Раиса ДОБКАЧ

Подпоручик Александр Фролов, или еще раз про пьянство в Пензенском полку...

...это комическая история, поэтому можете читать без опаски и с удовольствием.

Итак, Александр Фролов, около 22 лет, уроженец Феодосии, подпоручик Пензенского пехотного полка, служит в роте под началом известного нам Тютчева.
Для начала - выдержки из показаний Фролова в Следственном комитете, с некоторыми пояснениями (к сожалению, публикация в 13 томе, как я уже говорила, не дает возможности увидеть орфографию подлинника - но чуть позже мы еще увидим, как пишет Фролов сорок лет спустя)

Первый дворцовый допрос (около 18 февраля)
"Воспитывался я дома, у отца, который по малому состоянию учил меня сам. В 1825 году на квартирах наших, близ Старого Константинова (место дислокации Пензенского полка - РД) я был в гостях у помещика Скальмировского с Тютчевым, Громницким и Мазганом. Повечеру Тютчев и Громницкий, быв пьяны, вышли на двор, и я, опасаясь, чтоб они не ушиблись, пошел за ними. Я услышал, что они говорили тайно. На другой день помещик Качковский, бывший тут же в гостях, просил меня у Тютчева, до сих пор неотрезвившегося, взять письмо, открытие которого может навлечь ему большое неудовольствие..."

На следующий день герой пишет дополнительные показания по собственной инициативе:
"Вчерашнего числа при допросе, снятом с меня вашим превосходительством, не мог всего припомнить, то теперь осмеливаюсь доложить... что при сборе полка в городе Старом Константинове прошлого 1825 года, в последних числах июня месяца, сего ж полка подпоручик Мазгана в один вечер, бывши не в трезвом виде, отозвавши меня в сторону, стал говорить: "Если ты любишь меня, Тютчева и Громницкого, то ты не должен отказаться моей просьбы; мы хотим сделать равенство и это зависит от одного человека. Если мы умертвим государя, и в то время легко будет сделать сие, я надеюсь, что и ты на это согласишься, подпишешь Клятвенное письмо, которое я тебе покажу, и дашь пятьдесят рублей". Я ему на сие сказал: "Денег у меня нету, об этом поговорим после". Письма же я сего не видел, содержания его не знаю и никак не воображал, чтобы это было справедливо, потому что он был слишком пьян"

Далее герой еще несколько раз повторяет версию про нетрезвого подпоручика Мазгана, который требовал подписать Клятву убить государя, говоря при этом: "У меня есть клятвенное письмо, которое я тебе покажу, ты его подпишешь и дашь 50 рублей денег для отыскания прежних масонов". Я ему на сие сказал: "Поговорим после" - денег же ни ему и никому не давал, Клятвенного же обещания не подписывал". "После сего пригласил меня капитан Тютчев и поручик Громницкий..."

Здесь необходимо сделать несколько пояснений. Дело происходит ДО Лещинских лагерей. Подпоручик Мазган или Мозган (и мозга у него, надо признать, тоже маловато) - сослуживец Фролова по Пензенскому полку (не помню, в одной ли они роте) еще ранее был принят в Соединенные славяне. Заметим, что до Лещинских лагерей вообще речь ни о каком цареубийстве не шла, в классическом кружке Петра Борисова даже тени таких идей не водилось - Мазган, скорее всего, показывал Фролову "Правила" (или "Катехизис" Общества Соединенных славян), - ритуал приема в общества действительно включал в себя всякие кровавые клятвы на оружии, но абсолютно никаких реальных действий тут не подразумевалось, исключительно романтические мечтания провинциального застенчивого книгочея Петра Борисова. Про умертвление же Государя Фролов, скорее всего, смешал в памяти последующие совещания в Лещине, о которых пишет дальше. А вот 50 рублей - действительно, славяне собирали по 50 рублей в общую кассу "для покупки книг и выкупа крепостных у жестоких помещиков".
Выяснилась и история с поездкой Тютчева и Громницкого к польским помещикам - действительно, они там уговаривали каких-то поляков вступить в Славянское общество и тоже возили туда Правила и другие документы (кажется, в итоге не преуспели).
Далее Фролов, признаваясь в участии в Лещинских совещаниях в шатре у Андреевича, пишет в числе прочего: "Но я на прочих совещаниях не был и не был приглашаем. Окончания их не знаю и никто мне не открывал, потому что в бытность мою у Андриневича (так! - РД) майор Спиридов говорил подпоручику Пестову, что я молод и неопытен, не гожусь быть в этом обществе, и я полагаю, что был удален от сего; иногда приходили и приезжали артиллерийские офицеры к Спиридову, Громницкому, Лисовскому, к Тютчев же когда приедут и застанут меня, то идут к Спиридову или к Лисовскому, и когда приходил я туда, то они сейчас переменят разговор, и потому я более ничего не знаю" (чувствуется, что Фролов страшно обижен недоверием, которое ему оказывают старшие товарищи по партии).

Там еще много подробностей, Фролов пишет раз шесть показания по собственной инициативе, на разные лады повторяя рассказ про пьяных Тютчева, Громницкого и Мазгана, добавляя в одном месте про пьяного поручика Кузьмина и про то, что однажды он сам, Фролов, в карауле был под арестом, за то, что допустил пронос водки караульными. И завершающим аккордом: "Теперь осмеливаюсь просить со слезами высочайший Комитет исправить за меня милости у его императорского величества. Бог свидетель, что я это делал безо всякого умысла, единственно из одного подражанья своему ротному командиру капитану Тютчеву; хотел от него получить более расположенности..."

Интересно, что Тютчева и Громницкого об их якобы пьяных похождениях на следствии почти и не спросили (может, посчитали, что этим и крестиков-ноликов хватит). И вообще кто-кто, а конкретно Громницкий мне представляется таким тихоней, армейским интеллигентом, и с буйным пьянством как-то его образ у меня не сочетается. Зато спросили Мазгана - дескать, точно ли он гонялся за Фроловым и требовал подписать клятвенное письмо об убийстве императора?
Мазган - грек из Севастополя, еще один крымский уроженец - на следствии к этому времени впал в истерику и каждый день писал письма Левашову с рефреном: "Ваше превосходительство, умоляю, скажите мне, в чем меня еще обвиняют - я все признаю". Однако, спрошенный в первый раз, Мазган про страшную клятву все отрицал:

"При открытии подпоручику Фролову тайного общества и состояния в оном Тютчева, Громницкого и моего я ему говорил, что давно желал открыть ему об оном и что я, надеясь на него, что он не пожелает погубить нас и присоединиться к сему обществу, сказав ему, что комиссионер Иванов и меня принял с Тютчевым и говорил, что в другое время покажет мне письмо Клятвенное... о цели общества, что желаем равенства, я говорил, но об умерщвлении всеавгустейшего монарха я не говорил и сам до лагеря ни от кого не слышал и в то время не знал".

В тот же день последовала очная ставка, на которой... "подпоручик Мазган соглашается с показанием подпоручика Фролова".
Подписи собственноручно. Апреля 30-го дня.

Парадокс в том, что Фролову за его собственную дурость влепили почему-то второй разряд (с формулировкой "участвовал в умысле на цареубийство согласием"). А Мазгану - четвертый разряд (с формулировкой "Знал об умысле на цареубийство"). Подпоручик Мазган рано сложил свою буйную голову на Кавказе.

А вот Фролов оказался долгожителем... собственно, из дальнейшей биографии героя мы узнаем, что жил-то он опять-таки не худо: не имея высокого интеллекта, зато обладал хорошими руками - в Чите и Петровском работал за портного, за столяра, заведовал аптекой и помогал Вольфу. Выйдя на поселение (между прочим, в село Шушенское Минусинского края - нынешнее поколение уже, наверное, и не помнит о том, что в Шушенском когда-то отбывал ссылку Ленин - а вот, оказывается и Фролов тоже) оказался рачительным хозяином - занимался хлебопашеством, коневодством, разводил даже арбузы и дыни, построил мельницу, помогал местным крестьянам - пользовался любовью и уважением. И женился на дочери местного казачьего атамана, Евдокии Макаровой, про которую все остальные ссыльные говорили, что она умница и красавица, настоящий сибирский самородок. Мемуаристы вспоминали, что "в доме Фроловых все делалось своими руками, все было домашнее - и продукты, и припасы, шилась вся необходимая одежда", трое детей Фроловых воспитывались в таком же хозяйственном духе. (далее историк пишет - дескать, Фролов сам занимался образованием и развитием своей жены - тут пришлось слегка хихикнуть - но, возможно, все познается в сравнении).
В общем, дошло дело до амнистии, и Фроловы поселились в Керчи, где снова обзавелись крепким хозяйством - в частности, разведением овец.

Но тут (дело происходило уже в 1866 году) случилось одновременно два несчастья - во-первых, в Таврической губернии случился падеж скота, что сильно ударило по хозяйству Фроловых. Во-вторых, как раз в это время в стране прогремел выстрел Каракозова...

И по этому поводу мы имеем удивительный документ - перепечатываю с некоторыми сокращениями, авторская орфография ниже сохранена в подлиннике (ну... исследователь пишет, что орфография Фролова не сильно улучшилась по сравнению с 1826 годом - признаюсь, встречала я в 1826 году орфографию и похуже. До своих бывших однополчан Тютчева и Лисовского Фролов все же не дотягивает).
А желающие могут сравнить вышеприведенные показания Фролова на следствии с его прошением 40 лет спустя и найти десять отличий.

Александр Фролов - шефу жандармов В.А.Долгорукову
12 мая 1866 года

Ваше Сиятельство Василий Андреевич.
Проишествие 4-го Апреля (то есть день выстрела Каракозова - РД) сильно подействовало на меня и потресло мою душу: кто из Россиян соумилением не молился и не пролил слез пред Всевышнем за спасение добраго и великодушнаго нашего Монарха... но кто поверет мне? быть может я более всех сочувствовал и благодарил Бога за сохранение жизни Моего Спасителя и Благодетеля, но этому не кто не поверет. Угрезаемой совестью в продолжении сорока лет, быть может что жизнь моя не продолжительна и оставить по себе преступное воспоминание которому Бог свидетель что я в душе моей не когда не имел и не имею, но молодость, не опытность, и доверчевость к людям погубили меня на век. В продолжении соркоа лет, переносил и переношу з служенное мною наказание без ропота, и с этем терпением спешел бы в могилу, еслибы не имел детей, которыя могут получить нарекание детей преступнаго отца, эта мысль меня убивает и заставляет открыться Вашему Сиятельству во всем что только мог сохранить в памяти в продолжении сорока лет.
Служа в Пензенском Пехотном Полку во 2-й мушкатерской поте, которой командовал капитан Тютчев... стоявшие на одной квартере, Тютчев, Громницкий, Мозгана и я, однажды оне пришли в квартеру не втрезвом виде, Мозгана вызвав меня водвор стал приглашать вступить в общество соединение Словян, видевше его втаком виде, я сказал ему, что эта мысль очень хороша; он взял меня за руку и в вел в комнату где был Тютчев и Громницкой, которыя меня обнимали и целовали, предлагали прочесть Словянской Катехизес, но я старался сколько мог уклонятся, и по настоящие время не только чтобы его читать, или знать его содержание, но даже не когда не держал его в руках и не видел; после этаго оне видевше мое не внимание, ни когда мне об этом не говорили до збора корпуса под М.Лещеным, где Тютчев видевшысь с Сергеем Муравьевым, которой просил Тютчева, собрать всех членов Словянского общества в С.Мленищи, в квартеру Андриевича, а как я стоял в одной полатке с Тютчевым и Мозганой, то должен был отправится с ими; по прихде нашем в весьма не продолжительном времени со свертком бумаг в руках явился Безтужев Рюмен, и в разговоре спросили его какими средствами намерены достигнуть этой цели, он отвечает с унечтожением Царской фамилии, тогда я встал и объявил, что я не согласен на это, Андреевич первой востал против меня, сначала не которя поддержевали епго, говоря "для блага отечества надо жертвовать отцом, матерью, женой и детьми", но я еще не вижу в такой опасности мое отечества, и по этому никак не соглашусь на это предприятие. Безтужев-Рюмен обращаясь к Спиридову говорит "как жаль, что есть противуречие", Сперидов отвечает ему "он молод из его можно все сделать"; это тронуло мое самолюбие, я взял фурашку и обратился к обществу, сказал, на этот поступок я не когда не соглашусь, и прошу вас не считать меня членом общества.... 8-го февраля 1826-го года меня арестовали по Высочайшему Повелению и отправили в Петербург, где Высочайше учрежденном Комитете спрашевали, и я что знал все сказал, но во оправдание свое нечего не показывал, полагая что мне не поверят, а бывшия члены на совещании покажут в своих показаниях; скрыл даже что отказался от общества, и при очных ставках не упоминал об этом в надежде что члены общества оправдают меня... в случаиже если что будет упущено то дело мое при окончании мне прочтут и я увижу что будет пропущено; так как мне нераз случалось бывать в военно-судным комисиях, подсудимому прочтут дело, спрашевают неимеетли чего прибавить или убавить, потом он подписывается к своему делу; но нам не читали, а при передаче дела, из Комитета в Верховной Уголовной Суд перелистовали и спрашевали "ваша это рука" вто время когда я вижу много бумаг писанных не моей рукой, и содержание их мне не известно, приказали подписатся, а к чему подписался незнаю...
Последнии года прибывания моего в Сибири, болезнь жены моей с каждым годом увиличивалась, по совету Г.Г.Медиков нужно для поддержания ее здоровья теплой климат, по этой причине я должен был оставить Сибирь и переехать в Керч, где занелся хлебопашеством и овцеводством, в прошлом 1864-м году хлеб весь выгорел, 1865-м с 22-го Августа сделался падеж на овец, и по настоящие время продолжается, так что я лешился всех средств к существованию. Сего 5-го Апреля подал прошение к Керчь-Еникальскому Градоначальнику, изложил все мое бетственное положение (которое ему и без того извесно) просил его войти с представлением. Теперь осмеливаюсь утруждать Ваше Сиятельство моей покорнейшей просьбой из ходатайствовать для меня милость у Всемилостивейшего Государя Императора прибавления казенного пособия к получаемому мною 114 руб.ж 28 1/2 ко.
Имею честь быть Вашего Сиятельство покорной слуга
Александр Фролов 2-й

Но и на этом история бывшего Пензенского подпоручика Фролова не закончилась. Не получив, видимо, желаемой прибавки к пособию, Фролов был вынужден расстаться с сельским хозяйством и перебраться с семейством в Москву. Прошли еще годы - и в 1882 году Фролов оказался... автором мемуаров. И не просто мемуаров, а полемических заметок, направленных против вышедших перед этим мемуаров Завалишина. Резкие, несправедливые, необъективные мемуары Завалишина, в которых автор восхвалял себя и облил грязью многих своих бывших товарищей по каторге и ссылке, вызвали волну отпора со стороны немногочисленных оставшихся в живых престарелых бывших узников. В числе прочего отповедь Завалишину пишет Свистунов и... Фролов - впрочем, в основном тоже под диктовку (во всяком случае с литературной обработкой) Свистунова - ибо сам Фролов написать длинный литературный текст вряд ли в состоянии. Однако характерно то, что на старости лет Фролов вдруг с глубочайшей любовью и уважением вспоминает свои "каторжные университеты" - бывших товарищей, жизнь в Чите и Петровском, ту поддержку и взаимопомощь, которой все пользовались, возможноти учиться новому. И, несомненно, Свистунов редактировал - но не придумал текст за Фролова.

Умер Александр Фролов в глубочайшей старости - одним из последних декабристов и последним среди своих бывших сослуживцев по Пензенскому полку - в 1885 году, и похоронен в Москве на Ваганьковском кладбище.