III
Надо ясно представить себе душевное состояние Пушкина в эти первые месяцы ссылки, чтобы не исказить перспективы его настроений. Эту самую мертвенность духа надо понимать условно. Пушкин писал потом о своей жизни в Крыму, что это были "счастливейшие минуты его жизни", что он "наслаждался" южной природой. Но это было наслаждение пассивное: он сам прибавляет, что сразу привык к южной природе "и ни на минуту ей не удивлялся". Его душа была закрыта для очарований, но красоты природы, мир, счастливый круг семьи, в которую он вошел,-- все это действовало на него благотворно.
А в глубине души он в эти самые дни внешней бесчувственности свято лелеял какое-то живое и сильное чувство.
Не подлежит никакому сомнению, что Пушкин вывез из Петербурга любовь к какой-то женщине, и что эта любовь жила в нем на юге еще долго, во всяком случае -- до Одессы. Он говорит о ней с ясностью, не оставляющей места никаким толкованиям. Почему он не спал в ту ночь на военном бриге, везшем его и Раевских в Гурзуф? Он плыл в виду полуденных берегов -- но Чатырдаг оставляет его равнодушным: "воспоминаньем упоенный", он думает о своей любви -- он "вспомнил прежних лет безумную любовь", и это-то воспоминание вызвало слезу на его глаза. Он говорит о том, что бежал от минутных друзей юности, бежал из отеческого края,--
Но прежних сердца ран,
Глубоких ран любви ничто не излечило.
В посвящении к "Кавказскому пленнику" он говорит Раевскому-сыну, вспоминая свою ссылку и время, проведенное с ним на Кавказе и в Крыму:
Когда кинжал измены хладный,
Когда любви тяжелый сон
Меня терзали и мертвили,
Я близ тебя еще спокойство находил;
и образ этой же женщины "преследовал" его тогда, когда он стоял перед фонтаном слез в Бахчисарае, и о ней он говорит в заключительных строках "Бахчисарайского фонтана" (1822 г.):
Я помню столь же милый взгляд
И красоту еще земную (*),
Все думы сердца к ней летят;
Об ней в изгнании тоскую...
{* "Еще земную" -- в противоположность теням Марии и Заремы.}
Эти намеки слишком содержательны и слишком тождественны, чтобы можно было ими пренебречь. Эти сейчас приведенные стихи ("любовный бред", как назвал их Пушкин в одном письме) он выключил при первом издании поэмы -- как делал всегда со стихами, содержащими личный намек. Что женщина, которую он любил, жила на севере, показывает стих:
Об ней в изгнании тоскую.
Кто была эта женщина? Биографы не знают за Пушкиным никакой северной любви на юге. Напротив, они утверждают, что Пушкин в Крыму влюбился в Екатерину Николаевну Раевскую (другие думают, что в Елену), и к ней относят все эротические места в стихах Пушкина за 1820--1821 гг. Мы сейчас видели, что это была старая любовь, что воспоминание о ней преследовало Пушкина и на Кавказе, и на пути в Крым, т. е. до встречи с Екатериной и Еленой Раевскими, наконец, что любимая им женщина несомненно жила далеко ("в изгнании тоскую"). Но и помимо этих прямых указаний, все говорит против предположения о любви Пушкина к какой-либо из Раевских. Единственное стихотворение, которое с некоторым правом можно отнести к одной из Раевских -- "Увы! зачем она блистает",-- не содержит ни малейшего намека на любовь. Уже позднее, в Каменке, Пушкин написал элегию: "Редеет облаков летучая гряда", полную воспоминаний о Крыме. Разрешая Бестужеву напечатать эту элегию, он потребовал, чтобы последние три стиха были выпущены,-- и очень рассердился, когда увидел их в печати. Вот эти три стиха:
...Когда на хижины сходила ночи тень --
И дева юная во мгле тебя (звезду) искала
И именем своим подругам называла.
Это был конкретный намек, возможно -- на одну из Раевских (и тогда -- на Елену: "дева юная"). Но и в этих трех стихах нет намека на любовь; напротив, весь характер воспоминания исключает мысль о каком-либо остром чувстве: "Над морем я влачил задумчивую лень", говорит Пушкин о себе. В ближайшие месяцы после Гурзуфа Пушкин раза два ездил из Кишинева к Раевским в Киев, но и тут ни одним стихом не обмолвился о своей любви. Наконец, его дальнейшие отношения к Екатерине Николаевне уже совершенно исключают мысль о любви к ней. Через несколько месяцев после Гурзуфа она вышла замуж за М. Ф. Орлова и с тех пор жила в Кишиневе, Пушкин был ежедневным гостем в их доме и очень дружен с мужем, но ни из чего не видно, чтобы он страдал, ревновал и т.п. {См. нашу "Историю Молодой России", М. 1908, стр. 26--28.}.
Главным основанием легенды о любви Пушкина к Екатерине Николаевне Раевской служат те строки в его стихах и письмах, где он говорит о женщине, впервые рассказавшей ему историю Бахчисарайского фонтана. Теперь даже трудно доискаться, кто первый пустил в ход этот аргумент. Все дело заключается в следующем. 8-го февраля 1824 года Пушкин писал Бестужеву: "Радуюсь, что мой Фонтан шумит. Недостаток плана не моя вина. Я суеверно перекладывал в стихи рассказ молодой женщины.
Aux douces lois des vers je pliais les accents
De sa bouche aimable et naive".
{Стихи Андрея Шенье, которые приводит Пушкин, означают в переводе: "Нежным законам стиха я подчинял звуки ее милых и бесхитростных уст" (А. С. Пушкин. Письма, т. 1, М.-Л., 1926, с. 308--309). (Прим. ред.).}
Эти строки из пушкинского письма неизвестно каким путем попали к Булгарину, который и напечатал их в своем журнале с пояснением: "П. писал к одному из своих приятелей в Петербурге: "Недостаток плана..." и т. д. Когда Пушкин узнал об этом, его бешенству не было предела, и 29-го июня он пишет Бестужеву (выговаривая и за другую нескромность -- за напечатание тех трех заключительных стихов): "Чорт дернул меня написать еще кстати о Бахчисарайском фонтане какие-то чувствительные строчки, и припомнить тут же элегическую мою красавицу. Вообрази мое отчаяние, когда увидел их напечатанными. Журнал может попасть в ее руки. Что же она подумает, видя, с какой охотой беседую об ней с одним из П. Б. моих приятелей... Признаюсь, одной мыслью этой женщины дорожу я более, чем мнениями всех журналов на свете и всей нашей публики. Голова у меня закружилась".
И вот, биографы Пушкина, сопоставляя эти строки с его словами в письме к Дельвигу, что о фонтане слез он впервые услыхал от какой-то К**, решили, что это и была Екатерина Николаевна Раевская, и что следовательно, в последнюю и был влюблен тогда Пушкин.
Между тем о Бахчисарайском фонтане Пушкин впервые услыхал несомненно в Петербурге. Об этом с полной ясностью свидетельствует черновой набросок начала "Бахчисарайского фонтана".
Давно, когда мне в первый раз
Поведали сие преданье,
Я в шуме радостном уныл
И на минуту позабыл
Роскошных оргий ликованье.
Но быстрой, быстрой чередой
Тогда сменялись впечатленья, и т. д.
Здесь так ясно обрисована петербургская жизнь Пушкина, что сомнений быть не может. В письме к Дельвигу Пушкин говорит, что К** поэтически описывала ему фонтан, называя его " la fontaine des larmes" {фонтан слёз (Прим. ред.)}, а в самой поэме он говорит об этом:
Младые девы в той стране
Преданье старины узнали,
И мрачный памятник оне
Фонтаном слез именовали.
Эти выдержки, думается, решают вопрос. Да и как можно было относить этот эпизод к Екатерине Николаевне, которую мы хорошо знаем за натуру холодную, положительную, строгую, когда сам Пушкин ту женщину, которая рассказывала ему о Бахчисарайском фонтане, характеризует выражениями: "поэтическое воображение К**", "элегическая моя красавица", и применяет к ней стих " bouche aimable et naive "? {милые и бесхитростные уста (Прим. ред.)} Какою представлялась ему Екатерина Николаевна, можно судить по тому, что Пушкин писал князю Вяземскому по поводу "Бориса Годунова": "Моя Марина славная баба: настоящая Катерина Орлова".
Итак, кто же был предметом этой северной любви Пушкина на юге? Если до сих пор мы стояли на почве несомненных фактов и категорических показаний самого Пушкина, то теперь мы вступаем в область предположений, очень соблазнительных, более или и менее достоверных, но требующих во всяком случае еще всесторонней проверки.
Мы решаемся думать, что этой женщиной была княгиня Мария Аркадьевна Голицына, урожденная Суворова-Рымникская, внучка генералиссимуса. В переписке Пушкина нет никакого намека на его отношения к ней или к ее семье, биографы Пушкина ничего не говорят о ней. Она родилась 26 февраля 1802 г., значит, в момент ссылки Пушкина ей было 18 лет. Она вышла замуж 9 мая 1820 г., т. е. дня через три после высылки Пушкина, за князя Михаила Михайловича Голицына, и умерла она в 1870 году {В. Саитов, "Петербургский некрополь", М. 1883, стр. 36.-- Кн. H. H. Голицын, "Материалы для полной родословной росписи кн. Голицыных", Киев, 1880, стр. 31. Эту Голицыну не надо смешивать с другою -- кн. Евдокией Ивановной Голицыной, которою Пушкин увлекался в 1817 году. Подробнее о кн. М. А. Голицыной см. в статье П. Е. Щеголева: "Из разысканий в области биографии и текста Пушкина", в 14-м выпуске "П. и его современники".}. Среди стихотворений, написанных Пушкиным на юге, есть три, несомненно относящиеся к ней. Приводим здесь же эти три стихотворения, так как нам придется в дальнейшем не раз ссылаться на них.
I
Умолкну скоро я. Но если в день печали
Задумчивой игрой мне струны отвечали;
Но если юноши, внимая молча мне,
Дивились долгому любви моей мученью;
Но если ты сама, предавшись умиленью,
Печальные стихи твердила в тишине
И сердца моего язык любила страстный;
Но если я любим,-- позволь, о, милый друг,
Позволь одушевить прощальный лиры звук
Заветным именем любовницы прекрасной.
Когда меня навек обымет смертный сон,
Над урною моей промолви с умиленьем:
Он мною был любим, он мне был одолжен
И песен, и любви последним вдохновеньем.
23 авг. 1821 г.
II
Мой друг, забыты мной следы минувших лет
И младости моей мятежное теченье.
Не спрашивай меня о том, чего уж нет,
Что было мне дано в печаль и в наслажденье,
Что я любил, что изменило мне.
Пускай я радости вкушаю не вполне;
Но ты, невинная, ты рождена для счастья.
Беспечно верь ему, летучий миг лови:
Душа твоя жива для дружбы, для любви,
Для поцелуев сладострастья;
Душа твоя чиста: унынье чуждо ей;
Светла, как ясный день, младенческая совесть.
К чему тебе внимать безумства и страстей
Незанимательную повесть?
Она твой тихий ум невольно возмутит;
Ты слезы будешь лить, ты сердцем содрогнешься;
Доверчивой души беспечность улетит,
И ты моей любви, быть может, ужаснешься.
Быть может, навсегда... Нет, милая моя,
Лишиться я боюсь последних наслаждений.
Не требуй от меня опасных откровений:
Сегодня я люблю, сегодня счастлив я!
24--25 авг. 1821 г., в ночь.
III
Давно об ней воспоминанье
Ношу в сердечной глубине,
Ее минутное вниманье
Отрадой долго было мне.
Твердил я стих обвороженный,
Мой стих, унынья звук живой,
Так мило ею повторенный,
Замеченный ее душой.
Вновь лире слез и тайной муки
Она с участием вняла --
И ныне ей передала
Свои пленительные звуки...
Довольно! в гордости моей
Я мыслить буду с умиленьем:
Я славой был обязан ей --
А может быть и вдохновеньем.
Одесса, 1823 г.
Из этих трех стихотворений только последнее отмечено самим Пушкиным, как посвященное княгине М. А. Голицыной; первые два отнесены к ней уже позднейшими издателями сочинений Пушкина {Второе было впервые напечатано в 11-й кн. "Новостей литературы" за 1825-й год под названием "К***", см. цитир. ст. П.Е. Цеголева, стр. 81.} по соображениям, убедительность которых, кажется, не может быть оспариваема. В самом деле, конец I и III тождественны; далее, в I есть ясный намек на то, что данная женщина была очарована какими-то печальными стихами Пушкина, -- и этот самый случай вспоминает Пушкин и в III, несомненно посвященном Голицыной. Что же касается II, т. е. среднего стихотворения, то оно хронологически так тесно связано с первым, что их невозможно отнести к разным лицам: первое написано 23-го авт., второе 24--25-го. Притом их нераздельность удостоверяется еще следующим обстоятельством: в черновом наброске первая пьеса начиналась так: "Нет, поздно, милый друг, узнал я наслажденье" -- и о наслажденьи же говорит и вторая пьеса: "Лишиться я боюсь последних наслаждений" (слово "наслажденье" и там, и здесь употреблено не в чувственном смысле, а в значении радости, счастья). Итак, есть все основания относить эти три стихотворения к княгине М. А. Голицыной, как это и делают П. А. Ефремов и П. О. Морозов.
По этим трем пьесам мы можем до некоторой степени уяснить себе и личность женщины, которую любил Пушкин, и характер самой его любви. Это была, по-видимому, очень молодая женщина, еще полуребенок, с ясным духом, с тихим умом, нежная и полная участия, неопытная в страстях и зле. Пушкин давно ее любил ("дивились долгому любви моей мученью"). Любила ли она его? Он этого долго не знал. Была только одна минута, когда ему показалось, что он любим: он узнал, от нее самой или чрез другое лицо, что ей понравились какие-то (определенные) его стихи и что она твердила их про себя (или пела). В августе 1821 года случилось что-то, что почти уверило его в ее взаимности: возможно, что это был именно тот случай с его стихами. Как бы то ни было, 23-го августа он пишет первую элегию: он слишком поздно узнал о ее любви, он мертв духом, жизнь кончена для него. Вторую пьесу он пишет через два дня: она просила его рассказать ей о его бурной молодости, о том, сколько раз и в кого он был влюблен до нее; нет, он не расскажет ей этого; его рассказ омрачил бы ее светлый дух, ее испугала бы его любовь, в которой его последнее наслажденье. Но о ее любви к нему он все время, и в I, и во II, говорит неуверенно: в I -- "если я любим", а во II -- ни разу о ее любви, все только о своей: "моей любви, быть может, ужаснешься", "сегодня я люблю..."
Эти два стихотворения составляют, очевидно, один этюд. Они написаны в Кишиневе,-- как уже сказано, 23--25-го августа 1821 г.; и они свидетельствуют, что предмет его любви был тут же,-- в этом не может быть никакого сомнения. Пушкин слишком правдив и слишком конкретен в своем творчестве, чтобы выдумывать сюжеты для своих стихотворений. Но у нас нет никаких сведений о том, была ли M. А, Голицына в Кишиневе в августе 1821 г. Мы знаем только, что ее семья имела близкие отношения к югу, к Одессе и Крыму. Ее мать -- во втором браке тоже Голицына -- по крайней мере в 30-х годах жила в Одессе, и там же умерли и она, и ее муж {"Русс, стар." 1878, дек., 749.-- H. H. Голицын, "Материалы", 78.}. Сестра Марии Аркадьевны, по мужу Башмакова, уже в 1823 г. жила с мужем в Одессе {Вигель, нов. изд., ч. VI, стр. 188--189.} (и часто встречалась с Пушкиным у Воронцовых); один из братьев некоторое время был адъютантом Воронцова {"Русск. стар.", 1894, март, 70.}, с которым они были в довольно близком родстве. Пьеса "Давно об ней воспоминанье" дает основание думать, что в данный момент (1823 г.) М. А. была в Одессе {Так думает и П. Е. Щеголев, цит. ст., стр. 97, прим. Муж Марии Аркадьевны князь M. M. Голицын 2-й, как видно из его формулярного списка, любезно доставленного мне Н. П. Чулковым, 4 марта 1833 года был назначен "для особых поручений" к Новороссийскому и Бессарабскому генерал-губернатору.}. Нам остается сказать два слова о третьем из стихотворений, посвященных княгине М. А. Голицыной. Оно написано почти через два года после первых пьес. Чувство Пушкина уже остыло. Он вспоминает тот давний, памятный ему случай, когда он узнал, что его стихи ее очаровали; теперь случилось нечто другое -- об этом втором случае Пушкин говорит неясно:
Вновь лире слез и тайной муки
Она с участием вняла --
И ныне ей передала
Свои пленительные звуки.
{Быть может спела, как предполагает П.Е. Щеголев? Он прибавляет: "Быть может (это только предположение!), она сама создавала музыку к нравившимся ей стихам"; предположение мало правдоподобное.}
Это последнее стихотворение он лично передал или через Башмакову переслал Голицыной. По крайней мере, в 1825 году, готовя издание своих стихотворений, он поручает брату взять эту пьесу у Голицыной.