ПРИМЕЧАНИЯ
1. Дата рождения И.И. Сухинова в первопечатном тексте записки В.Н. Соловьева была искажена опечаткой (1797), перешедшей во все его биографии. Между тем его имя (Иван, одного года) отмечено уже в посемейном списке Сухиновых, представленном 4 августа 1795 года в Херсонское дворянское депутатское собрание (Декабристы/под ред. Б.Л. Модзалевского, Ю.Г. Оксмана, М.,1925, С.60), а в выписке их его формуляра, представленного в Могилевскую военно-судную комиссию в 1826 г. значится, что подсудимому «31» год. (Восстание декабристов, Т. VI, С 182). Таким образом И.И. Сухинов родился не позже 1795 г.
2. Вопрос о правах родных Сухинова на дворянство спорен и, несмотря на представленные ими в 1795 г. в Херсонское депутатское собрание материалы об из якобы шляхетском происхождении, Департаментом герольдии был разрешен в 1808 г. отрицательно. (Декабристы. М., 1925, С.59-60. Ср. в «Украiне». 1925. Кн. VI. С. 35, не лишенные вероятности предположения О. Гермайзе о связи семьи Сухиновых с гайдамацким атаманом Климом Сухиной, переселившимся из Польши в 1768 году в Елизаветградскую провинцию). Отец будущего декабриста Иван Трофимович Емельянов-Сухинов, мелкий землевладелец Александрийского уезда Херсонской губернии, служил некоторое время в Нижнем земском суде, затем был волостным головой селения Красно-Каменка, а в 1826 г., судя по официальным данным, занимался «хлебопашеством и солепромышленностью», причем «образ жизни и обращение его и семейства» аттестовались как «обыкновенное, простое и свойственное мало или, лучше сказать, вовсе необразованному человеку». Всего земли за ним числилось 112 десятин и «две души мужеска пола крестьян», к которым прибавилось еще «две души», завещанных ему теткой подпоручицей Зерваницкой в 1818 году. Когда И.И. Сухинову понадобилось при переходе в Александрийский гусарский полк представить справку об имущественном положении, будущий декабрист, путем подлога цифру отцовских крепостных 4 превратил в 42 (Восстание декабристов, Т. VI, С.146). Сделать это было, конечно, легче, чем добиться фальшивой справки о дворянстве, которую он представил в полк еще в 1817 г. Из шести братьев Сухинова один служил капитаном в новгородских военных поселениях, три были мелкими канцелярскими служащими, а двое находились еще при отце и мачехе(Декабристы. М., 1925, С.60-63).
3. Как свидетельствуют официальные данные о службе И.И. Сухинова, он 22 ноября 1809 г., «завербовался» в Лубенский гусарский полк из свободного состояния рядовым». С осени 1812 г. участвовал в военных действиях против австрийских и саксонских войск при селениях Тришиле и Теребуни; с 3 ноября 1812 г. – в герцогстве Варшавском в сражениях при Шелятине, Горностаевске и под Волковыском; с23 апреля – против французов пол Волчанском, Гольздорфом и Ножаном, при переправе через Эльбу под Дрезденом, при м. Бешиверде и под Бауценом; 10 мая при атаке под м. Рехенбахом ранен в правую руку саблей; с 14 августа участвовал в боях под Кенигштейном и под Кульмом; при преследовании неприятеля до Лейпцига был в начале сентября вторично ранен в левую руку ниже локтя, в плечо и в голову, но остался в строю и принял участие в генеральном сражении под Лейпцигом и в дальнейшем наступлении до реки Рейна; с 8 января 1814 г. находился при блокаде крепости Киль, а с 15-го при взятии г. Страсбурга. 3 декабря 1815 года произведен в унтер-офицеры и в начале следующего года «за ранами назначен в Херсонской инвалид» (Восстание декабристов, Т. VI, С. С341)
4. Граф Михаил Адамович Тимон, командир Изюмского гусарского полка, как свидетельствуют записки Н.И. Греча, был двоюродным боратом Фаддея Булгарина и, несмотря на свое польское происхождение, в пору Наполеоновских войн «служил России честно и усердно в гусарах до генеральского чина» (Записки о моей жизни, 1930, С. 675). Этим беглым упоминанием мемуариста да справкой о пребывании графа Тимона с 1807 по 1813 гг в рядах л.-гв. Гусарского полка (Манзей К. История л.-гв. Гусарского полка. Т III. СПб, 1859, С 48) исчерпываются дошедшие до нас сведения об этом знакомце И.И. Сухинова. Так или иначе, но при его деятельной поддержке будущий декабрист «по получении совершенного от ран выздоровления» 9 декабря 1816 года определился в Изюмский полк; на основании добытого каким-то образом удостоверения о своем дворянском происхождении (начальник штаба 1-й армии К.Ф. Толь высказал в 1826 г. предположение, что эта фальшивая справка доставлена была И.И. Сухинову «посредством тайных связей») переименован был 17 апреля 1817 года из унтер-офицеров в юнкера; 20 марта 1818 г. переведен в Черниговский полк подпрапорщиком, 29 апреля 1819 г. произведен в прапорщики, а 4 мая 1823г. в подпоручики (Восстание декабристов, Т. VI, С 341, Ср.: (Декабристы. М., 1925, С. 55-56).
5. «Приметы Сухинова» следующим образом определялись в особой инструкции об его розыске, составленной херсонским гражданским кубернатоом 28 января 1826 г. на основании материалов Главного штаба 1-й армии: «Росту 2 аршин около 8 вершков, лица смуглого худощавого, чистого, волосы на голове и усах черные, бакенбардов нет, глаза черные, говорит сипливым голосом, лет около 35; на левой руке между кистью и локтем знак от раны пулей навылет» (Декабристы. М., 1925, С. 58-59). В рапорте командира 3-го пехотного корпуса от 24 февраля 1826 г начальнику штаба 1-й армии сведения о Сухинове на основании справки и.об. командира Черниговского полка С.С. Трухина редактированы были иначе: «От роду имеет 37 лет, ростом 2 арш. 6 1\2 или 7 вершков, лицом смугловат, глаза карие, волосы на голове черные, нос средний, на левой руке выше кисти имеет от сабельного удара шрам. Говорит на русском и малороссийском языках твердо» (Архив штаба 1-й армии, 1826, №10, Л.788). Ср. краткие и неточные данные о приметах И.И. Сухинова, вошедшие в окружной циркуляр о его розыске, разосланный Министерством внутренних дел 11 февраля 1826 г. (Рус. Старина, 1899. Кн. VI. С. 586; Каторга и ссылка. 1926, №6, С. 115).
6. Характеризуя обстоятельства своего вступления в Южное тайное общество, И.И. Сухинов 7 марта 1826 года в Могилевской военно-судной комиссии объявил, что он «еще до вступления в оное, с самого определения его в Черниговский полк, пользуясь особенным его, Муравьева, расположением и разными благодеяниями чрез сие впоследствии сделался ему приверженным, почасту имел с ним разговор о правительстве, на которое он, Муравьев, роптал, что он худо держит правосудие, угнетает невинных; приводя к тому многие примеру, именно: о пристрастном реформировании прежнего Семеновского полка, что много и совсем напрасно разжалывают офицеров, ссылают в Сибирь, затем о тягости службы, непомерных взысканиях, грубых обращениях начальников с подчиненными офицерами, что нет у них должного закона, который заменяет одно слово начальника, и пр. , в чем он, Сухинов, с ним соглашался, а Муравьев, видя в нем человека, соответствующего его намерениям, оказывал ему некоторое пожертвование, и, наконец, по его старанию переведен был в настоящий гусарский полк и дал ему на обмундировку 1200р. Однако ж о дальнейших его намерениях ничего еще не знал, но в прошедшем 1825 г. во время бытности корпуса в лагерях под м. Лещином, по поводу приверженности его, Сухинова, к Муравьеву и одного с ним насчет правительства мнения приглашен был в помянутое тайное общество состоявшим в оном поручиком Кузьминым, который при сем приглашении объявлял ему, что в сем обществе состоят сочленами генералы: 2-1 армии начальник штаба Киселев, Орлов, князь Волконский (а который именно, не объявлял), Потемкин и Сипягин; из штаб-офицеров 3-го корпуса полковники: Швейковский, Тизенгаузен, Враницкий и Муравьев 1-й. Так же и во многих других случаях указывал прочих офицеров, в особенности гусарских полков: Ахтырского – Семичева, принца Оранского – подполковника Левенштерна, штабс-ротмистра Жукова, Паскевича; конной артиллерии – Бутовича и комиссариатского чиновника 3 корпуса Иванова, говоря, что они также принадлежат к обществу. Потом, не упомнит, которого числа, по приглашению его, Кузьмина, обще с капитаном Фурманом, бароном Соловьевым и Щепилой и еще Полтавского полка поручиком Усовским, подпрапорщиком Драгомановым и бригадным адъютантом Шахиревым прибыли ввечеру в неподалеку стоящую от Лещина деревню, где расположена 8-ая артиллерийская бригада, на предположенное быть там собрание. И где, сверх того, нашли многое число пехотных и артиллерийских офицеров и юнкеров, из коих известны ему только: Пензенского полка майор Спиридов, капитан Тютчев, поручик Громницкий и Лисовский; Саратовского подпоручик Мозгалевский и артиллерийские: поручик Горбачевский, подпоручик Андреевич, Бесчасной и Борисов; хотя в тот же вечер ожидали туда Муравьева и Бестужева, но оные отозвались другими занятиями и не приезжали. Почему из собравшихся майор Спиридов начал всем им декламировать, что сие общество благомыслящих, так им называемых, имеет цель восстановить конституцию и доставить одинаковые для всех преимущества, что оно должно быть разделено по округам на дивизии, с тем, чтобы не знать один другого в сношениях, - читая при том правила об обязанности каждого, состоявшей в том, чтобы стараться более поселить в людях дух, стремящийся к общей их цели, приглашать к тому других и до времени переносить все несправедливости и даже самое дерзкое обращение своих начальников, умалчивая вовсе об оных. Причем от него, Сухинова, отобрана была клятва, во-первых, в том, чтоб хранить сию тайну под смертной казнью; а во-вторых, чтоб быть твердым в духе и непоколебимым в начинавшихся предприятиях. Но к какому округу кто принадлежал, скоько их всех быть долженствовало, в чем особенности каждого именно округа, как и чем располагали начать действие, по неприбытию тогда ни Муравьева, ни Бестужева, которые должны были о сем в подробностях разъяснить, им не объявлено, а отложено до другого времени; однако ж он, Сухинов, в другой раз не был. И хотя по совершении клятвы, вместе с Кузьминым, Фурманом, Соловьевым и Щепилой, настоятельно требовали показать им верхнюю думу, о которой носились тогда в собрании слухи, и истолковать им об оной, но Спиридов также им о том не объяснил, ссылаясь, что о сем должны знать высшие, которые составляют особый круг, чем и собрание их кончилось. А по сей причине и за несовершенным открытием тогда сего общества ничем не действовал и никого к оному не приглашал, как только сохранял тайну. С какого ж времени общество сие начало свою воприяло, настоящее не знает, а слышал только в оном общий разговор, что существует уже с 1815 г., и после еще от самого Муравьева, что скоро начнется действие и все переделается, а каким способами, не объявлял, но сам он, Сухинов, судя по столь великой массе, составлявшейся для заговора, предполагал, что должно будет употреблять к тому оружие» (Восстание декабристов, Т. VI, С.325-326). Таим образом, И.И. Сухинов не был членом Общества соединенных славян и впервые появился на собрании последних в момент их вхождения в Южное общество. Правильность показаний Сухинова об этом подтверждается не только свидетельством записки Соловьева, но и показаниями всех его товарищей по революционной работе. Однако, ошибочно отмеченный в «Алфавите декабристов» как член Общества соединенных славян, Сухинов и до сих пор обычно причисляется к последним. См., например, «Общество соединенных славян», М.В. Нечкиной, М. 1927, С. 66-67, 217.
7. Эти туманные формулировки Соловьева расшифровываются в записках Горбачевского как подготовка вооруженного восстания и террористического акта. Ср., например, замечания о том, что Сухинов вместе с Кузьминым и Соловьевым включен был 15 сентября 1825 г в список тех, кто «готов пожертвовать всем и одним ударом освободить Россию от тирана». (Записки Горбачевского, издание 2-е, М., 1925, С. 86-87; см. также с. 64 и 76-77). Тотчас же после своего вступления в тайную организацию Сухинов вместе с Кузьминым ввел в Лещине в Южное общество (а не в Общество соединенных славян, как это обычно отмечается) капитана Черниговского полка Фурмана (см. показания последнего в «Русском архиве», 1902, Т II, С 287). Для учета всех особенностей восприятия действий Сухинова перед восстанием характерен отзыв о нем того же Фурмана: «Сухинов вообще старался слыть отчаянным и рубакой» (Восстание декабристов, Т. VI, С. 241).
8. В своих показаниях Сухинов отметил, что переведенный благодаря связям и материальной поддержке С.И. Муравьева-Апостола в Александрийский гусарский полк, он с разрешения командира последнего остался в Василькове, ожидая заказанного им в Киеве обмундирования (Восстание декабристов, Т. VI, С. 141-142). Найденное при обыске в Александрии у брата декабриста письмо Сухинова от 16 декабря 1825 г. заключало в себе (по официальному конспекту) уведомление, что «того же дня он был у присяги Константину Павловичу и просит писать к нему в г. Житомир, куда он вскорости отправляется в полк. К подозрениям нет никакого повода; видно сильное огорчение противу отца и мачехи за неоказание пособия и благодарность брату за одолжения» (Декабристы. М., 1925, С. 64). Рассказ Горбачевского о том, что «несмотря на все угрозы начальства, которое побуждало его ехать в гусарский полк, Сухинов не выезжал из Черниговского полка, единственно дожидая восстания оного» (изд 2-е, с. 106), маловероятен.
9. Рассказ Соловьева о том, что готовой подорожной Сухинова на следование из Василькова в Житомир воспользовался М.П. Бестужев, вошел и в «Белую Церковь» Ф.Ф. Вадковского (Воспоминания и рассказы деятелей тайных общество 1820-ых гг, 2008, Т1, с 218). Однако в записках Горбачевского устанавливается факт вручения подорожной Сухинова не Бестужеву-Рюмину, а Я, М. Андреевичу (изд 2-е, с. 105), что подтверждается и показаниями последнего об обстоятельствах выезда его 26 декабря 1825 из Василькова с врученной ему чужой подорожной для предупреждения С.И. Муравьева-Апостола об обыске в его квартире и для информации других членов тайного общества о необходимости вооруженного выступления (Восстание декабристов, Т. VI, С. 390). В показаниях своих в Могилевской военно-судной комиссии Сухинов обошел этот эпизод молчанием, а Я.М. Андреевич в Петербурге не был спрошен об имени лица, на которое выписана была подорожная.
10. Рассказ Соловьева о вызове Сухинова в Трилесы не подтверждается документальными данными. Там, С.И. Муравьев-Апостола 21 января 1826 г. показал, что, приехав в Трилесы, он «вечером послал записку поручику Кузьмину в Васильков, вызывая его вместе с Соловьевым и Щепилой в Трилесы. В ожидании их среди ночи полковник Гебель сыскал меня против чаянья моего и объявил мне и брату об аресте. Он тут остался до утра. На рассвете приехали ко мне вышеозначенные лица и еще Сухинов, которого я не приглашал. Кузьмин успел спросить у брата, что ему делать на что брат отвечал: «Ничего», а я на тот же вопрос сказал: «Избавить нас». (Крас. Арх, 1925, Т VI (13), с. 4). Ср. в показании его же от 31 января: «Вечером я написал записку в Васильков к поручику Кузьмиину, прося его приехать ко мне, если они в Василькове (с.8). В полном соответствии со свидетельствами С.И. Муравьева-Апогстола находятся и показания об этом эпизоде и самого Сухинова, отметившего в Могилевской военной комиссии, что «вечером 28 декабря 1825 г.» он приглашен был к поручику Кузьмину; «В свое время рядовой 5-о1 мушкетерской роты Савицкий доставил Кузьмиину от подполковника Муравьева записку, коей требовал он к себе Сухинова, барона Соловьева и Щепилу, почему он, Сухинов, и поехал вместе с Кузьминым в Трилесы, где был ротный его двор» (Восстание декабристов, Т. VI, С.142). Несмотря на то, что документы совершенно точно устанавливали вызов Муравьевым на совещание в Трилесы не просто всех членов тайного общества, а только тех их них, которые стояли во главе определенных воинских частей (Кузьмин, Соловьев и Щепила были ротными командирами), М.В. Нечкина сам факт неприглашения Сухинова, которые еще проще было объяснить неосведомленностью Муравьева о месте его пребывания (не толкьо по долгу службы, но и в интересах заговора он должен был бы давно уже находиться в Александрийском гусарском полку), фантастически интерпретирует, как доказательство «соперничества» Сухинова и Муравьева, являвшихся якобы выразителями «двух противоречивых сил восстания, двух боровшихся в нем течений» - аристократических верхов («южан») и демократических низов («славян». (Нечкина М.В. Общество соединенных славян, С. 147, 178 и 226). Этот домысел, доводящий до абсурда известную концепцию Горбачевского о причинах разгрома восстания Черниговского полка (см. (Восстание декабристов, Т. VI,, С. XXXII-XXXVI) заставил почетную исследовательницу умолчать о показаниях самого Сухинова об особой его близости к С.И. Муравьеву (см. выше примеч. 6) и о данных об этом же в печатаемой нами записки Соловьева (см. также материалы о невхождении Сухинова в Общество соединенных славян в прим. 6). Для характеристики чисто беллетристических методов Горбачевского при реставрации им некоторых эпизодов, связанных с историей восстания Черниговского полка, приведем следующие строки его записок: « Около 11 часов ночи с 28-го на 29 декабря 1825 г. Кузьмин получил через рядового вверенной ему роты записку следующего содержания: «Анастасий Дмитриевич! Я приехал в Трилесы и остановился на вашей квартире. Приезжайте и скажите барону Соловьеву, Щепиле и Сухинову, чтобы они тотчас приехали как можно скорее в Трилесы. Ваш Сергей Муравьев». (Записки Горбачевского, издание 2-е, М., 1925, С., 134).
11. Жандармский поручик Ланг подтвердил во время следствия в Могилеве показания Сухинова о том, что когда последний увидал «поручика Щепилду, схватившего в азарте ружье со штыком и намеревавшегося убить Ланга», то он, Сухинов, «не допустил его к тому», а когда Щепила «оставив Ланга побежал к полковнику Гебелю», Сухинов поспешно отвел Ланка «в дом священника», где «упросил» скрыть его (Восстание декабристов, Т. VI,, С.142, ср. с. 125-126). Иначе (и, конечно, менее точно) интерпретируется этот эпизод в записках Горбачевского: «Сухинов поймал жандармского поручика недалеко от дома, но из человеколюбия не решившись вести ненавистного жандарма к своим товарищам, он оставил его в доме священника и посадил в погреб, намереваясь его взять оттуда, когда умы успокоются и когда можно будет содержать его под арестом, не подвергая опасности его жизнь. Возвратившись, он объявил своим товарищам, что жандарма не нашел; в пылу негодования Щепилло и Кузьмин настоятельно требовали от Сухинова, чтобы он привел беглеца. Сухинов послушался и поспешил в дом священника, но, к удивлению своему, не нашел там своего узника, который во время его отсутствия в самом деле бежал и почти первый донес в дивизионную квартиру о начале возмущения.» (Записки Горбачевского, издание 2-е, М., 1925, С.,138).
12. Данные записки Соловьева о неучастии Сухинова в избиении Гебеля и попытки оказать помощь последнему сходятся с показаниями Сухинова об этом на суде (Восстание декабристов, Т. VI,, С. 143), но резко противоречат письменному «объяснению» самого командира Черниговского полка о происшествии в Трилесах: «Я вышел в кухню велеть фельдфебелю усилить караул, но, придя туда, наперед приказал лично бывшим там караульным, чтобы они в случае сопротивления Муравьевых кололи их, когда прикажу, как важнейших преступников, и еще не успел окончить приказания, как вслед за мной вошли туда же штабс-капитан барон Соловьев, поручики: Кузьмин, Щепила и Сухинов и начали спрашивать меня, за что Муравьевы арестуются. Когда же я им объявил, что это знать, г-да, не ваше дело, и я сам даже того не знаю, то из них Щепила, закричав на меня с бешенством: «Ты, варвар, хочешь погубить Муравьева!», схватил у одного из караульных ружье и пробил мне грудь штыком, а остальные трое взялись также за ружья, что видя, я закричал на караульных солдат, чтоб они их кололи, но солдаты или от испуга, или быв прежде еще подкуплены, приказания моего не исполнили, а остались как бы посторонними тут зрителями, не нападая, однако ж и на меня; как между тем все те четверо офицеры бросились колоть меня штыками, я же, обороняясь сколько было сил и возможности, выскочил из кухни на двор, но был настигнут ими и Муравьевым (кои, уповательно услыша шум и опрокинув часовых, выбежали). Тут старший Муравьев нанес мне штыком сильную рану в живот, также и прочие кололи, но я, как-то и здесь от них вырвавшись, бежал и был преследуем одним Щепилою, против коего долго оборонялся. Наконец, когда он переломил мне стволом правую руку между кистью и локтем и нанес несколько ударов и сильную в голову рану штыком, то я в жару бросился на него и вышиб у него ружье, а сам побежал к корчме, в то время и они все погнались за мною, добежавши же до корчмы немного прежде их, вскочил в стоявшие там чьи-то порожние сани, запряженные парой мужицких лошадей, и, не чувствуя в переломленной руке боли, погнал их по дороге. Поручик же Сухинов догнал меня верхов и, не слезая с лошади, поворотил моих лошадей за узду назад и повез обратно, но вскоре по дороге встретился нам рядовой 5-ой мушкетерской роты Максим Иванов, вскочил ко мне в сани и, не узнав меня (ибо я был весь в крови, обезображен, без эполет и так уже обессилел, что едва говорить мог), взял вожжи править, но когда я сказал ему о себе, то он просил от меня приказания, куда везти, и, как я велел ехать к корчме, то он, несмотря на все запрещения и угрозы поручика Сухинова, приказывавшего ему везти меня непременно на ротный двор, исполнил мое приказание и привез к корчме, у коей уже довольно было собравшихся мужиков, и потому, видно, меня Сухинов преследовать оставил» (Восстание декабристов, Т. VI,, С.108). Ср. этот же эпизод в изложении Горбачевского, воспроизводящего версию Соловьева о проявленном Сухиновым гуманизме, но тенденциозно еще противопоставляющего последний «ярости и бешенству» С.И. Муравьева-Апостола, требовавшего якобы «непременного лишения жизни» Гебеля.( Записки Горбачевского, издание 2-е, М., 1925, С.,140-141). Противоречия мемуарной и документальной версии о роли Сухинова в Трилесах дали материал для резких выпадов официозно-консервативного исследователя восстания Черниговского полка М.Ф. Шугурова против «неверных даннх» записки Соловьева, «несправедливо возвеличивающих личность» Сухинова (Рус. Арх, 1902, Т II, с. 272 и 283).
13. Действия Сухинова при занятии 30 декабря 1825 г. Василькова, освещенные в Могилевской военно-судной комиссии, см.выше, с. 13-14. О поисках скрывшегося полкового адъютанта Е.Ф. Павлова см. показания последнего (Восстание декабристов, Т. VI,, С. 133-134 и Записки Горбачевского, издание 2-е, М., 1925, С.,147).
14. 4-ая мушкетерская рота, вызванная 30 декабря в Васильков для занятия в городе караулов вместо 6 роты, присоединилась к восставшим частям Черниговского полка вместе с обоими своими офицерами, командиром роты штабс-капитаном К.К. Маевским и подпоручиком В.Я Кондыревым.
15. Капитан А.Ф, Фурман сдал командуемую им 6-ую роту по случаю подачи им прошения об отставке еще 24 декабря. Гостя на праздниках у окрестных помещиков, он в Василькове не был, а в с. Гребенки, где расквартирована была его прежняя рота, приехал только 1-го января, когда, судя по его показаниям, впервые и узнал о восстании от Ф.М.Башмакова. Через последнего он мог получить и предложение о поездке в части 8-й пехотной дивизии, но поручения этого не исполнил (см. материалы о А.Ф. Фурмане и Ф.М. Башмакове, собранные нам в издании «Восстание декабристов», Т. VI,, С.347,364,341-342).
16. Мероприятия Сухинова при вступлении революционных рот Черниговского полка 31 декабря 1825 г. из Василькова более подробно охарактеризованы в записках Горбачевского: «Авангардом командовал Войнилович; арьергардом - Сухинов. Деятельность и бдительность сего последнего оправдали вполне доверенность Муравьева и его товарищей. Несмотря на благородное чувство, одушевлявшее большую часть солдат, в столь значительном числе оных неминуемо находились такие, которые думали, что при подобных случаях можно позволить себе без упрека совести разного рода шалости и бесчинства и безнаказанно нарушать дисциплину. Сухинов благоразумною осторожностью и строгим соблюдением военных правил укрощал их буйство и поддерживал порядок. Некоторые из них притворялись пьяными с намерением отстать от полка и предаться беспорядкам. Подобные хитрости не ушли от бдительности Сухинова: он уничтожал все их замыслы.» (и Записки Горбачевского, издание 2-е, М., 1925, С., 154)
17. Расчет С.И. Муравьева-Апостола на присоединение к восставшим 17-го егерского полка, поднять который в Белой Церкви должен был подпоручик Ф.Ф, Вадковский, не оправдались, во-первых, из-за неожиданного ареста последнего, а во-вторых, ввиду переброски егерей из Белой Цеврки в Сквиру после первых же известий о событиях в Василькове.
Не обнаруживая до конца своих неосуществившихся планов, Муравьев-Апостол в Следственной комиссии показал 31 января 1826 г, что он «решился двинуться на Белую Церковь, где предполагал, что меня не ожидают, и где надеялся не встретить артиллерии; в том предположении доршел я до с. Пологи, в 15 верстах от Белой Церкви, где ночевал, ибо на сем переходе узнал от мужиков, что вся пехота, бывшая в местечке, высткпила в г. Сквиру и что там осталась одна рота для караула. Для большего удостоверения ночью я посылал поручика Сухинова с тремя солдатами, но они возвратились без всяких сведений, а поутру поручик Щепила подтвердил мне сие известие, указанное им посланным нарочным» (Крас. Арх, 1925, Кн. VIС.10) Более подробно разведка Сухинова освещена в записках Горбачевского: «Не получая никакого известия о 17-м егерском полку, на который он имел большую надежду, С. Муравьев препоручил Сухинову разведать, где находится сей полк и чего можно ожидать от находящихся в сем полку членов. При наступлении вечера Сухинов взял несколько надежных солдат и, составив из них конный отряд, отправился к Белой Церкви. За полторы версты от сего местечка он встретил казаков графини Браницкой, посланных для развертывания и охранения ее имения от так называемых бунтовщиков. Сухинов воспользовался встречею. Подъехав на довольно близкое расстояние к казачьему отряду, он обнажил саблю и бросился на них, с громким криком: - Вперед! Испуганные нечаянным и смелым нападением казаки рассеялись. Один из них, пойманный самим Сухиновым, хотел было сопротивляться, но Сухинов ударом сабли сшиб его с лошади и начал расспрашивать. Хотя, по-видимому, казак чистосердечно говорил, что 17-й егерский полк уже другой день как вышел из Белой Церкви неизвестно куда, но Сухинов, желая удостовериться в истине его показания, сам подъехал к местечку и старался узнать от некоторых жителей все, касающееся до выхода сего полка. Ответы жителей, с которыми говорил Сухинов, подтвердили высказанное казаком» (Записки Горбачевского, издание 2-е, М., 1925, С.,170-171). О расчетах на 17-ый егерский полк см: Восстание декабристов, Т. VI,, С. 320-322). Как свидетельствует А.И. Михайловский-Данилевский, хорошо знакомый с настроениями в Белоцерковском районе в дни восстания, «если бы Муравьев действовал решительнее, то он мог бы прийти в Белую Церковь, где находились несметные сокровища графини Браницкой и где его ожидали, чтобы с ним соединиться, четыре тысячи человек, недовольные своим положением. Это были большей частью старинные малороссийские казаки, которых Браницкая укрепила за собой несправедливым образом» (Рус. Старина, 1890, Кн. XI, С. 495). О положении крепостных крестьян графини Браницкой и о том брожении, которое вызвано было приближением к Белой Церкви революционных рот Черниговского полка см. исследование В.С. Иконникова: «Крестьянское движение в Киевской губернии в 1826-1827 гг. в связи с событиями того времен» (сборник статей, посвященных В.И. Ламанскому, Ч. II, СПб, 1908, С. 682-686).
18. Картина разгрома восставшего Черниговского полка, исключенная Соловьевым из жизнеописания Сухинова, представлена в «Белой Церкви» Вадковского со слов очевидцев:
«На 6-й версте от Ковалевки послышался первый выстрел. Муравьев остановил людей и построил во взводную колонну справа. Стрелки вызваны за взводы; приказано осмотреть ружья. Между тем выстрелы с противной стороны продолжались: полагают, что стреляли холостыми зарядами, ибо никому не сделано вреда. Устроив своих, Муравьев двинулся вперед; он, Ипполит и Бестужев были впереди колонны, офицеры на своих местах во взводах. Приближаясь на известное расстояние к небольшому возвышению, из-за которого действовали два орудия, Муравьев предполагал рассыпать стрелков и под огнем атаковать орудия. Но прежде, чем он это исполнил, открыли картечный огонь. С первых выстрелов Сергей Муравьев ранен картечью в левую часть черепа над глазом, и батальон его рассеялся. Кавалерия понеслась в атаку, но ей осталась только догонять бегущих. На месте взяты: Сергей Муравьев, Бестужев, Соловьев, Кузьмин и Быстрицкий и два трупа; убитого Щепилы и Ипполита Муравьева, который, когда все бросились бежать, выстрелил себе в рот из пистолета. Ранены Кузьмин в правое плечо, Ипполит в ногу, Быстрицкий контужен в правую щиколотку»
Данные официозно-консервативного информатора об этих же событиях не противоречат записям «Белой Церкви»: «Когда Черниговский полк увидел себя в необходимости пробиваться сквозь гусаров, против них стоявших, то, построившись в каре, он пошел с примерным мужеством на них; офицеры находились впереди. Я это слышал от того самого гусарского подполковника, который командовал эскадронами, посланными против Муравьева; он присовокупил, что он удивился храбрости черниговских солдат и опасался даже одно время, чтобы они не отбили орудий, из которых по ним действовали, ибо они подошли к ним на близкое расстояние. Картечные выстрелы их не расстроили, но коль скоро только скомандовали гусарам в атаку, то мятежники бросили оружие. Из сего заключают, что они , не быв устрашены действием артиллерии, не могли испугаться сабельных ударов кавалеристов, но что, будучи уверены или обольщены в содействии гусар, они тотчас покорились, коль скоро увидели, что в них не имеют сообщников» («Записки А.И. Михайловского-Данилевского\\Рус. Старина, 1890, XI, с 496-497)
19. История бегства Сухинова из Ковалевки и Поляничениц до Каменки в изложении Соловьева полностью совпадает с данными об этих эпизодах Горбачевского. Существенно отличаются показания этих источников, как это отмечено нами выше на с 8-9, в местах, освещающих пребывание беглеца в м. Каменке в усадьбе члена Южного тайного общества В.Л. Давыдова. Отсылая читателей к сопоставлению рассказов Соловьева и Горбачевского в нашей вводной статье, приведем показания об этом В.Л. Давыдова в Петербургской следственной комиссии 25 февраля 1826 г:
«Вот каким образом сие происходило. Идучи с женой мимо дома, доктором Зинкевичем занимаемого, я взошел один к нему, чтобы поговорить о здоровье одного из детей моих. Он же, услышав, что я иду, вышел ко мне навстречу, и в полуотворенную дверь я увидел незнакомого человека, пьющего у него чай. Так как к доктору много ездит для пользования особ, мне незнакомых, то я и принял сего офицера, который был в партикулярном платье, за больного. Доктор сказал мне после, что это – офицер, бежавший после рассеяния мятежников от Сергея Муравьева и который пробирается домой к Херсону, надеясь там скрыться у родни. Я просил доктора не держать его у себя и советовать ему оставить местечко, но он мне ответил на сие, что офицер уже удалился. Я говорил доктору, что удивляюсь, что он надеется скрыться в семействе, еще говорил, что разве за границею можно спастись, если удастся ему переправиться через оную. Но его уже не было. Я его никогда не знавал, не слыхал о нем, и тут видел издали одну секунду и случайно. Сей офицер, по словам доктора, мало что знал о точном намерении Сергей Муравьева, говорил только, что они надеялись на многие полки, пехотные и гусарские (что уже высочайше утвержденному комитету известно), что С. Муравьев имел сношения с Петербургом и что меньшой его брат, прибывши перед возмущением, привез ему какое-то известие. Все сие рассказывал доктор с удивлением, , как человек, слышавший первый раз. Из одного человеколюбия дал он рубашки и 25 р сему офицеру на дорогу, ибо он был истощен от голода и не имел на что хлеба купить. Священным долгом поставляю утвердительно сказать здесь, что не только господин доктор Зинкевич нимало не причастен никогда был к обществу, но совершенно подобными предметами никогда не занимался и не занимается, а единственно предан одному ремеслу своему. Имя сего бежавшего офицера Сухин или Сухов; местопребывание его мне и доктору неизвестно; сказывал он только ему, что неподалеку о Херсона» (Крас. Арх. ТXII, 1925, С41-42)
Сам Сухинов в своих показаниях в Могилеве ни одним словом не коснулся своего пребывания в каменке, опустив, впрочем, и все другие данные, могущие скомпрометировать кого бы то ни было из лиц, укрывавших его во время бегства. «Бросившись с некоторыми нижними чинами бежать и скрывшись первоначально в деревне Мазеницах, - показывал Сухинов, - просидел там в пустом погребе до ночи, колеблясь в предположениях своих, куда деваться; потом решился пуститься на произвол судьбы, совершенно без планов и пошел в южную сторону, переходя из деревни в деревню, нигде не останавливаясь; наконец, догнал его на дороге ехавший на паре лошадей неизвестный ему, Сухинову, шляхтич и подвез его по найму до местечка Корсуна, где оставил того шляхтича на торгу, и, купив там на имевшиеся деньги партикулярное платье, отправился он в дальнейший путь. А дойдя до города Черкасска и купив там в казначействе гербовую бумагу, составил сам себе фальшивый паспорт, потом на бывшей там ярмарке купив лошадей с санями, поехал прямо к Кремечугу и на дороге в неизвестной деревушке, остановившись в одной корчме, достал мела, вырезал печать по форме Александрийского уездного суда и приложил к тому паспорту, подписав оным вместо известных ему членов суда, по служению его, Сухинова, там до вступления еще из статской в военную службу.» (Восстание декабристов, Т. VI,, С. 145).
20. Как установлено было 21 апреля 1826 г. дознанием, производившимся гражданскими властями в Александрии, Сухинов фальшивый паспорт «на имя коллежского регистратора Ивана Емельянова-Сухинова на следование Российской империи в разные города» заготовил в Александрии при помощи брата своего Степана Сухинова, который «№тайно вынес» для этого из канцелярии уездного суда «гербового клейма бумагу» и казенную печать (Декабристы/под ред. Б.Л. Модзалевского, Ю.Г. Оксмана, М.,1925, С. 72-73).
Во время пребывания своего в Александрии Сухинов, кроме паспорта, еще написал прошение «на высочайшее имя», которое просил брата отправить казенным пакетом в Петербург на адрес начальника Главного штаба. Однако Степан Сухинов этого поручения не исполнил, а когда начались усиленные розыски беглеца и обыски у его родственников, спрятал оставленный ему пакет «под землею, в хлевце». Местонахождение пакета указано было Степаном Сухиновым только 21 апреля 1826 г. после чего в нераспечатанном виде он доставлен был новороссийскому генерал-губернатору, а последним – в Петербург (Декабристы/под ред. Б.Л. Модзалевского, Ю.Г. Оксмана, М.,1925, С. 70-74). Прошение Сухинова о помиловании, несмотря на переполнявшие его выражения верноподданнических чувств и глубокого раскаяния, сознательно извращало весь ход событий, связанных с восстанием Черниговского полка, не давало никаких материалов о тайном обществе, ложно информировало о саммо Сухинове и об обстоятельствах его бегства и т.д. и т.п. Уклоняясь от явки начальству до получения от Николая гарантий своего помилования, Сухинов всячески затушевывал вопрос о своем местопребывании, чем еще более подчеркивал чисто тактическую значимость оставленного в Александрии документа. Неудивительно, что последний не произвел никакого впечатления на Николая, который и ограничился устным распоряжением 21 мая переслать прошение Сухитнова в главный аудиториат «для приобщения к делу».
Ввиду того, что прошение Сухинова опубликовано было по случайной копии, соверешнно извращающей основные места оригинала (Декабристы на Украiнi, ТI, К. 1926? C/ 169-170), мы воспроизводитм текст подлинника, сохранившегося в архиве Аудиториатского Департамента в деле «Об офицерах, участвовавших в мятеже Черниговского полка», 1826, №35, ТII, Л.13-18).
«Ваше Императорское Величество! Я преступник, я несчастный, завлеченный легкомыслием, заслуживающий быть нетерпимым в обществе, по несчастному случаю спасшийся и укрывающийся по полям и лесам, , скитающийся без дневного пропитания и приюта, отвергнутый из общества благородных сограждан и защитников трона. Сие столь ужасное для меня положение, - гонимый судьбой и мучимый совестью, лишившись всех прав, - ужаснее, чем сама смерть. Преступление мое я не знаю каким несчастным случаем завлекло меня в сей пассаж, ибо я, не принадлежавший никогда ни к какому обществу и будучи уже переведенным по высочайшему приказу в Александрийский гусарский полк, оставался единственно только с дозволения нового моего командира в г. Василькове для собственного моего обмундирования. В происшествии же, случившемся с полковником Гебелем, я почти не соучаствовал, ибо доказательство моей против его невинности, что я даже еще спас ему жизнь, когда было строго мне подполковником Муравьевым-Апостолом приказано, чтобы уничтожить его и предать смерти; за неисполнение такового приказания подвергался было сам таковой же участи; и жандармского офицера, чина мне неизвестного, а по фамилии Ланга, бывшего в то время с господином Гебелем, которого я также спас и дал ему жизнь. Прости великодушно, государь, мне мое преступление: не варвар и не убийца, совесть меня в этом не упрекает, если же и виновен, то только по действию с полком под распоряжением Муравьева-Апостола, что это было единственно минутное мое заблуждение и необдуманность;
Теперь чистосердечно раскаиваюсь, надеюсь на великодушие Вашего Императорского Величества, а потому и осмеливаюсь пасть пред стопы Ваши испросить помилования. При первом счастливом случае постараюсь загладить свой ужасный поступок, до сего будучи всегда верным хранителем престола и подданным, чего свидетельствует моя семнадцатилетняя беспорочная служба и семь ран, полученных в 1812 и 1813 гг за веру, отечества и любезнейшую. Нам Вашу императорскую фамилию, будучи всегда преданным Вашему августейшему дому. Теперь за преступление мое, которого никогда не смею оправдывать, заслуживаю ужиного наказания. Но теперешнее мое положение хуже самой смерти и каторжной работы, но нимало на то не ропщу, ибо оные я заслуживаю еще и более, совесть ежеминутно меня преследует и повсеместно напоминает мне о моем преступлении, об измене подданного своему государю. Если я так счастлив, что заслуживая В.И.В. внимания и удостоюсь великодушного и примерного надо мною Вашего помилования, то должно бы меня наказать примером для других, то заклинаю себя всем, что есть святого для меня, всегда быть верным слугой своего государя и положить живот свой, как и прежде, до сего преступления.
Поведение мое и скромность известны даже самим моим начальникам, которые относились всегда с отличным кондуитом, даже и лично я всегда имел к себе по службе одобрение.
Прости, государь, мне мое преступление. Я уверен на милосердие Вашего Императорского Величества. Ваши милости, повсечастно гремящие, и я, недостойный Вашего внимания, надеюсь воспользоваться таковым милосердием, Ваши благодеяния оказанные уже многим верноподданным, даже самым ужасным преступникам, - даже самое и Провидение ведь для благодеяния народу послано. Колико счастливый народ, когда под правлением благодетельного царя, и колико счастливы те цари, когда его народ ощущает с полной уверенностью его милосердие; после всех таковых несчастных в государстве происшествий и оказавший на самих варваров милость, да благословит Бог Вас, государь, и на долголетнее спокойное царствование; самые даже варвары и те благословляют царя милостивого и благодетельного. Оказавши уже многим свое милосердие, Вы, государь, милосердием своим побеждаете всех своих врагов, да и кой бы изверг мог бы не почувствовать благодеяний государя. Место же моего пребывания повсюду и повсеместно, скрываюсь от правосудия, которое должно было бы наказать меня, под собственным чином и фамилией, об укрывательстве же моем никто не соучаствует, ибо где день, где ночь, а как кажется угодно всевышнему еще меня сохранить, может быть, для пользы государя и престола, как верного патриота и совершенно завлекшего в сей поступок без всякого энтузиазма, по одной только глупой необдуманности.
С дозволения Вашего Императорского Величества осмеливающийся назвать себя верноподданным
Александрийского гусарского полка
Поручик Иван Сухинов
Генваря, 15 дня, 1826».
