15-й Романов явился России

25 июня 1796 года великая княгиня Мария Федоровна подарила дому Романовых своего третьего сына. Ему дали — впервые в этом доме — имя Николай. Екатерина II в этот же день писала своему другу философу Гримму: «Сегодня в три часа утра мамаша родила большущего мальчика, которого назвали Николаем. Голос у него бас, а кричит он удивительно; длиною он аршин без двух вершков, а руки немного меньше моих. В жизнь мою первый раз вижу такого рыцаря. Если он будет продолжать, как начал, то братья окажутся карликами перед этим колоссом». А через две недели в письме к тому же Гримму продолжила свой восхищенный рассказ о третьем внуке: «Рыцарь Николай уже три дня кушает кашку, потому что беспрестанно просит есть. Я полагаю, что никогда осьмидневный ребенок не пользовался таким угощением, это неслыханное дело. У нянек просто руки опускаются от удивления; если так будет продолжаться, то я полагаю, что придется, по прошествии шести недель, отнять его от груди. Он смотрит на всех во все глаза, голову держит прямо и поворачивает не хуже моего». Екатерина II оказалась, как показала история, и пророчицей: «Я стала бабушкой третьего внука, который, по необыкновенной силе своей, предназначен, кажется мне, также царствовать, хотя у него и есть два старших брата».
Таков первый портрет Николая, которому суждено было стать 15-м самодержцем в царствующей династии Романовых*.

* Напомним имена русских царей, императоров и императриц — предшественников Николая I на Российском троне (указываем только даты правления): Михаил Фёдорович (1618–1645), Алексей Михайлович (1645–1676), Фёдор Алексеевич (1676–1682), Иоанн V Алексеевич (1682–1689 — вместе с младшим братом Петром, но правила за них сестра Софья), Пётр I Алексеевич (1682–1689 — вместе с братом Иоанном, самостоятельно — 1689–1725), Екатерина I Алексеевна (1725–1727), Пётр II Алексеевич (1727–1730), Анна Иоанновна (1730–1740), Иван VI Антонович (1740–1741), Елизавета Петровна (1741–1761), Петр III Федорович (1761–1762), Екатерина II Алексеевна (1762–1796), Павел I Петрович (1796–1801), Александр I Павлович (1801–1825).

Николай — тут права Екатерина II — был настоящим богатырем по сравнению со всеми ему предшествовавшими мужчинами-царями Романовыми, которые после Петра I, образно говоря, «физически мельчали»**.

##**Вспомним неспособного к государственным делам Петра II, физически, да и психически неполноценного Петра III, тщедушного Павла I и даже Александра I. И вдруг в Николае I дремавшая после Петра I природа будто проснулась, открылось второе её дыхание и возобладали лучшие её плоды.

Совершенно очевидно, что природа династии Романовых пережила на протяжении 120 лет два генетических всплеска. При этом Петр I являл собой настоящий «генетический бум» в династии Романовых чисто русского, славянского периода, то есть до появления смешанных неморганатических браков с прусскими и немецкими династиями. Начиная с брака Петра III с Екатериной II (она — принцесса из прусского Ангальт-Цербстского рода Августа-София-Фредерика) в российских государях начинается преобладание немецкой крови***. Сколько славянской крови осталось в жилах четырех сыновей Павла I, можно только догадываться. Но, может быть, именно в Николае I вливание немецкой крови в славянскую дало этот новый — удивительный — генетический всплеск.

##***Немецкая кровь влилась в древнюю славянскую впервые в браке императрицы Анны Иоанновны с герцогом Курляндским (правда, не давшим потомства), затем Анны Леопольдовны с принцем Антоном Брауншвейгским (давшим только несчастного Иоанна VI), чуть позднее — в браке второй дочери Петра I и Екатерины I Анны с герцогом Голштейнским (их отпрыск — Петр III, в котором русская и немецкая кровь распределились поровну).

Однако результаты государственной, исторической деятельности двух российских монархов, испытавших на себе «генетическую благосклонность» природы, — Петра I и Николая I, диаметрально противоположны. Если Петр «вздыбил» Россию, то Николай сделал все, чтобы погрузить ее в политический и исторический сомнамбулизм. Один из монарших «друзей по 14 декабря» И. И. Пущин в отзыве на историческое сочинение Яновского писал: «Разделяя с автором его поклонение Петру, исполину всех времен, но также заплатившему в некоторых отношениях дань своему веку, я не могу сравнить его с Николаем — и почитаю это сравнение оскорбительным для Великого преобразователя России. Тот шёл гигантскими шагами вперёд, истребляя всё, останавливающее его бег...самые его жестокости освящены всеобъемлющею любовью к Отечеству». В то время как усилия Николая и его власти были направлены на «подавление того, что должно бы развивать для настоящего управления в смысле благосостояния наибольшего числа».
Следует добавить, что свои гены Николай I передал всем царствовавшим после него мужчинам Романовым. Александры II и III, Николай II получили от него в наследство те же щедроты природы: физическую стать, красоту, хорошее здорвье и нед.жинную работоспособность. Но в Николае II чувствуется новый генетический сбой: при его физической красоте уже нет той энергии, что были у отца, деда и тем более прадеда Николая I.
Портреты совсем маленького Николая и его же, чуть старшего, вместе с сестрой Анной, писанные Боровиковским (они находятся в Гатчинском дворце), как и гравюры Николая-подростка не несут информации о каких-то особенных чертах Николая-ребенка, но на юношеском портрете работы Беннера уже запечатлены черты, свойственные Николаю взрослому: не по летам суровый взгляд, надменность и строптивость.
Описательные же портреты монарха открывают много черт, не оставляющих сомнений относительно истинного характера самодержца.
Леди Кембель (во время первого путешествия Николая Павловича в Англию) в конце 1816 года писала: «Что за милое создание! Он дьявольски хорош собою! Он будет красивейшим мужчиною в Европе».
Английский барон Стокмар в 1817 году видел Николая «обворожительным юношей, высокого роста, не особенно худым, прямым, как сосна, с необыкновенно правильными чертами лица, открытым челом, твердо обрисованными бровями, прекрасным профилем, небольшим ртом и выточенным подбородком».
Камер-паж великой княгини Александры Федоровны Дараган описывает внешность Николая сразу после его женитьбы в 1817 году: «Он был очень худощав, и оттого казался еще выше. Облик и черты лица его еще не имели той округлости, законченности красоты, которая невольно поражала в императоре каждого и напоминала изображение героев на античных камеях. Осанка и манеры великого князя были свободными, но без малейшей кокетливости».
Другие описания внешности Николая относятся к более позднему периоду — к 1839 году, когда он уже 14 лет как занимал Российский престол и за плечами его, помимо расправы с декабристами, было усмирение Польши 1830–1831 гг. и многие другие государственные деяния. Вот как описывает самодержца маркиз де Кюстин, французский путешественник и литератор, который не единожды встречался и беседовал с Николаем I: «Внешность Николая... прямолинейна (по сравнению с Александром I), но обычное выражение строгости придает ей иногда суровый и непреклонный вид... Лишь изредка проблески доброты смягчают повелительный взгляд властелина... У императора Николая греческий профиль, высокий, но несколько вдавленный лоб, прямой и правильной формы нос, очень красивый рот, благородное, овальное, несколько продолговатое лицо, военный и скорее немецкий, чем славянский, вид; его походка, его манера держать себя непринужденно, внушительны... Император на полголовы выше обыкновенного роста. Он усвоил себе с молодости русскую привычку стягиваться выше поясницы корсетом, чтобы оттянуть желудок к груди, вследствие этого расширяются бока, и неестественная выпуклость их вредит здоровью и красоте...
При первом взгляде на государя невольно бросается в глаза характерная особенность его лица — какая-то беспокойная суровость. Физиономисты не без основания утверждают, что ожесточение сердца вредит красоте лица. У императора Николая это малоблагожелательное выражение лица является скорее результатом тяжелого опыта, чем его человеческой природы. Лишь изредка проблески доброты смягчают повелительный взгляд властелина, и тогда выражение приветливости выявляет вдруг природную красоту его античной головы.
Внимательно приглядываясь к красивому облику этого человека, от воли коего зависит жизнь стольких людей, я с невольным сожалением заметил, что он не может улыбаться одновременно глазами и ртом. Это свидетельствует о постоянном его страхе...
Он вечно позирует и потому никогда не бывает естественен, даже тогда, когда кажется искренним. Лицо его имеет троякое выражение, но ни одно из них не свидетельствует о сердечной доброте. Самое обычное — это выражение строгости, второе, более редкое, но более подходящее к нему, — выражение какой-то особой торжественности и, наконец, третье — выражение, производимое его обычным видом. Но и это случайное, обманчиво-любезное выражение не может произвести должного впечатления, так как оно, как и все остальные, совершенно меняя черты лица, внезапно появляется и так же внезапно исчезает»...
Выражение лица Николая, продолжает де Кюстин, — «это быстрая и полная перемена декораций, не подготовленная никаким переходом, или же маска, которую по желанию надевают и снимают. Император всегда в своей роли, которую он исполняет, как большой актер. Масок у него много, и когда под ними ищешь человека, всегда находишь только императора».
Полковник Ф. Гагерн, который посетил Россию в свите голландского принца Александра Оранского и в разное время наблюдал русского императора, оставил такие заметки:
«Привычка императора появляться в один и тот же день в пяти и даже шести мундирах — есть недостаток. Но при той необыкновенной деятельности, которая всеми за ним признана, он, как говорят, находит время на все. В продолжение нескольких месяцев видел его большею частью в дороге или занятым военными экзерцициями...
Император проявляет необыкновенную деятельность и энергию, сам делает и наблюдает многое, входит даже в подробности; со времени вступления своего на престол он дал государству такой толчок и многие отрасли правления сделали такие успехи, что совершенно затемнили царствование Александра. Но при этом его упрекают в том, что вмешательство его переходит часто в суровость, что он слишком требователен, а между тем не искореняет главных недостатков...
Очень тягостный и неприятный недостаток для его приближенных — это его обыкновение переходить от большой фамильярности к отталкивающей гордости и являться в один и тот же день для одного и того же лица совсем различным человеком: то другом, то императором...
Желание себя выказывать в малых и ничтожных вещах доходит у него даже до крайности. К величайшим его слабостям принадлежит утомительная страсть к военным экзерцициям и маневрированию, хотя он лично того убеждения, что не годится в полководцы. Если с величайшею осторожностью выражаются при русском дворе о самом императоре, то относительно этого сознаются все его адъютанты: что парады, лагеря и полевые маневры им очень тяжелы».
Эти портреты дополняют сделанный всегдашним оппонентом и противником Николая I Александром Герценом: «Нет лица, которое бы так беспощадно обличало характер человека, как его лицо, — писал Герцен. — Лоб, быстро бегущий назад; нижняя челюсть, развитая за счет черепа, выражали непреклонную волю, и слабую мысль, больше жестокости, нежели чувственности. Но глаза — главное глаза, без всякой теплоты, без всякого милосердия, зимние глаза».
Есть в литературе о Николае и его эпохе одно, на наш взгляд, любопытное исследование, хотя и не лишенное субъективного взгляда на монарха. Оно называется «Правда об императоре Николае». Написал его русский литератор Н. И. Сазонов*. Сазонов дает глубокий психологический и политический портрет царя: «Наружность его, так же как и духовный оклад, последовательно прошла через три фазы. Сначала — это молодой честолюбивый солдат, весь словно из одного куска, левша, неуклюжий, с ввалившимися злыми глазами, бледным цветом лице, бесцветными сжатыми губами.

##* Н. И. Сазонов (1815–1862). Родился в Рязани. Человек необыкновенного ума, даровитый. В 1840-е гг. уехал из России за границу, но периодически наезжал на родину. Одно время был близок с А. И. Герценом и его окружением. Литературная судьба Сазонова не сложилась в силу ряда причин личного свойства. Умер в Швейцарии.

Затем — могущественный император, сильный с виду, тяжелый, но полный достоинства в движениях, крепко затягивающий живот, чтобы лучше подпирал грудь. Суровость взгляда смягчена привычкой к любезности, цвет лица свеж, на губах охотно появляется улыбка, но жесты остаются сухими и резкими — даже в том случае, когда они служат сопровождением льстивым речам.
Еще позднее — теперь уже старик, забывающий молодиться, распрощавшийся с хохлом, который осенял его голову, уже 20 с лишком лет седую, почти слоновая тучность и спина, сгибающаяся под тяжестью каски, рот вновь приобрел злобное выражение, но взгляд потонул в заплывших жиром веках, и дышит удовлетворенным тщеславием».
Насколько верны эти портреты монарха, подтверждают воспоминания тех, кто близко и достаточно долго наблюдал его в семейном кругу и знал его быт, привычки, особенности характера и поведения, кто зорко наблюдал за его государственной деятельностью и оставил потомкам объективную оценку его правлению и деяниям.
Их имена прежде были широко известны по публикациям о монархе, а нынче их обходят стороной пишущие о Николае I и его времени. Но так как это свидетельства, что называется, из первых рук и подтверждены всем ходом и итогами деятельности императора, есть необходимость напомнить о них.
Одним из самых значительных свидетельств следует считать размышления и очень логичный анализ деятельности Николая I фрейлины Анны Федоровны Тютчевой (дочери русского поэта Ф. И. Тютчева), тем более что лично она хорошо относилась к монарху, но решительно не разделяла ни его взглядов, ни форм и методов его правления. Она оставила книгу воспоминаний «При дворе двух императоров».
«Мне было 23 года, когда я была назначена фрейлиной двора великой княгини цесаревны, супруги наследника русского престола (Марии Александровны. — Прим. авт.). Это было в 1853 году.
Надо признать, что в ту эпоху русский двор имел чрезвычайно блестящую внешность. Он еще сохранил весь свой престиж, и этим престижем он был всецело обязан личности императора Николая. Никто лучше как он, не был создан для роли самодержца. Он обладал для того и наружностью и необходимыми нравственными свойствами. Его внушительная и величественная красота, величавая осанка, строгая правильность олимпийского профиля, властный взгляд, все, кончая его улыбкой снисходящего Юпитера, все дышало в нем живым божеством, всемогущим повелителем, все отражало его незыблемое убеждение в своем призвании. Никогда этот человек не испытал тени сомнения в своей власти или в законности ее.
Он верил в нее со слепой верою фанатика, а ту безусловную пассивную покорность, которой требовал от своего народа, он первый сам проявлял по отношению к идеалу, который считал себя призванным воплотить в своей личности, идеалу избранника божьей власти, носителем которой он считал себя на земле... Глубоко искренний в своих убеждениях, часто героический и великий в своей преданности тому делу, в котором он видел миссию, возложенную на него провидением, можно сказать, что Николай I был Дон Кихотом самодержавия, Дон Кихотом страшным и зловредным, потому что обладал всемогуществом, позволившим ему подчинять все своей фанатической и устарелой теории и попирать ногами самые законные стремления и права своего века. Вот почему этот человек, соединявший с душою великодушной и рыцарской характер редкого благородства и честности, сердце горячее и нежное и ум возвышенный и просвещенный, хотя и лишенный широты, вот почему этот человек мог быть для России в течение своего 30-летнего царствования тираном и деспотом, систематически душившим в управляемой им стране всякое проявление инициативы и жизни. Угнетение, которое он оказывал, не было угнетением произвола, каприза, страсти. Это был самый худший вид угнетения — угнетение систематическое, обдуманное, самодовлеющее, убежденное в том, что оно может и должно распространяться не только на внешние формы управления страной, но и на частную жизнь народа, на его мысль, его совесть, и что оно имеет право из великой нации сделать автомат, механизм которого находился бы в руках владыки.
В результате он лишь нагромоздил вокруг своей бесконтрольной власти груду колоссальных злоупотреблений, тем более пагубных, что извне они прикрывались официальной законностью и что ни общественное мнение, ни частная инициатива не имели права на них указывать, ни возможности с ними бороться... Отсюда в исходе его царствования всеобщее оцепенение умов, глубокая деморализация всех разрядов чиновничества, безысходная инертность народа в целом».
Здесь мысли Анны Тютчевой перекликаются с мнением уже упоминавшегося Николая Сазонова и с мнением профессора государственного права Московского университета Б. Н. Чичерина. Думается, есть необходимость познакомить с их мнением читателей.
Николай Сазонов в работе «Правда об императоре Николае I» писал:
«Николай в 20 лет внезапно увидел возможность завладеть престолом. Он был ослеплен неожиданной милостью судьбы, и его суровый грубый нрав изменился под влиянием пламенного честолюбия. Престол, который ему был обещан, но в котором он не был еще уверен, возбуждал в нем все более и более страстное желание, невежественный и наивный солдат превращался в хитрого царедворца.
Он любил власть, как скупой любит золото, не для того чтобы им пользоваться, но чтобы его хранить, копить и в нем зарыться. Ничто не подготовило его царствовать достойно, ни серьезное образование, на плодотворные размышления; он думал, что одолевавшего его честолюбия достаточно, чтобы добиться верховной власти. Когда же он ее достиг после недостойной комедии, разыгранной им и его братом Константином перед всем миром, он решил, что сохранение власти само по себе узаконивает обладание ею.
Он не останавливался ни перед самым бесстыдным насилием, ни перед самой злой хитростью, чтобы сохранить и возвысить авторитет, которым наградил его случай. Николай, запачкав кровью престол, надел на свое желчное и истощенное в то время лицо маску лицемерия, с которой уже не расставался.
Каждый год его царствования развивал в нем каким-то роковым образом новый порок: сперва он стал лицемерным, потом обладание неограниченной властью, связанное с лицемерием, породило в его душе непомерную спесь, гордость сатаны, заставлявшую его ненавидеть и преследовать своим гневом всех людей, не склоняющихся перед его всемогуществом.
Черствый от природы, Николай, со времени вступления на престол искоренил в себе все человеческие чувства и дошел до такой степени изуверства в нравственных убеждениях, что, единственный из всех современных государей, часто отягчает приговоры военных судов. Отдавшись демону тщеславия, Николай приносит жертвы только на его алтари. Все служило для него предлогом к тщеславию, — законодательство, управление, армия, флот, финансы, искусство, наука и т. п. ...
Николай, не задумываясь ни о том веке, в котором живет, ни о своей стране, выбирал себе один за другим образцы среди великих государей, стараясь не только им подражать, но превзойти их, подобно лягушке из басни. Сперва его любимым героем был Наполеон. Потом он взял за образец короля-политикана, дипломата и правителя — Людовика XIV. Николай определенно стал находить в себе задатки современного Людовика ХIV и, быть может, мечтал о создании нового Версаля, когда случился пожар его дворца...
Одержимый тщеславием, далекий от того, чтобы покровительствовать литературе, Николай получал удовольствие, преследуя ее. Николай преследовал Пушкина, Лермонтова и других, он стал осыпать милостями Нестора Кукольника и Гоголя.
Нестор Кукольник — драматург на редкость плодовитый, обладающий весьма посредственным талантом.
Что касается Гоголя, действительно гениального человека, то расположение к нему Николая можно объяснить лишь случайной необычайной причудой, одной из гримас судьбы».
Николай не узнал себя в Хлестакове и, как пишет Сазонов, «позволил высмеять себя и сам первый хохотал над собственной карикатурой, показанной публике. Хохотал при этом вполне чистосердечно — вот насколько слепо тщеславие!»
Профессор государственного права Московского университета Борис Николаевич Чичерин (1828–1904) дополняет Н. Сазонова:
«В Николае I воплотилось старое русское самодержавие во всей своей чистоте и во всей своей неприглядной крайности. Внешнее впечатление он производил громадное. В нем было что-то величавое и даже обаятельное. Он чувствовал себя безграничным владыкою многих миллионов людей, избранным Богом главою великого народа, имеющего высокое призвание на земле. Он знал, что единое его слово, единое мановение может двигать массы; он знал, что по прихоти своей воли он может каждого из этих многих миллионов возвеличить перед всеми или повергнуть в ничто. Это гордое чувство силы и власти отражалось на всем его существе. Сама его высокая и красивая фигура носила на себе печать величия. Он и говорить умел как монарх. Действие на приближающихся к нему часто бывало неотразимое. Всякий чувствовал, что он видит перед собою царя, предводителя народов...
Но под этим внешним величием и блеском скрывалась мелкая душа. Он был деспот и по натуре, и по привычке, деспот в полном смысле слова. Он не терпел никакой независимости и ненавидел всякое превосходство. Даже внешняя красота оскорбляла его в других. Он терпеть не мог совершенно безобидного Монго Столыпина (родственника и друга Лермонтова) за то, что он слыл первым красавцем в Петербурге. Он один должен был быть все во всем.
В каждой отрасли и сфере он считал себя знатоком и призванным руководителем. Никто ни в чем не должен был с ним соперничать, и все должны были перед ним преклоняться и трепетать. И эта непомерная гордыня, это самопревознесение не знающей границ власти не смягчались, как у Людовика ХIV, приобретенными в образованной среде привычками утонченной вежливости. Они соединялись с чисто солдатскими ухватками и проявлялась над беззащитными людьми во всей своей грубости и наглости.
Он как зверь обрушивался иногда на несчастного юношу, который стоял или смотрел не так, как требовалось его идеалам солдатской выправки. Я слышал об этом самые удивительные рассказы очевидцев.
В нем не было и смягчающего необузданные порывы власти милосердия или жалости. Ни в чем не повинные или виновные лишь в юношеском легкомыслии молодые люди в течение многих лет подвергались самым суровым наказаниям, вся жизнь их беспощадно комкалась и ломалась.
Однако, когда он хотел, умел быть приятным и даже обворожительным. Чувство власти не исключало в нем лицемерия, когда оно требовалось для его целей.
С иностранцами он кокетничал, стараясь выказываться пред ними вовсе не таким, каким он был на самом деле.
В действительности же ему не было ни малейшего дела ни до науки, ни до образования, которые он в России старался подавить, насколько позволяло приличие. Иногда кокетство обращалось и на подданных, которых он почему-либо хотел к себе приманить. Он очаровал вышедшего в отставку Ермолова, которого уговорил поступить на службу с тем, чтобы уронить его популярность и затем оставить на всю жизнь заштатным генералом.
Он кокетничал с Пушкиным, вернув его из ссылки и взявшись быть цензором его стихотворений... Пушкин поддался искушению и отплатил за это стихами, в которых возвеличивал нового царя; но после неожиданной смерти великого поэта всякие печатные восхваления его памяти были строжайшим образом запрещены, ибо монарх не терпел похвал, расточаемых другому...
В последние годы царствования деспотизм достиг самых крайних размеров, и гнет сделался совершенно невыносим. Всякий независимый голос умолк; университеты были скручены; печать была подавлена; о просвещении никто уже не думал. В официальных кругах водворилось безграничное раболепство, а внизу накипала затаенная злоба».
Все эти психологические зарисовки ценны не только тем, что дают объективную оценку и личности, и царствования Николая I, но обнаруживают удивительную — до диаметральности — противоречивость характера этого монарха.
Маркиз де Кюстин в книге «Россия в 1839 году» писал: «Хорошие и дурные черты характера Николая были совершенно противоположны; они не имели ничего общего между собой и никогда не питали симпатии друг к другу».
Это похоже уже на раздвоение личности. Действительно, прекрасный семьянин, нежный, заботливый муж и отец, рыцарственный и благородный к друзьям и людям, к которым испытывает симпатию, обладающий качеством, редким во все времена — быть верным другом и быть благодарным тем, от кого получал добро сам (к его воспитателям, близкому домашнему кругу), иметь в глубине души «доброту неисчерпаемую», да и вообще проявлять самые простые и естественные человеческие черты и слабости. Это одна сторона его личности, сторона, редко кому известная и к немногим проявляемая. А другая сторона — известная всем и определяющая характер всего его царствования, — лик самодержца сурового, неукротимого, с комплексом черт, о которых писали его современники.
И если бы эти противоречивость и раздвоенность, которые всегда порождают трагизм, были присущи простому смертному, это был бы трагизм личности — и только.
Но противоречивость и раздвоенность личности монарха, которые привели царствование Николая I к печальному финалу, делают фигуру императора по сути в большей степени трагичной, чем это принято считать. Однако, воплощенный в делах державных, этот трагизм обернулся безоглядной тиранией и обусловил два параллельных анахронических процесса: укрепление самодержавия и отсталость России во всех областях жизни на много десятилетий вперед.
Ни одно из исследований о Николае I не минует его детских и отроческих лет. И здесь все исследователи единодушны: там, в детстве, в дурно организованной воспитательной системе — истоки того худшего, что в зрелые годы Николая получило свое развитие и сформировало характер будущего самодержца.
Думается, следует добавить: все свершившееся в детстве помешало тому, чтобы его имени предшествовал эпитет «великий», к чему монарх Николай I стремился всю жизнь, имея кумиром своим Петра, тоже первого, но — Великого.
Именно в силу того, что детское и отроческое воспитание великого князя Николая сыграло такую важную роль в его жизни, судьбе и выполнении роли самодержца, есть необходимость коротко на этом остановиться.
Фактор первый и главный: в раннем детстве в воспитательном окружении Николая не было ни одного русского человека (кроме кормилицы — красносельской крестьянки Евфросиньи Ершовой), хотя в нем могла оказаться русская няня типа Арины Родионовны. Это первое после рождения третьего сына Павла I воспитательное окружение, составленное еще Екатериной II, представляли: англичанка няня Е. В. Лайон, немцы — гувернантка Адлерберг, надзирающая за воспитанием Шарлотта Ливен два камер-юнгфера, два камердинера, две камермедхен, доктор, аптекарь и зубной врач.
И Николай, и его младший брат Михаил первые годы своей жизни вряд ли знали, что они родились в России, а не в Пруссии: общение на немецком, немцы в ближайшем окружении, идиллический мирок дворца и игры, занятия, составленные по тогдашнему — прусского образца — придворному этикету, — ничто не говорило о русском происхождении.
О детских годах и воспитательной, хаотичной и неэффективной системе, жертвой которой стал великий князь Николай, написано за два с лишним века помимо книг Н. К. Шильдера и М. А. Корфа, «Воспоминаний» В. В. Щеглова, С. С. Татищева и др. множество монографий и исследований, и ни в одном нет даже упоминаний о том, что великим князьям Николаю и Михаилу читали или рассказывали сказки (тем более русские), рассказывали о России — стране, где они родились, что они читали стихи или прозу, хотя русскому языку их начали обучать уже с 1802 года, когда Николаю было шесть лет, а чуть позднее Ахвердов стал преподавать русскую историю и географию.
Фактор второй: в раннем детстве оба брата чувствовали, что у них есть родители, только до кончины отца — Павла I. Он очень любил своих младших сыновей, называл их «мои барашки, мои овечки» и всякую свободную минуту навещал их на детской половине, играл с ними, возился, причем особенно любил Николая. Это по его распоряжению покои детей буквально заполоняли игрушками, причем, как свидетельствует дворцовая приходно-расходная книга, первой игрушкой, купленной Николаю в августе 1898 года за 1 рубль 50 копеек, было деревянное ружье. Затем последовали четыре деревянных шпаги, оловянные и фарфоровые солдатики, алебарды, гренадерские шапки, деревянные лошади, барабаны, трубы, зарядные ящики. В апреле 1899 года трехлетний Николай впервые надел военный мундир лейб-гвардии Конного полка. Естественно, что генетическая склонность Николая ко всему военному подкреплялась — буквально с первых лет жизни — хотя и игрушечным, но военным обиходом, а в играх — тоже уже в раннем детстве — у него стали проявляться те черты, которые не исчезли и в зрелые годы. Он любил начальствовать и командовать (кроме брата Михаила и сестры Анны, в этих играх участвовали нередко Владимир Адлерберг, которого Николай любил больше всех своих гостей, принц Адам Виртембергский Фитингоф, Панаев, графы Апраксины, Ушаковы, Завадовские). При этом Николай самоуверенно хвалил только себя. Он не сносил ни малейшей шутки в свой адрес, хотя всегда подстрекал к насмешкам над другими остроумного Михаила. Николай был вспыльчив и неугомонен, его игры с товарищами нередко переходили в ссору, драку. Если же падал, ушибался или считал себя обиженным, мгновенно начинал браниться, а чаще всего хватал свой топорик и принимался рубить им свои игрушки, любимый барабан. Доставалось и мальчикам-гостям, хотя был привязан к ним, — бил их палкой или тем, что попадало под руку. Это гневное — и чаще всего несправедливое — разрушительство было тем более странным, что он — даже в отличие от Михаила — любил в играх строить, укреплять, рисовать модели крепостей, построек.
Отец, Павел I, поощрял «военные» наклонности своих младших сыновей. Известно его высказывание, в котором сквозит и искреннее отношение ко всем четырем своим отпрыскам:
«Старшие сыновья у меня — баре; Николай и Михаил — это мои гренадеры» (двое младших сыновей родились с почти двухгодичным промежутком, а от двух старших — Александра и Константина — их отделяло 15 и 17 лет). «Подобный прогноз, — замечает Н. И. Сазонов, — оправдался для Николая, который так и не смог стать дворянином, оказавшись императором».
Павлу, убитому царедворцами-заговорщиками в 1801 году, когда Николаю не было и 5 лет, не довелось увидеть, как взрослел его сын-гренадер. Парадомания, экзерцирмейстерство, насажденные в России с таким увлечением Петром III и под тяжелою рукою Павла, пустили в царственной семье глубокие и крепкие корни, Александр Павлович, несмотря на свой либерализм, был жарким приверженцем вахтпарада и всех его тонкостей. О брате его Константине и говорить нечего: живое воплощение отца, как по наружности, так и по характеру, он только тогда и жил полной жизнью, когда был на плацу, среди муштруемых им. Ничего нет удивительного, что наследственные инстинкты проявились и у юных великих князей. Воспитатели Николая Павловича не были способны направить ум своего воспитанника к преследованию других плодотворных идеалов, и потому им не удалось победить врожденные наклонности и отвлечь его от проявившейся в нем страсти ко всему военному.
Заметим, эта страсть, как показала жизнь, не означала не только полководческого таланта, но и элементарных способностей к настоящему военному делу. Да и не участвовал Николай I ни в одном из сражений войн, которые в его царствование вела Россия (ни в Русско-турецкую 1828–1829 гг., ни в Русско-польскую 1830–1831 гг., ни тем более в Крымскую кампанию, начавшуюся в 1853 г.). В принципе это был какой-то насмешливый исторический парадокс. Всю жизнь монарх Николай I был одержим игрой в солдатики. Но если в детстве — с деревянными, оловянными и т. п., то во взрослой жизни — с солдатиками живыми. Однако парадокс состоит в том, что взрослая его игра происходила вне истинных реалий армии в мирное время, а тем более вне задач времени военного.
Когда в 1853 году началась война с Турцией, Николай обнаружил свою полную неспособность не только как главнокомандующего, но даже как простого боевого офицера, не говоря уже о том, что состояние российской армии вообще (вооружение, оснащение, ets) оказалось вне поля зрения самодержца и даже вне понимания им комплекса военных действий. Истоки же этого парадокса — там, в его детстве, где царил воспитательный хаос, как это определил М. А. Корф, тем более что «сначала в военных играх, а потом и вне военных игр манеры и обращение Николая Павловича сделались вообще грубыми, заносчивыми и самонадеянными». В журналах воспитателей с 1802 по 1809 год постоянны жалобы на то, что «во все свои движения он вносит слишком много несдержанности, в своих играх он почти всегда кончает тем, что причиняет боль себе или другим», что ему свойственна «страсть кривляться и гримасничать», что он необщителен.
К «недостаткам и шероховатостям» характера великого князя, помимо грубого обращения не только с приближенными («кавалерами») и прислугой, но и со своим братом, и даже с сестрою, относится «наклонностъ сознаваться в своих ошибках лишь тогда, когда он бывает принужден к этому силою, охотно принимает тон самодовольства, когда все идет хорошо и он ни в ком не нуждается более, обладает весьма ограниченными способностями. Поучал также учителей в том, чего сам не знал.
Характерная черта детства — постоянное стремление принимать на себя в играх первую роль, представлять императора, начальствовать и командовать».
Совершенно очевидно, что это «стремление начальствовать и командовать» — суть личности Николая I, проявившаяся уже в раннем детстве, — могла найти наиболее полное выражение именно в военном деле. Но не в истинном военном искусстве, а только во внешней его стороне: военной атрибутике, муштре, шагистике. В записках Бенкендорфа сохранился такой фрагмент о Николае:
«Государь, — замечает граф, описывая гвардейские маневры 1856 года, — был неутомим, целый день на коне под дождем, вечером у бивачного огня, в беседе с молодыми людьми своей свиты или в рядах войск, окружавших его маленькую палатку, он большую часть ночи проводил за государственными делами, которых течение нисколько не замедлялось от этого развлечения государя со своими войсками, составляющего, по собственному его признанию, единственное и истинное для него наслаждение» (подчеркнуто мною. — Авт.).
Восторженный рассказ Бенкендорфа, долженствовавший подчеркнуть доблесть императора, потрясает бессмысленностью игры в бравого солдата, тем более что этот бравый солдат — монарх. А играет он всерьез, упоительно, демонстрируя редкую способность заниматься одновременно и государственными делами, и фрунтом, не уставая при этом рисоваться. Правда, гвардейцы, смертельно усталые, потому что он гонял их весь день, были не в силах оценить его показную доблесть. А он и не нуждался в их оценке. Он рисовался сам перед собой, получая и от этого, как от маневров, огромное удовольствие. А потом уже рисовкой любовались придворные и его свита. И это неудивительно, ибо в природе таких человеческих особей, как деспоты и тираны, заложен нарциссизм.
Н. И. Сазонов в уже упоминавшемся исследовании по сути подводит черту под объяснением, как происходило становление характера будущего самодержца российского Николая I: «Он посвящал себя исключительно военному делу в той части, которая наиболее казенна и наименее одухотворена; жесткий в выправке, ограниченный в мыслях, краткий и сухой в разговоре, он заслужил того, что его брат Михаил наделил его прозвищем „Николай Палкин“» (заметим, что и декабристы потом называли его так же).
Позднее сам Николай писал о своем учении так: «На лекциях наших преподавателей мы или дремали, или рисовали их же карикатуры, а потом к экзаменам выучивали кое-что вдолбяжку, без плода и пользы для будущего». Барон М. А. Корф уточняет: «Греческий и латинский языки с трудом давались великому князю, Николай Павлович, сделавшись уже императором, неоднократно говорил о своей ненависти к латинскому языку, о вынесенных им мучениях при изучении его и совершенно исключил этот язык из программы воспитания своих собственных детей».
Весьма любопытна позднейшая иллюстрация этой ненависти: «В начале 1851 года князь Волконский сообщил барону Корфу, тогдашнему директору публичной библиотеки, высочайшее повеление о том, что к нему в библиотеку переданы будут из Эрмитаже все вообще книги на латинском языке.
— Что это значит? — спросил Корф.
— То, что государь терпеть не может латыни с тех еще пор, когда его мучили над нею в молодости, и не хочет, чтобы в новом музее (так называли вначале вновь отстроенный Эрмитаж) осталось что-нибудь на этом ненавистном ему языке.
Встретив затем барона Корфа и заговорив о передаче латинских книг из Эрмитажа, император Николай сказал:
— Терпеть не могу вокруг себя этой тоски».
Предстоящая женитьба на прусской принцессе Шарлотте заставила Николая овладеть некоторыми манерами особы из царской семьи: он заново учился двигаться, говорить, учился носить горностаевую мантию и учтиво, величественно кланяться — учился всему, что помогло смягчить хотя бы внешне солдафонскую резкость. «Лицемерие, являющееся отличительной чертой его характера, способствовало тому, что мир поверил в его превращение, несмотря на то, что он всегда по существу оставался гренадером, как окрестил его отец», — писал Н. И. Сазонов.
Фактор третий: уже в 1802 году, когда Николаю было около шести лет, его воспитание из женских рук, — пусть и не материнских, а няни Лайон и гувернантки Ливен, которые любили его и пытались заменить ему любовь материнскую, — перешло в руки мужские. Причем главный надзор за воспитанием был поручен генералу Ламздорфу, которого на эту должность назначил еще Павел I. Наказ монарха, чтобы он не «сделал из сыновей таких повес, каковы по большей части немецкие принцы», Ламздорф помнил всегда и выполнял, по своим понятиям, честно и добросовестно, даже не понимая, что он сыграл в жизни Николая Павловича роль этакого дворцового Мефистофеля.
Не имевший ни широкого образования, ни педагогического опыта, ни понятия об общеобразовательных или воспитательных приемах, Ламздорф был только хорошим служакой, который ставил подчинение и повиновение во главу угла, а кроме того был грубым, жестоким человеком с холодным сердцем, понятия не имевшем о детской психологии, о детских потребностях и особенностях детей в разном их возрасте. Выбор им воспитательных средств был достаточно однообразен: строгие приказания, выговоры, распекания, наказания, включая и побои, нравоучения, угрозы. Такой же однообразной была и его воспитательная направленность: делать все наперекор естественным наклонностям, желаниям и способностям своего воспитанника, пресекать всякую свободу и непринужденность не только в детских шалостях, но и в манере говорить, двигаться и т. д. Николай Павлович вспоминал о своем воспитании и наставнике: «Наш с братом главный наставник был не слишком просвещенным человеком и не отличался способностью не то что руководить нашим ученьем, но хотя бы привить нам вкус к нему; напротив, он был ворчлив, а порою жесток. Любая детская шалость приводила его в невообразимую ярость: он нас бранил на все лады, часто сопровождая свою брань щипками, что, разумеется, было весьма неприятно. Мне доставалось сильнее, чем Михаилу, чей легкий и веселый характер больше нравился наставнику». Постоянно указывая императрице на дурные наклонности Николая, его упрямство, вспыльчивость, своеволие, Ламздорф стремился к одной цели: переломить натуру мальчика, перекроить его на свой лад. Николай 13 лет пребывал в этом «железном корсете» и «программа» наставника подействовала: немало черт Ламздорфа «выглянут» из Николая — уже монарха. Кроме того, воспитателю удалось огрубить (или запрятать очень глубоко) такие природные свойства Николая как мягкость, нежность, застенчивость и даже робость. Вспоминая свое детство, сам Николай Павлович писал: «Граф Ламздорф умел вселить в нас одно чувство — страх, и такой страх и уверение в его всемогуществе, что лицо матушки было для нас второе в степени важности понятий... Одним словом, страх и искание, как избегнуть от наказания, более всего занимали мой ум».
Фактор четвертый: как ни странно, человек, который более всех противился увлечению Николая и Михаила военным делом, был в то же время и причиной этого увлечения. Человеком этим была мать — императрица Мария Федоровна, материнской ласки которой Николай и Михаил не знали.
Как говорил о Марии Федоровне А. X. Бенкендорф, «она была рабою того, что называла своим долгом».
В силу так ею понимаемого долга государыня в первое время по рождении Николая, например навещала его в детской ежедневно по вечерам, оставаясь всего на десять–пятнадцать минут. Когда ребенку исполнился год, она уже не посещала детскую, — мальчика приносили на ее половину, а еще позднее маленькому Николаю сделали небольшую комнатную карету, в которой его доставляли к родительнице два раза в день — утром и вечером, и ему позволялось оставаться здесь — в зависимости от программы дня и вечера императрицы — от получаса до двух часов. Впоследствии Николай I говорил о своем воспитании, что «оно было очень строго» и что он вырос «в постоянной боязни перед матерью», которая любила его даже больше Михаила, но неукоснительно придерживалась этикета ХVII века, нормы которого уже отжили. Именно это — не согретое материнской и вообще женской лаской в детстве и отрочестве сердце Николая — обусловит такую его нежность и трогательность к своей собственной семье, с одной стороны, и такую суровость в требованиях исполнения долга к себе и ко всем окружающим — с другой.
Мать, императрица Мария Федоровна, делала попытки, правда слабые и нерегулярные, противиться военным наклонностям, а потом и фрунтомании своих младших сыновей, и особенно Николая. Но и то, что это были наследные, генетические их свойства, и то, что с рождения она отказала Николаю в материнской ласке и постоянном своем присутствии, этикетом отгородившись от его сердца и таким образом упустив возможность если не искоренить, то хотя бы смягчить эти наследственные пагубные свойства, идущие еще от деда Петра III, и то, что она совершенно доверилась Ламздорфу, уверовав в силу его шомпольно-палочного воспитания, позволило фрунтомании расцвести пышным цветом в сознании, а потом и на практике Николая. «Николай был идеальным самодержцем, — пишет историк М. Геллер, — моделью русского царя: властным, сильным, уверенным в себе и в своей миссии управления Россией. Он считал себя образцовым хозяином страны и подданных. И все видели его таким».
Нельзя не отметить, что природа наградила Николая многими — выше средних человеческих способностей — качествами и талантами. Он был необычайно физически здоровым, крепким, высоким, статным. Ему была дарована и красота, ум, прекрасная память, удивительная — поистине железная — воля, психологическое чутье — почти на уровне чувствования. Природным было и его искусство перевоплощения в зависимости от обстоятельств, предмета общения, от «велений» момента, то есть искусство лицедействия. Этот дар уже в первые годы правления Николай довел до совершенства, легко и даже естественно меняя маски.
У Николая был быстрый природный ум, видимо, он был неплохим математиком, хорошо знал артиллерию, он с удовольствием служил в инженерных частях и позднее говорил о себе: «Мы инженеры». Он был исключительным знатоком всех деталей службы, обожал шагистику.
Любопытно и то, что Николаю будто изначально было дано знать, что он будет монархом. Н. К. Шильдер в книге «Император Николай Первый: его жизнь и царствование», приводит диалог Павла I с сыном, когда монарх в последний день своей жизни — вечером 11 марта 1801 года пришел к четырехлетнему Николаю, чтобы пожелать ему доброй ночи.
«Николай вдруг спросил отца, почему его называют Павлом I?
— Потому, что не было другого государя, который носил бы это имя до меня, — ответил Павел.
— Тогда, — продолжал великий князь, — меня будут называть Николаем Первым.
— Если ты вступишь на престол, — заметил государь, поцеловав сына, и быстро удалился из его комнат».
И это предощущение — уже в ранней юности — подкрепили два факта, которые, видимо, запали в душу Николая.
В 1813 году, когда братья Николай и Михаил рвались на театр военных действий в Европе, а Мария Федоровна, да и Александр I противились этому, Александр Павлович, утешая брата, впервые сделал намек на то высокое предназначение, которое ожидает младшего брата, и добавил, что минута, когда он, брат Николай, будет поставлен на первом плане, наступит, может быть, скорее, чем это можно предвидеть. Беседу с братом Александр закончил так:
— Доканчивай свое воспитание. Будь достоин, насколько можешь, того места, которое ты впоследствии займешь; это будет услуга для нашего милого отечества, которую наследник престола обязан оказать.
Чуть позднее, в 1814 году, уже путешествуя по Европе, братья встретились в Швейцарии с прусским королем Фридрихом Вильгельмом. Когда тот пригласил их к себе в Берлин, они ответили, что ждут указаний из Петербурга от государя о дальнейшем своем путешествии. Фридрих одобрительно заметил:
— Я хвалю послушание. Император Александр заменяет вам отца, и я советую вам делать все, что от вас зависит, чтобы удовлетворить его. Он имеет особенные виды на ваше императорское высочество, — обратился он с дружеской улыбкой к Николаю. — Он передавал мне о них и нашел меня вполне готовым споспешествовать им, насколько могу.
Видимо, именно эти две беседы поселили в душе Николая тогда еще подсознательное, но отчетливое стремление к власти. Во всяком случае именно после этого первого заграничного путешествия Николай начинает много и вдумчиво читать древних и современных ему авторов о жизни и деятельности выдающихся полководцев всех времен, а «Комментарии» Цезаря надолго становятся его настольной книгой. С особым усердием принимается он и за теорию военного искусства, много времени отводя этим занятиям.
Вот таким — в общих чертах — явился 15-й Романов России. Качествам же, проявившимся в конкретных деяниях его 30-летнего царствования, посвящены последующие главы наших психологических этюдов.

«Друзья по 14 декабря» и другие

14 декабря 2005 года Россия отметила 180-ю годовщину со дня выступления декабристов на Сенатской площади в Петербурге. Декабристы прежде всего ратовали за свержение самодержавия и отмену в стране крепостного права. Сейчас историки, за редким исключением, не называют декабристов революционерами, — они реформаторы, вернее, люди, пытавшиеся быть реформаторами. Остановимся — предельно кратко — на сути главных событий и их последовательности, начиная с 12 декабря 1825 года*.

##*Мы не ставим своей задачей подробно излагать или анализировать декабристское выступление. Об этом написано много и подробно, так что отсылаем читателя к добросовестным и историческим правдивым исследованиям и монографиям (и прежде всего к книге Я. Гордина «Мятеж реформаторов»).

В этот день — не было еще и шести часов утра — Николай получает от начальника Главного штаба И. И. Дибича пакет с известием, что во 2-й Южной армии существует серьезный заговор, нити которого ведут в столицу. В числе заговорщиков Михаил Бестужев — гвардейский штабс-капитан и Кондратий Рылеев — отставной подпоручик, поэт и издатель, который с 1824 г. занимал должность правителя канцелярии Российско-Американской компании. О донесении Дибича Николай сообщает военному губернатору М. А. Милорадовичу, главноуправляющему почтовым департаментом князю А. Н. Голицыну и командиру гвардейской кирасирской дивизии А. Х. Бенкендорфу (как известно, Милорадович после этого сообщения Николая не предпринял никаких шагов).
Николай встревожен, тем более что он в неопределенном положении и ждет из Варшавы известий от Константина: отказался ли брат наконец от престола или принял его? Скорей бы с этой проклятой неопределенностью было покончено! Так он и говорит, и ведет себя с приближенными, но предмет его вожделений — трон, и он готов бороться за него, не исключая, что может погибнуть. Поведение же Константина, связывает его действия, вызывая бешенство. Вместо отречения от престола он в письме от 8 декабря советует брату, как царствовать, а в письме к матери — Марии Федоровне — объясняет, что не может прислать манифеста, так как престола не принимал, а кроме того, отказывается приехать в Петербург, чтобы подтвердить, что предстоящая переприсяга — законна: «Если бы я приехал теперь же, — пишет Константин, — то это имело бы такой вид, будто я водворяю на трон моего брата, он же это должен сделать сам». Более странную позицию придумать трудно, но она совершенно ясно свидетельствует — Константин не хотел видеть на троне Николая и тем более не хотел помогать ему на этот трон сесть.
Николай отлично понимает позицию Константина, как понимает и то, что эта неестественная ситуация долго продолжаться не может: он начинает писать текст манифеста о своем вступлении на престол, а параллельно принимается за обработку генералитета, так как от поддержки командиров гвардейских частей — он хорошо это знал из истории воцарения Романовых — зависело теперь, быть ли ему на троне.
Решение Николая брать власть в свои руки получило неожиданную поддержку: около девяти вечера этого же 12 декабря к нему является подпоручик лейб-гвардейского Егерского полка Яков Ростовцев, член Северного тайного общества. Он приходит по собственной инициативе и втайне от товарищей*, чтобы предупредить Николая о заговоре, но не называет ни одного имени (в этот же вечер, позднее, он расскажет о своем визите Рылееву). Николай расценивает поступок Ростовцева как благородный и достойный похвалы.

##* Современные историки ставят это под сомнение.

Историки же по-разному оценивают поступок Ростовцева. М. М. Сафонов, например, в своем исследовании «Междуцарствие. Дом Романовых в истории России» считает, что «демарш Ростовцева был задуман как тонкий тактический ход. Он преследовал две цели: запугать Николая и заставить колеблющихся членов тайного общества действовать решительно, так как они уже преданы».
Но как бы то ни было, Николай в ночь с 12 на 13-е декабря написал манифест о своем вступлении на престол, — его переписал М. М. Сперанский.
Манифест был датирован 12 декабря. Эта же дата стояла на письме, которое отправили в Варшаву Константину с уведомлением о вступлении Николая на престол. Сразу же Николай написал проект указа о назначении правителем государства в случае своей смерти и до достижения совершеннолетия наследника Александра Николаевича, своего младшего брата Михаила.
Все это время Николай действовал грамотно, четко и решительно — тактически и стратегически. Ведь никто не возводил его на престол, никто, кроме него, не хотел видеть его императором, — он ставил на российский престол сам себя.
Вечером 13 декабря Николай распорядился собрать всех генералов и командиров отдельных частей для принесения присяги. Им повелевалось «одетым быть в полной парадной форме, а гг. генералам — в лентах».
В тот же вечер на восемь часов Николай пригласил членов Государственного совета на секретное общее собрание, однако им пришлось ждать четыре часа. Николай ждал из Варшавы великого князя Михаила Павловича (Николай послал к нему фельдъегеря), не подозревая, что тот нарочно задержался на почтовом тракте в местечке Ненналь в 270 верстах от Петербурга, дожидаясь, когда старшие братья наконец договорятся, кому занять трон (Михаил прибыл в столицу только утром, около 9 часов).
Николай Павлович в полночь, решив все-таки не дожидаться брата, явился перед членами Госсовета один и приступил к чтению манифеста о своем вступлении на престол. Затем был зачитан рескрипт цесаревича Константина. На 9 утра 14 декабря была назначена присяга членов Госсовета новому государю.
Все разошлись около часа ночи, которая была очень короткой и для Николая I, и для декабристов, которые собрались на квартире Рылеева на Мойке. Михаил Бестужев вспоминал: «Шумно и бурливо совещание накануне 14-го в квартире Рылеева. Многолюдное собрание было в каком-то лихорадочно-высоконастроенном состоянии. Тут слышались отчаянные фразы, неудобоисполнимые предположения, слова без дел, за которые многие дорого поплатились».
Декабристам не суждено было победить 14 декабря прежде всего потому, что выступление их было преждевременным, неподготовленным, а идею выступления именно 14 декабря породило междуцарствие (многие считали, что другого такого случая не будет). Кроме того, свое выступление северяне не согласовали с Южным обществом, и, что важнее, у них не было единого плана и программы действий. Конституция, над которой работал Никита Муравьев, несла России идею конституционной монархии, а «Русская правда» Пестеля ратовала за республику. Да и времени для того, чтобы оба тайных общества «вызрели» и стали монолитом, объединенным ясностью и осознанностью целей общества и своего места в нем, ответственностью за совершаемое, у декабристов оказалось мало.
Все это, как в зеркале, отразилось в произошедшем 14 декабря. Накануне этого дня декабристы–северяне не захотели внять трезвым, реалистичным доводам полковника князя Трубецкого, опытного военного, которого избрали руководителем восстания и который предложил простой и четкий план настоящей военной операции, требовавший от каждого участника выступления безоговорочной дисциплины и ответственности. Гвардейский морской экипаж вместе с Измайловским полком (если измайловцы не поднялись бы, то без них) должен был идти к Зимнему дворцу, взять его штурмом и арестовать императорскую фамилию, и тогда правительство оказалось бы обезглавленным и сопротивления перевороту не было бы. Остальным полкам нужно было направиться к Сенату.
Таким образом, необходимо было сначала захватить два объекта: Зимний дворец и Сенат и только потом овладеть Петропавловской крепостью и арсеналом. С захватом Зимнего и арестом императорской фамилии устранялось бы старое правление, а после захвата Сената провозглашалось бы новое. Рылеев и Пущин должны были вручить Сенату для обнародования манифест (его написал С. П. Трубецкой). То есть, по мысли Трубецкого, политический план, записанный в манифесте, предполагалось осуществить после удачного выполнения боевого плана, им предложенного.
Основная же роль — и это, видимо, одна из главных ошибок декабристов, — была отведена «кавказскому герою» Якубовичу, человеку амбициозному, самонадеянному и, как показало 14 декабря, безответственному. Практически за два часа до выступления он отказался возглавить Гвардейский экипаж и повести его на Зимний дворец. Кроме того, рано утром началась присяга Николаю в войсках, и было неясно, сколько солдат удастся вывести на площадь. Трубецкой узнал об этом только в 10-м часу утра и понял, что «задуманная им стройная боевая операция стремительно сдвигается в сторону хаотического мятежа», как пишет Я. Гордин в упоминавшемся исследовании.
Трубецкой пытался убедить Рылеева, что «если увидим, что на площадь выйдут мало, рота или две, то мы не пойдем и действовать не будем». Рылеев согласился, но только для вида, потому что отстаивал — и убеждал в этом других — ту точку зрения, что важен сам факт их выступления, независимо от того, чем оно закончится. Еще вечером 13 декабря, как показывал на следствии Трубецкой, Рылеев на разумные доводы его о том, что право на выступление имеет только хорошо подготовленная в военном отношении и с высокими шансами на успех операция, вскричал: «Нет, уж теперь нам так оставить нельзя, мы слишком далеко зашли, может быть, нам уже и изменили». Я отвечал: «Так других, что ли, губить для спасения себя?» Бестужев (адъютант) возразил: «Да, для истории» (кажется, прибавил «страницы напишут»). Я отвечал: «Так вы за этим-то гонитесь?»
И вот теперь, 14 декабря, в день выступления побеждала тактика революционной импровизации Рылеева, который был уверен и не уставал повторять: «Тактика революций заключается в одном слове: дерзай!»
Когда Трубецкой узнает о самоустранении Якубовича, а потом и Булатова, полковника, который должен был возглавить лейб-гренадер, он понимает, что их выступление обречено. Тогда С. Трубецкой, никого не поставив в известность, решается на тактику «активного неделания». Он считает, что соберется так мало солдат, что они попросту разойдутся и никакого выступления не будет. Вот почему весь день 14 декабря он кружит вокруг Сенатской площади, но не появляется на ней, моля Бога, чтобы не появились и другие заговорщики.
Здесь, учитывая, что, не будучи революцией, выступление декабристов было — в ряду свободолюбивых движений мира — выступлением за свободу, против рабства и по сути планетарным явлением, мы предлагаем вниманию читателей отступление, заранее предвидя разноречивые мнения и оценки (и не только историков), тем более, что оно не имеет прямого отношения к Николаю I.
Однако — как знать? — будучи (пусть в плане эзотерическом) действительно имевшим место фактом, может быть, в победе монарха Николая I это сыграло не последнею роль.
Безусловно, над сообщаемым стоит большой знак вопроса.

Миф или?..

Обратимся к загадке поведения главного организатора восстания Сергея Петровича Трубецкого. В блистательных исследованиях Я. Гордина «События и люди 14 декабря» и «Мятеж реформаторов» оно объясняется нервным срывом после того, как Трубецкой узнал, буквально за два часа до выступления, об отказе, по сути измене Якубовича, которому отводилась основная роль — взятие во главе Гвардейского экипажа Зимнего дворца, и о самоустранении полковника Булатова, который должен был возглавить лейб-гренадёрский полк. Решение Трубецкого устраниться от руководства восстанием, как заключает Я. Гордин, следует сразу за получением известия об этих изменах, так как он предвидел хаотический бунт вместо четко спланированной военной операции. Решение это положило конец его колебаниям накануне восстания: он не считал целесообразным, как уже говорилось, выступление с малыми силами и отрицал рылеевскую готовность к революционной импровизации. Логически и психологически точно выстроенная на основе документов и свидетельств концепция Я. Гордина не вызывает возражений.
Но что, если существовал еще один — тайный, или эзотерический детерминант поведения Трубецкого?
Среди писем Елены Ивановны Рерих есть одно, датированное 17 декабря 1936 года. Вот интересующий нас фрагмент из него: «Воронцов* был одним из тех русских, который после встречи с Сен Жерменом** при дворе Екатерины обратился к учению жизни. Чуждый военному делу, Воронцов оставил службу и последовал за Сен Жерменом. Как иностранец, он помог Сен Жермену отбыть из Франции. Воронцов, пользуясь сходством с Сен Жерменом, принял на себя его вид и подвергался большой опасности, навлекши на себя преследования, которые предназначались Сен Жермену. Белое Братство помнит тех, кто помогал им и подвергался за них опасности.

##*Воронцов Семён Романович (1744–1832), граф, русский дипломат. С 1782 г. полномочный министр в Венеции, в 1784–1806 гг. — в Лондоне.

##**Сен-Жермен, граф, общественный деятель, поэт, композитор Франции XVIII века. Одна из самых загадочных фигур в мировой истории. В «Письмах» Е. И. Рерих сообщает, что Сен-Жермен был посланником Гималайского братства, которое негласно аккредитовало графа при дворе Людовика XVI и Марии Антуанетты. Он оказывал помощь самым различным, часто противоборствующим силам, участвовавшим в Великой французской революции. Основная же миссия Сен-Жермена состояла в помощи Европе XVIII века перейти на демократические «рельсы».

Потом Воронцов прибыл вместе с Сен Жерменом в Индию. Можно себе представить, как близко он мог подойти к Твердыне Света (Шамбале. — Прим. ред.). Однако три обстоятельства привели его обратно на родину: 1. его чрезмерное увлечение обрядом магии; 2. его привязанность к родственникам; 3. когда стало ясно, что он не может остаться в Индии без вреда для своего духовного развития, ему было поручено предупредить декабристов о неверном задании».
Представим себе, что Семен Романович выполняет наказ махатм*** — прибывает в Петербург. Думается, он задержался в пути и приехал в столицу не ранее вечера 13 декабря, причем очень позднего вечера, почти ночи, так как нет никакого сбоя в утренних и дневных планах подготовки восстания, нет даже намека на чье-то вмешательство. Воронцов наверняка быстро узнал день и час выступления, имена руководителей. Он понимает, что Рылеева, одержимого идеей восстания любой ценой и вынашивающего планы цареубийства, предупреждать бессмысленно.

##*** В XX веке человечество подошло к новому витку космической эволюции. Началось восхождение по спирали, в которой переплелись два витка — предыдущий и последующий, т. е. происходит синтез древней мысли и новых научных достижений. Этот синтез — неведомый европейской цивилизации — как сейчас уже широко известно, давно заключала в себе духовная традиция Востока, особенно Индии. Одухотворенный, еще неведомый науке Космос представляли духовные учителя. Они называли себя старшими братьями человечества. В Индии учителей называли Махатмами, или Великими душами (с санскрита «махатма» так и переводится: «Великий дух» или «Великая душа»). Махатмы — сущности другого, горнего мира. У них свои убежища, своя тайная история. Они проходили через века земного времени, постигая их смысл совсем по-иному, чем мы. Великие души находились на более высокой ступени космической эволюции. За ними стоял огромный опыт культуры и духа. Они были бесконечно мудры, общались между собой на особом, неизвестном нам языке, говорили кратко и поэтично. Махатмы являлись источником знаний, которые изложила в книгу «Живая этика (Агни-йога)» Е. И. Рерих (1879–1955), жена русского художника С. Н. Рериха. Заинтересованному читателю мы рекомендуем познакомиться и с письмами Е. Н. Рерих — в частности, 2-томником, изданном Белорусским фондом Рерихов в 1992 г.

Не кажется ему целесообразным разговаривать и с начальником штаба восстания Оболенским. Он идет к Трубецкому, как, может быть, указали и махатмы, и не только как к главе организации, но и как к наиболее трезво, реально и аналитически мыслящему человеку. Скорее всего Воронцов если и не был лично знаком с Трубецким (что маловероятно), то, безусловно, много наслышан о герое французской кампании, который со времен Бородина и заграничных походов пользовался репутацией человека хладнокровной и осмотрительной храбрости*.

##*Много позднее И. Д. Якушкин, товарищ Трубецкого по Семеновскому полку, вспоминал (в свете это было, безусловно, широко известно): «Под Бородином он простоял 14 часов под ядрами и картечью с таким же спокойствием, с каким он сидит, играя в шахматы», «Под Кульмом Трубецкой, находившийся при одной из рот, несмотря на свистящие неприятельские пули, шел спокойно впереди солдат, размахивая шпагой над своей головой».

Итак, Воронцов наносит визит Трубецкому. Когда это могло быть? Я. Гордин прослеживает по часам, начиная с раннего утра, день накануне выступления 14 декабря.
Вечер 13 декабря, между семью и восемью часами. У Рылеева собрались Арбузов, Михаил и Александр Бестужевы, Репин, Михаил Пущин, Краснокутский, Корнилович, Трубецкой. Потом в течение вечера на квартире Рылеева побывали еще многие декабристы. Именно здесь Сергей Петрович твердо заявил, что выступление целесообразно лишь в случае, если оно будет хорошо подготовленной военной операцией и предложил простой и реальный при согласованности действий всех участников восстания план: захват Зимнего дворца Гвардейским экипажем и, возможно, измайловцами.
Если этот главный этап будет успешен, начнут действовать остальные полки. Рылеев же считал; что важен сам факт выступления, а результат — вторичен. Когда все разошлись, Трубецкой пытается еще раз убедить Рылеева в своей правоте. Рылеев, как утверждал свидетель этого разговора Штейнгейль, согласился на этот раз, что не помешало ему — втайне от Трубецкого — подготовить еще и план цареубийства, которое должно было предшествовать захвату дворца или совпасть с ним по времени (на роль цареубийцы он подготовил Каховского).
Трубецкой не спал ночь на 14 декабря. Утром, без четверти семь, он был уже у Рылеева. Как показывал на следствии, «разговора ни о предшествующем вечере не было, ни о предположениях на этот день». Сергей Петрович ушел от Рылеева в семь часов. Об отступничества Якубовича и Булатова он узнал в десятом часу, когда его навестили Рылеев и И. Пущин. Трубецкой вспоминал: «Выходя, Пущин сказал мне: „Однако ж, если что будет, вы к нам придете?“ Я, признаюсь, не имел духу просто сказать „нет“ и сказал: „Ничего не может быть. Что ж может быть, если выйдет какая рота или две?“. Он отвечал: „Мы на вас надеемся“».
Далее Трубецкой применяет свою тактику «активного неделания»: он не выходит на площадь, его никто не видит ни в мятежном каре, ни рядом. На самом деле он поблизости: от Дворцовой площади и Зимнего дворца. Около десяти утра он в Главном штабе. В 11 уезжает оттуда и заезжает к двоюродной сестре Т. Е. Потемкиной на Миллионную улицу. Через полчаса он уже у полковника И. М. Бибикова в здании Генерального штаба. От него направляется к сестре Е. П. Потемкиной. После часу дня его находят в домашней молельне сестры в глубоком обмороке. Когда он приходит в себя, то слышит грохот пушек и понимает, что его «тактика активного неделания» потерпела фиаско: «О Боже! — восклицает он. — Вся эта кровь падет на мою голову!»
Таким образом, анализируя поведение в этот день Трубецкого, допустим, что предполагаемая встреча его с Воронцовым могла состояться только ночью или на рассвете 14 декабря. Видимо, Семен Романович нашел Трубецкого в мучительных раздумьях о предстоящем. Сергей Петрович все больше склонялся к тому, чтобы найти способ сорвать выступление и избежать кровопролития, так как отчетливо видел, что реформаторские намерения большинства декабристов потеснены сторонниками революционного переворота, что рылеевские мечты доводам здравого смысла уже не подвластны.
Когда Воронцов передал наказ махатм, Трубецкой принял это как высшее волеизъявление, как предначертание Господне. Может быть, Воронцов с Трубецким вместе решили, что избежать кровопролития можно единственным способом — не выйти на площадь, оставить войска без руководства. В их малочисленности Трубецкой не сомневался. Как не сомневался, что выступление не подготовлено, и значит даже для рылеевской импровизации нет почвы. Как бы то ни было, предостережение махатм облегчало груз его ответственности.
Но почему же Сергей Петрович ничего не объяснил товарищам после 14 декабря — ни в 1825 году, ни потом? Может быть — и скорее всего — это была воля махатм — не открывать истинную причину его поведения и двойной его, С. П. Трубецкого, крестный путь? Значит, он прошел не только сибирскую Голгофу, но и особое испытание высших сил? Но тогда зачем он так рано 14 декабря устремился к Рылееву? Ведь они совсем не говорили о предстоящем через какие-то три–четыре часа?
Ответ прост: Трубецкой пришел к Рылееву объявить о своем намерении не выходить на площадь. Однако решимости не хватило. Позднее, видимо, он все ждал чего-то, что облегчило бы ему исполнение высшей воли и веления здравого смысла. Этим «чем-то» стала измена Якубовича и Булатова.
Однако и после — во время визита Рылеева и Пущина — он не смог сказать о своем намерении. Но в решении не явиться на площадь он остался тверд. Сергей Петрович был уверен: обезглавленное выступление не состоится, войска разойдутся по казармам. Главное — не будет крови!
Оказалось, что он обрек себя на еще большую муку — будто сам подставил солдат под картечь. Обморок, конечно же, был результатом понимания этого и, как следствие, нервного срыва. Но его слова о крови, что падет на его голову, если предполагать реальным обет молчания, который потребовали махатмы, становится еще более трагичным для личной судьбы Сергея Петровича. Ведь обет лишал его права на оправдание перед товарищами. Его последующее поведение — когда на каторге его соединили сначала с Волконским и братьями Борисовыми в Нерчинских рудниках, а потом со всеми декабристами в Читинском остроге, — подтверждение тому.
Он молча и мужественно страдал и так же мужественно переносил упреки и хулу, особенно в первые месяцы 1827 года: на чашах весов для него до конца жизни оставались Высшая воля и людской суд.
Миф или... быль? Если и повеление махатм, и выполнение Воронцовым особой миссии принять как реальный факт, то что это означало? Предвидели ли махатмы кровавую будущность русских революций и пытались их предотвратить? Выполняли ли какую-то политическую миссию и в чью пользу в непростых отношениях России с Европой, Азией и Америкой, или в отношениях Восток—Запад? Так ли отчетливо-прямолинейны были цель и назначение декабризма в России? Только ли события 14 декабря 1825 года отмечены вмешательством высших сил? Вопросов множество. Ответ на них может дать только будущее.
Пока же безусловно одно: декабристы каторгой и ссылкой длиной в тридцать лет искупали общий грех пролития невинной крови. Далеко не все они так считали. Эта истина стала понятной только из дали времени почти в два столетия. Однако ни С. П. Трубецкой, ни те его товарищи, кто рассматривал свое сибирское изгнание как покаяние и искупление, не подозревали, что они искупали не только грех кровопролития на Сенатской площади 14 декабря 1825 года, но и той, что рекой польется менее чем через столетие.

...Ситуация в России после 1812 года явно склонилась в сторону реакции — возобладала аракчеевщина. Перелом в политической и общественной жизни, таким образом, произошел не в 1825 году, как считали многие историки, а много раньше. Когда исследователи этого периода российской истории говорят о том, что декабристы выступили преждевременно, следует помнить именно об этом — об уже наступившей реакции. И победить — будь даже их выступление тщательно подготовлено и не было бы ни рылеевской импровизации, ни по сути предательства Якубовича и Булатова, а Трубецкой был бы на Сенатской и четко руководил восставшими — не удалось бы. Трудно предположить, что именно помешало бы в случае такого «безукоризненного» выступления, но помешало бы непременно, ибо государственная машина России давала мощный «задний ход», о существовании тайных обществ было известно, и 13 декабря уже был арестован Пестель.
Интуитивно декабристы предвидели неуспех, и в позднейших «Записках» и «Воспоминаниях» многих из них нота фатальной обреченности явно присутствует. В монографиях о Николае I последних лет единодушным рефреном проходит мысль: историки прошлых лет придавали преувеличенное значение роли декабристов и 14 декабря 1825 года в жизни императора.
Однако само слово «преувеличенное» не представляется уместным. Факт неоспоримый: декабристы и их дерзкая попытка замахнуться на святое и незыблемое для Николая I самодержавие жили в душе императора до последней минуты его жизни. И тут дело не только в самом выступлении. Соверши такой мятеж люди другого слоя российского общества, будь то разночинная или купеческая, к примеру, молодежь, память монарха стерла бы этот инцидент как досадный после примерного наказания.
Но дерзновение декабристов — людей лучших, старейших и родовитых дворянских фамилий, многие из которых были его сверстниками, с которым он встречался в свете или о которых слышал, — означало для него совсем иное. И прежде всего потому, что это были в основном гвардейские офицеры, а понятия «гвардия», «заговор», «бунт» для Николая имели однозначную ассоциацию: свержение, лишение трона и, как правило, жизни. Николай хорошо знал, чем закончились гвардейские заговоры для российских государей Анны Леопольдовны, Петра Ш, Павла I.
Ситуация для Николая усугублялась тем, что угроза гвардейского вмешательства была не только вне его дворца, но и внутри, так как военный губернатор Петербурга граф Михаил Милорадович и группа высших гвардейских офицеров настаивали на том, чтобы трон занял Константин, ибо он законный наследник. А Милорадович прямо заявил, что «законы империи не дозволяют располагать престолом по завещанию», да и самому Николаю, как мы помним, сказал недвусмысленно: «Вы знаете, в гвардии вас не любят».
Здесь нельзя не отдать должное Николаю: он учел печальный опыт свергнутых государей, которые стали жертвами гвардии, — свергнутых прежде всего потому, что были захвачены врасплох, хотя видели и чувствовали угрозу, но не защищались или не могли защититься. И слова Милорадовича, и донесение Дибича, и визит к нему Ростовцева вечером 12 декабря стали для Николая грозными сигналами и в то же время побуждением для его личных активных наступательных действий. Первым таким шагом, как уже говорилось, стала присяга Константину, когда он сделал вид, что покорился судьбе и предначертанному свыше, а шагом следующим — и самым главным — когда он, не дожидаясь окончания затянувшегося и непродуктивного «диалога» с Константином, провозглашает себя в ночь с 13 на 14 декабря императором, основываясь на написанном еще при Александре I отречении («рескрипте») Константина.
О каком преувеличении роли декабристов в монаршей судьбе Николая может идти речь, если он, только что овладевший вожделенным престолом российским, должен был пройти через неслыханный публичный бунт российской аристократии, а потом и через большую кровь.
Безусловно, нужны были не только актерские способности, но и железная воля, чтобы не обнаружить в себе — уверенном, молодом, четко отдающем приказы и команды, — чувство, владевшее им и за два дня до выступления декабристов, и особенно l4 декабря. Чувством этим был страх. Вернее, два страха: страх смерти, когда престол уже ждал его, и страх хоть в чем-то и как-то уронить свое только что заявленное монаршее достоинство, что там, на Сенатской, что после, при допросах декабристов в Зимнем. Вот почему Николай не использовал единственного шанса, который мог бы предотвратить кровопролитие: предстать перед мятежным каре и самому говорить с солдатами и офицерами (как сделал он спустя почти шесть лет во время холерного бунта, когда один, на лошади врезался в толпу — правда, то была «чернь»). Страх лишил его «сердца» и простого логического довода: он был невдалеке от мятежников, на лошади, представляя удобную мишень, и это продолжалось несколько часов. Если бы кто-то из офицеров или солдат захотел лишить его жизни, они сделали бы это без труда.
Его жестокая ярость и неумолимость к арестованным декабристам была платой за пережитый страх, за страшное напряжение последних дней перед 14 декабря и в этот роковой день, а потом и за то, что начал царствование с крови.
Ярость его была такой же всепоглощающей, как и страх. Только ярости он дал выход при допросах декабристов, а страх все время пытался подавить. Ему удавалось это время от времени на протяжении тридцати державных лет, но окончательно справиться с ним не смог до конца дней. И все эти годы не уходили из его мыслей декабристы. Это не преувеличение их роли — это данность. Данность историческая, которая подкреплялась и при расправе с братством Кирилла и Мефодия в 1846 году, и тем более в деле петрашевцев в 1849 году; подкреплялась и тем, что после расправы с декабристами не только имена их были запрещены в России, но даже упоминания — и о самом выступлении декабристов и о том, чего хотели эти «мученики свободы». Запрещено было говорить и тем более писать об этом. III отделение очень чутко вслушивалось в голоса общественности, литераторов, поэтов. И не случайно.
Живший за рубежом Александр Герцен первым заговорил о декабристах как о «фаланге героев», а на обложке его «Полярной звезды» — журнала, который он начал выпускать в Лондоне в своей «Вольной русской типографии»,были профили пятерых казненных декабристов.
В 1831 году (после разгрома польского восстания) за рубежом появились поляки-эмигранты, которым удалось избежать расправы Николая и которые считали себя последователями идей декабристов, так как те стали для них примером в борьбе «за вашу и нашу свободу», как они говорили, и не переставали искать в России единомышленников и возможных союзников. Те же участники польского восстания, кто не успел или не сумел эмигрировать, оказались в Сибири, и практически во всех городах и местечках, где жили после каторги на поселении декабристы, жили и ссыльные поляки. Тяготы сибирской неволи переносили вместе, помогали друг другу, вместе с декабристами занимались просветительской и педагогической работой и просто были друзьями. Ссыльные поляки и русские декабристы были истинными друзьями, — без тех кавычек, которые по отношению к российскому императору означали их непримиримость к деспотии.

***

Все следствие над декабристами — от первых допросов 14 декабря 1825 г. в Зимнем дворце до исполнения сентенции над 120 декабристами и казни пятерых на кронверке Петропавловской крепости — представляет особый интерес не только с точки зрения беззаконности этого следствия. Прежде всего потому, что в процессе его декабристы навсегда обрели статус «мучеников свободы»,. и потому, что в процессе этого следствия — буквально на глазах — фрунтоман великий князь Николай Павлович превратился в жестокого, мстительного деспота — монарха Николая I. Он достаточно быстро сориентировался, с какого рода заговором столкнулся. Уже вечером 15 декабря 1825 года в письме к брату Константину в Варшаву Николай составил предварительный отчет:
«Показания Рылеева, здешнего писателя, и Трубецкого раскрывают все их планы, имевшие широкие разветвления внутри Империи; всего любопытнее то, что перемена государя послужила лишь предлогом для этого взрыва, подготовленного с давних пор, с целью умертвить нас всех, чтобы установить республиканское конституционное правление; у меня имеется даже сделанный Трубецким черновой набросок конституции, предъявление которого ошеломило и побудило его признаться во всем. Сверх того, весьма вероятно, что мы откроем еще несколько каналий фрачников, которые представляются мне истинными виновниками убийства Милорадовича. Только что некий Бестужев (Александр Александрович. — Прим. авт.), адъютант моего дяди, явился ко мне лично, признавая себя виноватым во всем».
Константин Павлович поддержал Николая в письме от 22 декабря 1825 года:
«Я с живейшим интересом и серьезнейшим вниманием прочел сообщение о петербургских событиях, которое Вам угодно было прислать мне; после того, как я трижды прочел его, мое внимание сосредоточилось на одном замечательном обстоятельстве, поразившем мой ум, а именно на том, что список арестованных заключает в себе лишь фамилии лиц, до того неизвестных, до того незначительных, самих по себе и по тому влиянию, которое они могли оказывать, что я смотрю на них только как на передовых охотников, или застрельщиков, дельцы которой остались скрытыми на время, чтобы по этому событию судить о своей силе и о том, на что они могут рассчитывать.
Они виновны в качестве добровольных охотников, или застрельщиков, и в отношении их не может быть пощады, потому что в подобных вещах нельзя допустить увлечений, но равным образом нужно разыскивать подстрекателей и руководителей и, безусловно, найти их путем признания со стороны арестованных. Никаких остановок до тех пор, пока не будет найдена исходящая точка всех этих поисков, — вот мое мнение».
Аресты зачинщиков мятежа начались по приказу Николая сразу же, как только отгремели на Сенатской площади пушки.
В своих «Записках» монарх пишет: «Комнаты мои были похожи на Главную квартиру в походное время. Донесения от князя Васильчикова и от Бенкендорфа одно за другим ко мне приходили. Везде сбирали разбежавшихся солдат Гренадерского полка и части Московского. Но важнее было арестовать предводительствовавших офицеров и других лиц».
Как писал в начале XX века один из выдающихся исследователей декабризма Л. Е. Щеголев — филолог, историк, публицист, издатель журнала «Былое», во время первых допросов декабристов не было монарха Николая. Был только сыщик, следователь и дознаватель, и первые признания вырвал у арестованных он и только он. «За ничтожными исключениями все декабристы перебывали в кабинете дворца, перед ясными очами своего царя и следователя. Иногда государь слушал допросы, стоя за портьерами своего кабинета. Одного за другим свозили в Петербург со всех концов России замешанных в деле и доставляли в Зимний дворец. Напряженно, волнуясь, ждал их в своем кабинете царь и подбирал маски, каждый раз для нового лица. Для одних он был грозным монархом, которого оскорбил его же верноподданный, для других — таким же гражданином отечества, как и арестованный, стоявший перед ним, для третьих — старым солдатом, страдавшим за честь мундира, для четвертых — монархом, готовым произнести конституционные заветы, для пятых — русским, плачущим над бедствиями отчизны и отрешенно жаждущим исправления всех зол. А он на самом деле не был ни тем, ни другим, ни третьим: он просто боялся за свое существование и неутомимо искал всех нитей заговора с тем, чтобы все эти нити с корнем вырвать и успокоиться».
Это подтверждают и собственные «Записки» императора Николая I, которые он вел в 1831–1848 годах. Рассказ о допросах декабристов — прежде всего очень детальный и правдивый автопортрет молодого монарха, который вырисовывается через характеристики, даваемые им декабристам. В них достаточно откровенно передается и та смена его чувств — удовлетворенная месть, самодовольство, жестокость, мелодраматизм, издевка, которые скрывают (заметим, монарх начал писать «Записки» спустя 6, а последние воспоминания — спустя 23 года после 14 декабря) так и не прошедший страх. В этих же записках он обнаруживает, впервые так полно и явно, талант настоящего лицедея. Он меняет маски по ходу допросов непрерывно, а их, особенно в течение первой недели после 14 декабря, было множество, как это уже показал Щеголев.
Мало того, это лицедейство очень гармонично соединяется с другим его талантом — талантом психолога. «Муравьев (Сергей Иванович. — Прим. авт.), — пишет самодержец, — был образец закостенелого злодея. Одаренный необыкновенным умом, получивший отличное образование, но на заграничный лад, он был в своих мыслях дерзок и самонадеян до сумасшествия, но вместе скрытен и необыкновенно тверд». Заметим, Муравьева-Апостола доставили во дворец закованным, хотя он был ранен, и, превозмогая боль, заговорщик пытался что-то отвечать царю, но только то, что не могло повредить его товарищам. «Объясните мне, Муравьев, — требовал монарх, — как вы, человек умный, образованный, могли хоть на одну секунду до того забыться, чтоб считать ваше намерение сбыточным, а не тем, что есть, — преступным злодейским сумасбродством?.. — Муравьев ничего не отвечал, но качал головой с видом, что чувствует истину, но поздно».
Вот череда других «характеристик» декабристов, которых лично допрашивал монарх и которых сколько возможно очернял:
«Артамон Муравьев был не что иное, как убийца, изверг без всяких других качеств, кроме дерзкого вызова на цареубийство. Подл в теперешнем положении, он валялся у меня в ногах, прося прощения...»
«Напротив, Матвей Муравьев, сначала увлеченный братом, но потом в полном раскаянии уже некоторое время от всех отставший, из братской любви только спутник его во время бунта и вместе с ним взятый, благородством чувств, искренним глубоким раскаянием меня глубоко тронул».
«Провезли мимо меня в санях лишь только что пойманного Оболенского. Возвратись к себе, я нашел его в той передней комнате, в которой теперь у наследника бильярд. Следив уже давно за подлыми поступками этого человека, я как будто предугадал его злые намерения и, признаюсь, с особенным удовольствием объявил ему, что не удивляюсь ничуть видеть его в теперешнем его положении перед собой, ибо давно его черную душу предугадывал. Лицо его имело зверское и подлое выражение, и общее презрение к нему сильно выражалось».
Читая монаршие «Записки» нельзя не подивиться «разнообразию» эпитетов, которыми он награждает арестованных:
«Каховский говорил смело, резко, положительно и совершенно откровенно. Причину заговора относя к нестерпимым будто притеснениям и неправосудию, старался причиной их представлять покойного императора. Смоленский помещик, он в особенности вопил на меры, принятые там для устройства дороги по проселочному пути, по которому государь и императрица следовали в Таганрог, будто с неслыханными трудностями и разорением края исполненными. Но с тем вместе он был молодой человек, исполненный прямо любви к отечеству, но в самом преступном направлении».
Лицемерие и жестокость настолько естественны для Николая, что именно эти черты он почитает в себе за справедливость и, не стесняясь, обнаруживает их в письмах к матери и брату, рассказывая о буднях сыска и комментируя допросы декабристов. В этих рассказах звучит и нота наслаждения своей властью, только что обретенной: «Упомяну об порядке, как допросы производились, они любопытны. Всякое арестованное — здесь ли, или привезенное сюда — лицо доставлялось прямо на главную гауптвахту. Дежурный флигель-адъютант доносил об этом генералу Левашову, он мне, в котором бы часу это ни было, даже во время обеда. Допросы делались, как и первую ночь — в гостиной. В комнате никого не было, кроме генерала Левашова и меня. Всегда начиналось моим увещеванием говорить сущую правду, ничего не прибавляя и не скрывая и зная наперед, что не ищут виновного, но делают искренно дать возможность оправдаться, но не усугублять своей виновности ложью или отпирательством.
Ежели лицо было важно по участию, я лично опрашивал, малозначащих оставлял генералу Левашову, в обоих случаях после словесного допроса генерал Левашов все записывал или давал часто и самим писать свои первоначальные признания. Когда таковые были готовы, генерал Левашов вновь меня призывал или входил ко мне, и по прочтении допроса, я писал собственноручное повеление генерал-адъютанту Сукину* о принятии арестанта и каким образом его содержать — строго ли, секретно, или простым арестом.

##* А. Я. Сукин (1765–1857), генерал-адъютант, генерал от инфантерии, сенатор и член Государственного совета, комендант Петропавловской крепости.

Единообразие сих допросов особенного ничего не представляло: те же признания, те же обстоятельства, более или менее полные. Но было несколько весьма замечательных, об которых упомяну. Таковые были Каховского, Никиты Муравьева, Пестеля, Артамона Муравьева, Матвея Муравьева, Сергея Волконского и Михайлы Орлова.
Пестель был привезен в оковах, по особой важности его действий, его привезли и держали секретно. Сняв с него оковы, он приведен был вниз, в Эрмитажную библиотеку. Пестель был злодей во всей силе слова, без малейшей тени раскаяния, с зверским выражением и самой дерзкой смелости в запирательстве, я полагаю, что редко найдется подобный изверг»*.

##*Междуцарствие 1825 года и восстание декабристов в переписке и мемуарах членов царской семьи, М.—Л., 1926. С. 32–36.

Вот еще один «портрет» декабриста из «Записок» монарха:
«Сергей Волконский, набитый дурак, таким нам всем давно известный лжец и подлец в полном смысле, и здесь таким же себя показал. Не отвечая ни на что, стоя, как одурелый, он собою представлял самый отвратительный образец неблагодарного злодея и глупейшего человека» (напомним: С. Г. Волконский — герой минувшей Отечественной войны 1812 года, храбрейший офицер, награжденный множеством русских и иностранных военных орденов).
Нельзя не обратить внимания, что самодержец не стесняется в категорических определениях: «дурак», «дурак набитый», «злодей», и т. д. по отношению к тем декабристам, кто разглядел его «маскарадные» ухищрения или, зная хорошо особенности характера великого князя Николая Павловича, не поверил ни в одну из примеряемых им масок. Показателен и слог монарха.
Самыми интересными, видимо, следует считать допросы Михаила Федоровича Орлова и Сергея Петровича Трубецкого, потому что в них явно и ярко обнаруживается ненависть монарха к их духовному, интеллектуальному превосходству, которую он не в силах был побороть.
«Орлов жил в отставке в Москве. С большим умом, благородной наружностию — он имел привлекательный дар слова, — пишет Николай I. — Быв при покойном императоре флигель-адъютантом — он им назначен был при сдаче Парижа для переговоров. Пользуясь долго особым благорасположением покойного государя, он принадлежал к числу тех людей, которых щастие избаловало, у которых глупая надменность затмевала ум, щитая, что они рождены для преобразования России. Орлову менее всех должно было забыть, чем он был обязан своему государю, но самолюбие заглушило в нем и тень благодарности и благородства чувств. Завлеченный самолюбием, он с непостижимым легкомыслием согласился быть и сделался главою заговора, хотя вначале не столь преступного, как впоследствии. Когда же первоначальная цель общества начала исчезать и обратилась уже в совершенный замысел на все священное и цареубийство, Орлов объявил, что перестает быть членом обществ и, видимо, им более не был, хотя не прекращал связей знакомства с бывшими соумышленниками и постоянно следил и знал, что делалось у них. В Москве, женатый на дочери генерала Раевского, Орлов жил в обществе как человек, привлекательный своим умом, нахальный и большой говорун. Когда пришло повеление об арестовании, никто верить не мог, чтобы он был причастен к открывшимся злодействам. Caм он, полагаясь на свой ум и в особенности увлеченный своим самонадеянием, полагал, что ему стоить будет сказать слово, чтобы снять с себя и тень участия в деле.
Таким он явился. Быв с ним очень знаком, я его принял как старого товарища и сказал ему, посадив с собой, что мне очень больно видеть его у себя без шпаги, что, однако, участие его в заговоре нам вполне уже известно, и вынудило его призвать к допросу, но не с тем, чтоб слепо верить уликам на него, но с душевным желанием, чтобы мог вполне оправдаться, что других я допрашивал, его же прошу как благородного человека, старого флигель-адъютанта покойного императора сказать мне откровенно, что знает. Он слушал меня с язвительной улыбкой, как бы насмехаясь надо мной, и отвечал, что ничего не знает, ибо никакого заговора не знал, не слышал и потому к нему принадлежать не мог; но что ежели б и знал про него, то над ним бы смеялся как над глупостью. Все это было сказано с насмешливым тоном и выражением человека, слишком высоко стоящего, чтоб иначе отвечать как из снисхождения».
«Дав ему говорить, я сказал ему, что он, по-видимому, странно ошибается насчет нашего обоюдного положения, что не он снисходит отвечать мне, а я снисхожу к нему, обращаясь не как с преступником, а как со старым товарищем, и кончил сими словами:
— Прошу вас, Михаил Федорович, не заставьте меня изменить моего с вами обращения, отвечайте моему к вам доверию искренностью.
Тут он рассмеялся еще язвительнее и сказал мне:
— Разве общество под названием „Арзамас“ хотите вы узнатъ?
Я отвечал ему весьма хладнокровно:
— До сих пор с вами говорил старый товарищ, теперь вам приказывает Ваш государь, отвечайте прямо, что вам известно.
Он прежним тоном повторил:
— Я уже сказал, что ничего не знаю и нечего мне рассказывать.
Тогда я встал и сказал генералу Левашову:
— Вы слышали? Принимайтесь же за ваше дело, — обратясь к Орлову: — А между нами все кончено».
Надо отдать должное монарху: он не переигрывает, как только понимает, что Орлов не поверил маске «старый товарищ». Он мгновенно сбрасывает эту маску, и перед нами — жандарм-сыскник, который предлагает другому жандарму заняться привычным «ремеслом» и «потрудиться» над тем, кому он только что демонстрировал «дружескую доверительность». «Записки» Николая предназначались для членов царской семьи и для близких ко двору людей, и царь был уверен, что лицемерное покрывало, наброшенное им на сцену, где «неблагодарный» Орлов жестокосердно оскорбил и его, самодержца, и «товарищеские» его чувства, скроет его страх и почти патологическую ненависть к блистательному Михаилу Орлову — национальному герою минувшей Отечественной войны, ученому, философу, выдающемуся человеку своего времени.
«Трубецкой был выдан князю Голицыну и им ко мне доставлен, — продолжает монарх. — Призвав генерала Толля во свидетели нашего свидания, я велел ввести Трубецкого и приветствовал его словами:
— Вы должны быть известны об происходившем вчера. С тех пор много объяснилось, и, к удивлению и сожалению моему, важные улики на вас существуют, что вы не только участником заговора, но должны были им предводительствовать. Хочу вам дать возможность хоть несколько уменьшить степень вашего преступления добровольным признанием всего вам известного; тем вы дадите мне возможность пощадить вас, сколько возможно будет. Скажите, что вы знаете?
— Я невинен, я ничего не знаю, — отвечал он.
— Князь, опомнитесь и войдите в ваше положение; вы — преступник, я — ваш судья. Улики на вас — положительные, ужасные, и у меня в руках. Ваше отрицание не спасет вас; вы себя погубите — отвечайте, что вам известно?
— Повторяю, я невиновен, я ничего не знаю.
Показывая ему конверт, сказал я:
— В последний раз, скажите, князь, что вы знаете, ничего не скрывая, или — вы невозвратно погибли. Отвечайте.
Он еще дерзче мне ответил:
— Я уже сказал, что ничего не знаю.
— Ежели так, — возразил я, показывая ему развернутый его руки лист, — так смотрите же, что это?
Тогда он, как громом пораженный, упал к моим ногам в самом постыдном виде.
— Ступайте вон, с вами кончено, — сказал я, и генерал Толль начал ему допрос. Он отвечал весьма долго, стараясь все затемнять, но, несмотря на то, изобличал еще больше себя и многих других».
Здесь совершенно необходимы два комментария.
Первый — относительно падения к ногам монарха. Если даже предположить, что монарх не выдавал в записках своих желаемое за действительное и князь Трубецкой мог опуститься на колени, то только прося Господа Бога пощадить его товарищей и увлеченных ими солдат. Заставляет не верить монарху не только то, что полковник Трубецкой — это храбрейший из офицеров минувшей французской кампании, но и то, что многие детали из своих личных допросов арестованных монарх опускал, чтобы не повредить своему величию. Например, что он подслушивал допросы многих из них, стоя в соседней комнате за портьерами (то же было и после разговора с князем Трубецким: самодержец после совершенно унизивших арестованного , как ему казалось, слов, удалился, предоставив вести допрос Толлю, однако остался подслушивать за портьерой, — иначе откуда бы ему знать, как давал показания Трубецкой?).
Второй комментарий касается того «листа», который показывал Николай Трубецкому и который был обнаружен в кабинете князя во время обыска в ночь с 14 на 15 декабря. Есть прямая необходимость процитировать этот документ, так как он раскрывает планы декабристов на случай их победы 14 декабря и красноречиво свидетельствует, насколько опередило свой век сознание декабристов и как близки они были к воплощению идеи об истинно демократическом обществе.
«В манифесте Сената объявляется:
1. Уничтожение бывшего правления.
2. Учреждение временного, до установления постоянного выборными.
3. Свободное тиснение, и потому уничтожение цензуры.
4. Свободное отправление богослужения всем верам.
5. Уничтожение права собственности, распространяющееся на людей (то есть крепостного права. — Прим. авт.).
6. Равенство всех сословий перед законом, и потому уничтожение военных судов, и всякого рода судных комиссий, из коих все дела поступают в ведомство ближайших судов гражданских.
7. Объявление права всякому гражданину заниматься чем он хочет, а потому дворянин, купец, мещанин все равно имеют право вступать в воинскую и гражданскую службу и в духовное звание, торговать оптом и в розницу, платя установленные повинности для торгов. Приобретать всякого рода собственность, как то: земля, дома в деревнях и городах. Заключать всякого рода условия между собой, тягаться друг с другом перед судом.
8. Сложение подушных податей и недоимок по оным.
9. Уничтожение монополий, как то: на соль, на продажу горячего вина и проч., и потому учреждение свободного винокурения и добывания соли, с уплатою за промышленность с количества добывания соли и водки.
10. Уничтожение рекрутских наборов и военных поселений.
11. Убавление срока службы военной для нижних чинов, и определение последует по уравнении воинской повинности между всеми сословиям.
12. Отставка без изъятия нижних чинов, прослуживших 15 лет.
13. Учреждение волостных, уездных, губернских и областных правлений и порядка выборов сих правлений, кои должны заменить всех чиновников, доселе от гражданского правительства назначаемых.
14. Гласность судов.
15. Введение присяжных в суды уголовные и гражданские.
Учреждает правление из 2-х или 3-х лиц, которому подчиняет все части высшего управления, то есть все части высшего управления, то есть все министерства, Совет, Комитет министров, армии, флот. Словом, всю верховную исполнительную власть, но отнюдь не законодательную и не судную. Для сей последней остается министерство, подчиненное временному правлению, для суждения дел, не решенных в нижних инстанциях, остается департамент Сената уголовный и учреждается департамент гражданский, кои решают окончательно, и члены коих останутся до учреждения постоянного правления.
Временному правлению поручается приведение в исполнение:
1. Уравнение всех прав сословий.
2. Образование местных волостных, уездных, губернских и областных управлений.
3. Образование внутренней народной стражи.
4. Образование судной части с присяжными.
5. Уравнение рекрутской повинности между сословиями.
6. Уничтожение постоянной армии.
7. Учреждение порядка избрания выборных в палату представителей народных, кои долженствуют утвердить на будущее время имеющий существовать порядок правления и государственное законоположение».
Манифест этот составил князь Трубецкой, и его одобрили накануне выступления Оболенский, Пущин и Рылеев. «Сделать подобную программу политической реальностью, — пишет Я. Гордин в книге „Мятеж реформаторов“, — можно было только путем вооруженного переворота. Речь могла идти о захвате власти, а не о переговорах с компромиссным решением».
Это прекрасно понял монарх, и потому, одержав — самолично — победу на Сенатской площади картечью, закреплял и удерживал эту победу тоже сам, но теперь сменой масок при допросах декабристов, чтобы искоренить крамолу если не на века, то на предстоящее ему царствование. «Держи все», — сказал он перед самой кончиной сыну-наследнику и, видимо, не успел добавить: «как держал все я сам». Эту истину, которая стала его ничем не поколебленным убеждением во все 30 лет его царствования, Николай усвоил в те декабрьские дни, начиная с 12-го, когда еще он не был императором, но приблизился настолько к трону российскому, что смерть была бы предпочтительнее, чем отойти, а тем более отказаться от него.
Следует подчеркнуть, что текст манифеста Трубецким писался спешно — ввиду непредвиденно возникшей ситуации междуцарствия, которой так же спешно решено было воспользоваться заговорщиками, поэтому в манифест вошли как положения «Русской правды» П. И. Пестеля, так и части конституции Н. М. Муравьева.
Как известно, в апреле 1824 года, когда Пестель, возглавлявший Южное общество, приезжает в Петербург, руководителям Северного и Южного обществ не удалось договориться ни о едином правлении (республиканском или конституционной монархии), ни о своем объединении.
Тогда на последнем совещании на квартире Е. П. Оболенского, где присутствовали С. П. Трубецкой, Н. М. Муравьев, М. И. Муравьев-Апостол, М. М. Нарышкин и П. И. Пестель, было решено отложить объединение обоих тайных обществ на два года, а до этого «действовать заодно, друг другу во всем вспомоществуя, и принимать взаимно приезжающих членов как членов единого общества».
Пестель тогда согласился на созыв после восстания (которое в то время не планировалось раньше лета 1826 года) Великого собора народных депутатов для решения вопроса о форме правления при условии учреждения на период до созыва Верховного собора Временного правления с ограниченным сроком полномочий. В 1826 году предполагалось собрать уполномоченных от обоих обществ для выработки общих правил и для «избрания правителей в оба общества». Было также peшено, что при обстоятельствах, не терпящих промедления, каждое тайное общество имело право предпринять самостоятельное открытое выступление «всеми наличными силами».
Такими «обстоятельствами» стало междуцарствие, чем и воспользовались северяне 14 декабря 1825 года.

***

Возвратимся к процедуре допросов, которые вел монарх Николай I. П. Е. Щеголев пишет:
«Без отдыха, без сна он допрашивал в кабинете своего дворца арестованных, вынуждая признания, по горячим следам давал приказы о новых арестах, отправлял с собственноручными записками допрошенных в крепость, и в этих записках тщательно намечал тот способ заключения, который применительно к данному лицу мог привести к обнаружениям, полезным для следственной комиссии».
Итак, каждого посылаемого в Петропавловскую крепость декабриста сопровождала собственноручная записка государя, адресованная коменданту крепости генерал-адъютанту Сукину. Всего за время следствия Николай направил Сукину около 150 таких записок. Они сохранились в архивах России.
«Присылаемого Пушкина 1-го (Николая Сергеевича Бобрищева-Пушкина. — Прим. авт.) заковать в ручные железа и посадить и содержать строго»; «Присылаемого Трубецкого содержать наистрожайше»; «Присыпаемого Якушкина заковать в ножные и ручные железа, поступать с ним строго и не иначе содержать, как злодея» (позднее в своих «Записках» В. И. Штейнгель расскажет, как, ожидая допроса, он увидел через дырочку в ширмах одного из своих «товарищей страдания», который содержался строго: с завязанными назад руками и с наножным железным прутом, так что он едва мог двигаться); «Присылаемого Бестужева посадить в Алексеевский равелин под строжайший арест». М. А. Фонвизина: «Посадить, где лучше, но строго, и не давать видеться ни с кем»; «Бестужева по присылке, равно и Оболенского, и Щепина велеть заковать в ручные железы»; Н. И. Лорера: «Содержать под строжайшим арестом» и т. д.
Записка, адресованная генерал-адъютанту Сукину вкладывалась в небольшой, грубой бумаги конверт примерно 10 на 10 см. Когда впервые видишь и держишь в руках этот конверт, невольно содрогаешься: по краям его — по всему его периметру — монарх велел провести черными чернилами жирную линию. Получается траурная рамка. Тем самым самодержец подчеркивал: эти люди, пока еще живые, — уже мертвецы: социальные, политические, гражданские.
Содрогаешься прежде всего от мысли: какой же мелкой, мелочной должна была быть душа и каким жестоким сердце у этого 29-летнего человека, чтобы додуматься до такой — садистской или параноидной? — детали, как траурная рамка, окаймляющая фамилию живого человека. Однако это были только первые обороты той чудовищной машины, которую раскручивал монарх. Ускорение этой машине задавали его лицемерие, злоба, умственная недалекость и почти сладострастная жестокость. Эти же свойства обнаруживаются в каждой строчке его письма к брату — великому князю Михаилу Павловичу от 12 июля 1826 года:
«Осуждены на смерть не мной, а по воле Верховного суда, которому я предоставил их участь, пять человек: Рылеев, Каховский, Сергей Муравьев, Пестель и Бестужев-Рюмин, все прочие на каторгу, на 20, 15, 12, 8, 5 и 2 года. Итак — конец этому адскому делу! 14 числа молебен с поминкой на самом месте бунте, все войска, бывшие в деле — в ружье, а стоять будут случайно почти так, как в этот день».
И здесь, прежде чем попытаться ответить, чем в действительности было судилище над декабристами, сделаем небольшое отступление.

***

В феврале 1878 года Лев Николаевич Толстой приехал из Ясной Поляны в Москву, чтобы собрать материалы о декабристах для задуманного о них романа. Он встречается и долго беседует с оставшимися в живых декабристами П. Н. Свистуновым и А. П. Беляевым. Писателю помогают самые разные люди, и вскоре он знакомится с письмами А. А. Бестужева-Марлинского, «Записками» М. Бестужева, В. Штейнгеля, читает статьи о Г. С. Батенкове, К. Ф. Рылееве.
В некрологе М. И. Муравьева-Апостола В. В. Якушкин писал: «Когда гр. Л. Н. Толстой собирался несколько лет тому назад писать роман о декабристах... он приходил к Матвею Ивановичу для того, чтобы расспрашивать его, брать у него записки его товарищей и т. д. И Матвей Иванович неоднократно тогда высказывал уверенность, что гр. Толстой не сможет изобразить избранное им время, избранных им людей: для того, чтобы понять наше время, понять наши стремления, необходимо вникнуть в истинное положение тогдашней России; чтобы представить в истинном свете общественное движение того времени, нужно в точности изобразить все страшные бедствия, которые тяготели тогда над русским народом; наше движение нельзя понять, нельзя объяснить вне связи с этими бедствиями, которые его и вызвали; а изобразить вполне эти бедствия гр. Л. Н. Толстому будет нельзя, не позволят, даже если бы он и захотел». Писателя, действительно, III отделение не допустило в архив. Он прекратил работать над декабристами, но услышанное от последних декабристов пригодилось ему в 1902 г., когда он начал писать «Хаджи-Мурата», где одну из глав посвятил Николаю I. Одна из редакций характеристики монарха была такой: «Царствование его началось ложью о том, что он, играя роль, уверял при всяком удобном и неудобном случае, что он не знал того, что Александр назначил его наследником, и что он не желает престола. Это была ложь.
Властолюбивый, ограниченный, необразованный, грубый и потому самоуверенный солдат, он не мог не любить власти, и интересовался только властью, одного желая — усиления ee. Его присяга Константину, из которой он и его льстецы сделали потом подвиг самоотвержения, была вызвана страхом. Не имея в руках акта о престолонаследии, и не зная решения Константина, провозглашение себя императором подвергало его опасности быть свергнутым, убитым, и он должен был присягнуть Константину. Когда же Константин опять отказался, вспыхнул мятеж, состоящий в том, что люди хотели облегчить то бремя, которое будто бы так тяготило его. И на это он ответил картечью, высылкой и каторгой лучших русских людей. Ложь вызвала человекоубийство, человекоубийство вызвало усиленную ложь».
Из письма Толстого Стасову: «Окончил статью о войне и занят Николаем I и вообще деспотизмом, психологией деспотизма, которую хотелось бы художественно изобразить в связи с декабристами».
Во время одной из встреч В. В. Стасов дает Толстому один любопытный документ — копию с подлинника, хранящегося у его приятеля. Л. Н. Толстой делает свою копию, сохраняя орфографию подлинника, и озаглавливает ее «Документ Николая».
П. Е. Щеголев упоминает об этом в книге «Николай I и декабристы»: «Существует один любопытный документ. Это — составленный и собственноручно написанный Николаем с многочисленными помарками обряд, по которому должна была быть совершена казнь и экзекуция над декабристами».
Первая публикация, в которой рассказана предыстория нахождения текста «Записки» и дан полный ее вариант, была в 50-е годы XX столетия в журнале «Новый мир», автор Е. Серебровская*.

##* Новый мир. 1958. № 9. С. 276–278.

Интересен при этом исторический парадокс: подлинник «Записки» принадлежал поэту Арсению Аркадьевичу Голенищеву-Кутузову — внуку графа Павла Васильевича Голенищева-Кутузова, который был в 1825–1830 годах петербургским генерал-губернатором. Для современников и для потомков его имя навсегда связано с палачеством: он, один из убийц Павла I, спустя четверть века снова по сути выступает в роли убийцы, будучи активным членом Следственной комиссии, осудившей декабристов. Это его имел в виду Павел Иванович Пестель, когда на допросе, обвиняемый и царем, и членами Комиссии в кровожадности, в том, что он изверг и цареубийца, заявил:
— Я еще не убил ни одного царя, а среди моих судей есть и цареубийцы!
Именно ему, Голенищеву-Кутузову адресовал монарх для исполнения свою «Записку», писанную в одночасье, не стесняясь своей плохой грамматики, помарок и исправлений, которые еще более откровенно обнажают и его жестокость, и животный страх, и нетерпение скорой кровавой расправы (даже сейчас «Записка» поражает обстоятельностью и бездушием).
Арсений Аркадьевич Голенищев-Кутузов вряд ли имел намерение обнародовать документ, связанный и с позорной страницей истории самодержавия, и c именем своего деда (да и публикация в то время была невозможна — на троне восседал старший сын Николая I — Александр II). Однако, разрешая приятелю своему В. В. Стасову скопировать подлинник, видимо не сомневался, что рано или поздно этот документ получит огласку.

Автограф Николая I

«В кронверке занять караул. Войскам быть в 3 часа. С начала вывести с конвоем приговоренных к каторге и разжалованных и поставить рядом против знамен. Конвойным оставаться за ними щитая по два на одного. Когда все будет на месте то командовать на караул и пробить одно колено похода потом г. генералам командующим эск. и арт. прочесть приговор после чего пробить 2 колено похода и командовать на плечо тогда профосам сорвать мундир кресты и переломить шпаги, что потом и бросить в приготовленный костер. Когда приговор исполнится, то вести их тем же порядком в кронверк тогда взвести присужденных к смерти на вал, при коих быть священнику с крестом.
Тогда ударим тот же бой, как для гонения сквозь строй докуда все не кончится после чего зайти по отделениям на право и пройти мимо и разпустить по домам».
«Это какое-то утонченное убийство», — сказал Лев Николаевич, прочитав документ, и, благодаря В. В. Стасова за возможность познакомимся с ним, добавил, что у него теперь «ключ, отперший не столько историческую, сколько психологическую дверь».

***

Попытки историков, исследователей на протяжении нескольких десятков лет определить, выявить какие-то закономерности не только в отношении Николая I к разным декабристам, но и в оценке их вины и в последующих актах осуждения «друзей по 14 декабря», не увенчались успехом. По той простой причине, что не было ни этих закономерностей, ни каких-то разумно объяснимых мотивов его поведения и определения характера наказания декабристов.
Декабрист Н. В. Басаргин был очень близок к истине, когда писал: «Комитет поступал, по желанию ли самого государя или по собственному неразумному к нему усердию, вопреки здравому смыслу и понятию о справедливости. Вместо того, чтобы отличить действия и поступки от пустых слов, он именно на последних-то и основывал свои заключения о целях общества и о виновности его членов.
Им не принимались в соображение ни лета, ни характер обвинения, ни обстоятельства, при которых произносимы были какие-нибудь слова, ни последующее его поведение. Достаточно было одного дерзкого выражения, чтобы обречь на погибель человека».
Однако Басаргин слишком мягко определил усердие Комитета — как неразумное. Только что обретший трон российский император недвусмысленно поощрял и добываемые Комитетом чистосердечные признания, и одобрял их рвение как неумолимо жестоких судей.

Тайных дум уловитель

Американский историк Марк Раев очень точно определил стиль правления Николая I как «систематический».
Основу же системы правления составляли его, Николая I, представления о самодержавии как о государственном устроительстве и своей личной роли в этом устроительстве. Нельзя не подчеркнуть, что Николай был политическим реалистом, а потому неизменно последовательным в своих деяниях, какие бы заблуждения ни лежали в их основе.
Самодержавие он воспринимал как «просвещенный абсолютизм», а себя — абсолютным монархом, тем более что после расправы над декабристами он неколебимо уверился, что быть монархом его назначило само провидение, потому что и трон, и победу над декабрьскими мятежниками одержал он сам, один, без помощников и какой-либо опоры.
Значит, он сам добыл себе право самодержавно управлять Россией при условии своей абсолютной власти и теперь необходимо создать такую систему, при которой задуманные им преобразования в стране решались бы только единоличной властью его, самодержца Николая I.
Это был первый и главный краеугольный камень его здания абсолютизма. Другим — и тоже фундаментальным — было четкое представление, каким будет это здание. Николай решил идти по образцу регулируемого государства, созданного почитаемым им Петром I, но без ломки, кардинальных реформ и резких новаций. 15-й Романов избрал путь усовершенствования деталей системы, уже давно созданной, улучшив лишь ее функционирование. Историк В. Ключевский именно так и определил принцип, положенный Николаем в основание своей деятельности: «пересмотр, а не реформа, вместо законодательства — кодификация».
Теория «просвещенного абсолютизма» очень импонировала Николаю, и первое время после своего воцарения он неустанно изобретал и демонстрировал маски «просвещенного монарха» (как это было, например, с Пушкиным). Но истинно просвещенным он так и не стал за тридцатилетие царствования, а вот абсолютным монархом был. Надо сказать, что его прагматизм сразу продиктовал верные шаги в направлении защиты своего абсолютизма, причем в первый же год пребывания на троне. Суть этих шагов сводилась к сути самого слова — «самодержавие». Все и всех держи сам*.

##* В дневниковой записи от 19 февраля 1855 года фрейлина А. Ф. Тютчева со слов великой княгини Марии Николаевны утверждала: «Незадолго перед концом к императору вернулась речь, которая, казалось, совершенно покинула его, и одна из последних фраз, обращенных к наследнику, была: „Держи все — держи все“. Эти слова сопровождались энергичным жестом руки, обозначавшим, что держать нужно крепко».

Николай, осуществляя принцип усовершенствования, но не ломки, формально не упразднил ни одного из правительственных учреждений — ни Государственного совета, ни Сената, ни министерств. Но в Госсовет добавил еще один департамент — Царства Польского. В состав Сената также ввел два новых департамента — Варшавских, а к имевшимся десяти министерствам добавил одиннадцатое — управления государственным имуществом, казенными землями и крестьянами.
Осуществляя свой главный принцип — личного, непосредственного и прямого управления делами империи, Николай реорганизовал образованную еще при отце, Павле I, Собственную его императорского величества канцелярию. Теперь Канцелярия состояла из четырех отделений: первое готовила бумаги для доклада императору и следила за выполнением «высочайших повелений»; второе трудилось над подготовкой законодательства; третье занималось делами безопасности государства; четвертое ведало благотворительными учреждениями.
Вслед за упорядочением правительственных органов, с которыми он потом просто не считался, Николай приступил к работе, которая, по его мнению, только и могла обеспечить порядок в государстве, — к созданию единства власти и законов.
Единство власти, как он считал, осуществлял и представлял он сам. Но внушить всем уверенность, что Россия стоит на незыблемой основе законов, можно было только с помощью упорядоченности, систематизации, классификации и кодификации этих законов. И эту титаническую работу, которой никто в державе не занимался со времен Алексея Михайловича, Николай поручил светлейшему уму России М. М. Сперанскому — правда, сделал он это по предложению самого Сперанского, который в январе 1826 года подал новому монарху записку с предложением навести порядок в российском законодательстве.
Уже в начале 1830 года были готовы и изданы 45 томов «Полного собрания законов Российской империи», в которое вошло более 30 тысяч указов, актов, постановлений разных лет, начиная с Уложения 1649 года.
В 1832 году М. М. Сперанский закончил Свод законов. В него были включены те законы, как писал Сперанский, «что оставались неизменными и ныне сохраняют свою силу и действие». Этот колоссальный труд вышел в 15 томах
Затем последовала работа по наведению порядка в финансовой сфере, которую монарх поручил министру финансов Е. Ф. Канкрину, по созданию девяти секретных комитетов по крестьянскому вопросу и т. д. (к некоторым аспектам этой деятельности Николая I мы обратимся в другой главе).
Однако истинным символом николаевского царствования, без сомнения, стало III Отделение Собственной Канцелярии Его Императорского Величества. Историки разных лет по-разному называют его: страшное III отделение, «печально известное», и т. п. Оно и было таким. Главное же — оно, как ничто другое в государственном устройстве в такой мере отвечало сути, форме и духу абсолютизма монарха Николая I и даже свойствам его личности. Это было самое гибкое, самое послушное и самое безотказное орудие в его руках, орудие, действовавшее во всех без исключения сферах российской жизни.
И, видимо, правильнее было бы сказать, не то, что III отделение — символ николаевского царствования, а что Николай — это душа и мозг III отделения. Сам факт, что указ о создании III отделения монарх подписал 3 июля 1826 года — всего за несколько дней до казни пятерых (а для троих из них — казни двойной) и вынесения приговора о ссылке в Сибирь 121 декабриста — еще один штрих к портрету Николая I, монарха абсолютного, но абсолютно не просвещенного и негуманного.
История же возникновения III отделения, этого «всевидящего ока» государя, которое А. И. Герцен назвал «вооруженной инквизицией», которая стоит «вне закона и над законом», такова.
В начале января 1826 года, когда в разгаре было следствие над декабристами, а некоторых еще только арестовывали и привозили в Зимний дворец, на стол только что занявшего российский трон императора Николая I стали ложиться «записки», «проекты», «предложения» людей, заинтересованных — пусть в разной степени и по разным причинам — в проведении реформ на благо России и ее народа.
От молодого самодержца этих реформ ждала вся держава.
Среди полученных государем проектов была и «собственноручная записка генерал-адъютанта Бенкендорфа об учреждении высшей полиции под начальством особого министра и инспектора корпуса жандармов».
Бенкендорфа, который был на 13 лет старше Николая, монарх знал с детства, так как тот воспитывался при дворе. В 1812 г. Бенкендорф зарекомендовал себя как способный кавалерийский генерал, а 14 декабря 1825 г. продемонстрировал Николаю свою беспредельную верность. Знал Николай и то, что при покойном Александре I Бенкендорф успешно выполнял деликатные полицейские поручения. Записка его привлекла внимание Николая I.
А. Х. Бенкендорф предлагал создать высшую уголовную и политическую полиции с тем, чтобы усовершенствовать весь полицейский аппарат, который долженствовал быть гибким и действенным орудием в руках правительства. Бенкендорф убеждал молодого монарха:
«Всякий порядочный человек сознает необходимость бдительной полиции, охраняющей спокойствие общества и предупреждающей беспорядки и преступления». Далее Бенкендорф объяснял, как наиболее эффективно может работать в такой огромной стране, как Россия, тайная полиция и с чего следует начинать полицейскую реформу: «Вскрытие корреспонденции составляет одно из средств тайной полиции и при том самое лучшее, так как оно действует постоянно и обнимает все пункты империи. Для этого нужно лишь иметь в некоторых городах почтмейстеров, известных своей честностью и усердием. Такими пунктами являются Петербург, Москва, Киев, Вильно, Рига, Харьков, Одесса, Казань и Тобольск».
Помимо этого, объяснял монарху Бенкендорф, нужна сеть доносчиков, и перечислял, из кого может эта сеть состоять: «Злодеи, интриганы и люди недалекие, раскаявшись в своих ошибках или стараясь искупить свою вину доносом, будут по крайней мере знать, куда им обратиться... Министру полиции придется путешествовать ежегодно, бывать время от времени на больших ярмарках, при заключении контрактов, где ему. легче приобрести нужные связи и склонить на свою сторону людей, стремящихся к наживе».
Далее Бенкендорф подробно останавливался на главном принципе полицейской организации: «Для того, чтобы полиция была хороша и обнимала все пункты империи, необходимо, чтобы она подчинялась системе строгой централизации, чтобы ее боялись и уважали, и чтобы уважение это было внушено нравственными качествами ее главного начальника».
Бенкендорф высказывает основную мысль своего проекта: необходимо подчинить будущей полиции и ее начальнику жандармский корпус, который мыслился как исполнительный орган. «Он (начальник) должен бы носить звание министра и инспектора корпуса жандармов в столице и в провинции. Одно это звание дало бы ему возможность пользоваться мнениями известных людей, которые пожелали бы предупредить правительство о каком-нибудь заговоре или сообщить ему какие-нибудь интересные новости... К этому начальнику стекались бы сведения от всех жандармских офицеров, рассеянных во всех городах России и во всех частях войска: это дало бы возможность заместить на этих местах людей честных и способных, которые часто брезгают ролью тайных шпионов, но, нося мундир, как чиновники правительства, считают долгом ревностно исполнять эту обязанность».
Задача министра в этом случае, считает Бенкендорф, — распознать таких людей. А вообще он ни в коем случае не должен нарушать принцип секретности: «Его проницательность подскажет ему, что не следует доверять кому бы то ни было. Даже правитель канцелярии его не должен знать всех служащих у него агентов.
Личная выгода и опасение лишиться чрезвычайно доходного места будет ручательством верности этого правителя канцелярии относительно тех дел, которые должны быть известны ему».
В конце проекта Бенкендорф еще раз акцентирует внимание на главенствующей роли будущего министра полиции, что не оставляет сомнения, что не только забота о безопасности государства и охраны его от «страшных заговоров» и инакомыслия руководит им, но и забота о своей персоне: «Первое и важнейшее впечатление, произведенное на публику этой полицией, будет зависеть от выбора министра и от организации самого министерства; судя по ним общество составит себе понятие о самой полиции.
Решив это дело в принципе, нужно будет составить проект, который по своей важности не может быть составлен поспешно, но должен быть результатом зрелого обсуждения, многих попыток и даже результатом самой практики».
Заключает свой проект Бенкендорф сентенцией довольно оригинальной: полиция должна «употребить всевозможные старания, чтобы приобрести нравственную силу (подчеркнуто мной. — В. К.), которая во всяком деле служит лучшей гарантией успеха».
Однако монарх на «оригинальность» внимания не обратил, а вот смысл и перспектива деятельности будущей тайной полиции, особенно после 14 декабря, оказались очень кстати и, что называется, легли на душу, тем более что Бенкендорф уверял: знание общественного мнения так же важно для власти, как знание топографической карты для главнокомандующего.
Проект Бенкендорфа монарх в целом одобрил, но от восстановления министерства полиции отказался, а вот третье отделение своей Канцелярии, ведавшее безопасностью государства, Николай модернизировал и усовершенствовал в соответствии с этим проектом: тайная полиция получала в качестве своего исполнительного органа корпус жандармов. Название этого устрашающего органа осталось прежним, скромным — III отделение Собственной Канцелярии Его Императорского Величества. Оно стало не просто частью монаршей канцелярии, но собственным — императора — аппаратом обеспечения безопасности государства. Кроме того, это была принципиально новая спецслужба по сравнению с предыдущими, начиная с созданной в 1718 году петровской Тайной канцелярией. Новизна её состояла в том, что она вобрала в себя все функции тайного сыска, контрразведки и внешнеполитической разведки*.

##*См.: Симбирцев И. Третье отделение, первый опыт создания профессиональной спецслужбы в Российской империи. 1826–1880. М.: Центрполиграф, 2007.

Указ перечислял сферы интереса нового аппарата власти: все полицейские дела; информация о различных сектах и диссидентских движениях; информация о всех лицах, находящихся под полицейским наблюдением; расследование всех дел, связанных с подделкой денег и документов, все вопросы, касающиеся иностранцев, проживающих на территории России... После перечисления параграф устава суммировал: «Информация и донесения о всех событиях без исключения».
Николай одобрил и предложенный Бенкендорфом принцип строгой централизации: начальник III отделения одновременно был и шефом корпуса жандармов, а начальник канцелярии III отделения был и начальником штаба корпуса жандармов. Безусловно, монарх хорошо понял скрытый намек Бенкендорфа и назначил его этим начальником и шефом. Понял правильно, будучи, как мы уже отмечали, хорошим психологом, что у них немало общих, импонировавших государю черт, а главное, что этот человек не опасен ему интригами или неповиновением, что он будет предан ему искренне, действительно «без лести», потому что при далеко неблистательных способностях Александра Христофоровича он о такой вершине, как начальник всемогущего III отделения, и помыслить всерьез не мог. Эта вершина, была самой высокой в его жизни, и Бенкендорф всегда будет испытывать за нее чувство благодарности к своему властелину. К тому же он имел психологическое чутье и понимал, что именно преданность, беспредельная всепокорность и исполнительность требуются от него на этом высоком посту.
Бенкендорф прекрасно осознавал и то, что за эти главные его свойства простятся и мелкие грешки, и крупные, которые он сумеет выдать за мелкие, — и бесстрашно грешил, ловко смешивая их.
В советской историографии о Бенкендорфе представлено множество самых разных мнений. Чаще всего их смысл сводится к тому, что он был изобретательным и хитрым сыщиком (его называли «ищейкой»), беспредельно жестоким, грубым и безжалостным цербером Николая I.
В работах последних лет облик Бенкендорфа, как и облик его повелителя Николая I, рисуется и с других сторон. Историки вспоминают мнение о нем барона Корфа, который в своих «Записках» отмечал, что глава III отделения «имел самое поверхностное образование, ничему не учился, ничего не читал и даже никакой грамоты не знал порядочно».
Отмечается, что Бенкендорф русского языка не знал вообще, а его французский, на котором он писал рапорты царю, был просто чудовищен. Добавляются еще такие черты, как надменность в обращении со своими подчиненными, беспечность, удивительная рассеянность, о которой по Петербургу ходили анекдоты.
Конечно же, отмечается его исключительное волокитство. Шеф жандармов, предназначение которого «отечески» опекать русское общество, как пишет А. Труайя, «очень чувствителен к женской красоте и ищет общества созданий самых доступных, забывая порой о своих обязанностях и предаваясь альковным мечтам. Французские актрисы, приезжающие в Санкт-Петербург, вынуждены защищаться от его преследований». Некоторые отечественные историки говорят и о его совместных с другом монархом похождениях, вспоминают и характеристику Греча, который называл Бенкендорфа «бестолковым царедворцем», «добрым, но пустым».
Нарисованный Герценом в «Былом и Думах» портрет Бенкендорфа, думается, передает только часть его истинного лица: «Наружность шефа жандармов не имела в себе ничего дурного; вид его был довольно общий остзейским дворянам и вообще немецкой аристократии. Лицо его было измято, устало, он имел обманчиво-добрый взгляд, который часто принадлежит людям уклончивым и апатичным. Может, Бенкендорф и не сделал всего зла, которое мог сделать, будучи начальником этой страшной полиции, стоящей вне закона и над законом, имевший право метаться во все, — я готов этому верить, особенно вспоминая пресное выражение его лица». Герцен добавляет: «Сколько невинных жертв прошли его руками, сколько погибли от невнимания, от рассеяния, от того, что он занят был волокитством».
Являться на прием к Бенкендорфу было совершенно бесполезно: «Он слушал просителя ласково, ничего не понимая... Но публика была очень довольна его ласковостью, терпением и утешительным словом».
Сам Бенкендорф в своих записках весьма хвалит себя и нисколько не сомневается, что стоит «на славном посту, охраняя нравственность». Он не уступает в фарисействе своему патрону, который, по придворной легенде, в качестве инструкции для работы III отделения протянул Бенкендорфу платок, чтобы утирать слезы несчастных верноподданных, сказав: «Вот тебе моя инструкция».
A. X. Бенкендорф в действительности был таким, каким рисовали его историки прошлого и таким, каким рисуют его сейчас, именно таким он был нужен монарху, который ненавидел и боялся людей независимых, мыслящих, имеющих свое мнение. Царь был уверен в преданности ему лично Бенкендорфа и тот никогда его в этом не разуверил. Николай I не уставал осыпать Бенкендорфа милостями, он назначил его членом Государственного совета и Комитета министров, не говоря уж о деньгах и подарках. Не просто опорой, но другом был монарху шеф жандармов, все же другие его качества были для Николая второстепенны.
Эти «второстепенные» качества были далеко не однозначны и весьма разнообразны, о чем свидетельствует записка, поданная Бенкендорфом Николаю в январе 1826 года и ставшая основой деятельности III отделения Собственной Е И В Канцелярии.
Записка эта не могла быть написана ловеласом, сластолюбцем, бездельником и невеждой. Содержание ее совершенно не соответствует портрету, который нарисовали Корф и Герцен, и тому, как воспринимали его многие современники. Бенкендорф, пожалуй, мог бы соревноваться в лицедействе со своим венценосным другом. Вот что писал о нем историк М. Н. Покровский в «Русской истории с древнейших времен»: «В своих записках Бенкендорф уверяет, что ему никогда и в голову не приходило стать начальником тайной полиции — этим де и объясняются промахи его по этой части в организации корпуса жандармов». Для характеристики правдивости записок Бенкендорфа стоит привести одно место из «Записок» декабриста Волконского: «В числе сотоварищей моих по флигель-адъютантству, — пишет он, а его рассказ относится ко времени до 1812 года, — был Александр Христофорович Бенкендорф... Мы были... впоследствии в тесной дружбе. Бенкендорф тогда воротился из Парижа при посольстве и, как человек мыслящий и впечатлительный (подчеркнуто мною. — В. К.) увидел, какую пользу оказывала жандармерия во Франции. Он полагал, что на честных началах при избрании лиц честных, смышленых, введение этой отрасли соглядатаев может быть полезно и царю, и отечеству; приготовил проект о составлении этого управления и пригласил нас, многих своих товарищей, вступить в эту когорту, как он называл, добромыслящих, и меня в их числе; проект был составлен, но не утвержден. Эту мысль Ал. Хр. осуществил при восшествии на престол Николая...»
Лучше знавший кулисы николаевского великолепия Корф рассказывает, что не было промышленной компании в России 30-х годов XIX века, пайщиком которой, явным или тайным, не состоял бы шеф жандармов.
Когда Бенкендорф заболел, в мире капитала началось настоящее волнение. Скорбь по умиравшему «благодетелю» была, надо думать, вполне искренней, ведь сколько нужно было опять денег потратить, чтобы купить новую «чистую душу».
Бенкендорф не был бы нам так интересен, не дополняй он и не подчеркивай многих психологических черт своего многолетнего друга Николая I.

В нашем рассказе нельзя не коснуться также личностей, которые стояли за спиной Бенкендорфа, несли на себе нелегкий груз повседневной работы и были одновременно управляющими III отделением и начальниками штаба корпуса жандармов. Их было несколько в годы правления Николая I.
Первым со времени образования III отделения и до своей кончины в сентябре 1831 года был М. Я. фон Фок, в руках которого находился по сути весь тайный политический сыск, особенно в первые годы правления Николая I. A. C. Пушкин в дневнике, делая запись о его смерти, отозвался о Фоке как о «человеке добром, честном, твердом».
Следующие пять лет эту должность занимал А. Н. Мордвинов, затем почти двадцать лет до 1856 г. Леонтий Васильевич Дубельт, которого Герцен в «Былом и думах» назвал «фигурой угрожающей» и чей портрет он нарисовал, как и портрет Бенкендорфа, скорее штриховой, отражающий первое впечатление: «Исхудалое лицо его, оттененное длинными светлыми усами, усталый взгляд, особенно рытвины на щеках и на лбу, явно свидетельствовали, что много страстей боролось в этой груди, прежде чем голубой мундир (жандармский) победил или, лучше, накрыл все, что там было».
Именно Дубельт обладал настоящей тайной властью и именно его заслуга была в том, что он сумел создать широкую, разветвленную и тайную шпионскую сеть, которая создавала впечатление, что каждый живущий в России находится под наблюдением, что ничто не может ускользнуть от этого всевидящего ока. Как того и хотел монарх, сеть эта была уловителем тайных дум людей, и прежде всего дум мятежных, вольных, недопустимых в создаваемом им государстве чиновников и военных.
Дубельт не только отлично понимал монаршую волю и не только исполнял ее безукоризненно, но и сам был уловителем — и уловителем талантливым — тайных дум людей. Делал он это не только с помощью агентов, которых подбирал тщательно и взвешенно. У него, как и у Николая I, было удивительное психологическое чутье, прекрасная интуиция. Говорили, что для него не было тайн ни в одном человеке: по выражению лица, по едва заметным, как мы сейчас говорим, «вазомоторам», звуку и оттенкам голоса Леонтий Васильевич мог безошибочно определить не только сам факт, что человек что-то скрывает, но даже точно сказать, что именно он скрывает.
В Петербурге его прозвали «Лукавым генералом», а его агенты и осведомители, которым он исправно платил, но держал в большой строгости, боялись его и службу несли исправно. Дубельт остался верен своим принципам и тогда, когда в 1844 г. умер Бенкендорф и шефом III отделения и шефом жандармов стал А. Ф. Орлов.
Власть III отделения при Орлове была практически безгранична и очень скоро само III отделение стало настоящей машиной наказания, машиной мощной и безжалостной, — рассуждения Бенкендорфа и тем более монарха о нравственной и утешающей российский народ силе стали просто не различимы в шуме работы ее маховиков и винтиков. Монарх был доволен. «III отделение кажется ему прекрасным инструментом, который позволил установить полный, скрупулезный контроль за нацией, — писал А. Труайя. — Царь не отдает себе отчета в том, что, стремясь приблизиться к подданным через деятельность тайных осведомителей, становится как никогда ранее зависимым от бюрократического аппарата. Расширяя его прерогативы, воздвигает стену непонимания между собой и страной. В глазах жителей России именно он обладает всеми недостатками слишком рьяных исполнителей его воли. В начале своего царствования Николай внушал лишь опасения. Сам того не осознавая, он ввел новый вид притеснения: отеческий террор». Возможен же этот террор был, без сомнения, лишь при той строгой, четкой и стройной системе наблюдения, системе сбора информации и ее анализа, которую Николаю удалось создать.
III отделение состояло из нескольких экспедиций, каждая из которых имела строго очерченные функции. Первая экспедиция занималась политическим сыском и следствием, вторая — раскольниками, которых Николай искренне считал заблудшими душами. В ведении третьей экспедиции были иностранцы, приезжавшие в Россию и находившиеся здесь при усердной за ними слежкой. Четвертая экспедиция занималась крестьянским вопросом, но не истинными проблемами крестьян, а лишь сбором слухов об освобождении от «крепи». Кроме того, в задачи этой экспедиции входил контроль за злоупотреблениями помещиков с тем, чтобы их пресечь. Пятая экспедиция была образована только в 1842 году и ведала цензурой и периодическими изданиями (до этого с 1828 года в III отделении существовали должности цензора с помощником).
Несмотря на внушительную пирамиду экспедиций, официальный штат III отделения был небольшим до самого конца его существования (в 1880 году III отделение было реорганизовано в Департамент государственной полиции). В 1826 году он составлял всего 16 человек, а в конце царствования Николая I штат чиновников был равен 40. Разумеется, количество тайных агентов, величина агентурной сети III отделения были неизмеримо больше.

***

Историк Н. Я. Эйдельман писал: «III отделение не имело больших штатов и было организацией сравнительно примитивной. Во Франции, например, с ее буржуазными свободами и либерально-демократическими учреждениями аппарат тайной полиции был куда более развит и многочислен. Отсюда, однако, вовсе не следовало, что III отделение слабее французских коллег. Наоборот, влияние его было большим, власть — громадной и долгое время достаточной.
Эффект объяснялся страхом, темнотой, пассивностью большей части населения России, отсутствием каких-либо политических учреждений, действовавших в «ином плане».
В России до поры до времени для всеобщего устрашения и усмирения было достаточно нескольких десятков сотрудников, сидевших в знаменитом доме у Цепного моста, и нескольких сотен вспомогательных персон: ведь по их приказу и министры, и губернаторы, и генералы были обязаны «всячески содействовать».
В систему наблюдения было включено также новообразование: вся Россия была разбита на жандармские дистрикты, которые возглавляли генералы, а каждый дистрикт делился на секции, — их возглавляли полковники.
Вначале страна была разделена на пять дистриктов, куда входило 26 секций с штаб-квартирами в крупных городах. В 1836–1837 годах дистриктов было уже семь (были включены территории Польши, Кавказа и Западной Сибири). Надо сказать, что и корпус жандармов был невелик для такой огромной территории, как Россия в тогдашних ее границах. В 1836 г. его составляли 4 824 человека.
Представление о размахе деятельности политической полиции, созданной Николаем, дает объем канцелярской, бумажной работы, ибо именно «бумага» была главным инструментом контроля. М. Геллер в двухтомной «Истории Российской империи» приводит такие цифры: «До 1838 года ежегодно III отделение обрабатывало 10–12 тысяч приходящих бумаг и до 4 тысяч исходящих, получая до 200 императорских инструкций. В 1839—1861 гг. императору докладывалось ежегодно от 300 до 600 дел, число его инструкций колебалось между 250–450».
Историк уточняет: «Государственная деятельность не исчерпывалась, конечно, усердным трудом III отделения и корпуса жандармов. Но именно эта деятельность давала в первую очередь ощущение самодержавной власти, поскольку создавала иллюзию полного контроля за всем происходящим в стране. Слежка за политически неблагонадежными на территории империи и вне ее составляли лишь часть деятельности „обсервационного корпуса“. Пристальное внимание уделялось контролю государственного аппарата.
В 1847 году число чиновников составляло 61 548 человек... В 1857году насчитывалось 90 189 чиновников».
Безусловно, чудовищный рост чиновничества, как не раз уже было в Российской истории, вел к невиданному казнокрадству и взяточничеству, злоупотреблениям и воровству.
Николай достаточно долго не видел этого, а когда увидел, изменить что-либо было уже нельзя. Не видел же он потому, что его захватил «азарт отеческой опеки», одолело желание все знать и все контролировать самому, чтобы в корне пресечь инакомыслие и всякие проявления самостоятельной, не говоря уж — свободной мысли. Приводило это к тому, что он попусту тратил время на мелочи, а каждая мелочь казалась ему заслуживающей внимания.
По донесениям агентов он следит за поиском и арестом политических преступников, знакомится со сведениями о религиозных сектах, об иностранцах и подозрительных гражданах, он вмешивается в дела цензуры, контролирует особенно тщательно литературу и журнальную периодику, вмешивается в конфликты отцов и детей в дворянских семьях, наказывает распутников, транжир и развратников (так как стоит на страже морали и требует уважать ее). Монарх в курсе больших и малых личных проблем чиновников, не говоря уже о служащих своего III отделения. В соответствии с донесениями его шефов он часто сам назначает наказание за всякого рода провинности: увольняет со службы, требует заключения под стражу, насильственно отправляет на военную службу и т. д.
Надо сказать, что Николай часто, как никто до него, прибегает к такой «сострадательной» мере, как насильственное помещение в психиатрическую лечебницу, — и для лечения, и в качестве наказания. Перечислить все аспекты служебных, социальных, политических, бытовых и даже психологических проблем, которыми занимался монарх и которые он решал, или по крайней мере давал указания, как их следует решить, просто невозможно.
Всем этим занимался — не снисходил изредка, а занимался всерьез — монарх страны, 45 миллионов жителей которой (из 50 миллионов живущих в ней) — рабы, все 30 лет его царствования ждавшие отмены крепостного права или хоть какого-то серьезного облегчения своей судьбы.
Совершенно очевидно, что, займись Николай I с таким же усердием, с каким возводил чиновничье-полицейское государство, действительно важными вопросами жизни страны, а главное решением важнейшего из них — крестьянского вопроса, будь он действительно заинтересован в освобождении крестьян, Россия — именно в его царствование — могла сделать невиданный промышленно-сельскохозяйственный рывок и возглавить мировой прогресс. Именно в этом случае Николай прибавил бы к своему имени так вожделенный им, но так и не заслуженный эпитет: «великий».
Но истории не ведомо сослагательное наклонение, а Николаю неоткуда было взять историческое, а главное гуманное мышление истинно просвещенного монарха. Он так и остался только уловителем тайных дум своих подданных, потому что никому не доверял. Монарх решительно не верил в способности, знания и честность своих приближенных.
Историк Г. Чулков писал: «Его отзывы о сенаторах и губернаторах презрительны и убийственны. Не менее презирал Николай и высшие государственные учреждения в целом, не считаясь вовсе с их правами, присвоенными законом.
Однажды он по предложению Блудова подписал к опубликованию указ о мерах по уменьшению дворового класса, а когда Васильчиков указал на необходимость предварительно внести этот указ для обсуждения в Государственный совет, царь возразил:
— Да неужели же, когда я сам признаю какую-нибудь вещь полезной или благодетельной, мне непременно надо спрашивать на нее сперва согласие Совета?»
Не веря в способности окружавших его особ, самонадеянный монарх при этом ничего не делал для того, чтобы найти способных и талантливых людей за пределами дворца, в других слоях общества — Россия всегда была богата талантами.
«Взявшись руководить громадной империей без всякого участия общества, — писал историк В. О. Ключевский, — Николай должен был усложнить механизм центрального управления. Вот почему в его царствование создалось громадное количество либо новых департаментов в старых учреждениях, либо новых канцелярий, комиссий и т. д. Все это время было эпохой необозримого количества комитетов, комиссий, которые создавались для каждого нового государственного вопроса».
Талантливых, радеющих о благе и процветании России граждан было вокруг множество. Николай даже не давал себе труда прислушиваться к ним. Однако, несмотря на устрашения и монарха, и III отделения, находились смельчаки — умные и честные государственные мужи, — которые обращали внимание царя на истинное положение дел в государстве, да не просто обращали — в колокола били.
Журнал «Русская старина» в сентябрьском номере 1898 года обнародовал, спустя почти 60 лет, одно из таких обращений — записку «Состояние государства в 1841 году» генерал-адъютанта Н. Кутузова, поданную императору Николаю I.
К этой записке мы будем обращаться еще не раз. Приведем пока только самые важные фрагменты из нее:
«Говорят, у нас есть тайная полиция. Но это только говорят. У нас корпус жандармов, а не тайная полиция, которая должна все видеть и слышать, а сама быть невидима и неслышима. Это учреждение так тесно связано с благом империи, что требует более подробного рассмотрения.
При учреждении корпуса жандармов взяли в пример подобное учреждение во Франции, забыв сообразить, что там жандармы есть подобие нашей внутренней стражи и что там есть высшая тайная полиция, по указанию которой действуют и жандармы. Напротив, у нас это лучшее учреждение Франции вывернули наизнанку: агенты тайной полиции подчинены жандармам и потому, как обязанные иметь с ними сношения, сделались явны. Сверх сего, у нас всякий, сочиняя для своего ведомства наставления, старается захватить как можно более власти, не понимая, что этим, разрушая общую гармонию государственного управления, причиняет вред и своей части.
Так произошло и с корпусом жандармов: он, кроме характера политического (которого, впрочем, по явности своей иметь не может), вмешивается в дела гражданские и даже семейные. Это-то вмешательство еще более усилило неправду и злоупотребления, поелику жандармы — те же люди, с теми же пороками, страстями и слабостями, как и все живущие под луной, потому-то умели овладеть ими, и красотой женской, и приманкой обогащения, умели опутать их акциями, товариществами и разными спекуляциями.
Государь! В мире нет ничего нового, разве то ново, что забыли. А к несчастью, люди, которым вверяется составление узаконений, не знают ни этой истины, ни России, ни того, что делалось на земле Русской. У нас было подобное учреждение. Петр Великий, устанавливая фискалов, думал остановить неправосудие и похищение казенной собственности, но вышло напротив. Они, как сказано в представлении об их уничтожении, соединились с бессовестными людьми и неправыми судьями и увеличили зло до безмерности. По вредному направлению нашего века тайная полиция необходима, но, повторяю, тайная, во всей силе этого слова, почему всякое отличие в одежде, всякое вмешательство в дела управления противоречит ее назначению...
К причинам государственного расстройства должно присовокупить и следующие:
Безмерность наград.
В монархическом правлении награды составляют рычаг, которым направляется воля людей к цели государственного благоустройства.
Напротив, у нас награды потеряли всю цену: чины и ордена сыплются в безмерном количестве, без разбору, и всего более — на людей ничтожных, на ласкателей и угодников слабостей сильных людей, отчего (ордена) совершенно утратили уважение, перестали быть двигателями честолюбия, тем более, что те титулы, которые должны передавать потомству великие дела и заслуги отцов на пользу отечества и славы империи, вошли в ряд наград обыкновенных, даваемых за одну выслугу лет. После этого что же осталось? Золото и золото, к которому все стремятся, которому все поклоняются и которому приносятся в жертву честь, совесть и польза государства.
Внимательность при назначении к должностям.
В наш век не дорожат людьми. Чем человек выше чувствами и благороднее помыслами и делами, тем более стараются отдалять его от должностей, потому что люди подобных свойств служат преградой и помешательством в делах личных выгод. Не так было при Петре и Екатерине Великих.
Петр часто возвращался из Сената в сильном гневе от противоречий Долгорукого, Бутурлина и Румянцева. Однажды супруга сказала ему:
— Зачем же не удалишь их, когда они тебе досаждают?
— Э, Катенька, — возразил Великий, — когда я их удалю, кто же будет говорить мне правду?
Петр Великий знал, что правда горька, но полезна в делах царственных. На ней зиждется слава царей и могущество царства. Так точно поступила Екатерина Великая, когда ей сказали, что Панин и Мельгунов осуждают ее действия:
— Я не могу их удалить, они люди полезные для государства, а что лично меня не любят, так это потому, что меня не знают.
Зато какие, можно сказать, гениальные люди окружали эти светила земли Русской во всех родах государственного управления!
Какие же способы употребляли они для избрания этих людей? Петр Великий, живя среди народа, сам находил их, но Екатерина, не имея такой возможности, употребляла следующее средство: при назначении людей на важные степени, даже в губернаторы (она признавала это звание одним из важнейших в государстве, как и должно быть, но ныне на эти места назначают людей, едва имеющих смысл человеческий), императрица предварительно распускала слух о предполагаемом назначении и через несколько месяцев, собрав общественное мнение (которое ей передавалось верно), определяла к должности. Государыня знала, что, назначая людей по представлению и одобрению приближенных, неминуемо впадет в ошибку, поелику каждый будет стараться окружить престол своими любимцами.
Повторяю слова, сказанные Долгоруким Петру Великому: „Это говорить заставляет меня ревность к славе вашего императорского величества и к счастью ваших подданных“.
Не гневайтесь, государь! Конечно, вы хотите не разорения земли нашей, но блага миллионов, провидением вам вверенных. На этом только благе утверждается непоколебимость престолов».
Как согласно мнение Н. Кутузова перекликается с мнением человека из близкого окружения императора! Графиня Антонина Дмитриевна Блудова — камер-фрейлина, мемуаристка, верноподданная монарха, пыталась быть объективной, когда писала в 1850 году о Николае I: «В его положении и в наше время он не может высоко ценить его окружающих и невольно должен судить и о других по ним. Тут-то главный его недостаток; как все цари, как все почти люди высшего круга, он видит обычайно лишь малое число приближенных, слышит их мнения, судит по их донесениям, видит их глазами, — и только одна природная возвышенность, одни порывы его светлой души спасают его от заразы мелкости и плоскости чувств этих людей... Он привык на одно собственное мнение полагаться и забывает, может быть иногда, что всякому человеку для того, чтобы иметь отчетливое и ясное мнение, нужно или своими глазами все видеть (что просто невозможно никакому смертному), или слушать различные мнения различных людей и между ними выбирать.
У нас же дела решаются (часто самые важные) по представлению одного какого-нибудь министра или генерал-губернатора, и эти господа до того исключительно заняты своей отдельной частью, что никогда и не мыслят о нуждах целой империи, и одному государю предоставлено попечение о пользе общей.
Как говорил Храповицкий (Александр Васильевич [1749–1801] стихотворец, драматург, статс-секретарь Екатерины II. — Прим. авт.), Россия в самом деле разделена опять на удельные княжества, воюющие между собою, которые называют министерствами, и великая была бы слава государю, если бы, как Иоанн III, он сделался вторым собирателем земли Русской».
Монарх Николай I не сделался таким собирателем, не услышал, не захотел услышать сигналов тревоги, которые подавали любящие Россию люди. Ему понадобился мощный набат — канонада страшной Крымской кампании, чтобы всё-таки понять, что колосс, который он усердно воздвигал практически всю жизнь, рухнул, потому что стоял на глиняных ногах и стоял только до первого серьезного потрясения.

***

Очень важным — и в жизни Пушкина, и в прозрении им личности монарха — стало его камер-юнкерство. Почему-то современные восхвалители Николая I совершенно обходят эту тему или говорят об этом как о безусловной любви и заботливости государя о поэте, хотя в пушкиниане этой придуманной и сплетенной монархом новой паутине оценка дана давно и однозначно. Известно, что спустя почти два года после женитьбы в 1833 году Пушкин был пожалован царем в камер-юнкеры — должность не служебную, а придворную, в которой обычно состояли юноши 18–20 лет. Почти четыре года южной ссылки и двухлетней в Михайловском научили поэта не только умело скрывать свои истинные чувства и мысли, но и постоянной осмотрительности в жизни и творчестве. Не случайно у Пушкина был единственный серьезный, «прилюдный», срыв именно когда он получил известие о пожаловании ему чина тайного советника и присвоении звания камер-юнкера.
Это звание, повторим, было безусловно унизительным для 34-летнего поэта, хотя, например, один из современных нам исследователей Л. Выскочков не только оправдывает монарха, но говорит о самом факте монаршего издевательства как о свидетельстве монаршей благосклонности к Пушкину: «30 декабря 1833 года граф К. В. Нессельроде известил письмом министра двора князя П. В. Волконского о пожаловании А. С. Пушкину чина титулярного советника и звания камер-юнкера... Формально Николай Павлович был прав и не мог дать А. С. Пушкину по его чину большего звания. Но поэт увидел в этом насмешку и был взбешен. Его успокаивали В. А. Жуковский и М. Ю. Виельгорский. Только благодаря Н. М. Смирнову, в то время жениху А. О. Россет, узнавшему через камердинера размер Пушкина, удалось заказать злополучный мундир, чтобы поэт мог все же появляться при дворе».
Брат же поэта Лев Сергеевич рассказал о том, какой была на самом деле реакция Пушкина на известие о решении императора: (указ был подписан 31 декабря 1833 года): «Брат мой впервые услыхал о своем камер-юнкерстве на бале у графа Алексея Федоровича Орлова. Это взбесило его до такой степени, что друзья его должны были отвести его в кабинет графа и там всячески успокаивать. Не нахожу удобным повторить здесь всего того, что говорил, с пеной у рта, разгневанный поэт по поводу его назначения».
Оскорбление этим назначением было тем более глубоким, что, по словам П. В. Нащокина, за три года до этого «сам Бенкендорф предлагал ему камергера, желая иметь его ближе к себе». Но Пушкин тогда смог отказаться, заметив: «Вы хотите, чтоб меня так же упрекали, как Вольтера».
Теперь же, через три года, отказаться он уже не мог: указ царя был равнозначен приказу. П. В. Нащокин дополнил рассказ брата Пушкина: «Друзья, Виельгорский и Жуковский, должны были обливать холодной водой нового камер-юнкера, до того он был взволнован этим пожалованием! Если б не они, он, будучи вне себя.., с пылающим лицом, хотел идти во дворец и наговорить грубости самому царю».
Новый, 1834 год, Пушкин вместе с женой встретили у ее тетки Н. К. Загряжской, Нетрудно догадаться, как невесел был поэт в эту новогоднюю ночь, а 1 января он сделал горькую запись в своем дневнике: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры, что довольно неприлично моим летам. Но Двору хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничкове». В тот же день, видимо вечером, он снова возвращается к новому пожалованию: «Меня спрашивали, доволен ли я моим камер-юнкерством? Доволен, потому что государь имел намерение отличить меня, а не сделать смешным, — а по мне хоть в камер-пажи, только б не заставляли меня учиться французским вокабулам и арифметике».
Что это? Мудрое смирение от безысходности? Гаерство? Уверенность, что могут перлюстрировать не только письма?
Это много значимее для Пушкина. Свое придворное звание он воспринимает однозначно — как публичное унижение царем его достоинства поэта и человека. «Шутовским кафтаном» назвал он камер-юнкерский мундир. Мало того, «всемилостивейшее» монаршее пожалование имело для великого поэта еще более унизительное и оскорбительное продолжение.
В начале января 1834 года в петербургских газетах и журналах появились сообщения об этом царском указе, что вызвало массу толков о заискивании поэта перед властями. Враги Пушкина тут же подняли поистине грязную шумиху, распуская о нем дурные слухи, обвиняя в лести и придворных интригах. Хотя все это глубоко ранило поэта, самым страшным для него следствием «монаршей милости» было посягательство на его свободу — и поэтическую, и гражданскую. Камер-юнкерство, означавшее придворную службу, связывало, обязывало, отрывало от творчества, ущемляло свободу, зато воля государя была исполнена, о чем Бенкендорф, конечно, без ссылки на монарха, сказал: «Лучше, чтоб он (Пушкин) был на службе, нежели предоставлен самому себе».
Авторы «Пушкинского календаря» Н. Кондакова и В. Чепкунов приводят любопытные факты относительно писем Пушкина и упоминаний в них царственных или близких к ним особ: «Если сложить в одно упоминания об Александре I (41), Николае I (137) и Бенкендорфе (105), получится, что к этим людям, олицетворяющим власть, поэт возвращался в письмах 183 раза. Это не друзья души и сердца, не единомышленники и не просто приятели, — они могущественные властители, от них зависела судьба Пушкина. По словам поэта, нет гнета тяжелее, чем гнет системы. А эти люди олицетворяли ту систему, что всю жизнь давила поэта».
Повторимся: давил и унижал его достоинство не только сам факт определения в камер-юнкеры, но и последовавшие за этим постоянные выговоры, недовольство царя по самым ничтожным и мелким поводам, еще большая зависимость от монарха, III отделения и придворного образа жизни в том числе. Приводимые ниже фрагменты из дневника Пушкина — убедительное тому подтверждение.
Из дневника 1834 г . 17 января:
«Бал у гр. Бобринского... Государь мне о моем камер-юнкерстве не говорил, а я не благодарил его. Говоря о моем „Пугачеве“, он сказал мне: „Жаль, что я не знал, что ты о нем пишешь. Я бы тебя познакомил с его сестрицей, которая тому три недели умерла в крепости Эрлингфосской“» (и которая пребывала там с 1774 года!).
26 января:
«В прошедший вторник зван я был в Аничков. Приехал в мундире. Мне сказали, что гости во фраках. Я уехал, оставя Наталью Николаевну, и, переодевшись, отправился на вечер к С. В. Салтыкову. Государь был недоволен, и несколько раз принимался говорить обо мне: „Я надеюсь, что Пушкин принял по-хорошему свое назначение. До сих пор он сдержал данное мне слово, и я был доволен им и т. д., и т. д.“ (с франц. — Прим. авт.).
В четверг бал у кн. Трубецкого... Государь приехал неожиданно. Был на полчаса. Сказал жене: „Из-за сапог или из-за пуговиц ваш муж не явился в последний раз?“ (с франц. — Прим. авт.). Мундирные пуговицы. Старуха Бобринская извиняла меня тем, что у меня они не были нашиты».
16 апреля:
«Приглашения на дворянский бал и приказ явиться к графу Литте. Я догадался, что дело идет о том, что я не явился в придворную церковь ни к вечерне в субботу, ни к обедне в вербное воскресенье. Так и вышло: Жуковский сказал мне, что государь был недоволен отсутствием многих камергеров и камер-юнкеров, и сказал: „Если им тяжело выполнять свои обязанности, то я найду средство их избавить“. Однако ж я не поехал на головомытье, а написал изъяснение».
10 мая:
«Государю неугодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностию. Но я могу быть подданным, даже рабом, но холопом и шутом не буду и у царя небесного.
Однако какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться — и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина! Что ни говори, мудрено быть самодержавным».
3 мая:
«Говорят, что будто бы на днях выйдет указ о том, что уничтожается право русским подданным пребывать в чужих краях. Жаль во всех отношениях, если слух сей оправдается». Пушкин негодует: «Он есть явное нарушение права, данного дворянству Петром III; но так как допускаются исключения, то и будет одной из бесчисленных пустых мер, принимаемых ежедневно к досаде благомыслящих людей и ко вреду правительства».
Эти записи Пушкина — не просто критика, но прямое указание на бездарность и бесплодность политики Николая в целом, еще один штрих к пониманию истинного отношения поэта к монарху.
Не следует забывать, что по своим убеждениям Пушкин был, безусловно, монархистом. Как и все русское дворянство, он отрицал революции и боялся их, прежде всего потому, что в России они не имели бы формы и характера революций европейских 20—30-х годов XIX столетия. Революция в России в представлении русского дворянства — это страшный разгул пугачевщины, который виделся кровавым беспределом и гражданской войной и который мог продлиться на просторах России непредсказуемо долгое время, не говоря уже о его последствиях. Однако монархизм Пушкина был по сути иллюзорным. Он верил в просвещенную монархию, которая возможна не в условиях самодержавного деспотизма, а только при просвещенном, радеющем о благе народа и отечества монархе. Именно поэтому он так радостно поверил в истинность намерений Николая I, который талантливо играл роль просвещенного монарха и поэтому так долго — почти восемь лет — поэт не мог, нет, не хотел (видел, понимал, негодовал, но все надеялся) окончательно разувериться в этом человеке, в котором находил много черт, свойств, природных задатков, которые могли бы служить пользе и славе России.
Далеко не все приватные разговоры царя и поэта стали достоянием гласности, но нет сомнения, что Пушкин делал попытки обратить ум и душу монарха именно к идеальному образу. Однако царь и поэт видели этот образ по-разному. Николай I искренне считал себя именно просвещенным государем: ведь на его счету памятники и дворцы, Пулковская обсерватория и т. п. (о чем речь впереди).
К 1835 году иллюзии Пушкина о возможности найти общий язык с Николаем I рассеивались одна за другой, его надежды «славы и добра» оказались неоправданными.
Во второй половине 30-х годов доминирует Пушкин-историк и Пушкин-прозаик. Оппозиционные настроения поэта находят выход в обращении его к эпохе пугачевщины, к углубленному изучению и пониманию исторических событий — и не только в России. Монарх не мог не чувствовать этого, как и «возмужалости» поэта — роста его не только в творческом, но и в историко-политическом отношении.
Для Пушкина исторические сюжеты являются современными, а современные, в свою очередь, наполняются историческим содержанием. Неудивительно, что в середине 1830-х годов Пушкин дал знаменитую формулу: «История народа принадлежит Поэту» (а не царю, как утверждал Карамзин в своей «Истории государства Российского»). Творчество и жизнь Пушкина убеждают, что ему не свойственно было безоглядное увлечение сильным государем, — даже таким, как Петр Великий.
Пушкин все чаще осуждает распоряжения царя и мероприятия правительства. В дневнике от 28 ноября 1833 г., комментируя назначение «человека запятнанного» О. И. Сухозанета главным директором Пажеского и всех сухопутных корпусов, поэт пишет: «Государь назначил ему важнейший пост в государстве, как спокойное местечко в доме инвалидов», а по поводу поступка гвардейского офицера фон Бринкена, пойманного на воровстве, поэт просто негодует: «Государь не приказал его судить по законам, а отдал на суд курляндскому дворянству. Это зачем? К чему такое своенравное различие между дворянином псковским и курляндским? Прилично ли государю вмешиваться в обыкновенный ход судопроизводства? Или нет у нас законов на воровство?»
В записи конца июня 1834 года горькая ремарка на смерть государственного канцлера В. П. Кочубея: «Казалось бы, смерть такого ничтожного человека не должна была сделать никакого переворота в течении дел. Но такова бедность России в государственных людях, что и Кочубея заменить некем».

***

Историки и литературоведы любят приводить фрагмент письма Пушкина Петру Чаадаеву от 19 октября 1836 года: «Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя».
Историк, исследователь Р. Г. Скрынников в книге «Дуэль Пушкина» пишет, что о Пушкине после смерти тайком говорили, что он любил Николая как человека, но считал, что для России нужен другой император. Видимо, все это дало повод к тому, что вот уже много десятилетий в пушкинистике существует устойчивое убеждение о двойственном отношении поэта к Николаю I — как к монарху и как к человеку.
Прежде чем обратиться к истинному отношению Пушкина к монарху, думается, есть необходимость остановиться на некоторых свойствах характера самого Пушкина. И. П. Липранди, с которым поэт довольно близко и часто общался в период своей южной ссылки (с 1820 г. по июль 1824 г.) и обширной библиотекой которого часто пользовался, писал, передавая не только собственное мнение, но и мнение некоторых своих знакомых: «Пушкин был неизмеримо выше и несравненнее лучше того, чем казался и чем даже выражал себя в своих произведениях».
Было это так скорее всего для того, чтобы оградить от всего ненужного, суетного Поэзию, которая была для Пушкина всем — его любовью, смыслом и содержанием жизни, ясным осознанием своего предназначения. В немалой степени понять это предназначение помог поэту В. А. Жуковский, который писал Пушкину еще 12 ноября 1824 года: «Ты имеешь не дарование, а гений. Ты богач, у тебя есть неотъемлемое средство быть выше незаслуженного несчастия и обратить в добро заслуженное; ты более нежели кто-нибудь можешь и обязан иметь нравственное достоинство. Ты рожден быть великим поэтом: будь же этого достоин. В этой фразе вся твоя мораль, все твое возможное счастие и вознаграждение. Обстоятельства жизни счастливые или несчастливые — шелуха».
Чуть менее века спустя, в феврале 1921 г. Александр Блок в статье «О назначении поэта» вторил Жуковскому: «Мы знаем Пушкина — человека, Пушкина — друга монархии, Пушкина — друга декабристов. Все это бледнеет перед одним: Пушкин — поэт».
В 1826 году один из ближайших друзей Пушкина — С. А. Соболевский в письме Одоевскому заметил: «Пушкин любит себя показывать не в пример худшим, чем он есть».
В своем романе-исследовании «Судьба Пушкина» Б. Бурсов делает психологически точный и верный вывод: «Пушкин, при колоссальной общительности, неизменно оставался сам в себе. И друзьям давал понять о расстоянии, отделявшем его от них... Разными толками о себе, кстати, он сбивал с толку тех, кто хотел бы докопаться до того, каков он в действительности. Тут главное в самой натуре Пушкина, таящей неожиданности и для себя самого, а не только для других.
Его внимание особенно привлекала пестрота в человеческом характере... Неудивительно, что с величайшей доброжелательностью к людям соединялась в нем и самое суровое отношение к ним, поскольку в известном смысле, каждый человек несет в себе возможность самообновления путем непрестанного пересмотра себя... Пушкин мерил человека прежде всего поступками, человек же далеко не всегда соответствует самому себе в собственных поступках».
Именно поэтому Николай привлекал поэта как личность, интересная для художественного познания. Личность раздвоенная, никогда не расстающаяся со своими многочисленными масками, что Пушкин безусловно скоро (после сентября 1826 г.) увидел. И личность незаурядная, которую деформиорвали сначала специфическое воспитание, а потом беспредельная власть над огромным народом и государством, над каждым совим подданным, кем бы он ни был.
Вот почему, зорко вглядываясь в монарха, представляя его реального, без масок, поэт — как каждый художник и христианин — хотел увидеть в нем что-то светлое, новое, неожиданное. Он ценит в монархе эти проблески лучшего. Он радуется, например, что тот хорошо говорит, не смешивая, русский язык с французским, что делает дельные замечания о каких-то его произведениях и т. д.
С другой стороны, он видит и вопиющие несоответствия слов и поступков императора в делах государственных и в судопроизводстве, в деятельности III отделения и в отношении к литературе и литераторам, к искусству и к культуре.
Вряд ли княгиня С. А. Долгорукова отважилась бы передать Пушкину или его ближнему окружению содержание состоявшейся 22 октября 1834 года беседы ее с Николаем I: «Есть некто, — сказал государь, — у кого на мизинце руки ноготь длины почти с вершок. Он связывает с ногтем удачу, он смотрит на него, как на своего хранителя, свой талисман. Угадайте, кто это?
— Но как угадать, государь? Может быть, я не знакома с этой персоной.
— О! Вы знаете и его внешность, и имя, угадайте!
— Я, право, не знаю... Не Пушкин ли, Ваше Величество?
— Пушкин?.. Какой Пушкин?
— Александр Пушкин, поэт.
— Пушкин!.. Да не только на его руки, да я и на мерзкую его рожу не захочу посмотреть!..»
Этот разговор в записи отца княгини Долгоруковой, московского почт-директора А. Я. Булгакова был опубликован в «Новой газете» в1999 году, в № 11, статья «Фигуры и лица».
А вот иная точка зрения. Русский историк, публицист П. Б. Струве писал:
«Отношение Пушкина к Николаю I не могло не быть, с одной стороны, весьма сложным, а с другой — весьма простым. Между великим поэтом и царем было огромное расстояние в смысле образованности и культуры вообще: Пушкин именно в эту эпоху был уже человеком большой, самостоятельно приобретенной умственной культуры, чем Николай I никогда не был. С другой стороны, как человек огромной действенной воли, Николай I превосходил Пушкина в других отношениях: ему была присуща необычайная самодисциплина и глубочайшее чувство долга. Свои обязанности и задачи монарха он не только понимал, но и переживал как подлинное служение. Во многом Николай I и Пушкин, как конкретные и эмпирические индивидуальности, друг друга не могли понять и не понимали».
Струве выразил наиболее расхожее мнение об отношениях Пушкина и Николая I: «Поэт хорошо знал, что Николай I был — со своей точки зрения самодержавного, т. е. неограниченного монарха — до мозга костей проникнут сознанием не только права и силы патриархальной монархической власти, но и ее обязанностей.
Для Пушкина Николай I был настоящий властелин, каким он себя показал в 1831 году на Сенной площади, заставив силой своего слова взбунтовавшийся по случаю холеры народ пасть перед собой на колени. И свое отношение к Пушкину Николай I рассматривал под этим углом зрения. Нам чужда — и уже Пушкину в значительной мере была чужда — политическая идеология Николая I, но, несмотря на это, его отношение к Пушкину мы не можем не признать человечески добросовестным и идейно серьезным. Николай I к доступному ему духовному миру поэта и к его душевным переживаниям относился — со своей точки зрения — внимательно и даже любовно».
В целом это достаточно верные наблюдения. Но вот две последние мысли — «добросовестное и идейно серьезное» и «внимательное и даже любовное» отношение Николая к Пушкину — не выдерживают критики, как не выдерживает критики и написанное Пушкиным Чаадаеву «Я сердечно привязан к государю», как утверждение искреннее, как истина. Уже упоминавшийся исследователь Б. Бурсов в книге «Судьба Пушкина» пишет: «Пушкин — самая свободная душа в русской литературе. Вследствие этого — и самая ответственная... Успех пишущего, — что по понятным причинам Пушкину было яснее, чем кому-либо из пишущих, — зависит не только от него самого, но также и от внешних условий, в которых осуществляет он свое творчество...
Жуковский и Вяземский, при различии между ними, делали свое дело, сообразуясь преимущественно с духом времени и переменчивыми обстоятельствами. Этим и определялась судьба каждого из них.
А вот судьба Пушкина, чем более применялся он к обстоятельствам и духу времени, тем решительнее обнаруживал свою неподвластность им. Она была исключительно самоуправляема. Почему в принципе и не подвластна чему-либо и кому-либо, кроме самой себя. Значит — под постоянной угрозой рока, защищенная от него только самой собой».
Благодаря публикации «Из записной книжки „Русского архива“» (РА, 1910, III, с. 158) стало документально известно мнение А. С. Пушкина о Николае I, которое при жизни поэта передавалось только изустно: «Хорош, хорош, а на тридцать лет дураков наготовил».
Вывод очевиден и напрашивается сам собой: не мог, не имел права Александр Сергеевич ставить под удар не только свою пусть куцую, но все же свободу — не в ссылке все же! — но и благополучие свой семьи: жены, детей, ближайших друзей путем прямого и публичного высказывания своего истинного отношения к государю Николаю I. Даже в «Дневнике» Пушкин неизменно придерживается «принципа айсберга» — на поверхности факты самые невинные. И. Л. Фейнберг в работе «Незавершенные работы Пушкина» очень точно отметил эту особенность письма Пушкина: Подготовливая изображение исторического события, писать о котором было запрещено, Пушкин иногда закреплял в „Дневнике“ лишь цензурную — на первый взгляд — часть задуманной картины. Закрепляя, прямо подразумевая запретное целое; при этом он иногда осторожно касался в „Дневнике“ собранного им изустно (или почерпнутого в записках современников) запретного исторического материала. Такой способ работы облегчал ему возможность воссоздать в дальнейшем задуманную картину в целом».
Не выдерживает критики утверждение П. Б. Струве и других исследователей о добрых, приязненных отношениях поэта с царем, если вспомнить хорошо известную историю с пушкинским журналом «Современник», который Петр Александрович Плетнев — поэт, критик, профессор, ректор Петербургского университета и друг Пушкина — назвал «единственным уголком, оставшимся людям, любящим и уважающим прямое добро». Много лет со времени закрытия «Литературной газеты» Дельвига—Пушкина в 1831 году мечтал Александр Сергеевич о собственном периодическом издании. Он хотел вновь объединить на его страницах литераторов близкого ему круга, чтобы поднять читательскую аудиторию до своего уровня, до своих эстетических воззрений.
Для этого, он знал, нужно пройти по настоящему «минному полю», которое создали в тогдашней русской периодике официозная и известная своим доносительством «Северная пчела» Булгарина и избравшая «торговое направление» в журналистике «Библиотека для чтения» Сенковского. Это прохождение было тем труднее, что Бенкендорф и Николай I всячески поощряли перо Булгарина, всегда преданное власти.
Как во время допросов некоторых декабристов монарх стоял за портьерами, слушая, но не принимая участия в дознании и потом являя свою волю, так и во все 11 лет жизни Пушкина в его царствование он, как за невидимой шторой, стоял за спиной Бенкендорфа, повелевая, поощряя, запрещая, расточая милости и изливая гнев не лично, когда это ему казалось нужным, а от имени грозного главы III отделения.
Разрешение на издание «Современника» последовало от Бенкендорфа (государя) только в 1836 году, причем после того как Пушкин, обогащенный опытом запретов в течение нескольких лет, прибегнул к дипломатическому ходу: он просил не о журнале, а об альманахе, который планировал издавать четыре раза в год книжками по 20 печатных листов каждая, и испрашивал разрешения только на один год, имея намерение, безусловно, продлить его. Первый пушкинист П. И. Бартенев со слов близкого друга Пушкина С. А. Соболевского писал в 1860-х годах, не называя имен и как бы подводя итог создания пушкинского «Современника»: «Мысль о большом повременном издании, которое касалось бы по возможности всех главнейших сторон русской жизни, желание непосредственно служить отечеству пером своим, занимали Пушкина почти непрерывно в последние десять лет его кратковременного поприща... Обстоятельства мешали ему, и только в 1836 году он сумел выхлопотать себе право на издание „Современника“, но уже в размерах весьма ограниченных и тесных».
Прежде чем вспомнить последние свидетельства «внимательного и любовного» отношения Николая I к поэту, обратимся к книге дочери поэта Федора Тютчева фрейлины А. Тютчевой «При дворе двух императоров». Мемуаристка пишет:
«После неожиданной смерти великого поэта всякие печатные восхваления его памяти были строжайшим образом запрещены, ибо монарх не терпел похвал, расточаемых другому».
Еще более резко писал об этом поэт П. А. Вяземский. Он жаловался А. Смирновой на запрет русским писать о любимом поэте: «С Пушкиным точно то, что с Пугачевым, которого память велено было предать забвению».
Следовательно, маска императора, надеваемая специально для поэта — славы России, была наконец снята, хотя окончательно и бесповоротно монарх снял ее сразу после смерти Пушкина.

***

Друг и секундант Пушкина К. К. Данзас утверждал: «На стороне Геккерна и Дантеса был, между прочим, и покойный граф Б. (Бенкендорф. — Прим. авт.), не любивший Пушкина». Одним только этим нерасположением, считал Данзас, и можно объяснить, что дуэль Пушкина не была остановлена полицией. Жандармы были посланы, как он слышал, в Екатерингоф будто бы по ошибке, думая, что дуэль должна была происходить там, а она была на Черной речке (об этом писал А. Амосов в книге «Последние дни жизни и кончина Александра Сергеевича Пушкина».).
Бенкендорфа считал одним из убийц Пушкина и Павел Васильевич Анненков, который готовил в начале 1850-х годов первое научное издание пушкинской биографии. В процессе работы он встречался со многими друзьями и знакомыми поэта и узнавал от них множество неизвестных — и интимных, и даже тайных — фактов его жизни. Он был серьезным, объективным и вдумчивым исследователем. Любопытно одно из его писем к известному пушкинисту В. П. Гаевскому, который в 1880 году был организатором пушкинской выставки. П. В. Анненков в этом письме снова возвращается к теме убийц Пушкина: «Я где-то читал, что на одной стене у Вас красуются портреты гр. Бенкендорфа, Дантеса, княгини Белосельской. Если это верно (они, кажется, не упомянуты в каталоге), то это очень счастливая мысль, за которую Вас следует особенно поблагодарить. Жаль, если это не так и если к этой коллекции не присоединен у Вас еще, для большей полноты, портрет Фаддея Бенедиктовича (Булгарина. — Прим. авт.). Что за прелестная мысль была у Вас выставить портреты убийц Пушкина».
Дуэль Пушкина тоже на совести императора и Бенкендорфа с его III отделением. Даже взяв с Пушкина слово не вызывать Дантеса на дуэль и не мстить Геккерну за его гнусные пасквили, Николай, зная о горячем и гордом нраве поэта, прекрасно осознавал вероятность его неповиновения и безусловно имел все возможности эту дуэль предотвратить. Ведь дуэли были давно запрещены. Полиция просто обязана была ее предупредить, тем более что у Пушкина был придворный чин камер-юнкера.
Впоследствии стало известно, что полиция знала и время, и место дуэли. Но Бенкендорф, видимо, давно ждавший какой-либо подобной ситуации, получил возможность, наконец, избавиться от ненавистного гения. Он послал полицию на Черную речку в Екатериногф, зная, что дуэль будет на Черной речке в Новой Деревне.
Теперь же вспомним — чтобы ещё раз, и пишущим, и читающим, поклониться памяти великого поэта и человека, — что последовало после убийства Пушкина и обратимся к свидетельству очевидца не только правдивого, но и искренне любившего Александра Сергеевича.
В своём письме к великому князю Михаилу Павловичу от 14 февраля 1837 года поэт П. А.Вяземский, неизменный друг Пушкина, рассказал не только о последних часах поэта, но и с великой горечью поведал о том, что последовало после смерти гения.
«Когда его привезли домой, — пишет Пётр Андреевич, — доктор Арендт и другие после первого осмотра раны нашли её смертельной и объявили об этом Пушкину, который потребовал, чтобы ему сказали правду относительно его состояния... Как только мне дали знать о случившимся, я отправился к нему и почти не оставлял его квартиры до самой его смерти, которая наступила на третий день, 29-го января около 3-х часов пополудни.
Это были душу раздирающие два дня; Пушкин страдал ужасно, он переносил страдания мужественно, спокойно и самоотверженно и высказывал только одно беспокойство, как бы не испугать жены. „Бедная жена, бедная жена!“ — восклицал он, когда мучения заставляли его невольно кричать.
Идя к государю, Арендт спросил Пушкина, не хочет ли он передать ему что-нибудь. „Скажите государю, что умираю и прошу прощения у него за себя и за Данзаса“...
Смерть обнаружила в характере Пушкина, — продолжает П. А. Вяземский, — всё, что было в нём доброго и прекрасного. Она надлежащим образом осветила всю его жизнь. Всё, что было в ней беспорядочного, бурного, болезненного, особенно в первые годы его молодости, было данью человеческой слабости, обстоятельствам, людям, обществу.
Пушкин был не понят при жизни не только равнодушными к нему людьми, но и его друзьями (выделено мною. — В. К.). Признаюсь, и прошу в том прощения у его памяти, я не считал его до такой степени способным ко всему.
Сколько было в его исстрадавшейся душе великодушия, силы, глубокого, скрытого самоотвержения!
Его чувства к жене отличались нежностью поистине самого высокого характера.
Несколько слов, произнесённых им на своём смертном одре, доказали, насколько он был привязан, предан и благодарен государю*.

##*Эти слова передал А. С. Пушкин через В. А. Жуковского, и они широко известны: «Жаль, что умираю, весь его был бы». На смертном одре поэт, несмотря на ужасающие боли, помнил особенно отчетливо: он оставляет жену и четырех детей беспомощными и без средств к существованию. Ненависть свою к нему (Пушкин знал это, как никто другой) монарх бестрепетно перенесет на них, если — уже почти из гроба — не поклониться ему и не признать его всесильную волю.

Ни одного горького слова, ни одной резкой жалобы, никакого напоминания о случившемся не произнёс он, ничего, кроме слов мира и прощения своему врагу...
Эти события и смерть Пушкина произвели во всём обществе сильное впечатление. Не счесть всех, кто приходил с разных сторон справляться о его здоровье во время болезни. Пока тело его было выставлено в доме, наплыв народа был ещё больше, толпа не редела в маленькой и скромной квартирке поэта.
Из-за неудобства помещения должны были поставить гроб в передней, следовательно заколотить входную дверь. Вся эта толпа притекала и уходила через маленькую потайную дверь и узкий отдалённый коридор.
Участие, с которым все относились к столь неожиданной и трагической смерти, глубоко тронуло всё общество; горе смягчалось тем, что государь усладил последние минуты жизни Пушкина и осыпал благодеяниями его семью»...
Здесь необходимо прервать чтение письма Петра Андреевича, чтобы стал понятен смысл «услаждения последних минут поэта» и самих монарших благодеяний. П. А. Вяземский и не мог писать иначе. Ведь его адресат — брат монарха, а цель письма — попытка достучаться если не до сердца, то до здравого смысла государя.
Около часа ночи 28 февраля Пушкину, который — уже было ясно — ранен смертельно, принесли записку Николая I. В передаче А. И. Тургенева записка гласила: «Если Бог не велит уже нам увидеться на этом свете, то прими мое прощение и совет умереть по-христиански и причаститься, а о жене и детях не беспокойся. Они будут моими детьми, и я беру их на свое попечение».
Умирающего поэта монарх призывал исполнить «христианский долг», исповедоваться и причаститься, а потом неоднократно повторял окружающим, как свою заслугу, что Пушкин умер по-христиански. Свершись чудо и останься поэт в живых, он не преминул бы посмеяться над своим радетелем. Александр Сергеевич, особенно в последние годы жизни, был истинным христианином, часто читал Евангелие и нередко беседовал о вере с близкими ему по духу людьми, не уставая восхищаться мудростью Святого писания. Часто, открывая Библию, даже наугад, находил там ответы на многие волновавшие его вопросы. Он был православным человеком, но не демонстрировал и не афишировал этого публично, как это нередко делал Николай I. Собственно, совет государя Пушкину умереть христианином, безусловно, был также такой демонстрацией.
Некоторые современные историки-монархисты с пылом перечисляют царские милости семье Пушкина, якобы посыпавшиеся на нее после смерти поэта. И это при том, что еще в начале XX века благодаря архивным изысканиям историка, писателя, публициста П. Е. Щеголева стала известна истина. «Щедрые милости Николая Пвловича, — пишет П. Е. Щеголев в книге «Дуэль и смерть Пушкина» (М.–Л., 1928), — до сих пор приписывали безраздельно его собственной инициативе. Теперь приходится твердо установить, что вдохновителем государя был В. А. Жуковский, что распоряжения, сделанные государем 30 января, были в значительной мере предусмотрены и продиктованы Жуковским. В собрании А. Ф. Онегина сохранился черновик записки, в которой Жуковский изложил свои соображения по вопросу, как достойным образом почтить память умершего поэта. Эта записка составлена вечером 29 января 1837 года и должна была быть представлена государю.
Черновик свидетельствует о благодетельной инициативе постоянного ходатая и благотворителя русских писателей Жуковского.
Это он „осмелился“ представить на благоусмотрение его величества мысль „об очищении от долгов сельца Михайловского“. Это он убедил присоединить к „такому великодушному дару и другой, столь же национальный“ — издание сочинений Пушкина с предоставлением дохода в пользу его семьи. Это он указал на необходимость „единовременно пожаловать что-либо на первые домашние нужды“.
Но Жуковский хотел, чтобы милость Пушкину за гробом была оказана не по нужде, а по заслуге. Жуковский желал, чтобы милость эта не была совершена келейно, а была оглашена манифестом и, следовательно, принята обществом как знак признания значения деятельности Пушкина на высочайшем государственном уровне.
Именно так был в 1826 году почтен Карамзин, и Жуковский писал манифест по этому поводу. „Позвольте мне, Государь, — пишет в своей записке Жуковский, — и в настоящем случае быть истолкователем Вашей Монаршей воли и написать ту бумагу, которая должна будет ее выразить для благодарного отечества и Европы“.
Николай Павлович вручил 30 января Жуковскому собственноручно карандашом написанную записочку, в которой были обозначены милости семье Пушкина. Из этой записочки, давно известной... видно, что император осуществил все высказанные Жуковским пожелания материального характера и для семьи сделал даже больше, чем он просил».
Вот содержание монаршей записки «о милостях семье А. С. Пушкина», данной В. А. Жуковскому:
«1. Заплатить долги.
2. Заложенное имение отца очистить от долга.
3. Вдове пенсион и дочери по замужеству.
4. Сыновей в пажи и по 1500 р(ублей) на воспитание каждого по вступление на службу.
5. Сочинения издать на казенный щет в пользу вдовы и детей.
6. Единовременно 10 т(ысяч)».
Давно подсчитаны и обнародованы сумма долгов поэта и другие царские расходы на вдову и детей Пушкина, но эти суммы ни в какое сравнение не идут с милостями, которые расточал император на любимых и «без лести преданных» своих приближенных. «Царь действительно погасил долги поэта, — писал Н. Я. Эйдельман, — но сами эти долги были часто плодом придворной жизни и разных литературно-издательских затруднений, от которых Пушкин не раз пытался избавиться, но встречал противодействие властей»...
Однако вернемся к рассказу Вяземского о событиях, происходивших после кончины поэта. «После смерти Пушкина нашли только 300 рублей денег во всем доме, Старый граф Строганов, родственник г-жи Пушкиной, поспешил объявить, что он берет на себя издержки по похоронам. Он призвал своего управляющего и поручил ему все устроить и расплатиться. Он хотел, чтобы они были насколько возможно торжественнее, так как он устраивал из за свой счет.
Из друзей Пушкина были Жуковский, Михаил Виельгорский и я. Было ли место в нашей душе чему-нибудь, кроме поразившего нас горя? Могли ли мы вмешиваться в распоряжения графа Строганова?
Итак, распоряжения были отданы, приглашения по городской почте разосланы. Граф Строганов получил приказание изменить отданные распоряжения.
Отпевание предполагалось в Исаакиевской церкви, в приходе дома, где умер Пушкин. Вынос тела предполагался, по обычаю, в день погребения. Приказали перенести тело ночью без факелов и поставить в Конюшенной церкви.
Объявили, что мера эта была принята в видах обеспечения общественной безопасности, так как толпа, будто бы, намеревалась разбить оконные стекла в домах вдовы и Геккерена.
Друзей покойного вперед уже заподозрили самым оскорбительным образом; осмелились со всей подлостью, на которую были способны, приписать им намерение учинить скандал, навязали им чувства, враждебные властям, утверждая, что не друга, не поэта оплакивали они, а политического деятеля (в другом месте этого письма П. А. Вяземский еще раз подчеркивает этот факт: „какое невежество, какие узкие и ограниченные взгляды проглядывают в суждениях о Пушкине! Какой он был политический деятель! Он прежде всего был поэт и только поэт“ — Прим. авт.).
В день, предшествовавший ночи, в которую назначен был вынос тела, в доме, где собрались человек десять друзей и близких Пушкина, чтобы отдать ему последний долг, в маленькой гостиной, где мы находились, очутился целый корпус жандармов. Без преувеличения можно сказать, что у гроба собрались в большом количестве не друзья, а жандармы.
Против кого была выставлена эта сила, весь этот военный парад? Я не касаюсь пикетов, расставленных около дома и в соседних улицах — тут могли выставить предлогом, что боялись толпы и беспорядков.
Но чего могли опасаться с нашей стороны? Какие намерения, какие задние мысли могли предполагать в нас, если не считали нас безумцами и негодяями? Не было такой нелепости, которая не была бы нам приписана. Разумеется, и меня не пощадили. Я даже думаю, что мне оказали честь, отведя мне первое место».
Желание графа Строганова устроить похоронную церемонию как можно более великолепно Бенкендорф будто бы принял за попытку демонстрации, которую якобы хотели устроить друзья Пушкина и прежде всего князь Вяземский. В черновике письма Петр Андреевич очень резко обличил Бенкендорфа: «Прикинулись, будто верят слуху, что некоторые друзья Пушкина намеревались воспользоваться его кончиной для произведения, не знаю, какого-то заговорщиского действия».
«Но самое главное желание Жуковского, — писал П. Е. Щеголев, — характера невещественного осталось неисполненным. Император не пожелал своим милостям сообщить значение государственного дела и придал им характер личной, частной благотворительности» (подчеркнуто мною. — В. К.).
Не смог, не пожелал монарх переступить через ненависть к «своему Пушкину», и при этом изменил бы своей сущности злого лицедея, если бы не нашел «благородного» хода: «Ты видишь, — сказал он Жуковскому, — что я делаю все, что можно для Пушкина и семейства его, и на все согласен, но в одном только не могу согласиться с тобою: это — в том, чтобы ты написал указы, как о Карамзине. Есть разница: ты видишь, что мы насилу довели его до смерти христианской, а Карамзин умирал, как ангел».
Если продолжать это сравнение, то верноподданный придворный историограф Карамзин спокойно и беспроблемно писал и издавал свою «Историю государства Российского», в то время как Пушкин не опубликовал практически ни одного большого произведения, будь то «Евгений Онегин», «Медный всадник», «История Пугачева», даже «Повести Белкина» и «Маленькие трагедии», не говоря уже об отдельных стихотворениях, без схватки с цензурой, Ш отделением, с Бенкендорфом, за которым всегда виделся силуэт монарха Николая I с его неизменным «кнутом и пряником» в руках, всегда чувствовалась его неукротимая воля.
И друзья Пушкина, и его современники прекрасно поняли, что монарх не остановился даже перед откровенной клеветой на поэта, подчеркивая его чуть ли не атеизм, чтобы возвеличить свою щедрость и великодушие к строптивому поэту, которого он, монарх, несмотря ни на что, «любил».
Хотя Жуковский делал все, чтобы и монарх, и современники видели в смерти Пушкина идеал христианской кончины, а в нем самом истинно православного человека, Николай I остался при своем мнении и не верил в религиозность и христианские чувства Пушкина и в искренность его политических взглядов, как не верил и во все доброе и справедливое, что говорил ему о поэте Жуковский.
Потому снова и снова встает вопрос: так что же означали слова монарха «мой Пушкин» и его уверения в монаршей любви и благоволении к поэту?
Этот вопрос остается открытым в еще большей степени в отношении повеления монарха о разборе бумаг Пушкина. Первоначально Николай поручил Жуковскому запечатать эти бумаги и на досуге разобрать их. Если среди них были бы бумаги предосудительные или антиправительсные, то он о них не желал знать. Жуковский должен был сжечь все предосудительное, возвратить письма авторам, а казенные бумаги отправить по принадлежности.
На деле — не без влияния Бенкендорфа, но, как пишет Щеголев, под влиянием «вновь проснувшегося недоверия к Пушкину и страхом, теперь уже загробным, перед его сатирами и эпиграммами» — через час после выноса тела поэта, кабинет был опечатан. Жуковский был поставлен перед фактом: он должен разбирать бумаги Пушкина вместе с жандармским генералом Дубельтом.
Как известно, в феврале 1837 г. на квартире В. А. Жуковского, куда были доставлены бумаги Пушкина, происходил их разбор. Судя по журналу, который велся в течение всего «разбора», в течение 9 и 10 февраля 1837 г. бумаги Пушкина были разделены на 36 категорий. Историк М. А. Цявловский в книге «Статьи о Пушкине» одну из глав назвал «Посмертный обыск у Пушкина», потому что опечатанием кабинета поэта и разбором его бумаг ведал жандармский генерал Л. В. Дубельт. Ему приставлен был помогать В. А. Жуковский, которого Дубельт контролировал, а писарь составил опись бумаг, которые потом были представлены монарху.
Все это факты известные, как и факт исчезновения списка мемуаров Екатерины II, которым Пушкин очень дорожил, но, выстраивая их в ряд — отказ монарха в достойных почестях гению русской поэзии, жандармское участие по монаршему повелению в разборе его бумаг, отпевание не в Исаакиевской, а в Конюшенной церкви, назначение в это время смотра войск — отчетливо понимаешь: здесь все срежиссировал монарх-лицедей. Все продумал, как в пресловутом Документе о физической и гражданской казни декабристов, и все это для того, чтобы обесчестить поэта позором «воровских похорон».
Здесь уместно привести короткую переписку монарха.
4 (16) февраля 1837 г. Николай пишет И. Ф. Паскевичу о смотре гвардии: «Здесь всё тихо, и одна трагическая смерть Пушкина занимает публику и служит пищей разным глупым толкам. Он умер от раны за дерзкую и глупую картель, им же писанную но слава Богу, умер христианином».
В ответном письме Паскевич выразил своё мнение: «Жаль Пушкина как литератора, в то время, как его талант созревал; но человек он был дурной». Николай в письме от 22 февраля (6 марта) соглашался: «Мнение твоё о Пушкине я совершенно разделяю, и про него можно справедливо сказать, что в нём оплакивается будущее, а не прошедшее. Впрочем, все толки про это дело, как и всё на свете, проходят, а суд идёт своим порядком».
И этот суд обернулся для монарха позором, который, как разъяснила неподкупная История, пал на его собственную голову и на все бездарное царствование царя-лицедея Николая I.

***

Никогда мыслящий человек, и прежде всего русский человек не сможет забыть, как по повелению 15-го Романова провожали Пушкина в последний путь. Как никогда не смоется с Николая I клеймо позора за эти «проводы»
Десятки тысяч людей пришли на петербургскую квартиру поэта, чтобы проститься с ним. «За исключением двора и его приближенных, — писал Герцен, — весь Петербург плакал; только тогда стало видно, какую популярность приобрел Пушкин». Принято считать, что Николай испугался манифестаций и волнений в Петербурге, если бы похороны поэта состоялись там. Но в большей степени он испугался славы Поэта, потому что даже не подозревал, насколько она велика. Это была попытка монарха растоптать эту славу. Николай просто сводил счеты с последним декабристом, каким, видимо, всегда считал поэта, и сводил их с присущей ему изощренной жестокостью.
Кто-то угодливо вспомнил о желании Пушкина быть погребенным вблизи от Михайловского. И теперь, спустя почти два века после святотатства погребения поэта, не хочется верить в реальность тогда происходившего, хотя, например, современному автору книги о Николае I Л. Выскочкову не зазорно оказалось написать: «Похороны поэта в провинции отвечали стремлению императора не придавать этому событию большой огласки. Впрочем это решение соответствовало воле покойного» (как бы порадовался Фаддей Булгарин своему единомышленнику Выскочкову в XXI веке!)...
Царь все рассчитал: и срочно придумал смотр гвардии на Дворцовой площади, чтобы перекрыть людям доступ к телу поэта, и тайное спешное отпевание в придворной Конюшенной церкви, и тайный, как и отпевание, увоз гроба с телом в Святые Горы в сопровождении только друга Александра Ивановича Тургенева, слуги Никиты Козлова и жандармского офицера.
Уже на третьи сутки, несмотря на метели и морозы, бешено «мчавшийся траурный поезд» прибыл в Тригорское. О дальнейшем оставила воспоминания младшая дочь П. А. Осиповой — друга Александра Сергеевича, Екатерина Ивановна Фок: «Вдруг видим в окно: едет к нам возок с какими-то двумя людьми, а за ним — длинные сани с ящиком. Мы разбудили мать, вышли навстречу гостям: видим, наш старый знакомый, Александр Иванович Тургенев. По-французски рассказал Тургенев матушке, что приехали они с телом Пушкина, но, не зная хорошенько дороги в монастырь и перезябши, вместе с везшим гроб ямщиком приехали сюда. Какой ведь случай! Точно Александр Сергеевич не мог лечь в могилу без того, чтобы не проститься с Тригорским и с нами. Матушка оставила гостей ночевать, а тело распорядилась везти теперь же в Святые Горы вместе с мужиками из Тригорского и Михайловского, которых отрядили копать могилу.
Но ее копать не пришлось: земля вся промерзла, — ломом пробивали лед, чтобы дать место ящику с гробом, который потом и забросали снегом. Наутро, чуть свет, поехали наши гости хоронить Пушкина, а с ними и мы обе — сестра Маша и я, — чтобы, как говорила матушка, присутствовал при погребении хоть кто-нибудь из близких. Рано утром внесли ящик в церковь и после заупокойной обедни всем монастырским клиром с настоятелем, архимандритом, столетним стариком Геннадием во главе похоронили Александра Сергеевича в присутствии Тургенева и нас, двух барышень. Уже весной, когда стало таять, распорядился Геннадий вынуть ящик и закопать его в землю уже окончательно. Склеп и все прочее устраивала сама моя мать, так любившая Пушкина, Прасковья Александровна. Никто из родных так на могиле и не был. Жена приехала только через два года, в 1839 году».
На этом фоне странно и кощунственно звучат слова историка Владимира Соловьева, который в статье «Памяти императора Николая I» в начале XX века писал: «Сердечно полюбивший поэта, гордившийся своим Пушкиным государь знал его необузданный характер и боялся за него... Он потребовал от него честного слова, что в случае дуэли он прежде всего даст об этом знать... Если бы Пушкин исполнил данное им слово, Россия не потеряла бы лучшей своей славы, и великодушному государю не пришлось бы оплакивать вместе с гибелью поэта и свое рыцарское доверие к человеку».
Такие люди — это фундамент деспотии, потому что умеют убедительно доказывать правоту самого жестокого, несправедливого, противоправного действа монарха, диктатора. Поэт Н. А. Некрасов, даже если бы не написал ничего другого, в веках останется за четверостишие — великое и глубокое свое прозрение:

Люди холопского звания
Сущие псы иногда.
Чем тяжелей наказание,
Тем им милей господа.

Возвращаясь к определению, каким же Николай I был цензором для Пушкина, даже на основе нашего краткого и фрагментарного изложения, с уверенностью можно заключить: любимым для поэта цензором монарх Николай I не был никогда, как и любимым государем, хотя Пушкин не имел ни возможности, ни смелости изъясниться ему в этой нелюбви, да и не видел в этом смысла.
Поэтому кавычки в определении «любимый» цензор — семантически многозначны: это и горькая ирония, и не нашедший выхода гнев поэта, и трагедия гения-творца, который только мечтать мог об истинной поэтической свободе. Когда и в наши дни монархически настроенные историки уверенно пишут о взаимном уважении, восхищении и чуть ли не дружбе первого поэта России и монарха Николая I, они с лёгкостью обходят «острые углы» их отношений, менее всего при этом поминая позор, которым покрыл себя 15-й Романов, отказав русскому гению не только в почестях после его убийства, но даже в нормальных похоронах. Отрешившись от просвещенности и гуманизма Николая I, встаёт вопрос: как мог верующий, или просто православный человек (а Николай себя упорно таким и демонстрировал) хоронить такого же христианина тайком, спешно, не дав даже близким и друзьям нормально проститься с усопшим, не разрешив им помолиться о его душе, не дать произнести традиционного церковного напутствия «Царство тебе небесное!»
А ведь речь идёт не о простом смертном, — о царе, помазаннике Божьем как издревле величали на Руси своих правителей церковь и народ. Безвременно же погибший, убитый — не просто поэт, но гений России, человек, произведения которого спустя уже два века продолжают читать, любить, которым восхищается каждое новое поколение во всём просвещённом мире. Поэт, в котором действительно, как сказал Апполон Григорьев, — «наше всё».
В непрерывной, почти 11-летней дуэли царя и поэта, безусловно, победил он — Поэт, потому что был первым и единственным — гением, пророком, учителем, — кто представлял российскую историю, культуру, философию, поэзию многострадальной России, кто был олицетворением совести, гражданственности и вольнолюбия ее народа.
Он же, Николай I, в монархическом реестре восемнадцати царствовавших в России Романовых всего лишь стоял 15-м. За тридцать лет царствования он так и не удостоился вожделенного им все эти годы добавления «великий». Гордо же для монарха звучавший и сопрягавшийся с его именем «первый» был только порядковым номером имени Николай, что впервые появилось в роду правящих Романовых.