«[...] Пробыв сутки в Житомире, где впервые услыхали мы о происшествии 14-го декабря в Петербурге, но глухо и без всяких подробностей, поехали в Троянов к Ал[ександру] Муравьеву, и у него узнали все обстоятельства сказанного происшествия из письма, полученного гр[афом] Шуазелем из Петербурга. Но дабы не дать, при тревоге нашей, никакого подозрения Ал[ександру] Муравьеву, и вместе с тем уведомить и А[ртамона] Муравьева о положении дел, мы объявили Александру Муравьеву, что затем едем к брату его в Любар, и сей час после обеда туда отправились (Предлог же поспешности нашей, сказанной нами Ал[ександру] Муравьеву, был тот, что полк Черниговской должен збираться для присяги, и что мне должно торопиться возвращением). Через час же, после прибытия нашего к Ар[тамону] Муравьеву, приехал туда же Бестужев с известием, что приезжали в Васильков забрать нас. В следствии сего и более, чтобы избавить А[ртамона] Муравьева от всякой ответственности, мы решились сейчас ехать от него, но без всякого положительного намерения начинать действие, что и сам А[ртамон] Муравьев должен припомнить. Поехали же мы на Бердичев, Паволочи, в полк, дабы, скрывшись там, узнать все обстоятельства изыскания нашего, и по сим известиям, решиться уже на что-нибудь. – Вот истинная повесть поездки моей с Братом к Ал[ександру] и Ар[тамону] Муравьевым. Что же касается до содействия полков (о коем я действительно говорил для ободрения солдат), то в рассуждении Ахтырского, мог я иметь какую надежду, по А[тамону] Муравьеву, в рассуждении же Александрийского я никакой иметь не мог, ибо Ал[ександр] Муравьев не только никогда не принадлежал обществу, но и не знал существования оного, и всегда был совершенно противных правил нашим, что не я один, но и все члены, бывшие в Лещине, должны засвидетельствовать.

На 31-й.

17-го Егерского полка подпоручика Вадковского призывал я в Васильков, потому что он был член общества, и действительно уговаривал его, чтобы, когда полк будет послан противу нас, он постарался произвести в нем возмущение, подобное нашему, на что он мне отвечал: что он, если бы и имел намерение нам содействовать, в полку не в силах ничего сделать.

На 32-й.

30-го декабря в Василькове говорил мне умерший поручик Кузьмин, что в Курском полку есть майор Крупеников, и что если это тот, которого он знает, то предполагает, что он не откажется содействовать нам; по сему разговору с Кузьминым, решился я, на всякий случай, написать к сему майору Крупеникову письмо, которое вручил я для отдачи вызвавшемуся добровольно на сию поездку прапорщику Мозалевскому, и дал ему четыре солдата, и четыре катихизиса для раздачи в Киеве.

На 33-й.

Катихизис, читанный перед Черниговским полком, большею частью моего сочинения, и Бестужев мало в оном участвовал.

На 34-й.

Четыре офицеры Черниговского полка, названные уже мною, бывшие членами Славянского общества, упрекали меня не за то, что я их не предупредил, а за то, почему я давно с ними не был откровенен, что они лутче приготовились бы.

На 35-й.

Приехав в с. Трилесы, имел я намерение скрыться в оном несколько дней, полагая, что ушел от всех поисков, тем паче что в Паволочах нанял я фурмана до Фастово, а в самой день приезда моего в Трилесы Бестужев на нем же поехал до Брусилова, для получения там сведений и чтобы проехать, буде возможно, в Новград-Волынск к Славянам, для извещения оных. Перед отъездом Бестужева, я взял с него обещание, что буде он в Брусилове увидит, что проезд до Новграда-Волынска затруднителен, то он возвратится к нам, а я обещал ему ждать его в Трилесах, не предпринимая ничего до возвращения его. – Вечером я написал записку в Васильков к поручику Кузьмину, прося его приехать ко мне и не говорить о прибытии моем никому совершенно, как разве Соловьеву и Щипилле, которые могут с ним приехать ко мне, если они в Василькове. – В ночь приехал в Трилесы подполковник Гебель с жандармским офицером и объявил мне и брату арест. В сем положении пробыли мы до света, когда вдруг наехал поручик Кузьмин с поручиком Сухиновым, и вслед за ними ш[табс-]капитан Соловьев и поручик Щипилла; Кузьмин, подошед к брату, спросил его, что делать, на что брат отвечал ему: ничего. А я на таковой же вопрос Кузьмина отвечал: избавить нас. – Вскоре после краткого сего разговора услышал я шум в передней комнате, и первое мое движение было выбить окно и выскочить на улицу, чтобы скрыться. Часовой, стоявший у окна сего, преклонив на меня штык, хотел было воспрепятствовать мне в том, но я закрычал на него и вырвал у него ружье из рук. В это время, налево от квартиры, увидел я Гебеля, борящегося с Кузьминым и Щипиллою, и подбежав туда, после первой минуты изумления, произведенного сим зрелищем, вскричал я: Полноте, господа. И тут подполковник Гебель, освободившись и нашед на дороге сани, сел в оные, чтобы уехать, и мы побежали было, чтобы воротить его, дабы он заблаговременно не дал знать о сем происшествии, что Сухинов, сев верхом, и исполнил. – Происшествие сие решило все мои сомнения; видев ответственность, к коей подвергли себя за меня четыре сии офицеры, я положил не отлагая времени, начать возмущение; и отдав поручику Кузьмину приказание собрать 5-ую роту и идти на Ковалевку, сам поехал туда вперед для сбора 2-ой гранодерской роты. Соловьеву же и Щипилле приказал из Ковалевки ехать в свои роты и привести их в Васильков. К вечеру 5-ая рота пришла в Ковалевку, и я решился переночевать в оной, по причине дурной погоды и метелицы, и дабы дать время собраться и 2-ой гранодерской роте. Из Ковалевки посылал я вышеупомянутую записку 17-го егерского полка подпоручику Вадковскому через у[нтер-]о[фицера] Какаурова. На другой день, рано поутру, выступил я с ротами 2-ой гранодерской и 5-ой мушк[етерской], пришел с оными к Мытнице, на большой дороге, в 8-ми верстах от Василькова, велел людям зарядить ружья и подвинулся к городу (в Мытнице нашел Бестужева, возвратившегося из Брусилова и ожидающего нас). Вступил в Васильков часу в 5-м по полудни, без всякого сопротивления, велел взять на свою квартиру знамена и полковой ящик, уговаривал солдат 3-ей и 4-ой мушкет[ерских] рот быть с нами заодно; выпустил из-под ареста и поставил в ряды двух арестантов: Алексеева (за побег из 11-ой дивизии) и Переметьева (за неумышленное смертоубийство, им самим объявленное) и приказав занять въезды караулами, разпустил остальных людей на квартиры. (В это время приезжал ко мне Вадковской из Белой-Церкви) в течение ночи приводили ко мне Ушакова (чина не знаю) Гусарского Принца Оранского полка, проезжающего в полк, коего я велел, не задерживая, пропустить, и прапорщик Мозалевской, стоявший в карауле у Б. Церковского въезда, принес мне бумаги и 900 руб. денег, найденные им у двух арестованных жандармских офицеров. – Бумаги я сжег, а деньги отдал для роздачи в роты. – Из Василькова я мог действовать трояким образом: 1-ое идти на Киев, 2-ое идти на Белую Церковь, и 3-ие двинуться поспешнее к Житомиру и стараться соединиться с Славянами. Из сих трех планов я склонялся более на последний и первой, по сей самой причине, когда посылал я Мозалевского с письмом к майору Крупеникову, назначил ему приехать в Брусилов, ибо из Брусилова я мог одним переходом прийти в Киев, если б получил от Крупеникова удовлетворительный ответ, в противном же случае, я находился также в расстоянии одного перехода от Житомира. На другой день, 31-го декабря, выждав до полудни, чтоб дать приближиться 2-ой мушк[етерской] роте, я собрал роты в городе находящиеся; полковой священник после молебствия прочел Катихизис, сочиненный мною, и я двинулся с ротами, на Матовиловку по дороге к Брусилову, где были роты 1-ая гранод[ерская] и 1-ая мушк[етерская]. Приметив же, что прочтение Катихизиса произвело дурное впечатление на солдат, я решился снова действовать во имя Великого Князя Константина Павловича. Приближаясь к сумеркам в с. Матовиловке, нашел там собранные обе упомянутые роты без ротных командиров, уговаривал их пристать к нам. – Часть 1-ой мушк[етерской] роты согласилась, 1-ая же гранод[ерская] отказалась и пошла ночью в Белую-Церковь. Переночевав в Матовиловке с остальными ротами (2-ая мушк[етерская] прибыла на другой день поутру), я решился здесь передневать по случаю Нового Года, дабы не возбудить ропота в солдатах. На другой же день, т.е. 2-го января, не имея никаких известий о Мозалевском, и заключив из сего, что он взят или в Киеве, куда следственно мне идти не надобно, или в Брусилове, где стало быть, уже предварены о моем движении, и зная сколько первая встреча подействует на солдат, я решился двинуться на Белую-Церковь, где предполагал, что меня не ожидают, и где надеялся не встретить артиллерии. В том предположении дошел я до с. Пологи, в 15-ти верстах от Белой-Церкви, где ночевал, ибо на сем переходе узнал от мужиков, что вся пехота, бывшая в местечке, выступила в г. Сквиру, и что там осталась одна рота для караула. Для большего удостоверения ночью посылал я верхом поручика Сухинова, с тремя солдатами, но они возвратились без всякого сведения, а поутру поручик Щипилло подтвердил ме сие известие, узнанное им посланным нарочным. Не имев уже никакой цели идти на Белую-Церковь, я решился поворотить на Трилесы и стараться приблизиться к Славянам, по первому моему предположению. На сем переходе, между деревнями Устимовкою и Королевкою, быв встречен отрядом генерала Гейсмара, я привел роты мною водимые в порядок, приказал солдатам не стрелять, а идти прямо на пушки, и двинулся вперед со всеми оставшимися офицерами, солдаты следовали нашему движению, пока попавшая мне в голову картечь не повергла меня без чувств на землю. Когда же я пришел в себя, нашел батальон совершенно расстроенным, и был захвачен самыми солдатами, в то время, когда хотел сесть верхом, чтобы стараться собрать их; захватившие меня солдаты привели меня и Бестужева к Мариупольскому эскадрону, куда вскоре привели и брата, и остальных офицеров. – На все возмущение Черниговского полка самое большое влияние, и могу прибавить, единственное влияние имел я. Брат, будучи во фраке и не знав почти никого не только из солдат, но даже из офицеров, не мог мне много содействовать, равно и Бестужев, будучи только подпоручиком и чужого полка. Из Черниговских же офицеров самое большое участие находил я в четырех вышеназванных мною, прочие же все, хотя и большая часть оных последовала сначала (но не знали, что им делать) за ротами, но вскоре все разъехались, иные из Матовиловки, другие из Полог, так что при Королевке оставался один только подпоручик Быстрицкий.»