"ЧЕСТЬ И ДОЛГ ВЕЛЯТ СРАЖАТЬСЯ..."
Давид Бутовецкий
Альманах «Факел», 1990.г.
Мы постыдились бы быть в покое, когда и честь и долг велят сражаться, и мы друг перед другом покажем, что мы русские и воспитаны в честных и благородных правилах.
Василии Норов
Ранним утром 22 ноября 1838 г. в своей подмосковной усадьбе Надеждино тихо, как и жила, отошла в мир иной Татьяна Михайловна Норова. Оцепенев, сидел у остывающего тела матери сын ее Василий, опальный декабрист, воротившийся недавно под кровлю отчего дома. Большая его ладонь покоилась в восковых, изуродованных ревматизмом старушечьих пальцах. Что-то удерживало сына от того, чтобы освободить руку.
Чего не отдал бы он, чтобы снова, придя в материнские покои, усесться на скамеечку у ее ног и говорить, говорить о пережитом. Много не успел он сказать ей, самому дорогому для него человеку. И вот ее нет.
Старушки в черном пришли обмывать охладевшее тело. Мысль о том, что чужие руки будут касаться родного лица, словно пружиной вскинула Василия Сергеевича. Кривя губы, он стремительно выбежал из комнаты.
«Коня мне!»
Мишка, его верный слуга, уже вел в поводу любимого Норовым Зайчика. Вскочив в седло, Василий Сергеевич хлестнул лошадь арапником. Конь поднялся на дыбы и сразу взял в намет. Всадник, казалось, был невменяем, он не различал дороги, не пригибал головы перед больно хлещущими ветками Вперед, куда глаза глядят! В эти минуты он не хотел видеть никого из родных.
«Не так ли и я цепляюсь за родимую ветвь? — думалось Норову — Отец, братья, сестры. Кто из них мне дорог и близок так, как была дорога матушка?»
Вспомнились братья: Митя мастерски читал басни в гостиных, Саша писал унылые элегии. Раненный в ногу под Бородином Авраам — тихоня, созерцатель и книгочей — совершил путешествие к гробу господню в Иерусалим, о чем и оповестил любителей благочестия в только что вышедшей изрядной книжице.
Как далеки они от того, что он пережил, что нес в сердце своем! Душой отдыхал он лишь у сестер Дуняши и Кати. Бедная Дуня! Сжигаемая изнутри неразделенной любовью к блистательному Петру Чаадаеву, она зачахла в молодых летах. А тот, занятый одною философией, не разглядел своего счастья.
Остался позади большой, окрашенный в розовый цвет дом с мезонином, с рядом белых колонн и жухлым лужком перед ним. Давно опали лепестки роз, которые так любила матушка. Оголенным стоял и дуб, посаженный когда то Василием. Последние ржавые листья на нем стойко сопротивлялись натиску борея.
Труднее всего было с отцом. Надменный крепостник в черном фраке, с белым жабо, с орденом Владимира и медалью «Ополчение 1812 года», был он суров и капризен, подавлял всех в доме властным характером. Дворня трепетала от одного его взгляда. Да и гостям было в тягость видеть за каждым стулом лакея во фраке и белых перчатках. Кусок застревал в горле.
— Шклаверы, рабы, что их мало? — раздраженно бросал Василий.
— Васенька, говори по-французски для людей, — останавливал его отец, доставая щепоть табаку из золотой табакерки.
В знак протеста сын, хмурясь, уходил из-за стола. Он не мог смириться с тем, что по установленному правилу рекрутов, отправляемых в Москву, заковывают в железо. Память о поре, когда он сам звенел кандалами, не давала покоя.
...Давно уже Зайчик перешел на легкую рысь. Между тем тучи сгустились, заморосил дождь. Накинув башлык, запахнувшись в бурку. Норов снова погрузился в мрачные мысли.
Пожалуй, вся жизнь его могла бы сложиться иначе, не сведи его судьба в детстве с Николаем, нынешним самодержцем, чья грубость и жестокость сделались притчей во языцех.
Поистине роковым стал для него день, когда императрица Мария Федоровна обратила свое монаршее внимание на него, маленького пажа Васеньку Норова.
— Милый мальчик, я разрешаю тебе играть с Николя, — милостиво произнесла царица.
Обласканный придворными, фрейлинами, какими-то чопорными старухами, предстал он наконец перед Николаем. Глаза у великого князя были навыкате и смотрели не мигая. Совенок, да и только.
— Пошли играть в солдатики! — тоном приказа предложил Николай.
Игра увлекла мальчиков. Но когда гренадеры Норова стали теснить неприятеля, сметая чурбачки, изображавшие фортеции, Николай внезапно смахнул на пол оловянные фигурки.
— Это бесчестно! — воскликнул Василий. Кровь хлынула ему в лицо, щеки запылали.
Приоткрыв рот, Николай смотрел на маленького храбреца. Да как он смел! Еще миг — и они сцепились друг с другом.
Более во дворец дерзкого пажа не приглашали. Это, впрочем, имело благие последствия: все свободное время Василий отдавал самообразованию. С увлечением читал французских и немецких классиков. Любимым предметом была история, охотно чертил он карты, неплохо рисовал, беря уроки у выпускника Академии художеств.
Приближался выпуск из Пажеского корпуса, когда грянула гроза Двенадцатого года. С началом войны отошли в прошлое, улетучились мелкие обиды. Опасность, нависшая над Отечеством, требовала от каждого самопожертвования и мужества.
В октябре Норов уже на передовых позициях, участвует в деле. Прапорщик лейбгвардии Егерского полка в свои девятнадцать лет полон восторженных надежд и честолюбивых помыслов. Первое его послание домой, в Надеждино, писанное на поле при реке Наре, должно было утешить сурового отца и дать покой сердцу матери, молящей бога сохранить в сече жизни ее сыновей — Василия и Авраама.
ОТ НАРЫ ДО КУЛЬМА
«Здравствуйте, папенька: целую ваши ручки и прошу вашего благословения, — писал Василий отцу. — Богу угодно было, чтобы братец пролил кровь свою за Отечество и попал в руки неприятеля, но человеколюбивого. Доктора искусные, и рана его заживает... Я прибыл в армию с неделю. Третьего дня мы атаковали французов столь счастливо, что они бежали от нас, как овцы. 37 пушек и один знак достались победителям. Гордый Наполеон найдет здесь гроб своей славе и воинам своим.
О себе скажу вам, что восхищен всем, что каждый день вижу. Наконец я в своем месте и чувствую себя способным быть полезну Отечеству. Живу я как нельзя лучше в походе: военная музыка и гром орудий рассеивают всякую печаль. Готов ежеминутно лететь в сражение. Поручите нас божьему промыслу и будьте спокойны. Сын ваш Василий Норов».
Следующее письмо он напишет лишь спустя два месяца из Вильны. Да и когда было писать: после ночной вылазки под Тарутином последовала битва при Малоярославце, ночная экспедиция при деревне Клементино, битва под Красным. Далее — преследование неприятеля до Вильны. Командующий вручил ему на биваке первую награду — орден Святой Анны.
«Поздравляю вас с радостью: братец оставлен в Москве, вылечен от раны и хотел скоро отправиться к вам... Я по милости божьей до сих пор здоров. Был под ядрами и пулями, но жив, — успокаивает он родителей. — Правда, что трудно в походе, но когда и служить, как не теперь? Как можно думать о спокойствии, когда дело идет о спасении Отечества. Тот день, в который я первый раз был в сражении, был самый счастливый для меня в жизни. Любовь к Отечеству и вера, вот о чем помышлял я ежеминутно и часто даже не примечал падающие около меня ядра.
Последнее сражение... было под Красным. Мы день и ночь преследовали неприятеля... недалеко от Смоленска настигли мы Французскую армию. Целый день продолжалась сильная канонада с обеих сторон; наконец, ведено нам было атаковать в штыки, и наш полк, построясь в колонну, первый на них ударил, закричав «ура!». Все, что нам сопротивлялось, положено было на месте, множество взято в плен. Корпус маршала Нея был отрезан и истреблен...
С тех пор мы гнали безостановочно неприятеля к Березине... Гвардия остановилась в Вильне, куда приехали Государь и великий князь, а армия преследует остатки французов в Пруссии».
Егерский полк, совершив быстрый и трудный марш, вышел к границам Силезии.
«Мы оставили Россию и идем теперь в иностранных землях, но не для завладения оными, а для их спасения... Мы идем на Запад с войной для мира».
Так думал не один Норов. Сердца солдат и командиров наполнялись чувством гордости от сознания великой освободительной миссии, выпавшей на долю русской армии.
Май 1813 г. Из лагеря под Бауценом Василий сообщил, что представлен еще к одному ордену — за кровопролитное дело под Люценом.
«Сражение продолжалось два дня сряду, — писал он в Надеждино. — Наш полк прикрывал батареи, коими Французы с дьявольской силой стремились овладеть; но мы не дали им завладеть ни одним колесом. Здесь же были мы четыре часа в перекрестном огне; около меня убито и ранено 230 человек. Меня самого крепко ударило выхваченною ядром землею ..»
В тот день он впервые задумался о цене победы. Но и дальше он готов все претерпеть, «лишь бы доставить славный мир нашему Отечеству».
Тяжести похода, невзгоды службы сблизили его с простыми солдатами. Он заботится о них, чуток к их нуждам. Усачи-егеря в свой черед сердечно полюбили юного командира. Когда он был тяжело ранен под Теплицем (случилось это 18 августа 1813 г.), они вынесли Норова на руках с поля боя. Об этом Василий сообщает отцу из Праги месяц спустя.
«Не скрою от вас, что я ранен пулею в ляжку рана не легка. Рад, что успел заслужить внимание моих начальников и любовь товарищей и солдат, особливо сих последних, кои сами не щадили своей жизни, чтобы вывезти меня живого из Французских рядов. Особенно лестно мне было получить всеобщую похвалу от всего полка.
За Бауценское дело получил я орден св. Владимира 4-й степени и вновь представлен к награждению (Речь шла об ордене Анны 2-й степени. - Д.Б.). »
В сражении при Кульме, где разгорелся жесточайший бой и не раз сходились в штыки, где Ермолов объявил, что здесь надо было победить или умереть, Норов снова в первых рядах. Храбрецу вручают Кульмский крест, награду, которой он очень гордился.
Ушел вперед полк, где долго еще будут вспоминать храброго офицера. Без него вступят в Париж освободители Европы. Лежа на госпитальной койке, Василий думал о том, что судьба все же была к нему милостива. Он участвовал в величайшей из войн и не уронил своей чести. Слава задела его своим крылом, будущее, казалось, не сулило горя.
В мечтах представало перед ним его Надеждино, широкая пойма реки Яхромы, цепь зеленеющих холмов, березовые рощицы. Бродя по улочкам Праги, он с нетерпением ждал дня, когда врачи разрешат ему покинуть Богемию.
...Коляска везла его по мощенным камнем дорогам. Уютная, ухоженная старая Европа — без сожаления покидал ее Норов. Он стосковался по родине, по отчему дому, по товарищам ратных трудов.
Потянулись русские бесконечные версты. Грустная картина открывалась глазам молодого офицера пепелища на месте селений, обветшавшие жилища крестьян, тощие нивы. Угрюмые бородачи, снимая шапки, кланялись господину. Вчерашние ратники, вернувшись домой, вновь гнули спины на своих господ. Сердце Василия словно кто зажал в кулак, он вспомнил своих богатырей-егерей, буквально пробившихся сквозь ряды французов, таща его на руках. Там, на поле брани, они породнились, теперь жизнь развела их далеко: одних — в крытые соломой хижины, другого — в уютный особняк с колоннами и цветниками у входа.
Словно спала пелена с глаз. Понял Василий одно далее так быть не должно!
Радостно встретили Василия боевые друзья. Их спаяла пролитая на полях сражений кровь. При встрече зоркий глаз отыскивал на ковре золотую шпагу с выгравированными на ней словами «За храбрость» — и начинались воспоминания. За пуншем, разжигающим кровь, после доброго бокала шипучего вина огнями биваков вспыхивали жаркие споры:
— Доколе терпеть позорное крепостничество?
— Афронт тирании Аракчеева, бесчинствам великих князей!
— Открыть глаза Александру!
— Надобен российский Брут!
— Союз карбонариев — по италийскому образцу.
Мнения скрещивались, как пики в бою. Кто прав? Может, те, кто предлагал борьбу со злом начинать с себя, очистив душу от скверны?
В ложе «Трех добродетелей» Норов встречает знакомых по армии: Сергея Волконского, братьев Тургеневых, Михаила Фонвизина, Сергея Муравьева Апостола, Ивана Якушкина. Масонство стало модой, туда потянулись ловцы чинов и дуэлянты, острословы и любители амуров, пылкие республиканцы и решительные монархисты. Кто из них был всерьез озабочен спасением души и судьбами русского крестьянства, а кто — карьерой и возможностью быть на виду,— в этом Василию еще предстояло разобраться.
И вот выбор сделан: в 1818 г. Норов вступает в тайную революционную организацию Союз благоденствия, имевший ту же цель, что и Союз спасения: ликвидацию крепостного права и самодержавия. «Цели прямой не открывали, — писал впоследствии Норов Следственной комиссии, — сам же я догадывался, что сие клонится к тому, чтобы приготовить народ к получению конституции, и по молодости лет был обольщен сею мыслью.»
Не менее пылко, чем его друзья, порицал он военные поселения, рабство и палки, слепую доверенность к правителям, готов был противодействовать «староверству закоснелого дворянства». Захваченный общим воодушевлением, пел куплеты с призывом «свергнуть трон и царей». Баритон Норова вплетался в общий хор голосов: «Лучше смерть, чем жить рабами — вот клятва каждого из нас!»
Он останется верен этой клятве. А минуло тогда Василию Норову двадцать пять лет. Наступало время суровой зрелости, пора испытаний.
«НОРОВСКАЯ ИСТОРИЯ»
В один из дней 1821 г армию облетела весть, казавшаяся невероятной; гвардии капитан Василий Норов бросил открытый вызов великому князю Николаю. Он по требовал сатисфакции за оскорбление, но князь вызова не принял. Норовым восхищались, история обрастала подробностями, о ней толковали в гостиных и на разгульных гусарских пирах.
А он, просидев шесть месяцев под арестом — за «непозволительный поступок против начальства»,— в 1822 г. «всемилостивейше» прощен, переведен в Московский гренадерский полк, затем объявился в Киеве. Когда весной следующего года в лагере под Бобруйском расположился 18-й егерский полк, впереди одной из его рот выступал виновник нашумевшей истории.
Как старые друзья встретились там два опальных офицера: Норов и Сергей Муравьев-Апостол. Причастный к бунту Семеновского полка. Апостол также был переведен из гвардии в армию.
Приезд Норова отметили шумным застольем. В палатку Муравьева-Апостола явились офицеры и среди них командир Алексопольского пехотного полка Иван Семенович Повало-Швейковский, участник еще русско-турецкой войны, обладатель двух золотых шпаг и солдатского Георгиевского креста. Своим чувствовал себя здесь и юный прапорщик Полтавского пехотного полка Мишель Бестужев-Рюмин. И Черниговский и Полтавский полки входили в состав 9-й дивизии, получившей приказ стать лагерем при Бобруйской крепости.
Совсем недавно Муравьев и Бестужев встречались с полковником Пестелем и другими руководителями тайного Южного общества. Пестель призвал к уничтожению всей царствующей семьи. Его поддержали Давыдов, Волконский, Юшневский. Бестужев стоял за убийство одного царя. Апостол колебался: можно бы ограничиться арестом императора, сказал он, и потребовать от него введения конституции.
В Бобруйске, где намечались крупные маневры, ожидали прибытия императора. Приезд Норова был как нельзя более кстати. С его помощью и при поддержке Швейковского можно было осуществить замысел заговорщиков.
...Пенилось вино в бокалах, дымились чубуки. Не таясь,говорили о том, что в войсках идет ропот, возможно повторение бунтов, подобных семеновскому, когда, доведенные до крайности бесчеловечным обращением, в Петербурге восстали солдаты лейб-гвардии Семеновского полка. Полк расформировали, зачинщики были прогнаны сквозь строй и сосланы на каторгу, остальные — в дальние гарнизоны Случилось это в октябре 1820 г.
— Много шуму наделала и ваша история, — молвил Муравьев, обращаясь к Норову. — Узнаем ли мы доподлинно все от виновника сей баталии с великим князем?
Муравьев открыто любовался Норовым. Густая шапка темных курчавых волос, широкие — вразлет — брови, огонь в карих глазах, стрелки усов над властным ртом — о, такой может постоять за себя, дать отпор любому!
— Неприязнь у нас с Николаем давняя. Мне было лет десять, когда мы подрались с ним из-за оловянных солдатиков, — Норов задумался, выпустил дым колечком. — Прошли годы, а Николай все, видимо, не мог забыть ту ссору.
Далее Норов рассказал, как во время смотра в Вильно Николай умышленно поднял перед ним своего коня, забрызгав грязью с ног до головы. Но мало того еще сделал выговор, обвинив в халатности по службе. На другой день Норов послал к нему секундантов, но.. высоким особам не пристало стреляться с простыми смертными.
Тогда Василий подал в отставку. В полку решили: задета офицерская честь. Шестеро из двадцати командиров вслед за ним подали такие же прошения. Это вызвало переполох. Император Александр вынудил Николая извиниться перед Норовым.
— Финал этого дела был достоин великого князя, — продолжал Норов. «Ах, мой милый, — сказал Николай, взяв меня под руку, — если бы вы знали, как Наполеон обращался со своими маршалами...» Я тут же нашелся. «Но, ваше высочество, я так же мало похож на маршала Франции, как вы на Наполеона!»
От грянувшего хохота заколебалось пламя свечей. Все дружно подняли бокалы в честь смельчака и острослова, давшего достойную отповедь ненавистному Николаю.
— Да погибнут тираны! — звонко крикнул Мишель Бестужев.
Пора было расходиться. Сергей Муравьев вызвался проводить Норова. Была глубокая ночь. Погруженные во тьму, стояли громады казарм. Белели стены строящегося храма Александра Невского. Перекликались часовые.
— Друг мой, — воскликнул Муравьев, сжав горячими пальцами руку Норова. — Мы давно знаем друг друга. И в ложе «Трех добродетелей», и в Союзе благоденствия главной целью была деятельная любовь к человечеству. Мы ждали перемен от императора, но он не оправдал наших надежд. Он не радеет о благе своих подданных. Ныне начались гонения на идеи, им некогда поощряемые. Мы в Южном обществе пришли к мысли, что необходимо устранить императора. И в этом вы могли бы оказать нам неоценимую помощь.
Через два с половиной года, став узником Петропавловской крепости, Муравьев-Апостол скажет членам Следственного комитета:
— Надежды наши были лишь на полковника Швейковского и на подполковника Норова.
Карабинерская рота Норова стояла в карауле у дверей, где почивал государь. Арестовать царя, дать сигнал к всеобщему восстанию, поднять армию — кто знает, чем завершилось бы дело. Но начать восстание на свой страх и риск Сергей Муравьев не решился. Тем более, что Пестель и руководство Южного общества считали выступление преждевременным и не дали на него согласия.
Вместо ареста царя — участие в смотрах и парадах. В образцовом порядке прошли перед императором Черниговский, Полтавский, Алексопольский и 18-й егерский полки, а в их рядах — вчерашние заговорщики.
Заговор не удался, но впоследствии главное внимание Следственного комитета было сосредоточено на вопросе об убийстве царя. Делалось это неспроста. Декабристов стремились изобразить «злодеями», «извергами» и тем самым подвести основание для жестокой расправы, внушить к ним ненависть и презрение.
Норову будет предъявлено обвинение в том, что он участвовал «согласием в умысле на лишение в Бобруйске свободы блаженной памяти императора и принадлежал к тайному обществу с знанием цели».
Такие преступники не могли ждать пощады. Тем более Норов, в число друзей которого входили Сергей Муравьев-Апостол, Иван Якушкин, Михаил Фонвизин. В доме последнего зимами проживала семья Норовых. Обоих их и арестовали по приказу царя и увезли в Петербург, в Зимний дворец. Но до того произошли следующие события...
МЕСТЬ ИМПЕРАТОРА
Когда весть о смерти Александра I и выступлении мятежников на Сенатской площади столицы дошла до Москвы, участники тайного общества собрались на квартире Фонвизина. Был ли среди них Норов — сведений на этот счет не сохранилось.
«Все были одушевлены, — вспоминал впоследствии Иван Дмитриевич Якушкин. — Нарышкин, недавно приехавший с Юга, уверял, что все готово к восстанию и что южные члены имеют за себя огромное число штыков». Сам Якушкин был наиболее активен. Получив письмо от Пущина из Петербурга, далеко за полночь вместе с Алексеем Шереметевым он поехал к Фонвизиным. Разбудив его, уговорил ехать к полковнику Митькову. Сам Фонвизин, надев генеральский мундир, должен был, по мысли Якушкина, отправиться в Хамовнические казармы и поднять войска.
Поняв, что реально планы неосуществимы, заговорщики разъехались по домам. Аресты начались 21 декабря. За Фонвизиным жандармы приехали ночью 9 января.
«Он прощался со своей женой Натальей Дмитриевной и двумя сыновьями: Дмитрий был двухлетний, а Михаил еще грудной. Наталья Дмитриевна заявила жандармскому офицеру, что она последует всюду, куда повезут ее мужа, хотя бы на плаху», — вспоминала свидетельница этой сцены Екатерина Сергеевна Норова, сестра декабриста.
Пришел черед и Норова. Как и за Фонвизиным, за ним приехали ночью. А. И. Кошелев вспоминал: «Очень памятно мне арестование внучатого моего брата и коротко мне знакомого Вас[илия] Серг[еевича] Норова. Сидим мы у Норова и беседуем. Вдруг, около полуночи, без доклада входит полицмейстер и спрашивает, кто из нас Вас[илий] Серг[еевич] Норов. Когда хозяин встал и спросил, что ему нужно, тогда полицмейстер объявил, что имеет надобность поговорить с ним наедине. Норов попросил нас уйти на время наверх к его матери. Опечатали все бумаги Норова, позволили только, в сопровождении полицмейстера, взойти к старухе матери, чтобы с ней проститься, и повезли его в Петербург. Этот увоз произвел на мать ужасное действие — она словно рехнулась». Татьяну Михайловну без чувств отняли от сына, сестры плакали навзрыд, отец благословил сына образом.
Помнит Екатерина Сергеевна и следующее: известие о 14 декабря как громом поразило Норова. Он воскликнул: «Что наделали, что наделали эти горячие головы — погубили святое дело!»
В Зимний дворец Норова доставили ночью. Император не спал, на плечи его была накинута шинель.
— А, Норов. Ты был на площади? — нервно спросил император, впиваясь зрачками в темные глаза Василия.
— Я только что из Москвы...
— Врешь, ты был на площади. Я вас всех расстреляю, повешу, сгною в тюрьме!
— Что-нибудь одно, ваше величество, — спокойно отозвался Норов.
В бешенстве царь затопал ногами:
— Ты еще разговариваешь? Ты смеешь?
Трясущейся рукой Николай стал срывать с Норова эполеты, бросать на пол и топтать ордена.
— Вы топчете русские святыни, — стараясь сохранить спокойствие, молвил Василий Сергеевич.
Рука царя потянулась к Кульмскому кресту, но широкая ладонь Норова заслонила орден:
— Не вы жаловали...
С этим крестом Норов не будет расставаться ни в Свеаборге, ни в Бобруйской крепости, ни на Кавказе.
Узника посадили в одиночную камеру Петропавловки, кормили одними селедками, подолгу держали раненую ногу в ледяной воде. Первые дни Норов молчал. С удивительным мужеством отказывался от дачи показаний. С достоинством держался на допросах. Пребывание в каземате пагубно сказывалось на его здоровье. Сидевший в соседней камере Дмитрий Завалишин вспоминал:
«Больше всех жаль было Норова. Он был изранен и страдал от ран. Но как ни тяжелы были физические условия для всех, как ни сильны страдания для многих, но не было и тени того, что называется унынием. Норов беспрестанно напевал какие-то стихи, то русские, то французские. Вот несколько отрывков, сохранившихся в памяти:
«Сгибнут герои
В дальних странах,
Земля чужая
Скроет их прах.
Не озарятся
Солнцем родным,
Не примостятся
К предкам своим.
Но не чужие
Будут и там,
Там их родные,
Все по душам».
Изматывающие допросы, вынужденные признания... И вот приговор: осужден к лишению чинов и дворянства и к ссылке на каторжную работу на 15 лет. «Всемилостивейшим же указом 22 августа повелено оставить его в работе на 10 лет, а потом обратить на поселение в Сибирь».
После почти двухлетнего пребывания в казематах Петропавловской, Свеаборгской, Шлиссельбургской крепостей Норова вместе с юным мичманом Василием Дивовым сослали в Бобруйск.
Не с умыслом ли выбрал для него место заключения Николай? Ведь именно там, в Бобруйске, в руках Норова находилась жизнь царствующих особ. Еще в первый свой приезд туда Василия поразили размеры крепости, размах производимых работ. Люди кишели, как муравьи, возводя фортеции и бастионы, каменные блокгаузы и земляные траверсы, мощные брустверы. На верках крепости, высящейся при слиянии рек Березины и Бобруйки, должны были установить свыше трехсот орудий.
Вместе с тысячами солдат на возведении укреплений работали и каторжники, гремящие цепями, с обритыми головами. Норов, тогда блестящий офицер, с брезгливым сожалением смотрел на несчастных узников. И вот он сам в их числе...
Василий Сергеевич не знал, что в сопроводительной бумаге, отправленной в крепость, было указано: «содержать в числе вечных арестантов».
Мужественно принял декабрист крутую перемену в судьбе. Безропотно переносил он свое положение и в письмах, пересылаемых с оказией матери, не беспокоил ее описанием своих невзгод, лишь перед сестрами изливал душу.
Ежедневно в арестантском одеянии выходил он на земляные работы. В первые два года начальство крепости не делало никаких послаблений узникам царя, напротив, грубо и жестоко обходилось с ними.
Заботливая матушка присылала из Надеждина платье, белье, провизию, книги, но многое расхищалось, не дойдя до арестанта. На третьем году положение узников — его и Дивова — несколько улучшилось. Нанята была квартира в две комнаты с кухней. Там в свободное от крепостных работ время Норов много читает, приводит в порядок свои «Записки о походе 1812—1813 годов», мечтая опубликовать их без имени автора.
Но менялись коменданты крепости, менялось и отношение к Норову. 19 июля 1831 г. он замечает, что пишет письмо под открытым небом «на батарее, на которой работал». В следующем письме, уже из госпиталя, сообщает, что нет у него другого убежища.
Неволя мучает его, чуть не сводит с ума, о чем с потрясающей силой рассказывают его письма.
«Бобруйск,
1830 г. Декабря 3.
Милый друг Катенька, твое письмо меня очень утешило... Не скрываю, что мое положение отвратительно. Правда, я могу немного погулять, но не далее, как на ружейный выстрел. Но наступает ночь, это несносно, я заперт до восхода солнца. Часто, очень часто я говорю: «Боже, спаси меня! Сохрани всех милых сердцу моему. Пошли счастья отечеству».
«Бобруйская крепость,
19 июля 1831 г.
Дорогая Дунечка! Я был так расстроен, что едва мог написать несколько строк матушке. После многих лет горя, лишений и самых жестоких мучений наконец начинаю пользоваться минутами отдыха, благодаря некоторым честным людям, которые здесь редки... Чаще всего я грустен; мое существование сделалось мне в тягость, и не раз, как св. Иов, я проклинал час своего рождения. Я имел лишь несколько аршин для прогулки, но что больше всего тяжко, это вечный и единственный вид из этой проклятой крепости. Столько скуки, горя грызут мое сердце, ослабляют мое здоровье, расстраивают рассудок!.. Я проливал кровь за отечество, а мы в цепях... мы прокляты, как Мазепа и Гришка Отрепьев».
«Бобруйск,
12 апреля 1833 г.
Здравствуй, милая Катенька! Я только что получил твой подарок и очень тронут... Я заточен в четырех стенах. Бог знает, когда все это кончится. Живу только воспоминаниями: настоящее ужасно, а будущее для нас тайна».
Сестра Екатерина пожелала навестить Василия в Бобруйске, но он отговаривает ее: даже если и состоится свидание, то в присутствии «алгвазила», что прибавит при прощании лишнюю слезу и унижение. «У меня достаточно характера, чтобы переносить с твердостью мою роковую судьбу, но счастлив был бы умереть на поле чести. Если же меня еще несколько лет будут здесь держать, я умру с тоски или совсем одурею» (23 мая 1834 г.).
«Бобруйск,
24 июня 1834 г.
Я не узнаю себя. Бывают минуты, что я плачу, вспоминая, что и мне предстояла счастливая будущность... Даже теперь, в 41 год, что-то шепчет мне, что настоящее место мое в ущельях Кавказа; снятся мне часто набеги горцев, гул потока... Боже, дай такую могилу моим костям!»
В письме от 9 декабря Норов снова упрашивает Екатерину не предпринимать трудного путешествия к нему. «Это был бы большой риск, и я предпочитаю отложить на несколько лет счастье видеться с тобой, чем ожидать новых каких-либо бед... Я хочу, чтобы ты видела меня свободным, или чтобы ты только пришла поплакать над моей могилой».
«Бобруйск,
5 января 1835 г.
Могу ли, наконец, надеяться в этом году, после стольких страданий, возвратиться в лоно своего семейства?» — вопрошает Василий Сергеевич. Он просит денег, чтобы отделаться от долга, просит выслать белья, сукна, новых романов, томик Плутарха и «несколько экземпляров сочинений друга вашего Василия».
Следовательно, книга его опубликована. Совершен еще один подвиг: в тюрьме, без книг, без карт, в полутьме камеры, в условиях, когда и письмо-то написать непросто, все же осуществить задуманное! Пусть «Записки о походах 1812 и 1813 годов от Тарутинского сражения до Кульмского боя» вышли анонимно. Труд завершен — вот главное. Вписана правдивая страница в летопись Отечественной войны.
Трогательно заботится Василий о своем товарище по несчастью Дивове: «...Не забудьте... прислать сколько-нибудь денег, дюжину белья из тонкого полотна и по выбору... книг из Русской поэзии... для... Дивова, который уже 8 лет взаперти со мной, но не имеет счастья, как я, иметь таких добрых родных», — напоминает Норов сестре Екатерине, которая вновь сообщает о своем намерении посетить брата. Кажется, и он наконец согласился с отважным ее решением: «Путь ваш, — напутствует он сестру, — будет лежать по тем самым местам, которые мы прошли в 1812 г. Остановитесь у церкви села Бородина и помолитесь о тех героях всех нации, которые пали на этих полях... Когда пройдете Смоленск и Красное, в трех верстах от этого последнего доедете до деревни Доброе, и там вспомните о вашем друге Василье: тут у небольшого мостика в овражке, почти в деревне, со стрелками бросился я в штыки на батальон 108 полка Французов, и там был убит храбрый наш полковник граф Грабовский... За неимением лавров сорвите, прошу вас, какую-нибудь ветку в этом месте и привезите мне на память».
Не привелось Василию обнять сестру, болезнь детей затруднила осуществление принятого решения, но сердечно обнял он мужа ее Петра Николаевича Поливанова, привезшего из Петербурга радостную весть о долгожданном освобождении из крепости. И хотя вчерашнего узника отправляли рядовым на Кавказ, навстречу многим опасностям, Норов был счастлив. «Он как будто забыл все, что им пережито было в эти десять лет»,— вспоминал Поливанов. Сам он пробыл в Бобруйске до отъезда Василия Сергеевича на Кавказ.
ПОД ПУЛЯМИ ГОРЦЕВ
На казенной бумаге, прибывшей в Бобруйск, была начертана резолюция: «Велено преступника Норова определить рядовым в один из линейных Черноморских батальонов, отправив его секретно... А барону Розену сообщить, чтобы Норов был зачислен в такой батальон, в котором нет других преступников по одному с ним делу».
Так бывший подполковник становится рядовым шестого Черноморского пехотного волка. Ему давался выбор: умереть от пули горца или от тоски и лихорадки. Кто на Кавказе не помнил сентенции генерала Филипсона: «Среди этой роскошной природы царствует знаменитая абхазская лихорадка, которая уносит во сто раз более жертв, чем все военные действия и другие болезни»?
Подобные высказывания были, как говорится, на слуху. Другие, подобно секретной записке директора канцелярии Военного министерства, запрятаны далеко от любопытных глаз. В ней указывалось, что «рядовые Отдельного Кавказского корпуса (имелись в виду освобождаемые из тюрем декабристы.— Д.Б.) должны быть назначены в разные батальоны под строгий присмотр и с тем, чтобы они непременно несли строевую службу по их званию и без всяких облегчений».
Судьба Норова, казалось, была предопределена.
Как бы там ни было, а Василий Сергеевич снова в своей стихии. К месту службы он добирается верхом в сопровождении двух казаков. Едва остались позади тюремные застенки, как мир распахнулся, заиграл красками. В Зенькове, городке на Полтавщине, он был принят старым военным г. Булычевым со всевозможным радушием.
При переезде через Дон Норов невольно вспомнит о Хопре, реке своего детства. В живописных этих местах привольно раскинулось село Ключи. Отец его, владея имениями в Саратовской, Рязанской, Туль- ской и Костромской губерниях, предпочитал иным местам Ключи, одно название которого напоминало о студеных водах Хопра. На берегу той реки кроме Василия родились Авраам и Александр, младшие братья.
«Со слезами на глазах при этом воспоминании я выпил стакан воды на пароме, — писал Норов. — Начиная с этого места до Ставрополя я проехал по громадным равнинам кочующих калмыков. От Александрова до Кавказа я сделал путь военным порядком: с конвоем, состоящим из отряда пехоты, казаков и одного орудия с зажженным фитилем. Это здесь-то черкесы обыкновенно делают свои набеги».
Читая письма Норова, невольно вспоминаешь прозу Лермонтова: та же сжатость изложения, та же яркость языка, тот же благородный в своей простоте стиль. «Во Владикавказе, в отвратительном городишке, начинается горная Кавказская дорога. Переезд самый трудный у Казбека, вершина которого теряется в облаках. От Коби до Кайшаура я проехал верхом по тропинке в три шага ширины; надо мной угрожающие скалы, покрытые вечным льдом, а внизу под ногами моей лошади страшная пропасть в триста саженей глубины. Несколько раз моя лошадь вязла в снегу, и я должен был слезать, чтобы ее вытащить. Несколько часов перед моим проездом 12 человек были увлечены снежным обвалом. Я видел трупы этих несчастных.»
7 апреля усталый путник добрался до Тифлиса, окунулся в серные ванны и после непродолжительного отдыха вновь отправился в путь. Кутаиси, Сурам, Багдади — еще двести верст пути, и Норов прибудет в Бомборы, пункт на берегу Черного моря, где собирается отряд генерала Ахлестышева.
«Из Бомбор мы пойдем на горцев в Абхазию с 4 батальонами пехоты, 800 казаками, 6 орудиями; через несколько дней начнется экспедиция Прощайте, мои друзья.
6-го линейного Черноморского батальона
рядовой Василий Норов».
Почти пять месяцев не было известий из Абхазии. И вот долгожданное письмо, знакомый почерк. Нетерпеливой рукой вскрывается пакет. Жив и здоров Василий — видно, дошли до бога жаркие молитвы его близких.
«Бомборы в Абхазии,
1 сентября 1835 г.
Начну с того, что я совершенно здоров, несмотря на климат, который здесь ужасен. Мы... имеем 600 человек больных; половина из них уже умирающие в проклятом месте, куда мы заброшены.. Я был в двух делах, последнее, довольно серьезное, 10 июня у мыса Адлера Две тысячи черкесов сделали отчаянную атаку на выдвинутый наш аванпост в Гагре, но они были отражены с большим уроном.
В тот же день в полдень мы атаковали их с моря. Баркас, на котором я плыл, был пронизан пулями; если бы калибер их пуль был такой же, как наши, нет сомнения, что ваш друг Василий был бы теперь на дне моря. Генерал, командующий нашими войсками, представил меня к Георгиевскому кресту. Но единственная награда, которая мне была бы приятна, это мое возвращение домой...»
Генерал Д. Ахлестышев, о котором вспоминает Норов, будучи впоследствии губернатором в Одессе, встречался там с Екатериной Сергеевной Поливановой. С похвалой отзывался он о Василии Сергеевиче: «И я и главнокомандующий барон Розен во время экспедиций часто пользовались советами вашего брата. Во многих случаях он заменял нам офицера генерального штаба, его рекогносцировки всегда отличались точностью».
Екатерине брат представлялся таким, каким видела она его до разлуки: молодым, оживленным, быстрым в движениях, с копной темных курчавых волос. Она не знала, что время и перенесенные им испытания выбелили голову брата. Сколько ударов вынес он стоически — и вот еще один, поразивший его: печальная весть о смерти сестры Дуни:
«Я упал перед иконой Спасителя, писанной покойной сестрой, и пролил слезы, которые меня облегчили. Религия, философия, природа, мое положение среди постоянных опасностей, первые два года моей юности, проведенные в сорока сражениях, давно сроднили меня со смертью... И я боюсь, что эта потеря вскоре будет предшествовать другой. Матушка, наша дорогая матушка, если она еще жива, — может ли она устоять перед всеми страданиями?»
Тяжко воевать за дело, которое тебе чуждо. Не раз Норов заявлял, что не считает горцев врагами, напротив, восторгался их героическим сопротивлением. Его возмущали жестокие репрессии царских карательных отрядов. И будучи произведен в унтер-офицеры, он тут же пишет просьбу об отставке. Через год Николай I «высочайше повелел» уволить Норова со службы.
В середине июля 1838 г. Татьяне Михайловне Норовой доложили, что приехал дорогой гость. «Она была у себя в спальне наверху и встала с кресел. «Васенька!» — вскрикнула она, ноги ей изменили. Ее на руках снесли вниз, она обняла сына и зарыдала...»
В начале повествования мы оставили нашего героя в трудный для него час. Недолго проживет Василий Сергеевич в Надеждине после смерти матери. Он просил у царя разрешения поехать к сестре в Одессу, но Николай определяет Норову местом жительства Ревель. Там и скончался изгнанник без друзей, без семьи чуждый обществу, в котором он чувствовал себя одиноким. Умер он на руках своего верного слуги Мишки 10 декабря 1853 г., похоронен на Русском кладбище Ревеля. Неподалеку шумело холодное, вечно волнующееся море. Стоя на его берегу опальный декабрист так часто с грустью вспоминал свою покинутую родину.
