ПИСЬМО ДВЕНАДЦАТОЕ

В школе, где я учился, был один Профессор, страшный охотник до афоризмов и ревностный почитатель Сенеки. Как наставник Нерона заключал письма свои к Луцилию каким-нибудь кратким нравоучением,1 так наш Педагог никогда не пропущал, чтобы при выпуске из классов не потчевать нас какою-нибудь латинскою пословицею.
Однажды вздумалось ему подарить нас следующею: Ars longa, vita brevis. {Искусство обширно, жизнь коротка (лат.).} С этим благословением при отпуске мы пошли играть, и когда к ночи возвратились в покои, чтобы по обыкновению отработывать задачи к завтрашнему утру, тогда классный товарищ мой, вместо того чтобы приняться за тему, сложил порядочно все свои тетради и книги, запер их в ящик и начал раздеваться.
Удивленный таким его поступком, я спросил: что это значит? -- "Разве ты не слыхал того, что учитель сказал нам сегодня при выпуске из классов? Ars longa, vita brevis; не значит ли это: наука долга, а жизнь коротка? то есть: сколько ни учись, а жизни не станет на то, чтобы доучиться; ergo {следовательно (лат.).} -- не для чего и ломать себе головы по-пустому, -- а затем прощай, добра ночь!"
Афоризмы -- отделения -- или, как в общем смысле принято, краткие наставления опытности и мудрости, весьма хороши сами по себе, да только и приложение их требует большой рассудительности, а не то, по самой краткости и мнимой их ясности, они так удобны прикладываться криво и некстати, что нередко происходит от того удивительная в понятиях кутерьма. Ничем не удачнее классного товарища моего, я часто слышал приложение следующего стиха:

La critique est aisée et l'art est difficile. {*}
{* Критика легка, а искусство -- трудно (франц.).}

Плавный стих сей другого смысла в себе не заключает, кроме того, что легче находить пороки в других, нежели самому быть в искусстве совершенным; но стих сей, не дидактической, а просто принадлежащий разговору комедии, у нас какими-то судьбами сделался афоризмом. Переводя его буквально, говорят: критика легка, а искусство трудно, и лишь примется кто за критику, то Цензор стоит уже за плечами у него, и, грозя пальцем, повторяет:

La critique est aisée et l'art est difficile.

Критика легка! -- Что разумеют под словом критика? -- Неужели злую насмешку, шпынство личности, кощунство, брань? -- В этом смысле, конечно, критика легка, да и прибавить можно, что нет ничего на свете ее подлее.
Но такое понятие не есть определение, а бесчестие критики, которая по точному смыслу слова значит суд, производимый над каким-либо предметом искусства, в котором рассматривается художество отвлеченно от художника, с тем намерением, чтобы сделать справедливую оценку дарованию, показав красоты, но вместе и недостатки, тем вреднейшие, что толпа подражателей перенимает скорее слабые, нежели хорошие места. -- Вот что есть настоящая критика!
Предводимая беспристрастием, очищенным вкусом, учением не поверхностным, а глубоким, она не только что не легка, но едва ли уступает в трудности и самому искусству. -- Душевно желаю, чтобы такая критика возникла у нас как можно скорее, чтобы журналисты не трепетали от одного имени ее; чтобы писатели и художники видели в ней справедливую оценку своим дарованиям и чтобы актеры не сердились на нее, когда беспристрастный судья посоветует им словами Шекспира не пилить воздуха руками. {And do not saw the air too much with your hand thus; but use all gently. ("Hamlet 2", Act III, sc. 3.) -- Всем питомцам Талии и Мельпомены советую как можно чаще перечитывать Гамлетово наставление актерам.}3
По всему кажется мне, что нынешние французы почитают критику очень легкою, от чего происходит, что и самое искусство их сделалось очень нетрудным: стоит разложить перед собою бумагу, обмакнуть перо в чернила и писать все, что взбредет на ум, -- и выйдет то, что по большей части пишут нынешние французы. От того теперь у них хотя стонут день и ночь типографские станки, хотя полки в Парижских книжных лавках ломятся от тяжести печатного товара, хотя стихи и проза сыплются градом, а книги -- давно нет ни одной.
Взглянем же на росписи наших Глазуновых4 и признаемся с сожалением, что и у нас печатают очень много -- переводов с французского. "Так надобно, -- скажут мне, -- чтобы сперва было у нас много собственного своего, а потом критика возникнет уже сама собою". -- Нет! где столько печатают переводов с французского, как у нас, там критика становится уже необходимою не столько для оценки дарований у себя, как для обнаружения дурного вкуса в тех, которым единственно мы привыкли подражать.
Лессинг, один из величайших критиков, возник в Германии прежде еще, нежели образовалась истинная немецкая литература, и сколько он принес пользы отечественной словесности! А мы почти в том же положении, в котором находились немцы, когда Виланд начал писать и предрассудок Фридериха II противу своего языка5 действовал еще над многими умами. Но немцы, по крайней мере, всегда шли такою стезею, по которой рано или поздно должны были дойти до той степени совершенства, на которой теперь находятся: они всегда учились древним.
Мы же, напротив того, мало или вовсе не знакомы с настоящими подлинниками, приняли французский язык за классический, да хотя бы в нем держались одних мастерских произведений века Лудовика XIV, а то все без разбора принимаем, лишь бы оно было французское. От сего произошло то, что французы у нас одних до сих пор заменяют греков и римлян, а подлинниками нашими сделались французские переводы.
Поводом сих размышлений был попавшийся мне сегодня в руки французский перевод Клаудианова "Похищения Прозерпины".6 Мне вздумалось, друг мой, заметить в нем некоторые только места, по которым ты будешь уже в состоянии судить, какой мы получим драгоценный подарок, если кому-нибудь вздумается перевести Клаудиана с французского языка. -- Вот заглавие книги:
Œuvres complettes de Claudien, traduites en franèais pour la première fois, avec des notes Mythologiques, Historiques et le texte latin. -- A Paris, chez A. S. Dugour et Durand, Libraires, rue et Hôtel Serpente. Floréal, an XI. {*}
{* Полное собрание сочинений Клаудиана, впервые переведенных на франц. язык, с мифологическими и историческими примечаниями и латинским текстом. -- Издано в Париже, издателями А. С. Дюгуром и Дюраном, ул. Отель Сепрант. Год XI, месяц флореаль (франц.).}
Такая вывеска обещает много; посмотрим:
-- Бог ада посылает Меркурия к Зевсу, -- "вещает ему громовым гласом: все жители тартара вострепетали и умолкли" --

...tunc talia celso
Ore tonat: tremefacta silent dicente tyranno Atria
-- Il veut parler {Он хочет говорить (франц.).} (хочет: следовательно, не успел еще говорить; однакоже) au son de sa voix terrible, l'abyme se tait épouvanté -- sa bouche tonnante vomit alors {При звуке его ужасного голоса жители Тартара в ужасе замолкают -- из его гремящих уст изверглись тогда (франц.).} (когда все замолкло, а он еще не говорил) ces асcens; Tome 1. P. 11 {Эти звуки; том 1, с. 11 (франц.).}
Я в одиночестве, -- говорит Плутон, -- между тем как ты, Зевс, блаженствуешь, окруженный счастливыми чадами своими.
-- ...Те felix natorum turba coronat.
-- A tes cotés folâtre un essaim d'heureux nourrissons. {Вокруг тебя резвится рой счастливых питомцев (франц.).}
Подумаешь, что он говорит о детях какого-нибудь мещанина в предместии Сент-Оноре,7 а речь идет о рое первостатейных богов Олимпа. Как кстати тут употреблено слово резвится, folâtre! (Ibid.)
Клаудиан, описывая Прозерпину, говорит, что она достигла лет, к замужеству зрелых; что многие ищут ее руки и что Марс и Феб соперничают в любви в ней.
Jam vicina toro plenis adoleverat annis;
Virginitas: --
Personat aula procis, pariter pro virgine certant.
Mars clypeo melior, Phoebus praeetantior arcu.
Déjà touchait a Tage de l'hymen, Proserpine, passée des bras de Venfance dans les bras de la jeunesse. -- {Прозерпина, перешедшая из рук детства в руки юности, уже достигла возраста замужества (франц.).}
Какая счастливая передача из рук в руки! но все это ничего против: --
Mille amans remplissent à l'envi son palais de leurs soupirs. {Тысяча влюбленных непрестанно наполняют вздохами ее дворец (франц.).} Вот прямо французские любовники: и Марс, и Феб, без вздохов ни на час! -- Page 15. {Стр. 15 (франц.).}
Керера не хочет расставаться с дочерью, но, опасаясь похищения, скрывает ее в Тринаирии, где Киклопы сооружают ей жилище.8 Тщетная предосторожность! Зевс определил Прозерпине быть супругою Плутона9 и повелел Венере явиться, в отсутствие Кереры, к дочери ее, с тем, чтобы заманить ее из чертогов на поля Энны и чрез то доставить богу ада удобный случай похитить обреченную ему добычу. Венера, в исполнение воли отца богов, является к Прозерпине и приводит с собою Палладу и Диану,10 не подозревающих матерь любви в коварных замыслах ее. -- Тут Клаудиан описывает здание Киклопов: "высокую железную ограду, железом окованные врата, заклепы стальные" --

...stant ardua ferro
Moenia, ferrati postes: immensaque nectit
Claustra chalybs: --

Le fer en soutient les murs (du palais) {Железо поддерживает стены (дворца) (франц.).} -- (как будто контрфорсы)
le fer en forme les portes, barrières immenses, que fixent des gonds d'accier. {Из железа сделаны двери, громадные заграждения, которые закреплены петлями (франц.).}
Этому французу можно сказать по-французски: D'abord, Monsieur, les portes (Postes) ne peuvent être barrières, mais ne sont jamais des barrea-us; ensuite ferrati postes sont des portes ferrées et non pas de fer; et arpès tout les gonds ne fixent point les portes, mais servent à les faire rouler sur elles-mêmes, c.a.d. s'ouvrir et se fermer, ce qui est tout à fait le contraire de fixer une porte: d'où il s'ensuit que des gonds qui fixeraient, ne seraient au bout du compte que de méchans gonds, rouilles ou bien mal fabriqués, ce qui, certes, ferait peu d'honneur aux artisans des foudres de Jupiter. -- Il y apparence qu'au lieu de gonds, vous avez voulu dire battars. {Во-первых, сударь, двери ни в коем случае не могут запираться на засов; затем ferrati postes значит двери, обитые железом, а не железные двери; и кроме того, петли никак не закрепляются петлями, а служат, чтобы они могли вращаться, т. е. открываться и закрываться, что прямо противоположно укреплению дверей: из этого следует, что петли, которые укрепляли бы их, были бы в конце концов плохими петлями, проржавевшими или плохо сделанными, что, разумеется, сделало бы мало чести мастеровым, изготавливающим громовые стрелы Юпитера. -- Создается впечатление, что вместо петли вы хотели сказать щеколды (франц.).}
За сим следует в подлиннике описание, прекраснейшим поэтическим языком, трех главных предметов ковальной работы: 1) битья молотом, 2) раскаливания, 3) закаливания железа.
-- 1) nillum tanto sudore Pyraenom Nee Steroepes, construxit opus; 2) nec talibus unquam Spiravere notis animae; 3) nec flumine tanto Incoctum maduit lassa fomace metallum. {1) никоим образом нельзя создать таким тяжелым трудом творение Стеропу; 2) никогда не клеймили души таким раскаленным тавром; 3) не такой струей обожженной металл закаливается в угасающей печи (лат.).}
Переводчик знал, что flumen по-латине значит река, а, по-видимому, не ведал того, что в поэтическом языке flumen принимается вообще за воду, из чего вышло у него собственное свое рукоделье: "расплавленный металл, чугун" -- вот слова его:
On ne vit jamais Stérops et Pyraenum arroser leurs travaux d'une sueur plus abondante, les vents s'échapper avec plus de violence de leurs bruyans soufflets, et les métaux fondus, couler à plus grands flots du sein brûlant de la fournaise. {Никто не видел Стеропа и Пиренума, поливающих более обильным потом свои труды, ветров, более сильно вырывающихся (дующих) от их шумных мехов и более могучих потоков расплавленного металла, изливающегося из пылающей груди горнила (франц.).}
В Ролленевы времена и 12-летний школьник не сделал бы такой ошибки; ибо, учась, как в старину во Франции учились, он, конечно бы, знал, что глагол madeo никогда ни значит течь, а быть мокру, омочену, облиту -- page 23.
Уже богини Олимпа у Прозерпины; ночь наступает и -- apportait le repos et jonchait sur la terre les pavots languissans du sommeil. {Приносит отдохновение и покрывает землю томным снегом (франц.).}
Как бы осмелиться русскому варвару заметить варваризмы в просвещенном французе! но здесь он так глаза колет, что нельзя утерпеть и не сказать:
Monsieur! le verbe joncher est toujours suivi de la préposition de. Le plus grand de vos maîtres, Racine, a dit:

Et de sang et de morts vos campagnes jonchées,

Et non pas: le sang et les morts jonches sur vos campognes. -- Ainsi fallait-il dire: jonchait la terre de pavots et non pas jonchait sur la terre, etc. {*}
{* Сударь! Глагол joncher сопровождается всегда предлогом de. Величайший ваш поэт, Расин, сказал:

И кровью и мертвецами покрыты ваши поля,

а не: кровь и мертвецы покрылись на ваши поля. -- Итак, следовало сказать: jonchait la terre de pavots, a не jonchait sur la terre, и т. д. (франц.).}
Вторая песнь начинается описанием наряда Минервы11 и Дианы. -- Тритония, -- говорит Клаудиан, -- держит в руке копье ужасное, которое теряется в облаках: оно подобно древу --

Hastaque terribile surgens per nubila guro
Instar habet sylvae. {*}
{* И копье, подымаясь к облакам, подобно устрашающему дереву (лат.).}

Переводчик нашел в лексиконе, что sylva значит лес, и пишет:

Sa lance, que l'oeil épouvanté suit à travers
La nue, parait une forêt altiere. -- {*}
{* Его древко, за которым сквозь ночную тьму следит испуганный взор, кажется целым лесом (франц.).}

Une lance, que parait une foret! {Одно древко, которое кажется лесом! (франц.).} -- Никакого бревна принять за лес невозможно; это называется по-французски же:
Prendre des vessies pour des lanternes. {Попасть пальцем в небо (букв.: принять мочевой пузырь за фонарь) (франц.).}
Два пояса, -- продолжает Клаудиан, -- один под самою грудью, другой немного пониже, препоясуют стан Дианы, так что хитон ее опускается только до колен. -- Всякой удобно поймет, что таков должен быть костюм богини Ловитвы и что было бы ей очень неловко гоняться за зверьми, если бы платье ее болталось по пятам. -- Кто видел славную статую, известную под именем La Diana caniatrice, {Диана -- охотница (франц.).}12 тот узнает в ней изображение Клаудиановой мысли:

Crispatur genimo vestis Cortinia cinctu
Poplite fusa tenus; --

Crispatur genimo cinctu vestis Cortinia, quo vestis fusa est poplite tenus. {Развевается вдвое опоясанная одежда Кортинии, так что одежда опускается до колен (лат.).} -- Это так ясно, что ничего не может быть яснее на свете; как же сказано в переводе:
Une double écharpe fixe près du genou son vêtement? {Двойным шарфом привязана ее одежда у колен? (франц.).}
Ему бы самому обвязать колена, да и посмотреть, как бы он ушел от князя Смоленского из Москвы в Париж!13 -- Page 33.
Богини на поле. -- Зефир, по просьбе Энны, пестрит луга ее бесчисленными цветами! Ничто не может уподобиться прелестному разнообразию Флориных детей; таких красок нет ни в драгоценных каменьях, ни на хвосте павлиньем, ни в радуге:

Nec sic innumeros arcu mutante colores
Incipiens redimitir hyems cum tramite flexo
Semita discretis interuiret himida nimbis. {*}
{* Не столь разнообразные цвета дождь имеет в начале, чем перед концом, когда с переменой пути бороздит влажные тропинки водными потоками (лат.).}

Выше сего мы видели, как переводчик отыскал в лексиконе значение слова flumen; здесь точно так же он переводит буквально hyems -- зимою, отчего и выходит следующая, можно сказать, редкая штука:
L'arc tortueux, que Vhiver déscrit à son retour, présente à l'oeil des couleurs moins variées, lorsque chargé de pluie, il trace de verds sillons dans les airs partagés. {Извилистая дуга, которую зима описывает на возвратном пути, являет взору менее разнообразные краски, поскольку, полная дождя, она оставляет зеленые борозды на воздушном пути (франц.).}
Что это за извилистая дуга, которую являет зима по возвращении своем? -- Этого, я думаю, и г. Шуберт не отгадает:14 ибо в Клаудиане речь о дожде, не о зиме, а радужная дуга столь геометрически правильная дуга, что и подумать невозможно назвать ее (l'are tortueux) извилистою или излучистою. Итак, остается только с должным уважением к французу воскликнуть:
Crudum manducas Priamum Priamique pisinus. {Суровый Приам жует смоляного Приама (лат.).} -- P. 39.
Описывая красоту мест, где находятся богини, Клаудиан между прочим говорит:
Haud procul inde lacus (Pergum dixere Sicani) Panditur, et nemorum frondoso margine cinctus Vicinis pallescit aquis, admittit in altum Cémentes oculos, et late pervius humor Ducit inoffensos liduido euh gurgite visus, Imaque perspicui prodit sécréta profundi. {Невдалеке простирается озеро (сикане назвали его Пергусом), и, окруженное зеленеющей каймой рощ, оно мутится ближними водами; всматривающиеся в него глаза стремятся в глубину, а широко раздавшаяся волна ведет беспрепятственный взгляд под прозрачную воду, где светлая глубина открывает свои тайны (лат.).}
Воды Пергуса, у самых берегов, мутятся от ближних вод, то есть от впадающих в него ручьев и источников; но далее от берегов, к середине озера (in altum) {в глубине (лат.).} они так прозрачны, что можно видеть все, что ни есть на дне. -- Это ясно; послушаем же теперь логику переводчика:
Non loin s'étend le lac Pergus, bordé d'un cercle d'arbres verdoyans; les eaux des marais voisins troublent la limpidité de son cristal; cependant l'onde transparente permet un libre passage à l'œil curieux qui se promené sans obstacle dans ces vastes profondeurs, etc. {Невдалеке раскинулось озеро Пергус, окруженное зеленеющими деревьями; воды близлежащих болот колеблют ясность его волн; и все же прозрачные пятна позволяют любопытному взору свободно и беспрепятственно прогуляться в его обширные глубины, и т. д.}
Les eaux sont troublées et cependant l'onde est transparente! {Воды мутны, в то время как волны прозрачны! (франц.).} Англичанин бы на это сказал: this is indeed french reasoning! {Вот они, французские умозаключения! (англ.).} -- Но я, не называя этого вообще французским заключением, спрошу только переводчика, где он нашел эти болотные воды вблизи Пергуса, на полях Энны, где вечно царствует весна -- perpetuum ver est {... (там) вечная весна (лат.).} --
Как говорит Овидий о самых сих местах? 15 -- Каким образом воды могут быть и мутны, и прозрачны в одно время? -- Вот как нынешние французы переводят древних, а мы древних будем ли переводить все только с французов?
Page 39. Хор нимф и богинь рассыпается по лугу; Минерва и Диана не гнушаются участвовать в забавах и украшают головы свои цветочными венками.

(Tritonia) hastamque reponit,
Insolitisque docet galeam mitescere sertis;
Ferretis lascivit apex, horrorque recescit
Martius, et cristae placoto fulgure vernant.
Nec, quae Parthenium canibus scrutatur odoris,
Aspernata choros, libertatemque comarum
Injecta voluit tandem fraenare corona! {*}
{* (Тритония) откладывает в сторону копье и смягчает шлем непривычными венками; веселится железная верхушка и отступает страх Марса, и перья зеленеют умиротворенным блеском, вторя хороводам. Та, которая Парфенон обыскивала собаками по запаху, хочет укротить свободные волосы наброшенной на них короной (лат.).}

Вот поэт! -- Insolutis sertis galea mitescit! Apex ferratus lassivit! -- horror recessit! -- placato fulgure cristae vernant! {Непривычными венками смягчает шлем! -- верхушка железная веселится! -- страх отступает! -- умиротворенным сиянием зеленеют перья! (лат.).} -- Вот черты истинной живописи ума! -- Вот перевод французской:
Sa lance (de Pallas) repose sur le gazon; des tresses voluptueuses effacent Thorreur de son casque, et son panache dont le fer se joue avec les zéphyrs (joli petit jeu du fer avec les zéphyrs!); non une fureur martialle (какой поэтической оборот: non une -- и это вместо: horror recessit!) et lts feux de la foudre, mais les charmes de l'aimable printemps. Diane, qui dédaignait les choeurs des Nymphes... {Ee копье (Паллады) лежит на траве; роскошные жгуты скрывают ужасный вид ее шлема, и железо его султана играет с зефирами (премиленькая игра железа с зефирами!); не воинственный пыл (какой поэтический оборот: не, и это вместо: страх отступает!) и блеск молний, а очарование милой весны. Диана, которая презирала хоры нимф... (франц.).} Где он нашел, что Диана презирает хоры нимф?..
Отвращение и скука отнимают охоту продолжать! Взгляну только на брачный пир Плутона, и конец разбору. -- Уже Прозерпина похищена, и все жители Эреба готовятся праздновать бракосочетание владыки своего. -- Надобно заметить, что Клаудиан в сем описании следует в точности существующим брачным обрядам земли своей: -- Из толпы теней отличнейшие избираются в прислужники, -- к вратам чертогов привешивают цветочные венки; жены Елисейские окружают невесту; вид тартара переменяется; преступники отдыхают от мучений; струя не утекает из уст Танталовых;16 и даже Эвмениды, отложив страшные угрозы свои, тихо припевают в Эпиталаме.17

Occurunt propere lecta de plebe ministri. --
-- -- -- alii praetexere ramis
Limina --
Reginam casto cinxerunt agmine maires
Elysiae, --
Non aqua Tantalicus subducitur invida labris. --
Eumenides -- flexisque minis jam lene canentes --
-- -- -- {*}
{* Являются быстро избранные из толпы в прислужники.--
-- -- -- другие украшают венками порог --
Невесту окружают священным кругом жены Елисейские,
-- Не убегает враждебная вода от уст Танталовых. --
И Эвмениды, смягчив угрозы, уже нежно поют
-- -- -- (лат.).}

Soudain accourent des esclaves choisis dans le peuple des mânes: (ils) jonchent le palais de feuillages; -- les matrones de l'Elysée entourent Pro-serpine de leurs chastes essaims: -- le Tartare respire -- et Tonde, naguère jalouse, humecte les lèvres de Tantale {Внезапно прибегают рабы, избранные среди душ умерших: (они) засыпают дворец листвой; -- елисейские матроны окружают Прозерпину целомудренным роем; -- Тартар отдыхает -- и струя, некогда ревнивая, смачивает губы Тантала (франц.).} (мало прибыли, что humecte: в этом-то и вся казнь состояла, что по усу текло, да в рот не попадало!). -- Les Eumenides enchaînent leur courroux des doux concerts!!! {Эвмениды смиряют свой гнев нежным (сладким) пением (франц.).} -- Этого лучше ничего не найдешь, и сладкое, говоря о пении Эвменид (les doux concerts), никому, конечно, не приходило в голову, разве в одном том смысле, в котором фурии названы Эвменидами. Page 51 et 59.
Вот тебе, друг мой, образчик нынешней французской литературы. Если ты мне скажешь на это, что плохая была бы логика заключать по одному дурному переводу о состоянии словесности вообще, то я тебя попрошу, чтобы ты мне сказал: много ли в течение последних 30 лет вышло таких французских сочинений, которые по справедливости можно назвать книгами? -- По философии -- Дежерандо,18 да по истории Сисмонди,19 -- вот все то, о чем могу вспомнить после Анахарисова путешествия.20 Но переводятся ли Дежерандо и Сисмонди и часто ли их спрашивают во французских книжных лавках, не знаю; а вижу, что всех более теперь известен нам -- Шатобриан.2^ Нельзя, конечно, отрицать в нем как пылкости воображения, так и чистоты слога, хотя последнее сие достоинство для французов, а не для нас. -- Но что же он написал? -- "Путешествие в Иерусалим". -- Это в глазах моих лучшее его сочинение. Я с отличным удовольствием читал его поверку Тассовой топографии Иерусалима на самых святых местах и краткое обозрение африканской истории, но тут же должен признаться, что не мог видеть без крайнего сожаления, что человек, который захотел быть новым проповедником веры христианския во Франции, обесчестил перо свое, перо, истине посвященное, самым подлым ласкательством гнуснейшему из тиранов.--
О "Мучениках" его я ничего не умею сказать: поэма ли это в прозе или исторический роман, не знаю; да и того не ведаю, какая цель этого сочинения. -- Что же касается до "Гения христианства", то хотя бы восстали противу меня все благочестивые Гионши, со всем причетом русских, тайно в душе католичек, то я и тогда, несмотря на столь грозное ополчение, осмелюсь сказать, что не только цели этой книги не постигаю, но даже и заглавия оной не понимаю.
Пусть ум мой туп и не в силах постигать выспренности мыслей г. Шатобриана, но пусть же кто-нибудь сжалится надо мною и растолкует мне, что разумеется под Гением Христианства? -- Буде Гений тут значит Дух веры, сущность ее, то, с позволения сочинителя, я скорее буду искать его и найду в чистом его источнике, в Евангелии, нежели в томном звоне колоколов или на поминках родительских суббот.
Если же Гений (как все уверяют) относится к поэзии, то есть к поэтическим красотам, отличительно принадлежащим вере христианской, -- в таком случае я еще более теряюсь и представить себе не могу, как такой ревностный поборник религии, как Шатобриан, вздумал смотреть на нее с той единственной точки зрения, с которой, если можно сказать, она должна уступить идолослужению, по той самой причине, что политеизм основан на выдумках и чувственности, а христианская вера на отвлеченных истинах и нравственности.
Шатобриан отвлек меня от предмета моего. Я к нему обращаюсь: желаю, чтобы завелась у нас умная, здравая критика, чтобы составилось у нас общество наподобие того, которое в Лондоне издает журнал под заглавием "Edinburg Review", общество, которое бы рассматривало беспристрастно все то, что приходит к нам извне, а особливо французское. Это весьма важно! Вкус наш начинает только образовываться и может при самом развитии своем портиться, наподобие цветка, который вянет, не совсем еще распустившись.
Некто умный человек, которого мнения я уважаю, предложил мне однажды следующую дилемму: "Если бы вы, -- сказал он, -- находились принужденными избрать между латинским и французским языками, с тем условием, чтобы исключительно оставаться при одном из них: которому дадите вы преимущество, древнему или новому?" --
С первого взгляда вопрос сей покажется довольно затруднительным: избирая латинской язык, я должен отречься от всех сокровищ философии и наук, накопленных тремя веками просвещения, -- оставаясь же при одном французском, я лишаюсь источников всего изящного в литературе, -- в одну сторону влечет меня польза ума, в другую чувства души и прелести воображения, и я, как Алкид на распутий, не знаю, чьим последую внушениям, разума или сердца. --
Но дилемма сия, сколь ни хитра, а впрочем, похожа на Карнеадовы предложения о добродетели:22 сперва надобно принять непременное условие за основание, а не то рушится и предложение. Точно так, как если бы я сказал голодному человеку: выбирай одно из двух, хлеб или апельсин. Тут нет сомнения, что первый предпочтется: но посадим того же человека, без условия -- одно из двух, -- за стол, богатый разными яствами, и тогда мы увидим, что как питательное, так и вкусное, -- все подлежит к насыщению его. -- Мы сидим за богатым сим столом, и нужно нам только уметь выбирать себе пищу. Учиться новейшим языкам, в том числе и французскому, весьма хорошо; дурно только -- исключительное предпочтение одного.
Говоря же о французском, я нахожу, что он нам вреден еще и потому, что мы его слишком легко приобретаем, а учение, дабы быть полезным, непременно требует от ума усилия и трудов. -- Вот ответ мой на дилемму, предложенную, мне умным тем человеком.
Что же касается до толпы, которая кричит: -- нам нельзя обойтися без французского языка; своих собственных произведений у нас еще мало, а ум требует пищи, следственно, нельзя обойтися без французского языка! -- их жалко слушать. Заключение их изобличает или невежество, или упрямство в тех, которые, проведя век свой с одним французским языком, не хотят согласиться в том, что можно было заняться пополезнее.
Вечная их опора -- век Лудовика XIV. -- Прелестный! а я еще и в том соглашусь, что чрез отличных писателей помянутого века французский язык стал наряду с классическими. Но тем лучше для него: а для нас неужели он один классический? Неужели мы всегда будем давать ему преимущество над греческим и латинским? -- Если и на это упрямство скажет да, так я скажу: пусть же Егоровы наши, отложив в сторону Ра-фаелевы подлинники, предпочтительно учатся над копиями Луки Джиордана.23 -- Настанет ли скоро время, когда иностранцы не будут иметь права сказать о нас то, что некто испанец Мерула24 говаривал о единоземцах своих: Felices ingenio, infeliciter discunti! {Счастливые умы несчастливо учатся! (лат.).}

ПИСЬМО ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ

Я, друг мой, бежал из Москвы от лихорадки, а еще вдвое того от разных слухов о Бонапарте.1 Первая, промучив меня три месяца, отстала; от последних я сам отстал. Чистой деревенской воздух лучше хины лечит от лихорадки, а от политических недугов ума ничто так не полезно, как -- уединение. Здесь я могу мыслить сам собою, сам себе давать отчет в понятиях моих; в большом городе это дело невозможное: там толпа толкователей заглушит криком своим и не мой рассудок. Есть умы, как говорит Шекспир, которые беспрерывно разъезжают по большой дороге; из чужой колеи ни направо, ни налево; своего ничего нет. От них уши вянут: если они слышали от кого-нибудь А, то повторяют за ним: А, А, А; услышат В -- и закричат во все горло: В, В, В! -- Здесь ни А, ни В до меня не доходят, и я, неразвлеченный чужими толками, могу следовать собственным моим понятиям о вещах.
Признаюсь тебе, друг мой, что внезапное появление Бонапарта так поразило меня сначала, что я не скоро опомнился от удивления. Я долго мучил себя вопросами: зачем он появился? зачем выпустили его из Эльбы? зачем он оставался в живых? и проч. Мучил себя, и ничего удовлетворительного не мог сказать себе в ответ, потому что, обращая внимание мое на одного Бонапарта, а не на французский народ, я вращался в кругу ложных понятий. Из него я вырвался, коль скоро площадный шум перестал глушить меня; тогда завеса спала с глаз моих, и я увидел ясно, что задача Бонапартова появления давно уже была решена Тацитом: Nero a pessimo quoque semper desiderabitur, {Нечестивцы всегда будут тосковать по Нерону (лат.).} т. е. по Нероне всегда будут французы {Сколько я ни рылся в лексиконах, а для выражения слова Pessimus ничего лучше не приискал как: французы (Pessimus -- злые, дурные по природе, безнравственные -- лат.).} тосковать. Гальба или Оттон,2 Массена или Ней3 -- для них все равно, а чего же лучше, как и Нерон жив?4 -- Им лишь бы не царствовал добрый король их, желавший счастия народу своему и хотевший дать ему правление представительное, с одним словом: на законах основанную свободу. Но в этом грубо ошибся Лудовик:5 народ, дошедший до такой степени разврата, на каковой стоят теперь французы, повинуется не законам, а одним только штыкам да палкам. Стихия его есть -- безначалие, и в ней пребудет он до тех пор -- не сказать ли словами Бонапарта? -- пока имя Франции не сотрется с Европейской карты.
Когда я смотрел на новейшие происшествия с этой точки зрения, то первый мой выигрыш состоял в том, что я понял ясно, сколь безрассудно упрекать великодушию, оставившему Бонапарта в живых. Если бы не он, так был бы другой: в этом нет никакого сомнения. Якобинцы употребили давнишнее орудие свое -- метлою, чтобы вымести вон из Франции Бурбонов, и не жалели бы о ней, если бы она и изломалась в предприятии.
Напротив того, она послужила им лучше, может быть, нежели они сами ожидали. Клятвопреступник с 1000 разбойниками проходит безо всякой остановки от песков Канны6 до Парижа, посреди миллионов народа, который, сложа руки, смотрит спокойно на шествие его и ожидает равнодушно, кому велят поклоняться и кого проклинать.
Неужели и тут действовал заговор Нея и подобных ему, или заговор целой армии, которой и не было на пути в довольном числе, чтобы подать изменнику сильную руку помощи, в случае, если бы народу вздумалось противиться намерениям его? --
Нет! тут действовали, с одной стороны, общая воля развратнейших из смертных (Pessimi quique), {Худшие из развратнейших (лат.).} с другой -- скотская апатия людей, родившихся и взросших в безначалии, которым, подобно римлянам 3-го века, все равно, кому ни служить рабами: Иллирийскому ли мужику или потомку Флавианского дома.7
Просмотри, пожалуй, друг мой, письмо, которое я писал к тебе в прошлом годе и где обещался не говорить более о Бонапарте. Я, так же как и он, не сдержал слова моего. Виноват: но, по крайней мере, в утешение мое согласись, что я тогда не разделял общего мнения на счет французов. "Как космополит (сказал я) не смею еще предаваться надеждам на постоянство счастия..." Я знал французов, и происшествия слишком оправдали предчувствия мои.
Хоть я подвергаюсь прослыть Нострадамусом, а не утерплю, друг мой, чтобы не сказать тебе, что я предвижу не много доброго французам. По мнению моему, Бонапарту не сносить головы своей: от внешних или домашних ударов (я скорее ожидаю от последних) он падет, и скоро. Якобинцы восстановили его, они же ему и шею сломят, тем легче теперь, что талисман его уже за 3 года пред сим сокрушился в России.
Тогда пойдет перелад вещей, обыкновенный и естественный такому народу, каковы французы: от законного правления к тирану; от тирана к республике, в смысле французском, т. е. к общей вещи для одних только разбойников, и от такой республики опять к тирану. Между тем, и Бонапарту нет другой роли, кроме той, которую он прежде играл: снова угождать вооруженным шайкам своим и, буде удастся, занять их грабежом вне Франции; снова отличать, из миллионов гнусных рабов своих, некоторых отпущенников и вручать им власть грабить народ, дабы набивать свои и их карманы; снова учреждать в Елисейских полях и на Карусельной площади позорища и празднества, до коих так жадна чернь -- la canaille de Paris. {Парижская чернь {франц.).} Это всего меньше будет стоить ему, а не менее прочего полезно. Монтань8 сказал: "On repaît les yeux du peuple de ce de quoi il avait à paître son ventre, a {Глаза народа кормят тем, чем он набивает себе чрево (франц.).} -- сколь нужно кормить глаза народа, это знали все тираны, от времен оподлевших римлян до подлейших французов наших дней. Вдобавок ко всему Бонапарте пожалует еще доброму и великому народу своему новую конституцию... Французам конституцию! Можно ли это выговорить без смеха! Для вас, господа, Альфиери давно уже начертал9 ее, хорошо и ясно; вот она:

Bastone е Borsa,
Borsa e Bas tone; е a tuo placer poi gira,
E voira, e scrivi, e chiaochiera, e connerti,
E sconnetti: Baston, Borsa, Bastone, --
Quest'e il cadice eterha... dei Francesi. {*}
{* L'Uno. Comedia. Atto IL Sc. 1: "Палки да деньги; деньги да палки -- и при этом ворочай, как душе угодно: переменяй, пиши, болтай, складывай и раскладывай, а палки, деньги да палки -- вот тебе и вечная конституция", -- только что не дописал: французам; а что тут подразумевал их, в этом нет ни малейшего сомнения. Я знал Альфиери в бытность мою во Флоренции. Знакомиться с ним было весьма трудно. Надобно было некоторым образом представить о себе свидетельства в ненависти к французам вообще, и к Бонапарту в особенности: мне небольшого труда стоило снискать к себе его благосклонность.}
Может ли быть что свободнее хартии, дарованной Лудовиком французам! Но они ее отвергли, по той единственно причине, что не свобода им нужна, а освобождение от наказания и от всех уз, которые налагают законы на гражданина. Без веры, без чистоты в нравах никакая Республика существовать не может; а поелику во Франции веры почти совсем нет, а нравы развращены до неимоверной гнусности, то ожидать в ней свободного правления так же смешно, как бы мечтать, что тигры вместе с ослами могут пастись в одном стаде.
Отвратим взоры наши от сего печального зрелища. В самое ненастье, когда весь горизонт покрыт густыми, мрачными облаками и нет места на небе, где бы проглядывало солнце, барометр начинает подниматься и уже предвещает хорошую погоду, так и я, из самых недр густого политического мрака хочу предвидеть будущие счастливейшие дни.
Назовем настоящее время Эпохою перерождения. В конце XVIII века Европа достигла до той степени благоденствия, на которой, по вечным законам движения, ей остановиться было невозможно. Она была не в силах более возвышаться, и ей должно было спуститься; сход ее был столь ужасным испытанием, что едва не возвратилась она к варварству, от которого веками и медленно избавлялась. Умы обуялись всеми родами фанатизма. Неизбежные сего последствия, безначалие и беспорядок расторгли все узы, связующие общества народов; и, наконец, зверская война, 20 лет продолжавшаяся, превратила всю Европу в дикий стан воинский, довела ее до той точки унижения, от которой, по тем же законам движения, ей должно было снова воспрянуть -- и она восстает. Утомленная бедствиями, изнуренная в силах, но обогащенная опытами и изученная в великом училище народов и царей, в училище злополучия, она познает, что, если философу можно мечтать о совершенстве неограниченном, зато законодателям должно иметь в виду одно только возможное.
Пространное поле открывается для наблюдателя. Сколько предрассудков, освященных уважением веков, которые уже более не существуют! и сколько возникает новых мнений, которые также укоренятся и в очередь свою соделаются предрассудками, во зло или во благо рода человеческого! Феодализм, гражданская (а не политическая) свобода, всеобщая Монархия основаны были на тех предрассудках, которые уже более не существуют. Каких последствий ожидать от сей перемены в мнениях?
Вместо феодализма, сего давно истлевшего и с просвещением несовместного политического тела, Германия ожидает нового порядка вещей, в котором с большею точностию и справедливостию определятся права народов и власть их повелителей.
Франции -- заплатившей истощением сил своих за то, что она гналася за двумя химерами: сперва за гражданскою свободою, потом за всеобщею Монархиею, -- Франции предстоит или перестать быть, или покориться благодетельной силе, которая ее принудит, против воли ее, если не быть самой счастливою, то, по крайней мере, не мешать счастию других.
Может быть, английские Катоны10 желают Франции первого: delenda Francia! {Франция подлежит уничтожению! (лат.).} -- Но, подобно Риму, нашла ли бы Англия истинную свою пользу в уничтожении соперницы своей? -- Англия, повелительница морей, удивление света законами своими, -- и Англия, пресыщенная славою и сокровищами, может быть, уразумеет наконец, что эгоизм в последствиях своих столько же пагубен государству, как и частному человеку...
Испания, обязанная злейшим врагам своим, Годою (принцу де ла Пас) и французам,11 сознанием собственных сил своих, лишь оставлена была действовать сама собою, то и показала удивленному свету, что может совершить патриотизм, твердость духа и терпение, когда чувства сии не умерщвлены развратами двора. Конечно, набеги варваров-французов разорили землю ее, но зато и подвинули народ испанский вперед теми двумя веками, которыми он отставал от прочих европейских держав. Ему нельзя было слишком дорого заплатить за преимущество чувствовать свое достоинство и знать, что он в силах предпринять и исполнить. Может быть, невежество и суеверие будут и еще покушаться восстановить сокрушенные олтари свои; но вотще: разум человеческий, сделав шаг вперед, может на нем остановиться, но возвратиться -- уже невозможно: времена средних веков протекли навсегда.
Но при всех сих надеждах, которым так охотно верит сердце друга человечества, любитель изящного останется ли равнодушным к жребию, ожидающему Италию? -- Италию -- Отечество Героев! Колыбель просвещения Европы!
Прежде, нежели позволить себе какие-нибудь догадки на счет будущего состояния сей любимой природою земли, нужно отвечать на следующий вопрос: "Какие причины осудили Италию на политическое ничтожество, из которого она не могла выйти с тех самых пор, как вечный град перестал давать законы вселенной?"
Разнородность частей политического ее состава, -- вот ответ мой. В Италии есть венецианцы, пьемонтезцы, тосканцы, римляне, неаполитанцы, а итальянцев -- нет! Древний Рим, покорив весь полуостров, соединил все области оного во единое тело и превратил всех итальянцев в римлян: напротив того, ныне расторгнуты все узы, существовавшие между разнородными племенами Италии, и сим расторжением причинено ей более вреда, нежели и самыми набегами варваров.
Я думаю, что если бы Лангобарды утвердились в Италии или бы императору Фридерику II удалось привести мысль свою в исполнение,12 -- скажу еще более, -- если б папы, как владыки светские, овладели ею от гор Альпийских до мессинского пролива, то земля сия могла бы, в таком случае, принять совсем иной политических вид. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Раздробленная на враждебные между собою части Италия лишилась политического характера; ослабленная в нравственности примерами разврата, потеряла этот дух бодрости, которой в силах дать одна религия: ибо без нее никакой народ не может долго пребыть в независимости; с нею же какая бы внешняя опасность ни угрожала, всякое государство преодолеет ее и устоит: чему доказательство и пример мы видели незадолго и недалеко от себя. Повторим: разделение на части, между собою несогласные, и упадок в ней веры суть две главные причины ее порабощения!
Чугунный скиптр суеверия и деспотизма лежит на развалинах Афин и Спарты. Отечество Леонида и Аристида13 стонет под двойным игом варварства и тиранства; новый Грек проходит по Марафонскому полю и не подозревая, какой священный прах он попирает ногами: но не будь турков в Европе, возвратись Греция образованию -- и, кто знает! может быть, снова возникнут Греки. Я никогда не поверю, чтобы люди на земле перерожались, как горох: правление, воспитание' -- вот что изменяет их. -- А ты, Италия, земля благословенная, где начал рассветать день просвещения; земля, богатая сокровищами природы, всегда изобилующая великими мужами, Италия! -- ты сама виновница всех бедствий своих.
Ты забыла бессмертного певца Воклюзы,14 который вотще кричал тебе: единство! вотще говорил:

Virtù, contro al furore,
Proverà, Гагте e fifa cpmbatter corto:
Che Tantico valire
Negli Italici cuor non è ancor morto. {*}15
{* Доблесть вопреки страху
Докажет в скоротечном бою,
Что древняя храбрость
Еще не умерла в сердцах итальянцев (итал.).}

ПРОДОЛЖЕНИЕ ПИСЕМ В НИЖНИЙ НОВГОРОД

ПИСЬМО 1

Слава Богу, друг мой! После долгого отсутствия из России ты опять на пепелище своем, на родимых берегах Волги. Радуюсь возвращению твоему, и особливо радуюсь тому, что ты возвратился со всею живостию чувства любви к отечеству. Шесть лет прожил ты в блистательнейших столицах Европы; как человек образованный, примечал свойства, нравы, обычаи, законы разных народов; как просвещенный знаток в художествах восхищался произведениями изящных искусств; как философ, наблюдал успехи разума в обществе -- и наконец, обогащенный неистощимым сокровищем мыслей, понятий, воспоминаний, ты опять приютился в уголке своем и живешь в нем, как будто бы не выезжал из него; а что всего лучше, он тебе нравится, может быть, еще более прежнего.
Поверь мне, друг мой, в этом чувстве заключается очень много хорошего: полупросвещение делает человека взыскательным, снисходительность есть печать истинного просвещения. С нею человек ума превосходного, хотя мыслями царит над толпою, но в общении уживается со всеми, потому что ни от кого не требует невозможного, довольствуется ловить рассеянные черты добра, семена будущего и гнушается одним тем, что нарушает нравственную красоту человека.
На упрек твой, что я с лишком год не писал к тебе, я бы мог оправдаться тем, что не знал, куда посылать к тебе письма мои; но лучше правду сказать: все это время я был озабочен переездом моим сюда. Ты давно заметил во мне свойство, противное магнитной стрелке: ту неведомая какая-то сила влечет на Север; меня -- все тянет к Полудню. Двенадцать лет и более, проведенных мною в землях, на которые солнце не всегда косо глядит, так меня отучили от холода, что я уже сделался нежильцом для мест, где ртуть слишком сжимается. Правда, я и здесь не под Неаполитанским небом, однако же в саду моем, на открытом воздухе, растет виноград, иногда доспевает -- и этого уже для меня довольно.
На предложение твое возобновить переписку, которую я вел с тобою в разлуке нашей в Нижнем Новгороде, я охотно соглашаюсь, и не боюсь того, чтобы письма мои показалися тебе незанимательными, потому что они будут писаны из глуши. Нет места, общества, сословия, состояния, в которых бы нечего было наблюдать. Где есть люди, тут есть чему и учиться, а я чем долее живу на свете, тем более уверяюсь в том, что первая наука для человека есть человек. Она не только что нужна, она и прекрасна: примиряет нас с другими и с собою, открывает утешительную истину, что если нет совершенно доброго, зато нет и совершенно худого человека.
Из рук Творца все исходит совершенным, и может ли статься, чтоб исключением была одна душа человеческая? Нет, конечно, нет: предрассудки помрачают ее, страсти вводят в заблуждение, пороки искажают -- но это кора: под нею душа всё душа, т. е. в существе по превосходству прекрасное, временно страждущее, угнетенное и которое когда-нибудь должно возвратиться к первобытной чистоте своей. Плодом сего убеждения будет к злу -- ненависть, к злым -- сожаление.
В рассуждении самого себя скажу тебе, что я положением своим здесь доволен. В доме занимают время мое книги, сельское хозяйство, а вне дома я нахожу рассеяние в обществе соседей моих, из коих одни просто добрые, другие добрые простяки, а некоторые и не просто чудаки -- и все это вместе не без занимательности для наблюдателя. В картинах общества больших городов, особливо столиц, все краски сливаются в один тон, и едва можно различить одно лицо от другого; в деревнях, напротив того, где люди большую часть года живут в тесном кругу семейств своих, в независимости от суждения посторонних и никогда не носив или сбросив с себя оковы подражания, каждое лицо имеет свои резко отличительные черты, в которых по образу жизни, обхождению и малейшим особенностям живо выражается на поверхности то, что происходит внутри. От этого живописцу нравственного человека искать должно оригиналов не в городах, а в деревнях, ибо там мода одевает рабов своих в ливрею единообразия, а здесь свобода оставляет на волю каждого наряжаться, как ему хочется.
Как в переписке моей с тобою я буду часто иметь случай говорить о сношениях моих с тем или с другим из моих соседей, то нужно тебя предварительно познакомить с ними. Для этого я, снаряжая здесь волшебный фонарик мой, в котором ты увидишь главные черты действующих лиц драмы, в коей я играю свою маленькую ролю. Смотри!
Вот! -- В семи верстах от меня поместье, или, как сам помещик называет, latifundium г-на А. -- Примечаешь ли эти куполы, выглядывающие из густоты лесной? Это храмы сельских божков, Пана, Сильвана, Нимф.1 Классическая земля! -- Там открывается дом -- надобно бы ожидать в греческом вкусе или по крайней мере италиянскую виллу -- но вместо того готическое здание с огромными воротами, украшенными египетскими Кариатидами,2 Сфинксами, гиероглифами и с крупною надписью на верхней перекладине: Inveni portum! {Найди пристанище! (лат.).}
Ты уже догадываешься, что это жилище не просто чудака, и этого бы довольно на первый случай -- но жизнь его до переселения в здешние места представляет столь любопытные черты, что я решился, закрыв теперь фонарик мой, занять тебя некоторыми из его приключений.
А. -- с нескольких лет воспитывался в Германии, и долго там учился в университетах. Слушав предпочтительно Гейне3 и других сему подобных эллинистов и филологов, он исключительно пристрастился к древней литературе, и с тех еще пор археология сделалась его страстию. Возвратившись в отечество свое, А. -- по примеру всех молодых дворян -- вступил в военную службу; а как он хорошо учился не одним языкам, но и математическим наукам, то его тот же час определили в какую-то крепость инженерным офицером.
Там был комендантом человек добрый, невзыскательный, и который требовал от подчиненных своих, чтобы они только по должности своей поступали по силе Военного Регламента; но молодой наш офицер по вверенной ему части вздумал руководствоваться правилами древней Полиоркетики, и от этого возникло между ним и начальником его несогласие.
Случилось им обедать вместе у протопопа. Разговор, хотя в доме служителя церкви, зашел не о богословии, но о военном ремесле. Комендант стал выхвалять Фридриха II;4 А. -- вопреки ему, превозносил Ксенофона;5 тот ставил выше всех сражение Кагульское;6 молодой офицер отдавал справедливость баталионам-кареям,7 но все эти, говорил он, agmina quadrata и cuneata {войска, построенные четырехугольником и клинообразно (лат.).} должны уступить превосходному устройству легионов в битве Фарсальской.8 Слово за слово -- из разговора вышел спор.
Хозяин, приметив, что комендантский нос необыкновенно побагровел (что, впрочем, могло быть последствием весьма вкусных наливок, коими трапеза была уставлена), и, желая восстановить согласие между собеседниками, начал поучительное слово свое к А.: Juvenem oportet esse... {Юноше подобает быть... (лат.).} Но комендант, не дав миротворцу кончить речь свою, перебил ее, сказав: "Батюшка! отложим теперь латынь в сторону, а как я слыхал от вас, что у г-на офицера много книг, то пожалуйте спросить его, читал ли он когда-нибудь Воинский Устав?" -- "Я, ваше высокоблагородие, -- отвечал Полиоркет, -- читал и Энея Тактика".9 -- "Энея!" -- вскричал с сердцем комендант (при этом встали из-за стола); "Энея!" -- повторял он, взяв шляпу и трость. -- "Энея! Энея!" -- бормотал он еще про себя, сходя с крыльца и шагая скорым маршем по соборной площади.
Самые невинные речи могут иногда сделаться предосудительными, потому только, что они некстати выговорены. Например, в этом случае А. не имел намерения ни оскорблять начальника своего, ни чваниться перед ним преимуществом своим в классической стратегии, а просто, увлеченный любовью к древности (trahit sua quemque voluptas, {каждого влечет собственная страсть (лат.).} как он сам говорил о себе),10 он ошибся в том только, что назвал Тактика, о коем начальник его никогда не слыхал.
Это бы еще ничего, но по несчастию комендант наш знал об одном Энее, именно о малороссийском наизнанку,11 а как он сам был малороссиянин, то тотчас и представилось ему, что офицер смеется над ним, шпыняет, ругается, одним словом, всё то, что воображение малюет на уме, когда раздражение водит кистью его.
Последствия сего раздражения для бедного А. были весьма неприятны. По жалобе коменданта наряжен был над ним суд за поношение начальника грубыми словами. По счастию, аудитор был человек умный, который, открыв все дело при первом допросе, представил его начальству в настоящем оного виде, и это спасло молодого офицера. Он отделался от суда только с выговором и с приказанием впредь быть осторожнее, особливо же по службе всегда согласоваться с волею командира, а не с Полиоркетикою Энея. -- Слушаю, -- отвечал А. -- судившим его. -- Victrix causa Dus placuit, sed victa Catoni! {Дело победителей было угодно богам, а побежденных -- Катону (лат.).}12 -- и с сими словами подал просьбу в отставку.
Если мне не удалось, рассуждал он, полезным быть отечеству на поприще оружия, то почему бы не искать другого, на котором я могу также отличиться? Ничто не мешает: Cedant arma togae! {Пусть оружие уступит место тоге! (лат.).}13 и вот А. -- преобразованный в наместническую тогу,14 сидит за красным столом асессором уголовной палаты. Кто бы подумал, что он тут занимается уложением, тот бы весьма ошибся: у него в голове были иустиниановы институты,15 пандекты и особливо Pro Rabirio, Pro Muneribus, Pro Roscio Amerino {"В защиту Риберия", "О дарах", "В защиту Росция Америна" (лат.).} и вообще все Pro и In, {"В защиту" и "Против" (лат.).} какие только есть в Цицероне.
Долго он был только слушателем и хотя плохо понимал дела из экстрактов, коих слог казался ему не довольно ясным, однако же не мог не заметить странности в председателе своем, который, по какому-то особенному убеждению, всегда находил богатых правыми, а бедных виноватыми. Наскучило ему наконец только что подписывать определения и с другой стороны горя нетерпением отличиться защитою какого-нибудь невинно осуждаемого, он решился познавать дела не по экстрактам, а из целого производства оных. Предприятие страшное! И кто знает, каковы диалектика и слог сего рода бумаг, тот должен признаться, что не легко на такой подвиг пуститься; однако же, как от него зависит честь и жизнь гражданина, то, сколь бы ни велик был труд, он не может остановить благородной души человека. Так рассуждал А., принявшись за работу; и действительно, скоро представился ему случай отличиться. Это было дело, как называется у нас, казусное.
Некто морской офицер, служивши лет 20, возвратился от антиподов в Кронштадт16 и выпросился в отпуск, чтобы посетить бедное отцовское пепелище и оставшихся на нем сестер своих. Приехав на родину, он нашел дом свой разоренным, имущество расхищенным, сестер прибитых; и это все от доброго соседа, которому нравилось поместьице его, слишком близкое, чтобы не пожелать его.
Для другого самый простой способ был бы стараться куплею приобресть имение; но добрый этот сосед давно уж с успехом употреблял другой, гораздо проще: metaphorice {метафорически (лат.).} вытирать соседей, т. е. всячески обижать их, потом на них же жаловаться и, наконец, всякого рода истязаниями выводить их из терпения до того, чтобы они сами из домов своих бежали, не оглядываясь, лишь бы только не иметь с ним дела.
В сем последнем периоде испытания находились несчастные сироты, когда явился к ним брат их, гость неожиданный, о котором лет 10 слуха не было. Легко представить себе можно, какое впечатление сделало на душе морского офицера состояние, в котором он нашел дом и ближних своих. Первое движение его было утешать сестер, ободрять их; ибо он и сам не сомневался, что найдет верную защиту в правосудии.
В таком уповании подает он просьбу куда следует, и по первой инстанции -- оправдан добрый сосед; по второй -- прав сосед: одним словом, как ни явно обличены бесчеловечные поступки его следствием на месте и доказательствами свидетелей, он все прав; потому что офицер богат был только честию, а комиссары имели общую с председателем странность.
Вышел, наконец, моряк из терпения. В минуту запальчивости говорит он при многих: "Если я столько несчастлив, что не могу найти суда против злодея, то останется мне только разведаться с ним по-своему". Худо, конечно, он сделал, что так погрозил сопернику, ибо, где есть законы, там никому не должно разведываться по-своему. Кто, однако же, не простит такого выражения, в пылу справедливого гнева из уст вырвавшегося, человеку, который беспрестанно видит у себя на левом боку орудие, которым слишком часто заглаживаются оскорбления,17 иногда на одном воображении основанные!
Впрочем, он только сказал, а не сделал и тотчас поскакал в столицу искать защиты у самого источника правосудия. Между тем как он едет, кто-то неизвестный исполнил приговор свой над соперником его без согласия комиссаров. В один вечер, как уже смеркаться начинало, добрый сосед, возвращаясь домой, ехал под леском, как вдруг выскочили из него люди с лицами, сажею вымаранными, подхватили его, завели в чащу и -- хотелось бы мне придумать выражение попристойнее, но, не находя оного, должен просто сказать -- высекли его.
Такое приключение для другого показалося бы не весьма приятным; для него, напротив того, оно обратилось в торжество, и если бы не беспокойный зуд части, которая называется одним именем с парламентом, {Rump-parliament in 1659.} бывшим в Англии по смерти Кромвеля,18 то он, конечно бы на радости дал сельский праздник. Да как не радоваться? -- До сих пор он был только прав; недоставало ему, чтобы моряка сделать виноватым: чего лучше, как то, что с ним случилось! Офицер грозил ему; после угроз вскоре его... известно что; правда, что офицера уже тут не было, зато тут свидетели, готовые показать, хотя под присягою, что они в числе биченосцев видели такого-то. Этого ничего не может быть яснее. Закипело вновь дело, с тою только разницею, что истцем сделался сосед, а, впрочем, потекло оно старым порядком, т. е. по первой инстанции моряк виноват, по второй -- виноват и, кажется, будет виноватым и в уголовной палате, где мы оставили дело его в руках А.
Настал день к слушанию оного; а как председатель ни от кого не ожидал противоречия, то и определение уже заготовлено. Читают, А. молчит, рассуждают -- он всё ни слова, поджидает определения, чтобы тут-то и грянуть: Quosque tandem! {Доколе, наконец!.. (лат.).}19 -- и произвести действие тем сильнейшее, что оно неожиданно. Вот, наконец, и определение: "Поелику Иван Иванов сын такой-то, быв в компании и находясь в трезвом положении, произнес слова: я де с ним (имя рек) разведаюсь по-своему; поелику вслед за сим Петр Харитонов сын такой-то мучительски биен был батогами, от коих багровые знаки и поднесь носит на спине и прилежащих к спине частях тела своего; то поелику чрез сие и чрез свидетелей, к присяге приведенных, ясно доказано, что виновник много крат помянутого биения батогами Петра Трифонова сына есть много крат же помянутый Иван Иванов. Приказали...".
-- Постойте! -- возразил А., прервав чтение: хотя malum minatum et damnum secutum... {угроза и воспоследовавший ущерб... (лат.).}
"Позвольте, г-н асессор, -- перебил речь его председатель, -- доложить вам, что здесь в присутственном месте, пред зерцалом, не благопристойно говорить по-французски..." -- По-латыни! -- шепнул ему докладчик, бывший семинаристом. -- "По-латыни? -- продолжал председатель, -- того хуже! Вы еще, государь мой, весьма зелены, мало опытны и плохо еще в делах сведущи".
-- Что я молод, -- сказал асессор, -- это справедливо; но я надеюсь со временем от сего порока исправиться; что же касается до сведений моих, то, сколь они ни малы, но я знаю, что, как асессор, я имею здесь голос: и потому представляю вам, что хотя бы alibi {Техническое слово. Значит: небытность подозреваемого в том месте, где сделано преступление неизвестным человеком. Ред.} и не было ясно доказано, то и в таком случае моральные доказательства недостаточны к осуждению, если они не подкрепляются материальными.
"Те, те, те, те! -- защелкал, надувшись, председатель. -- Государь мой! вспомните, при чем и с кем вы говорите! Я, сударь, никогда никого не марал; здесь, сударь, речь не о материалах".
-- Вы меня не поняли, -- продолжал асессор, -- я никогда не говорил, чтобы вы кого-нибудь марали, и речи нет о материалах, а материя о деле. Намерение мое состоит в том, чтобы доказать вам, что все доводы, в определении приведенные, недостаточны к убеждению меня в винности обвиняемого; а напротив того, утверждают меня в мнении моем, что он ни в чем не виноват. Ясно доказанное его alibi не оставляет на сей счет ни малейшего сомнения. Итак, не лучше ли постараться отыскать настоящих виновников побоев, нежели поступить, как говорит пословица: Qui asinum non potest, Stratum ejus caedit {Кто не может (побить) осла, бьет его попону (лат.).}.
Пока он говорил пословицу, докладчик, понявший из нее одно только слово asinus, перевел его на ухо председателю, который, вскочив со стула, ударил кулаком по столу так, что чуть чернильницы не опрокинулись, и во всё горло закричал:
"Протоколист! сюда, протоколист! пиши журнал: в заседании сего 6-го майя 1793 года в полном присутствии, пред сим зерцалом, асессор А. обругал председателя и прочих членов палаты сея, назвав их ослами".
Все члены встали и в знак согласия повторили: ослами!
-- Я на это и похожего ничего не сказал, -- возразил A.: qui asinum...
"Слышите ли, господа? Господин секретарь! вы знаете по латыни: скажите, что значит азинус?"
-- Осел, ваше высокородие! -- отвечал с низким поклоном латинист.
"Протоколист! пиши: вторично ругаясь, обругал, назвав нас ослами".
-- Я, -- перебил речь с досадою А., -- никогда не называл вас... "Ослами! пиши, протоколист!" Ослами! ослами! -- подтвердили все прочие члены, и эхо повторенного имени сего безвинного животного так громко раздалось по всей палате, что А. не удалось уже ни слова вымолвить в оправдание свое. Журнал написан, подписан, скреплен, заседание кончилось, и асессор наш пошел домой с твердым намерением подать челобитную в отставку.
Этот род сочинения на гербовой бумаге, как всем известно, не многого труда стоит; но А. хотелось присовокупить к нему orationem apologeticam; {оправдательную речь (лат.).} и между тем как он ее писал, потребовали его в другую уголовную палату, однако же не асессором, а подсудимым.
Там он промаялся года три -- и слава Богу, что не долее! Дело было запутанное; нужны были справки, потом надобен был точный перевод пословицы; и хотя учитель губернской школы, а после оного один дьячок трудились над оным, но судимый асессор отверг оба их перевода как неверные. Ближняя семинария, наконец, разрешила трудную эту задачу; однако же и тем дело не кончилось: надобно было еще открыть, подлинно ли существует такая пословица или она выдумана асессором, в чем, без сомнения, заключалась немалая важность. По счастию, А., одаренный необыкновенною памятью, не запинаясь, объявил, что она находится в Тите Петронии Арбитре.20
Но где отыскать эту книгу, дабы удостовериться в истине слов ответчика? Один из присутствующих, поучёнее прочих, объявил, что о двух последних книгах он не знает, но в рассуждении первой помнит, что ему случилось брать у приятеля на прочтение весьма забавную трагедию "Титово милосердие"...21
"Братец, -- сказал, толкнув его, сосед, -- ты говоришь о французской книге, а здесь речь о латинской".
Это заключение как светом озарило собрание. Бросились в ближайшее книгохранилище и там лишь спросили о Тите, Петронии и Арбитре,22 то библиотекарь, побледнев, дрожащим голосом отвечал им: "Образумьтесь! какие книжицы ищете вы в месте сем?" -- Они, полагая, что смущение старца происходит от неведения причины их посещения, рассказали ему все то, что надобно было знать о пословице. Тогда, покачав головою, библиотекарь сказал им: "Слепотствующие! Петроний, о коем вопрошаете, есть треклятый язычник,23 коего единое имя сквернит уста, изрекающие оное. Не токмо призывающий его во свидетели, но и тайно читающий во храмине своей повинен уже есть истязанию".
Приговор сей ученого библиотекаря дал самый дурной оборот делу А. -- Однако же, как говорит Санчо, нет ничего на свете, что бы как-нибудь да не кончилось;24 то и дело асессорово, хотя не хорошо, да кончилось тем, что его от должности отрешили и сверх того взыскали с него большую пеню за бесчестие, как водится, по чинам, начиная от председателя до сторожа.
С тех пор А. -- сказав: Spes et fortuna valete! {Прощайте, надежда и удача! (лат.).} -- приехал сюда и начертал над воротами своими надпись, которую я тебе показывал в фонарик.
И действительно, он обрел пристанище тихое и счастливое. Существенное благополучие его состоит в том, что он муж жены препочтенной и отец детей прекраснейших; но сверх того (и это весьма много для него значит) он еще блаженствует в том, что здесь ничто ему не мешает давать полную волю игре классического воображения своего.
Здесь он пашет по Исиоду и Вергилию;25 здесь завел псовую охоту по наставлениям. Ксенофона26 и всем собакам своим дал имена из 7 гл. Кинигенетики.27 Сельское хозяйство его заведено по Колумелле и Варрону,28 а один хутор устроен им в точности по правилам Катона.29
Словом сказать, у него всё по-гречески и по-римски; и когда он дает обед, то советуется не столько с поваром своим, как с Афинеем.30 Это последнее было бы довольно накладно для гостей; но жена его к классическим блюдам присовокупляет свои простые, а любезность ее и гостеприимство столь приятно оживляют беседу, которую муж ее называет симпосион, что я нигде с таким удовольствием не провожу времени, как в доме соседа А.

ПИСЬМА ИЗ МОСКВЫ В НИЖНИЙ НОВГОРОД

Появившись в 1813--1815 гг. в "Сыне Отечества" (далее СО), "Письма из Москвы в Нижний Новгород" никогда не переиздавались в полном виде. Первые 7 писем в качестве образчика публицистики времен наполеоновских войн были перепечатаны журналом "Русский архив" (1876. No 10. С. 129--154). "Письмо шестое" вошло в "Собрание образцовых сочинений и переводов в прозе" (СПб., 1824. С. VI). Отдельные фрагменты "Писем" перепечатывались в разного рода статьях и популярных пособиях вроде "Истории русской словесности" А. Д. Галахова (2-е изд. СПб., 1892. Т. 2. С. 276--281), книги М. Н. Каткова "Наша учебная реформа" (М., 1890. Прилож. 2) и т. д.
В настоящем издании "Письма" приводятся по тексту первой публикации с сохранением некоторых характерных особенностей орфографии и пунктуации оригинала. Например, мы сохранили характерное для того времени написание таких слов, как "галстух", "безотговорочно", "естьли", "пропущал", "физиогномия", "имянно", "танцовать", "противуречия" и другие, а также употребление окончаний -- ой ("английской мальчик", "конной завод" и т. п.) и -- ый в случаях -- "именный указ..." и др. Подстрочные примечания, не имеющие указания на источник (в том числе и переводы, не имеющие пометы), принадлежат автору. Переводы с указанием языка (в скобках) принадлежат составителю.

ПИСЬМО ПЕРВОЕ

СО. 1813. Ч. 8. No 35. С. 89--97.

1 Расставаясь со мною на берегах Волги, где мы вместе ощутили... -- Адресат "Писем" в данном случае условен: бывший житель Москвы, волею военных перипетий очутившийся на чужой стороне. К осени 1812 г. в Нижнем Новгороде оказалось большое количество москвичей, покинувших столицу перед приходом в нее неприятеля. Ср. в письме К. Н. Батюшкова к Н. И. Гнедичу от 13 октября 1813 г. из Нижнего Новгорода в Петербург: "Мы живем теперь в трех комнатах, мы -- то есть Катерина Федоровна (Муравьева. -- В. К.) с тремя детьми, Иван Матвеевич (Муравьев-Апостол. -- В. К.), П. М. Дружинин, англичанин Евенс, которого мы спасли от французов, две иностранки, я, грешный, да шесть собак <...> Здесь Карамзины, Пушкины, здесь Архаровы, Апраксины, одним словом -- вся Москва..." (Батюшков К. Н. Соч. М., 1989. Т. 2. С. 234). Батюшков уехал из Нижнего в феврале 1813 г.; Муравьев-Апостол -- несколько раньше. Возможно, что, представляя условного "адресата" своих "Писем", автор имел в виду как раз Батюшкова, с которым в период изгнания в Нижнем общался наиболее часто и активно.
2 ...довольствуйся не описанием Москвы, а описанием безо всякого систематического порядка впечатлений. -- Известное "описание Москвы" Батюшкова -- очерк "Прогулка по Москве" (1811) -- могло быть известно Муравьеву-Апостолу; на него он здесь и намекает.
3 В событиях нашего Отечества все чудесно: как будто читаешь Ариоста. -- Упоминание "чудес", напоминающих поэму Лодовико Ариосто (1474--1533) "Неистовый Роланд", тоже "отсылает" к беседам автора "Писем" с К. Н. Батюшковым, особенно выделявшим Ариосто среди мировой поэзии ("Возьмите душу Вергилия, воображение Тасса, ум Гомера, остроумие Вольтера, добродушие Лафонтена, гибкость Овидия: вот Ариосто!" -- Батюшков К. Н. Соч. Т. 2. С. 202). В письме к Н. И. Гнедичу от 29 декабря 1811 г. сохранилось свидетельство, что Батюшков в этот период занимался переводом 34-й песни "Неистового Роланда"; из этого большого ("листа три") перевода до нас дошел (в составе того же письма) лишь небольшой фрагмент, посвященный как раз "Астольфову путешествию в луну" -- "дурачеству" и "сумасбродности" окружающего мира: "Увы, мы носим все дурачества оковы..." (там же. С. 201--203). Можно предположить, что Муравьев-Апостол, сравнивая "события нашего Отечества" с "чудесами" Ариосто, имеет в виду как раз этот -- не дошедший до нас -- перевод Батюшкова.
4 ...Со времен Дария. -- Имеется в виду древнеперсидский царь Дарий I (550-- 485 до н. э.), сын Гистаспа, знаменитый завоеватель древности, распространивший свое господство в Азии до реки Инда. Дарий был популярен в русской культуре благодаря "Истории" Геродота.
5 Испанию я примечаю не в Европе, а в Мексике и Перу. -- С XVI в. Мексика и Перу, завоеванные конкистадорами Кортеса и Писарро, были колониями ("вице-королевствами") Испании; в 1810 г. и в Мексике, и в Перу вспыхнули восстания против испанского владычества, в результате которых, после многолетней борьбы, Испания вынуждена была признать независимость того и другого государства. Положение Перу как испанской колонии вызывало сочувственные отклики в русской литературе; см., например, стихотворение Гнедича "Перуанец к испанцу" (1805), которое истолковывалось как призыв к борьбе с рабством и тиранией.
6 Португалии я бы и не доискался на карте, если б она <...> не смотрела на Бразилию. -- Бразилия со времени открытия (1560) считалась владением Португалии; с 1808-го по 1821 г. Бразилией правил изгнанный с родины Наполеоном португальский король Иоанн IV.
7 Vis consili expers mole mit sua. -- Латинское крылатое выражение, пришедшее из оды Горация (III. 4, 65): "Сила, лишенная разума, рушится от своей громадности сама собой".
8 ...можно с Клавдианом сказать... -- Клавдиан Клавдий (ок. 375--404), последний из великих латинских поэтов, творения которого тесно переплетаются с историческими событиями IV века. Приводится цитата из поэмы Клавдиана "Похищение Прозерпины" ("De raptu Proserpinae").
9 ...delenda Francia! -- Образование по типу крылатого латинского изречения "Delenda est Carthago!" -- "Карфаген должен быть разрушен!".
10 Discite justitiam moniti et non tempere Divos! -- Цитата из "Энеиды" Вергилия (VI, 620); в современном переводе (С. Ошерова) звучит так: "Не презирайте богов и учитесь блюсти справедливость". Эти слова в "Вергилиевом аде" возглашает не Тезей, а Флегий, который поджег в Дельфах храм Аполлона.