ПИСЬМО ИЗ НИЖНЕ-КОЛЫМСКА ОТ 20 НОЯБРЯ 1820 ГОДА (No 15)

С последним письмом моим из Средне-Колымска под No 14 {Письма под No 14 в фонде Энгельгардта не оказалось. -- Ред.} я прислал Вам, Егор Антонович, токмо часть своих записок, остающуюся же, кажется, обещался Вам доставить с первым удобным случаем. Случай есть, но не знаю, сдержу ли я свое слово. Нарочный, посылаемый к Михаилу Михайловичу, едет на сих днях, и я не успею обработать продолжение своих записок с тою подробностью, каковою я сделал в предыдущем письме. Извините, если я брошу токмо быстрый и поверхностный взгляд на места, мною проеханные. Извините, если мой рассказ не будет соответствовать Вашему желанию -- если я иногда умолчу о предметах, заслуживающих внимания, а распространюсь о безделицах -- у меня нет времени вычеркивать, марать, думать и передумывать, я спешу... и пишу для того токмо, чтобы у меня было исписано несколько листов, для меня гораздо приятнее, гораздо лестнее, если Вы скажете: Матюшкин нас помнит, нежели Матюшкин хорошо пишет.
Сделав около 250 верст от Якутска, мы кажется приехали в прошлом письме на реку Алдан, где в ожидании лошадей я прожил до 10 августа. Через реку Алдан я переправился в 120 верстах от ее устья. В сем месте она от 2 до 2 1/2 верст ширины, и течение ее увеличилось до 5 узлов (8 верст) от проливных дождей и бывших свежих низовых ветров.
Холмы, пригорки и маленькие в видимом беспорядке разбросанные горы продолжаются и на той стороне Алдана, но в первый раз здесь появляется камень. Лес, хотя столь же част, но заметно тонее, и хотя менее озер, но зато почти непрерывные болота и топкие места.-- Мы ехали очень тихо -- к чрезвычайно худой дороге присоединились жара и множество комаров и мушек, которые делали проезд наш еще неприятнее, еще мучительнее, можно сказать. ...12-го числа мы миновали последнюю урасу, в коей жило одно семейство якутов для сенокосу, а 13-го начали подниматься на те самые горы, которые видны с Алдану в синем отдалении к NO. -- Здесь каждая гора называется хребтом и имеет свое особенное название. Первая гора, на которую мы поднялись, называется Сордагнокским хребтом или Щучьим (на сей горе находится озеро, в коем случилось поймать щуку необычайной величины). О сем хотя малом хребте козак рассказывал ужасы -- он не токмо пустил медведей целыми стадами по лесам гулять, но и леших, лесных, водяных, etc., etc.. Кухша ли свистнет -- он перекрестится, хамтера ли сядет на дорогу -- вот и лесной. И, наконец, для безопасения своего и сего конвоя он вырезал пук волос из гривы своей лошади и повесил их на березу, якуты сделали то же. Несмотря на все старания козака и якутов миновать сию гору, мы за темнотою ночи принуждены были остановиться почти на самой вершине ее -- тотчас разбили палатку, развели огонек, я пошел с ружьем в чащу искать дичину {Ружье меня кормило в продолжение всей дороги до Средне-Колымска.}. Козак стал разогревать чайник, якуты развьючивать лошадей, и неприметным образом наступила ночь. Все улеглись около огонька, но близкий крик медвежонка, ищущего матери, разбудил нас. -- Мы вскочили, раздули потухающий огонек, осмотрели лошадей, которые паслись около палатки -- и снова уснули, но к утру мы не нашли ни одной лошади, корды, за кои они были привязаны, были порваны. Тотчас все отправились в разные стороны искать их -- к вечеру нашли 9, десятой и следов не видали. Нечего делать, надобно было еще одну ночь провести на Сордагнокском хребте. По очереди каждый караулил -- кто медведя, а кто и лесного в без всяких других приключений отправились 14-го числа прежде восхождения  далее. Весь день мы ехали по горам, спускаясь и поднимаясь беспрестанно, и к вечеру приехали на реку Антымердях (железные ворота), впадающую в Туколан (в переносном смысле: очень трудно проехать, что и мы испытали). От дождей река поднялась и с большим стремлением ниспадала с каменьев, срывала и уносила их с собой. Но так как погода стояла не очень хорошая, то, опасаясь, чтобы она еще более не разлилась, я решился переправиться через нее. Быстрота течения необычайна, невозможно было ехать через нее прямо поперек, никакая лошадь, никакая сила не в состоянии удержать быстрого напору воды (камень, брошенный в воду, не так быстро теряется из глаз погружением, как отдалением своим). Мы следовали диагональю вверх против течения, выискивая места неглубокие и не столь быстрые, и с трудом, с большим трудом переправились на левый берег его.
От Антымердяха до Тора-Туколана (поперечного) более 100 верст и самая ужасная дорога: или топкие места, болота, в коих лошадь тонет, проваливается так, что одни токмо уши бывают видны, или почти непроходимые леса, в коих рискуешь сломать себе ногу или потерять глаза от сучьев и чащи, или каменные утесы, каменные речки в бесчисленном множестве, мало уступающие быстротой своей Антымердяху. -- Тора-Туколан, который, думали мы, доставит нам не менее препятствий, как и Антымердях, мы проехали к великому нашему удивлению и удовольствию без всякой трудности, и токмо на другой день узнали, что он за нами.
15-го и 16-го дорога шла более по самому Туколану (имя якутское, одно звукоподражание) -- он более водопад, нежели река. Часто мы были принуждены удалиться от него в стороны, подниматься по каменьям на хребты, чтобы избегнуть глубоких ушелин и крутых падей, изрытых ручьями и речками, с шумом по ним пробегающими.
16-го (августа) я остановился ранее обыкновенного отчасти для того, чтобы дать лошадям отдых перед переходом через хребет, но более по причине грозы, угрожавшей сильным проливным дождем. Мы остановились на островке, делаемым самым Туколаном и небольшим отделившимся от него рукавом. На невысоком яру, в густой траве, между несколькими осинами мы разбили палатку. Под ногами Туколан. С шумом низвергается он тремя рукавами в бассейн, крутит, кипит, и последние лучи заходящего преломляются в брызгах его 1000 радуг. Весь островок наш был похож на сад, и высокий зеленеющий лес, густые кустарники, пестреющие цветами полянки, множество разнообразных птиц, привлеченных меланхолическим шумом вод, и наконец наша палатка, наш огонек делали разительную противоположность с цепями гор, со всех сторон место сие окружающих. Отвесно, почти стеною, поднимаются огромные исполины, между вершинами, в темных и глубоких пещерах и рытвинах, непроницаемых для лучей солнечных, лежит вечный снег и лед. Крутой, острый и угловатый гребень резко очерчивается в голубом эфире, ни жизни, ни зелени на них не видно, и вечное мертвое молчание, там царствующее, прерывается токмо свистом вихря и глухим шумом ручьев, низвергающихся бисерной полосой по ущельям {Но для человека нет невозможного, нет неприступной скалы, для него нет холодов, нет вихрей -- он все преодолевает -- ему все возможно. Тунгусы напоминают и там человека, с луком и стрелами носятся они по горам, по утесам, по камням за быстрыми козами и дикими оленями.}. Между тем последние лучи солнца скрывались за хребтами, черные тучи -- предвестники грозы -- тихо носились над нами, порывистый ветерок нес их в одну сторону. Огромный голец, покрытый вечным снегом, остановил течение их -- в грозном молчании они остановились, сгустились... и вдруг загорелись ярким огнем цепи гор, теряющиеся в туманном отдалении, ударил гром, и мне казалось, что земля колеблется, горы рушатся, молния за молнией, гром за громом, и эхо грохотало со всех сторон... "Ах, как человек мал!" -- подумал я, -- "как он слаб, ничтожен! Он былинка в природе -- но нет, он и царь, ему все подвластно!"
На другой день мы поднялись очень рано, от бывшего ночью дождя Туколан разлился, и сие было для нас тем неприятнее, что, потеряв настоящую дорогу (только бывший со мною козак проезжал по сему месту лет 5 тому назад), мы опасались удалиться от него в стороны; несколько раз мы его переезжали, стараясь сколько возможно итти на О и, наконец, около 4 часов вечера увидали тропинку ведущую на N прямо через хребет. Доехавши до подошвы Верхоянской горы, мы слезли с лошадей, и я стал взбираться на нее пешком, между тем как конвой пошел по проложенной тропинке. Через два часа я был уже на самой вершине. Несколько крестов поставлено здесь проезжающими. Якуты, ламуты и тунгусы обвешали их (род жертвоприношения) конским волосом, бисером и разными лоскутьями.
Зрение на Верхоянской горе ограничивается со всех сторон высокими гольцами, в ущелинах коих вечный лед; на самой вершине, которая имеет вид полушара и состоит, как и весь хребет, из одного чистого шифера, растет местами низкая зеленая мурава и мох. -- Прошед с полверсты далее и перешед несколько побочных холмов, несколькими токмо саженями ниже самой вершины горы находится озеро, образовавшееся, вероятно, из ключей, на дне оного находящихся. Оно имеет сообщение с другим, гораздо большим, 5 или 6 саженями под ним находящимся, совершенно отвесным маленьким каскадом. Из сего уже озера выходит Яна, и с быстротой и с шумом водопада течет она по косогору несколько верст. Недалеко от вершины ее мы переезжали и переходили через нее несколько раз вброд, но вскоре она от впадающих речек и ручьев делается широкою, тогда следуют по левому берегу ее. -- Мы ехали всю ночь, солнце взошло, и мы все еще на лошадях, и все еще голый, местами покрытый мхом камень. Около 9-го часа мы увидели первые деревья и островок, покрытый травой. Лошадей перевели на остров, а для себя разбили палатку в роще.
Я бросился от усталости на землю. Зеленеющая трава показалась мне лучшею постелью -- я готов был заснуть, но попадись мне на глаза Pottentilla anferina, я ее сорвал, начал считать тычинки и пестики, вспомнил барона Сакена, Царское Село, -- и сон пропал. -- Чтобы подарить моего учителя, я было начал ботанизировать, но к моей досаде (другой бы тому радовался) я нашел токмо два знакомых цветка Pans и Geranium situestris. Зачем не растет Campanula rupestris Linae Boreatis.-- Но как бы то ни было, я бросил цветы {Мхов у меня собрано множество пород.} и стал разбирать деревья. В ежедневных моих записках приведены разные породы дерев, здесь растущих. -- Я все место выпишу так, как оно у меня там, потому что не знаю, как это иначе прилепить к рассказу. А оно может быть будет занимательно Александру Федоровичу, и тем более, что он себе (я это знаю) совершенно в другом виде представляет северный край Сибири. Здесь не найдете Вы тот огромный и величественный лес Северной Америки, не найдете Вы и того разнообразия в произрастениях. Я воспользуюсь мыслью Гумбольта, постараюсь так, как и он, представить произрастающую природу от Якутска до устья р. Колымы в виде картины, не знаю, успею ли, но переводить легче, нежели сочинять. Мой пик будет Верхоянская гора.
Представьте себе у подошвы ее с S стороны тучные нивы, всякий хвойный лес: листвень, ель, сосну и олонец, березу, тополь, рябину, черемуху, иву, тальник, ветку, ерник, черную и красную смородину, -- и это будет все пространство от Якутска до Алдана. Выше немного представьте себе те же породы лесу, но гораздо реже (сосну в особенности и ель), исключая листвени и тополя, особливо первую еще в большем количестве, и это будет от Алдану до Верхоянской горы. Здесь самый Верхоянский хребет делает вдруг разительный перелом в произрастительной силе природы, и я все пространство от Ледовитого океана до него представляю на N-й стороне моей горы, -- но для сего нужно токмо описать N-й стороны сей горы -- и в натуре она представляет уже разительное сходство -- положим самая вершина ее будет Север (N).
I. На вершине растет низкая трава и мох -- в тундрах, прилежащих Ледовитому океану, то же.
II. Потом появляется ерник и порода тальнику -- переход на север от тундры к лесам тот же.
III. После того появляется невысокая тонкая лиственница, из кустарников видна красная смородина -- первый лес по Колыме тот же и начинается в 75 верстах севернее Нижне-Колымска.
IV. Наконец, спустившись совсем с горы, уже встречается лиственница и весьма большом числе, осина, тополь, береза, олонец и местами рябина (которая, кажется, занесена сюда случаем, потому что после того она нигде не встречается).
Но так как нет правила без исключения, то и здесь должно сделать замечание, что: березу, например, чрезвычайно трудно найти около Зашиверска или Средне-Колымска, а на Анюях, которые гораздо севернее, она растет в довольно большом количестве.
Еще одно примечание: от Якутска до самого Нижне-Колымска и далее корень лиственницы стелится всегда по земле и почти совершенно снаружи, и это на всех почвах земли. Меж Якутском и Алданом, например, растет она на песке и на глине, по Туколану -- по камням и твердому чернозему, около Зашиверска на и_л_о_в_а_т_о_й з_е_м_л_е, здесь на Колыме почти на одном мхе, потому что и посреди лета в лесах под мохом чистый лед. -- Но довольно теперь для барона Сакена.
Переехавши на другую сторону хребта, мы имели все время до самого Бараласа почти худую погоду, дождь, ветер и 19 августа выпал первый снег, лошади по колено. 20-го числа мы остановились в поварне {По всему Туколану должно ночевать на пустоплесях, всего около 300 верст, и Улу-Тумульская поварня есть 1-я на сей дороге, она не что иное, как маленький сарай без крыши с одним потолком, в коем в средине находится отверстие, служащее вместо окна и трубы. Они построены на каждые 40 или 50 верст, но весьма нечисты, дымны и ветхи.}, лежащей у выдавшейся горы Улу-Тумула. Недалеко от нас жило одно семейство тунгусов для рыбного промыслу (на реке Терях-урья, впадающей в Яну). Они меня тотчас все посетили и принесли в подарок рыбы (хариус), я им отблагодарил табаком и думал, что этим отделаюсь от гостей своих, но они остались с нами ночевать (князь, княгиня и княжны). -- Народ сей, как мне показалось, гораздо веселее и обходительнее якутов, любят русских (особливо женщины), беспрестанно поют и смеются, образ их жизни виною беспечного и веселого их характера, до табаку они страстные охотники. Оставивши тунгусов, мы переехали Улу-Тумул и стали держать прямо на N. Яна осталась в правой руке и пошла прямо почти на О.

Но вот карта, на ней проложена вся дорога, и по коей я ехал. За верность ее не отвечаю -- путь свой я проложил на глазомер и по догадкам. Горы не везде на ней проведены так, как на других картах, делая их, я руководствовался слухами и собственными наблюдениями. Я везде старался узнавать и определять направление слоев -- и посему уже, если мои заключения сходны бывали с рассказами очевидцев, я проводил хребты. Верхоянский хребет и после того оба хребта, идущие прямо от О к W по левой стороне Индигирки у Зашиверска, состоят из чистого глинистого шифера (Thouschiffer), но в последних двух встречаются иногда отломки крупного гранита, местами видна желтая железная охра и медная окись (зеленого цвета), также встречаются в большом количестве конгломераты.
Но довольно покамест о хребтах -- все мои Naturhistorische Bemerkungen как ботанические, так и минералогические стану разбирать в Царском Селе или в Москве на досуге, а теперь не до того -- постройки, собаки, нарты, рыбы и звезды, наконец, не дадут мне даже времени к Вам, Егор Антонович, написать порядочным образом письма -- исписано, измарано несколько листов, а что в них толку?
Красная черта означает дорогу, по коей я ехал, крестик, который Вы видите между Алданом и Бурунулом (Верхоянском), означает Баралас, куда мы теперь приехали. Баралас есть единственное жительство на 700 или 800 верст; оно состоит из одной довольно большой юрты и нескольких загонов для скота, здесь живут якуты, которые содержат станок.
На другой день, переменивши лошадей и проводников, мы поехали далее и через двое суток приехали к перевозу через р. Яну. По причине сильного ненастья я остановился в одной якутской юрте. Стол вскоре покрылся всем, что только было у хозяев. Старец, коему было более 100 лет, рассказывал о том времени, когда русские завоевали сии страны. "Племена якутские и тунгусские, бывшие между собою почти в беспрестанной вражде и ссоре, помирились, но не могли вооружиться против русских. Огнестрельное оружие нас пугало -- мы думали, что они абасы (черти), посланные богом для наказания нашего".
Простившись со стариком, мы поехали далее и 28-го прибыли в Бурунул или Верхоянск.
Зашиверский комиссар (так называется начальник всего пространства, лежащего между Яною и Алазеею, Ледовитым океаном и Верхоянским хребтом) встретил меня за 40 верст, и флота мичман Матюшкин играл здесь роль если не государя, то по крайней мере генерал-губернатора. Вскоре мы приехали в Верхоянск -- 5 юрт, разбросанных на 5 верстах, недостроенная церковь, часовня и кабак называются здесь городом.
Я пробыл здесь до 30 августа и праздновал тезоименитство государя в малейшем городе его империи. На вечерку, которую давал комиссар, было приглашено все, что токмо двигалось. На столе стояло: сушеное мясо, юкола, пряники, орехи, чернослив, изюм, все, все... и штоф спирту. В углу кривой писарь (вся канцелярия всего комиссарства) наяривал на скрипице барыню, и две красавицы (в самом деле красавицы или мне так по крайней мере казалось) повертывались и переходили бочком из угла в угол. Этот танец (может Эб. будет об нем любопытствовать) называется бычок. После бала я отправился тотчас далее и 2 сентября без особенных приключений прибыл на Оюн-холм -- Шаманское поле (смотри крестик), где должен был переменить лошадей. -- К великому моему удовольствию от Верхоянска начинается трактовая дорога, т. е. наставлены кресты, которые по крайней мере показывают, куда надобно ехать, хотя и не улучшают дороги, -- все те же бадараны, речки и ручьи. Леса в некоторых местах прорублены, но очень худо (у меня случилось одной лошади из конвоя увязнуть в бадаранах, она села на пень и проколола себе брюхо -- нечего делать, с нее содрали шкуру, распластали и взяли мясо с собою для пищи). Оюн-холм лежит на левом берегу Адичи, впадающей в 200 верстах севернее Бурунука в Яну.
На другой день мы продолжали путь наш на свежих лошадях далее и в 30 верстах от станка мы переехали вброд речку Табалак, впадающую в Адичу, и потому ада третий день приехали к каменной реке Тостах (1/4 версты ширины). Якут, исправлявший должность перевозчика, был при смерти болен, жена его в отчаянии, лодки нет (сильный ветер в прошлую ночь оторвал ее). Я сержусь, бранюсь, кричу, велю ехать вброд. Якуты говорят, что река глубока и быстра и тоном голоса дали мне заметить, что приказывать легче, нежели исполнять. С досадою я повернул лошадь и бросился в реку. Скоро потерялось дно, течение повлекло меня вниз -- и с трудом, с опасностью, могу сказать, я выплыл на противулежащий яр. Козак, остававшийся на берегу палкой доказывать якутам, что река не глубока, увидя меня в быстрине, в волнах, бросился за мною, но с большим еще трудом, нежели я, спас свою собственную жизнь (лошадь его была хуже моей).
Мне после сего безрассудного поступка стыдно было смотреть на козака. Я ему велел итти вниз по реке искать лодки, но якуты нашли уже ветку, и через 2 часа вся кладь была перевезена, а лошади переправлены на левый берег Тостаха, и мы поехали далее.
К ночи желал я приехать к какой-нибудь юрте, чтобы там обсушить мокрое на мне бывшее платье. Якуты сказали, что в 10 верстах на Аллер-сюут {На сем месте отряд русских был перерезан тунгусами и здесь находится чрезвычайно высокий пирамидальный камень, на который тунгусы взбирались, чтобы смотреть дым огней русских.} (побоище) находится старая, но большая оставленная юрта. Козак прибавил, что в ней живут нечистые духи. Я молчал, и, нечего делать, он шагом ехал за мною.
"Поедем скорее", -- сказал я ему и ударил свою лошадь. Через час я увидел в лесу огонек. "Что это?" -- спросил я его -- "Кажется юрта,", -- отвечал он тихим голосом. "А, так там есть люди -- тем лучше, сюда и завернем". -- "Не быть добру, не быть добру", -- сказал он, вздохнув. Через 5 минут мы перед юртою. Я соскочил с лошади, привязал ее к столбу, хотел итти, но вдруг оленья шкура, коею дверь была завешана, отбрасывается, и толпа тунгусов выскакивает. Страх, ужас изображен у них на лицах -- я хочу войти, но один, ближе всех стоявший к дверям, удержал меня рукою, я его с силою толкнул и он упал через порог. Делаю шаг вперед, но пронзительный крик (их) остановил меня. "Это черти", -- сказал козак. "Хуже чертей", -- отвечал я ему, осматривая всю толпу. Вдруг один из них закричал что-то по-тунгусски и потом, подбежав ко мне, сказал изломанным русским языком: "Ты добрый тайон, я тебя видел на Улу-Тумуле, когда я ловил рыбу на Терях-Урья; не мешай нам шаманить. -- "Я не протопоп {Не духовного звания.}. -- сказал я, засмеясь, -- и я буду спрашивать вашего шамана о будущей моей участи". Мои слова тотчас же были переведены, и доверие, радость возвратились на все лица. Я вошел в юрту. Несколько женщин сидело вокруг огня, а шаман ходил взад и вперед по разложенным на полу шкурам диких баранов. Длинные, черные волосы почти совсем закрывали лицо его, кровью налившиеся, зверообразные глаза сверкали из-под густых, нависших бровей. Багровая кровь играла у него в лице. "Здорово, дагор (друг), -- сказал я ему. Он кивнул головою и продолжал ходить. Странная его одежда, обвешанная ремнями с железными, медными и серебряными оконечностями, бубны в правой руке и лук в левой -- все, все давало ему какой-то страшный вид (и он довольно был похож на чорта московского театра). Меж тем огонь стал потухать, красные уголья покрылись пеплом, шаман сел на землю. И через 5 минут он стал издавать жалобные звуки различными голосами, минут через 10 он встал (тогда опять в чувале развели большой огонь). Упершись головою на лук, начал кружиться в молчании около одной точки, опустивши лук, стал он водить руками над головою и делать движения, подобные тем, какие делают наши магнетизеры. После того вдруг ударил в бубны и начал скакать с чрезвычайным проворством, корпус его изгибался, как змея, голова его обращалась около шеи, как колесо, с таким невероятным проворством, что и теперь еще не могу довольно надивиться. Он выкурил в продолжение своего шаманства (во время отдыхов) несколько трубок черкасского табаку, выпил немного спирту, чтобы придти в опьянение, и наконец упал без чувств на землю. Два тунгуса подбежали к нему с ножами, лезвия ножей начали тереть над его головой -- и он опять стал издавать жалобные звуки. Его подняли, все лицо его было в крови, он обтирал оное, и кровь все вновь выступала из-под кожи (какое ужасное напряжение!). Наконец, он совсем встал и уперся на лук -- и каждый его спрашивал. Ко мне шаман был очень милостив. Если верить словам его, все, все будет успешно, и я все время буду здоров и через 3 года в Царском Селе! "Какую я люблю девушку?" -- спросил я его. "У твоей девушки глаза, как лазурь неба, а волос, как слабый свет луны (светлорусые)". -- "Сколько ей лет?" -- "Добра ли?" -- "Умна ли?" -- etc., etc.. "Любит ли и помнит ли меня?" -- "Если бы она о сем меня спрашивала, я бы ей отвечал!" "Чорт тебя возьми!" -- сказал я ему с сердцем. "Я уже так достояние ада", -- сказал он очень хладнокровно. -- "А я?" -- "На тебя они не смеют смотреть, твоя душа не принадлежит им". -- И за это благодарю. Потом его начали спрашивать другие, и когда все вопросы были кончены, он стал выпускать из себя чертей, делая разные кривляния, и дорогие гости его, которых он созывал около 4 часов, вышли из него в 15'.

Я не суеверен, но если чудеса, которые рассказывают о месмеровом магнетизме не ложь то... то... Но теперь ведь грех в Петербурге говорить о шаманах. Шаман, проснувшись от своей бесчувственности, не помнил уже ни слов, ни действий своих, он смотрел на всех дико. Я спрашивал у него истолкование некоторых ответов (желая тем обнаружить обман его), но он смотрел на меня с удивлением и молчал. Женщины (которые, как и везде, любопытны), спрашивали у меня, что такое голубые глаза? и удивлялись, что у нас в России бывают не человеческие (т. е. не черные) глаза (по всей Сибири голубые глаза редки), и шаман (как мне казалось) также не имел о них понятия.
Мелкие обстоятельства, которые со мной случились по приезде моем в Средне- и Нижне-Колымск, -- сколько и не были невероятны, но все с удивительною точностию были предсказаны шаманом.
Не на магнетизме ли основано шаманство? Оно есть вера, а никакая вера не может существовать без предрассудков (иначе она делается наукой), и для того выдуманы черти, бубны, платье и пр., пр. Все это более, нежели нагая истина, ослепляет и очаровывает чувства и ум дикого (и даже просвещенного) человека.
Тунгусы, узнавши от козака, кто я? куда я еду? и для чего? и полюбивши меня (вероятно за то, что я их потчевал табаком), непременно хотели проводить меня -- и я должен был несколько верст ехать шагом. Наконец они остановились у одного выдавшегося камня на берегу ручья, вырезали из гривы моей лошади пук волос и повесили их на березу. Шаман произнес заклятие: "Воротись на сие место, застань нас опять в юрте Аллерсюутской скалы, и если судьба твоя счастлива, то дай Бог, чтобы я предсказал тебе ее". Женщины меж тем запели андыльщину (песнь в похвалу), припевая хором: "Еваон, Еваон! Тайон!" Я был уже далеко от добрых тунгусов, но долго еще отзывалось в ушах: "Еваон! Еваон!"
В сей же день мы приехали к месту, называемому Русская рассоха. Два хребта, имевшие параллельное направление от О к W, вдруг соединяются одной высокою горою. Объехавши ее с N-ой стороны, мы следовали по направлению множества маленьких каменных речек -- Блудной, Баукальской, Бирюльской и пр. Почти никогда благотворные лучи  не проницают в глубокие ущелины, по которым пробегают сии речки, оттого они местами покрыты всегда льдом (наледом), что весьма облегчало путь наш, ибо без того мы бы принуждены были взбираться или на крутизны скал, или бродить по топким, мохом покрытым, бадаранам. 9 сентября мы выехали на реку Калядину. Следуя вниз по ней между двумя хребтами (на коих множество диких баранов и оленей), мы приехали к устью ее, которое впадает почти против самого Зашиверска в Индигирку. И в тот же день (10 сентября) я переправился в карбасе на правый берег ее, в город (упраздненный).
Позвольте мне выписать описание Зашиверска из Зябловского. Он сказал о нем все, что токмо возможно сказать: З_а_ш_и_в_е_р_с_к (ныне упраздненным город) лежит на правом берегу Индигирки. На рисунке моем вы видите церковь, часть (деревянной) стены от прежде бывшей крепостцы, несколько изб и юрт -- и Вы видите все, что токмо есть в Зашиверске. Там я встретил лекаря Томашевского, жившего три года в Средне-Колымске. (Он был послан, чтобы уменьшить и удержать сильно распространяющуюся венерическую болезнь {Высказывания Ф. Ф. Матюшкина о большом распространении среди народов Крайнего Севера венерических заболеваний сильно преувеличено и навеяно бытовавшими в его время ошибочными представлениями по этому вопросу. -- Ред.}, проказу и смертоносные поветрия, которые довольно часто случаются). Как приятно русскому встретиться с русским в таком отдалении. Он (без всякого успеха) возвращается назад в свою отчизну, в Малороссию. "Каково в Колымском?" -- спросил я его. -- "Люди ко всему могут привыкнуть, есть такие, кои и исландский мох любят", -- отвечал он мне. Исключая Томашевского, зашиверский священник, старец 80 лет, отец Михаил, заставил меня провести время с удовольствием (могу сказать) в Зашиверске... И в Петербурге трудно найти столько образования в духовном звании. Им большая часть якутов, тунгусов, ламутов и юкагирей окрещены, и они его любят, почитают и боятся, как отца. Не силою, не обманом он заставлял их принимать христианскую религию, но кротостию и ласкою. Несколько раз был в опасности потерять жизнь и свободу свою, но случай или бог спасал его. -- Рассказы его были весьма любопытны, он многие страны северной Сибири прошел пешком (по словам его, в хребтах, лежащих к W от Зашиверска, была прежде, 50 лет тому назад, огнедышащая гора, 1-я в сибирских горах, следов лавы нигде не видно).

Отец Михаил и Томашевский напугали меня всеми неудобствами и трудностями горной дороги, происходящими от позднего времени года, и я решил ехать водою (хотя они еще более против сего вооружались). Как сказано, так и сделано. В карбас положили кладь, отчалили от берегу, и течение стрелою повлекло нас вниз. Здесь на рисунке представлена (тихая) Индигирка; легкий ветерок наполняет паруса -- зеленые тропические облака ограничиваются горами, видимыми в синем отдалении. Все представлено так тихо, спокойно и прекрасно. Но оно совершенно не таково было (Зачем я не живописец, поэт). Пороги отпрядыши, косы, подводные каменья, водовороты, разбросанные по всей реке, казались (по причине быстрого течения) в одной точке. Наша лодка качалась, кружилась, заливалась, пена клубилась, огромные каменья с шумом ворочала быстрина. Шиллера Taucher пришел мне на ум (теперь, а не тогда, тогда было совсем не до стихов; право! лево! так держи, табань! греби! etc, etc). Кажется, поэт плавал по Индигирке.

Und es wallet und siedet und brauset und zischt,
Wie wenn Wasser mit Feuer sich mengt,
Bis zum Himmel spritzet der dampfende Gischt.
Und Flut auf Flut sich ohne Ende drängt.
Und will sich nimmer erschöpfen und leeren,
Als wolle ein Meer noch ein Meer gebären,
Doch endlich das legt sich die wilde Gewalt,
Und schwarz aus den weissen Schaum,
Klagt hinunter in gähnendes Spalt,
Grundlos, als ging's in den Hòleenraum
Und reissend sieht man die brandenden Wogen,
Hinab in den Strudelnden Trichter gezogen {*}.
{* И воет и свищет, и бьет, и шипит,
Как влага, мешаясь с огнем,
Волна за волною, и к небу летит
Дымящимся пена столбом.
Пучина бушует, пучина клокочет:
Не море ль из моря извергнуться хочет?
И вдруг, успокоясь, волненье легло --
И грозно из пены седой
Разинулось черною щелью жерло,
И воды обратно толпой
Помчались во глубь истощенного чрева,
И глубь застонала от грома и гнева.
Из стихотворения Шиллера "Кубок" (перевод В. Жуковского).-- Ред.

20 ноября 820 г.
Нижне-Колымский острог.

P. S. Сверх чаяния, нарочный прожил еще несколько дней, и я, написавши к Вам еще одно длинное письмо, распечатал и это, чтобы измарать остающуюся четвертушку. Я не требую, чтобы Вы читали мои письма, чтобы Вы отвечали мне на них, нет, я прошу у Вас только позволения писать к Вам, и это доставляет мне большое удовольствие, утешение.
Итак, чтобы дополнить лист, я переведу слова, довольно часто у меня в рассказе случающиеся и вероятно неудобопонятные.
Юрта -- зимнее жилище якутов и других промышленных народов. Четвероугольное здание, шесты стены поставлены стоймя, с плоской крышей и, как сверху, так и с боков обложено дерном, в середине очаг. Летом в окна вставляются налимьи пузыри, зимой льдины. Юрта представлена у меня во 2-м рисунке, но в весьма малом виде.
Ураса -- летнее жилище, имеет конусообразную фигуру. Где растет береза, там она обтянута берестою, в случавъе же недостатка оной -- обкладывается дерном и засыпается землею, в середине очаг.
Кухлянки, парки, камни, торбасы, чижи, каченги, алерчики, сотуры, малахаи, ошейники -- одежды, употребляемые в сем краю.
Бадараны -- болота и озера, заросшие травой.
Таумалы -- слабо замерзшие бадараны, в коих лошадь преступается, режет себе ноги, падает, etc., etc...
Тундра -- озерное, безлесное место, заросшее мхами и травой.
Кактус -- редкий, кривой, бедный лес -- растущий на болотах или на топких местах.
Виска -- речка или ручеек, соединяющий озеро с озером или с рекой.
Протока -- малые рукава реки.
Нарта -- сани, употребляемые в езде на собаках, полная нарта значит 13 собак. Когда-нибудь нарисую.
Ветка -- малые гребные суда, для одного токмо человека (на 2-м рисунке), когда-нибудь в большем виде представлю. Невод, сеть, мережа и морда (последняя делается из прутьев).
Пасть -- (лисья у меня нарисована в северном сиянии), кляпцы, чиркан, петля, ловушка, лук -- употребляют для промысла зверей, все, все нарисую -- дайте время.
Вздребеняется -- вид изменяет, говорится о предметах, находящихся на горизонте, -- есть следствие сильной земной рефракции.
Плящий мороз -- более 40?, когда дыхание превращается в ледяные кристаллы и [шумит].
Пурга, мятель, хиус -- резкий холодный ветер.
Сполох -- северное сияние.
Пороша -- маленький снег.
Прошку ширкать -- нюхать табак.
Гамзу тянуть -- курить.
Лемешину сосать -- за губы класть.
Андырщина -- похвальная песнь от юкагирского слова андырь (молодец).
Вечерка -- вечеринка.

26 ноября.

ПИСЬМО ИЗ НИЖНЕ-КОЛЫМСКА. ДЕКАБРЬ 1820 г. (No 17)

Егор Антонович! Написавши уже к Вам два очень длинных письма, в одном о переезде моем из Якутска в Нижне-Колымск, а в другом о всех приготовлениях для дальнейшего вояжа, у меня еще осталось несколько минут свободных, чтобы развеселить себя, хочу побеседовать с Вами. Не читайте, не читайте моих писем, в них нет ничего толкового, но писать их для меня самое большое удовольствие. Мне вместо того, чтобы пересылать их Вам, надлежало бы их прятать и оставлять у себя, но боюсь, чтобы в таком случае Вы не попрекнули бы меня в том, что я Царское Село, Вас забыл, -- а это было бы для меня больнее всего, потому что было бы несправедливо. Царское Село для меня все, оно побудительною причиною всех моих хороших поступков и предприятий.
Вы не поверите, как часто я о Вас вспоминаю. Врангель знает теперь Вас, всех моих, Лицей, Царское Село так же хорошо, как я, и он мне платит равною доверенностью, и нет теперь человека в Ревеле и Дерпте, которого я бы не знал. Мои друзья сделались его знакомыми, его -- моими, и на первый случай как от него, так и от меня кланяйтесь брату его, который теперь на месте Александра Петровича в Лицее.
Прощайте, Егор Антонович, всем Вашим поклон, как счастливы те, которые не оставляют Царского Села, как счастливо живут в Царском Селе. А здесь? Мертвая тишина и вечная ночь. Природа здесь величественна, но она занимает воображение ужасною своею прелестью. Темная лазурь неба, яркий и живой свет северного сияния, отсвечивающаяся огнем (так сказать) белизна снега, кровавые вершины гор, наконец, отражаются еще последние лучи непоказывающегося солнца, лес, покрытый снежными бородками, и все, все пленяет, очаровывает чувство, воображение и природа роскошествует здесь зимой, летом же она кажется истощенной и бедной.
Но что значит мертвая природа! Ужели она в состоянии истребить из памяти моей все приятности общежития, истребить те места, в коих я жил и где теперь живут друзья. Советы, помощь их, как часто выводили меня из неприятного положения, в кои я впадал. А теперь остался на произвол самому себе. О, Царское, Царское!

Нижне-Колымск, 820, декабрь.

* * *

В ответном письме 21 июня 1821 г. Энгельгардт писал Матюшкину:

"Получил я, наконец, твое письмо, и за долгое прожданье целую тетрадь, над которою мы сидели в кружок два вечера. Спасибо брат, тебе, что ты находишь время и охоту с нами так пространно беседовать; лишнее было бы тебе сказать, с каким нетерпением ожидаем мы от тебя вестей и с каким сердечным участием мы их читаем. Как ни страшно, скучно, опасно твое путешествие, но два есть утешения: первое -- доброй товарищ Врангель, второе -- что, перемогши все то, что уже ты перемог, уже будущее едва ли страшнее быть может. -- Дружбе твоей с Врангелем я очень рад; судя по нашему лицейскому Врангелю {Врангель Егор Васильевич -- профессор права занимал кафедру нравственных наук в Лицее с 1820 по 1837 гг. -- Ред.}, он должен быть очень хорош; наш -- человек преблагородный и с редким сердцем. Имея при себе одного друга, легко переносить то, чего бы один не перенес.
Описание твоего путешествия очень любопытно, -- об одном только и жалею, а именно, что по сие время еще не имею ясного понятия о составе вашей Экспедиции, т. е. я не понимаю, отчего ты едешь один? отчего барон Врангель, оставшийся, по последнему письму твоему, в Якутске, теперь опять, кажется, с тобою? где же прочие лица, к Экспедиции принадлежащие? всего этого и вообще всего, что принадлежит к физиономии Экспедиции, я не понимаю. А как ответ на сии мои вопросы по всей вероятности не прежде сюда быть может, как через год, то и долго еще не пойму. -- Лучше всего будет, когда ты сам сядешь опять к круглому самоварному столу и все сам расскажешь. До того еще два года это очень много, если впереди, а очень мало когда прошло.
Я надеюсь, что моя посылка благополучно к тебе доехала; по крайней мере, мы здесь рассчитывали время ее к тебе прибытия и любовались мысли, что на берегах Ледовитого Океана будут варить и пить шоколад. Я бы послал тогда и больше, но уже и это с большими хлопотами приняли по причине тягости".

Из письма Энгельгардта к Матюшкину от 25 июня 1821 г.

"Я опять вчера вечером на досуге перечитал твое письмо и вижу, что у тебя было намерение объяснить мне что-нибудь насчет физиономии вашей Экспедиции и соединения твоего с бароном Врангелем. В первую минуту радости о получении этих строк, писанных теми цилиндрами, которые у тебя заменяют пальцы и которые так не по-калиничевски {Калинич Фотий Петрович -- учитель чистописания в Лицее и гувернер. -- Ред.} пишут, что с трудом только разбираю я гиероглифы, -- в первую минуту радости я только пробегал вскольз твои строки и любовался, между прочим, пленительному архитектурному виду Зашиверска; я хотел главным образом удостовериться, что ты жив, здоров и духа твердости не потерял. Я пробегал твое письмо и, перебирая и перекладывая листы оного, я проложил отдельное письмо No 17, которое объясняет несколько обстоятельств, для меня темных. Теперь я все порядком и с толком прочитал и понимаю, что ты с Врангелем составляешь весь персонал Экспедиции.
Хотя, с одной стороны, и скучно и хотя бы, конечно, лучше б было иметь при себе натуралиста, которого бы ботаника простиралась и далее Потентоллы анзерины, но, с другой стороны, для поездки на собачьей почте лучше почти быть в меньшем числе, ибо менее нужно нарт, провизии и всего, тому подобного. -- Впрочем, Врангель с своими знаниями заменит многое собою. Замечайте, господа, замечайте все, записывайте и не полагайте ни о чем: "это уже известно". Один и тот же предмет, виденный в разные времена, под различными сопровождающими обстоятельствами и разными наблюдателями, дает разные виды. Вы должны дать описание вашего путешествия, собирайте материалы: может быть, выйдут и два описания; одно чисто научное, -- оно будет для науки, для ученых, и будет полезно. Другое должно бы быть развлекательное, т. е. более забавно, оно будет читано большею публикою и оно заставит говорить о вас и об Экспедиции вашей, которая без того останется забытою в Архивах почтеннейшей Адмиралтейств-Коллегий. Сбирайте материалы для обоих сочинений, виды тамошней замороженной натуры, нравы и особенности, жителей, маленькие характеристические черты, происшествия и анекдоты, с_л_о_в_а и_л_и п_р_и_г_о_в_о_р_к_и н_а_ц_и_о_н_а_л_ь_н_ы_е, словом сказать, все, что может служить к нравственному познанию обитателей того края; я говорю обитателей, а не жителей, ибо я полагаю, что люди там не живут, а только разве прозябают. -- Жаль, что с вами нет хорошего рисовальщика, ибо твои рисунки, как они ни приятны и прекрасны для меня в твоих письмах, но едва ли могут служить к изданию в публику, а публике надобны картинки. Крузенштернова Путешествия у него еще лежат величайшие кипы, тогда когда Лангсдорфа описание (довольно плохое) все раскуплено".

Из письма Энгельгардта к Вольховскому - ноябрь 1821 г.

"От Матюшкина я имею не письмо, а известие чрез M. M. Сперанского, которому барон Врангель доносит, что они благополучно достигли главной своей цели, они решили большую нерешенную еще русскую-географическую задачу: северо-восточной конец Сибири -- Чукотской или Шалаунской нос -- астрономически означен -- между Азией и Америкою нет связи, и Берингов пролив есть действительный пролив. Ай да Матюшкин!
Врангель несколько раз в донесении своем принимается расхвалять его и говорить, что успех в трудном сем предприятии большею частию приписать должно бывшему воспитаннику Лицея Матюшкину. Ай да Лицей! Сперанский, как генерал-губернатор Сибири, размеряя все тамошним масштабом, уверил меня, что Матюшкин теперь уже скоро возвратится. Что же называете вы скоро? -- Я думаю, что они к концу б_у_д_у_щ_е_й зимы могут у_ж_е з_д_е_с_ь быть! Спасибо за такую скорость! Да и краек хорош; меренной дороги 11720 верст, а сверх того еще месяца 1 1/2 езды! Ай да Матушка Русь!"

ПИСЬМО ИЗ НИЖНЕ-КОЛЫМСКА ОТ 19 ИЮЛЯ 1821 ГОДА

Поверите ли, Егор Антонович, что я нарочно не писал Вам, что я нарочно пропустил удобный случай отправить к Вам мое послание, а когда отправился отсюда нарочный с письмами, радовался, что имел столько твердости -- ни строчки не написать к Вам. Получив от Вас в продолжение всего года одно токмо письмо чрез г. Шулгина, я думал, и не имел ли я на это право или почти право, что письма мои, -- я сам не знаю, что с письмами моими делалось, я думаю, что они Вас не беспокоят и не приносят ни малейшего удовольствия.
Но вчерашняя почта меня обрадовала, и как обрадовала, я прыгал, как ребенок, плакал и смеялся. Вы меня помните, вспоминаете и любите! Егор Антонович, когда, когда я возвращусь в Царское Село! Но ordo est anima rerum {Ordo est anima rerum (латинск.) -- порядок -- душа всех вещей. -- Ред.}. Я Вам все по порядку расскажу.
Ваш бедный Матюшкин сидит нонче без руки, и охает, и ахает уже около месяца.
20 июня мы отправились к устью моря, ветер был свежий. Ялик загружен, и к несчастью моему, были с нами две прекрасные большие собаки. Чтобы они были спокойны, их привязали к мачте. За крепшим ветром хотели зайти в маленькую виску (речка, тянущаяся из озера), впадающую в Колыму. Собаки, видя, что мы приближаемся к берегу, бросились в воду, но ремни их задержали, и проклятые верно бы потонули, а поклажу нашу и нас бы перемочили, но я обрезал ремни... и свой палец.
Пристали к берегу, разбили палатку, напились чаю -- часа через два я сел опять в ялик и к утру другого дня. приехал в Нижне-Колымск, где уже около месяца стону под бременем ескулапа. Не один ланцет уже иступился, чем уже ни лечили, и мазали, страшно смотреть на инквизиционный прибор человеколюбивого доктора.
Вчера утром, когда мне делали перевязку, вдруг входит казак с ящиком и письмом. Кому, откуда? Ко мне! Вырвал у него письмо из рук и узнал Ваш почерк -- забыл совсем, что у меня болит рука и опять себе разбередил рану.
Но письмо Ваше и другое, которое я получил из Москвы, сделали меня если не вдвое здоровее, то по крайней мере, вдвое веселее прежнего.
Что я говорю? Я сделался гораздо здоровее со вчерашнего дня, сделалась большая перемена -- палец мой стал лучше, гораздо лучше, гангрена, которая начинала было показываться, исчезла, и все, все я это приписываю веселому моему расположению, Вашему письму и Марьи Яковлевны, и затем сонливого Дельвига. Ах, Егор Антонович, как я несчастен, я ни с кем не могу разделить моей радости, меня здесь никто не понимает.
Но что я все жалуюсь? Я теперь счастлив, через меру счастлив. Посылку Вашу получил, и шоколад сегодня утром пили (я праздновал свое рождение, вот 22 года, а впереди ничего не видать). Мои языки пришли в день рождения Марьи Яковлевны, а Ваша посылка накануне моего рождения. Бульону и горчицы хотя у нас теперь и довольно, но в Колымск ничего нельзя прислать лишнего. За часовой прибор я Вам весьма благодарен, но герестра {Реестра. -- Ред.} всему этому струменту я не имел, исправив часы, я думал все это здесь оставить, мне не для чего брать с собою, но мне не хочется также ни себя, ни Орлова нашего обидеть, ни слишком дорого, ни дешево отдать, и я опять целый год буду в недоумении.
Сколько, сколько я вам обязан, благодарен, Егор Антонович, за труд, который вы приняли на себя, все это купить и послать. Я бы должен также попросить Вас, чтобы и Вы мне сделали препоручение, но у нас нет Булгакова, и даже ничего похожего на почту -- письмо отдам казаку с тем, чтобы он отдал его в Якутске такому-то NN, которого прошу отдать на почте, и прежде, нежели мое письмо придет к Вам, оно десять раз распечатано. Это право сибирского почтамта. Языки я мог так послать потому, что языки языками не станут обменивать -- а соболи?
Принужден я кончить, Егор Антонович, чрез месяц или два, когда рука выздоровеет, буду продолжать.