ПИСЬМО ТРЕТИЕ

Ты упрекаешь меня, друг мой, в том, что я слишком сержусь, слишком браню французов: оно, может быть, и правда, и я готов буду признаться в излишестве, только с тем, чтоб ты сперва показал мне, как, в подобном случае, можно быть -- умеренным. Слова, выражения мыслей, должны ли быть, сколько возможно, соразмерны с движением души того, который их произносит? -- Буде оно так, то зачем почитать бранью, естьли я называю французов неистовцами, извергами, чудовищами? Я точно так же поступаю, когда называю розу -- алою, свинец -- тяжелым, перец -- горьким: я говорю то, что чувствую, и вызываю все Академии в свете, даже Парижский Институт,1 доказать мне, что я неправ. Укоряя меня в недостатке умеренности, ты, друг мой, забыл безделицу: забыл, что я живу в Москве, окружен памятниками злобы французов противу нас, где быть умеренным в чувствах к неистовейшим врагам нашим значит, по моему заключению, то же, что быть колодою, а не человеком. Боже упаси меня от такой умеренности, хотя бы она и добродетелью называлась! Но я скорее соглашусь с Дантом, который в аде своем выдумал особливой лимб для этаких холодных философов,2 добрых, умеренных людей, которые могут не ненавидеть виновников гибели Отечества своего.
Не помню, кто-то умный человек сказал: "Возьми француза наудачу, перегони его в кубе, выйдет -- парикмахер". -- Я всегда соглашался с этою мыслию и с тех пор, как чувствую себя, презирал нынешних французов всеми силами души моей. Не говорю я о том, что они были при св<ятом> Лудовике, о просвещении в век Лудовика XIV:3 это для меня древняя история. С тех же пор, как я себя помню, французы представлялись моим взорам то мятежными гражданами, то подлыми и низкими рабами. Сперва, в буйном исступлении самовольства, -- поражающими друг друга; потом, сделавшись орудием тирана, ведущими неистовейшие войны противу всех народов, с тем, чтобы и их подвергуть тому же рабству, в котором они сами пресмыкаются. И все эти перемены произошли в течение 20 лет... Но что я говорю, 20 лет? -- нескольких месяцев! Я сам был свидетелем перехода их от республики к тирании, сам был в Париже в то время, когда Корсиканец начал заносить ногу свою на трон Генриха IV4 -- видел, глазами моими, на публичных зданиях не стертые еще надписи: "Liberté ou la mort!" {Свобода или смерть! (франц.).} -- когда как горделивейшие из республиканцев начинали уже лизать Наполеону руку; когда Мартышка-Сегюр {*}5 за щастье поставлял распоряжать этикетом нового львиного двора; когда знатнейшие породою барыни добивались чести служить Баррасовой наложнице;7 когда люди {Оба чужестранцы; один из них уже умер} -- и это выговариваю с прискорбием -- люди, которых отличала Екатерина Великая, забыв прежнее достоинство свое, ползали у ног разводной жены Леграна (Legrand), бывшей тогда еще не женою, а наложницею Талейрана.8
{* Сегюр, сын маршала французского, бывший посланником при нашем дворе, проповедник свободы во время республики, при Бонапарте удостоен был должности -- Церемониймейстера. -- Кто при этом не вспомнит забавного Касти?6

Tu poi creato gran-Cerimoniere.
Un grosso Bertuccion,
Si vuol, che clesse guello scimiotto
Al cerimenial le leggi prime,
E avesse a certe regole ridotto
Quel mestiero scimiatico sublime,
E riposte etichette e riverenze
Nella categoria della scienze.
(Ты смог стать великим церемониймейстером,
Жирная обезьяна,
Нужно было, чтобы этот урод
Довел требования церемониала
До педантических правил.
Какое изысканное ремесло
Возводить церемонии и реверансы
До категории науки (итал.).)}
Никогда не забуду, что в то самое время, как только начинал составляться новый двор Царю-Тигру (тогда еще под званием первого консула), случалось мне повстречаться с Касти, {Сочинитель поэмы "Gli animali parlanti" ("Говорящие животные" -- итал.).} с которым я был довольно коротко знаком. "Gli animali parlano!" {"Животные заговорили!" (итал.).} -- сказал я ему, а он мне в ответ:

... е quante
Bestie per servir una bestia sola! {*}
{* Сколько зверей, чтобы служить одной скотине! (итал.).}

Несколько веков разврата потребны были на то, чтобы приучить потомство Гракхов ползать у ног Тиверия;9 во Франции это делается скорее: сего дня издается закон, которым осужден на смерть всяк, кто только осмелится предложить восстановление Монархии, а на другой день все стадо французское уже лежит у ног пришельца и присягает ему в вечном рабстве. -- Каков народ? -- Natio comoeda est! {Это народ комиков (лат.).}10
До сих пор я рассматривал нынешних французов со стороны их презрительности; теперь позволь взглянуть на них как на извергов, заслуживающих ненависть не только русского, но и каждого честного человека. Какими явились они в нашествии своем на нашу землю? Не ознаменован ли был каждый шаг их неистовством, ругательством над верою, над жертвами безоружными, беззащитными? -- Но повторять здесь все то, что мы на этот щёт знаем, что слышали, что сами видели, было бы растравлять раны сердца, еще не закрытые: лучше опустить завесу и сокрыть от глаз наших сии предметы ужаса и мерзости. Дело теперь в том, чтобы решить вопрос: французы таковы по тому ли только, что они под начальством Бонапарта? -- Конечно, нет! Наполеон в Италии был бы начальником Бандитов,11 в Испании предводительствовал бы Бандолерами, сделался бы в Германии разбойничьим атаманом; в России -- Пугачёвым;12 Гейвеманом в Англии: в одной Франции он мог царствовать и -- царствует. Раздраженное небо произвело его для французов, французов -- для него.
Я на этих днях был в Донском монастыре; молился во храме, где за год пред сим безбожные враги держали лошадей своих. -- "Разве не было конюшни?" -- спросил я. -- "Как не быть! -- отвечал мне монах, -- есть и очень хорошая, но французы предпочтительно хотели употребить церковь на стойлы лошадям". -- Неужели и это Бонапартово дело? -- Нет! не будем несправедливы, не станем отнимать, что следует каждому, по достоинству его. Наполеон злодей, в этом сомнения нет; а рабы его, хотя меньшего калибра, но также злодеи. Кремль взорван по повелению Бонапарта -- за то сволочь его отличалась сожжением Москвы, осквернением святых храмов ее; одно и то же повторение тех же неистовств во всех пределах, куда только удалось разбойникам-французам ворваться с мечом в руках. С ним ли был Наполеон, когда, овладев Таррагоною,13 они забавлялись, толкая с городских стен в пропасть беззащитных, просящих пощады жителей? Не они ли, оставляя Бургос,14 подорвали укрепления, не предостергши о том граждан, из коих несколько сотен подавлены развалинами замка? -- Последний из подвигов в Гветарии15 еще превосходнее всех вышеупомянутых: выходя из города, они оставляют зажженный фитиль, приведенный к пороховому погребу, около которого расставляют, для приманки народа, несколько бочек с вином... Вот утончение варварства и злости!.. Перо выпадает из рук моих. Ах! друг мой, и ты хочешь, чтобы я не сердился, т. е. чтобы я был равнодушным! Нет! ты не можешь этого хотеть: кто не ненавидит порока, тот близок к тому, чтобы не любить и добродетели!
Как в семье не без урода, так, конечно, и между французами есть честные люди; я сердечно сожалею о них, что они французы, а еще вдвое того жалею о (немногих, по щастию!) русских, которые до сих пор еще почитают французов примерами образованности и просвещения; предпочитают их литературу -- нынешнюю! варварскую! -- всем прочим, развращенные их нравы своим отцовским, чистым и непорочным; язык их -- своему природному.
Я не могу не согласиться с теми, которые приписывают несказанное зло общему, между нами, употреблению французского языка: он отравил у нас главный источник общественного благоденствия -- воспитание. Не говоря о важных последствиях сего злоупотребления, естьли только посмотреть на одну смешную его сторону, то можно сказать с Ювеналом,16 что Юпитеру нельзя взглянуть на нас без сердца или без смеха. И вподлинну, воспитание большей части наших дворян и дворянок не заключалось ли до сих пор единственно в изучении болтать по-французски? -- На это способы были для каждого состояния, так сказать, под рукою: сорванцов-французов всегда было у нас пропасть; которому не удастся расторговаться табаком или помадою, тот идет в учители; не пощастливится француженке делать шляпки, она принимается в дом -- гувернанткою; и от такого рода наставников вот обыкновенно какие плоды: в 10 лет дети забыли то, что они научились русского языка от кормилиц своих, и до того, что даже Богу молиться не умеют иначе, как по французскому молитвеннику; за то, что поют водвили, танцуют гавот и, вытараща глаза, храпят в нос тирады из французской трагедии, причем нежные родители их обливаются слезами радости... Обливайтесь, родимые! -- Торжествуйте! вы нашли легчайший способ исполнять долг отцовский. К чему в самом деле служат школьное воспитание для мальчиков и прилежное образование девочки к будущим ее обязанностям хозяйки и матери семейства? Это все педантские бредни: ваша же цель состоит единственно в том, чтобы мальчика, как можно ранее, нарядить в офицерский мундир, а девочку, как можно скорее, вывозить на бал. -- Два таковых поколения, и чего ожидать? -- Того, что мы часто видим: русских не русских.
Отчего такое зло вкралось к нам? Давно ли стало укореняться? почему есть люди -- умные и хорошие люди, -- которые уверены в том, что нам нельзя обойтиться без французского языка? -- Не это ли предубеждение причиною, что мы еще не далее на поприще словесности? -- Вот вопросы, которые стоят того, чтобы решить их. Я за таковое решение не берусь, потому что оно свыше сил моих, а постараюсь вперед предложить тебе некоторые мнения мои о сих предметах, заслуживающих внимание всякого, кто любит Отечество свое. Посему-то желал бы я, чтобы занялись ими люди с дарованиями и беспристрастные, которые захотели бы рассмотреть заданные мною предложения со всех сторон и отвечать на них без сердца и без брани, в коих ты меня упрекаешь. Дай Бог, друг мой, чтобы и я имел причину сделаться на этот щёт умеренным! -- До тех пор не мешай мне сердиться.

ПИСЬМО ПЯТОЕ

Разговор, который я тебе, друг мой, сообщил в последнем письме, возбудил в уме моем множество размышлений насчет учебного в Отечестве нашем воспитания. Слова Археонова: "Доколе мы не будем учиться так, как везде учатся", -- наиболее привлекли мое внимание и заставили и меня рассуждать о причинах, по которым мы не учимся так, как везде учатся. -- Поговорим и мы с тобою о том же; посмотрим, в чем состоит метода учения в других землях, а чтобы лучше, и, как бы сказать, одним взглядом увидеть разность, то сделаем сравнительную картину воспитания английского и нашего домашнего. Я возьму для этого двух мальчиков, уроженцев Петербурга и Лондона,1 и буду следовать за ними от семилетнего их возраста по самое окончание воспитания. Вот какая представляется взорам моим картина.
Мальчик-англичанин в 7 лет отдается в школу, в Вестминстер или Итон2 (Westminster-School, Eaton-College), где до 10 лет он учится, сперва только читать и писать по-гречески, по-латине и по-английски; потом грамматике трех языков, и когда проходит синтаксис, то начинает уже упражняться в легоньких, по летам его, сочинениях; читая же авторов, для низших классов определенных, разбирает их аналитически -- и чрез то делает первый шаг к логике. -- Гимнастические упражнения его: мяч, волчок, жмурки и подобные тому детские игры с сверстниками.
У нас к семилетнему мальчику приставляется француз-наставник, которому, вместе с питомцом его, отводятся покои как можно далее от родительских, с тем, чтобы мальчик поскорее отстал от отца и матери и прилепился всеми привычками к тому, который за 2000 руб. на год подрядился поставить в 8 лет совершенного француза. Два первые года мальчик исключительно учится болтать по-французски и забывать то, что знал своего языка. Главное попечение наставника состоит в том, чтобы ученик его правильно гнусил, выговаривая n в нос (En nazale) {"N" носовое (франц.).} -- например: mon dindon {Мой дурачок (франц.).} -- и когда он в этом успевает, то заставляет его выучивать наизусть некоторые басни Лафонтена, и к тому еще обыкновенно Тераменов рассказ из "Федры". Эти первые успехи, как то легко себе представить можно, восхитительны для родителей, и первый опыт -- настоящее семейственное торжество. Француз с важностию вводит в гостиную питомца своего, ставит его посреди кружка сродников и знакомых; мальчик нахмурит рожицу, выпучит глазенки, ножку выставит вперед, протянет ручонку, вздохнет и начнет:

A peine nous sortions des portes de Trezene {*}2
{* Едва мы вышли из ворот Трезена (франц.).}

Громкие восклицания слушателей сопровождают каждый почти стих: C'est admirable! point d'accent! pas le moindre accent étranger! {Это восхитительно! Никакого акцента! Ни малейшего иностранного акцента! (франц.).} И надобно тут заметить, что слово étranger глубоко впечатлевается в уме малютки, которому с тех же пор представляется чуждым все то, что не чисто по-французски -- первый шаг к выполнению условия наставника с родителями. -- Гимнастические упражнения состоят в бильбоке, в игре волана с учителем; да к тому три раза в неделю танцмейстер начинает его образовывать, т. е. заставляет его ходить на цыпочках и приседать, выворачивая врозь колени.
Английской мальчик, с 10 до 13 лет, продолжает вышесказанное учение; но по мере успехов его в механизме языков он начинает уже вкушать плоды прилежания своего: знакомится с Омером, Плутархом, Овидием, Вергилием, Горацием, Цицероном, Титом Ливием и классическими писателями земли своей; толкует их, разбирает, переводит. Под руководством искусных профессоров здравая критика научает его судить о предметах искусства, сравнивая их между собою, а эстетический разбор образует вкус его, дает обильную пищу воображению и вперяет в него, с самых юных лет, привычку любить изящность и пленяться одною ею. В это же трехлетие начинает он заниматься отечественными историею и географиею и первыми основаниями математики. -- Гимнастика вся та же; разве одно прибавляется к ней -- плавание в Темзе.
Российский мальчик, зная уже то, чему мог выучиться от наставника своего, -- чисто выговаривать по-французски, от 10 до 13 лет начинает раздавать билеты учителям, которые ходят к нему по часам преподавать мифологию, хронологию, математику, географию, историю и проч. и проч., да к тому, если француз его аббат, то он с ним читает и толкует французский катехизис. Когда случится, что наставник человек весьма ученый, то ученик, сверх всего упомянутого, занимается еще выписками из писем г-жи Севинье4 и из Вольтерова "Siècle de Louis XIV", {"Век Людовика XIV" (франц.).}5 -- упражнение для русского чрезвычайно полезное, ибо оно знакомит его с изящнейшими умами и любезнейшими людьми века, прославившего Францию. Ко всему этому присовокупляется музыка, да к телесным упражнениям, сверх танцов, фехтованье. -- Под конец этого периода редкой мальчик находит еще удовольствие в детских забавах; он почти образован: танцует королевин менуэт и гавот6 -- следственно может уже играть свою маленькую ролю в свете, и для того начинают вывозить его в театр, где развивают вкус его к изящному, и на балы, где он учится великой науке обхождения с людьми в свете; т. е. на балах.
Англичанин от 13 до 15 лет довершает в школе начальное, приуготовительное учение свое: риторика занимает его в стихотворстве и в красноречии. Весна жизни! прекрасные лета! когда прелестнейший дар природы, воображение, столь живо и столь опасно! -- В них отрок, счастливо одаренный, искусно управляемый, обогащает память свою предметами, которые сверх того, что питают душу, располагают сердце к добру и украшают разум, -- но еще и навсегда утверждают в них вкус к изящному, вкус, с которым человек никогда не способен предаваться страстям, отягчающим душу, отклоняющим сердце от добра и помрачающим разум. -- Почему знать! может быть, выйдет из него Томсон или Гре,7 а если готовится в нем будущий Веллингтон,8 так и тому не мешает знакомство с музами, точно так, как не мешало младшему Сципиону восхищаться стихами Омера.9
Что же касается до красноречия, то в Англии оно необходимо нужно каждому, воспитанием образованному человеку. В каком бы то состоянии ни было, уметь владеть словом для того, чтобы убеждать в истине, утверждать в добродетели, отвращать от порока, защищать невинность, есть первое преимущество человека и первый долг гражданина; а поелику англичанин готовится быть человеком и гражданином английским, а не другим каким, то и неудивительно, что его учат всему тому, что ведет к предположенной цели.
Сверх того, история и география всеобщие и геометрия занимают последние годы пребывания его в школе, не столько еще как науки сами по себе, но как приуготовления к наукам. -- Жизнь его и забавы все те же, что были в первом возрасте, а что всего лучше, не успели еще наскучить ему.
Русской от 13 до 15 лет оканчивает учение свое. -- Ежедневно, как говорится, берет уроки от дюжины разных учителей и спешит как можно скорее выучиться: алгебре, геометрии, тригонометрии, артиллерии, фортификации, тактике; языкам: английскому, итальянскому, немецкому -- только что не русскому; танцовать, фехтовать, рисовать, ездить верхом, играть на клавикордах, на скрипке и петь. Это все непременно входит в план так называемого знатного воспитания. Понял ли что мальчик в столь быстром и крутом учении -- об этом не для чего спрашивать. 15 лет минуло? -- Он должен быть образован, и пора идти в службу. Годен ли он в нее или нет -- это опять вопрос посторонний, а одно, в чем нет ни малейшего сомнения, есть то, что француз-наставник выполнил во всей точности условие свое, следственно, ни от него, ни от ученика его нечего и требовать более. -- Явное преимущество наше пред всеми в том, что мальчик у нас в 15 лет не мальчик, а уже настоящий человек.
Правду сказать, не зрел еще ни телом, ни умом; но ничто не мешает ему дозреть и после: в службе, как говорят, он натрется, а в обществе доучится. О образе жизни его в этом последнем периоде воспитания нечего и сказать отменного: все забавы общества ему позволены, и жаль одного только, что он начинает уже чувствовать в них пресыщение; может быть, оттого, что раненько начал пользоваться ими.
Англичанин в 15 лет оставляет школу и отправляется в Оксфорд,10 где под присмотром и руководством какого-нибудь профессора ходит на лекции в университет. До сих пор учение его было некоторым образом одно приуготовление к настоящему учению: память и воображение были способности души его, которые наиболее призывали к себе попечение учителей в школе.
Теперь открывается поприще обширнейшее: рассудок юноши образуется, и он становится способным избрать, по склонностям, учение, необходимое к тому роду жизни, к которому он увлекается врожденными дарованиями. Из рассадника перенесенный в вертоград учености, он в первый год испытывает силы свои, способности и склонности и, узнав единожды, к чему они наиболее стремятся, прилепляется преимущественно к одной части, не оставляя, однакоже, и прочих, ибо известно ему, что в круге познаний человеческих нет ни одного, которое бы не приносило пользы и не содействовало к общей цели просвещения.
Таким образом готовящийся защищать в Парламенте права народные предпочтительно учится отечественным истории и статистике, науке законодательства, и ежедневным упражнением подкрепляет себя в искусстве слова, столь необходимом для того, который некогда должен будет говорить, не приготовляясь, перед собранием, умеющим ценить усердие гражданина и дарование оратора. -- Стремящийся идти по следам Нельсона11 или Веллингтона обогащает понятие свое всеми знаниями, принадлежащими мореходцу и полководцу. Естественные и физические науки дают пособие свое тому, который посвящает себя искусству помогать страждущему человечеству -- и так далее.
Четыре или 5 лет проходят в университетском учении, и англичанин не прежде как в 20 лет, или около того, оставляет святилище муз, где образовался для того, чтобы, став на ряду с гражданами, иметь право сказать Отечеству: "Я готов служить тебе; употребляй меня; и вот та часть, в которой я наиболее надеюсь быть тебе полезным".
Русской в 15 лет нередко оставляет и родительский дом: он уже в настоящей военной службе, и караульня довершает то, что недоставало к домашнему воспитанию: прощай навсегда не только ученость, но даже и охота к учению! Впрочем, на что было ему и трудиться по пустякам. Хвала французу, образователю его: он все знает и ничему не учась.
Природою привилегированное сотворение, мы -- так рассуждает он -- дворяне родились с такими способностями, с которыми, не ломая головы над книгами, всегда и на все готовы. Сегодня я предводительствую полком; а завтра -- стоит мне только переменить кафтан -- и я буду управлять гражданскими делами целой области. Сидеть ли за красным столом и подписывать определения, от которых зависит судьба, жизнь и честь сограждан моих, или легкою ногою измерять зыблющиеся стези дворов -- я на все чувствую себя способным, и жаль одного: что не открыто нам поприще служения у олтаря; я бы тогда и с Филаретом поспорил в пальме духовного витийства.12
Сведем теперь вместе обоих 18-ти-летних, английского мальчика и русского совершенного мужа. -- Первого я подхватил в Оксфорде и -- волшебство ничего не стоит -- перенес его мгновенно в Петербургскую гостиную комнату. Он в черной ряске, с четвероугольной бархатной шапочкой на голове: точно в том уборе, в котором сбирался идти на лекцию. -- Наш вытянут как стрелка, одет как куколка. Он сбирается на бал, где ожидает видеть отборнейшее общество, и для того нарядился в рейтузы, сапоги и шпоры.
У англичанина во все щеки краска: цвет молодости и здоровья. Нежный пушок, предвестник мужества, едва начинает проседать на усах, и рот его так свеж, так чист, как должен быть в его лета, когда неумеренность еще не отравляет источника жизни.
У русского цвет лица немного позавял, и причина тому, что он живет уже, между тем, как другой только что приуготовляется жить. На щеках его нет пушка: он выскоблил его, дабы принудить медленную природу преждевременно наградить его если не полною бородою, так по крайней мере бакенбартами и усами, без которых ему обойтиться никак нельзя. Рот его не чист и не свеж -- и это от табаку, которым он с утра до ночи коптит себе зубы.
У англичанина можно заметить в глазах привычку к размышлению; в чертах лица его -- стыдливость; в речах -- скромность, и вообще в обхождении -- застенчивость, сродную юноше, который, занимаясь книгами, не успел еще научиться обращению с людьми в обществе.
В этом преимущество неоспоримо на стороне нашего земляка: в глазах его блистает веселая рассеянность мыслей; в чертах лица стыдливость та единственно, чтобы не подумали, что он может еще чего-нибудь стыдиться. В речах дерзость, плод самонадеяния, и вообще в обхождении -- та ловкая смелость, которой нельзя приобресть за книгами.
Наши юноши друг друга не понимают: русской англичанину кажется странным; англичанин русскому -- смешным. Распустим их; пусть каждый стремится к предмету своих желаний: Оксфордский ученик на урок в университет, а земляк наш -- на бал. -- Идите, юноши, -- Бог с вами! -- идите путем, вам определенным! -- А ты, соотчич мой! друг мой! не пеняй на меня; не думай, чтобы склонность к сатире внушила мне сравнение, для тебя не лестное; не думай, чтобы я предпочел тебе иноземца: люблю Отечество более всего на свете, и ты, кто бы ты ни был, -- русской, брат мой, и потому близок к сердцу моему. Ах! и ты узнаешь цель мою, но поздно! На средине поприща жизни, когда чад молодости пройдет и опытность откроет глаза тебе, ты вспомнишь слова мои и скажешь, вздохнув: он правду говорил! - Так, друг мой, сердце мое обливается кровью, когда я помышляю, сколько гениев у нас увядает при самом развитии цвета разума и не принеся никакого плода Отечеству! Сколько людей, одаренных способностями, осуждается жить для того только, чтобы бременить собою землю!..
И все это оттого только, что мы, по странному заблуждению, не следуем в воспитании путем, проложенным опытностию веков, по которому все просвещенные народы шли и будут идти, доколе станут предпочитать учение невежеству и истинное просвещение наружному блеску, который, подобно потешным огням, сверкнет, исчезнет -- и все вокруг себя оставит по-прежнему в густом мраке.
Что за диковина! -- Народ, наделенный драгоценнейшими дарами природы, наиспособнейший ко всем успехам ума, с сильною душою, с пылким воображением -- добровольно ослепляется, отвергая дары природы и пособия Отечества. Скажем с признательностию: чего не делало правительство? Каких пожертвований жалело оно для того, чтобы повести нас путем истинного просвещения!
Все старания его до сих пор оставались тщетными. Отец Отечества, при первом воззрении на землю благодатную,13 Провидением правлению его вверенную, увидел недостатки в народном воспитании -- и исправление сих недостатков было одним из первых подвигов его царствования. Московский университет украшается новыми преимуществами. Новые университеты возникают в Харькове, в Казани, в Дерпте, в Вильне.14 Гимназии и разные училища по всем губерниям учреждаются как рассадники, в которых бы юношество готовилось быть способным слушать университетские уроки. {Самые даже пансионы получают лучшее и сообразнейшее с правилами просвещения народного устройство законом, чтоб содержатели их знали русской язык и чтоб на оном преподавались в них все науки.}
Что же из этого выходит? Чадолюбивый государь, помышляющий единственно о благе всех и каждого из подданных своих, чрез несколько лет принужденным находится объявить пред лицом Отечества, что он с прискорбием и негодованием видит, что отеческие его старания остаются бесплодными, что дары его не ценятся.
Вникая в причины нерадения, он усматривает, что чины -- единственная цель, в которую метят родители, к которой стремятся юноши, -- и по всей справедливости повелевает, чтобы чины служили наградою в успехах ума, предполагая, что самолюбие сделается тогда побудительною причиною к прилежанию в науках... --
Насчет учебных заведений мне случалось слышать пренелепые толки; иные говорят: наши университеты еще во младенчестве. -- В каком смысле? -- Если в том, что не успели еще прославиться, восприяв начало бытия своего лет с десяти тому назад? Так! это правда; но что тут общего между славою университета, которой он не успел приобресть и никогда не приобретет, доколе не будут в нем учиться, -- и основательным учением, которое в нем теперь уже преподается?
Сколь ни молоды эти университеты, но не лучше ли они наемников-французов, которые по большей части и собственного своего языка не знают? -- Другие и того еще бессмысленнее судят, ибо они предполагают явное противоречие в намерениях правительства. -- "Военная служба, -- говорят они, -- в России первый долг, к которому Отечество призывает дворянина; из сего следует, что юноше нельзя довольно рано вступить в нее, как для того, чтобы успеть скоро в оной отличиться, так и для того, чтобы заранее укрепить физические силы свои и сделаться чрез то способным к трудному ремеслу защитников государства". -- Противоречие и бессмыслица!
Во-первых, правительство требует от дворянина познаний, необходимых к званию, которое он себе избирает, вследствие чего есть повеление и в офицерские чины не производить иначе, как с одобрения учебных мест. -- Не из сего ли вы заключаете, что сыновья ваши должны быть совершенно образованы в 15 лет, что в такие нежные лета они могут быть угодными Отечеству слугами?
Нет, государи мои! Отечество требует от вас зрелых плодов, а вы, не внемля гласу его, торопитесь и как будто спешите с рук сживать детей, принося обыкновенное ваше в таком случае оправдание: ныне дети все таковы -- горят нетерпением служить и удержать их невозможно. Рвение их прекрасно! но ваш долг уметь оное обуздывать до настоящей поры.
Дети всегда будут дети, всегда будут предпочитать барабан и мундир учению; всегда будут избирать и желать не того, что должно. Вам должно за них избирать и желать; вам оправдывать ожидания Отечества. Оно ожидает способного слуги: дайте же ему время образоваться; и старайтесь, чтобы он успехами заслужил одобрение. Тогда не в 15 лет -- и в этом нет никакой потери -- вы представите сына с убеждением, что долг родителя исполнен; и тогда пусть юноша идет проливать кровь свою; она не бесполезно потечет за Отечество: он будет знать, чем ему обязан. --
Отпускать мальчика в 15 лет на службу для того, чтобы заранее укрепить физические его силы! -- Это все равно, что сказать: дабы ускорить созрение плода, должно не давать ему времени созреть -- бессмыслица! -- Но положим, что оно так; положим, по вашему мнению, что Отечеству нужны богатыри, во что бы они ни стали и что оно не жалеет о потере девятерых сыновей своих, лишь бы из десяти один, вынеся трудный опыт, вышел из оного с телом, крепким, как закаленное железо; я все еще спрошу: что нужнее Отечеству, богатырь ли телом или богатырь душою? -- Если первой нужнее, то нет нам надобности не только в университетах, но даже и в наемниках-французах: купать нас всех в крещенские морозы в прорубах, как Ахиллеса окунула матушка его в Стиксе,15 и кто выдержит, тот и слуга Отечеству.
Буде же душа берет преимущество над телом и образование ее сил есть первый предмет родительского попечения в воспитании детей, в таком случае пора нам, и давно пора, образумиться и перестать воображать себе, что, научив мальчика болтать, как попугая, по-французски и нарядив его в 15 лет в мундир, мы исполнили все обязанности, которые возложили на нас Бог, природа и Отечество.

Meliora pii docuere parentes! {*}
{* Лучше родителей наставляют праведники (итал.).}

ПИСЬМО СЕДЬМОЕ

Нескромность твоя, друг мой, и честь, оказанная мне "Сыном Отечества", {Поставив за правило не переменять ничего в доставляемых нам для помещения в журнале нашем статьях, напечатали мы и сии слова, как они изображены в рукописи, но это очевидная ошибка! Надлежит читать: честь, оказанная "Сыну Отечества" сообщением сих писем. По крайней мере, мы так понимаем. -- Изд.} завели меня в переписку с такими людьми, о которых бы мне и слышать никогда не удалось, если бы не познакомило меня с ними обнародование моих к тебе писем. Почти каждая почта приносит мне новое знакомство, и вот тебе письмо, которое получил я третьего дня из Рязани.

Рязан. губ. Пронского уезда, село Старожилово

Ноября 18 дня 1813.

Милостивый государь мой! Прочитав в "Сыне Отечества" пятое письмо ваше к приятелю в Нижний Новгород, я поражен был в нем обстоятельством, до вас еще никем не замеченным, которое очень близко до меня касается. Вы, конечно, не воображаете себе, чтобы обстоятельство это было: старание, прилагаемое в нашем воспитании о правильном выговоре французского носового эна. Не менее того, оно точно так, и если вы не поскучаете прочитать письмо мое, то сами увидите, что этот проклятый носовой -- или, как я называю его, гнусной эн -- столь близко до меня касается, что ни мало, ни много, от него, а не от чего другого решился навсегда жребий жизни моей.
Я сын очень хорошего дворянина, богатого рязанского помещика, который прожил целый век свой, не зная французского языка. На этот счет предубеждение отца моего было престранное; он говаривал: "На чорта мне французской язык! Я храбро и с отличием служил в военной службе, которую оставил вместе с правою моею ногою, погребенною на Франкфуртском поле, -- и не знал французского языка. Приехал домой в Рязань, женился -- и не зная французского языка. Родился у меня сын, для Отечества, с обеими ногами, с головою и с руками -- и для этого не было мне нужды во французском языке. Был я исправным председателем в совестном суде -- без французского языка.
В отставке теперь, живу в деревне, любим крестьянами моими, уважаем соседами -- и для этого ни малейшей надобности не имею во французском языке. И так я жил и доживаю век, а пользы еще не видал во французском языке; когда же придет час воли Божьей, так и подавно обойдусь без него!" --
Такие правила, может быть, и похвальны сами по себе; но век, в котором батюшка жил, не похож был на тот, к которому я готовился, и вышло из того, что за отцовское предубеждение дорого заплатил сын: покуда здравствовал батюшка, никто бы не осмелился и предложить ему взять для меня француза в дом, а как его не стало, так и француз помочь мне был уже не в силах.
Мне было от роду 13 лет, как родитель мой скончался, и матушка, сколь горько ни оплакивала невозвратную утрату, не менее того поспешила отправиться со мною в Петербург, дабы там вознаградить потерянное в воспитании моем время, научив меня языку, без которого русскому человеку нельзя ожидать никакого успеха в свете.
Мы прибыли в столицу в 1782 году и, по милости родственников наших, въехали прямо в нанятой для нас дом, всем нужным снабженный, а более всего нужнейшим для меня -- французским гувернером, который, и до приезда нашего, занимал уже назначенные для меня покои.
Сперва и матушка, и я не очень понимали слово гувернёр, в точном значении его; но когда, кое-как приискав его в лексиконе, мы увидели, что оно значит губернатор, тогда мы догадывались, что такое наш француз, и потом уже из опыта узнали, что он во всем пространстве смысла -- губернатор. -- Но увы! -- как ни беспрекословно все в доме нашем повиновалось губернатору, как ни старались все ему угождать в малейших его желаниях, один несчастный нос мой оставался всегда преслушным воле его и никак не хотел ему повиноваться! -- Сколько ни трудился наставник мой, принуждая меня с утра до ночи твердить: Dindon! dindon! {Дурачок (франц.).} -- проклятый нос мой не соглашался на правильный выговор, и все выходил только чисто русской дин-дон.
Матушка была в отчаянии, учитель мой терял терпение, я был измучен -- и все без пользы: дин-дон! да и конец всему! -- Что делать! призвали штаб-лекаря осмотреть нос мой. Он, пожав плечами, сказал: "На 14-м году возраста носовые хрящи твердеют, и чрез то орган произношения становится неспособным к приобретению чистого выговора чужестранных языков (Ergo: ad rectam, linguae Gallicae pronunciationem, nasus hujus pueri semper erit inhabitus)". {Итак: для правильного произношения галльского языка нос этого мальчика всегда будет непригоден (лат.).} --
Строгого сего приговора никто бы не понял, если бы, по несчастию, не вздумалося и французу моему похвастаться своею латынью: "Назюс! Рюссюс! Барбарюс!" -- вскричал он, и слова эти, столь внятные даже и тем, которые незнакомы с языком Цицерона, поразили, как громовым ударом, бедную матушку мою и надолго лишили ее чувств.
Пришедши в себя, она тотчас спросила: нельзя ли сделать операции? -- И я чуть не был осужден на исправление носовых хрящей моих способом хирургии; но, по счастию моему, воспротивился намерению сему губернатор мой, который тотчас смекнул, что выгоднее ему оставить меня с носом, каков есть, а себя с 1000 рублями жалованья, нежели подвергаться опасности потерять меня, а со мною и доход свой. -- Этот расчет избавил (от нее) меня и нос мой.
Нет состояния на свете, как бы оно грустно ни было, к которому бы человек, наконец, не привык: точно так сбылось и со мною. Матушка перестала грустить о затвердении моих носовых хрящей; учитель перестал меня мучить, а я почитал себя наисчастливейшим человеком в свете, когда в 18 лет досталось мне в офицеры гвардии, и я в первой раз с эспонтоном в руках пошел на караул во дворец.1 И как, казалось бы, не быть счастливым! Молод, недурен собою, богат, гвардии офицер -- чего не доставало к благополучию моему? -- Увы!.. Одного только, но без чего нет счастия человеку в большом свете, -- чистого произношения французского языка!
С первых дней служения моего я мог уже догадаться, что затвердение хрящей носа моего наделает мне множество неприятностей и хлопот, и в этом я не ошибся. Сперва товарищи мои начали понемногу подтрунивать над моим выговором; потом стали явно насмехаться надо мною, и наконец, сделали из меня такой предмет общего кощунства, что я нигде не мог показаться, чтобы какой-нибудь наглец не пристал ко мне с намерением забавлять мною общество.
Как я ни терпелив от природы, однако же гонение это в полку мне крайне надоело, так что я, наконец, сухо объявил сослуживцам моим, что впредь шутки их принимать буду не шуткою, а оскорблением. Это произвело, что один из товарищей моих, понахальнее прочих, вздумал испытать, правду ли я говорю: опыт сей стоил ему трех пальцов правой руки, а мне доставил уважение всех однополчан моих.
Перестали трунить, перестали смеяться надо мною; от этого, однако же, жить мне лучше не стало: вся молодежь убегала меня, как будто бы опасаясь какой заразы. В караульне, в обществе, в театре -- везде оставляли меня одного, везде чуждались меня, так что, потеряв, наконец, последнее терпение, я вышел в отставку и поехал в Москву, предполагая, что в древней русской столице скорее, нежели в новой, можно русскому дворянину ужиться без чистого французского выговора; но и тут ращёт мой оказался ложным и, как сейчас услышите, весьма уничижительным для меня образом.
Живучи еще в Петербурге, я столько наслышался о Московском дворянском собрании, что не хотел пропустить и первого вторника: явился на бал, и что тут увидел -- превзошло все мои ожидания. Людство, богатство нарядов, сотни прелестных лиц -- все приводило меня в восхищение; но все это ничего еще не значило против очарования, произведенного во мне парою черных глаз, которые, взглянув раза два на меня, казалось, будто сказали: "От нас решится здесь жребий твой". -- Подошед к одному знакомому, я спросил: кто эта черноглазая девушка, которая танцует отсюда в 3-й паре? -- Это Темира, -- отвечал он, -- прекрасная и любезная девушка, от которой не у тебя одного кружится голова... -- Темира! Как, она чужестранка... -- Ничего не бывало! Русская.
При святом крещении ее назвали в угодность бабки ее Татьяною;2 но это имя такое грубое, что ей никак нельзя было при нем оставаться, и для того, как в семействе своем, так и в городе, она слывет под именем Темиры. -- Этакое перекрещение из русской Татьяны во французскую Темиру немного доброго обещало, и мне бы тут уже догадаться, что она не по моим затверделым носовым хрящам; но что может рассудок против заразы прелестного личика! Невольное побуждение влекло меня к Темире, как мотылька притягивает горящая свечка: долго я увивался около нее, хотел подойти и не смел; наконец, решился поднять ее танцовать и -- бедный мотылек опалил себе крылья. --
Так как в контр-дансе более говорят глазами, нежели языком, то в этом разговоре мне так посчастливилось, что бал еще не кончился, а мне нельзя уже было сомневаться в том, что я Темире не противен. Каким прелестным мечтаниям предавался я, приехавши домой! Сон не сводил глаз моих во всю ночь; я не мог дождаться утра, и лишь день настал, я начал наряжаться, чтобы как можно щеголеватее явиться пред Темирою.
Знакомой, которой мне накануне сказал о ней на бале, под вечер представил меня отцу ее. Хозяином я был принят ласково, а дочерью еще вдвое того ласковее, и с тех пор не проходило дня, чтобы я не был у них в доме. В общем разговоре употреблялся между нами русской язык, по той причине, что Темирин отец, человек старинного покроя, ни слова не знал по-французски, -- и этому я был чрезвычайно рад; когда же случалось мне пошептаться с дочерью, тогда я дерзал и на французской язык, но так тихо выговаривал и с такою осторожностию избирал речи, в которых как можно менее носовых энов, что хитрость моя удалась мне совершенно. -- Не буду терять лишних слов, и скажу вам коротко, что чрез два месяца сватовства я объявил желание вступить в супружество с любезною; отец одобрил предложение мое; Темира, покраснев, дала мне руку, и я чуть не умер от радости. Близкой день нашего соединения был уже назначен; все к нему приготовлялось в доме, и, наконец, приспел девишник, долженствовавший быть кануном моего благополучия... Ах! и теперь тяжело мне вспоминать об этой несчастной вечеринке, которая навсегда решила судьбу мою.
Лучшее общество было собрано в гостиной у Темиры; девушки перешептывались между собою; молодые люди прохаживались взад и вперед мимо зеркалов, оправляя галстухи свои; Темира нежно глядела на меня; я, вне себя, ею чувствовал, ею дышал, ею одною существовал, -- как вдруг, на беду мою, прийди в голову старику сказать: "Что это молодежь так приуныла! хоть бы в фанты..." "В фанты! в фанты!" -- закричали все девушки в один голос, и вдруг выскочил молодчик с предложением играть в забавную и остроумную игру "Je vous vends mon corbillon; qu'y met-on?!!" {Я продаю вам свою корзиночку, что вы в нее положите? (франц.).} "Corbillon! Corbillon!" -- возопили все хором. -- Меня подрал мороз по коже: представьте себе, сколько гнусных энов в одной речи; но что было делать! оставалось только повиноваться. Пошла игра круговая; начали молодцы друг перед другом щеголять остроумием, кто кого забавнее приищет слово, оканчивающееся на проклятый on; дошла очередь и до меня; спросила Темира: quy met-on? -- А я, не придумав ничего слаще, в ответ ей: bon-bon! -- Боже мой! какой хохот раздался по всей зале! -- Темира покраснела, опустила глаза; а я, в изумлении и в досаде на участь мою, проклинал мысленно затверделые хрящи моего носа. Этим игра прервалась; молодежь возвратилась к прежнему упражнению, перешептываться; а Темира, с видом унылым и смущенным, ушла в ближнюю комнату. Я за нею вслед, схватил ее руку, хотел броситься к ногам ее и открыться ей, что хрящи в носу моем затвердели прежде, нежели я начал учиться по-французски; но Темира, не допустив меня ни до каких объяснений, вырвала руку свою из моей и с видом холодным сказала: "Извините меня. Несносно голова болит -- не только ужинать, но и оставаться долее в обществе я не в силах..." -- и при сих словах она скрылась, затворя за собою дверь; а я остался на месте неподвижен, без дыхания, как человек громом пораженный. --
Не знаю, долго ли я был в этом положении, но помню только, что очутился дома, в постеле, и при мне лекарь, который рассказал мне, что внезапная болезнь невесты моей столь сильно меня поразила, что я лишился всех чувств и он привез меня домой и положил в постелю. -- Я вспомнил тогда настоящее положение мое, но, скрыв его от врача и поблагодарив, уверил его, что чувствую себя лучше и в услугах его более нужды не имею.
Оставшись один, я предался мучительнейшим размышлениям, ожидая дня, чтобы идти к невесте моей и спросить ее о причине столь внезапной ее ко мне перемены. -- День настал; уже я был одет и готов ехать со двора, как принесли мне письмо от Темиры. Сердце во мне затрепетало; надежда и страх вместе так сильно возмутили все чувства мои, что я насилу, дрожащею рукою, мог развернуть письмо. -- Вот, что оно содержало в себе: {Письмо было написано по-французски.}
"Я больна -- теперь... никогда не должно более помышлять о нашем соединении. Простите мне откровенность мою: я со вчерашнего дня только узнала, что мы друг для друга не сотворены. Отдавая полную справедливость достоинствам ума вашего и сердца, должна я, однако же, признаться, что вижу в вас недостаток, для других, может быть, незначущий, но в моих глазах такой, что я никогда бы не могла жить счастливо за вами. -- Вы меня разумеете... и мне остается только пожелать вам всякого благополучия. -- Темира".
В каком я был положении, прочитав письмо, легче вам вообразить себе, нежели мне описать. Иногда в бешенстве хотел бежать к Темире с тем, чтобы и ее, и себя вместе лишить жизни; иногда доходил до такого малодушия, что желал быть у ног изменницы и умолять ее сжалиться надо мною; приходила и такая мысль, чтобы идти к оператору и исправить во что бы то ни стало затверделые хрящи моего носа. Душа моя подобилась морю, ветрами колеблемому, и как после бури настает обыкновенно тишина, так точно кончилось и мое душевное волнение: я схлебнул жестокую горячку; в десятой день только опомнился; но с такою спокойною душою, с такими мыслями светлыми и веселыми, что не только не заботился более о Темире или Татьяне, но еще благодарил Бога за то, что он избавил меня от нее.
Весна и молодость поставили меня на ноги скорее, нежели можно было надеяться после столь сильной болезни, и лишь я почувствовал себя в силах вынести дорогу, то и в коляску, да в Рязань, на старое пепелище отцов моих.
Здесь, м. г. м., я живу 20 уже лет безвыездно; упражняюсь в хозяйстве, в чтении, а иногда для движения хожу с ружьем по болоту или верхом скачу по полю за зайцем. От такой жизни здоровье мое сохранилось так крепко, как в 20 лет, а оттого, конечно, что я не знаю здесь ни зависти, ни злословия, цвет лица моего почти таков же, каков был в тот год, как мне досталось в офицеры. Я счастлив... однакоже, признаюсь вам, чего-то недостает к совершенному моему благополучию: подчас я чувствую какую-то пустоту в сердце, от которой невольно обращаюсь на протекшие годы жизни моей и невольно проклинаю нос мой, лишивший меня сладостного дня каждого человека сообщества с единоземцами, равными себе. Сколько раз я собирался возвратиться в Петербург! Но размышление о хрящах носа моего всегда удерживало меня. Теперь -- кажется, будто бы обстоятельствам должно быть поблагоприятнее для меня и подобных мне, и эта надежда побудила меня приказать готовить зимние повозки. Однакоже, чтобы не вышло по пословице: поспешить да людей насмешить -- я решился вас, м. г. м., утрудить этим длинным письмом, с тем, чтобы, известив вас подробно о моем положении, осмелиться испросить себе вашего совета: Могу ль я теперь без опасности пуститься опять в свет, или оставаться мне доживать век в деревне? --
Заключение ваше о гнусном эне доказывает, что, живучи в свете, вы наблюдаете и самые мелочные обстоятельства, когда они имеют какое-нибудь влияние на общество; а ненависть ваша к французам утверждает меня в уповании, что вы не откажетесь дать ваш благой совет доброму, честному русскому дворянину, которого вся вина против общества в том только и состоит, что по причине затверделости носовых хрящей он не может чисто выговаривать: mon dindon!
С отличным уважением и проч.
Африкан Назутовский, Отставный гвардии капитан-порутчик.
P. S. Позвольте спросить вас откровенно: каково вы сами произносите носовой эн?

Ответ

Милостивый государь мой! Дурно бы заплатил я за лестную вашу ко мне доверенность, если бы я посоветовал вам по первому пути выехать из вашего Старожилова; погодите немного, в том потери не будет. Благомыслящих людей у нас много; они сильно действуют над общим мнением, но привычка, как вы сами знаете, всего сильнее. Надобно дать ей время порасслабнуть, и кажется, что она уже начинает хилеть. Несчастие -- великая школа не только для умных людей, но даже и для дураков!
Хотя французов до сих пор никакое несчастие не могло еще образумить, но надобно надеяться, что мы в этом будем их умнее. -- Впрочем, ничто не мешает вам держать повозки ваши, как говорится, на мази и между тем жить спокойно, в уверении, что я ни минуты не замедлю отправить к вам эстафету, коль скоро только замечу, что вам смело можно явиться в общество, не подвергая себя вновь неприятностям, которые вы столько раз испытали от негибкости ваших носовых хрящей. Остаюсь и проч.
P. S. Худо ли, хорошо ли я произношу носовой эн, но поверьте, что личностей я не употребляю никогда, ни против эна и ни против кого на свете.

ПИСЬМО ДЕВЯТОЕ

Зима выгнала меня из уединенного моего загородного дома, и я снова, друг мой, вращаюсь вихрем городской жизни, так что визиты, обеды и бостон суть колеса, на которых обращается механическое существование мое. Я всегда себя спрашиваю: возможно ли так жить? и никогда иначе не живал в городах.
Монтескье сказал, что честь -- пружина всех новейших образованных государств.1 В главных отношениях оно справедливо, но что касается до жизни нашей в обществе, то честь, или, лучше назвать, честолюбие не столько имеет действия над нами, как страх, чтоб не казаться странными или смешными. Ездить по гостям обедать, развозить по домам печатное имя свое, играть в бостон -- тут нет ни чести, ни бесчестья, но если бы кто, живучи в городе, имея довольно обширный круг знакомства, вздумал сидеть дома, не рассылать визитных карточек, не играть в бостон -- что бы сказали о нем? -- Медведь! и это так страшно, что всякой скорее решится перестать быть человеком, нежели слыть медведем. Вот точно положение, в котором находится вся мыслящая часть городского общества, и ты, конечно, согласишься со мною, что в этом случае действует над нею не честь, а страх один и что если бы не этот страх, то ничто не понудило бы разумного существа посвящать из краткой и ненадежной жизни своей девяти десятых частей на упражнения, в которых нет ни чести, ни пользы, ни даже какого-либо истинного наслаждения.
На сих днях разбирал я тетради, которые еще в малолетстве писал в школе; первая, что попалась мне в руки, начиналась так: "Omnes hommes qui sese student praectare celeris animalibus, summa ope niti decet, ne vilam silentio transeant, veluti pecora". {Все люди, старающиеся превзойти прочих животных, должны пещись о том, чтобы не безмолвно пройти путем жизни, подобно бессловесным тварям.} Хотя я неоднократно читал Саллустия,2 но тут, не знаю почему, слова его поразили меня, как будто бы я впервые услышал их. -- Veluti pecora! -- повторил я с некоторым негодованием. -- Разве зависит от каждого человека не безмолвно проходить путем жизни, отличаться, одним словом, быть полезным? Разве обстоятельства?..
Признаюсь, для успокоения самолюбия моего хотелося мне убедиться в том, что обстоятельства, от нас не зависящие, много содействуют к тому, чтобы соделывать нас полезными или, против воли нашей, бесполезными. -- Однако же умствование мое не успокоило меня, и я должен был признаться, что Саллустий прав и что каждый благомыслящий гражданин имеет три способа служить обществу: первый делом, вторый мыслями, третий сердцем.
Защитник Отечества, блюститель законов его, проповедник веры -- служат делом. Писатель, открывающий современникам и потомству великие истины, сильно и живо выраженные, -- служит мыслями: ибо, заставляя читать себя, он заставляет мыслить читателей и находить пользы свои, всегда с истиною нераздельные. --
Наконец, человек, который в тесном кругу частной жизни употребляет деятельность свою на то, чтобы помогать ближнему кошельком своим, состраданием, советами -- тот служит сердцем; не столько гласно, как первые, однакоже с пользою для общества и со сладостным сознанием, что имя его останется в памяти людей, чтущих добродетель. --
Прав Саллустий! Нет человека мыслящего, которому бы не предстояли или какой-нибудь из двух первых способов, или по крайней мере последний, опричь весьма немногих исключений, которые потому и не послабляют правила. -- Конечно, быть полезну делом не всегда в нашей воле: оно зависит от доверенности правительства, которую самый превосходный человек может иметь или не иметь по одному случайному сплетению обстоятельств. --
Полезну быть мыслями еще того менее зависит от каждого: ибо не довольно еще того, чтобы самому сильно чувствовать и постигать ясно истины; надобно к тому дарование выражать пером чувства, дабы сделаться писателем, заставляющим мыслить читателей своих. --
Но что мешает доброму человеку быть деятельно добрым? -- Ничто, конечно: пока есть на свете люди беднее меня, непросвещеннее, пока есть такие, у которых все сгорело, тогда как у меня только часть, -- я до тех пор буду иметь средства пройти небезмолвно путем жизни. Счастлив, кто так живет!
На сколько крат счастливее тот, который соединяет все три способа быть полезным Отечеству, современникам и потомству! -- Таков был Цицерон,3 и для того не было человека на свете, который бы величественнее представлялся воображению моему, как Римский консул-философ. --
Ревностный гражданин, он служит Отечеству, доколе оно было, с такою пользою, что приобрел священное титло Отца Отечества, не лестью данное, но Сенатом, тогда еще не порабощенным. Когда же не стало Рима, разумею Рима свободного, тогда Цицерон посвятил труды свои на пользу большего Отечества, рода человеческого, и оставил творения, которые прейдут во все роды, просвещая смертных внушением в них любви к добродетели.
Мои письма к тебе, друг мой, часто похожи на эти картинки, называемые quodlibet, {мешанина (лат.).} где представляются разбросанные на столе газеты, визитные билеты, оды на победы, карты и проч. -- Так точно и у меня: я начал с бостона и привел к Цицерону. Тут, кажется, нет никакой связи: однако ж она была в голове моей. -- Прочти приложенное здесь письмо, которое я получил вчера от неизвестного, и ты увидишь, что в голове моей бостон и польза могли иметь между собою связь самую тесную.

"М<илостивый> г<осударь> м<ой>. -- Я провел целую жизнь мою в проэктах, и доказательство, что весьма упорно ими занимался, состоит в том, что от тысячи душ, которые наследовал я после отца моего, остались у меня только модели, махины и прекраснейшие теории: о превращении глинистой почвы в чернозем, о искусственных лугах, о делании сахара из капусты, водки из грибов, о извлечении поташных солей из битых стекол и питательных соков из старых подошв и проч. и проч. -- Признаться одним словом, я до сих пор был философ без огурцов.4 --
Не подумайте, однако ж, что неудачи мои отвадили меня от проектов: нет, м<илостивый> г<осударь> м<ой>, каков я был в колыбельке, таков пойду и в могилку. Пусть кто хочет, ищет во всем своей собственной пользы, я всегда искал и буду искать общей. -- Ошибусь в средствах, так и быть! -- По крайней мере, доброе мое намерение останется всегда при мне. --
Цель всех экономических и политических проэктов не состоит ли в том, чтобы производить величайшее действие способами самыми простыми, легкими и удобными? -- Буде оно так, то дело мое в шляпе; я напал на такую мысль, которая заключает в себе все необходимые условия: действие превеличайшее -- вспоможение бедным, не временное, но постоянное; способ наилегчайший -- бостон. -- Точно так, м<илостивый> г<осударь> м<ой>, выслушайте меня терпеливо. --
Судя по владычеству бостона в обществе и по пространству нашей империи, ничего лишнего не будет, если мы положим, что в день играется в России 1000 бостонов, т. е. партий, каждая по 12 туров втроем и по 6 и по 4 вчетвером.
Я полагаю, чтобы игрок за каждую выигранную игру откладывал по одной фишке в особливое блюдечко для бедных. -- Самый меньший выигрыш состоит из 20 фиш, половины ремиза и одной фишки за игру, и тут ничего не стоит уделить 1 фишку из 21. -- Когда же выигрывается целой ремиз 40, да сверх того берется по 8 фиш за игру, всего 24, вместе 64 фишки (что еще не составляет самого величайшего выигрыша в бостон), тогда, я думаю, и Арпагон не приметил бы, что 1/64 его выигрыша отделяется на вспоможение бедным. -- В этом состоит вся тайна моего проэкта, и стоит только, чтобы все захотели и положили непреложным правилом, чтобы одна фишка откладывалась за каждую выигранную игру в пользу бедных, а я отвечаю, что от этих крупиц насытятся миллионы; что и готов доказать математически.
В бостон играют у нас по 10 рублей фишку и по 5 копеек. -- Если из 1000 бостонов 200 превышают 1 рубль, да 200 ниже 10 копеек, то можно смело сказать, что остальные 600 бостонов играют по 25 копеек. -- Итак, я принимаю четвертный за средний пропорционал, и если ошибусь в расчете, то, конечно, уменьшая, а не увеличивая.
Бостон играют в 12 туров втроем и в 6 и в 4 тура вчетвером, т. е. в 36 сдач, в 24 и в 16, -- но бостон без ремизов вещь столько же редкая, как писатель без самолюбия или красавица без кокетства: следственно, тут и нейдет простое арифметическое счисление, а должно руководствоваться аксиомами, основанными на познании сердца человеческого; ибо из 10 проигранных бостонов или записанных ремизов в 9 игрок должен пенять не на счастие, а сам на себя: что также весьма легко доказать. -- Против одного искусного и воздержного игрока, т. е. такого, который если поставит ремиз, так это от того только, что никакая человеческая предусмотрительность не может предохранить бостониста от ударов слепой богини, должно полагать 9 таковых:
1. Незнающий игрок.
2. Невоздержанный игрок.
3. Сердитый игрок.
4. Нетерпеливый игрок.
5. Задумчивый игрок.
6. Болтливый игрок.
7. Спесивый игрок.
8. Больной игрок.
9. Влюбленный игрок.
Против одной разумеющей и воздержной в игре барыни можно бы насчитать множество таковых, которые должны непременно ставить ремизы; но поелику я взял уже пропорцию 1 : 10, то и буду продолжать ее:
1. Барыня, плохо играющая в бостон.
2. Барыня, не считающая козырей.
3. Барыня, делающая от скорости ренонсы.
4. Барыня чувствительная.
5. Барыня говорливая.
6. Барыня, которой соседка ее не нравится.
7. Барыня, которой сосед ее нравится.
8. Барыня, томная, от расстроенных нервов.
9. Барыня, влюбленная (всегда, разумеется, в мужа своего).
Из сего исчисления я вывожу следующее заключение: поелику из 1000 бостонов 900 не проходят без ремизов, то без всякого увеличения я могу принять за основание бостон в 6 туров, и говорю: в 6-турном бостоне 24 ремиза законных -- следственно 24 выигрыша, за каждый выигрыш по фишке в блюдечко для бедных, партия бостона принесет 24 фишки, т. е. 24 четверти, или 6 рублей.
Бостонов я положил 1000 на день: умножаю 1000 6-ю, произведение будет 6000 рублей на день.
В году простом дней 365, число, которое я умножаю, 6000, что дает мне 2 190 000 рублей в год. --
Два миллиона сто девяносто тысяч рублей! -- М<илостивый> г<осударь> м<ой>, писав эту строку, я насилу усидел на стуле от радости, что открыл такой легкий способ произвести столь славное дело. -- Подумайте, ежегодно два миллиона!.. Сколько слез отрется! -- Сколько сердец, сжатых чугунною рукою бедности, распустятся, как злак весною от благотворных лучей солнца! --
Ах! Если б проэкт мой был принят! Если б только три или четыре барыни (из таковых, каких я знаю в Москве и в Петербурге, да только назвать не смею), милые, любезные барыни -- если б они, говорю я, только захотели показать пример заведением у себя в домах платежа по 1 фишке за каждую выигранную игру в пользу бедных, -- то я ручаюсь, что подражание им распространится по всей России, от Тобольска до Митавы, от Холмогор до Севастополя. -- Тогда я не буду жалеть о потере моих 1000 душ; все модели, махины и теории мои даром раздам по экономическим и филантропическим обществам. Воздвигну себе монумент хотя из карт, но прочнее меди и пирамид;5 имя мое навсегда останется неизгладимо на дне каждой коробочки с фишками. -- Non omnis moriar! {Не весь я умру (лат.).} -- Какое торжество! какая слава! М<милостивый> г<осударь> м<ой>, не будучи проэктистом, вы не можете и постигать чувств моих; но имея добрую душу, каковую я полагаю на вас, я надеюсь, что вы не откажетесь обнародовать мой проэкт. -- Удастся: и вам миллионы скажут спасибо; не удастся: попытка не шутка, а спрос не беда. -- Эта неудача будет для меня не первая и не последняя, потому что я никогда не отстану от проэктов.
Ваш и проч."