С.Я. Штрайх
Восстание Семеновского полка в 1820 году
Ни одно государство столь скоро не способно к восстанию, как наше.
П.Г. Каховский (письмо 24 февраля 1826 г.)
Освободительные войны России с Наполеоном в начале XIX века имели огромное значение не только для распространения революционных идей среди офицеров — представителей привилегированных классов русского общества, но и для распространения сознательности и чувства собственного достоинства среди солдат — представителей многомиллионной забитой народной массы. Пребывание в 1813—1814 годах во Франции, где самый воздух еще был насыщен свободолюбивыми идеями,— раскрыло русским воинам глаза на их тяжелое положение в России; приветливые встречи, устраиваемые наших войскам в Германии жителями освобожденных от чужеземного ига немецких провинций,— еще резче оттеняли варварское обращение с нашими солдатами на родине; непривычно-человечное обращение начальников, вынужденных сдерживать во время заграничных походов свою природную грубость, особенно ярко выявило перед солдатами несправедливость того рабского состояния, в которое они вернулись, перейдя обратно западную границу России.
Понятно, что все это шевелило мысли солдат, вызывало в них критическое отношение к порядкам отечественного управления и возбуждало стремление к улучшению своего положения. Но особенно значительным было влияние передового офицерства на развитие в солдатах чувства собственного достоинства. Просветительная деятельность либеральных офицеров, их человечное отношение к подчиненным укрепили в солдатах начала сознательности и были лучшим средством пропаганды для развития свободолюбивых стремлений в солдатской массе.
Так, генерал М.Ф. Орлов окружил себя группой радикально-настроенных помощников, усердно проводивших в жизнь его программу, устроил в командуемых им частях школы грамоты с весьма обширной программой, решительно запретил применять к провинившимся солдатам телесное наказание и строго преследовал офицеров, нарушавших запрет. Генерал М.А. Фонвизин совершенно искоренил в своих полках телесные наказания и тратил на улучшение материального положения солдат большие суммы из собственных средств. Офицеры Семеновского полка братья М.И. и С.И. Муравьевы-Апостолы, И.Д. Якушкин, П.Я. Чаадаев, кн. И.Д. Щербатов, С.Н. Тютчев, кн. Ф.И. Шаховской, полк. Ермолаев, М.П. Бестужев-Рюмин и др. быстро отменяли в своих батальонах и ротах телесные наказания и — беседами, уроками грамоты — содействовали просвещению солдат, развитию в них самосознания и самоуважения.
Солдаты ценили эти заботы офицеров, любили их за человечное отношение и скоро усваивали идеи свободы, равенства и братства, проповедуемые этими лучшими представителями тогдашнего передового общества.
Но только самая незначительная часть командующего класса исповедовала освободительные идеи. Если в первую половину царствования Александра Павловича, заявлявшего о своем желании дать России конституцию и возбудить в русских дух оппозиции, многие представители командующего класса хоть на словах прикидывались сторонниками права и справедливости, — то после Отечественной войны, когда Александр совсем перешел на сторону реакции, а проводником его политики, его государственных идеалов сделался Аракчеев, — русские крепостники совсем разнуздались. Вот что писал об этом времени Д.П. Рунич, сам ханжа, лицемер и душитель свободной мысли: «Одна система администрации сменялась другою. Сегодня были философами, завтра ханжами... Все зависело от двигателя, пускавшего в ход машину. Во время Кочубея и Сперанского все были приверженцам и конституции, во время фавора князя (А.Н.) Голицына все были ханжами, во время Аракчеева все были льстивы». И на солдатской спине больно отзывался этот поворот в настроении правящих кругов. Даже в лучшем расположении духа, в минуты веселости, самые младшие из офицеров обращались со своими подчиненными хуже, чем плохой хозяин обращается с негоднейшей из своих собак.
Вот характерный в этом отношении рассказ знаменитого актера М.С. Щепкина, который сам происходил из крепостных. Однажды находился он в обществе нескольких офицеров, один из которых предлагал другому пари на 500 р. в том, что солдат его роты выдержит тысячу палок и не упадет.
— Это меня чрезвычайно поразило, — рассказывает M.С. Щепкин, — тем более, что мы знали хозяина как благородного человека…
Послали за солдатом.
— Степанов, — сказал ему офицер, — синенькую и штоф водки, — выдержишь тысячу палок?
— Рады стараться, ваше благородие, — отвечал солдат.
Щепкин обезумел.
— Как же ты, братец, на это согласился? — спросил он у солдата.
— Все равно даром дадут, — отвечал тот.
Щепкин сообщил о готовящейся варварской потехе полковому командиру, у которого сидели гости. Сообщение это было встречено хохотом, и гости с улыбкой повторяли по адресу затеявших пари: «ах, какие милые шалуны», «вот каков русский солдат»...
Даже в тогдашних военных журналах писали с довольно двусмысленным славословием по адресу царя: «Продли, Милостивый Боже, благословенно многие лета императору; его сердце остановило в войсках тиранство, и солдат не страшится уже службы, однакоже поколачивают без сострадания... Еще и поныне водится в некоторых полках не жестокость, не тиранство, но что-то на сие похожее и едва ли сносное, а более за ученья»...
Муштровка войск, по словам одного официального историка этой эпохи, доводилась до поэтического восторга. Войска выводились на ученье задолго до назначенного часа. Измученные долгим ожиданием, изнемогая под тяжестью ранца и кивера, с колыхающимся от ветра почти аршинным султаном, затянутые «до удавления» туго застегнутым воротником и скрещенными на груди ремнями, солдаты с напряженным вниманием исполняли команды, требовавшие от них бодрости и быстрого исполнения.
— Смотри веселей!.. Больше игры в носках!.. Прибавь чувства в икры!..— кричали начальники.
Ученья зимою были еще сносны, но с наступлением весны они производились с 9 часов утра до 2-х пополудни, причем малейшая ошибка вызывала жестокую расправу.
Вот как изображает тогдашнюю солдатскую жизнь песня, сохранившаяся в рукописи и опубликованная в недавнее время:
ЖИЗНЬ СОЛДАТСКАЯ
Ах, прекрасная весна,
Ты приятна и красна,
Если вольным кто родится.
А солдату ты, весна,
Очень, очень несносна!
Тут начнется в ней ученье
И тиранство и мученье.
О! солдатская спина,
Ты к несчастью рождена.
Лучше в свете не родиться,
Чем в солдатах находиться.
Этой жизни хуже нет,
Изойди весь белый свет.
В караул пойдешь, так горе,
С караула, так и вдвое.
В карауле нам мученье,
А как сменишься — ученье.
В карауле жмут подтяжки,
На ученьи жди растяжки,
Стой прямее, не тянись,
За тычками не гонись.
Оплеухи и пинки
Принимай, как блинки.
Я отечеству защита,
А спина всегда избита.
Я Отечеству ограда,
В тычках-пинках вся отрада.
Кто солдата больше бьет,
И чины тот достает.
Тем старателен, хорош,
Хоть на черта он похож.
А коль бить кто не умеет,
Тот ничто не разумеет.
Современники рассказывают в своих записках и воспоминаниях про многие случаи смерти солдат под ударам и палок и розог. Многие офицеры, как передает граф Ланжерон, сам сторонник строгого обращения с солдатами и телесного наказания для них, находили в этих истязаниях особое удовольствие и велели наказывать солдат, виновных и невиновных, во время чаепития.
В царских приказах отмечалось даже, что необходимая иногда ради дисциплины строгость во многих случаях «не только невместна, но вредна для службы и для самых успехов в доведении обучаемых до надлежащего познания», — ибо через частые безрассудные наказания лишается солдат здоровья и крепости, нужных ему для понесения трудов военных», а «ежеминутное ожидание палочных ударов расстраивает внимание его»...
Солдаты сложили тогда сказку, изображающую гнет и ужас их жизни. Солдат в этой сказке продал свою душу черту, чтобы последний выслужил за него срок; но скоро черту от палок, розог и солдатской службы пришлось так жутко, что он бросил к ногам солдата амуницию и отказался от его души, чтобы только самому освободиться от службы.
Такова же была жизнь гвардейских солдат, среди начальства которых были братья царя. Из последних великие князья Николай и Михаил — едва оперившиеся юнцы, получившие исключительно казарменное образование, проникнутые только мыслью о муштровке и парадах, — были начальниками бригад гвардейской дивизии. Их обоих вполне заслуженно (что признавали, в осторожных выражениях, даже высшие войсковые начальники) ненавидели офицеры, а особенно солдаты.
О великом князе Михаиле Павловиче, командире бригады, в которую входил и Семеновский полк, тогдашний офицер этого полка М.И. Муравьев-Апостол, через полвека, писал: «Михаил Павлович, только что снявший с себя детскую куртку, был назначен начальником 1-й пешей гвардейской бригады. Доброе сердце великого князя, о котором так много ныне пишут, было возмущено, узнав, что мы своих солдат не бьем. Он всячески старался уловить Семеновский полк в какой-нибудь неисправности своими ночными наездами по караулам в Галерный порт и неожиданными приездами по дежурствам. Все это ни к чему не послужило. Везде и всегда он находил полный порядок и строгое исполнение службы. Это еще больше его бесило и восстановляло против ненавистного ему полка».
Семеновский полк был ненавистен младшему сыну Павла I за то, что в этом полку установились несвойственные аракчеевщине нравы. «1812, 1813 и 1814 годы нас познакомили и сблизили с нашими солдатами, — пишет тот же свидетель. — Все мы были проникнуты долгом службы. Добропорядочность солдат зависела от порядочности поведения офицеров и соответствовала им. Каждый из нас чувствовал собственное достоинство, поэтому умел уважать его в других». Семеновский полк был единственный, по словам одного из его офицеров, между всеми гвардейскими полками, выведший телесные наказания из обихода солдатской жизни.
Близко наблюдавший тогда эту жизнь, в качестве директора полковых школ грамоты, журналист и писатель Н.И. Греч в своих записках передает следующее: «Не только офицеры, но и нижние чины гвардии набрались заморского духа, они чувствовали и видели свое превосходство перед иностранными войсками, видели, что те войска, при меньшем образовании, пользуются большими льготами, большим уважением, имеют голос в обществе. Это не могло не возбудить вначале просто их соревнования и желания стать наравне с побежденными. Я был свидетелем обеда, данного в 1816 году гвардейским фельдфебелям и унтер-офицерам одним обществом (масонскою ложею). Люди эти вели себя честно, благородно, с чувством собственного достоинства. Некоторые вклеивали в свою речь французские фразы». «Семеновец, — говорит в своих записках Ф.Ф. Вигель, — в обращении с знакомыми между простонародья был несколько надменен и всегда учтив... С такими людьми телесные наказания скоро сделались ненужны. Все было облагорожено так, что, право, со стороны любо дорого было смотреть». Как увидим дальше, солдаты следили даже за ходом европейских политических событий.
О настроении офицеров и говорить нечего. Когда по возвращении гвардии из заграничного похода какие-то прислужники Аракчеева устроили подписку, связанную с чествованием всесильного временщика, — офицеры Семеновского полка, без уговора, но единодушно, отказались от участия в этой подписке. И.Д. Якушкин тогда же заметил товарищам, что это им даром не пройдет.
В это время офицеры полка — в большинстве будущие участники тайных обществ и главные деятели декабрьского восстания 1825 года — М.И. и С.И. Муравьевы-Апостолы, И.Д. Якушкин, кн. Ф.П. Шаховской, кн. С.П. Трубецкой и др. составили артель. «Человек 15 или 20 офицеров сложились, — рассказывает И.Д. Якушкин, — чтобы иметь возможность обедать каждый день вместе; обедали же не одни вкладчики в артель, но и все те, которым по обязанности службы приходилось проводить целый день в полку. После обеда одни играли в шахматы, другие читали громко иностранные газеты и следили за происшествиями, в Европе — такое времяпровождение было решительным нововведением. Полковой командир генерал Потемкин покровительствовал нашу артель»... Потемкин вообще был человек порядочный и вел себя довольно независимо во время Семеновской истории. Офицеры и солдаты его любили.
Но царь косо посмотрел на это общение офицеров, покровительствуемое полковым командиром, и приказал Потемкину распустить артель. Александр вообще опасался стремления офицеров к серьезным занятиям. Узнав, что Пестель, Н. Муравьев, Трубецкой, И. Долгоруков, Ф. Шаховской и др. гвардейские офицеры — все члены тайных обществ и будущие декабристы — слушают частные курсы политических и экономических наук у университетских профессоров, царь велел произвести расследование по этому делу и все повторял: «Это странно, очень странно! Отчего они вздумали учиться?»
Отмечая, что при содействии Потемкина телесные наказания были выведены в Семеновском полку, М.И. Муравьев-Апостол пишет, что служба вообще не страдала от добрых отношений, установившихся между офицерами и солдатами. «Мыслимо ли было, — говорит он, — бить героев, отважно и единодушно защищавших отечество, несмотря на существовавшую крепостную зависимость, прославившихся заграницею своею непоколебимою храбростью и великодушием?»
Не так думал, однако, брат царя, и когда все его попытки уловить Семеновский полк в неисправности по службe не удались, к офицерам и солдатам стали «придираться, отыскивая во что бы то ни стало, правдой и неправдой, если не беспорядка, то каких-нибудь ошибок». Такова характеристика вел. кн. Михаила Павловича в освещении одного из благороднейших людей того времени, человека перенесшего за свои гуманные убеждения 30-летние страдания в российских и сибирских крепостях, пожертвовавшего всей жизненной карьерой ради освобождения родного народа от гнета крепостничества и самодержавного произвола. Надо иметь в виду, что Муравьев-Апостол писал это в глубокий старости, когда он под бременем лет, примирился с очень многим в российской действительности.
Почти так же характеризует Михаила Павловича в своих записках Ф.Ф. Вигель, реакционер и крепостник, ненавидевший всякое проявление живой мысли, презрительно отзывавшийся о прогрессивных стремлениях семеновских офицеров, как представителей либеральничающей аристократии. Человек умный и наблюдательный, он пишет о Михаиле Павловиче почти в тех же выражениях, что и Муравьев-Апостол.
Наряду с этим Вигель оставил характеристику семеновских офицеров, причем, вопреки его личным политическим воззрениям, его злопыхательство против либералов превратилось в славословие. «В этом отборном полку, — пишет Вигель, — примечательны были два брата Муравьевы». Рассказав далее о блестящем образовании, полученном братьями М.И. и С.И. Муравьевыми-Апостолами за границей, Вигель говорит, что они «оба были идолами полку своего... Равно, как и другие семеновские офицеры, охотно посещали хорошее общество, где были отлично приняты. Понятия, которые имели в большом свете о любезности молодых людей, в последнее время несколько изменились... Требовалось более ума, знаний; маленькое ораторство начинало заступать место комплиментов. Исполняя часть сих условий, семеновские офицеры продолжали быть развязны, ловки, учтивы и не совсем чуждались танцев».
Далее Вигель так описывает настроение тогдашней офицерской молодежи: «Раз случилось мне быть в одном обществе, где было много офицеров. Рассуждая между собою в особом углу, вдруг запели они на голос известной в самые ужасные дни революции песни богомерзкие слова ее, переведенные надменным и жалким поэтом, полковником Катениным, по какому-то неудовольствию недавно оставившим службу. Я их не затверживал, не записывал; но они меня так поразили, что остались у меня в памяти, и я передаю их здесь:
Отечество наше страдает
Под игом твоим, о злодей!
Коль нас деспотизм угнетает,
То свергнем мы трон и царей.
Свобода, свобода!
Ты царствуй отныне над нами.
Aх, лучше смерть, чем жить рабами:
Вот клятва каждого из нас!»
Характеристику тогдашней гвардейской молодежи находим в записках известного впоследствии декабриста, поплатившегося почти пожизненным изгнанием из отечества за свою страстную ненависть к крепостному праву и самодержавному произволу, Н.И. Тургенева, который пишет: «Я слышал, как люди, возвращавшиеся в Петербург после нескольких лет отсутствия, выражали свое изумление при виде перемены, происшедшей во всем укладе жизни, в речах и даже поступках молодежи столицы; она как будто пробудилась к новой жизни, вдохновляясь всем, что было самого благородного и честного в нравственной и политической атмосфере. Особенно гвардейские офицеры обращали на себя внимание свободой своих суждений и смелостью, с которой они высказывали их, весьма мало заботясь о том, говорили ли они в публичном месте или в частной гостиной, слушали ли их сторонники или противники их воззрении».
Понятно, что все это, по свидетельству Вигеля, было «не по вкусу» нового бригадного начальника семеновцев. «Ничего ни письменного, ни печатного, — говорит Вигель про Михаила Павловича, — он с малолетства не любил. Но при достаточном уме, с живым воображением, любил он играть в слова и в солдатики. От гражданской службы имел совершенное отвращение, пренебрегал ее и полагал, что военный порядок достаточен для государственного управления. Самое высокое понятии имел он о военной иерархии... и он дивился, как сами министры с гражданским чином не вытягивались перед последним генералом». Один военный писатель говорит, что Михаил Павлович «одним своим видом наводил страх на всех», а командир гвардейского корпуса, ген. И.Г. Васильчиков, самому Александру I писал, что «по несчастью великого князя не любят». То же самое писал князю П.М. Волконскому, для передачи царю, ген. A.A. Закревский.
Михаил Павлович, по словам Вигеля, «создал себе идеал совершенства строевой службы и не мог понять, как все подчиненные его не стремятся к тому. Перед фронтом он был беспощаден». Фронт был тогда каторгой. «В то время, — говорит М.И. Муравьев-Апостол, — солдатская, служба была не служба, а жестокое истязание… Жестокость и грубость, заведенные Павлом, не искоренялись в царствование Александра I, а поддерживались и высоко ценились». Однажды Муравьев-Апостол шел через Исаакиевский мост и «видел, как солдат гренадерского полка перелез через перила, снял с себя кивер, амуницию, перекрестился и бросился в Неву». Часто случалось, что солдаты убивали первого встречного, предпочитая каторгу солдатской жизни... Офицеров Семеновского полка и преследовали за то, что они не доводили своих солдат до такой крайности.
Но, при всей своей молодости и неопытности, Михаил Павлович понимал, что сразу нельзя браться за ломку полка: Семеновский полк был любимым и полком царя, который знал в лицо всех солдат и офицеров его, а также их отличное отношение к служебным обязанностям. Царский брат: взялся за дело исподволь. Видя, по рассказу Вигеля, какое действие произвели на Александра европейские события (революционное движение на Западе), он «воспользовался тем, чтобы представить ему, сколь вреден всем известный образ мыслей будто бы целого полка, что доказывается будто бы пренебрежением его к фронту. Для исправления его предложил он встреченного им во время путешествия по России чудесного фронтовика, который, беспрестанно содержа семеновцев в труде и поте, выбьет из них дурь». «К сожалению, говорит Вигель, государь согласился» и в светлый праздник 1820 года назначил полковника Ф.К. Шварца командиром Семеновского полка.
Не в пример большинству тогдашних военных начальников, Шварц, как удостоверяет его биограф Д.А. Кропотов, был человек честный. Он даже отказался от обычной, причитавшейся всем командирам, так называемой полковой экономии в несколько десятков тысяч рублей, хотя был очень беден и жил одним только жалованьем. Но в служебных отношениях он был типичным аракчеевцем, истинным воплощением идеала вел. князя Михаила Павловича. Вот как характеризует Шварца М.И. Муравьев-Апостол: «Михаил Павлович с Аракчеевым, наконец, добились замены Потемкина Шварцем (учеником Желтухина, перещеголявшим жестокостью своего наставника), представив Якова Алексеевича неспособным, по излишнему мягкосердечию, командовать полком...
Шварц начальствовал Калужским гренадерским полком. Известно было, что он приказывал солдатам снимать сапоги, когда бывал недоволен маршировкой, и заставлял их голыми ногами проходить церемониальным маршем по скошенной, засохшей пашне; кроме того, наказывал солдат нещадно и прославился в армии погостом своего имени», т.е. обширным кладбищем для солдат, замученных им до смерти во время фронтового учения.
Шварц оправдал выбор Михаила Павловича и сразу принялся за выколачивание дури из голов семеновцев. Он «принялся за наш полк по своему соображению, — рассказывает М.И. Муравьев-Апостол. — Узнав, что в нем уничтожены телесные наказания, сначала он к ним не прибегал, как было впоследствии; но, недовольный учением, обращал одну шеренгу лицом к другой и заставлял солдат плевать в лицо друг другу, из всех 12 рот поочередно ежедневно требовал к себе по 10 человек и учил их, для своего развлечения, у себя в зале, разнообразя истязания: их заставляли неподвижно стоять по целым часам, ноги связывали в лубки, кололи вилками и др.
Кроме физических страданий и изнурения, он разорил иx, не отпуская на работы. Между тем, беспрестанная чистка стоила солдату денег, это отозвалось на их пище, и все в совокупности породило болезни и смертность. К довершении всего Шварц стал переводить красивых солдат, без всяких других заслуг в гренадерские роты, а заслуженных старых гренадер, без всякой вины, перемещать в другие и тем лишал их не только денег, но и заслуженных почестей»...
Вигель дает в общем такой же портрет аракчеевского ставленника. «Этот Шварц был из числа тех немцев низкого состояния, которые, родившись внутри России, не знают даже природного языка своего. С черствыми чувствами немецкого происхождения своего соединял он всю грубость русской солдатчины. Палка была всегда единственным красноречивейшим его аргументом. Не давая никакого отдыха, делал он всякий день учения и за малейшую ошибку осыпал офицеров обидными словами, рядовых — палочными ударами; все страдали нравственно и физически.
Не говоря уже о Семеновском полку, другие смотрели на то с ужасом и рассуждали между собою, что если так поступают с любимцами, какая же участь их ожидает?» В словах любимцах Вигель подразумевает известную любовь Александра I к семеновцам. Он был их командиром еще при своем отце, Павле I, убитом собственными приближенными за жестокое, чисто каторжное отношение ко всем подданным, главным образом, к военным. Интересно отметить, что главную роль в убийстве Павла I и возведении на престол Александра I сыграл Семеновский полк в лице его высших офицеров. Н.Ф. Дубровин пишет, что носивший личину любезности и ласковости Александр I сажал за пустяки под арест, ссылал без суда и покровительствовал жестоким наказаниям в войсках для поддержания дисциплины. Конечно, для последнего Шварц был вполне пригоден.
И вот при таком маниаке фронтовой службы, как Шварц, Семеновскому полку суждено было осуществлять фронтовые идеалы Аракчеева и Михаила Павловича. К приведенным выше характеристикам этого полкового командира имеются любопытные дополнения в статьях официальных историков восстания Семеновского полка, генералов П.П. Карцова и М.И. Богдановича. «Полковник Шварц, — пишет первый из них, — с самого начала службы своей состоял в полку гр. Аракчеева, где приобрел репутацию храброго офицера, и, командуя впоследствии полками, считался отличным полковым командиром, хотя уже слыл за человека крайне строптивого. Имея характер постоянно тревожный и недовольно настойчивый, он не обладал необходимым начальнику тактом, и от того, когда занял место Потемкина, разница между новым и старым полковыми командирами была разительна».
Шварц сам иногда признавал достоинства семеновцев и говорил: «Я не достоин командовать Семеновским полком; полк отличный, мне нечего исправлять в нем». Однако, в соответствии с задачами, поставленными ему Аракчеевым и великим князем, Шварц ревностно взялся за «выколачивание дури» из семеновцев — офицеров и солдат. «Никто не видел от него внимания, — пишет Карцов, — ни один солдат не слыхал приветливого слова начальника… Он охотно сознавал свои недостатки, но …как только являлся перед фронтом, и сознание и свои обещания (вести себя прилично).
Генерал М.И. Богданович пишет, что «полковник Шварц соединял в себе грубое невежество с необыкновенною вспыльчивостью и крутым характером. Он ничего не знал, кроме фронта; зато перед фронтом являлся в виде фанатика. На ученьях он выходил из себя, бранился, ревел диким голосом, бросал шляпу оземь, топтал ее ногами; нередко случалось ему на землю, чтобы лучше видеть, хорошо ли на марше солдаты вытягивают носки — игру носков.
«Не проходило в полку ни одного ученья без палок; не довольствуясь тем, Шварц бил солдат своеручно, дергал их за усы, заставлял их плевать в лицо один другому и томил беспрестанными ученьями, даже в воскресные дни и праздники.…Заставлял нижних чинов изводить их скудного жалованья на фабру для усов; те солдаты, кои не имели усов, должны были наклеивать фальшивые каким-то составом, от которого на лице делались болячки и чирьи».
Даже ген. Бенкендорф писал князю П.М. Волконскому, после восстания полка, о справедливой ненависти, которую сумел внушить к себе Шварц, с первого же момента назначения командиром семеновцев: «Не будучи в состоянии приобрести уважение, Шварц решил заставить себя бояться, и в этих видах он стал употреблять наказания скорее позорные, чем строгие; подробности их отвратительны. Пусть сопоставят то сознание своего достоинства, которое отличало полк более сотни лет, с обращением, коему он подвергся в продолжение последнего года, и тогда будет нетрудно понять, что подобное положение должно было разрешиться кризисом».
Но вел. князь Михаил Павлович, по свидетельству М.И. Муравьева-Апостола, «был чрезвычайно доволен Шварцем, поощрял его ежедневными посещениями, дарил лошадей, карету и пр.». Среди солдат все это порождало негодование. Возмущались, конечно, и офицеры, которые решили, было, отправиться к Шварцу и потребовать у него объяснений. Но высшее начальство было во время извещено о готовящемся скандале и поспешило предупредить его.
Хотя до корпусного командира и доходили известия о недовольстве солдат, но «слабоумный Васильчиков, — говорит М.И. Муравьев-Апостол, — решился разом заглушить их рокот, отстранив жалобы», заявив им, что «если кто-нибудь на смотру выскажет неудовольствие, тот умрет под палками... Таким способом солдаты вынуждены были молчать, оцепенев от изумления. После смотра Васильчиков благодарил Шварца за хорошее обхождение с подчиненными и отправился завтракать к полковнику.
При всем своем слабоумии, Васильчиков знал, что делал, демонстрируя такое отношение к Шварцу. По свидетельству ген. Карцова, причину такого поведения корпусного командира следует искать в том, что Васильчикову, как и многим другим придворным генералам, хотелось подорвать расположение царя к Я.А. Потемкину, который оставался начальником гвардейской дивизии и был по этой должности высшим, начальником семеновцев, продолжавших при каждом случае выказывать ему любовь.
Так объясняет поведение Васильчикова и декабрист К.Ф. Рылеев, положивший жизнь свою в борьбе за освобождение русского народа от тирании. Рылеев написал статью о возмущении Семеновского полка через год или два после самого события, имея возможность, по своим связям в гвардии, собрать точные сведения о деле 17—20 октября 1820 года. «Васильчиков, в котором природа соединила ограниченный ум и большое терпение, слабый характер и сильное желание возвыситься, недостаток и неразборчивость способов, с помощью пронырства и грубого голоса лести, — был назначен в начальники гвардии. Чтобы удержаться на сем месте, ему надлежало исполнять то, чего от него ожидали, т.е. довести гвардию до мнимого совершенства. Для сего ему необходимо было беспрекословное повиновение. Но так как гвардейскими полками начальствовали люди, из которых некоторые чинами и годами были ему равные, многие, умом его превосходящие, то он решился всех их удалить, а начальство поручить своим тварям, в чем и успел». Васильчиков по словам Рылеева, не расчел только, что люди, которыми он легко мог управлять, не могли управлять другими.
Солдаты умели уже рассуждать о своем человеческом достоинстве, понимали унизительность своего положения в рядах отечественной армии и не могли безропотно мириться с аракчеевщиной. Один наблюдательный современник говорил, после семеновской истории, министру внутренних дел, графу В.П. Кочубею, что «солдаты, возвратившиеся из заграницы, а наипаче, служившие в корпусе, во Франции находившемся, возвратились с мыслями совсем новыми распространяли оные при переходе своем или на местах, где они квартируют. Люди начали больше рассуждать. Судят, что трудно служить, что большие взыскания, что они мало получают жалованья, что наказывают их строго и проч... Между солдатами есть люди весьма умные, знающие грамоте. Они, как и все, читают журналы и газеты...» Понятно, что негодование семеновцев пылилось в восстание.
Пример такого возмущения был на лицо. Так, в апреле 1820 г. В Павловском гренадерском полку разыгралась следующая история. Один из офицеров отнимал деньги у солдат, а когда последние потребовали их, офицер хотел их бить. Солдаты не дались в обиду и принесли жалобу. Высшему начальству полка был сделан выговор, виновный офицер переведен в армию, что являлось для него существенным наказанием. Для солдат, вопреки обыкновению, все кончилось благополучно, что даже вызвало удивление в обществе. Н.И. Тургенев, сообщая об этой истории своему брату, добавил, что обыкновенно солдат и в таких случаях бьют.
Полк. Шварц бил до свирепости, до неистовства. Он даже наказывал солдат за то, что они кашляли во фронте, увязывал солдат в ремни для выправки талии. Шварцу надо было добиться павловско-аракчеевской мертвой неподвижности. По одним только официальным приказам Шварца была составлена справка, на которой видно, что за время с 1 мая по 3 октябри 1820 г., т. е. в течение 5 месяцев, по приказу командира были наказаны в Семеновском полку 44 человека и дано им в общей сложности 14250 ударов. Конечно, в действительности, и число наказанных и количество ударов значительно превышало эти цифры.
Возмущение прорвалось 16 октября 1820 года. В этот день, согласно подлинным словам судного дела, «во время ученья, когда не был еще сведен полк и роты учились отдельно, 2-я рота, кончив ружейные приемы, стояла вольно. Ротный командир, увидя приближающегося полковника, скомандовал: «смирно!» При этом один из рядовых (Бойченко), исполнявший естественную надобность, стал во фронт, не успев застегнуть мундир. Тогда Шварц подбежал к нему, плюнул ему в глаза, потом взял его за руку и, проводя по фронту первой шеренги приказывал рядовым на него, Бойченку, плевать. Сверх того, некоторых из нижних чинов, имеющих знаки отличия военного ордена, он наказал тесаками».
Сначала семеновцы надеялись, на улучшение своего положения с ожидавшимся возвращением из заграницы царя, но еще за неделю до 16 октября, узнав, что приезд государя отложен, — солдаты решили жаловаться начальству, и уговаривались поддержать ту роту, которая первой заявит о необходимости облегчить им тяготы службы. Возвращаясь 16 октября с ученья в казармы, первая рота первого батальона, так называемая рота его величества, решилась, наконец, заявить жалобу, для чего предполагалось воспользоваться вечерней перекличкой. Фельдфебель отменил перекличку, надеясь этим предотвратить нарушение дисциплины, но солдаты в конце 9-го часа вечера вышли в коридор и послали за своим ротным командиром, капитаном Н.И. Кошкаревым.
Явившись в роту, Кошкарев спросил солдат, почему они собрались самовольно. Солдаты стали его просить об отмене предстоявшего на другой день, в воскресенье, так называемого десяточного смотра (по 10 человек от каждой роты, на квартире Шварца), где он особенно истязал их придирками и жестокостью во время ученья), сначала кап. Кошкарев указывал солдатам на грозящее им наказание за всю эту историю, но потом обещал довести просьбу солдат до сведения начальства. После этого солдаты, по требованию ротного командира, беспрекословно разошлись по своим отделениям.
Хотя на другой день фельдфебель и представил Кошкареву записку с именами тех солдат, особенно шумевших вечером 16 октября, но капитан не передал ее начальству, как полагает В.И. Семевский (изучивший все дело о восстании Семеновского полка), умышленно, не желая подвергнуть особо суровой ответственности несколько человек за жалобу, которой все сочувствовали и которую он сам считал основательной. За эту доброту Кошкарев дорого поплатился.
Из роты капитан Кошкарев отправился к батальонному командиру, полковнику И.Ф. Вадковскому, и, не застав его дома, оставил записку о случившемся, а затем пошел с докладом к Шварцу. Командир полка, выслушав словесное донесение Кошкарева, ограничился только распоряжением: «наблюдать за порядком и ожидать утром дальнейших приказаний».
Рано утром 17 октября полк. И.Ф. Вадковский прибыл в роту его величества и, собрав солдат, укорял их за ночной проступок. В ответ на это солдаты просили полковника довести до сведения высшего начальства, что беспрестанная чистка и беление амуниции не только лишают их собственных достатков, но часто даже в воскресные дни не позволяют им ходить в церковь.
Полковник Шварц, однако, к месту происшествия не явился, а когда Вадковский доложил ему о событиях, командир полка сказал, что известит обо всем высшее начальство. В тот день на разводе он доложил и случившемся в первой роте ген. Бенкендорфу, который сейчас же довел об этом до сведения ген. И.В. Васильчикова. Последний сказался больным и в полк не явился, а поручил Бенкендорфу произвести расследование. С Бенкендорфом отправился в Семеновский полк и бригадный командир вел. князь Михаил Павлович.
Прибыв в казармы, начальство велело выстроить солдат первой роты по взводам в разных коридорах, но солдаты стали выражать неудовольствие на это разделение, и пришлось свести их в одно место. Здесь солдаты повторили то же, что говорили ротному и батальонному командирам, заявили, что полк. Шварц их тиранит, требует много ненужной службы, нещадно бьет их. Бенкендорф прикрикнул на солдат и потребовал, чтобы они выдали зачинщиков. В это время полк. Вадковский доложил ему, что три остальные роты первого батальона также неспокойны, и можно опасаться, что они последуют примеру роты его величества.
Бенкендорф и Михаил Павлович отправились к Васильчикову, перед которым начальник его штаба настаивал на отправлении первой роты в крепость, а командир бригады предлагал наказать каждого десятого из солдат розгами и распределить их между другими ротами. Вскоре Вадковского вызвали к великому князю Михаилу Павловичу, который спросил его, что делается в полку. Батальонный командир ответил, что в полку спокойно, и просил великого князя не возбуждать по поводу происшедшего официального дела, а ограничиться взысканием домашнего свойства. Михаил Павлович соглашался на это под условием выражения первой ротой раскаяния.
Уговоры полк. Вадковского в этом смысле не помогли, и он получил приказание привести роту в штаб корпуса, где ее намерен допросить ген. Васильчиков. Когда семеновцы, безоружные, прибыли в гвардейский манеж, там находились уже в полном снаряжении две роты Павловского полка, под конвоем которых Васильчиков велел отвести роту его величеств в Петропавловскую крепость, высказав мятежным солдатам порицание за их поведение. Плац-майор крепости Подушкин приказал отрядить к заключенным конвой, но семеновцы говорили, что они «готовы идти, куда прикажут, без всякого сопротивления» и что они будут повиноваться даже, если к ним приставят одного только инвалида.
Вечером 17 октября Васильчиков, вызвал к себе полковника Шварца и сделал ему выговор за то, что он не сумел предотвратить незаконный поступок роты, но при этом корпусный командир приказал полковнику «не изменять ни в чем правил прежнего порядка, чтобы не подать нижним чинам повода думать, что они своими требованиями могли сделать отмену по службе по своему желанию».
Итак, Васильчиков продолжал делать все от него зависящее, чтобы волновать Семеновский полк. 18 октября в караул, согласно расписанию, должна была от Семеновского полка выслать людей государева рота. В виду ее ареста необходимо было сделать новый наряд, а для этого пришлось будить ночью фельдфебелей и других начальников из солдат, а также по пяти человек рядовых.
В полночь вернулся из отпуска рядовой второй роты Павлов, который сообщил своему товарищу Чистякову об аресте первой роты. Чистяков выбежал в коридор и закричал: «выходи на перекличку!» Люди стали собираться, а Павлов кричал: «нет государевой роты! она погибает!» Явившемуся ротному командиру солдаты заявили, что государева рота погибает напрасно, так как они столько же виноваты, сколько и те солдаты, о чем и просят доложить начальству. Тем временем волнение началось и в первой фузелерной роте, которая также заявила своему командиру, что желает разделить участь государевой роты.
Пока начальство принимало свои меры, солдаты двух возмутившихся рот соединившись и бросились в помещение третьей роты, взломали там ворота, оттолкнули часовых и подняли на ноги всех солдат. По прибытии в третью роту батальонного командира, полковника Банковского, все солдаты заявили ему, что они не могут быть спокойны без государевой роты, что к караулу они будут своевременно готовы, но не иначе, как с головой, т.е. с ротой его величества, так как без нее им «не к чему пристраиваться». Солдаты выражали удивление по поводу отсутствия их полкового командира, и Вадковский отправился за ним. Но Шварц, узнав о волнении в батальоне, скрылся из дому и, как оказалось после, всю ночь пробродил вокруг места расположения полка, не решаясь показаться разгневанным солдатам.
По уходе Вадковского, в третью роту прибыл ее командир, капитан С.И. Муравьев-Апостол, тогда уже член тайного общества, а впоследствии главный устроитель восстания на юге, казненный Николаем I 13 июля 1826 года. Муравьев-Апостол стал успокаивать свою роту, напоминая солдатам о грозящем им наказании и ссылаясь на то, что за 4-летнее командование ротой он мог заслужить любовь и доверие солдат, которые поэтому должны щадить его самого. Солдаты 3-й роты смущенно молчали, но люди из других рот кричали: «не расходись третья рота! да что за третья рота, здесь нет третьей роты, здесь весь батальон! государева рота погибает, а третья рота пойдет спать и отстанет от своих братьев! мы не разбойничать хотим, а хотим все вместе просить по начальству!» Все толпой бросились в помещение других рот, чтоб бы и их увлечь за собою, но Муравьев-Апостол уговорил их успокоиться, и солдаты остались в помещении его роты, обсуждая в группах положение вещей.
Вскоре, возвратились в казармы солдаты другой роты, державшие караул в городе. Собравшиеся в помещении третьей роты солдаты первого батальона, не узнав в темноте товарищей-однополчан, подумали, что те пришла арестовать их. Все с шумом бросились на полковой двор, крича: «караул идет, и заберет нас здесь; ежели хотят хватать, пусть вместе хватают, один конец». Полк. Вадковский снова отправился к Бенкендорфу, который отослал его к корпусному командиру. На вопрос ген. Васильчикова, что делать, Вадковский посоветовал освободить первую роту, что сразу успокоит всех солдат. Но Васильчиков, посоветовавшись с Бенкендорфом, решил арестованных из крепости не выпускать.
Наконец сам Васильчиков отправился среди ночи к военному генерал-губернатору столицы графу М.А. Милорадовичу, сподвижнику Суворова и любимцу солдат. Милорадович прибыл в Семеновский полк, но и его уговоры были безуспешны. Также безуспешно пытался, по соглашению с Васильчиковым, успокоить волнующихся солдат их бывший командир Я.А. Потемкин.
Тогда Васильчиков надумал лично поехать к полку. Отрешив от командования скрывшегося Шварца, он назначил вместо него популярного в гвардии ген. К.И. Бистрома. Последнему командир корпуса приказал, пока он сам будет беседовать с восставшими солдатами, занять Семеновские казармы Егерским полком, а ген. А.Ф. Орлову поручил приблизиться к Семеновскому плацу с конногвардейским полком.
Тем временем волнение в полку развивалось, как передает К.Ф. Рылеев, в следующем виде: «В одно время все роты на ногах... Весь полк нестройными, но единодушными толпами вбегает на площадь и собирается перед госпиталем. Тут удивленные и обрадованные неизвестной дотоле им свободою, они предаются вполне своему восхищению: друг друга поздравляют, целуют!
Но возбуждение продолжалось недолго. Вскоре вспомнили они цель своего сборища и стали заниматься способами освободить своих товарищей или в противном случае, разделить их участь, наказать Шварца и не показаться бунтовщиками. Они сначала решились не идти в назначенный на завтрашний день караул, ежели не отдадут им государевой роты, под тем предлогом, что им пристроиться не к чему — головы нет! К тому же они почитали государя обиженным, которого роту без него посадили в крепость!
Сею дипломатическою хитростью, вероятно, надеялись они заслужить милость царя. По сей причине не взяли они оружия, которое в сем случае им лучше послужило бы, нежели одни слова с правдою. Легко, впрочем, быть может, что они были в душе уверены, что царь не обвинит их, потому что они правы; они же государя, который лично давно ими командовал, любили, думая, что его обманывают, и не единого оскорбительного слова против его лица во все время волнения сказано не было.
Потом прехладнокровно отрядили 130 человек убить Шварца, но его не нашли. Он, как будто желая оправдать всеобщее к себе презрение, спрятался в навоз. В доме ничего не тронули, кроме семеновского мундира, от которого оторвали воротник, говоря, что Шварц недостоин носить его. Мальчик, у него воспитанный, которого почитали его сыном, попался им; они бросили его в воду, но один унтер-офицер его вытащил, говоря, что он невинен — вырастет, да в отца будет, тогда еще успеем сладить!
Никакого буйства и излишества не было, хотя некоторые и были пьяны. Хотели было освободить арестантов, но Преображенского полка офицер, который стоял, в карауле, попросил их отойти и они не покушались более!»
На суде Шварц объяснял свое поведение и ту ночь тем, что его считали «главною причиною неудовольствия». Если бы вызвал волнение кто-либо другой, он считал бы своим долгом действовать лично, хотя бы и рискуя жизнью; теперь же «его присутствие не только не могло никого успокоить, а могло бы возбудить еще большее ожесточение и буйство. При этом Шварц рассказал, что к его квартире подходили семеновцы и выбили в ней стекла. «Как полковой командир, — говорил он, — я кругом виноват, но как человек, полагаю, что поступил правильно. Я знал, что меня растерзают, и, не желая подвергнуть полк неизбежной суровой каре за мою смерть, предпочел нести сам наказание за неисполнение обязанностей полкового командира».
Уговаривали волновавшихся семеновцев все генералы вместе и каждый в отдельности — все безуспешно. «Они всякому, — пишет Рылеев, — отвечали с почтением и покорностью, но пребыли тверды в своем намерении. Потемкину сказали: Ваше превосходительство, не просите, мы вас любим, и нам больно будет не послушаться, но делать нечего — товарищи погибают!» Вел. князь (Михаил Павлович) ничего от них добиться не мог — молчали ! Генерал Закревский сказал, что ему стыдно смотреть на них.
— А нам, — отвечал вперед выступивший старый гренадер, на котором было 15 ран, — ни на кого смотреть не стыдно.
Желали солдат попугать, распустили под рукою слухи, что на них идет конница и готовы 6 пушек. «Мы под Бородиным и не 6 видели» — говорили они. В крепости, сойдясь с государевой ротой, сказали: «вы вчера за нас заступились, а мы нынче — за вас!»
Еще до рассвета прибыл на Семеновский плац генерал Васильчиков и заявил собравшимся там солдатам, что он предал государеву роту суду и без разрешения царя не выпустит ее из крепости. А так как и все остальные солдаты проявили непослушание, то корпусный командир приказал всем им идти под арест.
— Где голова, там и ноги, — послышалось в рядах солдат, и они покорно, не заходя даже в казармы; отправились в крепость.
А.И. Тургенев жил тогда на набережной Фонтанки и видел это шествие. Вот как описывал он (20 октября 1820 г.) кн. П.А. Вяземскому то, что наблюдал: «В понедельник поутру весь Семеновский полк, исключая двух или трех сот солдат, оставшихся в казармах, посажен в крепость. Они шли спокойно и без оружия, в одних шинелях мимо нашего дома.
Я спросил у них:
— Куда вы?
— В крепость.
— Зачем?
— Под арест.
— За что?
— За Шварца.
Ночью первая рота посажена уже была под арест. Они требовали, чтобы освободили их от Шварца... Они говорили:
—Мы не бунтовщики, мы умрем за государя и за офицеров, но не хотим Шварца, ибо — он мучитель и действует вопреки повелениям государя; бьет, тиранит, вырывает с мясом усы, заставляет солдат друг другу плевать в лицо и по воскресеньям, поутру, когда государь хочет, чтобы ходили к обедне, он посылает на ученье.
В военном совете положили отправить их в Свеаборгскую и Кексгольмскую крепости, а первый батальон оставить здесь. Вчера, в виду публики, они спокойно, без караула, с своими офицерами сели на паровые суда и отправились из Петропавловской крепости в Кронштадт. Первый батальон остался в крепости... Они обещали без караула смирно сидеть в казематах и сдержали слово. Несмотря на то, что не было места даже сидеть, и что одни стояли, другие сидели, попеременно, они не выходили за дверь, говоря: «мы дали слово не выходить». Даже кантонисты полка прибежали в крепость. Все шли с покорностью».
«В городе волнение и тревога не переставали, — пишет Рылеев. — Полки ходили беспрестанно; пушки везли, снаряды готовили, адъютанты скакали, народ толпился; в домах было недоумение, не знали, что придумать и что предпринять, опасаясь бунта, и даже мудрено, как страх мнимой опасности не произвел настоящей». «Против фуражных и шинельных бунтовщиков вооружили весь петербургский гарнизон», — читаем в одном письме современника.
В письме к П.М. Волконскому, предназначенном для сообщения царю, флигель-адъютант Бутурлин передавал, что настроение некоторых полков было очень приподнятое и что; за них не решались ручаться сами их командиры. «Преображены громко роптали, горько оплакивали судьбу их братьев по оружию» и говорили, что гибель их братьев поведет к их собственной гибели. Солдаты Московского полка встречавшие семеновцев на пути в крепость, обнимали их со слезами на глазах. Лейб-гренадеры, стоявшие на карауле в крепости, кричали: «сегодня очередь Шварца, не худо было бы, если бы завтра настала очередь Стюрлера» (их полкового командира). Даже егеря, наиболее надежные из всех пехотных полков, колебались и выражали полное нежелание идти против товарищей, и нужна была энергия Бистрома, чтобы побудить их к тому».
Внешний вид города 18 октября был совсем необычный. «Полагали, — читаем в упомянутом выше письме современника, — что пойдут выручать 1-ю роту». Во многих кварталах собирались войска, многочисленные патрули разъезжали по улицам. Колонны безоружных солдат с лицами, у одних раздраженными, у других смущенными, направлялись к крепости, а ген. А.Ф. Орлов учил своих кавалергардов, как стрелять и рубить семеновцев. Группа любопытных или встревоженных людей толпилась по близости семеновских казарм, лавки закрывалась ранее обыкновенного.
Все столичное общество сочувствовало семеновцам. В упомянутом уже письме А.И. Тургенев писал Вяземскому: «Я не могу думать о сем без внутреннего движения и сострадания о сих людях. По какому закону судят их? Должны ли они быть жертвою, так называемой государственной политики, или в строгой справедливости и им не должно отказывать, если они прежде по команде просили... Они вышли без оружия и не хотели обратиться к оному».
А.И. Тургенев так описывает в своем дневнике настроение общества в эти дни: «В государственном совете говорили о происшествии Семеновского полка. Все с негодованием и ужасом отзываются о Шварце. В английском клубе только об этом и говорили. Весь полк в крепости... Все это кончится бедствием многих солдат. Солдаты показали необыкновенное благородство во время всего происшествия. Все им удивляются, все о них сожалеют... Я не могу без душевной горести думать о солдатах... Тысячи людей, исполненных благородства, гибнут за человека, которого человечество отвергает».
Через несколько дней (28 октября) А.И. Тургенев снова писал П.А. Вяземскому: «Семеновцы все еще в крепости и крепки мужеством и своею правдою и страданием. Товарищи их в других крепостях. Всеобщее участие в их пользу. Один голос за них: от либералов до ультра глупцов». Также сочувственно отнеслось к семеновской истории и московское общество.
Не только образованное общество сочувствовало положению семеновцев. И другие слои петербургского населения были на их стороне. 22 ноября должна была выступить из Петербурга отправлявшаяся в Полтавскую губернию команда из 120 семеновцев, находившихся в дни волнений в госпиталях и командировках, следовательно к событиям 17—18 октября не причастных, но высылавшихся из столицы в наказание за принадлежность к мятежному полку. Пока команда собирались, к ее начальнику Михайлову подошел человек, по виду купец и, подавая ему 100 рублей, просил истратить их на угощение солдат в походе. На вопрос офицера, нет ли у него родственников среди семеновцев, купец отвечал, что нет, но что он привык уважать семеновцев, как добрых и порядочных людей, и всех их считает своими.
Сочувственное отношение петербуржцев к восставшим семеновцам выразилось еще в том, что они относились к вновь сформированному по приказу царя полку с презрением и враждебностью. Особенно недружелюбно относились к новым собратьям гвардейцы других столичных полков. Даже высшее офицерство проявляло это недружелюбие довольно откровенно. Так, Васильчиков сообщал Волконскому, для передачи царю, что прежний командир Семеновского полка, ген. Я.А. Потемкин, позволял себе заступаться за восставших, везде проповедовал, что они не виновны, что Васильчиков «хотел погубить войско, которое оказало столь большие услуги государству, наконец, он не снимал семеновского мундира, рисуясь им на разводе; можете себе представить, какое действие должно было производить на войска его поведение; Левашев громко объявлял, что рота его величества совершенно невинна и что военно-судная комиссия должна оправдать ее». Таково же было, как жаловался Васильчиков, поведение генералов Милорадовича, Розена (начальник гвардейской дивизии) и других.
Жаловался он еще на других «болтунов» из гвардейских офицеров, в том числе на П.И. Пестеля, будущего главного деятеля заговора 1825 года, и добился того, что царь велел перевести Пестеля в армию. Что Васильчиковым руководили в этом случае только соображения карьерного свойства видно из следующих строк одного его письма к Волконскому: «Энергические меры, вызванные важностью обстоятельств, навлекли на меня осуждение всех тех, которые не знают ни солдат, ни дисциплины; к этим лицам присоединялись мои личные враги и изменившие мне друзья, которые нашли минуту эту благоприятной для обнаружения своих замыслов и искали случая повредить мне... Женщины подняли крик против тиранства, и нашлись военные, которые, подражая женщинам, как эхо отвечали на подобные вопли; это малообдуманное поведение сделало мое положение весьма щекотливым». Васильчиков переслал царю и стихи под заглавие «Гений отечества», написанные по поводу семеновских событий, авторство которых приписывалось полковнику Шелехову и которые были распространены в столице во многих списках.
Собирались гвардейские офицеры подать царю адрес с просьбой простить офицеров-семеновцев, но из этого, конечно, ничего бы не вышло хорошего.
Движение грозило принять обширные размеры. Были обнаружены признаки готовности солдат других полков встать на защиту семеновцев. Так, после ареста, восставшего полка был задержан унтер-офицер гвардейского егерского полка Степан Гущевозов и заключен в Шлиссельбургскую крепость за разговор с одним солдатом Преображенского полка о том, что «если не возвратят арестованных батальонов, то они докажут, что революция в Испании ничего не значит в сравнении с тем, что они сделают». «Вся гвардия, — говорил он, — взбунтуется и сделает революцию... Взбунтуется вся гвардия — не Гишпании чета, все подымет». Бенкендорф писал Волконскому: «более чем вероятно, что если бы настоящая катастрофа потребовала вмешательства сооруженной силы, то сия последняя отказалась бы повиноваться, так как, большая часть полков уже давно разделяла неблагоприятное мнение семеновцев о полковнике Шварце». Тем не менее Бенкендорф высказывал сожаление, что Васильчиков поступил слишком мягко с восставшими солдатами. В числе проектов расправы с непокорными были предложения отправить семеновцев на Кавказ, в обстановку вечной войны с горцами. Когда Милорадович объявил об этом заключенным, они ответили: пойдем, когда отдадут нам государеву роту».
Так стойко держались семеновцы, несмотря на тягостное положение в крепости. Теснота в казематах вызвала усиленные заболевания среди заключенных. Уже 1 ноября А.И. Тургенев писал брату Сергею: «батальон в крепости, и от сырости и дурной пищи без кваса, но с водою, в которую кладут уксус, несколько солдат уже занемогли, особливо глазами». Н.И. Тургенев занес в свой дневник: «солдат и крепости содержат дурно». Пришлось даже оборудовать специальный лазарет на несколько десятков человек.
19 октября Васильчиков приказал отправить два других батальона к финляндские крепости Севаборт и Кексгольм, оставив в петербургской крепости около 750 человек первого батальона. Начальство над отправленными в Финляндию батальонами поручено было полковнику Bадковскому, которого торопили так, что он даже не успел попрощаться с родными и собраться к походу.
