272. Муравьев А.Н. - Муравьеву-Карскому Н.Н.

Иркутск. 16 июля 1832.

Любезный брат и друг Николай!

Я получил письмо твое из Киева от 18 мая, - третьего дня, и сегодня 16 июля, спешу отвечать на оное. Обращаюсь прямо к главному предмету оного, т.е. к переводу моему в Киев вице-губернатором; я начну с того, что буду благодарить тебя, истинный друг мой, за все твои старания обо мне и твою братскую любовь; и так я, может быть, тебе буду обязан возвращением в Отечество! Какая восхи[ти]тельная мысль! Какое живое чувство! Но я не предаюсь всей радости моей, зная из опыта, всю коловратность человеческой жизни, особенно-же моей; и потому я не огорчусь, если провидению не угодно будем сим средством извлечь меня из сего дальнего края; я предамся с сыновнею покорностью премудрой воле божией и ожидать буду моего избавления из Сибири, когда ему будет угодно.

Но как твое письмо восхитило меня; какая перспектива выехать отсюда, обнять тебя, Отца, дышать родным воздухом, увидеть родное небо, и особенно вывесть из Сибири мою любезную жену, которая все оставила, чтобы последовать за мною, вывесть детей, которым нужно воспитание! Не только вицегубернатором в Киеве, но советником, столоначальником, простым писарем согласен я определиться в России, оставляя почести тем, кому они нужны, кто в них основал свое блаженство; я же, 26 лет оставивший блестящую службу, - в 40 лет не мог бы простить себе что либо особенного искать в ней, кроме исполнения моего священного долга. И потому, хотя я совершенно оправдываю тебя в том, что ты не дал полного согласия или autorisation1) почтеннейшему Василью Васильевичу, вызвавшемуся быть еще благодетелем моим, и тем довершающему все, что уже ранее сего он для меня сделал, но не могу однакож не сожалеть о том2), что ты не дал согласия сего; ибо надобно тебе знать, что я на все согласен - лишь бы только выехать из Сибири. Ты сам знаешь, любезный брат, все, что влечет меня домой!

Не подумай, любезный друг, что я говорю все сие сам собою, и по естественной наклонности моего характера. Нет, я давно уже себя ломаю и переламываю, и не даю воли своему темпераменту; особенно при столь важном обстоятельстве жизни моей. Я молился и призвал господа испытующего сердца и утробы, и сие предложение Василья Васильевича показалось мне самим богом ему для пользы моей внушенным. Обеими руками емлюсъ за оное и прошу привести в исполнение. - Я даже искал в себе и обстоятельствах своих того, что бы могло сему препятствовать и противоречить, но ничего решительно не нашел; все, напротив, одобряет и наклоняет к тому. И потому еще помолившись, написал письмо Василью Васильевичу Левашову, которое при сем прилагаю, прося тебя поспешить доставить оное; и просить его не отлагать своего намерения. С сего письма прилагаю, сверх того, особую копию для тебя и сведения твоего, на особом листочке рукою жены моей писанную 498) .

Ты спрашиваешь, в каком состоянии мои средства? Расстроено-ли мое имение? и чем проехать такое большое расстояние?

1) Средства наши весьма скудны; но здесь жить весьма дорого, и едва-ли в Киеве не дешевле. Потому что здесь, кроме хлеба, дров, сена и квартиры, все прочее привозное из России; следовательно и должно быть дороже. И потому в отношении к жизни, в Киеве не будет более расходов чем здесь. Разве присутствие Главной Квартиры понудят к лишним расходам, которых здесь нет; но я думаю, что и в Киеве можно удержаться давать балы и обеды, когда нет денег на сие, и когда не чувствуешь к тому склонности, а паче имеешь к тому непреоборимое отвращение3)

2) Имение наше точно весьма рас[с]троено, но оно тем еще более рас[с]траивается, чем я от оного далее; находясь в Киеве, я буду только в 800 верстах от оного и могу ехать в отпуск в деревню, что из Сибири совершенно невозможно. Напротив, я уверен, что приближение мое к деревне нашей может улучшить оную. При всем том хотя имение рас[с]троено до чрезвычайности, но оно еще не пропало и от моего возвращения может быть удержано за нами. Сверх того, служа с ревностью и усердием в виду столь деятельного и благодетельного начальника, каков Василий Васильевич, я могу иметь надежду, что нужды наши и служба моя доведены будут до сведения монаршего, могу надеяться, что заслужу какую нибудь помощь, как например: Михаилу дали большое жалование и тем обеспечили его существование. Здесь-же кроме неудовольствий и, может быть, ответственности, я ничего не выслужу, ибо все почти против меня, кроме одного генерал-губернатора, который меня защищает. Вить одному бороться со всеми трудно; а здесь я именно в таком положении. Ты скажешь, может быть: не борись, делай как другие! Нет, любезный друг, ты сего не скажешь, когда узнаешь как здесь делается! Впрочем я ни на кого не жалуюсь, и прошу тебя, чтобы сие осталось между нами.

3) Нащет проезда отсюда в Киев, так как. формальное о том прошение идет не от меня, а4) должен я быть переведен Начальством, как будто помимо меня, то по закону я должен получить по чину прогоны на шесть лошадей. И если я еще возьму от себя подорожную на три лошади в добавок к шести, то сего довольно. И потому, мне будет с чем5) доехать, хоть с большею нуждою. — Ежели бы возможно было при представлении, котором Василий Васильевич сделать обо мне намерен, испросить для меня партикулярным письмом к министру финансов 5000 рублей на подъем, из казны, сверх прогонов только не заимообразно, то сие было бы весьма хорошо. Впрочем, если сие сопряжено с какими нибудь затруднениями, то прошу не хлопотать об этом. Я о сем для того только пишу, что есть примеры, что сие делается. Впрочем, повторяю, если это чуть затруднительно, то лучше не просить сего, чтобы не испортить дела. Останавливаясь на сей последней мысли, я думаю, что если ты продолжаешь знакомство с графиней Екатериною Захарьевной Конкриной 499) , я думаю, говорю, что ты мог бы написать ей о сем партикулярное письмо; она, кажется, может склонить своего мужа на то, чтобы он выхлопотал6), деньги на дорогу7), на подъем, из казны, но только сверх прогонов, которые, как я выше сказал, будут мне по закону следовать. Впрочем, ежели это, т. е. письмо к Конкриной о деньгах, противно или неуместно кажется, то прошу не принуждать себя к сему действию. Бог все лучше нас устроит!

Вот, любезный друг Николай, все, что мы человечески гадать можем. Человек предполагает, а бог располагает! Мы думаем так, а может быть выдет совсем иначе; и потому должно быть готовым на все случаи, и принимать с покорностью, все, что милосердому отцу угодно бывает нам посылать. Но говоря по предусмотрительности человеческой, кажется, любезный брат, что и ты не встретишь во всем сказанном мною что либо противное или несогласное, или невозможное с обстоятельствами нашими; напротив, все, кажется мне, сосредоточивается в пользу сего действия.

Мне не нужно говорить о последствиях, ежели бы удалось вам перевести меня в Киев; сие было бы загадывать заранее; но не могу не льстить себя надеждою, что ты нам отдашь тогда свою Наташеньку, она тогда будет близ тебя; не могу не радоваться тому, что мы соберем осиротевших сестер наших, и можем еще доставить им несколько щастливых годов! Они, бедные, уже так долго пригвоздены8) ко кресту испытаний!

При сем прошу тебя уверить Василья Васильевича в глубочайшей и живейшей моей благодарности за такое благожелательное его расположение ко мне; я всеми силами стараться буду оправдать его доверенность и надеюсь, что он будет мною доволен. Ты можешь его в том уверить. Но тебя, любезный Николай, какими словами буду я благодарить за братские твои попечения ко мне! Но не стану более распространяться об этом, ты сам вообразить можешь все, что я к тебе чувствую!

Но что твоя нога; нас она очень беспокоит? признаки, которые ты описываешь, не хороши; судя по оным, она останется навсегда слабее другой ноги. Пожалуй, поберегись. Ты ничего не пишешь о докторе Крузе, о котором я тебя просил. Может быть, ты в беспрерывных хлопотах забыл об нем. Итак, я вновь тебе напомню. Доктор и коллежский асессор Крузе, член здешней Врачебной управы, молодой благородный человек, прекрасный оператор, желал бы быть переведен в дивизионные или корпусные доктора военные, и именно, если возможно, к тебе в дивизию. Ежели есть у тебя ваканция, уведомь, пожалуй, о том, как бы сие сделать. Ежели в другой дивизии или корпусе есть место, то ив том прошу уведомить, равно и о средствах, как приступить к сему; он скоро будет надворный советник. Я рекомендую его как искусного оператора и благороднейшего человека.

Ты спрашиваешь, имеет-ли корпусный командир Вельяминов влияние на перевод Фролова; о сем уведомлю тебя в другой раз.

Обнимаю тебя, любезный брат и друг Николай, всем сердцем и желая от всей души, чтобы предположение наше удалось, предаваясь впрочем совершенно воле божией, - остаюсь многолюбящий тебя брат и друг

Александр Муравьев.

Приписка на полях: Слуга мой Владимир Дроздов 24 июня умер, кажется, нарывом в голове. Жаль верного слуги!

Книга № 34, лл. 72-74 об.

Примечания:

1) Перевод: "дозволение" (франц. яз. )

2) Первоначально: "об этом".

3) "Разве присутствие...непреоборимое отвращение" — вписано в текст между строк и в конце страницы.

4) Далее зачеркнуто: "перевожусь я".

5) "Будете чем" неписано над зачеркнутым: "есть"

6) Далее зачеркнуто: "и место и", над строкой зачеркнуто: "сверх прогонов".

7) Первоначально здесь заканчивалась фраза, остальное написано в конце листа и соединено с основным текстом звездочкой и стрелками.

498) В книге № 34 сохранилась копия письма А.Н. Муравьева к В.В.Левашову и ответ последнего на это письмо. Ниже мы приводим полный текст этих писем.

I. Копия письма (А.Н. Муравьева] к В.В.Левашову:

Ваше Высокопревосходительство

Mилостивый Государь

Василий Васильевич

Брат мой пишет ко мне, что Ваше Высокопревосходительство, продолжая принимать милостивое участие в положении моем, поручили ему узнать образ моих мыслей о том, желаю ли я быть Вице-губернатором в Киеве?

Приступая к ответу, позвольте мне наперед принесть живейшую и чувствительнейшую благодарность за сии знаки постоянного вашего расположения ко мне, уже во всю мою жизнь привязанного к Вам неразрывным узлом совершеннейшей и неограниченной преданности. Служить под начальством Вашим, быть при Вас — есть столь близкая потребность сердца моего, что я с восхищением уже по одной причине сей принимаю благодетельное предположение вашего высокопревосходительства.

Перевод мой из Сибири на службу в Россию будет для меня знаком высочайшего и всемилостивейшего ко мне благоволения и забвения моей вины, которую и здесь я заглаживать стараюсь, но не могу с таким успехом достигнуть сей цели моей, как тогда, когда я буду находиться в виду правительства, в виду вашем.

Наконец, доставления мне выезда из Сибири, имея жену, оставившую для меня все — детей, коим я обязан воспитанием, и имение от удаления моего совершенно расстроившееся, есть для меня такое благоволение, которое я ни с чем сравнить не могу. Служить же под начальством Вашего Высокопревосходительства столь для меня лестно и так удовлетворительно для моего сердца, что я смею даже просить Вас не отлагать намерения Вашего, представлением обо мне; тем более, что и самая должность, которую я здесь занимаю, по степени своей соответствует той самой, к которой вам угодно меня назначить; ибо здесь Председатель Губернского Правления, заступает также место Губернатора в отсутствии его. О старании же моем оправдать доверенность Вашу я смею // С 320 просить Ваше Высокопрев[осходительство] не сомневаться. Столько причин ручаются за мое усердие и ревность к службе!

Ваше Высокопрев[осходительство], примите еще раз все, что словами я выразить не в состоянии, но что во глубине души к Вам ощущаю!

С истинным и глубоч[айшим] высокопоч[тением] и проч[ее]. 16 июля 1832 г. Иркутск".

II. "Генерал-губернатор Генерал-Адъютант Левашов, свидетельствуя совершенное свое почтение Его Превосходительству Николаю Николаевичу, покорнейше просит прилагаемое при сем письмо на имя Александра Николаевича отправить по принадлежности". (Писарским почерком. — И.К.)

"Милостивый государь

Александр Николаевич!

На письмо Ваше от 16 прошлого июля месяца из Иркутска ко мне посланное, имею честь уведомить, что я употреблю старание исполнить желание Ваше, нисколько не потеря[в] надежды, со временем исходатайствовать для Вас совместное со мной служение. С истинным почтением и совершенною преданностию имею честь быть Милостивый государь

Покорнейшим слугою

Левашов. 23 августа 1832 г.

Киев". (Дата писарским почерком. - И.К.)

Августа 1832 г.

Киев" (ф. 254, кн. 34, лл. 75-77).

499) Екатерина Захаровна Канкрина, урожд. Муравьева (1795—1849) — родственница братьев Муравьевых, дочь Захара Матвеевича Муравьева, родная сестра декабриста Артамона Захаровича Муравьева. В 1816 г. она вышла замуж за графа Егора Францовича Канкрина (1774—1845), который был министром финансов с 1823 по 1844 гг.

Муравьев А.Н. - Муравьеву-Карскому Н.Н.

Иркутск. 3 сентября 1832.

Я уже уведомлял тебя, любезный брат и друг Николай, о переводе моем в Тобольск, и ты уже из Ведомостей осведомился об этом; следовательно, нет на сей раз надежды нам с тобою свидеться! Но повторяю, милость сия государем мне оказанная велика, по многим отношениям! Я теперь вступлю в Тобольске в должность губернатора при 9000 рублях жалованья, доколе не определят туда настоящего губернатора, ибо там нет губернатора уже более года. Может быть, со временем, увидев мою службу государь еще окажет милость и переведет меня на службу в Россию. — Потерпим еще, любезный друг! Господь все устроит к лучшему. Что делать, не удалось нам свидеться! Воля божия!

Но как дорого нам стоит сей переезд ты сего вообразить не можешь. Мы едем, если бог позволит, 4 или б сентября. Пиши к нам в Тобольск. Письмо твое от 9 июля я получил и на оное и тебе и себе отвечаю: терпение!

Весьма одобряю твое намерение взять к себе Наташиньку; она будет утешать твое одиночество!

При сем посылаем тебе с сею же почтою якутскую парку, из молодых оленей. Она весьма предохраняет от ветра и холода. Ее надобно беречь от большой сырости. Прими сей дар в память нашу. Надобно подбить ее фланелью.

Ещё тут-же посылаю тебе монгольский колокольчик. Он работы забайкальских бурят; Ламы их употребляют сии колокольчики при своем богослужении; а ты можешь употреблять его для украшения кабинета твоего, и для призыва слуги вместо того, чтобы кричать. При колокольчике есть еще особенная медная фигурка состоящая из двух соединенных корон, которая называется по монгольски Очир, или драгоценность, и которую ламы их1) также держат в руке при богослужении.

7 сентября.

Прощай, любезный друг Николай. Сей час садимся в повозки и едем в Тобольск.

А. Муравьев.

Книга № 34, лл. 155-156 об.

Примечания:

1) "ламы их" написано над зачеркнутым: "они".

Муравьев А.Н. - Муравьеву-Карскому Н.Н.

Тобольск. 21 июля 1833.

Любезный брат и друг Николай!

Поздравляю тебя, из глубины сердца поздравляю с монаршею к тебе милостью. Ты генерал адъютантом! - Как не служить, как не стараться, как не пролить последней капли крови своей за нашего великого государя, столь щедро награждающего; обращающего столь милостивое внимание на верноподданных своих! Желаю тебе, любезный брат, более и более успехов; Теперь-то можешь ты особенно открыть достоинства свои, и ты не упустишь ни одного случая доказать каким священным пламенем горит сердце твое к августейшему государю. Конечно не нужно тебе напоминать, что чем ты становишься возвышеннее, чем ближе подводишься ты к престолу помазанника, тем чаще должен ты соделыватъся, чтобы принимать и сообщать благотворные действия того, которого сердце в руце божией!

Но мне-ли, мой друг, напоминать тебе о сем, тебе покрывшему уже себя честью и славою; тебе уже заслужившему милостивое благоволение государя. Мне-ли, тщетно томящемуся в круге моих действий, и вместе с тем и от того подвергающемуся величайшей опасности, которая для верноподданного только быть может, а именно: лишения того милостивого о[бо] мне мнения государя императора, о котором ты, любезный брат, меня перед поездом1) твоим в Египет извещал. Для тебя может быть загадкою покажется сие; и потому, я должен тебе как другу, как брату пояснить мое положение, тем более, что ты не простил-бы мне, если бы я скрыл от тебя, что либо до меня касающееся.

Как здесь нет губернатора, то по месту мною занимаемому, я управляю губерниею вот уже около девяти месяцев. Сия губерния преисполнена почти во всех частях управления величейших злоупотреблений и беспорядков. Совесть, присяга и пламеннейшее стремление мое к оправданию доверенности милосердого государя нашего скоро заставили меня обратиться к средствам для искоренения или по крайней мере, для уменьшения уже столь сильно распространенного зла в губернии. Я начал действовать с уверенностью, что генерал губернатор Иван Александрович Вельяминов, которого ты знаешь 501), меня не токмо поддержит в том, но похвалит мою ревность; но какое было мое удивление, когда я стал получать от него замечания и бумаги бранные в делах самых чистых и ясных, по которым открывались величайшие и многие беспорядки и злоупотребления, и самые злоупотребители. Нерасположение его ко мне дошло до того, что он теперь гонит меня, и всех тех чиновников, которые могли быть употреблены мною к раскрытию зла и пресечению оного; и что всего для меня больнее, прискорбнее и опаснее есть то - что он грозит мне худою аттестациею у государя, и хочет самым черным образом меня замарать во мнении его императорского величества. И так я, оживший милосердием государя, я готовый положить жизнь свою за него, я, который со всею свежестию чувств верного подданного, думал оправдать высочайшее доверие ко мне, теперь должен хладнокровно смотреть на грабительства полицейских чиновников в губернии, на жалобы и слезы вверенных управлению моему людей, на расхищение казенного имущества, на жесточайшие гонения производимые лучшим чиновникам в губернии - и сверх того ожидать себе, может быть, гнева моего государя! ибо генерал губернатора как худая, так и хорошая аттестация всегда2) бывает уважана. Вот, мой любезный Николай, в каком я ужасно стесненном положении! Надежда моя на одного бога, он, в руках которого сердце царя, может быть, не допустит клевету совершить свое намерение. Господь, покровитель слабых и ненадежных спаситель, может быть, откроет помазаннику своему прямую истину, и положит конец насильям, несправедливо[стя]м и гонениям ныне столь бесстрашно здесь производящимся!

Но вообрази себе, любезный друг, можно ли было ожидать сего от Ивана Александровича Вельяминова? Он, который имел репутацию честнейшего, доброго и умного человека! — Сие для тебя разрешится, когда ты узнаешь, что он совершенно управляем состоящим при нем чиновником особых поручений надв[орным] сов[етником] Кованькою, который взял над ним волшебное господство и сам оставаясь в стороне, заставляет его покровительствовать злу, гнать добро и все сие из личных видов самых низких, самых противузаконных; и доколе этот злостный человек будет при нем, нельзя ожидать никакой перемены на лучшее. Я слышал, что когда он был в Грузии, то и тогда был при нем некто Медокс, игравший такую же ролю; но тогда он был моложе и тверже, теперь же совсем ослабел и отдался в плен Кованьки, который завлекает3) его в такие дела, которые не сообразны ни с званием его, ни слетами, ни с законом! - Я не могу описать в письме все, что здесь делается; и повторяю: вообрази, что я должен на сие смотреть, я, который за все отвечать должен, и не имею средств ничего поправить; ибо только что я прикоснусь к чему либо, что испорчено, что худо, очень худо, то получаю от генер[ал] губернатора, или замечание, или бранную бумагу, и вместе с тем грозятся, а может быть уже и худо меня рекоменд[уют] ! Я не могу и не должен отставать от своего дела4) по долгу при[с]яги и совести и службы; но что из того выходит. Если я буду продолжать, то действия мои представлены будут как будто-бы я иду против своего начальника, если я сложу руки и буду смотреть хладнокровно, что скажут: слабая служба, худое, неисправное действие, и я попаду под ответ. И так в обеих случаях худо, очень худо! Повторяю, полагаюсь на одного бога, который допуская5) сие по премудрому своему промыслу, в свое время откроет истину. А я буду следовать правилу: fait ce que d[r\oit, — advienne ce que pourra 6).

Обращаясь к Сергею, не могу не сожалеть об ошибке им сделанной, и которую усматриваю из твоего письма из лагеря при Султанской пристани от 21 мая. За приятное письмо сие благодарю тебя, любезный друг; и хотя ты долго молчал, но я не сомневался в твоей дружбе. Ты, конечно, скоро будешь в Петербурге. Правда, не ранее же зимы, ибо тебе надобно отправить свою команду, что будет в несколько транспортов, и, конечно, продолжится несколько месяцев, а сверх того и карантины.

Моя любезная жена и все дети, в том числе и Ваня, которому уже скоро три года, слава богу, здоровы и в горьких минутах тобольских неприятностей много облегчают скорбь мою. Мы вчера пили на твое здоровье и Ваня особенно горячился, говоря: на здоровье дяди Война! Батька, пусти меня в полк, хочу в полк!

Обнимаю тебя всем сердцем, любезный друг и брат Николай, и остаюсь много любящий тебя брат

Александр Муравьев.

Книга № 36, лл. 89-91 об.
Примечания:

1) Так в подлиннике.

2) "всегда" написано над двумя густо зачеркнутыми словами.

3) Написано над густо зачеркнутым словом.

4) Часть текста вырвана с сургучем, за обрывом зачеркнуто: "как".

5) Первоначально ."допускающий".

6) Перевод: "Делай то, что надо — и будь, что будет" (франц. яз. )

501) И.А.Вельяминова Н.Н. Муравьев хорошо знал по совместной службе на Кавказе до 1827 г. Иван Александрович Вельяминов (1771 — 1837) — генерал-лейтенант, с 1818 г. командовал 20-й пехотной дивизией и был начальником штаба Отдельного Кавказского корпуса. В марте 1827 г. он был уволен одновременно с А.П.Ермоловым. С 1828 г. командовал Отдельным Сибирским корпусом, а затем был генерал-губернатором Западной Сибири. Н.И. Лорер в своих "Записках" так характеризовал его: "Вельяминов был добрый старик, занимался много литературой, читал много, был в переписке с Гумбольтом, но дурно управлял огромным краем, ему вверенным. Впоследствии ... он не ужился с Муравьевым, и их обоих перевели в Россию — Вельяминова в Военный Совет, а Муравьева в Архангельск" ("Записки декабриста Н. И. Лорера", М., 1931, стр. 168).

Муравьев А.Н. - Муравьеву-Карскому Н.Н.

Тобольск. 16 ноября 1833.

Любезный брат и друг Николай.

Не получая от тебя ни одного письма, с самого времени возвращения твоего в Петербург, я остаюсь в величайшем недоумении о том, чтобы то значило? Прошу тебя, любезный друг, вывести меня из оного, хотя несколькими строчками, если некогда тебе написать длинного письма.

После всего писанного мною Министру внутренних дел формально и за1) номерами, невозможно, чтобы ничего не было сделано нащет здешней угнетаемой Тобольской губернии. Перевод отсюда в Петербург Кардинала или иначе Кованьки, служит доказательством, что и конфиденциальное мое письмо к Димитрию Николаевичу Блудову было уважено. Не менее того, сей Кованько, не взирая на высочайшее повеление о переводе его, все попрежнему находится при генерал губернаторе Вельяминове, носит прежний свой мундир публично, открыт; с ним повсюду ездит, никого попрежнему к нему не допускает, попрежнему ворочает делами и управляет им; чрез него определяет и переводит чиновников и проч[ее] и проч[ее] и когда это кончится - бог знает!

Между тем, генерал губернатор, полагая, что Кованько переведен по моим проискам, теснит меня выше всякой меры и положил, в домашнем совете своем, меня во что бы mо ни стало - погубить. Хотя сделать сие с одной стороны трудно, потому что я во всем чист, и что придраться ко мне невозможно по службе, не менее того с другой стороны клевета начальника в виде худой аттестации может быть чрезвычайно вредна. И чуть-ли он не написал чего нибудь с сим фельдъегерем.

Генерал- Губернатор Вельяминов меня еще и потому теснит, что я открываю и преследую ужаснейшие злоупотребления, чинимые градскими и особенно земскими полициями, которые вопреки закона определяются не мною, а им или лучше сказать Кованькою за деньги, и которым Кованько покровительствует, а меня - гонит. Этот порядок вещей— есть сущий беспорядок, вреден в высшей степени для губернии. Яне смею жаловаться ни государю, ни министру внутренних дел потому единственно, чтобы не причли меня к числу беспокойных людей и не умеющих уживаться с начальством, и потому должен терпеть молча и оскорбления личные, и грубости, и преследования, и что всего сего больнее, должен хладнокровно смотреть на m, как грабят исправники бедных поселян безгласных и застращенных! Это, любезный брат, положение ужасное! Закон, честь, совесть, присяга, все здесь попирается и нарушается, и я видя сие -должен молчать!

Не можешь-ли, любезный брат, довести о сем до сведения почтеннейшего моего начальника Димитрия Николаевича Блудова, я сам не смею к нему об этом писать, по вышесказанной причине; но я имею в руках своих документы о многом и особенно о сем покровительстве ворам и грабителям. Ежели бы ему угодно было спросить меня хотя косвенно об этом, тогда бы я имел повод все раскрыть формальным образом, иначе, я не могу решиться писать.

Я готов служить моему государю, до последней капли крови; готов, ревную о исполнении священной его воли во всем, готов все переносить для пользы его службы, что и делаю беспрерывно - но кто меня защитит, если я буду оклеветан? Конечно бог, конечно бог не попустит, чтобы невинный долго страдал; не менее того доколе истина не откроется, дотоле будешь на худом щету! Но я не один, у меня жена и дети; - погубят меня - и их погубят! Вот, любезный Николай, мое двусмысленное положение здесь. Иные пишут из Петербурга, что меня здесь утвердят губернатором, другие, что переведут в Россию; но я ничего притом не знаю положительного, и сие состояние крайне неудобно как для управляемых мною, так и для меня, ибо никто не знает с какой ноги выступать и под чью дудку плясать. По моей-ли или по дудке Г[енерал-]Г[убернатора], а обе сии дудки играют совершенно противные песни. Я бы и рад приладиться к его напеву; но ни по совести, ни по присяге, ни по закону сего сделать не могу, несмотря на готовность мою повиноваться начальнику. — Прошу тебя на все сие отвечать, любезный брат, если можешь. - Впрочем, как богу угодно!

Прошу тебя съездить к генерал губернатору Восточной Сибири Александру Степановичу Лавинскому и поблагодарить его за все оказанные мне милости, во все пребывание мое в Восточной Сибири на службе. Сделай сие, любезный друг, от сердца, ибо я от чистого и благодарного сердца тебя о сем прошу. Он точно отечески и дружески со мною обращался и я ему и его доброй рекомендации много обязан был.

Уведомь хоть словом о получении сего письма немедленно; я посылаю оное с фельдъегерем Логиновым, возвращающимся в Петербург.

Обнимаю тебя, любезный друг, всем сердцем и мою любезную племянницу. Твой адъютант Ваня свидетельсвует свое почтение.

А. Муравьев 502)

Книга № 36, лл. 168-169 об.

Примечания:

1) Далее зачеркнуто: "№№".

502) Далее следует приписка Прасковьи Михайловны Муравьевой с упоминанием о дочери А.С.Лавинского: "это только ей и ее отцу мы обязаны приятностью нашего пребывания в Иркутске" (перевод с франц. яз.).

Из эпистолярного наследства декабристов. Письма к Н.Н. Муравьеву-Карскому. Том I. Москва 1975. Под редакцией академика М.В. Нечкиной. Текст писем к печати подготовили научные сотрудники Отдела письменных источников Государственного исторического музея И.С. Калантырская, Т.П. Мазур, Е.И. Самгина, Е.Н. Советова. Вступительная статья и комментарии И.С. Калантырской Перевод писем с иностранных языков Е.Н. Советовой.