I
       
       Как известно, в начале мая 1820 года Пушкин, высланный из Петербурга в распоряжение главного попечителя колонистов Южного края генерала Инзова, отправился по месту назначения в Екатеринослав. Здесь он вскоре схватил жестокую лихорадку, выкупавшись в Днепре. Недели две по его приезде проезжал через Екатеринослав генерал H. H. Раевский, герой 12-го года, направлявшийся с частью своей семьи (сыном Николаем и дочерьми Марией и Софьей в сопровождении врача, гувернантки и прислуги) на кавказские минеральные воды, где должен был уже застать старшего своего сына Александра Николаевича, который его опередил. Н. H. Раевский-сын был еще в Петербурге близок с Пушкиным. Найдя последнего больным в Екатеринославе, Раевские с разрешения Инзова взяли его с собой. С ними Пушкин прожил два месяца на минеральных водах, и с ними же в половине августа переехал в Крым, в Гурзуф, где находились остальные члены семьи Раевского: его жена и другие две дочери -- старшая Екатерина и Елена. В Гурзуфе Пушкин прожил три недели, после чего, расставшись с Раевскими, отправился на новое место своей службы -- в Кишинев.
       Такова общеизвестная история этой поездки. Начнем с внешних фактов и постараемся прежде всего установить возможно подробно "итинерарий" поэта.
       4 мая помечено письмо графа Каподистрия к Инзову о переводе Пушкина к нему на службу (это письмо должен был доставить Инзову сам Пушкин), а 7-го мая Екатерина Николаевна Раевская, посылая из Петербурга письмо брату Александру в Киев, поясняла, почему оно идет почтой: "мама забыла послать его с Пушкиным". Это показывает, что Пушкин выехал из Петербурга после 4-го и раньше 7-го, т. е. 5-го или 6-го мая {"Он завтра отправляется курьером к Инзову",-- писал А. И. Тургенев 5-го мая. "Остаф. арх.", II, 37.}. В те времена пользование "оказиями" для пересылки писем было, как известно, очень распространено. Раевские, конечно, знали Пушкина, хотя бы через H. H. Раевского-младшего, с которым он был близок, знали и о его высылке; но ничто -- и эта приписка в письме Екатерины Николаевны в том числе -- не дает оснований думать, что он в Петербурге был вхож в это семейство. Напротив, все показывает, что только на юге он не только сблизился, но даже познакомился с Раевскими. Достаточно вспомнить, в каком тоне он рассказывает о них брату тотчас по приезде в Кишинев (в письме от 24 сентября).
       Несколько лет назад в "Новом времени" (No 8285) было напечатано письмо в редакцию из Бахмута, оставшееся, к сожалению, незамеченным. Автору этого письма (он подписался: "бывший предводитель дворянства в одном из уездов Екатеринославской губернии") в 1820 году было только десять лет, значит свои сведения о пребывании Пушкина в Екатеринославе он мог почерпнуть только из чужих рассказов или из какой-нибудь современной записи. Но сведения, заключающиеся в его письме, чрезвычайно любопытны. Вот оно.
       "Пушкин проживал в Екатеринославе в 1820 году, с половины мая до начала июня, что длилось дней 18, до приезда в Екатеринослав генерала Раевского, который ехал со своим семейством на Кавказ из Петербурга и проездом остановился в Екатеринославе по просьбе своего сына, который ехал повидаться со своим приятелем Пушкиным, которого, по указанию генерала Инзова, нашли в доме или скорее в домике на Мандрыковке. Когда генерал Раевский с сыном вошли в комнату, то глазам их представилось следующее: Александр Сергеевич лежал на досчатой скамейке или досчатом диване. Он был болен. На Раевских он произвел удручающее впечатление при этой обстановке. При виде Раевских у него от радости показались слезы. Раевский выхлопотал ему отпуск, и четвертого или пятого июня он вместе с ними уехал на Кавказ".
       В этом сообщении есть сведения, которыми мы раньше не располагали. Во всем, что было известно раньше, оно совершенно точно, и даже освещает кое-что, что было не совсем ясно; так, например, автор пишет, что навестить Пушкина отправился не только Раевский-сын, но и сам генерал, его отец,-- и это подтверждается словами самого Пушкина в упомянутом уже письме к брату: "Генерал Раевский... нашел меня в жидовской хате", и т. д. Эта точность сообщения в его известной части внушает доверие и к новым сведениям, которые оно содержит: что Раевский заехал в Екатеринослав по просьбе сына, который хотел повидаться там с Пушкиным; что Пушкин был до слез обрадован их приездом, и что из Екатеринослава они выехали 4 или 5 июня.
       Мы имеем теперь возможность с точностью установить дальнейший маршрут наших путешественников. В семейном архиве внуков М. Ф. Орлова, который, как известно, в начале двадцатых годов женился на старшей дочери генерала Раевского Екатерине Николаевне, сохранились письма, писанные Раевским-отцом к этой самой дочери с кавказских минеральных вод в течение этого лета. В главной своей части они представляют как бы дорожный дневник. Имя Пушкина в этих письмах не упоминается ни разу -- без сомнения потому что кроме самого Николая Николаевича, писали Екатерине Николаевне с дороги и с места и брат Николай, и сестры, ехавшие с отцом: они вероятно и описали ей встречу с поэтом в Екатеринославе и дальнейшее совместное путешествие с ним. По той же причине старик не упоминает и о встрече с сыном Александром в Горячеводске и вообще ничего не пишет о бывших с ним членах семьи. На всех его письмах -- надпись: "Катеньке"; очевидно, полный адрес (и не на ее имя, а на имя матери Софьи Алексеевны) писался на общем пакете, заключавшем и его письма к жене, и письма молодежи.
       Эти письма H. H. Раевского читатель найдет в приложении к настоящей статье. Они любопытны как итинерарий Пушкина и как живая речь его амфитриона. В них -- точно движущаяся панорама тех мест, через которые проезжал поэт, и отзвук тех пояснений, которые, может быть, давал старик Раевский своим молодым спутникам.
       Эти письма позволяют, прежде всего, устранить одно недоразумение, связанное со ссылкой Пушкина на юг. Опираясь на слова Карамзина в письме к князю Вяземскому, что Пушкин "благополучно поехал в Крым", многие думают, что Пушкин еще в Петербурге знал о предстоящей ему поездке на Таврический полуостров. Эта догадка без сомнения ошибочна. Сам Пушкин в упомянутом письме к брату, рассказав о своей встрече с Раевскими в Екатеринославе, пишет: "Сын его... предложил мне путешествие к Кавказским водам", т. е. предложил тут же, при встрече; следовательно, предварительного уговора не было. Что же касается Крыма, то как показывают помещаемые ниже письма Раевского, последний и сам до конца лета не был уверен, что попадет в Крым: его жена с двумя дочерьми оставались в Петербурге, и их приезд в Гурзуф, по-видимому, не был окончательно решен с весны. Выражение Карамзина объясняется, конечно, простой неточностью; он имел в виду больше служебное звание Инзова, к которому прикомандировывался Пушкин ("попечитель колоний южного края"), нежели точное обозначение места.
       По этим письмам маршрут Раевских и Пушкина может быть определен довольно точно. В Екатеринослав Раевские приехали в десятом часу вечера, и еще в тот же вечер (как свидетельствует Рудыковский) старик с сыном разыскали Пушкина: любопытная черта для характеристики отца-Раевского; этот превосходный человек, сильный духом и вместе нежный, видно, с теплым участием отнесся к больному приятелю сына, если ночью, усталый с дороги, пошел вместе с сыном разыскивать его; неудивительно, что Пушкин был тронут.
       Согласие Инзова на отпуск Пушкину было получено, конечно, без труда, и уже на другой день после завтрака путешественники выехали из Екатеринослава; по всей вероятности, это было именно 4-го июня. От Екатеринослава ехали, как видно из нижеприводимых писем, весь остальной день и затем всю ночь. Утром 5-го июня приехали в Таганрог, провели здесь день и ночевали. 6-го утром выехали из Таганрога, проехали Ростов-на-Дону, и вечером того же дня приехали в Аксай; здесь переночевали, и следующий день провели в Новочеркасске. Утром 8-го числа выехали из Аксая; 9-го приехали в Ставрополь и, проехав далее, ночевали не доезжая Георгиевска; 10-го приехали в Георгиевск, здесь переночевали и, выехав утром 11-го, в тот же день прибыли на Горячие воды. С этим расчетом вполне согласуется то, что 13-го Раевский-отец принялся писать свое обстоятельное письмо дочери.
       На Горячих водах Раевские с Пушкиным прожили, как показывают те же письма, несколько больше трех недель; 3-го июля они переехали в Железноводск, рассчитывая пробыть там две недели. Вероятно, около 1-го августа Раевские оставили Кисловодск и двинулись в обратный путь, опять через Горячие воды, где, по-видимому, провели день или два; здесь Гераков 2-го августа виделся с Пушкиным ("Путевые записки", 99--100). По этим же запискам Геракова мы можем восстановить весь обратный маршрут Раевских с Кавказа в Крым: 8-го августа он встретился с ними в Темижбеке и потом в крепости Кавказской, 14-го -- в Тамани, 15-го -- в Керчи, 17-го -- в Феодосии. Из письма Пушкина к брату видно, что ехали они до Тамани в каретах, отсюда до Керчи морем, затем опять в каретах до Феодосии. Если и допустить, что в Феодосии они несколько задержались (младший Раевский захворал в дороге), то все-таки морской переезд из Феодосии в Гурзуф они совершили, без сомнения, числа 18-го или 19-го. Во время этого ночного переезда, как известно, была написана Пушкиным элегия "Погасло дневное светило". Эту элегию Пушкин потом послал брату для передачи Гречу, и вероятно уже брат выставил под нею ту ошибочную пометку: "Черное море, 1820, сентябрь", с которой она была напечатана в "Сыне отечества" и печатается доныне.
       Итак, в Гурзуф Пушкин прибыл около 19-го августа. Здесь уже ждали их жена Раевского с остальными двумя дочерьми -- Екатериной и Еленой, по которым старик так скучал на Кавказе. В письме к брату Пушкин говорит, что прожил в Гурзуфе три недели; значит, он должен был уехать оттуда, считая с 19-го августа, около 10-го сентября, и в Кишинев он прибыл, вероятно, около 15-го. И действительно, 24-го сентября он пишет из Кишинева брату неоднократно упомянутое нами письмо, которое по всему своему характеру заставляет думать, что он в Кишиневе уже по крайней мере несколько дней. Все эти даты почти абсолютно точны; но почему в черновых рукописях Пушкина два раза встречается пометка под стихами: "Юрзуф, 20-го сентября", мы не можем себе объяснить. Чтобы писать брату из Кишинева 24-го сентября, он должен был выехать из Гурзуфа во всяком случае раньше 20-го.
       Из Гурзуфа Раевские поехали, как известно, в Каменку. В пушкинской литературе было много споров о том, сопровождал ли их туда и Пушкин, чтобы уже оттуда направиться в Кишинев. Но этот вопрос решается без труда. Исследователи упустили из виду, что у Геракова есть, кроме всем известных "Путевых записок", еще и "Продолжение путевых записок", изданное отдельной книгой в 1830 г. Здесь он рассказывает о своих встречах с Раевскими в Симферополе и Бахчисарае еще 19-го и 20-го сентября (стр. 24, 29), когда Пушкина уже несомненно не было в Крыму; значит он не мог сопровождать Раевских в Каменку. Упустили из виду еще и то, что И. М. Муравьев-Апостол ("Путешествие по Тавриде в 1820 г.", стр. 47--48) рассказывает о своей встрече с Раевскими в Саблях у А. М. Бороздина (в пятнадцати верстах от Симферополя). Муравьев выехал из Одессы в Крым 11-го сентября, раза два останавливался на сутки в дороге, и следовательно, не мог приехать в Сабли раньше 18-го -- 20-го сентября; а он прожил в Саблях четверо суток и, уезжая, по-видимому, еще оставил там Раевских. Что с ними тогда уже не было Пушкина, видно из слов самого Пушкина в письме к Дельвигу 1824 г.: "Я был на полуострове в тот же год и почти в то же время, как и И. М. Очень жалею, что мы не встретились".

III
       
       Надо ясно представить себе душевное состояние Пушкина в эти первые месяцы ссылки, чтобы не исказить перспективы его настроений. Эту самую мертвенность духа надо понимать условно. Пушкин писал потом о своей жизни в Крыму, что это были "счастливейшие минуты его жизни", что он "наслаждался" южной природой. Но это было наслаждение пассивное: он сам прибавляет, что сразу привык к южной природе "и ни на минуту ей не удивлялся". Его душа была закрыта для очарований, но красоты природы, мир, счастливый круг семьи, в которую он вошел,-- все это действовало на него благотворно.
       А в глубине души он в эти самые дни внешней бесчувственности свято лелеял какое-то живое и сильное чувство.
       Не подлежит никакому сомнению, что Пушкин вывез из Петербурга любовь к какой-то женщине, и что эта любовь жила в нем на юге еще долго, во всяком случае -- до Одессы. Он говорит о ней с ясностью, не оставляющей места никаким толкованиям. Почему он не спал в ту ночь на военном бриге, везшем его и Раевских в Гурзуф? Он плыл в виду полуденных берегов -- но Чатырдаг оставляет его равнодушным: "воспоминаньем упоенный", он думает о своей любви -- он "вспомнил прежних лет безумную любовь", и это-то воспоминание вызвало слезу на его глаза. Он говорит о том, что бежал от минутных друзей юности, бежал из отеческого края,--
       
            Но прежних сердца ран,
       Глубоких ран любви ничто не излечило.
       
       В посвящении к "Кавказскому пленнику" он говорит Раевскому-сыну, вспоминая свою ссылку и время, проведенное с ним на Кавказе и в Крыму:
       
       Когда кинжал измены хладный,
           Когда любви тяжелый сон
            Меня терзали и мертвили,
       Я близ тебя еще спокойство находил;
       
       и образ этой же женщины "преследовал" его тогда, когда он стоял перед фонтаном слез в Бахчисарае, и о ней он говорит в заключительных строках "Бахчисарайского фонтана" (1822 г.):
       
       Я помню столь же милый взгляд
       И красоту еще земную (*),
       Все думы сердца к ней летят;
       Об ней в изгнании тоскую...
       
       {* "Еще земную" -- в противоположность теням Марии и Заремы.}
       
       Эти намеки слишком содержательны и слишком тождественны, чтобы можно было ими пренебречь. Эти сейчас приведенные стихи ("любовный бред", как назвал их Пушкин в одном письме) он выключил при первом издании поэмы -- как делал всегда со стихами, содержащими личный намек. Что женщина, которую он любил, жила на севере, показывает стих:
       
       Об ней в изгнании тоскую.
       
       Кто была эта женщина? Биографы не знают за Пушкиным никакой северной любви на юге. Напротив, они утверждают, что Пушкин в Крыму влюбился в Екатерину Николаевну Раевскую (другие думают, что в Елену), и к ней относят все эротические места в стихах Пушкина за 1820--1821 гг. Мы сейчас видели, что это была старая любовь, что воспоминание о ней преследовало Пушкина и на Кавказе, и на пути в Крым, т. е. до встречи с Екатериной и Еленой Раевскими, наконец, что любимая им женщина несомненно жила далеко ("в изгнании тоскую"). Но и помимо этих прямых указаний, все говорит против предположения о любви Пушкина к какой-либо из Раевских. Единственное стихотворение, которое с некоторым правом можно отнести к одной из Раевских -- "Увы! зачем она блистает",-- не содержит ни малейшего намека на любовь. Уже позднее, в Каменке, Пушкин написал элегию: "Редеет облаков летучая гряда", полную воспоминаний о Крыме. Разрешая Бестужеву напечатать эту элегию, он потребовал, чтобы последние три стиха были выпущены,-- и очень рассердился, когда увидел их в печати. Вот эти три стиха:
       
       ...Когда на хижины сходила ночи тень --
       И дева юная во мгле тебя (звезду) искала
       И именем своим подругам называла.
       
       Это был конкретный намек, возможно -- на одну из Раевских (и тогда -- на Елену: "дева юная"). Но и в этих трех стихах нет намека на любовь; напротив, весь характер воспоминания исключает мысль о каком-либо остром чувстве: "Над морем я влачил задумчивую лень", говорит Пушкин о себе. В ближайшие месяцы после Гурзуфа Пушкин раза два ездил из Кишинева к Раевским в Киев, но и тут ни одним стихом не обмолвился о своей любви. Наконец, его дальнейшие отношения к Екатерине Николаевне уже совершенно исключают мысль о любви к ней. Через несколько месяцев после Гурзуфа она вышла замуж за М. Ф. Орлова и с тех пор жила в Кишиневе, Пушкин был ежедневным гостем в их доме и очень дружен с мужем, но ни из чего не видно, чтобы он страдал, ревновал и т.п. {См. нашу "Историю Молодой России", М. 1908, стр. 26--28.}.
       Главным основанием легенды о любви Пушкина к Екатерине Николаевне Раевской служат те строки в его стихах и письмах, где он говорит о женщине, впервые рассказавшей ему историю Бахчисарайского фонтана. Теперь даже трудно доискаться, кто первый пустил в ход этот аргумент. Все дело заключается в следующем. 8-го февраля 1824 года Пушкин писал Бестужеву: "Радуюсь, что мой Фонтан шумит. Недостаток плана не моя вина. Я суеверно перекладывал в стихи рассказ молодой женщины.
       
       Aux douces lois des vers je pliais les accents
       De sa bouche aimable et naive".
       
       {Стихи Андрея Шенье, которые приводит Пушкин, означают в переводе: "Нежным законам стиха я подчинял звуки ее милых и бесхитростных уст" (А. С. Пушкин. Письма, т. 1, М.-Л., 1926, с. 308--309). (Прим. ред.).}
       Эти строки из пушкинского письма неизвестно каким путем попали к Булгарину, который и напечатал их в своем журнале с пояснением: "П. писал к одному из своих приятелей в Петербурге: "Недостаток плана..." и т. д. Когда Пушкин узнал об этом, его бешенству не было предела, и 29-го июня он пишет Бестужеву (выговаривая и за другую нескромность -- за напечатание тех трех заключительных стихов): "Чорт дернул меня написать еще кстати о Бахчисарайском фонтане какие-то чувствительные строчки, и припомнить тут же элегическую мою красавицу. Вообрази мое отчаяние, когда увидел их напечатанными. Журнал может попасть в ее руки. Что же она подумает, видя, с какой охотой беседую об ней с одним из П. Б. моих приятелей... Признаюсь, одной мыслью этой женщины дорожу я более, чем мнениями всех журналов на свете и всей нашей публики. Голова у меня закружилась".
       И вот, биографы Пушкина, сопоставляя эти строки с его словами в письме к Дельвигу, что о фонтане слез он впервые услыхал от какой-то К**, решили, что это и была Екатерина Николаевна Раевская, и что следовательно, в последнюю и был влюблен тогда Пушкин.
       Между тем о Бахчисарайском фонтане Пушкин впервые услыхал несомненно в Петербурге. Об этом с полной ясностью свидетельствует черновой набросок начала "Бахчисарайского фонтана".
       
       Давно, когда мне в первый раз
       Поведали сие преданье,
       Я в шуме радостном уныл
       И на минуту позабыл
       Роскошных оргий ликованье.
       Но быстрой, быстрой чередой
       Тогда сменялись впечатленья, и т. д.
       
       Здесь так ясно обрисована петербургская жизнь Пушкина, что сомнений быть не может. В письме к Дельвигу Пушкин говорит, что К** поэтически описывала ему фонтан, называя его " la fontaine des larmes" {фонтан слёз (Прим. ред.)}, а в самой поэме он говорит об этом:
       
       Младые девы в той стране
       Преданье старины узнали,
       И мрачный памятник оне
       Фонтаном слез именовали.
       
       Эти выдержки, думается, решают вопрос. Да и как можно было относить этот эпизод к Екатерине Николаевне, которую мы хорошо знаем за натуру холодную, положительную, строгую, когда сам Пушкин ту женщину, которая рассказывала ему о Бахчисарайском фонтане, характеризует выражениями: "поэтическое воображение К**", "элегическая моя красавица", и применяет к ней стих " bouche aimable et naive "? {милые и бесхитростные уста (Прим. ред.)} Какою представлялась ему Екатерина Николаевна, можно судить по тому, что Пушкин писал князю Вяземскому по поводу "Бориса Годунова": "Моя Марина славная баба: настоящая Катерина Орлова".
       Итак, кто же был предметом этой северной любви Пушкина на юге? Если до сих пор мы стояли на почве несомненных фактов и категорических показаний самого Пушкина, то теперь мы вступаем в область предположений, очень соблазнительных, более или и менее достоверных, но требующих во всяком случае еще всесторонней проверки.
       Мы решаемся думать, что этой женщиной была княгиня Мария Аркадьевна Голицына, урожденная Суворова-Рымникская, внучка генералиссимуса. В переписке Пушкина нет никакого намека на его отношения к ней или к ее семье, биографы Пушкина ничего не говорят о ней. Она родилась 26 февраля 1802 г., значит, в момент ссылки Пушкина ей было 18 лет. Она вышла замуж 9 мая 1820 г., т. е. дня через три после высылки Пушкина, за князя Михаила Михайловича Голицына, и умерла она в 1870 году {В. Саитов, "Петербургский некрополь", М. 1883, стр. 36.-- Кн. H. H. Голицын, "Материалы для полной родословной росписи кн. Голицыных", Киев, 1880, стр. 31. Эту Голицыну не надо смешивать с другою -- кн. Евдокией Ивановной Голицыной, которою Пушкин увлекался в 1817 году. Подробнее о кн. М. А. Голицыной см. в статье П. Е. Щеголева: "Из разысканий в области биографии и текста Пушкина", в 14-м выпуске "П. и его современники".}. Среди стихотворений, написанных Пушкиным на юге, есть три, несомненно относящиеся к ней. Приводим здесь же эти три стихотворения, так как нам придется в дальнейшем не раз ссылаться на них.
       
       I
       
            Умолкну скоро я. Но если в день печали
       Задумчивой игрой мне струны отвечали;
       Но если юноши, внимая молча мне,
       Дивились долгому любви моей мученью;
       Но если ты сама, предавшись умиленью,
       Печальные стихи твердила в тишине
       И сердца моего язык любила страстный;
       Но если я любим,-- позволь, о, милый друг,
       Позволь одушевить прощальный лиры звук
       Заветным именем любовницы прекрасной.
       Когда меня навек обымет смертный сон,
       Над урною моей промолви с умиленьем:
       Он мною был любим, он мне был одолжен
       И песен, и любви последним вдохновеньем.
                                                                                  23 авг. 1821 г.
       
       II
       
            Мой друг, забыты мной следы минувших лет
       И младости моей мятежное теченье.
       Не спрашивай меня о том, чего уж нет,
       Что было мне дано в печаль и в наслажденье,
            Что я любил, что изменило мне.
       Пускай я радости вкушаю не вполне;
       Но ты, невинная, ты рождена для счастья.
       Беспечно верь ему, летучий миг лови:
       Душа твоя жива для дружбы, для любви,
            Для поцелуев сладострастья;
       Душа твоя чиста: унынье чуждо ей;
       Светла, как ясный день, младенческая совесть.
       К чему тебе внимать безумства и страстей
            Незанимательную повесть?
       Она твой тихий ум невольно возмутит;
       Ты слезы будешь лить, ты сердцем содрогнешься;
       Доверчивой души беспечность улетит,
       И ты моей любви, быть может, ужаснешься.
       Быть может, навсегда... Нет, милая моя,
       Лишиться я боюсь последних наслаждений.
       Не требуй от меня опасных откровений:
       Сегодня я люблю, сегодня счастлив я!
                                                                              24--25 авг. 1821 г., в ночь.
       
       III
       
       Давно об ней воспоминанье
       Ношу в сердечной глубине,
       Ее минутное вниманье
       Отрадой долго было мне.
       Твердил я стих обвороженный,
       Мой стих, унынья звук живой,
       Так мило ею повторенный,
       Замеченный ее душой.
       Вновь лире слез и тайной муки
       Она с участием вняла --
       И ныне ей передала
       Свои пленительные звуки...
       Довольно! в гордости моей
       Я мыслить буду с умиленьем:
       Я славой был обязан ей --
       А может быть и вдохновеньем.
                                                        Одесса, 1823 г.
       
       Из этих трех стихотворений только последнее отмечено самим Пушкиным, как посвященное княгине М. А. Голицыной; первые два отнесены к ней уже позднейшими издателями сочинений Пушкина {Второе было впервые напечатано в 11-й кн. "Новостей литературы" за 1825-й год под названием "К***", см. цитир. ст. П.Е. Цеголева, стр. 81.} по соображениям, убедительность которых, кажется, не может быть оспариваема. В самом деле, конец I и III тождественны; далее, в I есть ясный намек на то, что данная женщина была очарована какими-то печальными стихами Пушкина, -- и этот самый случай вспоминает Пушкин и в III, несомненно посвященном Голицыной. Что же касается II, т. е. среднего стихотворения, то оно хронологически так тесно связано с первым, что их невозможно отнести к разным лицам: первое написано 23-го авт., второе 24--25-го. Притом их нераздельность удостоверяется еще следующим обстоятельством: в черновом наброске первая пьеса начиналась так: "Нет, поздно, милый друг, узнал я наслажденье" -- и о наслажденьи же говорит и вторая пьеса: "Лишиться я боюсь последних наслаждений" (слово "наслажденье" и там, и здесь употреблено не в чувственном смысле, а в значении радости, счастья). Итак, есть все основания относить эти три стихотворения к княгине М. А. Голицыной, как это и делают П. А. Ефремов и П. О. Морозов.
       По этим трем пьесам мы можем до некоторой степени уяснить себе и личность женщины, которую любил Пушкин, и характер самой его любви. Это была, по-видимому, очень молодая женщина, еще полуребенок, с ясным духом, с тихим умом, нежная и полная участия, неопытная в страстях и зле. Пушкин давно ее любил ("дивились долгому любви моей мученью"). Любила ли она его? Он этого долго не знал. Была только одна минута, когда ему показалось, что он любим: он узнал, от нее самой или чрез другое лицо, что ей понравились какие-то (определенные) его стихи и что она твердила их про себя (или пела). В августе 1821 года случилось что-то, что почти уверило его в ее взаимности: возможно, что это был именно тот случай с его стихами. Как бы то ни было, 23-го августа он пишет первую элегию: он слишком поздно узнал о ее любви, он мертв духом, жизнь кончена для него. Вторую пьесу он пишет через два дня: она просила его рассказать ей о его бурной молодости, о том, сколько раз и в кого он был влюблен до нее; нет, он не расскажет ей этого; его рассказ омрачил бы ее светлый дух, ее испугала бы его любовь, в которой его последнее наслажденье. Но о ее любви к нему он все время, и в I, и во II, говорит неуверенно: в I -- "если я любим", а во II -- ни разу о ее любви, все только о своей: "моей любви, быть может, ужаснешься", "сегодня я люблю..."
       Эти два стихотворения составляют, очевидно, один этюд. Они написаны в Кишиневе,-- как уже сказано, 23--25-го августа 1821 г.; и они свидетельствуют, что предмет его любви был тут же,-- в этом не может быть никакого сомнения. Пушкин слишком правдив и слишком конкретен в своем творчестве, чтобы выдумывать сюжеты для своих стихотворений. Но у нас нет никаких сведений о том, была ли M. А, Голицына в Кишиневе в августе 1821 г. Мы знаем только, что ее семья имела близкие отношения к югу, к Одессе и Крыму. Ее мать -- во втором браке тоже Голицына -- по крайней мере в 30-х годах жила в Одессе, и там же умерли и она, и ее муж {"Русс, стар." 1878, дек., 749.-- H. H. Голицын, "Материалы", 78.}. Сестра Марии Аркадьевны, по мужу Башмакова, уже в 1823 г. жила с мужем в Одессе {Вигель, нов. изд., ч. VI, стр. 188--189.} (и часто встречалась с Пушкиным у Воронцовых); один из братьев некоторое время был адъютантом Воронцова {"Русск. стар.", 1894, март, 70.}, с которым они были в довольно близком родстве. Пьеса "Давно об ней воспоминанье" дает основание думать, что в данный момент (1823 г.) М. А. была в Одессе {Так думает и П. Е. Щеголев, цит. ст., стр. 97, прим. Муж Марии Аркадьевны князь M. M. Голицын 2-й, как видно из его формулярного списка, любезно доставленного мне Н. П. Чулковым, 4 марта 1833 года был назначен "для особых поручений" к Новороссийскому и Бессарабскому генерал-губернатору.}. Нам остается сказать два слова о третьем из стихотворений, посвященных княгине М. А. Голицыной. Оно написано почти через два года после первых пьес. Чувство Пушкина уже остыло. Он вспоминает тот давний, памятный ему случай, когда он узнал, что его стихи ее очаровали; теперь случилось нечто другое -- об этом втором случае Пушкин говорит неясно:
       
       Вновь лире слез и тайной муки
       Она с участием вняла --
       И ныне ей передала
       Свои пленительные звуки.
       
       {Быть может спела, как предполагает П.Е. Щеголев? Он прибавляет: "Быть может (это только предположение!), она сама создавала музыку к нравившимся ей стихам"; предположение мало правдоподобное.}
       Это последнее стихотворение он лично передал или через Башмакову переслал Голицыной. По крайней мере, в 1825 году, готовя издание своих стихотворений, он поручает брату взять эту пьесу у Голицыной.

V
       
       Этой северной любовью вдохновлялась поэзия Пушкина на юге целых два года, ее внушен был не только "Кавказский пленник", но и "Бахчисарайский фонтан". Чудным светом озаряется для нас его творчество -- мы нисходим до таинственных источников вдохновения.
       Но их даже не надо искать, их показывает нам сам Пушкин. Он увез на юг только смутный облик любимой женщины, не настоящую страсть, а глубокое томление, сладкое очарованье недостижимой, нежной, кроткой красоты. И, может быть, именно этой безбурной полнотой волшебного очарованья, этой туманностью чарующего образа и питалось больше всего вдохновение поэта. Реальная страсть узка, нетерпима, в ней нет такой дали. В черкешенке и в Марии Потоцкой Пушкин возвел в "перл создания" женщину своей северной любви.
       Он сам говорит это. Стоя перед фонтаном в Бахчисарае, он равнодушно смотрел кругом:
       
                             ...не тем
       В то время сердце полно было.
       
       Ему чудилась тень девы:
       
       Чью тень, о други, видел я?
       Скажите мне: чей образ нежный
       Тогда преследовал меня,
       Неотразимый, неизбежный?
       
       То были не Мария и Зарема,-- то был образ другой, живой женщины:
       
       Я помню столь же милый взгляд
       И красоту еще земную,
       Все думы сердца к ней летят,
       Об ней в изгнании тоскую...
       Безумец! полно! перестань,
       Не растравляй тоски напрасной,
       Мятежным снам любви несчастной
       Заплачена тобою дань --
       Опомнись! долго ль, узник томный,
       Тебе оковы лобызать,
       И в свете лирою нескромной
       Свое безумство разглашать?
       
       Это -- та самая любовь, о которой он говорил в первом стихотворении кн. Голицыной:
       
       Но если юноши, внимая молча мне,
       Дивились долгому любви моей мученью...
       
       Пушкин сам рассказывает (1823 г.), что, прочитав Туманскому отрывки из своего "Бахчисарайского фонтана", он сказал ему, что не желал бы напечатать эту поэму, "потому что многие места относятся к одной женщине, в которую я был очень долго и очень глупо влюблен, и что роль Петрарки мне не по нутру". То самое, что он говорит в заключительных стихах поэмы, он повторил и в стихотворении "Фонтану Бахчисарайского дворца":
       
       Или Мария и Зарема
       Одни счастливые мечты?
       Иль только сон воображенья
       В пустынной мгле нарисовал
       Свои минутные виденья,
       Души неясный идеал?
       
       В черновом было: "Любви безумной идеал".
       И уже позднее, в "Онегине", вспоминая обе свои поэмы -- и "Пленника", и "Фонтан", -- он писал:
       
       Замечу кстати: все поэты --
       Любви мечтательной друзья.
       Бывало, милые предметы
       Мне снились, и душа моя
       Их образ тайный сохранила;
       Их после муза оживила:
       Так я, беспечен, воспевал
       И деву гор, мой идеал,
       И пленниц берегов Салгира...
       
       Не потому ли Пушкин в том стихотворении княгине Голицыной, 1821 г., писал:
       
                                ...Но если в день печали
       Задумчивой игрой мне струны отвечали,
       
       -- и упорно говорил, что может быть, ей был обязан вдохновением?
       На юге Пушкин, как известно, впервые узнал Байрона, и отсюда начинается "байронический" период его творчества. Вопрос о байронизме у Пушкина требует коренного пересмотра. Нельзя -- как это большей частью делалось до сих пор -- говорить о влиянии, не изучив предварительно ту психическую почву, на которую легло это влияние; чтобы выделить байронические элементы в поэзии Пушкина, надо знать, чем был Пушкин в момент своего ознакомления с Байроном. Этот вопрос требует специального исследования, но основные линии уже теперь ясны. Мы видели, как много "байронических" элементов было в душе Пушкина уже в 1819 г. и начале 1820 г., т. е. прежде, чем Раевские познакомили его с поэзией Байрона; и с другой стороны, легко заметить, что одна из основных черт байроновского настроения осталась чужда ему и после этого знакомства: бурный протест, мятеж против социального насилия. Высылка Пушкина из Петербурга была соединена с ужасными оскорблениями, доводившими его до мыслей о самоубийстве или убийстве, да и помимо этого, сама ссылка была насильственным актом. Пять лет спустя, Пушкин заговорит о мести и назовет ее: "бурная мечта ожесточенного страданья". Но на первых порах на Кавказе и в Крыму у него не только не вырывается ни одной ноты возмущения, протеста, но, как мы видели, он игнорирует даже сам факт ссылки, и чтение Байрона в этом отношении нимало не влияет на него; по его стихам никто не догадался бы, что он -- жертва грубого произвола. Таким образом, мы думаем, что влияние Байрона не внесло в психику Пушкина ни одного нового элемента; оно только помогло ему яснее осознать его собственное душевное состояние, в каком он был тотчас по приезде на юг.
       В заключение привожу упомянутые выше письма H.H. Раевского-отца к Ек. Н. Раевской.