Приближаясь к времени, в котором правительство нас предало суду, полагаю необходимым приступить к изложению состава нашего общества, цели его. Давно истекшее время с действительной по оному трудности отчетливо это изложить из памяти по истечении более 30 лет промежутка невольно дадут моему рассказу поверхностный вид, но все-таки при текущем безведенье будет что мне высказать. Когда-либо устав Южного общества и замечательный очерк Пестеля о предположениях его, высказанных им в уставе под заглавием «Русская правда», выйдут из-под гнета архивного и выкажется вполне и в ясном цвете это великое дело [Слова «великое дело» отсутствуют в предшествующих изданиях.] и замечательное, состоящее в оном лицо.

Я уже говорил о ходе и изменении правил тайного общества. Теперь же примусь обозначить основную цель тайного общества, которого я был член, после происшедшей перемены определением Московского конгресса.

Южная дума и Северная дума приняли целью их действий различные направления. Первая положила себе целью демократический переворот, вторая — монархический конституционный. Несмотря на это разногласие целей и средств, обе думы, не действующие совокупно, не прекращали сношений между собой. Двигателем по Южной думе был Пестель, по Северной — Никита Муравьев. Ежегодно я и Василий Львович Давыдов ездили в Петербург для совещаний, соображений и свода успехов по каждому отделу. По принятому направлению действий Южного общества, замышляющего радикальный переворот (теперь скажу, может быть, несбыточный, преждевременный), по существу своему увлекательный ход действий [Слова «по существу своему увлекательный ход действий» Отсутствуют в предшествующих изданиях.] Южного общества шел быстрыми шагами, вербовка членов шла успешно, и самоотвержение от аристократических начал придавало какую-то восторженность частным убеждениям и поэтому и самому общему ходу дела.

Действия же Северного общества по существу своему и принятых начал их были не так живительны и более относились к приготовлению разных проектов конституции, между которыми труд Никиты Муравьева более всех был Северной думой ободренный и, может, и заслуживаем это как мысленность, но в затеянном перевороте ставить все в мысленную рамку (впрочем, это только мое суждение) преждевременно. На переворот надо простор, увлечение для успеха оного, по перевороте надо сильную волю, чтоб охранить его от анархии, и к этой цели клонилось постановление Южного общества, чтоб вслед при удаче переворота учредить временное правительство на три года, а впоследствии отобрать от народа или чрез назначенных от него доверителей, чего и что хочет Россия.

Хоть я уже несколько слов сказал о Николае Ивановиче Тургеневе, но добавочно еще кой-что выскажу о нем. Отдавая ему полную справедливость как постоянному защитнику словом и делом об уничтожении крепостного состояния в России, не могу и не должен утаить, что высказанное им даже в печати уверение, что он не участвовал и не был членом тайного нашего общества, есть явная ложь. В ежегодные мои поездки в Петербург, как я выше сказал, по делам общества, я не только имел с ним свидания и разговоры по делам общества, но было постановлено Южною думой давать ему полный отчет о наших действиях, и он Южной думой почитался как усерднейший деятель по обществу, быв одним из учредителей этого тайного общества. Я помню, что в одном из этих свиданий и при рассказе об действиях Южной думы меня спросил: «Что, князь, приготовили ли вы вашу бригаду к восстанию при начале нашего общего дела?», а я ему отвечал: «Ник[олай] Ив[анович], приготовлять явно к этому — это бы дать прямой повод к оглядке правительству, но я убежден, что я внушил в моей бригаде, скажу даже, в дивизии, доверие и любовь солдат ко мне, что при начальном восстании увлеку их за собой, а раз это достигнуто, то уже они у меня в руках и пойдут без оглядки за мной». Вот как Тургенев лжет, когда говорит, и печатает, и уверяет, что не был членом общества. Еще приходит мне на память сказанное Иваном Ивановичем Пущиным — а назвать его — это ручательство, что он никогда недоступен был лжи [Слова «а назвать его — это ручательство, что он никогда недоступен был лжи» отсутствуют в предшествующих изданиях],— вот что этот рыцарь правды мне сказал: «Во время бунта Семеновского полка я встретился с Ник[олаем] Ива«[овичем], он мне сказал, что вы не в рядах Семеновского полка восстания? Вам бы там надлежало быть!» Кто мог это сказать, как не член общества? Все это передаю как сущую истину. Случай, за который радуюсь за Тургенева, выпихнул его лично из Верховного уголовного суда, но не было ли ему еще более в обязанности не порочить печатно своих собратьев, а выставить их хоть по чувствам, двигающим их на святое дело освобождения от векового самодержавия [Слова «по чувствам, двигающим их на святое дело освобождения от векового самодержавия» отсутствуют в предыдущих изданиях.] и особенно там, где его слова не подвергались никакому преследованию. Пусть каждый судит, пусть всякий, читающий эти мои строки, это решит, а высказанные мои суждения о Тургеневе, кто знает меня, не припишет это к злобе, что он не делил нашего опального быта, и не к зависти, что ему, несмотря что он призван был виновным в Верховном уголовном суде, вовсе даже отклонен ныне от этого приговора и дозволен ему беспрепятственный въезд в Россию без всякого надзора, сохранены ему и чины, и знаки отличия. Эти (нрзб.) привилегии почитал я в отношении себя <нрзб.>[фраза «Эти <нрзб.> привилегии...» исключена из предшествующих изданий.].

Но опять обращаюсь к ходу событий, чисто до тайного общества относящихся, и к сказанному уже мною за давностью времени высказать подробно о «Русской правде» и о принятых после переворота мерах образа управления — не было бы отчетливо. Все это рано или поздно из самих документов выкажется на явь. Но одно скажу, что положено было, что по истечении срока временного правления члены оного, как и члены общей народной думы, не могут быть участниками нового, уже постоянного формированного правления и что миссия их соучастия кончена навсегда.

В предварительных уставах по разным предназначенным управлениям разные части оных были розданы к обработке: административная часть и военные организации были поручены Пестелю. Судопроизводство и финансовая часть были поручены Тургеневу по первому разряду «Русской правды». При получении гласности покажет, какой огромный труд и с какой отчетливостью я светлым взглядом это исполнил Пестель. В военном уставе было постановлено, что привилегированных войск не будет, как обыкновенный исход оных — или опричнина, или преторианская гвардия. Труды же Тургенева не попались в руки правительства, но выскажу, что все, что печатно высказано о финансах и судопроизводстве для России — во время его пребывания безмятежного в чужих краях,— есть свод того, что им приготовлено было для применения при перевороте, и им и нами замышляемом для России, и это я заверяю совестью. Еще одно обстоятельство должен я выяснить прежде, нежели приступить к формальному рассказу о явных мерах против тайного общества. Это относится до предательских действий Витта.

В половине 1824 года граф Витт чрез агента, им избранного, помещика, живущего близ Елизаветграда Херсонской губернии, Бошняка, человека умного и ловкого и принявшего вид передового лица по политическим мнениям, склонил его взойти в сношения с тайным обществом. Витт, как хитрый человек, догадывался во многом о существовании оного, но открытием оного в видах предательства хотел выслужиться пред государем, восстановить колеблющееся от государя доверие к нему происками Аракчеева, который имел данные о его денежных злоупотреблениях в расходах по южному поселению, которого он был начальник. По его внушению Бошняк сблизился с Генерального штаба офицером Лихаревым, молодым человеком пылким и неосторожным, которого по постоянным и даже родственным связям с В[асилием] Л[ьвовичем] Давыдовым он по чутью полагал или, лучше сказать, несомненно заключил как лицо, принадлежащее к тайному обществу. Лихарев попал в ловушку и, обвороженный принятой Бошняком личиной передовых убеждений человека, принял его в члены общества и представил его как присообщенного обществу Давыдову, который попался также в эту ловушку. По прошествии малого времени Бошняк объявил Лихареву, что граф Витт — человек, делящий наши убеждения и готов примкнуть к~ обществу, и что приобретение этого лица, начальствующего такой огромной силой военной, значительное приобретение в пользу видов тайного общества, но как лицо, стоящее на первых степенях служебных, он не может гласно даже между членами общества быть известен таковым и что он, Бошняк, будет проводником сношений Витта с Южной думой. Как само собой разумеется, весть эта передана была в Южную думу Тульчинскую, и действия Лихарева были опорочены и Пестелем, и Юшневским, председателями оной, но положено было ими, что недоверие к Витту не надо явно выказать, а как говорит французская пословица, и Бошняка и Витте tenir le bee dans l'eau [Как можно дольше водить за нос (фр.).], и решено предложение стараться отклонять, не оказывая недоверия, но выказывать, что к положительному открытому уже действию не настало еще время, а когда решено будет, то, ценя в полной мере предложения Витта, оное принимается с неограниченною признательностью. Конечно, ни Витт, ни Бошняк не приняли этот ответ, переданный последнему Лихаревым, за чистые деньги, но, как ловкие и хитрые люди, не оказали недоверия, и Бошняк продолжал выведывать, что хотел и мог, от Лихарева. Но что Витт на ус замотал все дознанное им, к подтверждению этого получил я доказательство из одного разговора со мной Павла Дмитриевича Киселева. Жена его в это время поехала на Кавказские воды, и муж ее проводил до Елизаветграда, где была корпусная квартира Витта, который был брат Киселевой. По возврате Павла Дмитриевича он заехал в имение своей жены Буки, а тогда 19-я дивизия стояла лагерем в Соколах, верст 15 или 20 от Бук. Я поехал к нему, и он мне сказал: «Послушай, друг Сергей, у тебя и у многих твоих тесных друзей бродит в уме бог весть что, ведь это поведет тебя в Сибирь, помни, что ты имеешь жену, и она беременна, уклонись от всех этих пустяшных бредней, которых столица в Каменке (имение Давыдова), повторяю, ради себя и жены твоей выпутайся из этого грозящего тебе исхода, повторяю, это пахнет Сибирью, послушайся давнишнего и теперешнего твоего друга». Я на все это отвечал ему неведением того, что он мне высказал, и заверением, что заключение его о мне ошибочно. Убедил ли я его, не знаю, но этот разговор тем и кончился. Он поехал в Тульчин, а я в лагерь, и мы расстались, как бы и слова по этому разговору не было, и при последующих встречах разговор этот не возобновлялся. Но по существу оного и тогда, и теперь убежден, что Витт если не во всем его уведомил, то намекнул кое о чем. Разговор мой с Киселевым я сообщил и в Тульчин, и в Каменку, чтоб приняли к соображению и стояли настороже. Но каша, как говорит пословица, была заварена, и впоследствии пришлось всем нам туго ее расхлебывать.

Кроме Вятта и Бошняка оказались еще два предателя: это Шервуд и Майборода.

Шервуд был также агент Витта, и вот что я знаю о личности его и действиях. В чужих краях напечатана книжечка под заглавием «Шервуд». Кто он, откуда вышел, недочеты его первой общественной жизни там отчетливо изложены, но все, что относится до того переворота, который он принял в отношении нового пути его действий и цели оных в деле открытия, к открытию такового тайного общества, сущая ложь, а еще более все подробности средств и случаев, будто им принятых к открытию цели и действий тайного общества[xасть фразы, начинающаяся словами «а еще более», отсутствует в предшествующих изданиях.] . Все, что он высказывал о оборе в Каменке у Василия Давыдова, о случайности, доставшей ему средства подслушать тайные совещания присутствующих в съезде членов в их разговорах, также есть сущая ложь. Как человек довольно сметливый, он кое-что угадал. Его присутствие в Каменке имело поводом употребление его Александром Львовичем Давыдовым, большим обжорой, для посылок в Крым для привоза устриц, на что он был рекомендован полковым своим командиром полк[овником] Гревсом, командующим 3-м Украинским полком, в соседстве Каменки расположенным. В этих поездках Шервуд зарабатывал себе копейку. Как сметливая особа, он кое-что угадывал, может быть, и от Витта имел поручение кое-что следить, и с этими догадками, употребленный как сыщик ловким Виттом, обратно по разным предметам был послан в Харьков, чтоб кое-что узнать о распространившемся слухе каких-то замыслов в пользу греческой этерии (т. е. тайного сообщества в пользу греческого восстания, в замыслах которого соучаствовал некий граф Булгари). Не знаю, открыл ли что по этому делу, но поездка его в Харьков была ему случаем познакомиться и сблизиться с Федором Федоровичем Вадковским, членом нашего общества, молодым человеком, пылким, умным, но слишком доверчивым. Вадковский был переведен из Кавалергардского полка в армию в Нежинский, сколько помню, драгунский полк за смелые разговоры и, кажется, стихотворения или распространение оных, имеющие цель обсуждение правительства и государя, и этим переводом был ожесточен. Шервуд умел вкрасться в его доверие тонким лазутчиком; имея некоторые догадки о происходившем на довольно редких съездах членов тайного общества в Каменке, [не] более раз в год на именины старухи Давыдовой в Екатер[инин] день, выпустил Вадковскому, что он член общества, а тот по доверчивости поверил и взошел с ним в короткое знакомство, узнал подробности по тайному обществу; даже Вадковский сообщил ему, что устав общества и рписок членов хранится у него в потаенном ящичке в футляре его скрипки и со всеми этими изменнически добытыми данными возвратился к Витту. Вот совестливый отчет о Шервуде, так ловко «скаженный в печатных записках о нем, в чем не вина писателя, высказав[шего] со слов Шервуда и не имевшего случая, ни средства проверить его рассказ. Я здесь так подробно все высказываю о Шервуде и Вадковском потому, что вследствие доноса Шервуда Вадковский был до смерти еще императора] Алек[сандра[ арестован и препровожден в Шлис-сельбургскую крепость по распоряжению Аракчеева и (поэтому ранее всего принятого вследствие доноса Майбороды, и тем [хочу] высказать, что не темно было к раскрытию и тайного общества, и всех действий его при получении столь подробных данных.

В рассказе о Вадковском прочь от моего пера всякое обсуждение неосторожных действий; я храню к его памяти глубокое уважение, как одном из замечательных лиц по уму, по теплоте чувств и сердца и по неизменчивостл его убеждений, а неосторожное его доверие извинительно отчасти из этих самых чувств при неопытности его молодых лет.

Тут нахожу место в моих записках выказать мое предположение, что бы воспоследовало с членами тайного общества, если бы Александр Павлович не скончался в Таганроге. Хоть a priori заключаю, но я убежден, что император не дал бы такой гласности, такого развития следствию о тайном обществе. Спасено бы было несколько двигателей оного, которые бы, может, сгнили жизнью в Шлиссельбурге, но он почел бы позором для себя высказать, что была попытка против его власти. Гласность, приданная нашему делу, намеренная, возвеличила нас пред современниками [и] потомством. Может, я ошибаюсь в моих заключениях, но это мое убеждение: огонь под спудом не только не виден, но погасает.

Что мне сказать о Майбороде? Зта личность такая подлая, что просто нечего о нем выразить, как только в непользу его. Он начал свою службу в Московском гвардейском полку, как и откуда туда поступил, мне неизвестно, но был слух, что перевод его в армию был следствием негодования общества офицеров этого полка против него за предосудительные поступки. Переведенный в Вятский полк, как офицер, знающий все тонкости фрунтовой службы, он был назначен Пестелем ротным командиром 1-й грен[адерской] роты. Пестелю нужно было дать толчок в полку к поставлению полка на уровень требуемой в то время фрунтовой образованности в полку, вовсе отсталому по этой части. Майборода, как человек хитрый, хорошо понял, что при достижении этой цели в вверенной ему части, чтоб угодить взглядам служебным Пестеля, надо достичь этого мерами не жестокими с нижними чинами. Этим образом действий он пленил Пестеля и постепенно взошел к нему в доверие, играл роль человека, понимающего мысли, чувства и цель высших воззрений политических Пестеля, и обворожил его до того, что Павел Иванович почел его достойным быть принятым в тайное общество членом. В одно из моих посещений в Линцах к Пестелю сей последний, меня познакомив с Майбородой, мне сказал: «Он из наших и вполне заслуживает нашего доверия». Смотр 1823 года Южной армия государем, на котором Вятский полк заслужил одобрение императора, еще более по управлению полка Пестелем сблизил Майбороду с ним, и, постепенно входя в доверие, он сделался весьма близким к «ему человеком и высказал ему, что если он ему поручит прием комиссариатских вещей и выхлопочет получение оных и заготовление многих заказов для полка в Москве, то все это будет сделано выгодно им и в лучшем виде. Пестель обделал, что прием вещей был назначен прямо из Московской комиссии, где удобно можно сойтись с подрядчиками и сделать вольные заказы. Это поручение было Майбороде дано, но впоследствии оказалось, при возврате его, что все обещанное им не исполнено по ожиданиям, и в полученных деньгах Майборода не мог дать надлежащего отчета и поэтому следовал к законной каре. Майборода, поставленный в безответное положение по этому делу, чтоб отклонить от себя эту ответственность, как подлая душа для собственного своего спасения, решился губить других выказанием существования тайного общества лиц, составляющих оное, и цели общества, о чем он по первоначальному доверию Пестеля к нему имел полные данные. Быв мелкопоместным помещиком близ Елизаветграда совместно с братом своим, он под предлогом получения денег выхлопотал себе от Пестеля отпуск, чтоб иметь средства к расчету, отправился туда и там взошел в сношение с упомянутым уже Бошняком и чрез него с гр[афом] Виттом и выказал все, что знал, им. Но как Майборода, не довольствуясь изменническим своим действием, сделал донос прямо на имя государя в Таганрог. Как я слышал впоследствии, этот донос никому государем не был сообщен и найден на его столе после его смерти и подал тогда повод Дибичу сообщить об оном в Петербург и вместе с тем поручить Чернышеву, не теряя времени, ехать в Тульчин для безотлагательного следствия. Чернышев, проезжая чрез Гайсин (почтовая станция неподалеку от расположения Вятского полка), послал за Майбородой и с ним прибыл в Тульчин, где Майборода при очных ставках - уличил многих вытребованных при первоначальном следствии.

Выказав всю подлость действий Майбороды, надеюсь, что те, которые прочтут эти строки, убедятся, что он действовал не по какому-ли[бо] чувству преданности, а просто для самоспасения — в явной краже и растрате денег, ему не принадлежащих. Общим замечанием о Шервуде и Майбороде скажу, что, несмотря на выгодный, данный им ход по службе за сделанный ими донос, Шервуд, получивший вдобавок к своей фамилии прозвище «Верный», в обществе даже петербургском иначе не назывался как «скверный», что переведенный в лейб-Драгунский полк, товарищи им чуждались и прозвали его собачьим именем «Фиделька», что общим мнением товарищей по полку отчужденный ими, он был причислен к жандармскому корпусу, чтобы иметь приют без поругания, что тут он новыми происками, подобными тем, которые его вывели на явь, он уличен был в лжи из собственных расчетов и, наконец, и из жандармов высторонен и, как мне сказали, пренеб-реженный всеми, жил с позором и в нужде.

Подобно ему Майборода, выдвинутый по службе чрез свой донос, переведенный тем же чином капит[ана] из армии в гвардию, награжденный деньгами, был предметом презрения своих сослуживцев в полку, вышел подполковником в армию на Кавказ и, несмотря на поддержку начальства, был, как и Шервуд, презираем; был назначен командующим полком. Как мне сказывали, промотал казенные деньги и поносную и преступную свою жизнь кончил самоубийством. О Бошняке не имею сведения, но безгласность его жизни также поводом к заключению моему, что он от содействия с Виттом не пожал явных выгод. О самом же Витте: этот человек, как во всю свою жизнь, умел вывернуться из всего этого без укоризны, под личиной преданности, тогда как повод в его действиях был не преданность, а средство выпутаться этой услугой из затруднительной ответственности по растрате значительных сумм по южному военному поселению, состоящему в его заведовании.

Но пора возвратиться к прямому рассказу о ходе дела по тайному обществу и моему соучастию в оном.

Я остановился в моем рассказе о прямом предмете и действии моем по тайному обществу на разговоре с Киселевым. Успел ли я его убедить, что нет мыслимого им общества, не думаю. Что же касается до моих действий в кругу общего направления оных, я не имею о себе что-либо сказать, что чистота моих убеждений о необходимости переворота в России никогда не ослабевала [Слова «что чистота моих убеждений о необходимости переворота в России никогда не ослабевала» изъяты из предшествующих изданий] и что я приносил по мере моих сил полную лепту усердия, которое неизменно продолжалось до той великой минуты, когда вышеупомянутые доносы поставили не только правительство настороже по оным, но вызвали уже полные предостерегательные и карательные меры против замыслов тайного общества.

Прежде нежели приступить к повествованию оных, надо высказать подробности этой эпохи. Это было в ноябре 1825 года. Император в то время был в Таганроге, где пользовался южным климатом по расстроенному его здоровью. В первых числах ноября он один с малою свитою поехал в Крым. При поездке из Севастополя в Егорьевский монастырь он был настигнут весьма дурной погодой и, возвращаясь, простудился. Признаки болезни сначала были слабые, но при возвратном пути в Таганрог эти признаки усилились, он почувствовал, что объявший его недуг усиливается, и остановился на ночлег. Сопровождающий его медик Виллье [В оригинале здесь и далее ошибочно: Вилле] посоветрвал ему принять лекарство, но император не согласился и сказал, что отдых ночью, добрый стакан пуншу, который вс время отдохновения ночного причинит пот, поможет ему, и, несмотря на убеждения Виллье, настоял на своем. При зародыше воспалительной болезни средства, им упрямо принятые, не только что помогли ему, но имели дурные последствия, и возвратно в Таганрог болезнь все усиливалась, и 19-го ноября он отдал Богу душу.

Была молва, что доносы, им полученные и вышеупомянутые, известны были ему до отъезда из Таганрога и сильно взволновали его душу. Властелину не только России, но частью главе политического мира Европы, и тогда как ему казалось, что он обуздал в Европе все попытки к перерождению быта народов, изумило его, что горсть пылких лиц в среде самой России замыслила переворот. Был также слух, что он, разочарованный этим обстоятельством, возымел мысль отречься от престола, но что достоверно, это то, что полученные им доносы не были никому сообщены, и одно известно, что он писал к Аракчееву, чтоб вызвать его в Таганрог, но этот в то время <нрзб.> от убийства его дворней его любовницы, отклонился от немедленного выезда.

Но опять отклонюсь от хода событий главных, чтобы повествовать здесь эпизод, лично до меня относящийся.

но который показывает, что зародыши к действию тайного общества были известны императору Александру. Вот этот рассказ. В октябре 23-го года государь делал смотр Второй армии, и я, быв бригадным в этой армии, был на этом смотру действующим лицом. Когда моя бригада прошла мимо царя, я при начале ее шествия и продолжении оного по порядку службы должен был приостановиться неподалеку от государя, и когда последний взвод миновал, я уже поворачивал мою лошадь, когда услышал призыв государя — поближе к нему. Исполнив это, вот слова, им мне адресованные: «Я очень доволен вашей бригадой. Азовский полк из лучших полков в моей армии. Днепровский немного отстал, но видны и в нем следы ваших трудов. И, по-моему, гораздо для вас выгоднее будет продолжать оные и не заниматься управлением моей империи, в чем вы, извините меня, и толку не имеете». Этот разговор, или, лучше сказать, выходка ко мне ясно доказывает, что царю уже тогда было известно многое о тайном обществе. Как никто не внял тому, что мне было сказано, этого не понимаю. Ко мне посыпались поздравления о беседе со мною царской, даже Киселев, когда после смотра я пришел к нему, мне оказал: «Ну, брат Сергей, твои дела, кажется, хороши! Государь долго с тобой говорил». И когда я ему сказал: «Но что говорил», — и я ему это высказал, то Киселев меня спросил, что я намерен делать. «Подать в отставку».-— «Нет, друг, напиши письмо к государю, полное доверия к нему, что он примет твое оправдание и, выслушав тебя, убедится, что ты оклеветан. Отдай мне это письмо, я при докладе вручу его государю». Я это сделал, и когда Киселев ему его вручил, государь, прочитав оное два раза, сказал ему: «Monsieur Serge меня не понял: я ему выразил, что пора ему остепениться, сойти с дурного пути, им прежде принятого, и что я вижу, что он это сделал. Мне кажется, что я проеду чрез его бригадную квартиру, пусть он там. будет с почетным [В оригинале ошибочно: почтенным] караулом, я там успокою его в ошибочном впечатлении».

Я, находясь при почетном карауле, встретил царя. Он отлично был доволен им, и, подозвав меня, благодарил и оказал: «Ты не понял меня, я хотел тебе сказать, что твоя головушка прежде сего заносилась туда, где ей не надо было заноситься, но теперь я убедился, что ты принялся за дело, продолжай, и мне будет приятно это в тебе оценивать». Вот истинный рассказ о этом эпизоде в моей жизни, о котором я так подробно распространился более для того, чтобы выказать, что многое о тайном обществе было известно государю и что сказанное им мне был предостерегательный намек и мне, и моим сообщникам в тайном обществе.

Прежде повествования этого эпизода я остановился на смерти императора. Когда еще общегласно не была она известна, я узнал о ней по сообщению оной мне одним из проезжих фельдъегерей, мне знакомых. Вскоре после проезда этого фельдъегеря передовой фельдъегерь, другой, известил о немедленном проезде Чернышева, который и прибыл в Умань. Я его по порядку службы встретил на станции. Передовые его фельдъегеря, два таковые, ему сопутствующие, сделали невольно впечатление, что он не с доброй вестью, и вспомнив разговор его со мной,— это бы в то время должно было бы дать мне заключение о том, что случится со мной. «Вы здесь с женой, князь и она, как мне известно, беременна на сносе. Приняли ли вы все меры предосторожности в теперешнее время, при событиях общих; надо, чтоб она окружена была всеми мерами предосторожности». Многое должно бы было этими словами мне открыться, но я это принял за одно участие к быту жены в общем очерке жизни.

Я тогда командовал 19-й дивизией за отсутствием Корнилова, находящегося в отпуске. Сперва приказано было мне привести дивизию к присяге на верноподданство Константину Павловичу. Я, собрав от шести полков оной дивизии присяжные листы, на третий день после проезда Чернышева поехал с оными в Главную квартиру и на станции Крапивной узнал, что Чернышев и Киселев в Лиюцах, что из этого места, где штаб Вятского полка, был вызван в Тульчин Пестель, и застал на станции денщика Пестеля, которого везли за караулом617. «Это все,— про себя подумал я,— не к добру»,— и как при мне было от меня письмо к Пестелю с некоторыми сообщениями по делам тайного общества, я, выехав из Крапивной, изорвал его в мелкие куски и по дороге разметал в разных местах. Приехав в Тульчин, я узнал, что Пестель под присмотром, что Аврамов также вызван, что Барятинский отправился к Сабанееву и что следствие началось и многие арестованы. Как говорит пословица, j'ai du faire bonne figure a mauvais jeu [Я должен был делать хорошую мину при плохой игре (фр.)].

Явившись к главнокомандующему графу Витгенштейну, этот добрый старик принял меня по обыкновению очень ласково. Я привез присяжные листы от полков 19-й дивизии, но присяжные листы на верноподданниче-ство императору Константину, потому что отречение его от престола еще не было известно, и как у нас в России правительственно ничего не делается ладно, в возвращенных от Польши губер[ниях], состоящих под ведомством Константина Павловича, было им запрещено гражданским властям и жителям ему присягать, а войска, не состоящие под его начальством, присягали ему. При разговоре с графом он меня спросил: «А что ты, князь, кого ты признаешь государем?» Я ему отвечал: «Того, которому вы присягнете». Он мне отвечал: «Я за Константина как старшего по престолонаследию». Тут я просил графа позволения отлучиться из Умани, чтоб отвезти жену мою в Болтушку для родов. Он мне сказал: «Поезжай, но не замедли и особенно не заезжай в Каменку к Давыдову». Вот один только был его намек о моем причастии к тайному обществу. Воротясь на квартиру, где я остановился, и зная, что Пестель находится у дежурного генерала Байкова, я в виде попытки с Пестелем свидеться, под предлогом переговора о продовольствии дивизии, пришел к нему и неожиданный им взошел к нему и застал Байкова, пьющего чай с Пестелем. Хоть Байкову не по нутру был мой приход, но не выгнать же ему меня, и был у меня с ним общий разговор о продовольствии дивизии, и чтоб дать знать Пестелю, что я увижусь с Юшневским, главой Тульчинской думы, я попросил у Байкова по случаю грязи в Тульчине, чтоб он мне на это посещение дал дрожки, и он с согласием очень рад был избавиться от незваного и затруднительного для него гостя. Покамест закладывали дрожки, вдруг внезапно прибыл фельдъегерь из Таганрога, и для получения депеш Байков должен был идти в соседнюю комнату, но не спускал глаз ни с меня, ни с Пестеля. В этот промежуток я тихим голосом сообщил Пестелю, Что на него сделал донос Майборода, что мне добрым знакомым, хотя и не членом общества, было сообщено. На это Пестель так же вполголоса: «Смотрите, ни в чем не сознавайтесь, я же, хоть и жилы мне будут тянуть пыткой, ни в чем не сознаюсь. Одно только чтоб сделали, это «Русскую правду» чтоб уничтожили, одна она может нас погубить». Тут вернулся Байков, и мой разговор с Пестелем невольно прекратился. Я опять повторил Байкову, что я еду к Юшневскому, чтоб указать Пестелю, что передам к исполнению его слова. Но, к несчастью, «Русскую правду» не уничтожили, а закопали в одном огороде — в деревне Клебани, и впоследствии укажется, что она была отыскана и была уликою главною против Пестеля и всех членов тайного общества.

Я не застал Киселева в Тульчине, он с инквизитором Чернышевым тогда был в Линцах на квартире Пестеля, а я, желая даже избегнуть встречи с ним и желая иметь обязанность при крутых обстоятельствах, мне грозивших, скорее свезти беременную на сносе жену в приют ее семейства, принял обратный путь в Умань, куда уже прибыл за полночь. Первым занятием моим было, хоть не подробно, а слегка обозначить всю сумятицу происшествий в Тульчине, и сказал жене, чтоб не дать подозрений прислуге моей,— зажечь камин будто для того, что озяб дорогой, а мой вид был уничтожить разные бумаги, которые могли бы компрометировать меня, и камин был зажжен, и бумаги кинуты и обращены в пепел. В числе сих бумаг было нераспечатанное мною письмо от Бестужева-Рюмина члену Польского общества, назначенного этим обществом для переговоров между двумя обществами. По некоторым обстоятельствам я не передал это письмо по адресу, лично не знал о его содержании, и, несмотря на это, при Следственной комиссии Петербург [ской] это письмо было известно слово в слово, и это письмо многим и мне был обвинительный факт.

На другой же день моего возвращения в Умань я повез жену в Болтушку и прибыл туда, переночевав в Матусове у Алексея Петровича Орлова, и к обеду был у тестя моего. Тут я узнал некоторые обстоятельства о разгаре, принятом по поимкам существования тайного общества [Так в оригинале.] и об аресте некоторых лиц, тут я узнал о положительном признании Николая императором и происшествии, хоть вскользь еще, 14-го дек[абря] в Петербурге. Хоть с сокрушенным сердцем должен был расстаться с женой и воротился уже один в Умань. Как Корнилов был еще в отсутствии, получено мне было приказание из Главной квартиры привезти дивизию к присяге уже Николаю Павловичу. Собрав Днепровский полк, и это учинил и поехал в Ставище, чтобы та же сделать с Азовским полком — и было исполнено, но, возвращаясь из Ставища в Умань, я встретил посланца с летучей военной почтой, где уже возвратившийся дивизионный командир Корнилов давал приказание Азовскому полку мимо меня и приказывал также прямо полковому командиру, относясь к нему мимо меня. Тут же я ясно увидел, что и мой черед, если еще не преследования, но начало опалы начинается. Возвратясь в Умань, явился по долгу службы к дивизионному командиру, который, избегая каких-либо служебных отношений, не преставал частно о многом говерить и передал мне многие подробности о 14-м декабря], как самовидец, и обычным язвительным его языком выказывал, как при этом обстоятельстве царедворцы, исключая самого императора Николая, потеряли голову и как легко бы было возмутившимся стать твердой ногой и с успехом в их предприятии. Возвращение мое в Умань одиноким было, сколько мне помнится, в последних числах декабря 25-го [В оригинале ошибочно: 26-го.] года, как я получил из Болтушки известие, что жена благополучно разрешилась от беременности 2-го или 3-го января623, но помню, что эту весть получил 4-го янв[аря] за полдень. Добрая эта весть, заставшая меня среди обстоятельств весьма сложных и бойких, поставила меня в затруднение о поездке к ней по долгу мужа и отца, и я пошел к Корнилову объяснить о моей радости и просил у него позволения ехать к жене, хоть на несколько часов. Корнилов мне сказал: «Позволить не могу как начальник, но как отец и муж могу смотреть сквозь пальцы на вашу отлучку». Мне довольно этого было, и сейчас в путь. В это время был Витт в Умаяи, по близкому моему знакомству с ним я и ему сказал о моей радости и о затруднении моем решиться ехать к жене, но он по обычному его двуличию даже поддержал меня в решении поездки, и я ночью же в путь. Прибыл в Болтушку 5-го рано утром обрадовать жену и ее семейство, взглянуть на новорожденного первенца, и тут я узнал о многих подробностях арестов и восстании 14-го дек[абря] и Сергее Муравьеве — обстоятельства, уже ясно выдвинувшие к преследованию явным образом всего тайного общества, а перед рассветом 7-го числа получил я нарочного от Корнилова с письмом, объясняющим мне (хоть ложно), что моя бригада двинута против Черниговского полка и о необходимости для меня прибыть к оной. Я еще не догадывался, что это от Корнилова уловка, присланный с письмом офицер не знал или, знавши, не высказывал ничего, и эта неизвестность продолжалась до половины пути, где я встретил отправленного из моего Уманского дома тайного посланца, который объявил мне, что к моему дому приставлен часовой и вхожие двери запечатаны. Тут уже все разъяснилось мне и повергло мое сердце в грусть не потому, что последствиями на меня нагрянет, но по впечатлению, которое последует на жену, лежащую на родильном одре.

Приехав в Умань, я прямо на свою квартиру, но была уже ночь и впуск меня был воспрещен. Я к Корнилову, который не грозно, но с добросердечием объяснил мне, что за мной прислан фельдъегерь из Петербурга, куда меня должно доставить арестованным, и что обыск у меня на квартире я сдачу фельдъегерю учинят завтра, 7-го ян[варя], а покамест я отдохну у него. Сон не шел мне на глаза, думая о положении жены.

На другой день Корнилов со всем дивизионным штабом и мною пошел на квартиру, все бумаги, состоящие у меня (но все пустые), запечатав, отдал фельдъегерю, взял шпагу мою и также с ярлыком отдал фельдъегерю и потом протокол моего ареста, подписанный всеми членами дивиПрепровождение мое арестованным и в сопутствии фельдъегеря, наконец, достигло его цель приездом в Питер. Сперва привезли меня к так называемому тогда Шепелевскому дворцу, где жил начальник штаба e|гo] и[мператорского] величества] барон Дибич. Фельдъегерь пошел доложить о моем прибытии, или, лучше сказать, привозе, а я остался на повозке под караулом казака, который препровождал нас от заставы. Фельдъегерь возвратился и повел меня в Главный штаб к дежурному генералу Потапову. Опять фельдъегерь пошел за приказанием и неизвестным мне поручением, ему данным, а я остался в повозке опять под присмотром казака. Во время Отсутствия фельдъегеря к Потапову приехал адъютант Дибича князь Петр Иванович Трубецкой, поспешно взошел на квартиру дежур[ного] ген[ерала] и поспешно возвратился и приказал ямщику ехать в Зимний дворец, не входя со мной в разговор, хотя он коротко был со мною знаком. Меня привезли к той части дворца, которая тогда называлась Конюшенным двориком, повели меня подвалами, и это было уже перед вечерней зарей, по этим подвалам, где, по крайней мере, в полном вооружении был батальон гвардейской пехоты. Я выставляю это обстоятельство как доказательство, что даже по истечении месяца от 14-го декабря по боязни ли или по предположению, что может еще вспыхнуть мятеж, принимались меры осторожности. Итак, проводимый чрез эти подвалы, выведен я был на лестницу Эрмитажного въезда с Невы и введен в переднюю комнату и, по докладе обо мне, введен в прилегающую залу, из которой выходил тогда Басаргин, адъютант Киселева, арестованный в Тульчине и привезенный в Питер.

Взойдя в эту залу, я увидел, что в ней за письменным столом сидит ген[ерал]-адъ[ютант] Василий Васильевич Левашов, старый однополчанин мне по Кавалергардскому полку. Он вышел доложить госуд[арю] о моем прибытии, а я остался несколько минут один, что мне дало случай взглянуть на бумаги, лежащие на столе, а именно показания Басаргина, Лемана и Якушкина, вероятно, допрошенных Левашовым до моего привода к нему. Из беглого кратковременного взгляда на эти бумаги я узнал, что все трое, особенно Басаргин и Якушкин, не утаивали принадлежности их к тайному обществу, но в очерке только «Зеленой книги», т[о] е[сть] устава общества до перемены оного устава после Московского конгресса. Леманский же допрос — не имел времени на него взглянуть. Тут явился сам государь импер[атор] Николай в сопровождении Левашова, и первый мне оказал, тогда еще не гневно: «От искренности ваших показаний зависит ваша участь, будьте чистосердечны, и я обещаю вам помилование». Государь вышел, и я остался глаз на глаз с Левашовым. Начался допрос, и я, руководствуясь теми данными, которые успел прочесть, как выше пояснил, и в убеждении из многих прежде известных мне данных, что существование общества известно, я мои показания делал в очерке «Зеленой книги». Как Левашов ни домогался от меня более подробных объяснений, выставляя и прежние наши товарищеские сношения, и преданность к зятю моему Петру Михайловичу, и поэтому и мне, но я все-таки не выходил из очерка устава «Зеленой книги» . Левашов взял мой допросный лист и пошел к государю, и вскоре они опять воротились ко мне. Государь мне сказал: «Я...

http://kemenkiri.narod.ru/gaaz/volk.htm

С. Г. Волконский. Записки. Отрывок//С. Г. Волконский. Записки. Иркутск,  1991. С. 358–394