А. Предтеченский

ДЕКАБРИСТ П.И. ФАЛЕНБЕРГ

Настоящий очерк составлен на основании печатной литературы о Фаленберге, отмеченной на с. 222 его следственного дела, хранящегося в Особ. отд. Центр, ист. арх., ф. 1123, № 409, и дела «О государственном преступнике Петре Фаленберге», извлеченного из архива III отделения Собств. е. И. В. канцелярии. 1 экспед., № 61, ч. 76-я, 1826.

Петр Иванович Фаленберг родился 20 мая 1791 г. в Риге, в семье уроженца Саксонии, который был вызван в Россию Потемкиным для устройства суконных фабрик.
Первоначальное образование Фаленберг получил дома, потом в Рижской Domschule и, наконец, в Царскосельском лесном институте. По окончании института в 1811 г. поступил на военную службу колонновожатым.
Произведенный в прапорщики свиты Е. В. по квартирмейстерской части в январе 1812 г., он был назначен в 3-ю Западную армию, с прикомандированием к 15-й пехотной дивизии, стоявшей в Дубно, куда и прибыл незадолго до начала войны.
Во время войны 1812 г. и заграничных походов 1813—1814 гг. Фаленберг безотлучно находился в строю. Он участвовал в 35 сражениях и за проявленную храбрость получил несколько орденов и повышений в чинах. По окончании войны он в течение трех лет производил топографическую съемку Бессарабии. Это дело ему, как воспитаннику Лесного института, должно было быть хорошо знакомо. В 1820 г. Фаленберг был назначен старшим адъютантом по квартирмейстерской части при главной квартире 2-й армии (в Тульчине) и с тех пор до самого ареста занимал исключительно штабные должности.

В Тульчине П. И. Фаленберг вращался в том обществе, направление которого Н. В. Басаргин называет «более серьезным, чем светским или беззаботно-веселым». Постоянно общаясь с такими людьми, как Волконский, Пестель, Юшневский, Барятинский, Вольф и др., он мог обо многом услышать и многому научиться. Видимо, Барятинский, рассказывая ему во время поездки из Тульчина в Клебань о существовании Тайного общества, предполагал встретить сочувствие в этом уже не очень юном офицере, достаточно подготовленном к такого рода откровениям дружескими беседами в кругу тульчинского общества.

В 1822 или 1823 г. состоялся прием Фаленберга в Тайное общество Барятинским. Поводом к вступлению его в Общество послужил тот разговор с Барятинским, содержание которого он передает в своих записках. В показаниях Фаленберга Следственному комитету упоминается, что в числе тем беседы с Барятинским была затронута и тема о крепостном праве. «Это срам нашего просвещения,— говорил Барятинский,— иметь крепостных, когда все прочие государства имеют вольных подданных... У нас торгуют людьми, как скотом...» Этим разговором, да еще несколькими короткими беседами с Барятинским и Пестелем ограничилась его связь с членами Тайного общества. Иные мысли и настроения стали занимать Фаленберга. Уехав в 1823 г. в отпуск в Воронежскую губернию, он познакомился с семейством Раевских, родственников генерала Н. Н. Раевского, и в скором времени женился на Евдокии Васильевне Раевской. С тех пор все другие интересы Фаленберга были заслонены открывшимися перед ним семейными заботами, усилившимися с началом продолжительной и тяжкой болезни его жены. От Общества он отстал совершенно.
Первое показание на Фаленберга было сделано, очевидно, Пестелем, назвавшим его в числе других участников Общества на первом допросе в Петербурге 4 января 1826 г.1  Хотя Фаленбергу при первом его допросе Левашевым был задан вопрос о знакомстве не с Пестелем, а с Барятинским, но не показания Барятинского были причиной ареста Фаленберга: последний был арестован 11 января, Барятинский же доставлен в Петербург 15 января. Подробности следствия и суда над Фаленбергом рассказаны им в своих записках. Весь его рассказ нуждается в весьма больших поправках, но об этом речь будет идти ниже.
По окончании срока каторжных работ в 1833 г. Фаленберг был поселен сначала в Троицком саловаренном заводе Енисейской губернии Канского округа, но, вследствие запрещения селить государственных преступников в заводских селениях, в том же году был переведен в село Шушенское Минусинского округа. Жизнь в Шушенском была вначале очень тяжела: материальные лишения и мелочный надзор начальства делали положение Фаленберга, как, впрочем, и всех декабристов, невыносимым. О характере начальственного надзора лучше всего свидетельствует резолюция ген.-губ. Восточной Сибири С. Б. Броневского в ответ на ходатайство Фаленберга в 1834 г. о разрешении ему приехать на время в Минусинск для лечения: «Пребывание в Минусинске более принесет затруднения начальству, нежели ему пользы». Тем не менее выход на поселение был все-таки заметным облегчением по сравнению с каторгой. М. К. Юшневская в одном из писем к С. П. Юшневскому из Петровского завода рассказывает, что Фаленберг в письмах к Юшневской хвалит Шушенское, говорит о дешевизне хлеба и «весьма доволен своим положением». Живя в Шушенском, Фаленберг вел переписку с братом и сестрой, находившимися в Воронеже, с кн. Трубецкой, от которой получал книги, с Игельстромом и особенно с Юшневскими, с которыми сблизился в Петровском заводе.

Некоторая перемена к лучшему произошла в судьбе П. И. Фаленберга после того, как он переехал в дом смотрителя казенных поселений для ссыльнопоселенцев — И. В. Кутузова. Здесь он встретил внимательное и заботливое отношение со стороны доброго, умного и образованного хозяина дома. Это, однако, не было выходом из положения. Фаленберг начинает хлопотать об отводе ему земли под пахоту и для постройки дома. Ему был дан надел в размере 15 десятин. Однако хлебопашеством Фаленберг не занялся. Он в компании с братьями Беляевыми принялся за устройство мельницы по р. Минусу, в 5 верстах от Минусинска. Она первоначально приносила ему дохода до 500 р. в год, но вскоре мельница разрушилась, Беляевы уехали на Кавказ, и Фаленбергу снова пришлось искать средства к существованию. Он стал разводить табак, первые опыты посева которого были им начаты еще раньше. Табачная плантация была главным подспорьем для Фаленберга до самого его возвращения в Россию. Всех этих доходов было, однако, недостаточно. Как лицу, не получавшему поддержки от своих родных, ему было назначено казенное пособие в размере 200 р. в год ассигнациями, позднее увеличенное до 400 р. (с 1840 г. ассигнации переводились на серебро, 200 р. асc. = 57 р. 14 2/7 к.). Кроме того, Фаленберг получал денежные переводы от своих друзей мелкими суммами (10—15 р.), а однажды получил от Юшневской 500 р. В поисках средств к существованию Фаленберг занимается выделкой кож, шитьем фуражек, словом, не останавливается ни перед чем, чтобы выбиться из нужды.

В 1840 г. П. И. Фаленберг женился во второй раз, на дочери казачьего урядника из Саянской станицы Анне Федоровне Соколовой (его первая жена вышла замуж за П. М. Нолбухина). С женитьбой прибавились новые заботы. Через несколько недель после свадьбы Фаленберг возбуждает ходатайство о приеме его на государственную службу. В просьбе, направленной к Бенкендорфу, он пишет: «Чувствуя в полной мере заблуждение, которое было причиной стольких несчастий, я бы желал, по примеру прочих моих товарищей, вступить в военную службу на Кавказ и сколько возможно стараться своей кровью загладить мою вину перед государем и отечеством. Но, имея слабое здоровье и зная, что не буду способен перенести трудностей военной службы, я осмеливаюсь прибегнуть к великодушному предстательству вашего сиятельства и просить Вас о исходатайствовании мне высочайшего дозволения вступить в гражданскую службу в Сибири. Смею уверить ваше сиятельство, что пламенное усердие к службе не ослабнет во всю мою жизнь, и если по слабости здоровья не могу служить в военной службе, то по крайней мере своими трудами, своею верностью и бескорыстием буду стараться сделаться достойным великодушия и милости государя императора и Вашего высокого ходатайства». В ответ на просьбу Фаленберга последовала резолюция Бенкендорфа — «нельзя». Пришлось, оставив мысль о службе, усиленно заняться табачной плантацией. Вместе с женой, работая без устали, он возится со своим клочком земли. Дела его начали несколько поправляться. В 1845 г. Фаленберг сумел выстроить собственный дом, а в 1858 г., на запрос заседателя Вавилова о состоянии, он пишет, что имеет дом, 3 лошадей, 5 коров, 15 овец, табачная плантация дает ему ежегодно от 10 до 15 пудов табаку (к этому времени у него было уже трое детей).

Незадолго до окончания срока ссылки за Фаленберга начали хлопотать его неожиданные покровители.
Генерал-губернатор Восточной Сибири ген.-лейт. Н. Н. Муравьев возбуждает в 1850 г. ходатайство перед III отделением о разрешении Фаленбергу в ознаменование 25-летия царствования Николая I возвратиться в Россию и поступить на службу. Он подтверждает при этом «хороший образ мыслей» Фаленберга. Просьба Муравьева была оставлена без последствий. Прибалтийский генерал-губернатор кн. А. А Суворов в 1853 г., по ходатайству лифляндского губернского лесничего Виллона, товарища Фаленберга по Лесному институту, хлопочет перед А. Ф. Орловым о «смягчении участи впавшего в несчастье Петра Фаленберга».
По поводу возможности возбудить ходатайство перед государем о разрешении Фаленбергу свободного местожительства Орлов вошел в сношение с генерал-губернатором Восточной Сибири. Последний ответил, что он считает Фаленберга заслуживающим подобного ходатайства. На этом ответе резолюция Орлова: «Одной с ним категории Фонвизин и Александр Муравьев. Подождать».

Наконец, 26 августа 1856 г. Фаленбергу и его детям, как и всем другим декабристам, было возвращено право дворянства и разрешено свободное проживание, за исключением Петербурга и Москвы, под надзором полиции (надзор был снят 12 декабря 1858 г.). Своим правом Фаленберг не мог воспользоваться сейчас же, настолько были стеснены его материальные обстоятельства, несмотря на их относительное благополучие. Даже после получения денег, завещанных ему умершим Ф. Б. Вольфом и полученных им в 1858 г. (хлопоты по утверждению Фаленберга в правах наследства взял на себя И. А. Анненков), он не смог выбраться из Сибири.
Только в 1859 г. он выехал из Минусинска, причем из канцелярии губернатора ему было выдано 100 р. на путевые издержки «по уважению к крайне бедному его состоянию». В том же году он ходатайствовал о назначении ему ежегодного пособия. Фаленбергу было разрешено пособие в размере 114 р. 28 к., т. е. суммы, получавшейся им в Сибири, с выплатой денег за год вперед.
Первоначально Фаленберг думал ехать в Ригу. По дороге он остановился в Москве и Петербурге, получив на то разрешение. В Петербурге он виделся с сыном Федором, воспитывавшимся в 1-м кадетском корпусе. Здесь, видимо, его планы переменились, и он поехал в Подольскую губернию. В с. Иванковцах Проскуровского уезда Фаленберг поселился на постоянное жительство в качестве управляющего имениями Куликовского. Нужда все не покидала его. В 1860 г. он ходатайствует о возвращении ему купленного в 1824 г. в Тульчине дома, признанного после его осуждения выморочным имуществом.
III отделение высказалось за то, что Фаленберг прав на свое прежнее имущество во всяком случае не имеет, но, принимая во внимание его стесненное материальное положение, можно ходатайствовать о назначении ему единовременного пособия. По докладу министра государственных имуществ Александр II разрешил выдать Фаленбергу 568 р. 80 к.— сумму, полученную от продажи в казну его дома.

Конец жизни Фаленберга так же малоизвестен, как и ее начало. Из Иванковцев он переехал в Белгород, а оттуда собирался ехать к сыну в Москву, который, желая выписать к себе родителей, нарочно для этой цели перешел из конной артиллерии, куда он вышел после корпуса, в одну из московских военных гимназий. Дочь Фаленберга, Инна, была замужем в Харькове. Она умерла в возрасте 32 лет. Ее смерть так подействовала на находившегося уже в очень преклонных годах отца, что он тотчас же после получения о том известия скончался (13 февраля 1873 г.). Похоронили его в Харькове.

После смерти Фаленберга его вдова переехала в Москву к сыну. В 1874 г. через московского генерал-губернатора она ходатайствовала перед III отделением о назначении ей пособия, причем ссылалась на пример Фроловой, которая пособие получила. III отделение составило докладную записку о том, что по закону 1846 г. женам государственных преступников, остающимся в Сибири, выплачивается то пособие, которое получали их мужья. С переселением же в Россию выплата пособий, как правило, прекращается. Однако, по ходатайству III отделения, по отношению к некоторым вдовам, напр., Ентальцевой, Киреевой и Люблинской, было сделано исключение. Поэтому III отделение находит возможным ходатайствовать перед государем о выдаче пособия и вдове Фаленберга. Ходатайство было удовлетворено.

Отзывы людей, сталкивавшихся с П. И. Фаленбергом, рисуют его как человека простого, скромного, осторожного. Ничего примечательного, что могло бы остановить на себе внимание окружающих, в этом человеке не было. Никто из его друзей, разделивших с ним вместе каторгу и ссылку, не отмечает в нем ни выдающегося ума, ни энергии, ни каких бы то ни было качеств, могущих придать ему хотя бы некоторый оттенок героизма. Фаленберг — один из многих декабристов, примкнувших к движению не по внутренним побуждениям, а под влиянием примера окружающих, подготовивших своими частыми разговорами на общественно-политические темы сочувствие нового адепта. Сочувствие это, впрочем, было вполне платоническим.
Вряд ли Фаленберг ясно представлял себе Тульчин, "виделся насчет Общества токмо с одним Барятинским, который уверял меня, что оно сделало большие приращения, что вся гвардия в оном участвует, что новое какое-то Общество к ним присоединилось, и назвал мне членами Юшневского и Вольфа. С сим последним по открытии Общества я говорил о опасении нашем, но он надеялся на невозможность нас уличить. Когда же что предпринимать хотели, мне не было известно и никогда ничего об оном не сказано. После же смерти покойного государя, когда присягнули Константину Павловичу, я Барятинского спрашивал, почему Общество при сем случае просьбы своей не исполнит, на что он мне отвечал, что еще не время. С тех пор более ни с ним, ни с кем другим никакого сношения по Обществу не имел и ничего более не слышал. Душевно раскаиваюсь в невинном моем участии в оном и повергаю судьбу мою и семейства моего к стопам всемилостивейшего государя. Подполковник Фаленберг».

Между только что приведенными показаниями Фаленберга и изложением их в его записках есть существенная разница. Прежде всего, Фаленберг в этих показаниях не отрицает того, что Барятинский сообщил ему о замышляемом цареубийстве. Одной из «важнейших клятв», по словам Барятинского, была — «посяжение на жизнь государя». Далее, не отрицая того, что Барятинский спрашивал, может ли он убить государя, Фаленберг говорит только о шуточной форме этого вопроса. О клятве, данной им Барятинскому, он в этот раз умалчивает. Все это находится в явном противоречии с записками Фаленберга.

4 февраля Фаленберг отправил в Следственный комитет коротенькую записочку, всего из двух строк, о которых он, однако, ни словом не упомянул в своих воспоминаниях. Записка эта, вошедшая в следственное дело, такова: «Я грешен перед богом и виноват перед государем. Петр Фаленберг». Хотя лаконичность этих строк не давала никакого нового материала в руки Следственного комитета, тем не менее в его глазах записка была новым подтверждением правильности всех предыдущих показаний Фаленберга. На следующий день Фаленбергу принесли вопросные пункты (их было всего 9). В своих записках он пишет, что на большую часть вопросов он не мог дать другого ответа, как «нет» и «не знаю». Следственное дело подтверждает правильность этого сообщения. Действительно, на вопросы о намерениях Южного общества «ввести в Россию конституционное правление», о том, «кто из членов первый предложил мысль сию и кто наиболее стремился к ее исполнению», о времени и месте открытия Обществом своих действий, о сношениях Южного общества «с другими ему подобными»,— на все эти вопросы и ряд других, по содержанию близких указанным, Фаленберг ответил полным незнанием. Но в ответах, касавшихся лично его, он еще раз подтвердил свои предыдущие показания. Так, он пишет: «(Барятинский) перед принятием спросил меня, могу ли я убить государя, на что получил отрицательный ответ». На вопрос о взятом с Фаленберга клятвенном обещании жертвовать Обществу всем он отвечает: «Клятвенное обещание было честное слово, данное мною Обществу в сохранении тайны, а жертвовать имением для Общества было залогом моей верности. Тут Барятинский объявил мне, что я в низшей степени и что принимать в Общество никого не имею права, но впоследствии, когда окажу услуги Обществу, тогда буду возведен в высшую степень, будет сообщено мне больше тайн и взято сильнейшее клятвенное обещание. На мой вопрос, какие они суть, он сказал, что хотя ему не должно мне сказать, но по дружбе назвал он мне в беспорядке: жизнь, смерть государя, отечество...»

В следственном деле П. И. Фаленберга имеется еще три показания его, в которых он снова подтверждает все сказанное им прежде. В показании от 12 марта он пишет: «При принятии меня в Тайное общество кн. Барятинским имел я безрассудность дать обещание в покушении на жизнь покойного государя императора. Раскаиваюсь чистосердечно в тяжелом сем грехе. Подполковник Фаленберг». 12 апреля Фаленберг обратился в Следственный комитет с таким заявлением: «В последнем моем признании, представленном в высочайше учрежденный комитет, показал я, что дал кн. Барятинскому при принятии меня в Тайное общество безрассудное обещание в посяжении на жизнь покойного государя императора Александра Павловича, не упоминая сему причины, которую здесь отмечаю. При принятии меня в Общество Барятинский меня точно сим испытывал и, наконец, дал я сие обещание, в случае, если государь не захотел бы сделать благо для народа установить конституционное правление и дать ему вольность. В заключение имею честь всепокорнейше просить высочайше учрежденный комитет об очной ставке с кн. Барятинским для удостоверения в справедливости прочих пунктов моих прежних показаний. Подполковник Фаленберг».

На следующий же день, т. е. 13 апреля, очная ставка с Барятинским Фаленбергу была дана. В следственном деле Барятинского2 имеется запись очной ставки: «1826 г., апреля 13-го дня, в присутствии высочайше учрежденного комитета дана очная ставка квартирмейстерской части подполковнику Фаленбергу с адъютантом главнокомандующего 2-й армией штабс-ротмистром кн. Барятинским в том, что первый из них удостоверительно показывал, что при принятии его, Фаленберга, в Тайное общество дал он Барятинскому безрассудное обещание посягнуть на жизнь блаженной памяти государя императора, в случае если бы государь не захотел утвердить благо народа установлением конституционного правления и дарованием ему вольности, и что Барятинский точно при самом приеме его сим испытывал; а последний, что он с Фаленберга таковой клятвы или обещания никогда не требовал и он не давал, да и надобности к тому никакой не имел. На очной ставке утверждали: подполковник Фаленберг подтвердил вышеизложенное свое показание. Князь Барятинский сознался, что показание подполковника Фаленберга справедливо» (Собственноручные подписи Фаленберга и Барятинского).

Очная ставка передана в записках Фаленберга совершенно иначе. Прежде всего, Фаленберг утверждает, что на очной ставке разрешался вопрос только о том, говорил ли Барятинский Фаленбергу о цареубийстве. Из приведенной же записи очной ставки явствует, что вовсе не в этом было дело: речь шла об обещании Фаленберга быть готовым к покушению на жизнь государя. Кроме того, судя по запискам, Барятинский прямо ни в чем не сознался («может быть, вероятно, я забыл»,— таковы были слова Барятинского), тогда как запись очной ставки говорит о том, что Барятинский признал справедливость утверждения Фаленберга. Наконец, в следственном деле имеется последнее показание Фаленберга, от 20 апреля, в котором он между прочим говорит: «В показаниях, которые перед сим имел я честь представить в высочайше учрежденный комитет, находятся некоторые противоречия и несправедливости в объяснениях, а именно: вся статья в первых ответных моих пунктах о испытании меня кн. Барятинским при принятии меня в Тайное общество не сходствует с показанием в последнем пояснении при очной ставке, которое настояще справедливо».

Итоги всех данных следственного дела Фаленберга приводят к следующим заключениям. Во-первых, Фаленберг ни в одном из своих показаний Следственному комитету (за исключением первого, где он от всего отпирался) ни разу не отрицает того, что ему было известно об умысле на цареубийство из первого же разговора с Барятинским в 1822 или 1823 г. Даже в том показании, где он говорит, что оклеветал самого себя, и то имеется подтверждение этого разговора. Во-вторых, ни в одном из показаний нет отрицания того, что Барятинский задавал Фаленбергу вопрос о его согласии убить государя. Один только раз Фаленберг показал, что этот вопрос был ему задан в виде шутки, а в ответах на вопросные пункты сообщил о своем отказе на предложение Барятинского убить государя. В-третьих, наконец, Фаленберг в пяти показаниях (считая в том числе и очную ставку) категорически утверждает, что дал клятву Барятинскому быть готовым к цареубийству. В том же показании, где шла речь о клевете на самого себя, и в ответах на вопросные пункты — эпизод с принесением клятвы прямо не опровергается, о нем Фаленберг только умалчивает.

Соединяя эти выводы с тем соображением, которое было высказано по поводу первого признания Фаленберга относительно цареубийства (разговор с Барятинским о подробностях), можно утверждать, что Фаленберг действительно узнал о намерении Тайного общества совершить цареубийство от Барятинского припринятии его, Фаленберга, члены Обществав 1822 или 1823 г., причем этого от Следственного комитета он даже не скрывал. Следовательно, не может быть и речи о самооговоре Фаленберга именно в этом пункте предъявленного ему обвинения. Что касается клятвы, данной им Барятинскому, то, несмотря на чрезвычайно веские данные в пользу того, что она действительно была произнесена, решить совершенно категорически этот вопрос невозможно. Материал следственных дел Фаленберга и Барятинского является еще недостаточным для этого, и за отсутствием других подтверждающих источников приходится этот вопрос оставить пока открытым. В этом пункте обвинения Фаленберга можно предполагать возможность самооговора. Но это, впрочем, для анализа записок Фаленберга, а ведь о них только и идет сейчас речь, не имеет значения: в них ни одним словом не упоминается о клятве.

Всем сказанным определяется значение записок Фаленберга. Так как центр тяжести их сосредоточен на рассказе об упорном отрицании перед Следственным комитетом знания о цареубийстве и на вынужденном нравственною пыткою якобы ложном показании на самого себя — в действительности лжи никакой не было, и комитет знал всю правду от самого Фаленберга — то записки его, следовательно, являются искажением истины. Злой иронией поэтому звучат слова Фаленберга о том, что своим правдивым рассказом он хотел предостеречь детей от «гнусного порока лжи» и показать им, как ложь «может вовлечь и маловиновного под тяжкое наказание». Наивными кажутся его уверения в том, что он, «размышляя о нечаянном вступлении своем в Общество, облеченное тайною, полагал, что это род масонского братства». Ложь, обдуманная и сознательная, проходит через все его записки от начала до конца.

В соответствии с фактом осведомленности Фаленберга о пред полагаемом цареубийстве не вызывает удивления и суровый приговор над ним. Следственный комитет не проявил по отношению к нему никакого особого пристрастия и вовсе не использовал «самообвинения» Фаленберга для умышленного отягощения его вины. Комиссия для определения разрядов имела все основания отнести его к IV разряду, так как декабристам этой категории вменялись в вину следующие преступления: «По первому пункту [т. е. о цареубийстве]: злодерзостные слова, относящиеся к цареубийству, произнесенные не на совещаниях тайных обществ, но в частном разговоре, и означающие не умысел обдуманный, но мгновенную мысль и порыв. Участие в умысле... согласием или даже вызовом, сперва изъявленным, но потом изменившимся, и с отступлением от оного». В «Списке подсудимых с означением их вин, собственным каждого признанием обнаруженных», составленном Верховным уголовным судом, о Фаленберге говорилась: «По первому пункту [цареубийство]. По принятии в 1822 г. или 1823 г. князем Барятинским в Тайное общество соглашался произвести цареубийство, но вскоре по том начал от Общества уклоняться и оставался в совершенном без действии, так что имя его было почти забыто. По второму пункту [бунт]. Принадлежал к Тайному обществу с знанием цели. Примечание. Злоумышление на цареубийство открыл он сам чистосердечно и добровольно, когда об оном не было и известно, требовал с князем Барятинским очных ставок и на оных его уличил в сделанном ему от него поручении» 3.

В связи с вновь обнаруженными данными по поводу записок Фаленберга не могут не возникнуть два вопроса: какова была цель его лжи, и каким образом она осталась неразоблаченной. Первому вопросу пока суждено остаться без ответа. Никаких данных, могущих раскрыть эту загадку, не существует. Можно строить только предположения. Так как записки Фаленберга имеют очевидную цель реабилитировать их автора, то следует поставить вопрос: кого хотел ввести в заблуждение Фаленберг? В записках он говорит, что история его осуждения изложена им «собственно для детей, как единственное наследство, которое злополучный их отец мог оста вить им». Об этом же он пишет в письме к Розену от 23 сентября 1872 г.: «Мой манускрипт назначен был только как наследство моим детям» 4

Вряд ли, однако, Фаленберг имел в виду только своих детей, которых ко времени составления записок у него еще не было (первая часть их была написана в 1840 или 1841 г., вторая же — после амнистии; обе даты определяются из текста самих записок). Легенду о самообвинении он упорно распространял среди декабристов и тех людей, с которыми ему приходилось встречаться в Сибири. Розен, М. Бестужев, Штейнгель, Кутузов — все они были убеждены в правильности версии о самообвинении. Видимо, постоянным отрицанием своей вины Фаленберг хотел создать вокруг себя атмосферу сочувствия, которое ему, слабому человеку, к тому же отчаянно борющемуся с нуждой, было так необходимо. Быть может, он надеялся, что, распространяя слухи о невиновности, он добьется облегчения своей участи. Что же касается обращения к детям, то они, конечно, должны были сохранить ничем не запятнанную па мять об отце, столь жестоко пострадавшем за свой неосторожный разговор с Барятинским. Цель Фаленберга была достигнута, и он ушел в могилу, окруженный ореолом мученичества.

Вопрос о том, почему легенда о самообвинении Фаленберга осталась неразоблаченной, разрешается проще. Единственный человек, который мог бы это сделать — Барятинский — жил, начиная с 1839 г., далеко — в Тобольске, все время занятый своей болезнью. Ему, по-видимому, было не до того, чтобы опровергать Фаленберга, если только слухи о нем вообще достигали Барятинского. Барятинский умер рано, в 1844 г., и с его смертью исчез единственный свидетель, могущий изобличить Фаленберга во лжи. Так эта ложь и осталась нераскрытой до настоящего времени.

* * *

Записки Фаленберга дошли до нас в трех редакциях. Они были напечатаны в «Русском архиве» (1877. № 9. С. 94—105), в «Русской старине» (1883. № 6. С. 573—591) и у Шимана, в его книге «Die Ermorderung Pauls und die Thronbesteigung Nicolaus I» (Berlin, 1902) 1. В «Русском архиве» записки Фаленберга были напечатаны «с подлинной рукописи, сохранившейся у сына его Федора Петровича Фаленберга», как гласит примечание Бартенева. Для «Русской старины» М. И. Семевский имел в своем распоряжении копию рукописи Фаленберга, принадлежавшую бар. А. Е. Розену. Эта копия была снята Розеном с подлинника, присланного Фаленбергом для напечатания в его, Розена, записках. Розен получил рукопись Фаленберга в 1872 г., т. е. уже после выхода в свет записок, и потому использовать ее в этом издании не мог. Но он снял с нее копию и передал Некрасову для «Отечественных записок», где, однако, из цензурных соображений напечатана она не была. В 1882 г. Розен передал копию рукописи Фаленберга М. И. Семевскому, и в следующем году она появилась на страницах «Русской старины»6. У Шимана текст записок Фаленберга (в русском оригинале и немецком переводе) напечатан без указания источника.

М. А. Бестужев указывает на существование еще одной рукописи записок Фаленберга, написанной В. И. Штейнгелем со слов Фаленберга и отосланной в 60-х гг. Бестужевым М. И. Семевскому 7. По предположению И. М. Троцкого, это сообщение Бестужева неверно. Говоря об отсылке рукописи Штейнгеля, Бестужев, вероятно, спутал записки Фаленберга с записками Колесникова. К концу жизни Бестужеву стала сильно изменять память, и такого рода ошибки встречаются у него довольно часто. Это свое предположение И. М. Троцкий подтверждает тем, что Семевский ни при печатании записок Фаленберга, ни где-либо в другом месте не упомянул о Штейнгелевой рукописи. Может быть, таковая и существовала, но Семевскому во всяком случае послана не была и до нас не дошла.

Все три имеющиеся в нашем распоряжении редакции записок Фаленберга далеко неодинаковы. Тексты «Русской старины» и «Русского архива» отличаются друг от друга незначительными стилистическими изменениями. Текст же Шимана имеет весьма крупные отличия от первых двух. Не только отдельные фразы, но и целые абзацы, отсутствующие в «Русской старине» и в «Русском архиве», имеются в шимановском варианте. С другой стороны, у Шимана отсутствует кое-что из того, что напечатано в «Русской старине» и в «Русском архиве». Так как подлинной рукописи Фаленберга не сохранилось, то решить вопрос об абсолютной достоверности какой-либо из трех редакций его записок невозможно. В настоящем издании воспроизводится текст «Русского архива». По словам Бартенева, он напечатан с подлинной рукописи Фаленберга. Это обстоятельство заставляет предпочесть его тексту «Русской старины», напечатанному по копии, и шимановскому тексту, происхождение которого остается невыясненным. Однако, в последнем, как было сказано, есть целый ряд вставок, пропущенных в первых двух редакциях. Так как, за исключением этих вставок, опущенных, как показывает сам характер их, из цензурных соображений, и некоторых незначительных пропусков, текст Шимана в остальном почти совпадает с двумя другими, то нет оснований сомневаться в достоверности этих вставок и пренебречь ими в печатаемом ниже тексте. Все взятое у Шимана заключено в прямые скобки, другие же отличия шимановского текста от текста «Русского архива» отмечены каждый раз особо.

А. Предтеченский

ЛИТЕРАТУРА О П. И. ФАЛЕНБЕРГЕ

Кроме тех записок П. И. Фаленберга, которые воспроизводятся в настоящем издании, он оставил после себя еще записки, содержащие некоторые автобиографические сведения и воспоминания о войнах 1812—1814 гг. Они напечатаны в «Русском архиве». 1877. № 10. Упоминания о Фаленберге содержатся в следующих статьях и книгах: Богданович М. И. История царствования императора Александра I. Т. VI. СПб., 1871, прил.; Воспоминания А. П. Беляева (Рус. старина. 1881. № 7); Сиротинин А. Н. П. И. Фаленберг (Рус. старина. 1882. № 9); Щербачев А. Н. П. И. Фаленберг (там же, 1882, № 11); Розен А. Е. П. И. Фаленберг (там же, 1883, № 6); Исторический очерк развития С.-Петербургского Лесного института (1803—1903). СПб., 1903, прил., с. 95; Записки В. И. Штейнгеля (Общественные движения в России в первую половину XIX в. Т. I. СПб., 1905); Головачев П. М., Декабристы: 86 портретов. М., 1906; Голубковский П. В. Письма декабриста А. П. Юшневского и его жены М. К. из Сибири. Киев, 1908; О декабристах М. Кюхельбекере, Торсоне и Фаленберге по отчетам пастора Бутцке в евангелическо-лютеранскую московскую консисторию за 1851 и 1852 гг. (Сибир. арх. 1911. № 2. Декабрь. Иркутск); Тыркова А. В. А. П. Философова и ее время. Пг., 1917; Записки Н. В. Басаргина. Пг., 1917; Крас. газ. 1924. № 205; Косованов А. Н. Годы изгнания декабристов Фаленберга и Фролова // Ежегодник Гос. музея им. Н. М. Мартьянова в Минусинске. Т. III, вып. 2. Минусинск, 1925; Базилевич В. М. Декабристы Крюковы, Вольф, Фаленберг и Борисовы в 1845 г. //Былое. 1925. Кн. V); Штрайх С. Я. Роман Медокс. М., 1929; Воспоминания П. Анненковой. М., 1929.