, что не в состоянии был сего сделать; секунданты его Степановы скинули с него шапку и бросили ее в сторону. После всех сих приготовлений Глазов поднял саблю. Леслей размахнулся, чтобы его ударить; но Глазов отвел удар и одним махом разрубил ему палец, локоть и голову. Последняя рана, не взирая на плохую саблю Глазова, была жестокая; головная часть черепа была как бы распилена, от праваго уха вверх к левому. Но Леслей, упадая, мог еще произнести: «ты бил»! , сопровождая слова cии руганиями. Затем он лишился чувств. Все полагали, что он тут же умрет; однако же его отвезли домой, он долго был болен, страдал припадками падучей болезни, но наконец воздоровел. Наши офицеры, узнав, что он нуждался в деньгах, сделали для него складчину и помогли ему. Берг, который присутствовал на поединке, поспешил к Сипягину и разсказал ему о случившемся, дабы выслужиться перед ним новостью; но Сипягин поступил благородно, скрыв тогда cиe происшествие, о котором он позже доложил Великому Князю и так, что оно не имело никаких последствий. Берг же навлек к себе еще более негодование товарищей. Брат Александр ходил после поединка к дивизионному командиру 1-й уланской дивизии г.-м. Крейцу, который, узнав о гнусном поступке своего офицера, сказал, что не оставит его у себя в дивизии. Когда мы выступали из Вильны, то Леслей оставался еще больным. Секунданты его Степановы изъявили перед нашими офицерами негодование свое на Леслея за его гнусное поведение как до поединка, так и после онаго.
В течении похода нашего в Вильну произошло много поединков в гвардейских полках.
Бурцов оставил меня и уехал в Козачизну для размещения войск на кантонир-квартиры; я же поехал в Вильну, где нашел своих товарищей. Мы жили вместе и дружно собирались обедать у Траскина, избраннаго нами в артельщики. Когда полки легкой гвардейской кавалерийской дивизии начали приближаться к Вильне, Сипягин послал меня чрез Новые Троки в разныя местечки и селения для осмотра их и размещения дивизии. Я объездил свою дистанцию в четыре дня и возвратился в Вильну, где продолжал по прежнему проводить время в кругу товарищей, при весьма малых занятиях по службе.

Войска вернулись из второго заграничного похода в том же 1815 г., и артель возобновилась сейчас же - как бы сама собой. Она одновременно и возросла численно. Квартиру для артели сняли в двухэтажном доме генеральши Христовской на Грязной улице. Общая комната, представлявшая комбинированную столовую и гостиную, помещалась па втором этаже и могла вместить свободно двадцать-тридцать человек. Шесть комнат вверху и внизу занимали по одной на каждого Александр, Николай и Михаил Муравьевы, Иван Бурцов, Петр и Павел Калошины, молодые офицеры гвардейского штаба, старинные приятели Муравьевых. Постоянными посетителями артели были Матвей и Сергей Муравьевы-Апостолы, Никита Муравьев, Иван Якушкин, Сергей Трубецкой. Приходили Лев и Василий Перовские, Михайло Лунин, Михайло Пущин, Дмитрий Бабарыкин, Алексей Семенов, несколько позднее стали появляться здесь и лицеисты Иван Пущин, Владимир Вольховский, Антон Дельвиг, Вильгельм Кюхельбекер.

Из Записок Н.Н. Муравьева:
По прибытии нашем в Петербург, я нашел брата Александра и Бурцова уже возвратившимися; они уже наняли квартиру для нас всех вместе, на Грязной улице, в доме генеральши Христовской. Для порядка в обществе нашем были приняты правила с общаго согласия; я был избран в казначеи и артельщики. Мы обедали большею частью дома, жили порядливо, умеренно и были довольны. Занимаясь поутру службою или образованием своим, мы проводили вечера вместе, в беседе. Начальником был у нас человек любимый своими офицерами. Общество наше состояло из старшего моего брата, меня, Михайлы, который возвратился с Кавказских вод, Бурцова и двух Колошиных. Я первый оставил дружное братство наше, дабы удалиться в Грузию.

Николай Муравьёв в 1816 г. посетил Бородинское поле, на котором храбро сражался во время войны. Он узнал о дикой нищете окрестных крестьян, о том, что «никакой памятник не сооружён в честь храбрых Русских, погибших в сем сражении за отечество... Окрестные селения живут мирскими подаяниями, тогда, как государь выдал 2 000 000 руб. русских денег в Нидерландах жителям Ватерлоо, потерпевшим от сражения, бывшего на том месте в 1815 году»

Из Записок Н.Н. Муравьева:
Дядя мой Н. М. Мордвинов был у адмирала и говорил с ним, после чего стал от меня уклоняться. Я вскоре увидел, что ожидаемый ответ будет заключаться в отказе и просил дядю быть со мною искренним. Он, наконец, признался мне, что уже несколько дней тому назад говорил с адмиралом, который дал ему следующий ответ: «Дочь моя чувствует дружбу и уважение к вашему племяннику, я спрашивал ее на сей счет; но как Николай Николаевич не хотел ждать, а хочет ответа решительнаго, то объявите ему, что мы ему отказываем в супружестве с Наташей и просим его, чтобы он удалился из Петербурга, потому что обстоятельство это разгласилось по городу и могло бы повредить нашей дочери».
Я был в отчаянии. Можно ли было ожидать такого ответа от людей, которых я привык уважать? На другой день я отправился в штаб, чтобы проситься у Сипягина в отставку, сам не зная для чего. Это было 10-го Января 1816 г. Сипягин и полковник наш Нейдгарт, не постигая причин, побудивших меня к такому решению, предлагали мне свои услуги, чтобы мне помочь. Когда они стали спрашивать, зачем я хотел оставить службу, я увидел, что и самому себе не мог дать порядочнаго отчета в своемъ намерении. Они обещали исполнить мою просьбу, если буду в том настаивать, но убеждали меня еще о том подумать и сказать им, нет ли другаго средства удовлетворить меня с тем, чтобы я остался в службе, уверяя, что для достижения сего сделают все что от них будет зависеть. Больно было для меня слышать приветствия товарищей, которые давно слышали от посторонних людей о моем намерении жениться и полагая, что  я уже устроил  свои дела, от чистаго сердца поздравляли меня с успехом, тогда как отказ приводил меня в отчаяние.
В крайнем волнении находились тогда мои мысли; я терял все очарования будущности, коими питались мои надежды, и мрачныя думы их заменили. Мне приходило на мысль застрелиться. Мне хотелось исчезнуть, удалиться навсегда из отечества. Я думал скрыться в Америке; и так как у меня не было средств предпринять этот путь, думалось определиться весною простым работником или матросом на отплывающем корабле. Долго думалъ я о сем способе, но оставил это намерение при мысли о безславии, которое нанесу сим поступком отцу своему и всему семейству. Затем мысли мои приняли иной оборот: я стал искать поединка с кем нибудь, но домогательства мои к тому в течение двух дней не удались; я одумался и, порицая в мыслях своих посягание на жизнь другаго, опять задумал лишить себя жизни без участи другаго лица. Может быть, и не остановился бы я в исполнении сего намерения, если б не удерживала меня страстная и нежная любовь к Наталье Николаевне, которую я опасался огорчить сим поступком. Родители ея требовали, чтобы я выехал из Петербурга, и я решился на cиe последнее средство, не из уважения к ним, а к дочери их. Я объявил о своем желании Сипягину, который хотел меня командировать к войскам, расположенным в Нарве; но мне показалось, что такое отдаление недостаточно. Я написал письмо к Даненбергу в Варшаву, прося его доложить через Куруту Великому Князю, что я был бы весьма счастлив, если б Его Высочеству угодно было меня к себе по прежнему взять. В ответ Константин Павлович приказал мне сказать, что теперь уже не от него зависело, чтобы я при нем находился. Ответ этот меня еще более огорчил. Но я еще более утвердился в намерении непременно удалиться от родины.
Мне хотелось путешествовать, чтобы развлечь свою тоску и вместе с тем принести пользу отечеству. Сибирския страны казались для меня того всего удобнее; но каким средством попасть туда? Я сочинил начертание для обозрения сего края, назвал товарищей своих, в числе коих был Бурцов, и требовал от казны 25.000 на три года, для совершения сего обозрения. Перечитывая ныне сей проэкт я нашел в нем много нелепостей и необдуманных предложений; но тогда я их не замечал. Я сперва подал записку о сем проэкте Сипягину, а потом самое начертание Толю, который представлял оный князю Волконскому и возвратил мне его, написав мне в лестных выражениях письмо, которым благодарил меня от имени князя за рвение мое к службе, говоря, что сей новый опыт усугубил доброе мнение, которое начальство обо мне имело; но между тем он ссылался на другия обозрения Сибири, прежде сделанныя, которыя находил достаточными. До получения сего ответа я ездил в отпуск к отцу в Москву, для избрания себе из училища его товарищей на cию поездку, которая, казалось мне, должна была наверное состояться. Батюшка указал мне Воейкова.

В 1816 году Н. Муравьёв издал “Курс фортификации”.  В этом же году он случайно встретился с А.П. Ермоловым.  Ермолов сообщил, что его посылают чрезвычайным послом в Персию. Он сказал Муравьёву, что может включить его в число посольских чиновников. Николай Муравьёв согласился, и осенью 1816 года он прибыл на Кавказ, где и начал служить и попытался организовать подобную «Священной» артель в Кавказском корпусе, считал себя заочным участником Союза спасения, много сделал добра и оказал впоследствии помощь сосланным на Кавказ декабристам.    Да и собственные поступки в самых сложных жизненных ситуациях измерял идеалами декабризма, что позволяло ему оставаться всегда человеком правды, совести и чести. Ни разу в жизни он не изменил этим принципам, оставаясь декабристом в самом высоком значении этого слова, хотя участником восстаний ему не привелось быть, и репрессиям по этому поводу он не подвергся.

Из Записок Н.Н. Муравьева:
….

1816 год.
Путешествие в Персию.
По возвращении в Петербург получив отказ, я уже не зналъ куда мне деваться, как стали говорить о готовящемся посольстве в Персии. Мне очень хотелось попасть в оное, но не хотелось проситься, и потому я ожидал, не падет ли на меня жребий. Скоро стала носиться молва, что князь меня назначает в число офицеров квартирмейстерской части, едущих с посольствомъ в Персию. Слух этот подтверждался, и наконец князь Волконский объявил мне, чтобы я готовился ехать. Я с благодарностью принял сделанное мне назначение. К тому времени приехал в Петербург, назначенный чрезвычайным послом в Персию А. П. Ермолов. Я с ним видался во дворце; он узнал меня, приласкал и изъявил желание, чтобы я к нему ездил, что я исполнил, посетив его по утрам несколько раз.
…

4-го числа я поехал в Москву, дабы окончить совершенно все заготовления, нужные мне для моего путешествия
….

14-го числа (1юня) я получил повеление от начальника главнаго штаба гвардейскаго корпуса генералъ-адъютанта Сипягина явиться к князю Волконскому для принятия приказаний. 15-го я явился. Князь мне объявил намерениe свое послать меня с посольством в Персию. Я его благодарил и просил позволить мне отправиться прежде главнокомандующего Грузинским, отдельным корпусом, г.-л. Ермолова, дабы пожить несколько времени у батюшки в подмосковной деревне. Князь позволил, и 18-го числа я получил приказание ехать.
Обстоятельства повелевали мне навсегда удалиться из отечества.
…

25-го июня я оставил родных и друзей своих, с тем намерением, чтобы их никогда более не видеть; но едва ли устою в таком решении.  Пребываю здесь в одиночестве, без друзей; но мысли мои не разлучаются с теми, которых я покинул. Привязанность к родине влечет меня домой, и меня здесь удерживают только воспоминания о горестном событии меня оттуда устранившем….

При выезде из Петербурга, братья и товарищи проводили меня до Средней Рогатки; сердце мое было сжато, когда я простился с друзьями. Они не знали моего намерения навсегда от них удалиться.
Тружусь и стараюсь усовершенствовать себя; вижу свои недостатки, испытываю себя. Таким образом провел я уже более двух лет.

…

….При каждом шаге моего путешествия, я разставался навсегда со всем, что видел. Связи, родство, священная артель наша, я вас оставил и более не увижу; я умер для вас всех, живу только горестными воспоминаниями. В 22 года от роду кончились и виды, и надежды мои, и я еду с ужасной мыслью никогда более не увидеть тех, к которым чувства благодарности и привязанности будут до конца моей жизни возноситься. Одно только изнуренное несчастиями сердце может некоторое время cиe перенести.
Находясь теперь у батюшки, так сказать, на краю связей своих, ожидаю с мужеством той минуты, в которую в последний раз скажу: простите, батюшка и все любящие меня! Я сяду в повозку и мысленно услышу скрип непреоборимаго запора, который прекратит для меня на век свидание с милыми. Зазвонит вечевой мой колокол  но по нем никто уже не соберется. Приятный звон сей проводит меня через места чужия, раздастся по обширной степи, эхо повторит его в горах; наконец умолкнет он, когда строгий долг службы повелит мне оставить воспоминания и предать себя единственно отечественной пользе.
Мы сделали обед для товарищей наших, простились, а на другой день, 20-го числа, обедали опять все вместе у добраго полковника нашего Мандерштерна. Он с горькими слезами отпустил меня и просил писать. Наконец, простившись со всеми родными, знакомыми и начальниками, я решился 21-го числа выехать изъ Петербурга.
20-го ввечеру Сипягинъ прислал ко мне неожиданно отличный атестат. Я на другой день благодарил его. Был также у князя Волконскаго, который мне сделал родительское наставление. Я также благодарил его за честь и доверенность, им мне оказываемый.
21-го ввечеру, в 6 часовъ, я пустился в путь. Священная артель проводила меня до Средней Рогатки; тут мы простились; они не знали, что на век.
За две станции до Новгорода я обогнал Н. С- М а **), который с семьей ехал в отпуск в подмосковную свою.

Просуществовала «Священная артель» до весны 1819 г., но Николай Муравьёв покинул её раньше, в 1816 г.,- в связи с переводом в Отдельный Кавказский корпус под начальство А.П.Ермолова.

29 июля 1816 г. Муравьев Н.Н .был прикомандирован к командиру отдельного Грузинского корпуса А. П. Ермолову и был послан для осмотра российско-персидской границы;
30 августа 1816 г. Муравьев Н.Н. произведён в капитаны.
В 1817 году Ермоловым с Муравьёвым и другими посольскими чиновниками был совершён визит в Персию, где Ермолов передал персидскому шаху подарки, царскую грамоту и заверил шаха в том, что русский император желал бы продлить существовавший мир между Россией и Персией.

По возвращении из Персии Ермолов был назначен командовать войсками отдельного корпуса в Грузии. Муравьёв продолжил с ним службу в Грузии.

В конце 1817 года Ермолов предложил Муравьёву совершить путешествие в Хиву с целью попытаться установить дружественные отношения между Россией и Хивинским ханством. Прежде такие попытки были безуспешны. Более того, посланный в Хиву сто лет до этого, в 1717 году, трехтысячный воинский отряд для установления дружеских отношений с Хивой, когда тот прибыл в Хивинское ханство, был окружён и полностью уничтожен. Так как денег Ермолову на официальную экспедицию царская казна не могла выделить, то было решено, что такое путешествие Муравьёв совершит один с кочевыми туркменами, посланными в Хиву под видом торговцев. У Ермолова на восточном берегу Каспийского моря были знакомые туркмены, которые за определённое денежное вознаграждение  согласились провести нашего посланника в своём караване.

Из записок Н.Н. Муравьева:
1818-й годъ. февраль

26-го я заготовил для Воейкова письмо к батюшке, в котором я описываю его самым лучшим образом, как он сего заслуживает. Потом написал я ему бумагу в артель нашу, дабы он в оной был принят как старый приятель.
Бумага cия следующаго содержания:
Постоянство всякому члену священной артели.
Тебе, брату моему, лист сей показывает Николай Воейков, который  заслужил его в моих глазах мыслями и поступками, сходными с правилами, знаменующими нас. Да каждый из вас ударит в колокол, да соберется вече  наше, да прочтут cиe писаниe в думе нашей. Там его вы испытайте и, буде слова мои окажутся справедливыми, удостойте его всеми правами, которыми пользуется почтенная братия наша. Тогда да назовется он членом священнаго братства нашего;  примите  его в беседу вашу и просвещайте.   Дружба   Правота

Учитывая обширные знания и дипломатический талант Николая Николаевича Муравьева , наместник Кавказа А.П. Ермолов поручил ему в 1819–1820 гг. возглавить важную для судеб России экспедицию в Хиву и Бухару. Цель её была в установлении дипломатических, экономических и торговых отношений с Хивинским и Бухарским ханствами.

В июне 1819 года Муравьёв покинул Тифлис и отправился в Баку, где его уже ждал в порту двадцатипушечный корвет “Казань”. В сентябре 1819 года корвет Казань высадил Н.Н. Муравьёва на восточном берегу Каспийского моря (на берегу Красноводского залива), откуда Муравьёв начал своё путешествие в Хиву через пустыню Кара-Кум с туркменами в их караване. Для конспирации Муравьёв выдавал себя за туркмена, соответствующе переодевшись. Вот где пригодилось его знание восточных языков. Хивинский правитель Мегмед-Рагим-хан заподозрил, что Муравьёв прибыл в Хиву со шпионским заданием. Муравьёв был арестован и заточён в крепость, где он и пробыл более полутора месяцев, ожидая свою участь, не имея возможности связаться с кем-либо из русских. Но всё же Муравьёву удалось добиться аудиенции с хивинским ханом, он вручил хану привезённые подарки и письмо от Ермолова и убедил хана в том, что он прибыл в Хиву с целью установления между хивинским ханством и Россией дружественных и торговых контактов. Таким образом, Муравьёв свою миссию успешно выполнил. Муравьёв был отпущен в обратный путь, он благополучно добрался до берега Каспийского моря, где его поджидал корвет Казань.
Во время этого путешествия Н.Н. Муравьёв провёл также исследование побережья Каспийского моря.

Алексей Петрович Ермолов, отдавая должное отважному капитану, написал в главный штаб: “Гвардейского генерального штаба капитан Муравьёв, имевший от меня поручение проехать в Хиву и доставить письмо тамошнему хану, несмотря на все опасности и затруднения, туда проехал. Ему угрожали смертью, содержали в крепости, но он имел твёрдость, всё вытерпев, ничего не устрашиться; видел хана, говорил с ним… Муравьёв есть первый из русских в сей дикой стороне, и сведения, которые передал нам о ней, чрезвычайно любопытны”.
За успешное выполнение задания в Хиве Муравьёв был произведён в подполковники, а затем и в полковники.

Миссия Н.Н. Муравьёва была весьма успешной. Стали формироваться предпосылки для торговых связей России с этими ханствами. Предметы экспорта составляли хлопок, сухофрукты, шкуры, шерсть. Ханства становились важными источниками сырья и в то же время рынком сбыта русских промышленных товаров.

Н.Н. Муравьёв продолжал служить на Кавказе. Он возглавил вторую длительную экспедицию в Туркмению. Здесь важно было выбрать место для русской крепости на восточном берегу Каспийского моря. Значение её для Российской империи было велико – она должна была стать опорным пунктом для экспансии царизма в Средней Азии.
Потом по распоряжению Ермолова руководил строительством Тарковской крепости. С начала своей военной службы Муравьёв постоянно вёл дневник, фиксируя в нём происходящие события и описывая местность, в которой ему довелось побывать, быт и нравы населяющих эту местность людей, составлял подробные карты Кавказа. О своих путешествиях в Хиву и в Туркмению Муравьёв написал книгу, которая была издана в России, переведена на английский, немецкий и французский языки и была переиздана во многих зарубежных издательствах.
Н.Н. Муравьёв был признан одним из авторитетнейших востоковедов не только в России, но и в Европе.

Влияние и протекции Н.Н. Муравьёва помогли Е.Е. Лачинову, В. Тимковскому, П. Устимовичу.
Декабристы, участники тайных обществ, А. Авенариус, И. Бурцов, Г. Копылов были назначены командирами полков.
Николай Николаевич вёл многолетнюю и обширную переписку с деятелями тайных обществ, сосланными в Сибирь и в дальние гарнизоны Российской империи.
За взятие Тавриза Муравьёв в марте 1828 года был произведён в генерал-майоры и назначен командиром гренадёрской бригады Кавказского корпуса.
Ещё шли мирные переговоры с Ираном, как Турция спровоцировала новую войну с Россией (1828–1829 гг.), в которой также отличился Н.Н. Муравьёв.

Взятие Карса в реляции, посланной императору, описывается так:

«Корпусной командир отправил для взятия Карадага генерал-майора Муравьева с ротою Грузинского гренадерского и батальоном Эриванского карабинерного полков. Для обеспечения сего смелого движения, которое должно было производиться на открытом пространстве под картечными выстрелами всей крепости и отдельного укрепления горы Карадаг, велено было вывести из траншей всю батарейную артиллерию, из двенадцати орудий состоявшую, и поставить правее занятого предместья Ортакапи, дабы отвечать неприятелю. Рота Грузинского гренадерного полка с отважностью бросилась на предместье Байрам-паша и овладела оным, взяв одно знамя; другая же рота сего полка и батальон Эриванского карабинерного полка под начальством геперал-майора Муравьева почти по неприступным тропинкам взошли на высокую скалистую гору Карадаг и, несмотря на перекрестный огонь построенного по оной редута, шанцов и крепостных бастионов, вытеснили неприятеля, причем взято четыре орудия и два знамени».

Паскевич, обрадованный нечаянной победой и втайне завидуя талантливым командирам, находившимся под его начальством, вынужден был представить их к награждению. Муравьев за боевые подвиги при взятии Карса получил Георгиевский крест четвертой степени.

Тогда Паскевич решился на штурм Ахалцыха.
15 августа вечером после сильнейшего артиллерийского обстрела Ширванскому полку удалось ворваться через бреши, пробитые в палисадах ядрами, в предместье города. Следом за ширванцами вошел туда Бурцов с пионерным батальоном, затем гренадеры Херсонского палка и карабинеры. Турки сопротивлялись отчаянно. Их приходилось выбивать из каждого дома. Пощады они не просили, женщины защищались кинжалами. Бой не утихал всю ночь. Начались пожары. Свет луны еле проникал сквозь дымную завесу. Тесные улицы и переулки были завалены горящими бревнами и трупами.

Перед рассветом, выломав ворота, русские войска с нескольких сторон вошли в город. Толпы армян и грузин со священниками во главе вышли встречать освободителей. С радостными слезами на глазах обнимали солдат, выносили из домов угощение. Древний старик в нищенском одеянии стоял на коленях у порога своей лачуги и шептал:

– Благодарю тебя, создатель, что избавил от турецкой неволи, что сподобил дожить до светлого дня!

А крепость, где оставался четырехтысячный гарнизон, продолжала еще держаться.

Капитан Андреев о дальнейших событиях рассказывает так:
«16 августа поутру войска подступили к стенам крепости, генералы Муравьев и Сакен потребовали сдачи, со стен завязались переговоры, показывающие согласие, но когда, уверенные в покорности, вошли наши генералы в ворота крепости, то их затворили, и турки уже заговорили высокомерным тоном. Несмотря на критическое свое положение, генералы, однако, не смутились и стояли на своих требованиях безусловной сдачи гарнизона. Видя солдат у самых стен крепости и боясь гибели в случае предательства, турецкие паши согласились на все требования наших смелых парламентеров».

Муравьев в своих «Записках» описывает этот случай более красочно и подробно:

«Я и генерал Сакен и сопровождавшие нас адъютанты вошли в крепость, в коей двойные ворота за нами немедленно заперлись железными запорами. Толпа разноцветно одетых турок со свирепыми и удивленными взглядами окружила нас. Между ними слышен был ропот неудовольствия. Все толпилось, двигалось. Мы повернули направо ко двору большой мечети. У ворот ограды встретил нас сам Кёссе-Магмед-паша. Он имел гораздо более сорока лет, осанку благородную, простую, наружность приятную, одет был в шитой шнурками куртке и бархатных шароварах, с небольшой чалмою на голове. Он был вежлив и приветлив.

Сакен сказал несколько коротких приветствий, которые были мною переведены. Паша отвечал скромно и повел нас во двор мечети, вмиг наполнившийся толпою, за нами шедшею. Паша и Сакен сели рядом на одну из скамей, более места не было, и я сел против них на камне. Пришедшие с нами офицеры остановились за скамьей, но так как теснота все увеличивалась, то их совсем почти прижали к нам, невзирая на пашу и на повторенное его приказание толпе отдалиться. Надобно сказать, что Ахалцых был почти всегда в независимости от турецкого султана. Народ здесь хотя и считался подданным Порты, но состоял из горцев, людей буйных, не привыкших никому повиноваться. Присутствие паши не устрашало их.

Против нас были явно настроены некоторые из старшин Ахалцыха, и особенно Фет-Улла, человек заметный по безобразной величине головы своей, грубым чертам лица, высокому росту, нахмуренному и свирепому взгляду и громкому голосу.

Разговор был общий и самый живой. На статьи о сдаче, которые мы изложили, турки соглашались. Пашу со всем войском мы выпускали из крепости, куда они хотят, со всем их имуществом, жители должны были разойтись по своим домам. Мы ручались за неприкосновенность их. Все это было изложено на бумаге, но как только паша взял ее в руки, бешеный Фет-Улла вдруг вскочил и, подбежав к нему, вырвал у него бумагу из рук, закричав, что он сего не допустит. Толпа начала волноваться, турки закричали, что не хотят крепости сдавать русским, и по первому отголоску из толпы нас могли вмиг разорвать на части.

Видя смятение сие, которое могло дурно кончиться, я вскочил и, обратившись к паше, воскликнул:

– Паша! И ты позволяешь сим старшинам, сим жителям, за коих войско твое проливало столь храбро кровь свою в жарких битвах, ты позволяешь им толикую дерзость пред тобою? Разве такая неблагодарность со стороны их заслуживает твое снисхождение?

Паша встал, не говоря ни слова, и, раздвинув толпу, почти вбежал по каменным ступеням на крепостную стену, близ коей это действие происходило, и, опершись на стоявшее там орудие, несколько минут смотрел неподвижно на наш лагерь, из коего вышли грозные колонны наши, покорившие Ахалцых и поглотившие всю предшествовавшую его славу. Все действия и движения паши обнаруживали человека, сильно чувствующего срам побежденного и непокорность подчиненных ему и опасавшегося еще неволи в руках победителей. Казалось мне, что он был готов в эту минуту на все решиться, и если б он нас связанных выставил на стене, то мог бы надеяться получить какие ему угодно условия. Хотя Паскевич после говорил, что он на сие бы не посмотрел, оставил бы нас на жертву туркам и начал бы крепость снова бомбить…

Мы с Сакеном звали пашу сойти к нам, но паша даже не оглядывался. Мы находились среди разъяренной толпы. Но вот наконец паша повернулся и, спустившись несколько по лестнице, остановился, позвал какого-то человека, одетого в красный кафтан, и что-то сказал ему на ухо. Человек сей взглянул на нас и, кивнув головою, как бы в знак того, что он понял отданное ему приказание, стал пробираться к стороне, где стоял Сакен с офицерами, Я не мог слышать приказания паши, но мне показалось оно подозрительным, тем более, что получивший оное человек имел совершенный вид палача: смуглое и свирепое лицо его выражало какое-то кровожадное и зверское существо. И я, схватившись крепко за эфес своей шашки, дабы защищаться в случае надобности, закричал своим:

– Messieurs, garre l'Homme en rouge, qui vous approche!{15}

Сакен и офицеры остереглись. Между тем свирепый Фет-Улла, посоветовавшись со своими, со списком в руках пошел к воротам, толпа раздалась, и мы поспешили за Фет-Уллою. Мы подошли к воротам, их отперли, и мы хлынули из крепости, будучи весьма довольны, что так отделались.

Фет-Улла сам поехал договариваться о сдаче к корпусному командиру на главную батарею. Через час он возвратился с подписанной Паскевичем бумагой. Он вошел в крепость, ворота за ним заперлись, а мы около часа дожидались окончательного ответа у ворот. Наконец они отперлись настежь, и началось шествие. Паша ехал на богато убранном коне и тотчас повернул налево к селению Суклис, где стоял с отрядом Раевский, нисколько не спрашивая о Паскевиче, которого он и не видел, а тот позабыл и спросить о нем. За пашою ехал отряд богато одетых молодцеватых турок, а за ними человек четыреста пеших воинов с ружьями и среди них несколько женщин, закрытых чадрами, верхом или на носилках, А затем двинулась толпа жителей.

Как скоро шествие кончилось, мы вступили в крепость. Я занялся немедленно устроением везде постов, ибо был начальником вступивших в крепость войск и в эту ночь ночевал близ мечети.

Меня занимало видеть учебные заведения ахалцыхской мечети, и я в следующие дни осмотрел библиотеку, в которой было большое число редких восточных книг, которым я сделал опись. Я рассматривал книги с помощью одного ученого и умного муллы. При осмотре произошел такой случай: на полу лежало ядро, пущенное нами из орудия, которое пролетело в окно во время осады и, разбив угол в комнате, закатилось под стол. Подняв ядро сие, я подал его мулле и спросил в шутку:

– K какому разряду должно занести в опись вещь сию, найденную в библиотеке?

Мулла, повертев несколько в руках ядро, вздохнув, ответил:

– Ядро сие принадлежит к разряду превратностей мира сего, ныне оно восторжествовало.

Ответ прекрасный, исполненный глубокомыслия о переменах судеб наших».

За боевые подвиги, проявленные в сражении под Ахалцыхом и при взятии крепости, Муравьёв получил Георгиевский крест третьей степени. Также за Ахалцых Муравьёву была пожалована золотая шпага с надписью “За храбрость”. В этом же году русскими войсками был взят Эрзерум.
Михаил Пущин, остававшийся с Паскевичем в Карсе, записал:
«Муравьев прислал реляцию о своей победе вместе с Бурцовым: у турок отбиты знамена, вся артиллерия, множество пленных, так что под Ахалцыхом нет неприятеля, и что он с Бурцовым возвращаются в Карс. Кажется, следовало бы праздновать победу, но вместо того Паскевич разразился гневом на Сакена и Вольховского, упрекая их в том, что они своею интригою вырвали у него победу; а когда возвратились Муравьев и Бурцов, то вместо солдатского «спасибо» стал критиковать их маневры, выговаривать за значительную потерю людей, которая, напротив, была самая ничтожная».

Когда способности, заслуги Бурцова были наконец оценены по достоинству и он получил несколько наград и был назначен командиром Херсонского гренадерского полка, Муравьев записал в дневнике:

«Положение Бурцова было сначала неприятное. Всех участвовавших в несчастных происшествиях 1825 года принимали в корпусе дурно, боялись иметь с ними какую-либо связь. Никакие обстоятельства не могли бы меня склонить к тому, чтобы забыть Бурцова, и я, вопреки дурных отзывов о нем Паскевича, не переставал выхвалять его, через что и вошел он в доверенность у начальства, коего расположение к нему стало мало-помалу усиливаться… Я могу радоваться тому, что старому другу своему дал ход и случай исправить дурные обстоятельства, в коих он находился».]

Под паникой русского погрома, Байбурт с покорностью принял Бурцева, — чрез несколько дней он однако же получил сведение, что значительное скопище лазов заняло большое селение Харт, верстах в 20-ти от Байбурта. Хотя Бурцев получил приказание от Паскевича — не вдаваться в решительные сшибки с неприятелем и, в случае необходимости, требовать подкрепления, — но, под обаянием постоянных военных успехов и своей отваги, Бурцев в ночь двинулся к Харту с одним батальоном под своей командой и другому батальону велел идти другой дорогой,  чрез одно ущелье, чтобы преградить путь другим скопищам лазов, шедшим на соединение, и к рассвету стать 2-му батальону с другой стороны Харта. В ожидании скорого прибытия этого батальона, Бурцев пошел на штурм селения, дома которого, углубленные в землю, как грузинские сакли, представляли прочную защиту; солдаты под перекрестными выстрелами на близком расстоянии, в беспорядочном лабиринте азиатской постройки, должны были прикладами выбивать двери в упорно защищаемых жилищах, мало доступных пожару. В короткое время все ротные командиры и несколько офицеров были убиты или ранены; для командования ротами Бурцев должен был поставить адъютанта, казначея и квартирмейстера. Ожесточенные невиданным после Ахалциха сопротивлением — гренадеры бились отчаянно в саклях и на улицах, защищенных разными преградами. Понеся страшное поражение, неприятель, наконец, предался беспорядочному бегству, — Бурцев неотступно его преследовал; в это только время, сделав, как оказалось, большой обход и сбившись ночью с дороги, другой батальон стал подходить усиленным маршем на слышимые выстрелы. Отступающая толпа редела, слабо меняясь выстрелами с преследующей цепью гренадер; солдаты, после нескольких часов упорного рукопашного боя, в походной амуниции, очень утомились; добивая отсталых лазов, заметили, что один из их толпы старик стал отставать. Бурцев, как и всегда, был впереди и видя, что добыча ускользает от усталых солдат, дал шпоры лошади и хотел саблей добить лаза, но пугливая лошадь бросилась в сторону, — в это время фельдфебель Князьков бежал у стремя Бурцева и выскочив вперед хотел ударить штыком лаза, но тот как-то увернулся и Князьков дал промах; Бурцев занес второй раз  саблю, обернувшийся лаз выстрелил из пистолета почти в упор, хотя в тоже мгновение Князьков поднял его на штык, но уже поздно для Бурцева: пуля пробила ему грудь, и дрянной пистолет убитого лаза достался печальным трофеем Князькову. Между тем генерал Муравьев шел на подкрепление Бурцеву; получив же донесение о несчастном событии, Паскевич выступил сам с отрядом. Чрез сутки известили умирающего Бурцева о приближении Муравьева, он вдруг обратился к бывшим постоянно у его одра офицерам и сказал: «господа, не допускайте ко мне Муравьева — я хочу спокойно умереть». Тут только, перед смертью, высказалось нерасположение к своему товарищу по школе колонновожатых, скрываемое прежде под личиною добрых отношений. Изумленные офицеры не знали, что делать, как преградить вход к умирающему непосредственного их начальника бригадного командира, который, по самой службе, должен был видеть перед кончиной полкового командира; но они объявили волю отходящего.

Дело в том, что Н. Н. Муравьев, при всех прекрасных качествах умного боевого генерала и полезного администратора, по своему педантству до последних мелочей и холодному важному обращению, умел быть для всех старших и младших всегда тяжелым и не симпатичным. Когда Паскевич командировал Бурцева в Байбурт, то последний накануне выступления, вечером, должен был явиться за последними приказаниями к главнокомандующему, начальнику штаба, в самый штаб и к Муравьеву — как к своему бригадному командиру; наконец, усталый Бурцев возвратился в 11 часов в лагерь и отдавал приказания — как назавтра с рассветом выступить в поход; вдруг является ординарец с требованием прибыть к бригадному командиру.  «Да я у него сейчас был». Немогим знать — был казенный ответ унтер-офицера. Полагая, что Паскевич передал Муравьеву еще какое-нибудь добавочное распоряжение, скрепя сердце Бурцев к нему отправился, задевая впотьмах за веревки палаток. Муравьев с полулистом в руках серьезно его встретил словами: «какой у вас беспорядок в канцелярии! Что такое? Да посмотрите — в рапортичке показано тремя человеками более к выступлению против наличного числа». Так, ваше превосходительство, за этим только меня требовали? Да, за этим! Вы знаете, как я и мои подчиненные нынешний день были озабочены скорым приготовлением к походу... прощайте, взыскивайте с полкового адъютанта, как хотите; меня же ждут фельдфебеля, а за ними весь полк для получения последних приказаний, которых я еще не успел передать по случаю вашего требования к себе». Возвратясь, он только сказал адъютанту: «ну, будет вам от Муравьева за рапортичку».

Военные действия против турок, происходившие одновременно в Европейской Турции, на Балканах и в Закавказье, представляли весьма странную картину.

Балканская русская стотысячная армия в течение года не одержала ни одной решительной победы, потерпела полную неудачу при блокаде турецких крепостей Шумлы и Силистрии и, вынужденная отступить от них, стала на зимние квартиры в совершенно дезорганизованном виде, потеряв половину своего состава при бессмысленных штурмах и от заразных заболеваний. А ведь армия состояла из лучших регулярных войск, численно превосходила противника, была лучше его вооружена. И управлял армией не престарелый фельдмаршал Витгенштейн, считавшийся главнокомандующим, а сам император Николай.

В то же самое время войска Кавказского корпуса, действовавшие против турок в Закавказье, насчитывали всего одиннадцать тысяч штыков, были во много раз слабее неприятеля и не могли похвалиться благоприятными условиями походной жизни, а сумели взять такие неприступные крепостные твердыни, как Ахалцых и Карс, разгромив несколько турецких корпусов.

В чем же тут дело? Почему действия маленького Кавказского корпуса оказались более успешными, чем действия большой Балканской армии? Военные наблюдатели, отечественные и иностранные, ломали головы над столь загадочным явлением. Сначала многие полагали, что кавказские победы одержаны благодаря выдающемуся военному таланту графа Паскевича-Эриванского. Вскоре, однако, мнение это было опровергнуто достоверными известиями о том, что большая часть неприятельских городов и крепостей взята была по инициативе смелых и талантливых командиров Кавказского корпуса без участия Паскевича и зачастую даже вопреки его указаниям.

Муравьев оставил очень осторожную запись: «У нас людей не мучили бесполезною, насильственною и искусственною выправкою. Я застал однажды расставленную в поле лагерную цепь из рекрут, которым унтер-офицеры рассказывали все тонкости их обязанностей. Сие занимало рекрут, видевших пользу сего, и они вскоре получили настоящую выправку, ловкость и бдительность старого солдата и в самое короткое время их уже трудно было отличить. Рекруты сии, выступившие в поход еще с суконными ранцами и в рекрутской одежде, получив ружья во время походов и движений, скоро приняли бодрость старых солдат и нигде от них не отставали: таков был дух в войсках Кавказского корпуса. Духом сим не оживляются полки наши, в России стоящие, и дурные успехи нашей армии в Европейской Турции совершенно соответствовали сему расположению войск, тогда как у нас дух сей беспрерывно поддерживался новыми победами. У нас не было места унынию, недоверчивости и несмелости, поражающих рекрут в других полках, что наводит робость и на старых солдат и, наконец, делает войско совершенно неспособным к какому-либо военному действию. Это уже доказано многими несчастными опытами, но все еще не исправило ложного понятия, вселенного в войсках, о воспитании солдат и офицеров. Войска наши были бодры, веселы и готовы на самые большие труды и подвиги, какими всегда и были войска Кавказского корпуса, неподражаемые в военных доблестях своих и не подражающие другим в смешных, странных и вредных обыкновениях, принятых в оных».

Итак, войска Кавказского корпуса, по свидетельству Муравьева, отличались от других русских войск тем, что не следовали принятым в оных «странным и вредным обыкновениям», а воспитывались совершенно в ином духе.

Под «странными и вредными обыкновениями» подразумевал Муравьев, как нетрудно догадаться, всю столь любезную императору Николаю систему военной подготовки, основанную на бессмысленной муштре и жестоких телесных наказаниях.

В войсках, стоявших в России, всякое проявление самостоятельности и находчивости подавлялось. Дивизии и полки находились в большинстве случаев под начальством невежественных солдафонов, умевших лишь угождать царю.

А в кавказских войсках господствовали суворовские и ермоловские правила. Здесь разрешались разумные отступления от уставных правил, здесь относились к нижним чинам по-человечески, обучали их военному искусству по суворовскому методу, поощряли всякую инициативу. Большое значение для поднятия боевого духа кавказских войск имело появление в их рядах разжалованных декабристов. Солдаты были превосходно осведомлены, за что пострадали их новые товарищи, относились к ним с уважением, а эти, в свою очередь, охотно дружили с солдатами, объясняли им, что война идет за освобождение христианских народов из тяжелой турецкой неволи, а в сражениях разжалованные обычно бывали впереди и увлекали за собой товарищей. Да и начальствующий состав Кавказского корпуса, пополненный переведенными сюда за участие в тайных обществах такими командирами, как Раевский, Бурцов, Вольховский, Пущин, отличался глубокими знаниями и хорошей военной подготовкой.

На полях сражений в Европейской Турции и в Закавказье происходило как бы соревнование двух военных систем, и естественно, что в этом соревновании николаевская крепостническая система, основанная на устаревших прусских доктринах, потерпела позорное поражение.
Паскевич три года назад прибыл на Кавказ не только для того, чтоб сместить Ермолова, но и с намерением, подсказанным императором, подтянуть якобы распущенные кавказские войска. И Паскевич начал было муштровать их, заводить в полках николаевские порядки, но вскоре понял, как не нужна и вредна такая затея. Строгости и муштра приводили лишь к потере боевого духа в войсках. А Паскевичу нужны были не парады, а боевые успехи! Вынужден был Паскевич изменить и свое обращение с ермоловскими и поднадзорными командирами, ибо что он мог сделать без них, когда присылаемые из Петербурга вылощенные мастера парадомании неизменно выказывали полную военную бездарность?

Истинно честные граждане, любящие своё отечество, на первое место ставят общественную пользу, а не личную  выгоду – Н.Н. Муравьёв.