Единственные члены Южного общества, о которых положительно известно, что они вели пропаганду среди солдат, — это Сергей Муравьёв-Апостол и его юный друг М. Бестужев-Рюмин. Но их пропаганда была своеобразной: они старались возбудить в солдатах сознательное недовольство своим положением, тяжестью солдатской жизни, привязать их к себе, подготовить, таким образом, общую почву восстания, но ни о самом факте восстания, ни о его политической общей цели ничего солдатам не говорили, хотя солдаты о многом догадывались.

Южное общество было идеологически старше «славянского»: в его среде были члены Союза спасения и Союза благоденствия, был такой сильный теоретический ум, как Пестель, и была своя «конституция», хотя и незаконченная, — «Русская правда». Южное общество не было однородным, и полного согласия всех членов в области идеологии и революционной тактики не было. Но, несмотря на это, слабое и неоформленное ещё Общество соединённых славян, столкнувшись с ним, не могло не почувствовать себя в положении младшего. Встреча эта застала «славян» во время их кризиса, — они мечтали об организационном оформлении, о чётких революционных планах, о применении своих кипучих сил и решительности. А тут им сразу предлагалась и конституция, и определённые организационные формы, и восстание в 1826 году. К тому же, сила Южного Общества была невероятно преувеличена: оно было представлено «славянам», как часть обширнейшего заговора, охватывающего всю империю, обладающего неизмеримыми революционными силами. Примкнуть к нему, как убеждал их Бестужев-Рюмин, заставляла самая мысль о личной безопасности, боязнь остаться по ту сторону баррикады во время боя, победа которому была, несомненно, обеспечена.

М. Бестужев-Рюмин подошел к «славянам» исключительно с точки зрения интересов Южного Общества. Последнему нужны были решительные люди, особенно готовые на цареубийство, а «славяне» вполне удовлетворяли этим требованиям. Бывший гвардеец, Бестужев-Рюмин отнесся к ним по-начальнически, как к людям, заранее обязанным повиноваться. Но «славяне» не оказались такими податливыми, как он предполагал. Четыре или пять заседаний пришлось потратить на оформление слияния обществ. Видимо, роль «объединителя» и представителя сильного общества очень нравилась Бестужеву, организатору по природе. Пылкие речи о необходимости свободы, очевидно, захватили «славян», но нежелание Бестужева открыть им подробности организации южан, назвать членов, их возмутило. Настойчивость «славян» заставила его в конце концов пойти на уступки: он дал им Пестелев «Государственный завет», выдав его за конституцию, рассказал о Верховной Думе, начертил схему общества, назвал членов. Слиянию противилась группа старых членов во главе с Борисовым 2-м, не желавшая расстаться со «славянской» целью, не принимавшая и не понимавшая, как и прочие «славяне», военной революции без участия народа и требовавшая гарантий того, что временное правление, которое, по проекту южан, 10 лет должно было управлять Россией, «не похитит самовластия». Но старых членов на собраниях было немного, преобладали новые, многие из них были приняты тем же летом. В конце концов, желание слиться с сильным обществом и начать действия возобладало. На последнем собрании, на квартире Андреевича 2-го, в дер. Млынищах, царил особый энтузиазм. Восторженная речь Бестужева-Рюмина ещё более подняла настроение. Как описывает И. Горбачевский, чистосердечные, торжественные, страшные клятвы смешивались с криками: «Да здравствует конституция! Да здравствует республика! Да здравствует народ! Да погибнет различие сословий! Да погибнет дворянство вместе с царским саном!». «Славяне» на образе поклялись бороться против тирании и до конца остаться верными революции. Кризис, назревший в «славянском обществе», был разрешен.

Вместо самостоятельного «славянского» общества была образована «славянская» управа Южного Общества. Сноситься с последним «славяне» должны были через М. Бестужева-Рюмина и С. Муравьёва-Апостола. Но каждый «славянин» непосредственно к ним обращаться не мог: для этой цели были избраны два посредника, один от артиллерии — И. И. Горбачевский, другой от пехоты — M. M. Спиридов. Отныне не каждый член, как прежде, мог принимать новых членов, а лишь посредник. В общество не должны были теперь приниматься отставные военные и штатские. Поляки также не могли быть приняты, а должны были вступить в Польское тайное общество, которое отдельно вело переговоры с Южным и на известных условиях с ним сотрудничало. «Славянская» цель — объединение славянских племен в одну федерацию — отпала. Последнее — характерно. Если за неё держалась крепко польская группа членов Общества соединённых славян, если с ней сжилось и свыклось ядро старых членов приема 1823—24 года, может быть, отчасти и начала 1825 года, то для нового ядра членов она была достаточно чужда; за это же говорит и польское происхождение идеи. Бестужев критиковал «славянскую» цель, указывая на то, что раньше, чем заботиться о других племенах, надо подумать о себе, и его мнение многими разделялось.

В последний день лагерей, 15 сентября, С. Муравьёв и М. Бестужев вызвали к себе посредников и довершили дело объединения обществ с точки зрения южан, — выбрали цареубийц. По воспоминаниям Горбачевского, в цареубийцы были зачислены оба брата Борисовы, Пестов, Спиридов, Тютчев, Громнитский, Лисовский, Горбачевский. Некоторых из них следствие в этом не уличило. Цареубийцы были выбраны по указанию посредников из числа особо решительных и особо преданных революции «славян».

Итак, произошло слияние двух глубоко разнородных по социальному существу обществ. Южное общество приобрело горячих и преданнейших сторонников, готовых на самопожертвование, «славяне» приобрели ожидание близости переворота и более четкую тактическую программу. Но в этом слиянии было много тяжелых отрицательных сторон для «славян», сказавшихся в восстании. Прежде всего, старая, наиболее активная верхушка членов, в частности Борисов 2-й, оказались в рядах простых членов, никакой особой работы не несли. Посредники были выбраны (отчасти под прямым воздействием Бестужева) неудачно: И. Горбачевский оказался недостаточно деятельным и решительным, а М. Спиридов, избранный членом общества только летом, был ещё всему обществу в целом достаточно чужд. Правило, по которому только посредник мог принимать новых членов, было для «славян» стеснительно: Горбачевский спрашивал Бестужева, как быть, если желательный кандидат живет далеко, — ведь денег на поездку у него, Горбачевского, нет. Бестужев беспечно ответил: «Вы должны всем жертвовать», но никаких практических указаний не дал. Новые правила приёма выбросили из рядов общества многих старых и ценных членов. Прежде всего за бортом оказались оба основателя: Люблинский по той причине, что он — поляк, и Борисов Андрей по той причине, что он — отставной. Отпал П. Ф. Выгодовский, по происхождению крестьянин, близкий друг Петра Борисова и старый член: он был штатским, незначительным чиновником канцелярии волынского губернатора. Отпал и ценнейший член — отставной поручик Краснитский, который был по замыслу Борисова посредником между «соединёнными славянами» и мелкой шляхтой Волыни, революционно настроенной. Он много раз приезжал к Горбачевскому после слияния обществ, усиленно прося его принять, но все было напрасно. Юнкер Шеколла, умелый агитатор, любимый солдатами, не был принят в новое общество по причине малого чина: он был представлен Бестужеву, но тот обошелся с ним очень холодно и дал понять Горбачевскому, что принимать его не надо. Заметим, что Борисов 1-й, не принятый в преобразованное общество, все же был намечен цареубийцей, — в этом факте обнажается основная точка зрения южан на «славян»: они хотели их использовать и более ничего. Мысль «славян» о революции народной, о привлечении «черни» к революции была принципиально отвергнута, и, формально, точка зрения на революцию, как на дело военное, возобладала. Но чрезвычайно важно отметить, что многие из новых правил «славянами» не исполнялись. Борисов 2-й и Борисов 1-й самостоятельно принимали членов и после объединения. «Славяне» продолжали принимать поляков, поддерживать сношения с отставными и развивать мысли о революции народной. Но, конечно, все это делалось с некоторым сознанием нелегальности. Организационные неувязки были налицо. Эта обособленность «славянского» коллектива и его упорство в сохранении некоторых прежних черт, ему присущих, заставляет нас даже после слияния обществ говорить о «славянском» объединении как о некоей самостоятельной единице. Да и в понимании платформы слияния были «славянские» чёрточки: одну из них выразил Борисов 2-й в письме к брату Андрею, жившему в то время в Слободско-Украинской губернии у отца. Письмо было написано вскоре после объединения: «Целию сего общества, — писал Борисов 2-й о “платформе” слияния, — есть чистая Демократия, уничтожающая не только сан монарха, но и все сословия и сливающая их в одно сословие гражданское».

Одной из специальных задач, порученной «славянам» Южным обществом, была пропаганда среди солдат. С. Муравьёв и М. Бестужев разумели, конечно, под этим тот тип пропаганды, которым они сами занимались. Но «славяне» поняли свою задачу иначе, тем более, что задача эта ничего особо нового для них не представляла: они были очень популярны в солдатской массе, держались с нею, как ровня («запанибрата», — доносит адъютант Сотников, посланный после восстания исследовать «дух» полков), входили в нужды солдат, учили их грамоте (иногда даже геометрии) и сумели ещё во время лагерей организовать восстание в 1-й Гренадерской роте Саратовского полка. Весь тип этого восстания в миниатюре воспроизводит некоторые черты известной «Семёновской истории» 1820 года. Этой ротой сначала командовал член «славянского общества» М. Спиридов и поселил там «дух своеволия». Незадолго до Лещинского лагеря рота была передана жестокому фронтовику поручику Березину, который стал применять в ней бесчеловечные наказания, желая восстановить «порядок». После одного из собраний в деревне Млынищах «славяне» узнали об этом, и решительному поручику А. Кузмину первому пришла мысль взбунтовать роту. Юнкер Шеколла и солдат Апойченко выполнили это решение. Рота после ученья направилась к палатке полкового командира Брычева и потребовала замены Березина капитаном Клементьевым. Волнения в роте продолжались несколько дней, — в знак протеста она отказалась выходить из лагерей после их окончания. Трусливый Брычев, боясь неприятностей, обещал никого не наказывать и выполнить просьбу роты, лишь бы она прекратила волнения, и сдержал обещание. Этот случай показывает, во-первых, доверие солдат к «славянам» и влияние на них последних, а во-вторых, дает основания считать, что пропаганда среди солдат не была новым делом для «славян», — она только получила новую тему после слияния с «южанами».

Общей подготовкой революционного настроения у солдат «славяне» не удовольствовались. Они постепенно открыли солдатам самый факт переворота и цель его. Действовали они на солдат по определённому плану, — главным образом, через фейерверкеров, пользовавшихся среди солдат-артиллеристов большим уважением. Те, в свою очередь, действовали на нижние слои солдатской массы. Это был продуманный и целесообразный план. Большую роль в этой агитации играли бывшие семёновцы из солдат, особенно живо её воспринимавшие.

Разошедшись на зимние квартиры с летних манёвров, «славяне», естественно, несколько обособились от Южного общества: центром последнего оказался Васильков и близлежащие деревни (место квартирования Черниговского полка и С. Муравьёва), «славяне» группировались около Новоград-Волынска и Житомира, Бестужев-Рюмин с Полтавским полком оказался в Бобруйске. Совершились и некоторые личные перемещения: Андреевич 2-й был переведен в Киев в арсенал «по искусственной части»; И. Сухинов получил перевод в Александрийский полк из Черниговского, но упорно, несмотря на все меры начальства, задерживался при Черниговском полку, именно «ожидая восстания оного», как говорит И. Горбачевский. Андреевич 2-й в середине декабря 1825 г. был в Новоград-Волынске и в дер. Смолдырево под предлогом свидания с братом и передал «славянам» письмо от Бестужева-Рюмина, в котором говорилось о близости восстания. «Славяне» сообщили, что они готовы, что дела агитации среди солдат идут успешно.

Они выработали совместно продуманную программу подготовки восстания, замечательную по своей практической разработанности, столь характерной для «славян». Главную роль в выработке этой программы играл Борисов 2-й.

«1) Артиллерия не может выступить в поход и действовать без прикрытия; посему необходимо снестись со Спиридовым, Арт. Муравьёвым и требовать, чтобы они прислали в 8-ю артиллерийскую бригаду: первый — пехоту, а второй — гусар.

2) В батарейной роте состоит налицо один только офицер (прочие в командировке), принадлежащий к обществу, и рота находится в городе, где квартирует бригадный командир, который, в случае восстания, может получить содействие от внутренней стражи. Посему для надлежащего действия в сей роте нужна значительная часть пехоты и кавалерии, без коей фейерверкеры и рядовые, вооружённые только тесаками, несмотря на их готовность и рвение к делу, не могут одни обещать успех, тем более, что артиллерийские лошади стоят в 45 верстах от парка.

3) Во 2-й легкой роте не существует сих затруднений к восстанию: она совершенно готова и требует только прикрытия на походе.

4) Из 4 орудий, остающихся в каждой роте, за неимением лошадей (роты состояли на мирном положении), «славяне» намерены сформировать новую батарею; лошадей надеются найти под квитанцию одного из своих сочленов, а прислугу думают взять из 4-й парочной роты[V], полагаясь вполне на служащих в оной солдат.

5) Немедленно по восстании «славяне» полагают необходимым объявить скорое освобождение крестьян.

6) «Славяне» хотят, посредством поляков, состоящих в их обществе, действовать на шляхту и склонить её к участию в общем деле объявлением всеобщего восстания (pospolite ruszenie).

7) «Славяне» требуют от Муравьёва и Бестужева немедленного уведомления о сделанных ими распоряжениях, заблаговременного извещения о дне восстания с означением сборного пункта, где предполагается сосредоточить все силы, поднявшие оружие против правительства»[4].

Эту же линию поведения «славян» характеризует особое письмо Борисова 2-го к Бестужеву, в котором он беспокоился о состоянии артиллерийских снарядов: заряды к ним часто не переменялись и во время боя, как показала практика Борисова на Кавказе, оказывались негодны. Борисов просил Бестужева, чтобы управляющие обществами нашли «способы внушить начальству через кого-нибудь из близких к оному мысль об отдании приказа по корпусу насчет осмотра и переделки всех вообще зарядов и полагал необходимым привести сию меру в действие, по крайней мере, в тех ротах артиллерии, где находятся члены Общества»[5].

Несмотря на напряжённое ожидание восстания, оно пришло неожиданно. Первый сигнал к нему подало восстание на Сенатской площади 14 декабря. Это известие дошло до Житомира 25 декабря. Сергей Муравьёв-Апостол и его брат Матвей узнали о нем при въезде в Житомир от сенатского курьера, развозившего присяжные листы. Оба они выехали из Василькова 24 декабря в Житомир, по их словам, для того, чтобы С. Муравьёв мог выхлопотать отпуск Бестужеву-Рюмину для свидания с отцом, жившим в Москве. Известие о восстании на Сенатской площади сильно их взволновало. Стало ясно, что медлить нельзя, что дело их погибло, и только восстание может решить все иначе. Но определённого решения восстать С. Муравьёв ещё не принял. Из Житомира братья поехали в Троянов, где стоял Александрийский полк, которым командовал брат Артамона Муравьёва Александр Муравьёв. От него братья проехали в Любар к Артамону Муравьёву, командовавшему Ахтырским гусарским полком, члену Южного Общества, обещавшему давно поднять свой полк в начале восстания.

В ночь на 26 декабря в Васильков к Гебелю[VI] прискакали жандармские офицеры с приказом об аресте и опечатании бумаг С. Муравьёва. Бумаги его были немедленно забраны у него на квартире, где в то время находился Бестужев-Рюмин и разжалованный в рядовые б[ывший] офицер-семёновец Башмаков. Сейчас же после обыска на квартиру С. Муравьёва прибежали офицеры Черниговского полка, члены Общества соединённых славян — И. И. Сухинов, А. Д. Кузмин, М. А. Щепилло и В. Н. Соловьёв. Первым движением «славян» было собрать преданных солдат для немедленного ареста Гебеля, но по случаю праздника солдаты разбрелись по деревням, и было невозможно их собрать. Решено было, что Бестужев немедленно помчится по дороге в Житомир, приложит все усилия, чтобы обогнать поскакавших туда же жандармских офицеров с Гебелем и предупредить С. Муравьёва об аресте и обыске. «Славяне» же в это время взялись подготовить восстание. Бестужев обогнал жандармов и настиг С. Муравьёва в Любаре у Артамона Муравьёва.

— Теперь хоть пулю в лоб, — воскликнул Матвей Муравьёв, выслушав рассказ Бестужева об обыске и приказе арестовать. Сергей сначала молчал, а потом решил отдаться в руки жандармов: «Я останусь и отдамся, а ты, брат, уходи с Бестужевым»[6]. Перебирали и другие планы, говорили о восстании. Бестужев хотел отдельно от Муравьёвых поехать в 8-ю артиллерийскую дивизию для предупреждения «славян», но Артамон отговаривал его, «в душе опасаясь, чтоб он там не взволновал», как говорит он на следствии. Он с большими колебаниями все же обещал Муравьёвым поднять свой полк, когда начнётся восстание, но обещал это только для их успокоения, внутренне решив, что не начнёт. Обещал он также передать «славянам» записку Бестужева-Рюмина, чтобы отклонить его от поездки, но по отъезде братьев «истребил» её.

Южане считали Артамона одним из самых решительных и преданных революционеров, но он был им лишь на языке: легкомысленный, любящий слушать себя самого, революционный декламатор, он, в сущности, задолго до событий восстания начал отходить от революции. «По возвращении с манёвров, — рассказывает он следственной комиссии, — жена моя, узнав мои переговоры и сношения с С. Муравьёвым, требовала от меня со слезами, окружённая детьми, оные прервать и пощадить моё семейство». Артамон обещал ей выполнить её просьбу и этому обещанию остался верен. Об этом говорят все последующие факты, сейчас укажем из них один характернейший: 27 декабря у него были в Любаре бр[атья] Муравьёвы, и он, как мы видели, всё же обещал действовать, а 29 или 30 числа, по его собственному признанию, он подаёт по начальству рапорт об увольнении его по болезни от командования полком на 28 дней[7].

Братья Муравьёвы с Бестужевым выехали 27 декабря из Любара на Паволочь. По дороге обсуждались всевозможные планы действий: мысль о восстании сменялась мыслью о самоубийстве, вместо последней приходила мысль о бегстве, — не скрыться ли в лесах и не переждать ли события. Определённого решения восстать ещё не было принято. Сергей Муравьёв хотел, по собственному признанию, доехать до своего полка и, «скрывшись там, узнать все обстоятельства изыскания нашего и по сим известиям решиться уже на что-нибудь». Действительно, доехав до деревни Трилесы, где находилась квартира командовавшего 5-й ротой Черниговского полка поручика А. Д. Кузмина (члена Общества соединённых славян), братья остановились, Бестужев-Рюмин направился в соседний (Алексопольский) полк, на который большое влияние имел бывший командир его Повало-Швейковский, член Южного общества, обещавший оказать решительную поддержку восстанию. К утру Бестужев обещал вернуться. Из Трилес в тот же вечер Сергей Муравьёв послал записку в Васильков «соединённым славянам» Кузмину, Соловьёву и Щепилле с просьбой приехать немедленно в Трилесы и обсудить, что делать. Сухинова он не звал, — он подчеркивает это в показаниях следственной комиссии.

Мы имеем положительные доказательства того скрытого антагонизма, который существовал между этими четырьмя «славянами» и С. Муравьёвым и М. Бестужевым. Первый пришел в негодование, узнав летом во время манёвров, что офицеры его полка находятся в каком-то тайном обществе, а он об этом ничего не знает. Был случай во время Лещинско-Млыщенских собраний по объединению обоих обществ, что черниговским офицерам Бестужев не передал, что переменено место собрания, и они на него не попали. Результатом этого была крупная ссора между офицерами-«славянами» и С. Муравьёвым. Кузмин кричал ему в бешенстве: «Черниговский полк не ваш и не вам принадлежит! Я завтра взбунтую не только полк, но и целую дивизию... Не думайте же, господин полковник, что я и мои товарищи пришли просить у вас позволения быть патриотами...». И. Сухинов горячо поддерживал его, говоря, что они сами, без помощи Муравьёва и Бестужева, сумеют найти дорогу в Москву и Петербург. Но если к зиме острота отношений несколько сгладилась, то корни столкновения изжиты не были: «славяне» были лишь на ролях помощников, а в центре революционного плана стоял по-прежнему Муравьёв. Наличие известного революционного соперничества, существовавшее заранее распределение ролей в восстании и даже споры за честь первого революционного выстрела в Южном обществе — всё это слишком известно, чтобы было нужно это лишний раз подтверждать примерами.

Гебель со своими жандармами, между тем, мчался по следам Муравьёвых, не находя их ни в Житомире, ни в Любаре. По дороге он съехался с жандармским поручиком Лангом, имевшим приказ арестовать Бестужева-Рюмина. Остановившись в Трилесах, Гебель пошел на квартиру поручика Кузмина узнать, не проезжали ли тут Муравьёвы, и... застал там обоих Муравьёвых. Они были арестованы им. Уже наступало утро. Муравьёвы с Гебелем сели пить чай.

Черниговские офицеры, ещё до получения записки Муравьёва, извещавшей их точно о том, что он в Трилесах, твердо и без всяких колебаний решили начать восстание. В их замыслах оно не ограничивалось только Черниговским полком, — они решили немедленно поднять и окрестные полки, которыми командовали члены Южного Общества. С этой целью они из Василькова посылают по окрестным полкам гонца восстания — Андреевича 2-го, члена Общества соединённых славян, приехавшего 26 декабря в Васильков из Киева, где он состоял при арсенале «по искусственной части». Но об этом подробнее будет сказано ниже. Получив записку С. Муравьёва, все четыре «славянина» — Кузмин, Щепилло, Соловьёв и Сухинов — бросились в Трилесы, освободили Муравьёвых, изранили Гебеля, быстро подготовив солдат, стоявших в карауле, помочь им в этом деле. Только после этого С. Муравьёв решился на восстание, — иного выхода не было.

Итак, 29 декабря, рано утром, в Трилесах началось восстание Черниговского полка[8]. Здесь, в короткой статье, невозможно подробно излагать ход этого события. Дадим только краткое объяснение маршрута восставшего полка и бегло оттеним огромную роль «славян» в восстании. Вечером 29 декабря 5-я рота Черниговского полка, — первая восставшая, — пришла в Ковалевку. Утром 30 декабря — уже с двумя ротами, 5-й Мушкетёрской и 2-й Гренадёрской. Муравьёв вступил в Васильков, где присоединились другие роты Черниговского полка. Из Василькова 31 декабря, после полудня, восставшие войска двинулись в Мотовиловку, куда пришли к вечеру. 1 января восставшему полку была объявлена... днёвка. Из Мотовиловки восстание двигается на Белую Церковь, но не доходит, останавливаясь в селении Пологи, откуда, ещё раз резко меняя маршрут, начинает двигаться к Трилесам и, пройдя деревню Ковалевку, не дойдя до Трилес, встречает отряд генерала Гейсмара, который его разбивает.
Если взглянуть на карту той местности, видно, что маршрут восстания — довольно правильная восьмерка. Этот странный зигзаг становится понятен, если попытаться вникнуть при помощи документов в мотивы движения. Этот маршрут состоит весь из осколков начатых и брошенных маршрутов. Движение из Трилес на Васильков целесообразно и неизбежно: там стояла основная масса полка. В Василькове же проявилась с большой яркостью борьба двух течений в руководящей «головке» восстания, в последующем все углублявшаяся, — борьба между «славянами» и группой С. Муравьёва. Тактика «славян» — немедленное, быстрое, решительное действие, тактика С. Муравьёва — ожидание, ожидание присоединения полков, руководимых членами Южного общества. Подчеркнем, что тактика С. Муравьёва в основном та же, что и у декабристов на Сенатской площади: по их объяснениям, они тоже стояли, ничего не делая, потому что ожидали присоединения новых частей. В Василькове «славяне» умоляют Муравьёва немедленно идти на Киев, — это решение созрело у них самостоятельно, ещё до получения записки Муравьёва из Трилес. В Киеве были сочувствующие офицеры и распропагандированные части войск (например, пропаганду там вел «славянин» Андреевич), так что план «славян» имел реальные основания. С. Муравьёв не решился на это, сохранив выжидательное положение: уже всюду были посланы гонцы восстания, и он предпочел ждать. Осколок замысла «славян» идти на Киев в маленькой уступке Муравьёва: он послал в Киев Мозалевского с записками к верным людям и экземплярами катехизиса. При выезде из Киева Мозалевский был арестован. Движение из Василькова на Мотовиловку своей непосредственной целью имело Брусилов (в том районе стоял Алексопольский полк) и, смотря по удаче, может быть, — Житомир, вокруг которого были расположены «славяне». Тот факт, что в Мотовиловке никто[9] не присоединился, заставил Муравьёва вновь переменить маршрут и двинуться на Белую Церковь (в маршруте в этот момент линии «восьмерки» скрещиваются), где стоял 17-й Егерский полк, в котором был верный человек, член Южного Общества А. Ф. Вадковский, приезжавший к С. Муравьёву во время восстания в Васильков и обещавший поддержку. В Мотовиловке происходит резкий перелом настроения солдат, не понимающих смысла дневки во время восстания и тревожащихся за исход дела; бегство нескольких офицеров восставшего полка — Апостола-Кегича, Белелюбского, Сизиневского и других — особенно тяжело на них влияет. «Славяне» всецело разделяют их волнение и недовольство. Подойдя к дер. Пологи, И. Сухинов уговаривает Муравьёва сделать рекогносцировку, пользуясь ночью, — здесь сказывается обычная практичная осторожность «славянина». Рекогносцировка и расспросы крестьян убеждают, что 17 егерского полка в Белой Церкви уже нет, он двинулся по совсем иному маршруту — на Сквиру. Поэтому возобладала последняя, но уже явно несбыточная надежда — идти на соединение со «славянами» к Житомиру, несбыточная потому, что было значительно проиграно время, а путь был неблизкий. Поэтому в Пологах и меняется ещё раз маршрут, — восставшие направляются через Ковалёвку к Трилесам и, немного не дойдя до своего исходного пункта, разбиваются отрядом Гейсмара. Под давлением С. Муравьёва, первым движением восставших при приближении Гейсмара была радость: С. Муравьёв был уверен, что это — восставшие войска, идущие на подкрепление, тем более, что по внешнему виду можно было узнать роту капитана Пыхачева, члена Южного общества. Первые залпы картечью разрушили эту иллюзию. Но как раз эта иллюзия и сделала то, что восстание Черниговского полка кончилось без единого выстрела. Не будь её, — и жизнь, и замысел были бы проданы дороже. С. Муравьёв картечью был ранен в голову. В этой обстановке понятно вспыхнувшее негодование солдат. «Обманщик!» — крикнул рядовой 1-й мушкет[ёрской] роты, бросаясь на С. Муравьёва со штыком и с лицом, искажённым отчаяньем. Соловьёв закрыл собой Муравьёва и, таким образом, спас его.

Кроме внутренней борьбы в восстании по вопросам о маршрутах, происходила борьба между теми же «славянами» и группой Муравьёвых и по вопросам внутренней дисциплины, внутренней спайки восстания. Нет слов, чтобы описать, какую огромную роль тут сыграли «славяне» и сколько неутомимой энергии положили они, чтобы удержать основное ядро. Тот факт, что всё же восстание с 29 декабря по 3 января не разложилось, в большой степени надо приписать им. Романтик С. Муравьёв полагал, что не надо удерживать тех, кто желает уйти, — один из изменивших офицеров прямо показывает, что Муравьёв офицерам «между прочим, приказал объявить, что если они не пожелают следовать за ними, то могут остаться». Совершенно иначе, по-революционному, действовал оппозиционный «штаб» Муравьёва — «славяне», особенно И. Сухинов. Не дать восстанию распасться, связать его внутренней дисциплиной, — такова была их задача. Основной стержень этой внутренней дисциплины — И. Сухинов. Поражаешься чутью этого человека, — он чувствует моментально, где наметилось слабое место, и моментально, вооружённый до зубов, является туда, восстанавливает порядок, пресекает попытку к бегству. В показаниях всех офицеров, изменивших делу восстания, И. Сухинов — настоящее пугало. Кроме того, он выполняет ответственнейшие задачи: он командует авангардом в важнейший момент, при вступлении из Ковалёвки в Васильков (напомним, кстати, что С. Муравьёв его в Трилесы «не приглашал»), он срывает эполеты с защищающего Васильков от восставших майора Трухина, он захватывает знамёна и полковой ящик на квартире полкового командира Гебеля, он с огромной энергией и храбростью восстанавливает дисциплину среди солдат, пытающихся грабить или бесчинствовать. Ответственнейшие распоряжения С. Муравьёва об охране Василькова выполняются через Сухинова (охрана застав и пр.). Сухинов, вместе с остальными «славянами», ведет допрос арестованных, Сухинов командует арьергардом при выступлении из Василькова в Мотовиловку, энергично поддерживая дисциплину среди солдат. Сухинов в Пологах настаивает на рекогносцировке. Наконец, он же, в последнем переходе восставших из Пологов в Трилесы, не разделяя иллюзий С. Муравьёва, что к ним присоединятся дружественные части «южан», а опасаясь встречи с правительственными войсками (его опасения сбылись), настаивает на том, чтобы из Ковалевки идти в Трилесы не полем, а деревнями (в этом месте пять деревень сходятся полукругом); боязнь разрушить деревни могла бы задержать стрельбу правительственных войск по восставшим, а последним деревня представила бы легкую возможность устроить засаду. Из всех, причастных активно к делу восстания, единственные И. Сухинов и А. Кузмин не захотели сдаться на милость победителя: первый бежал, а второй застрелился сейчас же после ареста. Прибавим к этому, что герой Щепилло был убит, и единственный В. Соловьёв был захвачен и сохранен живым. Велика ирония истории: воздавать по заслугам «славянам» и, в частности, виднейшему члену их группы Сухинову, подчеркивать их такую неоспоримо-огромную роль в восстании приходится только через сто лет после восстания. Для всей историографии декабризма характерно замалчивание их роли: она рисует вождем и вдохновителем восстания С. Муравьёва — и только. Далеко не всегда указываются имена четырех черниговцев-«славян», просто упоминаются иногда «четыре офицера Черниговского полка» даже без указания, к какому обществу они принадлежали[10].

Сергей Муравьёв — безупречно чист, как личность, но плох, как революционер. Возвышенность и чистота его намерений вне подозрений, но деятельность его отнюдь не способствовала успеху восстания. Его брат Матвей влиял на восстание разлагающе, например, корил Сергея за то, что избили Гебеля, и довел его до того, что тот... хотел идти просить у Гебеля прощенья. Во время восстания, по свидетельству записок Горбачевского, Матвей прятался в обозе, — поэтому рассказ его о восстании Черниговского полка (см. его «Воспоминание») должен быть принят с большой осторожностью. В Пологах, в момент окончательного морального провала восстания, Матвей беседует с юным братом Ипполитом, приехавшим прямо в Васильков во время восстания, ... о смысле жизни человека. Эти штрихи достаточно характеризуют Матвея. Ипполит мелькает в восстании метеором. Этот восторженный и преданный революции юноша психологически очень интересен и, как личность, неотразимо обаятелен. Он побратался с Кузминым и поклялся умереть за свободу. Во время встречи с Гейсмаром и гибели восстания он застрелился, — или, как передает один тупоумный фронтовик по начальству, — «самовольно застрелился».

Так кончилось восстание Черниговского полка. Но для полноты роли «соединённых славян» необходимо рассказать об отчаянных попытках их помочь делу восстания. Всюду — в Житомире, Новоград-Волынске, деревне Барановке, всюду, где были «славяне», они волновались, действовали, все силы стремились положить на то, чтобы восстание поднять. Стечение обстоятельств оказалось для них чрезвычайно неблагоприятно. Их попытки не дали реальных результатов, оставив только неоспоримые доказательства их личного героизма и самоотверженности. Главные действующие лица этих попыток — Андреевич 2-й, Андрей и Пётр Борисовы и Бечасный.

Мы оставили Андреевича в тот момент, когда он выехал из Василькова на Белгородок, чтобы отправиться в Радомысль к Повало-Швейковскому, обещавшему поднять Алексопольский полк. Но он, по свидетельству «Записок» Горбачевского, спрятался от Андреевича. Последний долго и тщетно ждал возвращения полковника и, наконец, догадавшись, что его обманывают, и, услышав за закрытой дверью шепот и тихий стук шагов, ударил в дверь, замок соскочил и его глазам представился сам Повало-Швейковский. «Оставьте скорее мой дом, — отвечал перепуганный полковник на требование о поддержке восстания, — я ничего не могу для вас сделать». Он не дал Андреевичу решительно ничего, отказал даже в оружии. Из Радомысля Андреевич поскакал через Житомир в Любар, к тому же Артамону Муравьёву. В Житомире он виделся с секретарём «общества славян», Ивановым, у которого был обычный центр свиданий «славян». На его квартире было собрание «славян», участвовали кроме названных лиц оба брата Веденяпины, Киреев. Андреевич сообщил о приказе арестовать Муравьёва, о необходимости принять решительные меры и сообщил, что черниговские «славяне» решили немедленно начать восстание. В Любар Андреевич приехал, вероятно, 29 декабря. Артамон, конечно, вел себя так же, как и с братьями Муравьёвыми, только значительно решительнее. «Поезжайте ради бога от меня, я своего полка не поведу. Делайте вы там, как хотите, меня же оставьте и не губите: у меня семейство». Слово, данное жене, Артамон сдержал. Отказал он Андреевичу и в лошади и, сначала, в деньгах. В конце концов, он дал ему 400 рублей на покупку лошади, которая заведомо стоила 800.

Андреевич в отчаянии решился на безрассудный, но героический шаг, — он сам бросился в Ахтырский гусарский полк поднимать восстание. Каково было его удивление, когда он узнал от офицеров полка, что они ничего не знают и совершенно не подготовлены Артамоном — любопытная иллюстрация к теории военной революции Южного общества. Несмотря на это, офицеры отнеслись ко всему очень сочувственно, достали лошадей Андреевичу, хотели помочь, но физически не могли: полк был совершенно не подготовлен к восстанию и стоял по окрестным деревням, разбросанный и разрозненный. Андреевич бросился на Фастов, в его украинском произношении «Хвастов», вероятно, торопясь оказаться в Киеве и попытаться там помочь восстанию. Верст через 40 от Любара под селением Пятки он сбился с дороги. Была сильная метель. Андреевич продрог до костей — на нем поверх мундира была одна шинель. Только случайность спасла ему жизнь: лошадь сама набрела на избу майданщиков (делающих селитру). Обогревшись и дав отдохнуть измученным лошадям, Андреевич, совершенно больной, поскакал дальше. Записки Горбачевского передают, что он заезжал в Васильков, сам же он об этом умалчивает. Но если он и был в Василькове, то, вероятно, числа 31 декабря после полудня, когда восставший полк уже вышел на Мотовиловку. В Киев, вероятно, Андреевич вернулся в тот же день, хотя надо отметить, что и по рапорту начальства, взволнованного его отлучкой, и по показаниям его денщика Никиты Бокова, Андреевич вернулся в Киев 30 декабря. Это не совпадает с датой записок Горбачевского. Но какой вариант ни будет правильным, изумительна та быстрота, с которой Андреевич проделал этот длинный путь.

Во время летних лагерей, как уже сказано, Борисов 1-й был в отставке и находился в Слободско-Украинской губернии у престарелого отца, которому помогал в его ремесле архитектора. По настойчивым просьбам Борисова 2-го Бестужев-Рюмин не решился окончательно отказать его брату во вступлении в члены Южного общества (вспомним, что отставных не принимали). Бестужев поставил условием приема вторичное поступление Борисова 1-го на военную службу и хотел увидеться с ним перед приёмом в члены. Узнав из письма брата о важных переменах, произошедших в обществе «славян» и о близости действий, Борисов 1-й приехал в Новоград-Волынск для переговоров. Это произошло в знаменательный день 14 декабря. 26 декабря Новоград-Волынск узнал о происшествии на Сенатской площади, и первым движением «славян» в ответ на это было решение восстать. Но та группа, которая жила в Новоград-Волынске (во главе с Петром Борисовым), состояла из простых членов. По решениям объединительных собраний, бывших в лагерях, она должна была только ждать приказаний через «посредников» от Васильковской управы и повиноваться. Но никаких распоряжений от С. Муравьёва или М. Бестужева не приходило. 26 декабря, сейчас же после получения известий о петербургских событиях, «славяне» созвали собрание, на котором вынесен был ряд практических постановлений об ожидаемом восстании: образовать в народе временное правительство, объявить освобождение крестьян, поддерживать строгую дисциплину. Был выработан и план восстания, о котором сказано ниже. Несколько дней прошло в томительном ожидании. 28 декабря Борисов 2-й и Горбачевский, не выдержав, послали к Артамону Муравьёву Бечасного с поручением всё разузнать и поднять его на восстание. Наконец, 30 декабря Андрей Борисов (отставной) решился выехать в Харьковскую губернию, где он принял новых членов в «славянское» общество, чтобы содействовать там восстанию, когда оно начнется. Очень важно отметить, что он имел письмо к Бестужеву-Рюмину. Проездом через Житомир он хотел сообщить оставшимся «славянам» о постановлениях собрания 26 декабря. В Житомире он направился в обычный центр — к Иванову. Вести, сообщённые последним Андрею Борисову, потрясли его и изменили все его планы. В Житомире перед этим, как мы знаем, был Андреевич и там знали о приказе арестовать Муравьёва и о начале восстания. Было собрано совещание, на котором присутствовали Андреевич, Иванов, Веденяпины, Андреев, Киреев, поручик Нащокин и некоторые другие. Было постановлено «отнюдь не делать отдельного бунту», выступать сообща с Муравьёвым, освободить последнего, если он арестован, и идти на Киев или Бобруйск для соединения со 2-й армией и полками 3-го и 4 пехотных корпусов, которые должны были по заверению членов Южного общества примкнуть к восстанию. Мнения не вполне совпадали, — была группа колеблющихся — Beденяпин и Нащокин, последний даже резко возражал. Всё же возобладало решение восстать; в конце концов, по мнению революционной группы, «лучше умереть с оружием в руках, нежели жить целую жизнь в железах». Борисов 1-й не удовлетворился этим постановлением и требовал от членов подписки в том, что они согласны восстать.

Ясно было также, что артиллеристы, стоящие в Новоград-Волынске, не смогут выступить одни без прикрытия пехоты и конницы, — об этом писалось ещё раньше «славянами» в той записке к Бестужеву, которая выше приведена полностью. Пехотные части со «славянами» во главе стояли в районе С[таро]Константинова, — там находились Громнитский и Лисовский (Пензенский полк). Вестником восстания по общему решению должен был поехать туда Борисов 1-й. Штатский, не связанный с начальством и службой, он мог легче всех передвигаться с места на место. Но эта «штатскость» его и длительное отсутствие его, особенно во время летних лагерей, сыграли роковую роль в деле восстания. Его не знало новое ядро принятых за последнее время членов, в частности не знали его тот же Громнитский и Лисовский. Поэтому выбор его, как вестника восстания, был трагически неудачен. Иванов и Киреев написали письмо к Громнитскому и Лисовскому. Иванов приписал ещё, что надо вовлечь в дело членов, принятых в Троицком полку, капитана Киселевича и поручика Ярошевича. Киреев написал ещё письмо Борисову 2-му, где высказывал предположение, что восставший Муравьёв, вероятно, двинется на Житомир и ему понадобится помощь артиллеристов Новоград-Волынска под прикрытием пензенцев. Немедленно после совещания на деньги Киреева наняты были лошади, и Борисов 1-й поскакал обратно в Новоград-Волынск. У Петра Борисова в момент приезда Андрея был Горбачевский («посредник»!). Всё сообщённое Андреем встретило решительную поддержку Петра, но Горбачевский испуганно колебался.

Здесь был доработан сложный и интересный план «славянского» восстания, на котором нельзя не остановиться. О нем подробно рассказано в показаниях Борисова 2-го. Видя колебания посредника Горбачевского, Борисов собственноручно написал записку Тютчеву и Громнитскому в Пензенский полк, в сильных выражениях напомнив им об их клятве и призывая к немедленному восстанию. Они, по замыслу его, должны были идти в Новоград-Волынск и представить собой прикрытие для стоявших там артиллеристов. Далее должны были быть арестованы противные революции полковники и офицеры, и восставшие войска, захвативши лошадей и резерв, следовать к Житомиру. Там должна была присоединиться к ним конница, Ахтырские гусары и Алексопольский полк (вспомним, что 28-го к Артамону уже послан был Борисовым 2-м гонец — Бечасный). В Житомире положено было завладеть корпусною квартирою и оттуда немедленно идти на Киев, из Киева же на Бобруйск, где должен был к восстанию присоединиться полковник Тизенгаузен, командовавший Полтавским пехотным полком. В Бобруйске Борисов 2-й думал или укрепиться или «идти к Москве, ежели 5 и 4 корпуса последуют нашему примеру, поднимут оружие и сделают с нами коммуникацию и ежели вторая армия поступит таким образом». Кроме письма к Тютчеву и Громнитскому, Борисов 2-й написал ещё и Лисовскому, а Горбачевский по настоянию его написал письмо к Спиридову (другому «посреднику», как мы помним). Снабжённый письмами, Андрей спешно выехал в С[таро]константинов, — было, кстати, чрезвычайно трудно достать лошадей: по случаю восстания их никому не давали на почтовых станциях без особого дозволения местного начальства. Выехать поэтому удалось лишь поздно вечером 3 января, по показанию Петра Борисова.

Отправляя брата, Пётр Борисов принял ряд важных мер, бросающих свет на жизнь «славянского общества», как самостоятельной единицы и после слияния его с Южным. Он стал сейчас же действовать, чтобы привлечь к восстанию поляков. На сцену вновь появляется отставной Красницкий; он приводит к Борисову 2-му четырех польских шляхтичей-«славян», служивших в имении графа Уварова «Новый Звягель», из которых до нас дошли имена Островского и Невенгловского. Они дали клятву действовать в восстании вместе со «славянами». Двое из этих поляков должны были отвезти письмо к юнкеру Головинскому, служившему в 4-й парочной батарейной роте, «чтобы он сколь может бунтовал бы и возмутил бы солдат». Эта рота квартировала в Некорости Овручского повета[VII]. Дядя Головинского был там поветовым маршалом, и поэтому Головинскому поручалось узнать «мнение шляхты Овручского повета и, если можно, склонить их к участию в деле», а также убедить своего дядю помочь восстанию. Третий поляк поехал в Заслав, чтобы там поднять шляхту к всеобщему восстанию, а четвертый остался в Новоград-Волынске, чтобы поднимать шляхту его окрестностей.

3 января Борисов 1-й приехал в С[таро]константинов на квартиру к Лисовскому, где в это время был и Громнитский, вручил письма и рассказал всё, что знал. Громнитский дал согласие действовать, Лисовский же очень испугался. Из С[таро]константинова Андрей Борисов поехал в деревню Кузьмино, где квартировал Тютчев (в 10 верстах от С[таро]константинова). Тютчев сразу согласился выступить и дал роте приказ приготовить боевые патроны. После этого Борисов 1-й двинулся к Киеву, послав Петру в Новоград-Волынск письмо, полное отчаяния. Видимо, несмотря на обещания действовать, он чувствовал, что настоящего выступления не будет и дело безвозвратно проиграно. Он оказался прав. Когда он уехал, члены, давшие согласие, стали колебаться. В их рассуждениях, несмотря ни на что, надо признать большую долю истины, и вина организации «южан» несомненна: «С. Муравьёв, — с жаром восклицал Лисовский, — требовал, чтобы мы действовали на солдат медленно. Бестужев-Рюмин говорил мне лично, равно как и всем, что восстание начнется не ранее августа 1826 года. Поэтому я действовал сообразно с принятыми на себя обязанностями. Клянусь всем, что для меня свято, что к назначенному времени вся рота пойдет за мною в огонь и в воду». — «Нам предлагает начать бунт простой член общества Борисов 2-й, — резонно говорил Громнитский, — приглашение сие привёз его брат, но мы не имеем никакого уведомления ни от С. Муравьёва, ни от Бестужева, которым мы дали слово действовать. Я не обязывался сломить себе шею для каждого. Пускай придёт сам Муравьёв, или пускай покажут мне приглашение к восстанию, написанное его рукою, — я тотчас взбунтую свою роту; до сего же времени ограничусь приготовлением солдат». Борисов 1-й через Житомир проехал в Киев, где остановился у Андреевича. Через 3 дня на его квартире он был вместе с ним арестован.

Бечасный ездил к Артамону Муравьёву по поручению Борисова 2-го 28 декабря. Много путей скрестилось у порога Артамона в Любаре в те памятные дни. 1 января Бечасный остановился в корчме у еврея Лейбы, расспрашивал, дома ли полковник и полковница. Много раз подходил Бечасный к дому Артамона, — в ту пору его уже не было дома. Того же 1 января начали описывать бумаги Артамона. Видимо, не зная об аресте его (Артамон был арестован 31 декабря в Троянове), Бечасный всё добивался, когда вернется полковник, видимо надеясь на его помощь и желая вовремя предупредить его об аресте. При помощи «девицы Софьи Ивановны» Бечасный послал «собственного» Артамона Муравьёва «человека Александру» в Троянов явно для его предупреждения, но «Александра» встретил по дороге возвращавшуюся домой заплаканную полковницу, узнал об аресте и возвратился ни с чем. Так безрезультатно кончилась и эта попытка. 3 января Бечасный вернулся, ничего не добившись.

Начались аресты. Главные участники восстания Черниговского полка — Сухинов, Щепилло, Кузмин и Соловьёв — судились на юге. Южное делопроизводство, к великому сожалению, до нас почти не дошло. Остальные «славяне» судимы были, как и основная масса декабристов, в Петербурге. В список лиц, присуждённых к разным казням и наказаниям, попало 23 «славянина», часть «славян» не вошла в этот список, так как на неё Николаем I были наложены различные взыскания помимо суда и до него (например, Головинский, Черноглазов, Костыра и др.). На следствии держались они различно: некоторые впали в совершенное отчаяние и многое открыли правительству, например, Горбачевский, Спиридов. Другие, например, Андрей Борисов, Андреевич 2-й, держались очень гордо и в ответы следствию вкладывали, не скрывая, много ненависти и презрения к правительству. Многие за упорство по приказу Николая I были закованы во время следствия в цепи, — эта пытка довела Андреевича почти до сумасшествия. По окончательному постановлению суда все они приговорены к разным срокам поселения и каторги. Большинство из них попало в Сибирь, некоторые на Кавказ. Часть их, не судимая верховным уголовным судом, была подвергнута различным «дисциплинарным» взысканиям, — от нескольких лет крепости до негласного надзора. Сухинов после многих приключений был пойман и судим вместе со всеми. Имена убитого Щепиллы и застрелившегося Кузмина были прибиты к виселице. Участники южного восстания — Соловьёв, Сухинов и Мозалевский — единственные из всех декабристов подверглись тяжёлой участи пешего перехода в Сибирь, вместе с обычными преступниками.

История Общества соединённых славян, как революционной организации, не кончается восстанием Черниговского полка. Чтобы понять «славян» и охватить одним взглядом всю жизнь их общества, надо сказать несколько слов о заговоре в Зерентуйском руднике[11] и о смерти его организатора И. Сухинова. Даже в Сибири, где окончательно, за редчайшими исключениями, умерла революционность декабристов, этот яркий и типичный представитель «славянского общества» сохранил её в полной мере.

Ещё на пути в Сибирь Сухинов не мог расстаться с мыслью о восстании. Княгини Волконская и Трубецкая стремились его успокоить, встретив в Чите, но так ничего и не добились; он, как исступлённый, твердил о необходимости поднять в Сибири восстание декабристов. По заключению М. Волконской, И. Сухинов «жил только для того, чтобы до последней минуты своей жизни быть вредным правительству».

В Зерентуйском руднике Сухинов, очевидно разочаровавшийся в дворянских организациях, выступил, как устроитель заговора среди людей совсем иного типа. Участниками заговора явились ссыльные каторжане, по терминологии начальства рудника «ссыльно-рабочие» — Павел Голиков, Василий Бочаров, Федор Моршаков, Тимофей Непомнящий прозвания, Василий Михайлов, Аврам Леонов, Григорий Шинкаренко, Семён Семенцов, Григорий Глаухин, Иван Каверзенко, Никита Колодин, Николай Григорьев, Антон Ковальчук, Алексей Рубцов и Кирилла Анисимов. Очень немногое, к сожалению, известно об этих людях, имена некоторых говорят за себя. Это была совершенно иная, вероятно, отчасти крестьянская и бывшая солдатская, отчасти рабочая среда. Лишь о троих известны некоторые подробности: Голиков — казарменный староста, бывший некогда фельдфебелем в учебном карабинерском полку, Бондарев — бывший фельдфебель, Бочаров — сын астраханского купца[12], Михаил Васильев — тоже бывший фельдфебель. «Голиков поражал всех диким и независимым своим нравом», пишет Горбачевский[13]: «какая-то душевная сила возвышала его над всеми другими и приводила в трепет самых закостенелых, отчаянных воров и разбойников. Тонкий и хитрый ум Бочарова и некоторая степень образованности покоряли ему развращённую и необдуманную (sic) толпу его товарищей. Михайло Васильев... более или менее походил... на Голикова и Бочарова».

Восстание в Зерентуйском руднике назначено было на 24 мая (1828). Его конечная цель была освобождение всех декабристов, всех государственных преступников. План был таков: ночью под предводительством Сухинова решено было напасть на цейхгауз, забрать оружие и патроны, затем, вооружёнными идти в казармы ссыльно-рабочих и поднять их к восстанию, разбить тюрьму, освободить всех содержащихся там под стражею колодников, посадить в тюрьму начальство и зажечь, и идти дальше к Нерчинскому заводу, всех поднимая к восстанию, достигнуть Нерчинского завода и освободить всех государственных преступников. Нашелся предатель — ссыльный Казаков, донесший обо всём начальству накануне восстания. Заговорщики убили Казакова, но было уже поздно. Заговор был открыт, участники арестованы. При обыске у Сухинова был найден порох и кинжал. Шесть главных заговорщиков были приговорены к расстрелу, четверо наказаны кнутом «с подновлением штемпельных на лице знаков», шестеро наказаны плетьми. В числе первых был и И. Сухинов. 3 декабря 1828 года приговор был приведен в исполнение генерал-майором Лепарским. Только И. Сухинова не удалось расстрелять: он удавился в тюрьме 1 декабря на ремне, поддерживавшем его кандалы. Перед этим он несколько раз отравлялся мышьяком, но его спасали. Так кончилась жизнь этого исключительного «славянина», о котором, к сожалению, так мало известно рядовому читателю.

В перспективе всего русского революционного движения, вплоть до Октября 1917 года, — Общество соединённых славян, конечно, покажется маленьким и слабым. Но оно — первое оформление разночинной революционной струи. Оно резко отлично и по тактике и по революционным планам и, наконец, по социальному составу от массы других декабристов. Оно выступило на революционное поприще как самостоятельная единица, не утеряло основных черт своей физиономии и после слияния с южным обществом и кончило свою революционную историю заговором в Зерентуйском руднике. «Славяне» организовали восстание Черниговского полка и вынесли огромную долю его тяжести на своих плечах. Им первым во всей революционной истории принадлежит мысль о революции народной. Они — первая организация, планомерно занимавшаяся пропагандой среди солдат и видевшая в солдате не пушечное мясо, хотя бы революционное, а сознательного участника революции, товарища-единомышленника. Пусть «славяне» всё же — революционеры, не нашедшие массы, — они хотели найти её, они её искали, и в этом их огромная заслуга. Они не понимали в революции нерешительности, постепенности, половинчатости. Они хотели действовать сразу, одним ударом. И даже в позднейших суждениях об освобождении крестьян своих членов, доживших до крестьянской реформы 1861 г., они примыкают к группе разночинцев, представленных хотя бы Чернышевским. И. Горбачевский отрицательно относился к реформе, считал, что крестьянам надо отдать всю землю, в мирный исход дела не верил и полагал, что всё кончится ножами.

И дело «славян», действительно, не пропало. Эти предшественники революционеров-разночинцев вписали незабываемую страницу в историю русской революционной борьбы.