Декабристы

Информация о пользователе

Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.


Вы здесь » Декабристы » РОДСТВЕННОЕ ОКРУЖЕНИЕ ДЕКАБРИСТОВ » Киреевская-Елагина (Юшкова) Авдотья Петровна.


Киреевская-Елагина (Юшкова) Авдотья Петровна.

Сообщений 41 страница 50 из 55

41

И. В. Кирѣевскій.
1806-1856.
I.

Ивану Васильевичу Кирѣевскому одновременно со старцемъ Макаріемъ принадлежитъ иниціатива великаго предпріятія — изданія Святоотеческихъ писаній. Благодаря этому начинанію, и смогло произойти снабженіе этими книгами академій, семинарій, правящихъ епископовъ, ректоровъ и инспекторовъ и чтеніе этой доселѣ недоступной аскетической литературы могло стать доступнымъ монашествующимъ и всѣмъ духовнонастроеннымъ русскимъ людямъ. Истина Православія возсіяла, утвердилась и укрѣпилась въ противовѣсъ западнымъ книгамъ ложнаго направленія. Явленіе міру этихъ рукописей — событіе не поддающееся оцѣнкѣ простыми словами.

Другая заслуга Кирѣевскаго, какъ признано въ исторіи русской философіи — это положенное имъ начало независимой мысли въ русской философіи и, какъ утверждаетъ проф. Н. О. Лосскій, Кирѣевскій и Хомяковъ «хотя не выработали системы въ философіи, но они установили духовное философское движеніе, которое составляетъ самое оригинальное и цѣнное достиженіе въ русской мысли» *{{ Н. О. Лосскій. Лондонъ, 1952 г., стр. 13 (по англійски).}}.

Основное положеніе философіи Кирѣевскаго было слѣдующее: «Ученіе о Святой Троицѣ не потому только привлекаетъ умъ, что является ему, какъ высшее средоточіе всѣхъ святыхъ истинъ, намъ откровеніемъ сообщенныхъ, но и потому еще, что, занимаясь сочиненіемъ о философіи, я дошелъ до того убѣжденія, что направленіе философіи зависитъ въ первомъ началѣ своемъ отъ того понятія, которое мы имѣемъ о Пресвятой Троицѣ»*{{Пол. собр. соч. И. В. Кирѣевскаго, томъ I, стр. 100, Москва 1861.}}.
Иванъ Васильевичъ Кирѣевскій.

Иванъ Васильевичъ Кирѣевскій былъ сыномъ прекрасныхъ русскихъ людей. Его отецъ, Василій Ивановичъ, секундъ-маіоръ гвардіи, былъ крупнымъ помѣщикомъ, владѣльцемъ села Долбино, въ 40 верстахъ отъ Оптиной Пустыни. Онъ отличался необыкновенной добротой. То была истинная, горячая любовь къ людямъ, готовая всегда дѣлить чужое горе, помогать чужой нуждѣ. Всю свою недолгую жизнь В. И. положилъ на дѣла милосердія. Въ 1812 г. онъ пріѣхалъ въ Орелъ, близъ котораго у него была деревня, и оба свои дома — городской и деревенскій, отдалъ подъ больницы для раненыхъ, пріютивъ, кромѣ того, многія семейства, бѣжавшія отъ непріятеля со Смоленской дороги. Онъ самъ ходилъ за больными, заразился тифомъ и умеръ въ Орлѣ 1-го ноября 1812 г. въ день безсребренниковъ Косьмы и Даміана, исполнивъ до конца заповѣдь Христову.

При всей своей добродѣтели В. И. былъ большой оригиналъ: онъ былъ англофилъ, занимался химіей и медициной, сочиненія Вольтера онъ покупалъ и сжигалъ. Любилъ читать лежа на полу и мало заботился о своей внѣшности. Когда они жили въ Москвѣ изъ за родовъ его молоденькой жены, онъ цѣлыми днями пропадалъ въ книжныхъ лавкахъ, оставляя по разсѣянности жену безъ денегъ, не знавшую какъ накормить многочисленную дворню.

Своихъ крѣпостныхъ крестьянъ онъ наказывалъ не иначе, какъ ставилъ ихъ на поклоны. То же онъ дѣлалъ по отношенію городскихъ чиновниковъ, когда исправлялъ должность судьи по выборамъ. «Нерадѣніе въ должности — вина передъ Богомъ», говорилъ онъ.

Его жена, Авдотья Петровна, рожденная Юшкова, была родовитой дворянкой, культурной и образованной. Если онъ представлялъ типъ моральный, то она — типъ эстетическій. Одаренная литературнымъ дарованіемъ, она писала, переводила. Любила цвѣты, поэзію, живопись и сама рисовала. Она помогала Жуковскому въ переводахъ. Съ нимъ ее соединяло родство: она была дочерью его старшей сводной сестры — крестной его матери и отчасти его воспитательницы и была подругой дѣтства Жуковскаго. Овдовѣвъ и выйдя за Елагина, она создала въ своемъ московскомъ домѣ знаменитый салонъ, гдѣ объединялись для обмѣна мыслей всѣ выдающіяся и замѣчательныя лица. Это продолжалось многія десятки лѣтъ, вплоть до ея смерти.

Послѣ смерти Василія Ивановича Кирѣевскаго, Жуковскій прожилъ болѣе года у своей племянницы. Его личность оставила глубокій слѣдъ въ душѣ осиротѣвшаго отрока — Вани. Близость между ними сохранилась на всю жизнь.

Отчимъ — Елагинъ, далъ прекрасное образованіе своимъ пасынкамъ. Они основательно изучили математику, языки — французскій и нѣмецкій и перечитали множество книгъ по словесности, исторіи, философіи изъ библіотеки, собранной ихъ отцомъ. Въ 1822 г. вся семья для окончанія ихъ ученія переѣхала въ Москву, гдѣ профессора университета давали имъ частные уроки. Кромѣ того, Иванъ слушалъ публичныя лекціи по природовѣденію, читанныя М. Г. Павловымъ, послѣдователемъ Шеллинга. Товарищемъ его по ученію былъ А. И. Кошелевъ. Въ это время братья Кирѣевскіе выучились англійскому языку и древнимъ языкамъ. Но знаніе таковыхъ было не столь велико, такъ что Иванъ Васильевичъ доучивался впослѣдствіи, когда начались въ Оптиной Пустыни переводы св. Отцовъ, въ чемъ онъ принималъ дѣятельное участіе. Вскорѣ Кирѣевскій сдалъ государственный экзаменъ, какъ тогда говорилось, «при комитетѣ» и поступилъ на службу въ Архивъ Иностранной Коллегіи.

Первое литературное выступленіе Кирѣевскаго началось съ статьи о Пушкинѣ въ «Московскомъ Вѣстникѣ» въ 1828 г. подъ заглавіемъ «Нѣчто о характерѣ поэзіи Пушкина». Статья его была едва ли не первою въ Россіи попыткою критики серьезной и строго художественной, вызвавшей одобреніе Жуковскаго. Въ слѣдующемъ 1829 г. онъ напечаталъ въ альманахѣ Максимовича «Денница» «Обозрѣніе Русской Словесности за 1829 годъ».

Въ томъ же году, сдѣлавъ предложеніе Н. П. Арбениной и получивъ отказъ, онъ заболѣлъ и поѣхалъ доучиваться заграницу, гдѣ слушалъ лекціи въ Берлинѣ и Мюнхенѣ по богословію, философіи и исторіи. Въ числѣ профессоровъ были Гегель и Шеллингъ, съ которыми онъ лично познакомился. Вернувшись черезъ годъ на родину, онъ издаетъ журналъ «Европеецъ». Вышло два номера. Журналъ былъ самый благонамѣренный, но былъ заподозрѣнъ правительствомъ въ скрытой революціонной пропагандѣ. Жуковскій едва спасъ И. В. отъ административной высылки. Съ тѣхъ поръ на Кирѣевскаго легла черная тѣнь подозрѣнія въ неблагонадежности, которая въ теченіе всей его жизни не дала ему возможности проявлять свои таланты и силы. Въ 1834 г. онъ женится, наконецъ, на любимой имъ дѣвушкѣ.

Послѣ женитьбы Кирѣевскій въ теченіе 12 лѣтъ своей жизни въ Долбинѣ ограничилъ свою общественную дѣятельность исполненіемъ обязанности почетнаго смотрителя Бѣлевскаго народнаго училища, добросовѣстно относясь къ этому дѣлу. Эта жизнь въ деревенской тиши казалась одному недоброжелательному «біографу» какимъ то сномъ и бездѣйствіемъ. Но эти годы для него не были потерянными, они прошли въ духовномъ и умственномъ самоуглубленіи. Если въ юные годы онъ вѣрилъ въ европейскій прогрессъ и былъ западникомъ (журналъ «Европеецъ»), то теперь его міровоззрѣніе круто измѣнилось. Иванъ Васильевичъ сталъ самимъ собой, тѣмъ «Кирѣевскимъ», образъ котораго запечатлѣнъ въ исторіи нашей духовной культуры. Годы, проведенные въ чтеніи научныхъ книгъ расширили его познанія. Въ сороковыхъ годахъ онъ дѣлаетъ попытку вновь выступить на арену общественной дѣятельности, но опять неудачно. Онъ ищетъ каѳедры при Московскомъ Университетѣ и получаетъ отказъ. Желаніе высказать вполнѣ созрѣвшія и глубоко продуманныя въ деревенской тиши философскія убѣжденія въ немъ было, однако, настолько настойчиво, что онъ рѣшается взяться за редактированіе журнала «Москвитянинъ», издаваемаго Погодинымъ (1844 г.). Цензура и тяжелый характеръ издателя, впрочемъ, заставляютъ И. В. К. отказаться отъ этого дѣла послѣ трехъ первыхъ книжекъ журнала.

Здѣсь надо сказать нѣсколько словъ по поводу тѣхъ воздѣйствій, которыя способствовали и помогли окончательному образованію міровоззрѣнія Ивана Васильевича. Съ одной стороны то былъ братъ его Петръ Васильевичъ, съ которымъ его соединяла самая тѣсная дружба, а съ другой — его жена Наталья Петровна.

Петръ Васильевичъ былъ борцомъ за сохраненіе чертъ русскости въ русскихъ людяхъ. Въ этомъ былъ весь смыслъ его существованія — личной жизни у него не было. Онъ былъ собирателемъ древнихъ духовныхъ стиховъ и народныхъ пѣсенъ. Поэтъ Языковъ называлъ его: «Великій печальникъ древней Руси» и «Своенародности подвижникъ просвѣщенный».

«Полнота національной жизни можетъ быть только тамъ», говоритъ Петръ Кирѣевскій, «гдѣ уважено преданіе и гдѣ просторъ преданію, слѣдовательно и просторъ жизни»... Всякое «подражаніе уже средоточитъ безжизненность. Что живо, то самобытно. Чѣмъ полнѣе существо человѣка, тѣмъ лицо его выразительнѣе, не похоже на другихъ. То, что называется общечеловѣческой физіономіей, значитъ не что иное, какъ одно лицо со всѣми, т. е. физіономія пошлая». Изъ этого видно, какъ глубоко сознавалъ П. В. К. важность сохраненія русскими людьми своего своеобразія, свояхъ отличительныхъ чертъ, чтобы не быть «на одно лицо со всѣми» и не утратить своего національнаго характера. Онъ глубоко сознавалъ, какая тяжелая травма была нанесена полтора вѣка передъ этимъ всему русскому народу въ внезапной и насильственной европеизаціи всего его быта.

Мысли Петра Васильевича не прошли даромъ для его старшаго брата. Что касается религіознаго отношенія, здѣсь было вліяніе Наталіи Петровны. Иванъ Кирѣевскій никогда не былъ невѣрующимъ. Еще въ бытность въ Германіи въ 1830 г. онъ совѣтуетъ въ письмѣ своей сестрѣ, чтобы она ежедневно читала Евангеліе. Но, будучи христіаниномъ, Иванъ Васильевичъ не былъ православнымъ церковникомъ. Онъ былъ далекъ отъ Церкви, какъ почти и вся среда тогдашняго передового образованнаго общества. Другое дѣло была его супруга — духовная дочь о. Филарета Новоспасскаго. Она въ юности ѣздила въ Саровскую Пустынь и имѣла общеніе съ преп. Серафимомъ. Поэтому Намѣстникъ Троицкой Лавры, архимандритъ Антоній, въ своемъ письмѣ къ ней именуетъ ее «сестрой». Встрѣча съ о. Филаретомъ Новоспасскимъ была рѣшающимъ моментомъ въ жизни Кирѣевскаго: онъ сталъ его преданнымъ духовнымъ сыномъ. Но дни жизни старца были уже сочтены. Послѣ его кончины, старцемъ четы Кирѣевскихъ сталъ о. Макарій Оптинскій. Кирѣевскій пишетъ своему другу Кошелеву: «Существеннѣе всякихъ книгъ и всякаго мышленія, найти святаго православнаго старца, который бы могъ быть твоимъ руководителемъ, которому ты бы могъ сообщать каждую мысль свою и услышать о ней не его мнѣніе, болѣе или менѣе умное, но сужденіе св. Отцовъ». Такое исключительное счастье онъ имѣлъ въ лицѣ о. Макарія!

Изъ всѣхъ мірскихъ лицъ, перебывавшихъ въ Оптиной Пустыни, Кирѣевскій ближе всѣхъ другихъ подошелъ къ ея духу и понялъ, какъ никто иной, ея значеніе, какъ духовной вершины, гдѣ сошлись и высшій духовный подвигъ внутренняго дѣланія, вѣнчаемой изобиліемъ благодати даровъ стяжанія Святаго Духа и одновременно служеніе міру во всей полнотѣ, какъ въ его духовныхъ, такъ и житейскихъ нуждахъ. Онъ видѣлъ въ Оптиной претвореніе въ жизнь мудрости святоотеческой. Будучи философомъ, онъ почувствовалъ, что и высшее познаніе истины связано съ цѣльностью духа, съ возстановленной гармоніей всѣхъ духовныхъ силъ человѣка. Но это возстановленіе достигается внутреннимъ подвигомъ, духовнымъ дѣланіемъ. И Кирѣевскій въ своихъ философскихъ изслѣдованіяхъ, а именно въ ученіи о познаніи (гносеологія) указалъ на внутреннюю зависимость (функціональную связь) познавательныхъ способностей человѣка отъ духовнаго подвига, претворяющаго естественное, низшее состояніе силъ человѣка въ духовный высшій разумъ (связалъ философію съ аскетикой)...

При своемъ служеніи дѣлу оптинскаго издательства Иванъ Васильевичъ имѣлъ возможность въ совершенствѣ изучить святоотеческую литературу, а ранѣе, получивъ прекрасное домашнее философское образованіе и еще дополнивъ его во время пребыванія въ Германіи, онъ такимъ образомъ былъ также въсовершенствѣ знакомъ и съ западной культурой. Въ его лицѣ встрѣтились западная философская традиція съ традиціей Восточной Церкви. Чѣмъ же разрѣшилась эта встрѣча двухъ враждебныхъ началъ?

Отвѣтъ на этотъ вопросъ даетъ статья «О характерѣ просвѣщенія Европы по его отношенію къ просвѣщенію Россіи», напечатанная въ 1852 г. въ «Московскомъ Сборникѣ», издаваемомъ славянофильскимъ кружкомъ. Эта статья навлекла цензурное запрещеніе на сборникъ; но ничего антиправительственнаго въ ней не было. Смыслъ статьи таковъ:

Будучи выученникомъ Запада, зная его въ совершенствѣ, онъ сурово критикуетъ его культуру. Западъ зашелъ въ духовный тупикъ. Духовная болѣзнь западной культуры — это «торжество раціонализма». Въ этомъ ея сущность, какъ свидѣтельствуетъ проф. В. Зѣньковскій: «Обвиненіе въ раціонализмѣ всего Запада возникло еще въ XVIII в. на Западѣ же, какъ во Франціи, такъ и въ Германіи»*{{Прот. В. В. Зѣньковскій. Ист. Русск. Философіи. Томъ II, стр. 200. Парижъ}}. Кирѣевскій объ этой болѣзни Запада говоритъ подробно: «Европейское просвѣщеніе достигло нынѣ полнаго развитія, но результатомъ этой полноты было почти всеобщее чувство недовольства и обманутой надежды. Самое торжество европейскаго ума обнаружило односторонность коренныхъ его стремленій. Жизнь была лишена своего существеннаго смысла»*{{Кирѣевскій. Т. II. Москва 1861, стр. 231.}}. «Многовѣковой холодный анализъ разрушилъ всѣ тѣ основы, на которыхъ стояло европейское просвѣщеніе отъ самаго начала своего развитія, такъ что его собственныя коренныя начала, изъ которыхъ оно выросло (т. е. христіанство), сдѣлалось для него посторонними и чужими, а прямой его собственностью оказался этотъ самый, разрушившій его, анализъ, этотъ самодвижущійся ножъ разума, этотъ силлогизмъ, не признающій ничего, кромѣ себя и личнаго опыта, этотъ самовластный разсудокъ, эта логическая дѣятельность, отрѣшенная отъ всѣхъ познавательныхъ силъ человѣка» (II, 232). Но «Западъ, какъ и Востокъ, изначала жилъ вѣрой, но произошло поврежденіе въ самой вѣрѣ, когда Римъ поставилъ силлогизмы выше сознанія всего христіанства» (II, 285). Кирѣевскій показалъ, что изъ этого поврежденія «развилась сперва схоластическая философія внѣ вѣры, потомъ реформація въ вѣрѣ и, наконецъ, философія внѣ вѣры» (II, 284). Западная Церковь подмѣнила внутренній авторитетъ истины внѣшнимъ авторитетомъ іерархіи (когда самовольно, безъ согласія съ Востокомъ измѣнила символъ вѣры), что «привело къ ... раціонализму, т. е. торжеству автономнаго разума»*{{Прот. В. В. Зѣньковскій, томъ I, стр. 230.}}, «повлекшему неизбѣжно распадъ духовной цѣльности. Раздвоеніе и разсудочность — послѣднее выраженіе западной культуры»*{{Тамъ же, стр. 232.}}.

Западъ просмотрѣлъ восточную мудрость. Его ученые до тонкости изучили всѣ философіи съ древнѣйшихъ временъ: египетскую, персидскую, китайскую, индусскую и т. д. Но мистика православнаго Востока для нихъ была закрыта. Мы же унаслѣдовали отъ Византіи сокровища этой духовной мудрости, заключенной въ твореніяхъ св. отцовъ. И наша историческая задача была построить на богатомъ византійскомъ наслѣдіи новую духовную культуру, которая бы оплодотворила весь міръ. Кирѣевскій поставилъ проблему во всей ея полнотѣ. Онъ указываетъ, что русская философія должна строиться на «глубокомъ, живомъ и чистомъ любомудріи святыхъ отцовъ, представляющихъ зародыши высшаго философскаго начала» (II, 332). «Путь русской философіи лежитъ не въ отрицаніи западной мысли, а въ воспитаніи ея тѣмъ, что раскрывается въ высшемъ знаніи, гдѣ достигается вновь цѣлостность духа, утерянная въ грѣхопаденіи, но возстановленная въ христіанствѣ, а затѣмъ ущербленная въ западномъ христіанствѣ торжествомъ логическаго мышленія» *{{Тамъ же, стр. 230.}}.

Статья Кирѣевскаго, какъ сказано, была напечатана въ славянофильскомъ «Московскомъ Сборникѣ» и, хотя самъ Иванъ Васильевичъ, отойдя отъ западниковъ, очутился въ окруженіи славянофиловъ, изъ которыхъ Хомяковъ и особенно Кошелевъ, были его близкими друзьями, но тѣмъ не менѣе на нашъ взглядъ, причисленіе Кирѣевскаго къ «раннимъ славянофиламъ» является ошибкой. Во всемъ собраніи его сочиненій нѣтъ ни единаго слова, дающаго право на такое наименованіе. Онъ боролся, какъ и его братъ, за сохраненіе чертъ русской самобытности. Ему, подобно К. Н. Леонтьеву, дороги византійскіе наши корни, на которыхъ основано Православіе. Въ той же статьѣ имъ сказано: «Ученія Св. Отцевъ Православной Церкви перешли въ Россію, можно сказать, вмѣстѣ съ первымъ благовѣстомъ христіанскаго колокола, подъ ихъ руководствомъ сложился и воспитался коренной русскій умъ, лежащій въ основѣ русскаго быта»*{{О харак. просв. Европы. Полн. Собр. Соч. т. II, стр. 259. Москва 1861 г.}}. А въ болѣе ранней статьѣ («Отвѣтъ Хомякову», 1838), онъ пишетъ: «Эти отшельники, изъ роскошной жизни уходившіе въ лѣса, въ недоступныхъ ущеліяхъ, изучившіе писанія глубочайшихъ мудрецовъ христіанской Греціи, и выходившіе оттуда учить народъ, ихъ понимавшій». Это созвучно словамъ К. Н. Леонтьева: «Византійскій духъ, византійскія начала и вліянія, какъ сложная ткань нервной системы, проникаетъ насквозь великорусскій общественный организмъ. Имъ обязана Русь своимъ прошлымъ»... (Византизмъ и славянство). Неудивительно, что западники считали Кирѣевскаго славянофиломъ по недоразумѣнію. «Я отъ всей души уважаю Кирѣевскаго», пишетъ Грановскій, «несмотря на совершенную противоположность нашихъ убѣжденій. Въ нихъ такъ много святости, прямоты, вѣры, какъ я не видѣлъ ни въ комъ». Герценъ съ грустью выразился по поводу Кирѣевскаго: «Между нами были церковныя стѣны»... Братья Кирѣевскіе не примыкали всецѣло ни къ одному изъ существовавшихъ тогда идеологическихъ теченій. Объ этомъ свидѣтельствуетъ тотъ же Герценъ: «Совершенной близости у него (И. В. К.) не было ни съ его друзьями, ни съ нами. Возлѣ него стоятъ его братъ и другъ Петръ. Грустно, какъ будто слеза еще не обсохла, будто вчера посѣтило несчастіе, появлялись оба брата на бесѣды и сходки». Печаль эта понятна: ни тогда, ни послѣ Кирѣевскаго не были должнымъ образомъ понятны и оцѣнены. Они до сихъ поръ ждутъ своего безпристрастнаго изслѣдователя... Оба они желали обновленія національной жизни. «Что такое національная жизнь?» спрашиваетъ Петръ Кирѣевскій — «она, какъ и все живое, неуловима ни въ какія формулы. Преданіе нужно». Это преданіе понималось ими, какъ закрѣпленіе подлинной русской культуры и преображеніе ея духомъ Православія.

Въ 1856 г. въ славянофильскомъ сборникѣ «Русская Бесѣда» вышла въ свѣтъ послѣдняя статья Кирѣевскаго: «О возможности и необходимости новыхъ началъ для философіи». Это и была та статья, которая положила начало независимой мысли въ русской философіи. Поэтъ Хомяковъ посвятилъ И. В. К. еще въ 1848 г. слѣдующіе стихи:

"Ты сказалъ намъ: “За волною
Вашихъ мысленныхъ морей
Есть земля — надъ той землею
Блещетъ дивной красотою
Новой мысли эмпирей.

Распустижъ твой парусъ бѣлый
Лебединое крыло,
Гдѣ тебѣ, нашъ путникъ смѣлый,
Солнце новое взошло.

И съ богатствомъ многоцѣннымъ
Возвратися снова къ намъ,
Дай покой душамъ смятеннымъ.
Крѣпость волямъ утомленнымъ
Пищу алчущимъ сердцамъ".

Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ послѣ выхода въ свѣтъ этой статьи послѣдовала неожиданная кончина (11-го іюня 1856 г.) ея автора. Иванъ Васильевичъ умеръ отъ холеры въ Петербургѣ, куда онъ поѣхалъ навѣстить своего сына, окончившаго лицей. Смерть его сильно потрясла всѣхъ его близко знавшихъ. Петръ Васильевичъ умеръ въ томъ же году.

Французскій писатель Грасье, біографъ Хомякова, заканчиваетъ свою книгу такими словами: «Онъ, также, какъ Иванъ Кирѣевскій, скончался внезапно отъ холеры, также, какъ и онъ оставилъ неоконченнымъ трудъ имъ унаслѣдованный, и эта двойная судьба, прерванная тѣмъ же случаемъ, въ преслѣдованіи той же цѣли,—должна была бы показать, что истинное величіе человѣка состоитъ скорѣе въ исканіи, чѣмъ въ нахожденіи, болѣе въ попыткахъ, чѣмъ въ завершеніи, болѣе въ начинаніи, чѣмъ въ окончаніи. Забота о дальнѣйшемъ — дѣло самаго Хозяина. И это должно служить утѣшеніемъ доброму труженику, который отходитъ, чтобы заснуть въ мирѣ»*{{A. Gratieux. A. S. Khomiakov et le movement Slavophile des Hommes. Paris, 1939, p. 194.}}.

Тѣло Ивана Васильевича Кирѣевскаго было погребено въ Оптиной Пустыни въ скиту у ногъ могилы старца Льва. Узнавъ объ этомъ, митрополитъ Филаретъ оцѣнилъ ту великую честь, какая была оказана Оптиной Пустынью ея преданному сыну.

На могильномъ памятникѣ И. В. К. выгравировано: «Узрятъ кончину премудраго и не разумѣютъ, что усовѣти о немъ Господь. Премудрость возлюбихъ и поискахъ отъ юности моея. Познавъ же яко не инако одержу, аще не Господь дастъ, пріидохъ ко Господу» (Прем. 8. 2, 21).

Источник

42

II
Антропологія и гносеологія философіи Кирѣевскаго.

(Это ученіе должно быть разсматриваемо въ связи съ аскетикой, какъ имѣющее непосредственное отношеніе къ ней, связывающее ее съ философіей и утверждающее вѣковѣчное значеніе аскетическаго подвига).

Въ своемъ ученіи о душѣ Кирѣевскій указываетъ на ея іерархическій строй. Въ основу ученія онъ кладетъ «исконный христіанскій антропологическій дуализмъ»*{{Прот. В. Зѣньковскій, томъ I, стр. 222.}}, различеніе «внѣшняго» и «внутренняго» человѣка. Онъ различаетъ, выражаясь современными психологическими терминами, «эмпирическую сферу души» съ ея многочисленными функціями отъ ея глубинной сферы, лежащей ниже порога сознанія, центральное средоточіе которой можно назвать «глубиннымъ Я». Это тѣ силы духа, которыя отодвинуты внутрь человѣка (за порогъ сознанія), грѣхомъ, и благодаря чему, нарушена та исконная цѣльность, въ которой таится корень индивидуальности и ея своеобразіе. Эти силы, этотъ внутренній человѣкъ, закрытъ от сознанія властью грѣха. Преодолѣніемъ грѣха и «собираніемъ» силъ души надо стремится связать эмпирическую сферу съ глубиннымъ центромъ, этимъ «внутреннимъ средоточіемъ», подчиняя ему эту сферу. «Главный характеръ вѣрующаго мышленія», говоритъ Кирѣевскій въ этомъ замѣчательномъ отрывкѣ, «заключается въ сгремленіи собрать всѣ силы души въ одну силу; надо отыскать то внутреннее средоточіе бытія, гдѣ разумъ и воля, и чувство, и совѣсть, прекрасное и истинное, удивительное и желаемое, справедливое и милосердное, и весь объемъ ума сливаются въ одно живое единство и, такимъ образомъ, возстанавливается существенная личность человѣка въ ея первозданной недѣлимости» (II, 337). Въ этой возстановленной цѣльности силъ іерархическій приматъ принадлежитъ моральной сферѣ, отъ здоровья которой зависитъ здоровье всѣхъ другихъ сторонъ, или свойствъ души *{{Тамъ же, стр. 225.}}.

Основное положеніе въ своемъ ученіи о познаніи (гносеологія) Кирѣевскій выражаетъ такъ: «Тотъ смыслъ, которымъ человѣкъ понимаетъ Божественное, служитъ ему къ разумѣнію истины вообще» (II, 306). Другими словами, — «познаніе реальности есть функція Богопознанія»*{{Тамъ же, стр. 228.}}.

Это чрезвычайной важности свойство познавательной способности души лежитъ въ основѣ гносеологическихъ построеній Кирѣевскаго и даетъ ключъ къ разумѣнію послѣднихъ. «Въ основной глубинѣ человѣческаго разума, въ самой природѣ его, заложена возможность сознанія его коренныхъ отношеній къ Богу» (II 322), т. е. къ вѣрѣ. Вѣра, Богопознаніе — это есть глубокое таинственное единеніе не только духа человѣка, но и всей его личности въ ея цѣльности съ Богомъ — этой высшей единственно истинной реальности.

Подобно этому и познаніе реальности вторичной, тварной должно касаться не только одного разума, но и «всѣмъ существомъ своимъ въ его цѣломъ пріобщаться реальности». Глубина познанія «овладѣніе реальностью», той истиной, которая въ ней скрыта, совершается не однимъ умственнымъ познаніемъ, но «свѣченіемъ смысла, его осуществленіемъ во внутреннемъ средоточіи человѣка»*{{Тамъ же.}}. Это возможно только въ цѣльности духа, собранности всѣхъ его силъ.

Но въ грѣхопаденіи строй души поврежденъ, и хотя ущерблена также и вѣра и отодвинута вглубь души, но ей все же осталась присуща та сила, которая можетъ возстановить утерянную цѣльность духа и въ той мѣрѣ, въ какой вѣра сохранилась во внутреннемъ средоточіи духа, она восполняетъ естественную работу ума и «вразумляетъ умъ, что онъ отклонился отъ своей первоестественной цѣльности, и этимъ вразумленіемъ побуждаетъ къ возвращенію на степень высшей дѣятельлости», т. е. подняться выше своего «естественнаго» состоянія. «Ибо православновѣрующій знаетъ, что для цѣльности истины нужна цѣльность разума и исканіе этой цѣльности составляетъ постоянную задачу его мышленія» (II, 311) ... «Такимъ образомъ, въ мышленіи вѣрующаго происходитъ двойная работа: слѣдя за развитіемъ своего разумѣнія, онъ вмѣстѣ съ тѣмъ слѣдитъ и за самымъ способомъ своего мышленія» (II, 312) (контролируетъ правильность его дѣятельности), «постоянно стремясь возвысить разумъ до того уровня, на которомъ бы онъ могъ сочувствовать вѣрѣ» (II, 312), и благодаря этому, поврежденность нашего ума по причинѣ распада цѣльности восполняется тѣмъ, что вноситъ въ нашъ духъ вѣра. Здѣсь нѣтъ мѣста насилію надъ разумомъ, которое подрывало бы его свободу и творческія силы, но возведеніе разума съ низшей ступени на высшую.

«Живыя истины не тѣ, которыя составляютъ мертвый капиталъ въ умѣ человѣка, которыя лежатъ на поверхности его ума и могутъ пріобрѣтаться внѣшнимъ ученіемъ, но тѣ, которыя зажигаютъ душу, которыя могутъ горѣть и погаснуть, которыя даютъ жизнь жизни, которыя сохраняются въ тайнѣ сердечной и по природѣ своей не могутъ быть явными общими для всѣхъ, ибо, выражаясь въ словахъ, остаются незамѣченными, выражаясь въ дѣлахъ, остаются непонятными для тѣхъ, кто не испыталъ ихъ непосредственнаго соприкосновенія». Познаніе истины должно быть пребываніемъ въ истинѣ, т. е. дѣломъ не одного лишь ума, а всей жизни. Знаніе «живое» пріобрѣтается по мѣрѣ внутренняго стремленія къ нравственной высотѣ и цѣльности и исчезаетъ вмѣстѣ съ этимъ стремленіемъ, оставляя въ душѣ одну наружность своей формы». Такимъ образомъ, «духовное просвѣщеніе» въ противоположность логическому знанію связано съ нравственнымъ состояніемъ души и потому требуетъ подвига и нравственнаго напряженія. «Его можно погасить въ себѣ, если не поддерживать постоянно того огня, которымъ оно загорѣлось» (II, 327). Одно лишь отвлеченное познаніе влечетъ за собой «отрывъ отъ реальности» и обращаетъ самого человѣка въ «отвлеченное существо» (II, 305). Разрывъ съ реальностью начинается въ области вѣры: заболѣваніе духа, распадъ его силъ, отражается прежде всего въ области вѣры и вызываетъ какъ слѣдствіе возникновеніе «отвлеченнаго мышленія». «Логическое мышленіе отдѣленное отъ другихъ познавательныхъ силъ, составляетъ естественный характеръ ума отпадшаго отъ своей цѣльности» (I, 276). Это отпаденіе разума вызываетъ и утерю высшей познавательной способности связанной съ вѣрой, и «естественный разумъ» неизбѣжно опускается ниже своего первоестественнаго уровня». Разрывъ съ духовными силами, эта «аморальность» западнаго просвѣщенія, сообщаетъ ему своеобразную устойчивость, тогда какъ знаніе духовное по природѣ своей динамично, какъ непосредственно зависящее отъ все время мѣняющагося состоянія моральной сферы.

Такимъ образомъ, Кирѣевскій разрѣшаетъ основную проблему въ гносеологіи — согласованія вѣры и разума. Какъ уже говорилось, вдохновенія свои онъ черпалъ у святыхъ отцовъ. Приведемъ ихъ ученіе о степеняхъ разума въ изложеніи св. Димитрія Ростовскаго, чтобы еще полнѣе освѣтить это ученіе о познаніи.

§ 1. Разумъ невоздѣланный и долгимъ временемъ не очищенный, есть разумъ неразумный — неправый и неистинный разумъ. Въ разумѣ бываетъ различіе, какъ и во всѣхъ внѣшнихъ вещахъ. Бываетъ разумъ совершенный — духовный, бываетъ разумъ посредственный — душевный, бываетъ и разумъ весьма грубый — плотскій. § 2. Кто не позаботится самолично пройти тѣснымъ путемъ Евангельскимъ, и будетъ имѣть небреженіе объ очищеніи ума, — тотъ слѣпъ душею, хотя бы и всю внѣшнюю мудрость изучилъ, онъ держится только буквы убивающей, а оживляющаго духа не принимаетъ. § 3. Правый и истинный разумъ не можетъ быть удобно углубленъ въ душу, безъ великаго и долговременнаго труда и подвига, а насколько умерщвляется похоть, настолько возрастаетъ и процвѣтаетъ истинный разумъ. Но подвигъ у всѣхъ долженъ быть сугубый, состоящій изъ внѣшняго труда и умнаго дѣланія: одинъ безъ другого не совершается. § 4. Всѣ тѣ, которые научились внѣшнему наставленію, о внутреннемъ же духовномъ дѣланіи — о просвѣщеніи и очищеніи разума вознерадѣли, — совершенно обезумѣли, развратились различными страстями, или впали въ пагубныя ереси». «Не искусиша, не познаша Бога имѣти въ своемъ разумѣ, сего ради предаде ихъ Богъ въ неискусенъ умъ, творити неподобная» (Рим. 1, 28). § 9. Умъ, будучи очищенъ и просвѣщенъ, можетъ разумѣть все внѣшнее и внутреннее, ибо онъ духовенъ, и судитъ обо всемъ, а о немъ самомъ судить никто не можетъ (I Кор. 2, 15) *{{Дух. Алфавитъ свят. Димитрія Рост. Москва 1909 г., стр. 38-43.}}.

Философія это наука о познаніи истины. Но истина лишь одна. «Азъ есмь Путь, Истина и Животъ», говоритъ Господь (Іо. XIV, 6). Этотъ путь и для философской мысли единственный, кто идетъ инымъ — «прелазитъ инуде».

Нагруженный верблюдъ только на колѣняхъ съ трудомъ могъ протискиваться сквозь низкія, тѣсныя іерусалимскія врата, именуемыя «Игольныя уши», но еще труднѣе, несмотря на всѣ усилія, мыслителю, богатящемуся «лжеименнымъ разумомъ» (I Тим. VI, 20) войти въ Царствіе Божіе истины и духовной свободы: «Господь есть Духъ, а гдѣ Духъ, тамъ свобода» (II Кор. III, 17). «Если пребудете въ словѣ Моемъ, то вы истинно Мои ученики и познаете истину, и истина сдѣлаетъ васъ свободными» (Іоан. VIII, 31-32).

Основываясь на законѣ динамичности знанія по причинѣ его органической связи съ духовной сферой, Кирѣевскій предполагаетъ, что и упадокъ «самобытной русской образованности», хотя произошелъ и при неблагопріятныхъ внѣшнихъ условіяхъ, но и «не безъ внутренней вины человѣка». «Стремленіе къ внѣшней формальности, которое мы замѣчаемъ въ русскихъ раскольникахъ, даетъ поводъ думать, что въ первоначальномъ направленіи русской образованности произошло нѣкоторое ослабленіе еще прежде петровскаго переворота» (II, 327). Здѣсь важно отмѣтить, что начало упадка Кирѣевскій относитъ къ XV и XVI вѣкамъ, что совпадаетъ съ началомъ упадка духовнаго дѣланія, согласно и нашему изслѣдованію.

Итакъ, Кирѣевскій положилъ начало новой одухотворенной философіи «цѣльности духа», которая могла бы стать основаніемъ для развитія самобытной русской культуры.

Въ его лицѣ русское самосознаніе достигаетъ уже своего полнаго раскрытія. Русская мысль освобождается отъ многовѣкового плѣна чуждыхъ ей началъ, выходитъ на самостоятельный исконный путь, обращаясь къ истокамъ своего возникновенія. Она возвращается въ «отчій домъ». Но Кирѣевскій не успѣлъ совершить задуманный имъ трудъ — написать философію, онъ положилъ лишь ея основаніе и указалъ путь. Смерть унесла его въ расцвѣтѣ его силъ. Онъ погребенъ въ Оптиной Пустыни рядомъ со старцемъ Львомъ. Старецъ Макарій легъ здѣсь же вскорѣ. Все, что совершалось въ Оптиной, имѣетъ таинственный смыслъ. Самъ Митрополитъ Филаретъ удивился, какой чести удостоился Кирѣевскій *{{Жизнь К-го была подтвержденіемъ его ученія. «Сердце, исполненное нѣжности и любви, говоритъ о немъ близко его знавшій Хомяковъ, умъ, обогащенный всѣмъ просвѣщеніемъ современной намъ эпохи, прозрачная чистота кроткой и беззлобной души, какая-то особенная мягкость чувства, дававшая особенную прелесть разговору, горячее стремленіе къ истинѣ, необычайная тонкость въ діалектикѣ въ спорѣ, сопряженная съ самою добросовѣстною уступчивостью, когда противникъ былъ правъ, и съ какойто нѣжною пощадою, когда слабость противника была явною, тихая веселость, всегда готовая на безобидную шутку, врожденное отвращеніе отъ всего грубаго и оскорбительнаго въ жизни, въ выраженіи мысли, или въ отношеніяхъ къ другимъ людямъ, вѣрность и преданность въ дружбѣ, готовность всегда прощать врагамъ и мириться съ ними искренно, глубокая ненависть къ пороку и крайнее снисхожденіе въ судѣ о порочныхъ людяхъ, наконецъ, безукоризненное благородство, не только не допускавшее ни пятна, ни подозрѣнія на себя, но искренно страдавшее отъ всякаго неблагородства, замѣченнаго въ другихъ людяхъ, таковы были рѣдкія и неоцѣненныя качества И. В. Кирѣевскаго»... (Русскій Біограф. Словарь. СПБ. 1897, стр. 695.).}}.

Писатели и философы слѣдующаго поколѣнія, хотя и посѣщали Оптину, но подлиннаго ея духа уже не охватывали.

Могло казаться, что продолжателемъ дѣла Кирѣевскаго былъ В. Соловьевъ. И, дѣйствительно, въ своей магистерской диссертаціи «Кризисъ западной философіи» онъ взялъ у Кирѣевскаго цѣликомъ его міровоззрѣніе: «синтезъ философіи и религіи, взглядъ на западную философію, какъ на развитіе раціонализма, идеи о цѣльности жизни, о метафизическомъ познаніи. Но онъ исключилъ всѣ русскіе мессіанскіе мотивы и западной мысли противоставилъ не русское православіе, а туманныя умозрѣнія (не христіанскаго) Востока». И въ дальнѣйшемъ творчествѣ Вл. Соловьевъ остается не только внѣ «любомудрія св. Отцовъ», но и внѣ православія: онъ мнилъ себя выше исповѣдныхъ раздѣленій и говорилъ о себѣ, что онъ скорѣе протестантъ, чѣмъ католикъ. Онъ пріемлетъ идею спасенія по протестантски: не отъ дѣлъ, а отъ вѣры. Отсюда отрицаніе духовнаго дѣланія: «грѣши постоянно и не кайся никогда»*{{К. Мочульскій. Вл. Соловьевъ. II изд., Парижъ 1951 г., стр. 52 и 254.}}. Естественно, что познаніе истины уже не связывается съ состояніемъ моральной сферы и съ цѣльностью духа, какъ у Кирѣевскаго. И Соловьевъ, благодаря исключительному своему вліянію на современниковъ, использовавъ вначалѣ идеологію Кирѣевскаго, отвелъ затѣмъ пробуждающуюся русскую религіозную мысль отъ того пути, который указывалъ ей этотъ послѣдній.

У Достоевскаго въ «Братьяхъ Карамазовыхъ» мы находимъ лишь внѣшнее описаніе, сходное съ видѣннымъ имъ въ Оптиной Пустыни. Старецъ Зосима вовсе не списанъ со старца Амвросія, какъ полагали нѣкоторые.

Сердцемъ ближе другихъ къ Оптиной былъ Леонтьевъ, тайный постриженникъ ея. Тамъ жилъ онъ нѣсколько лѣтъ, тамъ сложилъ бремя ошибокъ и грѣховъ молодости, которые онъ искупалъ болѣзнями и искреннѣйшимъ покаяніемъ. Леонтьевъ — художникъ слова и одинъ изъ выдающихся русскихъ мыслителей, о чемъ свидѣтельствуетъ его глубокое пониманіе современной ему жизни и ея проблемъ, и прозрѣніе судебъ Россіи. Въ своей идеологіи онъ отстаиваетъ греко-россійское православіе, утверждая, что сущность русскаго православія ничѣмъ не отличается отъ византійскаго. Тѣ выводы о русской святости, къ которымъ мы пришли въ нашемъ изслѣдованіи, находятъ подтвержденіе и въ словахъ Леонтьева: «византійской культурѣ вообще принадлежатъ всѣ главные типы той святости, которой образцами пользовались русскіе люди»... «Аѳонская жизнь, созданная творческимъ геніемъ византійскихъ грековъ, послужила образцомъ нашимъ первымъ кіевскимъ угодникамъ Антонію и Ѳеодосію», «возгорѣвшейся сердечной вѣрой, еще и долгою политическою дѣятельностью въ средѣ восточныхъ христіанъ, я понялъ почти сразу и то, что я самъ лично внѣ православія спасенъ быть не могу, и то, что государственная Россія безъ строжайшаго охраненія православной дисциплины разрушится еще скорѣе многихъ другихъ державъ, и то, наконецъ, что культурной самобытности нашей мы должны попрежнему искать въ греко-россійскихъ древнихъ корняхъ нашихъ»...*{{К. Леонтьевъ. Москва 1902, т. 6. Письма къ Вл. Соловьеву, стр. 332-333, 337.}}

Изъ мыслителей, общавшихся со старцами, дальше всѣхъ отъ оптинскаго духа былъ Левъ Толстой. По причинѣ его крайней гордости о. Амвросію было всегда трудно вести съ нимъ бесѣду, которая сильно утомляла старца. Послѣ своего отлученія Толстой больше со старцами не видѣлся. Такъ однажды, подойдя къ скиту, онъ остановился: какая-то невидимая сила задерживала его у святыхъ воротъ. Ясно было, что въ немъ шла сильная борьба со страстью гордости; онъ повернулся обратно, но нерѣшительно вернулся опять. Вернулся онъ и въ третій разъ уже совсѣмъ нерѣшительно и затѣмъ, рѣзко повернувшись, быстро ушелъ оттуда и уже больше никогда не дѣлалъ попытокъ войти въ скитъ. Только въ послѣдніе дни своей жизни, можно думать, почувствовавъ близость конца, и что ему не уйти отъ суда Божія, Толстой рванулся въ Оптину, бѣжавъ отъ своего ближайшаго окруженія, но былъ настигнутъ. И когда оптинскій старецъ о. Варсонофій, по порученію св. Синода, прибылъ на станцію Астапово, дабы принести примиреніе и умиреніе умирающему, онъ не былъ допущенъ къ нему тѣми же лицами. Отецъ Варсонофій до конца своей жизни безъ боли и волненія не могъ вспомнить объ этой поѣздкѣ.

Источник

43

III.
Письмо И. В. Кирѣевскаго къ старцу Макарію.
(Изъ пропущенной главы книги С. А. Нилуса «На берегу Божіей Рѣки», т. II).

«1855-го года. 6 іюля. Полночь. Искренне-любимый и уважаемый батюшка! Сейчасъ прочелъ я ваше письмо изъ Калуги къ Натальѣ Петровнѣ и теперь же хочу поздравить васъ съ полученіемъ наперснаго креста. Хотя я и знаю, что ни это, ни какое видимое отличіе не составляютъ для васъ ничего существеннаго, и что не такія отличія вы могли бы получить, если бы сколько-нибудь желали ихъ, однако же все почему-то очень пріятно слышать это. Можетъ быть, потому, что это будетъ пріятно для всѣхъ любящихъ васъ. Мы всегда видѣли, какъ вы внутри сердца вашего носите Крестъ Господень и сострадаете Ему въ любви къ грѣшникамъ. Теперь та святыня, которая внутри любящаго сердца вашего, будетъ очевидна для всѣхъ на груди вашей. Дай, Боже, чтобы на многія, многія и благополучныя лѣта! Дай, Боже, многія лѣта за то и благочестивому архіерею нашему!

Другая часть письма вашего произвела на меня совсѣмъ противоположное дѣйствіе. Вы пишете, что страдаете отъ безсонницы и что уже четыре ночи не могли заснуть. Это, кромѣ того, что мучительно, но еще и крайне вредно для здоровья. Думаю, что сонъ вашъ отнимаетъ забота о всѣхъ насъ грѣшныхъ, которые съ нашими страданіями и грѣхами къ вамъ относимся: вы думаете, какъ и чѣмъ пособить требующимъ вашей помощи, и это отнимаетъ у васъ спокойствіе сердечное. Но подумайте, милостивый батюшка, что душевное здоровье всѣхъ насъ зависитъ отъ вашего тѣлеснаго. Смотрите на себя, какъ на ближняго. Одного вздоха вашего обо всѣхъ насъ вообще къ милосердному Богу довольно для того, чтобы Онъ всѣхъ насъ прикрылъ Своимъ теплымъ крыломъ. На этой истинной вѣрѣ почивайте, милостивый батюшка, на здоровье всѣмъ намъ. Отгоните отъ себя заботныя мысли, какъ враговъ не только вашего, но и нашего спокойствія и, ложась на подушку, поручите заботы о насъ Господу, Который не спитъ. Ваша любовь, не знающая границъ, разрушаетъ тѣло ваше».

Знакомство И. В. Кирѣевскаго съ благостнымъ старцемъ нашимъ, о. Макаріемъ, произошло, по словамъ супруги Ивана Васильевича, Натальи Петровны, при слѣдующихъ обстоятельствахъ.

«Сама я», — такъ повѣдала намъ Наталья Петровна, — «познакомилась съ о. Макаріемъ въ 1833-мъ году черезъ другого приснопамятнаго старца, его предшественника, о. Леонида; тогда же сдѣлалась его духовною дочерью и съ тѣхъ поръ находилась съ нимъ въ постоянномъ духовномъ общеніи. Иванъ Васильевичъ мало былъ съ нимъ знакомъ до 1846-го года. Въ мартѣ того года старецъ былъ у насъ въ Долбинѣ *{{Имѣніе Кирѣевскаго, въ Бѣлевскомъ уѣздѣ, Тульской губерніи.}}, и Иванъ Вас. въ первый разъ исповѣдывался у него; писалъ же къ батюшкѣ въ первый разъ изъ Москвы въ концѣ октября 1846го года, сказавъ мнѣ:

«Я писалъ къ батюшкѣ, сдѣлалъ ему много вопросовъ, особенно для меня важныхъ; нарочно не сказалъ тебѣ прежде, боясь, что по любви твоей къ нему, ты какъ бы нибудь чего не написала ему. Мнѣ любопытно будетъ получить его отвѣтъ. Сознаюсь, что ему трудно будетъ отвѣчать мнѣ».

Я поблагодарила Ивана Васильевича, что онъ мнѣ сказалъ, что рѣшился написать къ старцу, и увѣрена была, что будетъ отъ старца дѣйствіе разительное для Ивана Васильевича.

Не прошло часа времени, какъ приносятъ письма съ почты и два, надписанныя рукою старца — одно на имя мое, другое на имя Ивана Васильевича. Не распечатывая, онъ спрашиваетъ:

— «Что это значитъ? Отецъ Макарій ко мнѣ никогда не писалъ!»

Читаетъ письмо, мѣняясь въ лицѣ и говоря:

— «Удивительно! Разительно! Какъ это? Въ письмѣ этомъ отвѣты на всѣ мои вопросы, сейчасъ только посланные».

Съ этой минуты замѣтенъ сталъ зародышъ духовнаго довѣрія въ Иванѣ Васильевичѣ къ старцу, обратившійся впослѣдствіи въ усердную и безпредѣльную любовь къ нему, и принесъ плоды въ 60 и во 100, ибо, познавъ, «яко не инако одержится премудрость, аще не дастъ Господь», онъ, при пособіи опытнаго руководителя, «шелъ къ Господу».

Иванъ Васильевичъ Кирѣевскій и братъ его, Петръ, вмѣстѣ съ супругой Ивана Васильевича, Наталіей Петровной погребены у Введенскаго храма Оптиной пустыни, рядомъ съ могилами великихъ старцевъ: Леонида (въ схимѣ Льва), Макарія и Амвросія. На памятникѣ Ивана Васильевича начертана надпись:

«Надворный Совѣтникъ Иванъ Васильевичъ Кирѣевскій. Родился 1806-го года, марта 22-го дня. Скончался 1856-го года іюня 12-го дня».

«Премудрость возлюбихъ и поискахъ отъ юности моея. Познавъ же, яко не инако одержу, аще не Господь дастъ, пріидохъ ко Господу».

«Узрятъ кончину праведника и не уразумѣютъ, что усовѣтова о немъ Господь».

«Господи, пріими духъ мой!»

Какую премудрость возлюбилъ Иванъ Васильевичъ, ясно видно изъ словъ его старца:

«Сердце обливается кровію», — такъ писалъ старецъ одному своему духовному чаду, — «при разсужденіи о нашемъ любезномъ отечествѣ, Россіи, нашей матушкѣ: куда она мчится, чего ищетъ, чего ожидаетъ? Просвѣщеніе возвышается, но мнимое — оно обманываетъ себя въ своей надеждѣ; юное поколѣніе питается не млекомъ ученія Святой Православной нашей Церкви, а какимъто иноземнымъ, мутнымъ, ядовитымъ заражается духомъ. И долго ли этому продолжаться? Конечно, въ судьбахъ Промысла Божія написано то, чему должно быть, но отъ насъ сокрыто, по неизреченной Его премудрости. А кажется, настанетъ то время, когда, по предреченію отеческому, «спасаяй, да спасетъ свою душу».

Очевидно, не премудрость вѣка сего возлюбленна была и Ивану Васильевичу Кирѣевскому.

Источник

44

Эра любомудрия

Анастасия ГАЧЕВА

3 апреля — 210 лет со дня рождения Ивана Васильевича Киреевского. «Истинный выразитель сокровенной сущности русского духа» — так назвал этого мыслителя-любомудра, одного из родоначальников славянофильства философ Николай Лосский.

Высшие ценности не измеряются килограммами и рублями, у них своя, метафизическая система расчетов. К примеру, небольшая книжка «Стихотворения Ф.И. Тютчева» (1854) на весах русской культуры «томов премногих тяжелей», а ее лирико-философские мотивы многократно отзываются у выдающихся творцов XX века.

Последняя статья тютчевского современника и собеседника Ивана Киреевского «О необходимости и возможности новых начал для философии» (1856), оборванная смертельной болезнью, для русской мысли — евангельское зерно, проросшее сквозь почву времен и принесшее богатые плоды.

Мысли Ивана Васильевича о «цельности бытия внутреннего и внешнего», о соборности как подлинном основании социальной жизни, о разуме, стремящемся к единству с верой, стали программой развития национальной философии.

«Наш век отчаянных сомнений», «наш век, неверием больной...» — так назвал Тютчев свое столетие. Расщепленность, раздвоенность духа и души, разъедающий самоанализ, эгоизм, гигантское самолюбие, озлобленность ума, «кипящего в действии пустом», — эти черты сынов века, «лишних людей» русской литературы и жизни Киреевский и его собратья по славянофильству Алексей Хомяков, Константин Аксаков связали с безверием.

Именно в нем они видели начало ложного устроения личности. От славянофилов и Тютчева нити преемственности протянулись к Достоевскому, который в 1860–1870-е годы провел блестящее художественное исследование природы автономного сознания, человеческого «я», лишенного религиозной опоры. Подчеркнул, что без «высшей идеи существования», без «веры в свою душу и в ее бессмертие» личность уплощается, искажается, а развитие социума сворачивает на ложные, кризисные пути.

Александр Герцен в «Былом и думах» описывает, как Хомяков на одном из знаменитых московских собраний 1840-х доказывал, что голый разум не способен раскрыть человеку смысл мира, тем более — увидеть бытие на его пути к совершенству. Напротив, «оставленный на себя самого», он может ввергнуть в самый отчаянный пессимизм, ибо в природе ему открывается «простое, беспрерывное брожение, не имеющее цели». Все это может в любой момент прерваться — вместе с жизнью на земле.

Позднее эту мысль Хомякова, предостерегавшего от «свирепейшей имманенции», подхватит опять-таки Достоевский. Его персонажи ужаснутся выводам новейшей физики, идее тепловой смерти Вселенной. Перспектива, при которой Земля «обратится в ледяной камень и будет летать в безвоздушном пространстве с бесконечным множеством таких же ледяных камней», породит в «усиленно сознающих» героях писателя настоящий метафизический бунт.

Спасать человека от этого восстания, переходящего в нигилистическое отрицание жизни, и будет русская философия. Могучим основанием послужит феномен воскресения Иисуса Христа, несущего в себе обетование «всеобщего воскресения», преображения Вселенной в Царствие Божие.

Пасхальное свидетельство «Христос воскресе!» Иван Киреевский определил как главную идею подлинной философии, не разделяющей разум и веру. Воскресение — совокупность Божественного откровения для христианина и средоточие человеческого бытия для философа. Оказавшись в 1830 году в Германии, где, по собственному признанию, он был «окружен первоклассными умами Европы», Киреевский пишет родным по поводу лекции Фридриха Шлейермахера о жизни Иисуса Христа. Известный немецкий богослов и философ, трактуя центральное событие Евангелия, Христово восстание из мертвых, утопал в «специальных» вопросах («началось ли гниение в теле Иисуса, оставалась ли в нем неприметная искра жизни или была совершенная смерть») и тем самым нивелировал, а то и вовсе свел на нет главный, искупительный смысл совершившегося. Иван Васильевич в недоумении: «Так ли смотрит истинный христианин на воскресение Иисуса? Так ли смотрит философ нынешний на момент искупления человеческого рода, на момент его высшего развития, на минутное, но полное слияние неба и земли»? Истину воскресения, убеждает Киреевский, нельзя постигнуть лишь разумом, о ней нельзя только философствовать, зарываясь в крючкотворные мелочи. Приближаясь к ней, «философия сходится с верою», и там, где это схождение произошло, «там весь человек, по крайней мере духовный человек».

Для отечественной философской традиции воскресение Христово — не допущение, не умственная конструкция, но абсолютная, живая реальность. Русская мысль утверждает подлинный реализм, где едины физика и метафизика, а земное не иноприродно небесному, но соединено с ним зиждительной связью. Проявления этого Иван Киреевский видит в храме и литургии и за семьдесят лет до Евгения Трубецкого и о. Павла Флоренского говорит о синергизме иконы. Со смирением и молитвой склоняется он перед чудотворным образом Успения Пресвятой Богородицы, хранившимся в церкви его родового имения. Веками принимавшая «потоки страстных возношений, молитв людей скорбящих, несчастных», эта икона, поясняет он Герцену, «должна была наполниться силой, струящейся из нее, отражающейся от нее на верующих. Она сделалась живым органом, местом встречи между Творцом и людьми».

Таким же «местом встречи», по мысли Киреевского, должны стать жизнь и культура. Со славянофилов начинается путь русской философии к оцерковлению, преодолению разрыва между храмовым, молитвенно-благодатным, и внехрамовым, подверженным греху и розни.

«Религия не один обряд и не одно убеждение», она стремится одушевить собой все сферы человеческого бытия, вплоть до отношений семейственных и гражданских. В Киреевском, представителе старорусского дворянского рода, как и в других славянофилах, было живое ощущение почвы. И при этом он органично соединял блестящую европейскую образованность с подлинной народностью.

Тот же органический сплав почвенности и просвещенности был присущ и его матери Авдотье Елагиной. И, конечно, младшему брату, Петру Киреевскому. «Своенародности подвижник просвещенный», как назвал того поэт Николай Языков, Петр Васильевич посвятил жизнь собиранию народных песен, в которых раскрывался ему Логос крестьянского мира, голос народной души.

Оба брата получили блестящее образование, поступили на службу в московский архив Министерства иностранных дел, снискав, вместе с другими сослуживцами, будущими членами «Общества любомудрия» Дмитрием Веневитиновым, Александром Кошелевым, Владимиром Одоевским, Степаном Шевыревым, коллективное прозвище «архивные юноши». А когда (в 1829–1830-м) братья посещали вузы Германии, в отличие от мюнхенских студентов, спавших или читавших романы на лекциях выдающихся профессоров, активно знакомились с современными тенденциями в философии, пропуская их сквозь призму собственного духовного опыта, давая новейшим теориям оригинальные, подчас и критические, оценки. Беседовали с Гегелем и Шеллингом, кумиром московских любомудров (как нетрудно догадаться, это буквальный перевод слова «философы»). Последний в одной из бесед с Петром Киреевским произнес вдохновляющие слова: «России суждено великое назначение».

Пребывание за границей братья воспринимали как приуготовление к подвигу служения России. Не на военном или хозяйственном поприще, но в сфере мысли. Не мечом или оралом, а тем, что непосредственно восходит к Слову, «Которым все начало быть». Именно о таком «духовном служении» писал Иван Киреевский своему другу Кошелеву в 1827 году: «У нас общая цель: благо отечества и общее средство: литература... Мы возвратим права истинной религии, изящное согласим с нравственностию, возбудим любовь к правде, глупый либерализм заменим уважением законов, и чистоту жизни возвысим над чистотою слога».

В этих словах — нравственная программа славянофильства, которое в 1840-е станет ярчайшим фактом русской духовной истории. Мысль, высказанная «на заре туманной юности», прорастет спустя годы — в поздних статьях.

Братья Киреевские в этом плане подобны двум другим братьям — Аксаковым. Младший из Киреевских в некоторых вопросах предвосхищает старшего из Аксаковых — Константина, сторонника Московской Руси, апологета земских соборов, упрекавшего послепетровский период русской истории в безнародности. Они замечательно цельные типы, убежденные защитники русского воззрения, как бы сразу вылепленные из одного куска.

Ивану Киреевскому, напротив, ближе младший Аксаков — тоже Иван. С тем связана эволюция славянофильства 1860-х, он в своей теории к единству «царя и земли» добавит третью составляющую — общество.

Петр Киреевский свою веру в самобытность русских народных начал исповедовал с юности, сохраняя ее незыблемой до последних дней. У Ивана Васильевича утверждению национальной философии, стоящей на идее цельного знания, примиряющей разум и веру, предшествовал серьезный внутренний рост, на который влияли и споры с братом, и последовавшая в 1834-м женитьба на Наталии Арбеневой, и общение с о. Филаретом Новоспасским, преп. Макарием Оптинским, и участие в издании творений Св. Отцов, и диалоги с членами славянофильского кружка, прежде всего Хомяковым...

В письме родным из Германии Петр Васильевич так писал о своем старшем брате: «Он тот же энергический, высокий и горячий душою, и ясный, но вместе с этим прежним русским и европеец, т.е. деятельный». Это, пожалуй, самая точная характеристика молодого Ивана Киреевского. Вернувшись в Россию после заграничного путешествия и предприняв издание журнала с говорящим названием «Европеец», он пытается соединить эту самую деятельность-активность с основами традиции. Европейский вектор в его раннем творчестве не означает ни безнародности, ни тем более презрения к России. Позиция Киреевского сродни будущему почвенничеству Достоевского, как оно проявилось в начале 1860-х на страницах журнала «Время».

Провозгласив тезис о возврате интеллигенции к истокам и корням, Достоевский постепенно углублял свою мысль, все смелее и отчетливее отождествлял с почвой православную веру. Движение Ивана Киреевского от статьи «Девятнадцатый век» (1831) до программного труда «О характере просвещения Европы и его отношении к просвещению России» (1852), по сути, было таким же. Вступив в 1839-м в диалог с Хомяковым, положивший начало возникновению славянофильства, он акцентировал: «С введением христианства нравственные понятия русского человека изменились, а вместе с ними и его общежительные отношения, и потому все общественное устройство русской земли должно было в своем развитии принять также направление христианское».

Чем для западноевропейского общества были университеты, тем для России — монастыри. Вера стала основой народного просвещения, скрепляющей силой национального организма. Ибо просвещение — не набор сведений, необходимых человеку в практической жизни, не простой багаж знаний, но духовное воспитание личности, просветление ее светом Христовой истины.

Киреевский-философ — последовательный критик рационального типа мышления, который на протяжении веков господствовал в европейской традиции. Односторонняя рациональность ограничила человека, обрекла его на кабинетное знание, оторванное от жизни, разделила разум и веру, породила разъедающий скептицизм.

Автономия разума ведет к тупику. «Разум, сам себя развивающий, сам собою и ограничивается». Задачу русского любомудрия Киреевский видит в том, чтобы эту ограниченность преодолеть, возвысив «самый способ мышления» «до сочувственного согласия с верой».

В его учении о познании действует не холодный рассудок, не сухое, бездушное рацио, но высший, «сердечный» ум, открытый действию Божественного Логоса, разумению истин горних, правде Царствия Небесного, ум, идущий в одном направлении с сердцем. Просветляющий душу разумением и, в свою очередь, одушевленный любовью.

Призывая «возвысить разум до того уровня, на котором он бы мог сочувствовать вере», Киреевский вовсе не стоит за слепое, наивное верование. Напротив, устремляет своих современников к вере совершеннолетней, сознательной, осуществляющейся, как скажет потом Достоевский, «серьезно и вправду». Такая вера захватывает все человеческие силы и дарования, прекращая разнонаправленность их устремлений. Обращает к Пресвятой Троице, в Которой — не только «средоточие всех святых истин», но и образ совершенного устроения мира. И даже способ философской мысли о нем.

Говоря о цельности веры и знания, Киреевский меньше всего теоретик. Он сам был носителем этого разума, воплощая образ цельного человека. «Сердце, исполненное нежности и любви, ум, обогащенный всем просвещением современной нам эпохи; прозрачная чистота кроткой и беззлобной души; какая-то особенная мягкость чувства... горячее стремление к истине» — так писал в некрологе о нем Алексей Хомяков.

Источник

45

https://forumstatic.ru/files/0019/93/b0/81885.jpg

Могила братьев Киреевских в Оптиной Пустыни.

46

https://forumstatic.ru/files/0019/93/b0/13336.jpg

В. А. Елагин (1875 год).
Портрет маслом Э. А. Дмитриева-Мамонова. Государственный музей А. С. Пушкина

Елагин Василий Алексеевич

Материал из Википедии

Василий Алексеевич Елагин (1818[1]—1879) — историк, публицист.

Из дворян. Сын хозяйки знаменитого московского литературно-философского салона Авдотьи Елагиной; брат по матери известных теоретиков славянофильства Ивана Киреевского и Петра Киреевского. Получил разностороннее домашнее образование и воспитание. Окончил юридический факультет Московского университета со званием кандидата. В 1842 году уехал за границу, где слушал лекции по философии и истории в Берлинском и Парижском университетах. Посетил Черногорию. Вернувшись в Москву, сдал магистерские экзамены (1844), но диссертацию не представил.[2] Женился на своей троюродной сестре Екатерине Ивановне Мойер (1845)[3], поселился в селе Бунино Болховского уезда Орловской губернии, где занимался хозяйством и одновременно историческими и философскими исследованиями.

Первой публикацией Елагина была рецензия на книгу М. С. Жуковой «Очерки Южной Франции и Ниццы» (1845). Опубликовал работу «Об "Истории Чехии" Франца Палацкого» (1848), переведённую на чешский язык (1849). Восторженно относился к чешскому национальному возрождению, но протестантское направление чешской историографии в освещении гусистского движения представлялось Елагину неприемлемым. Считал важным решить вопрос, «до какой степени сильно было в чешском народе сочуствие с нашею восточною верою, и когда окончательно погибло это сочуствие».

В 1860-е годы сотрудничал в славянофильских изданиях (например, в газете И. С. Аксакова «День»), где помещал статьи по польскому вопросу, а также работы историософской направленности, среди которых выделялся отзыв «По поводу XIII и XIV томов "Истории России" г. Соловьёва» (1865), где выражено полное несогласие с оценкой С. М. Соловьёвым роли Петра I в истории России. Редактировал издания сочинений И. В. Киреевского и выпустил в свет труд П. В. Киреевского «Собрание народных песен», за что был принят в ОЛРС.[4]

47

https://img-fotki.yandex.ru/get/894414/199368979.c7/0_219ab5_8bb3a35d_XXXL.jpg

Елагин  Василий Алексеевич (1818—1879), сын  Евдокии Петровны, урожд. Юшковой, во втором браке Елагиной.

48

https://forumstatic.ru/files/0019/93/b0/85603.jpg

Василий Алексеевич Елагин. Рисунок Э. А. Дмитриева-Мамонова
1840 -1850

Елагин  Василий Алексеевич (1818—1879), сын  Евдокии Петровны, урожд. Юшковой, во втором браке Елагиной.

49

https://forumstatic.ru/files/0019/93/b0/94394.jpg

Киреевский И.В. и  Елагин В.А. Рисунок Э. А. Дмитриева-Мамонова.

50

https://img-fotki.yandex.ru/get/894414/199368979.c7/0_219ab9_6eecda9c_XXXL.jpg

Дом Елагиных в Москве. Художник В. Поляков.
Середина XIX в. Офорт.


Вы здесь » Декабристы » РОДСТВЕННОЕ ОКРУЖЕНИЕ ДЕКАБРИСТОВ » Киреевская-Елагина (Юшкова) Авдотья Петровна.