Испуганный жандарм, видя опасность, выбежал без всякого шума из сеней и искал спасения в бегстве. Черниговские офицеры заметили его удаление. Опасаясь, чтобы он не известил кого-либо о начале возмущения и не остановил бы тем успеха, послали тотчас Сухинова схватить Ланга и привести его. Сухинов поймал жандармского поручика недалеко от дома, но из человеколюбия не решившись вести ненавистного жандарма к своим товарищам, он оставил его в доме священника и посадил в погреб, намереваясь его взять оттуда, когда умы успокоются и когда можно будет содержать его под арестом, не подвергая опасности его жизнь. Возвратившись, он объявил своим товарищам, что жандарма не нашел; в пылу негодования Щепилло и Кузьмин настоятельно требовали от Сухинова, чтобы он привел беглеца. Сухинов послушался и поспешил в дом священника, но, к удивлению своему, не нашел там своего узника, который во время его отсутствия в самом деле бежал и почти первый донес в дивизионную квартиру о начале возмущения.

Между тем, подполковник Гебель, разговаривая с Муравьёвым, ничего не знал, что происходило в сенях. Не видя долгое время поручика Ланга и скучая долгим приготовлением лошадей, он начал звать его громким голосом. Не имея никакого ответа, он с досадою выбежал из комнаты и бросился прямо в караульную, чтобы послать вестового отыскивать Ланга, но, встретив там Щепиллу и Кузьмина, который отдавал приказания своему фельдфебелю, он забыл свое намерение, пришел снова в бешенство и начал осыпать выговорами и укоризнами офицеров, которые на этот раз не были так снисходительны, как прежде.

Щепилло отвечал Гебелю на его выговоры сильным ударом штыка в брюхо. Почувствовав тяжелую рану, командир Черниговского полка хотел выскочить вон из комнаты, но в дверях его встретил Соловьев и ухватив обеими руками за волосы, пова­лил на землю. Кузьмин и Щепилло бросились на упавшего Гебеля и начали его колоть и бить. Соловьев, оставя Гебеля в руках своих товарищей, спешил освободить арестованных Муравьевых, которые, пользуясь отсутствием полкового командира и жандарма и, заметя движение офицеров и шум, происходивший в сенях, выбили окошко и выскочили из комнаты.

Часовой, не зная ничего, хотел было воспрепятствовать мнимому побегу, но прибежавший на его крик ефрейтор заставил его молчать пощечиною *. * Этот самый часовой после был в походе с Муравьевым и был один из лучших солдат во время оного.— Прим. Горбачевского.

Соловьев вбежал в комнату и, не нашед в оной Муравьевых (Сергея и брата его Матвея), бросился к выбитому окошку, из коего к крайнему удивлению увидел С. Муравьева на дворе, наносившего тяжелые удары ружейным прикладом по голове Гебелю, который после побоев Щепилло и Кузьмина собрал последние силы и, поднявшись на ноги, вынес их, так сказать, на своих плечах из сеней и был остановлен в дверях С. Муравьевым.

Вид окровавленного Гебеля, прислонившегося к стене и закрывающего голову руками, в надежде тем защитить себя от наносимых ему ударов, заставил Соловьева содрогнуться. Он немедленно выскочил в окно и, желая как можно скорее кончить сию отвратительную сцену, схватил ружье и сильным ударом штыка в живот повергнул Гебеля на землю. Обратись потом к С. Муравьеву, начал его просить, чтобы он прекратил бесполезные жестокости над человеком, лишенным возможности не только им вредить, но даже защищать свою собственную жизнь. Сии просьбы имели свое действие. С. Муравьев оставил Гебеля и только в это время почувствовал, что ознобил себе пальцы от прикосновения ружейного ствола. Едва С. Муравьев оставил полумертвого Гебеля, как сей несчастный пришел в себя, приподнялся на ноги и в беспамятстве пошел, шатаясь, сам не зная куда.

К несчастью он попал на глаза к Кузьмину, который подбежал к нему, ударом по шее сшиб его с ног и, в исступлении, нанес ему еще восемь тяжелых ран; удары были так сильны, что за каждым разом Кузьмин должен был употреблять силу, чтобы выдернуть свою шпагу из костей Гебеля.

Может быть Кузьмин прекратил бы страдания Гебеля, если бы не подбежал к нему Соловьев и не уговорил оставить изувеченного человека, представляя его совершенно им безвредным и едва дышущим. Кузьмин удалился, но жизнь не оставила Гебеля.

Ослабленный истечением крови, с разбитою головою, покрытый ранами, он снова собрал силы, поднялся на ноги и, шатаясь, вышел за ворота, сделал там несколько шагов и упал без чувств посреди улицы. Один рядовой роты Кузьмина остановил ехавшего по улице крестьянина, положил Гебеля на сани и повез его в дом управителя.

С. Муравьев, узнав об этом, впал в некоторый род неистовства; требовал, чтобы офицеры отыскали Гебеля и непременно лишили его жизни, а сам побежал по переулку с намерением перехватить сани, на которых солдат вез своего полкового командира. Не догнав его, С. Муравьев поручил Сухинову непременно остановить Гебеля, вывезти его за деревню и бросить в снег. Видя ярость и бешенство С. Муравьева, Сухинов притворился согласным исполнить его приказание и побежал вслед за санями, но возвратившись, объявил Муравьеву, что солдат отдал уже Гебеля управителю, и что сей последний собрал к себе множество вооруженных крестьян * Прим. Горбачевского. Покажется странным, что после стольких полученных ран Гебель мог еще  остаться в живых. Но обратно сему способствовало его крепкое здоровое сложение, скорая помощь лекаря, а может быть от исступления и ярости офицеров неверно наносимые удары. Однако же, за всем тем, он был четыре месяца в постели, лишился нескольких пальцев на обеих руках, которые ему отбил С. Муравьев ружейным прикладом, и получил тринадцать тяжких ран острым оружием.

Между тем С. Муравьев приказал Кузьмину собрать роту и идти в Ковалевку, а сам, взяв с собой Соловьева и Щепиллу, поехал вперед в сию деревню. Когда они подъехали к управительскому дому, Щепилло, находясь еще в сильном раздражении, предложил С. Муравьеву заехать к управителю и убить там Гебеля. С. Муравьев тотчас согласился и приказал кучеру прямо туда ехать, но Соловьев всеми силами воспротивился сему, как бесполезному, так и ничтожному покушению, просил Муравьева оставить его намерение и, не ожидая его согласия, он крикнул грозно на кучера:

— Пошел, прямо!

Кучер послушался Соловьева, ударил по лошадям и пронесся мимо дома.»

В школе гвардейских подпрапорщиков был при мне унтер-офицер Спиридонов, из этой роты. Он учил меня фронту и любил вспоминать прошлое время.

Когда отцу сказали, что пришла рота Козлова защищать его, он приказал тотчас распустить ее по квартирам в городе. В тот же вечер Муравьев прислал батальонного адьютанта успокоить матушку и предварить, что может быть в Васильков придут разныя войска и будет перестрелка, но что она может быть покойною; что ему очень жаль того, что случилось, но что теперь спокойствие её для него священно, и он заверяет честным словом, что больше ничего не будет. Матушка отвечала, что она очень благодарна и за то уже, что сделано.

На другой день пришли заговорщики и взяли из наших сеней знамена и полковой денежный ящик. Деньги 20 000 хранились у матери. Каблуков (разжалованный за пьянство офицер), живший у отца и заведывавший дворней, знал об этом. Он вызвался доставить деньги их корпусному командиру и доставил, пробравшись пешком через поля и леса, причем отморозил себе руки и ноги. Впоследствии за этот подвиг возвращен ему чин поручика, и в 1829 году он приезжал к нам в Киев, в чине штабс-капитана. Говорят, что потом он снова запил.

У нас в доме жил юнкер Борзов из Белоруссии. Раз прибежал он к отцу за советом: «Что ему делать, идти с полком, или остаться?» Помню, что отец полуживой закричал: «Розог!» и Борзов убежал, спрятался; но как заговорщики не очень о нем хлопотали, то и не стали отыскивать. По наступлении спокойного времени, Борзов, по представлению отца, произведен в офицеры. Впоследствии он служил в жандармах и бывал у нас в Киеве.

За советом к отцу прибежал и штабс-каиитан Маевский. Разумеется, отец советовал ему не идти. Он спрятался, но его отыскали и взяли с собою. При общем расчете после бунта, Маевский разжалован в солдаты и сослан в дальний гарнизон.

Около полудня, полк выступил по трактату на Белую-Церковь, под командой Муравьева. Я видел, как он поднимался на гору. На редком из солдат была полная аммуниция; многие все побросали, были и в жидовских и в мужицких шапках. Перед самым выступлением полка, прибежал к матушке преданный нам полковой капельмейстер и передал слышанные им от нескольких офицеров слова, что они намерены воротиться с первого привала, чтоб убить отца. Матушка испугалась. Уложили отца в санки и, разобрав забор в огороде, перевезли в крестьянскую избу, где и положили на печь. Скоро в избу пришло несколько солдат из команды Муравьева; посидели, выпили и ушли, не заметив отца. Оказалось, что тревога была напрасная, потому что никто из офицеров не вернулся.

Пользуясь выступлением полка, отец отправился в Киев к докторам, а вслед за ним поехали и мы с матушкою. Дорогой встретили мы с десяток порожних почтовых повозок. Мы окликнули их, и нам сказали, что едут по приказаниго губернатора, чтоб перевести семейство полковника Гебеля в Киев.

Не знаю хорошо, почему Муравьев пошел на Белую Церковь. Толковали, что ему хотелось добраться до денежных сундуков Браницкой, но вероятнее, что он шел на соединение с своими. Он поднялся первый и пошел к тем частям войска, которые считал более подготовленными.