Глава XVII

ПОРТРЕТЫ Н.П. РЕПИНА, М.К. КЮХЕЛЬБЕКЕРА и Д.П. ТАПТЫКОВА, ИСПОЛНЕННЫЕ В ПЕТРОВСКОМ КАЗЕМАТЕ (ИЮНЬ - АВГУСТ 1831 г.). - ПОРТРЕТ А.И. ЯКУБОВИЧА - НОВЫЙ ЭТАП В ЖИВОПИСНОМ МАСТЕРСТВЕ БЕСТУЖЕВА (КОНЕЦ 1831 г.)

Основная работа по созданию портретной галереи декабристов была проделана Николаем Бестужевым в стенах Петровского острога. Семьдесят один человек был заточен здесь осенью 1830 г. и, за исключением четырех - Таптыкова, Колесникова, Ипполита Завалишина (тоже осужденного по делу Оренбургского общества и доставленного в Петровский острог) и Кучевского, - это были наиболее активные участники декабристских тайных обществ, осужденные по первым пяти разрядам. Многоообразная культурная жизнь, налаженная декабристами в Читинском остроге, стала в Петровском еще интенсивнее, -  и в ней Николай Бестужев играл виднейшую роль.
Тем не менее в Петровском он не только исполнял портреты товарищей по окончании срока каждого разряда, перед отправкой на поселение каждой группы, он писал своих соузников и просто в свободное от многочисленных занятий время, когда тому или иному декабристу пребывать на каторге оставалось еще долгие годы. Многие из исполненных Бестужевым в Петровском остроге портретов дошли до нашего времени в составе основного собрания, принадлежавшего Бестужеву; частично сохранились они в бумагах тех, кому были подарены художником. Наша задача - выяснить, какие портреты декабристов - дошедшие до нас или утраченные - были им выполнены тогда, установить их хронологию и рассказать об их живописных особенностях.
Среди узников Петровской тюрьмы находились четверо осужденных по пятому разряду: Николай Репин, Михаил Кюхельбекер (брат друга Пушкина), Андрей Розен и Михаил Глебов. Но в то время как первым двум при утверждении приговора Верховного суда срок каторжной работы был уменьшен, в отношении Розена и Глебова приговор был оставлен «без смягчения». Поэтому им пришлось пробыть в Петровской тюрьме еще год после того, как для Репина и Кюхельбекера 10 июля 1831 г. истек срок пребывания на каторге. Портреты Репина и Кюхельбекера Бестужев исполнил перед их отъездом на поселение. Трагической оказалась дальнейшая судьба Репина. Человек незаурядных способностей и замечательного ума, он получил разностороннее воспитание под руководством своего дяди, адмирала Карцева, директора Морского кадетского корпуса, «отъявленного вольтерианца».
Семнадцатилетним офицером гвардейской артиллерии Репин участвовал в походе 1813-1814 гг. Позднее он принял участие в подготовке восстания. «Незадолго до отъезда своего из тюрьмы, он надеялся еще на счастливый и скорый оборот в жизни», - писал о нем Розен. По словам Якушкина, Репин, «весьма восприимчивый по природе своей <...> не очень терпеливо переносил заточение и рвался на свободу». Но случилось так, что после выхода из каземата Репин прожил на свете лишь два с небольшим месяца: в ночь на 28 сентября 1831 г. в селе Верхоленском Иркутской губернии, в той избе, где жил Репин, вспыхнул пожар, и Репин сгорел вместе с декабристом А.Н. Андреевым, остановившимся у него проездом. Портрет, исполненный Бестужевым, интересен тем, что является единственным изображением Репина.
Не существует также других изображений и Михаила Кюхельбекера, лейтенанта гвардейского экипажа, который активно участвовал в восстании (оба портрета - в основном собрании; на каждом - подпись изображенного). Через несколько недель после отъезда на поселение Репина и Кюхельбекера Бестужев прибавил к основному собранию еще один портрет: на нем был изображен Д.П. Таптыков, отправленный на поселение в августе 1831 года. Вместе с портупей-прапорщиками В.П. Колесниковым и X.М. Дружининым, прапорщик Оренбургского гарнизонного полка Таптыков был участником тайного общества, которое с провокационной целью организовал Ипполит Завалишин в 1827 г. и предал правительству.
Поводом к созданию Общества явились, как гласит обвинительное заключение, «ложно понимаемая любовь к отечеству и воспламенение ума происшествиями 14 декабря 1825 года». Суд вынес суровый приговор: некоторые из арестованных, в том числе Таптыков, Дружинин и Колесников, были осуждены на четвертование, замененное каторжными работами. В конце 1828 г. они были доставлены «по канату», то есть прикованными к железному пруту, в Читинский острог, где и отбывали наказание вместе с декабристами. Правительство справедливо считало этих юношей последователями декабристов. Поэтому закономерно, что в августе 1831 г. портрет Таптыкова (так же как через год и портрет Колесникова) Николай Бестужев приобщил к своей коллекции.
Портреты Репина, Кюхельбекера и Таптыкова исполнены в той же манере, какая была свойственна Бестужеву в Читинском остроге, и на том же художественном уровне. По-видимому, в первые месяцы пребывания в Петровском остроге Бестужев был настолько поглощен насущными бытовыми заботами, что у него не было времени систематически заниматься акварельной живописью и совершенствовать свое мастерство. Поэтому перечисленные три портрета, написанные в июне - августе 1831 г., по манере исполнения мало чем отличаются от портрета Люблинского, сделанного за два года до того. Характеристика изображенных лиц не очень содержательна, колорит жесткий, краски тусклые.
Весьма возможно, что причина некоторых недостатков - спешка, вызванная быстрым отъездом заключенных на поселение. Но через три-четыре месяца после того, как были исполнены портреты Репина, Кюхельбекера и Таптыкова, Бестужев создал портрет совсем другого качества не только по силе характеристики, но и по чисто живописным достоинствам. На портрете изображен Александр Якубович. Он должен был покинуть острог не скоро, в составе той группы осужденных, которая была приговорена к наиболее долгому сроку каторги. Портрет этот по многим причинам заслуживает особого внимания, поэтому мы остановимся на нем подробнее.
Почти каждый из участников восстания декабристов, запечатленный Бестужевым, прожил жизнь, столь богатую событиями, что она могла бы послужить материалом для интереснейшей повести. Большая заслуга художника в том, что во многих портретах, созданных в Петровской тюрьме в позднейшие годы, он показал себя мастером углубленной характеристики, сумел передать не только внешние черты, но и внутреннюю сущность изображаемого лица. И хотя портрет Якубовича был исполнен отнюдь не в позднейшие годы, он является одним из наиболее примечательных в этом отношении произведений Бестужева. Под портретом Якубовича написано его рукой: «А. Якубович. 1831 года - 12 отделение» (тюрьма делилась на 12 отделений, в каждом отделении было по пять-шесть камер).
Когда смотришь на этот портрет, в памяти невольно возникают слова Пушкина, сказанные им в письме к А.А. Бестужеву, написанном за две недели до восстания. Осведомляясь о том, кто писал о горцах в «Северной пчеле», Пушкин спрашивал: «Не Якубович ли, герой моего воображения? Когда я вру с женщинами, я их уверяю, что я с ним разбойничал на Кавказе, простреливал Грибоедова, хоронил Шереметева etc. - в нем много, в самом деле, романтизма. Жаль, что я с ним не встретился в Кабарде - поэма моя была бы лучше».
Познакомившись с Якубовичем в 1821 г. на Кавказе, куда тот был выслан за участие в дуэли, В.К. Кюхельбекер писал о нем: «Он человек, исполненный чувства и благородства и пламенный любовник свободы». А за полгода до восстания, советуя брату «узнать его короче», Пущин писал о Якубовиче: «Ты не узнаешь в нем прежнего шалуна - все это прошло. Грузинский воздух прогнал дурь из головы: он там наблюдал, думал и учился. Впрочем, опять не надобно искать в нем совершенства, как некоторые полагают в Москве. Я всегда с удовольствием с ним видался: рассказы его были для меня занимательны, хотя я любил бы, чтобы он не делал столько восхищений и не употреблял бы высокопарных слов».
Многие мемуаристы с восторгом вспоминали «осанку и смелость» Якубовича. Человек сложного характера и бурной жизни, Якубович был воплощением противоположных чувств. В молодые годы отчаянный кутила и бретер, он в то же время грудью становился на защиту людей, несправедливо обиженных; смелый и пылкий, прославившийся отчаянной храбростью, в своих рассказах превозносивший только самого себя, он, тем не менее, любил простых солдат, которые платили ему тем же за всегдашние заботы. Многие современники видели в нем «нечто идеальное, возвышенное»; по их мнению, «это был Дантон новой революции».
В действительности, Якубович формально даже не состоял членом Северного общества, хотя и принимал деятельное участие в совещаниях заговорщиков. Позиция его была весьма противоречива. Якубович «воспламенял колеблющихся», говорил о своей готовности осуществить убийство Александра I, поддерживал тех, кто считал необходимым для успеха переворота убить Николая I. Однако, когда, в день восстания, он оказался на площади близ нового царя, он мирно разговаривал с ним и вызвался идти от его имени уговаривать восставших сложить оружие...
Накануне 14 декабря Якубович взял на себя обязательство поднять Гвардейский экипаж и привести артиллерию в Измайловский полк, но обещаний этих не выполнил, а с другой стороны, после беседы с Николаем I, он убеждал декабристов держаться крепко и вернул на площадь дрогнувшую часть Егерского полка. При всех этих поступках, казалось бы совершенно противоположного свойства, Якубович в основе своей был человек благородный. Недаром декабристы относились к нему как к товарищу, а Кюхельбекер, получив известие о смерти Якубовича, писал, вспоминая жизненный путь покойного и как бы подводя в своем стихотворении итоги его деятельности:
Он был из первых в стае той орлиной,
Которой ведь и я принадлежал...
Царь расправился с ним жестоко: Якубович был осужден по первому разряду, то есть приговорен «к смертной казни отсечением головы», замененной каторжными работами «вечно».
На каторге Николай Бестужев часто беседовал с Якубовичем, давал ему читать кавказские повести брата, Александра Марлинского. С Якубовичем Марлинский был знаком еще с 1823 г.; восторгаясь его рассказами о Кавказе, он уже тогда отразил их в одной своей повести. «Якубович был твоею музою», - писал Марлинскому в 1825 г. его московский приятель, прочитав эту повесть.
Случилось так, что, находясь в Кавказском корпусе и участвуя в боевых действиях против горцев, Марлинский написал брату Николаю несколько слов о Якубовиче: «Александра Ивановича вспоминают многие черкесы, и те которые за, и те которые против его дрались. Мастер был он пенить боевую пыль! Поклонитесь ему от меня». «Якубович благодарит тебя за поклон и приписку, - отвечал Николай брату, - велит сказать, что ему снится и видится Кавказ, и ежели он еще живой выйдет на поселение, то хочет туда проситься. Быть может, ты будешь его командиром».
А в другом письме, сообщая о том, как его товарищи по заключению отнеслись к повести Марлинского «Мулла Нур», Николай Бестужев воссоздает живой образ Якубовича: в каземате Якубович остался таким же увлекательным рассказчиком, каким был до каторги. «Якубович, с которым мы читали его <«Мулла Нур»>, был нашим дольмачем, для объяснения: резаных хвостов, лезгинки, летнего положения и проч. Он находит, что Самур и Тенга описаны с верностью очевидца и что ты подарил ему счастье помолодеть 16-ю годами, перенесши его в жизнь боевую, полную надежд и будущего. Он просит тебя обратить внимание на нравы Адыге и воспоминания в большой Кабарде <...>. Он также указует тебе на несколько событий, достойных твоего пера, - на поражение лезгин у берегов Норы и участие тушин с их беспримерной отвагой. В Алла-Верде, монастыре против Тылавы, можно иногда видеть этих храбрецов и красавиц их женщин.
Подвиги Нурмамедабелата, смерть генерала Гулякова, отважность Дуванова, жестокость и кончина Гуссейн-хана Шекинского, храбрость и превратность судьбы Мустафы хана Шерванского с его орлиным гнездом фетаги; пороки и самовластие последнего Карабаххана с его дикой роскошью и злодейскими умыслами на Сафара Гюль Мегмета и Рустам беков. Бунт грузин в 12 году, смерть майора Подлока с товарищами в Сигнахе, царевич Александр, кочующий изгнанник, непреклонный бедняк, вечно разбитый, но непобедимый. - На севере: осада и геройская защита Наура во время лже-пророка; обычаи и удаль линейных казаков, братоубийство князя Рослам-бека Мисостова: адъютант Потемкина, человек образованный, злодей, убийца - вот канва для целого романа, особенно замечателен раздел крови между мстителями. - Якубович, если его послушаться и писать обо всем, что он припоминает, не кончит до страшного суда романтических реляций о Кавказе, которым он дышит пополам с атмосферным воздухом, вместо азота и кислорода. - Чтоб кончить эту эктению одним разом, - право надобно тебе посвятить перо свое воспоминаниям геройской жизни русских и бурной борьбе горцев с ними в вашем Закавказье».
Портрет Якубовича исполнен тогда, когда в облике его еще сохранились черты былого молодечества. Бестужеву удалось запечатлеть внешность товарища по каторге с большою точностью, - об этом свидетельствует описание примет Якубовича, сделанное в 1827 г., когда его доставили на каторгу: «Александр Якубович, 29 лет, росту 2 арш. 10 вершков. Лицом смугл, глаза карие, большие, волосы на голове, бровях и бороде черные, бороду бреет, на лбе повыше правой брови имеет рану от пули с повреждением кости <...>, сухощав, плечист». А вот как описывает наружность Якубовича актер П.А. Каратыгин: «Он был высокого роста, смуглое лицо его имело какое-то свирепое выражение; большие черные на выкате глаза, словно налитые кровью, сросшиеся густые брови, огромные усы <...> придавали его физиономии какое-то мрачное и вместе с тем поэтическое значение».
Все эти черты отражены в бестужевской акварели, так же как и рана на лбу, полученная Якубовичем в одной из стычек с горцами на Кавказе. Но художник-декабрист решил не ограничиться передачей внешнего сходства, он поставил перед собой задачу передать и душевный мир человека, передать глубоко, точно. К этому Бестужева обязывала и самая индивидуальность Якубовича, во многом более сложная, более своеобразная, чем личность каждого из тех участников восстания, портреты которых он писал прежде. И ему удалось добиться не только полного сходства, - глядя на портрет Якубовича, ощущаешь и все своеобразие совершенно необычного человеческого характера. Художник добился удачи, в частности, благодаря тому, что портрет этот он писал, располагая временем, а не спеша, как тогда, когда товарищи уезжали на поселение.
В портрете Якубовича более рельефно вылеплено лицо, а лица Кюхельбекера, Репина и Таптыкова, на портретах, исполненных всего за несколько месяцев до этого, написаны робко и вместе с тем грубовато. На портрете Якубовича хорошо нарисована шея, что до того времени удавалось художнику редко; так, например, весьма неточно нарисована шея на портрете Кюхельбекера. Наконец, в портрете Якубовича появляется уже легкость, прозрачность красок, до тех пор все же не в такой степени свойственная работам Бестужева.
Портрет Якубовича - лучшее из того, что было исполнено художником на протяжении первых четырех лет пребывания на каторге, а по глубине психологической характеристики это вообще одно из самых сильных произведений Бестужева. Портрет нравился и самому художнику, - недаром в своем основном собрании, которое, по его мысли, должно было стать портретной галереей декабристов, он оставил именно этот портрет 1831 г., - хотя через восемь лет, перед отъездом Якубовича на поселение, исполнил другой. Своеобразная поэтичность облика Якубовича выразительно передана на превосходной акварели 1831 года. В этом портрете Бестужев продемонстрировал высокий профессиональный уровень, он показал себя здесь портретистом, которому под силу справиться с передачей внутренней сущности такого незаурядного человека, как Якубович.
Художник достиг в этом портрете того уровня мастерства, в сравнении с которым портреты, созданные ранее, являются еще недостаточно совершенными. Вместе с тем, портрет этот знаменует собою как бы некий рубеж в акварельном искусстве Бестужева: художник больше никогда не возвращался к той манере исполнения, в которой работал на каторге вплоть до создания портрета Якубовича.

Глава XIX

АВАНТЮРИСТ РОМАН МЕДОКС В ПЕТРОВСКОМ ЗАВОДЕ РАССМАТРИВАЕТ ПОРТФЕЛЬ БЕСТУЖЕВА С ПОРТРЕТАМИ ДЕКАБРИСТОВ. - ПОРТРЕТЫ, ИСПОЛНЕННЫЕ В ПЕТРОВСКОЙ ТЮРЬМЕ МЕЖДУ 1834 И НАЧАЛОМ 1837 гг.: ПОРТРЕТЫ М.А. ФОНВИЗИНА, В.П. ИВАШЕВА, Д.И. ЗАВАЛИШИНА, С.Г. ВОЛКОНСКОГО, С.П. ТРУБЕЦКОГО, И.А. АННЕНКОВА, М.С. ЛУНИНА, П.Н. СВИСТУНОВА, Н.М. МУРАВЬЕВА, Н.В. БАСАРГИНА, П.Ф. ГРОМНИЦКОГО, И.В. КИРЕЕВА, А.А. и Н.А. КРЮКОВЫХ, М.Ф. МИТЬКОВА, А.И. ТЮТЧЕВА, А.Ф. ФРОЛОВА; УТРАЧЕННЫЕ ПОРТРЕТЫ Ф.Б. ВОЛЬФА, К.П. ТОРСОНА, В.И. ШТЕЙНГЕЛЯ, И.Д. ЯКУШКИНА.

Через несколько недель после того, как декабристы, осужденные по четвертому разряду, были отправлены на поселение, в Петровскую тюрьму с провокационной целью проник авантюрист Роман Медокс. Много неприятностей могла причинить заключенным эта неожиданная встреча, - она могла, в частности, привести к уничтожению замечательной портретной галереи участников декабрьского восстания, создать которую задумал на каторге Бестужев. Лишь благоприятное стечение обстоятельств спасло от конфискации портреты декабристов, исполненные к тому времени Бестужевым. Первая авантюра Медокса, предпринятая им еще в 1812 г., привела его в Шлиссельбургскую крепость, где он просидел целых четырнадцать лет.
В июле 1826 г. в одну камеру с ним на некоторое время были помещены Николай и Михаил Бестужевы, Юшневский и Пущин, от которых Медоксу удалось выведать о восстании немало важных сведений. Весной 1827 г. Медокс был отправлен в Сибирь под надзор полиции и после многих похождений оказался в конце 1829 г. на свободе в Иркутске в качестве рядового; на самом же деле он был агентом-осведомителем III Отделения. Так как заключенные декабристы нелегально сносились со своими родными именно через Иркутск, Медокс постарался войти в доверие к тому человеку, в чьих руках и были сосредоточены эти связи. То была В.М. Шаховская, невеста Муханова, которой Николай I, несмотря на многократные ее ходатайства, упорно не давал разрешения на брак с осужденным декабристом.
Еще в 1828 г. Шаховская переехала из столицы в Иркутск и вскоре стала здесь связующим звеном между заточенными декабристами и их родственниками. Медокс, желая выслужиться и используя некоторые сведения, полученные у Шаховской, затеял грандиозную провокацию: 12 мая 1832 г. он отправил в III Отделение донос, в котором утверждал, будто в России зреет новый революционный заговор, и в заговоре этом замешаны декабристы, находящиеся в Петровской тюрьме. Несмотря на явные нелепости, нагроможденные в этом доносе, Николай I поверил в измышления Медокса и 20 января 1833 г. на докладе III Отделения наложил резолюцию, в которой были, между прочим, такие слова: «Нельзя терять времени». А еще в декабре 1832 г., когда до Николая I дошли первые сведения о «заговоре», в Сибирь был послан адъютант военного министра, ротмистр Вохин, которому было поручено «обнаружение замыслов». Прибыв в Иркутск и взяв с собой в качестве писаря Медокса, Вохин вместе с ним отправился в Петровский завод, куда приехал 11 марта 1833 г.
Декабристы, - как о том свидетельствуют воспоминания Якушкина, - о цели приезда Вохина догадывались, но о подлинной роли Медокса они не подозревали. Благодаря старым своим знакомствам с декабристами еще по каземату Шлиссельбургской крепости Медоксу удалось встретиться с некоторыми из них в Петровском и сблизиться с ними. И так как Медокс хорошо рисовал, Николай Бестужев предоставил ему возможность осмотреть свое собрание портретов. Когда, после шестидневного пребывания в Петровском заводе, Медокс составил новый донос, написанный в форме дневника, в котором разными подложными документами и выдуманными сообщениями старался обосновать свой старый донос, - он не преминул указать (к тому же дважды) на существование портретной галереи «государственных преступников». Впервые Медокс как бы вскользь сообщил о ней в записи от 14 марта.
Рассказывая о своем посещении дома Юшневской (построенного неподалеку от острога) и о содержании тех разговоров, которые он якобы вел здесь с Юшневским, а также с Никитой Муравьевым и Вольфом, Медокс заканчивает: «Н. Бестужев прислал мне свою портфель с собранием портретов всех освобожденных из Петровского завода государственных преступников, но рассматривание оных оставлено до следующего дня, по неудобности судить о живописи при свете огня» (в отличие от женатых декабристов, получивших право в любое время навещать своих жен, Николай Бестужев без специального разрешения выходить из острога не мог; поэтому портфель с портретами он передал Юшневскому, поручив ему показать их Медоксу).
15 марта провокатор вновь побывал у Юшневской и в пространной записи в дневнике-доносе отметил: «У Юшневского после обеда к кофею явился Якушкин, а потом и Вольф. Рассматривая портфель Н. Бестужева, я воспользовался случаем узнать изустные мнения государственных преступников о их собратиях». Далее, со слов своих собеседников, Медокс сообщает сведения о братьях Беляевых, Нарышкине, Муханове, Одоевском, Дружинине, Таптыкове, Фаленберге, то есть именно о тех, кто к тому времени был отправлен на поселение и чьи портреты Бестужев, как мы знаем, уже выполнил, включив их в свое основное собрание.
Можно не сомневаться, что если бы доносам Медокса был дан ход, «портфель» Николая Бестужева был бы отобран и, вероятно, уничтожен, а декабристу-художнику - строжайше запрещено писать портреты «государственных преступников». Но внимание III Отделения было поглощено сообщением о новом заговоре. Когда же не замедлила обнаружиться лживость доносов Медокса, Николай I приказал заточить его в тюрьму пожизненно (на этот раз авантюрист просидел в Шлиссельбургской крепости 22 года и был выпущен на волю лишь в 1856 г ., по приказу Александра II). Поэтому донос Медокса о портретной галерее декабристов хода не получил, и Николай Бестужев не потерял возможности продолжать свою работу. Пятьдесят человек заключенных оставалось еще в казематах Петровского завода к весне 1833 г. - после того как четвертый разряд был «обращен на поселение».
Николай Бестужев в свободное от многочисленных занятий время, несомненно, работал над портретами товарищей, которым - как и ему самому - предстояло еще томиться в тюрьме: в 1833-1839 гг. Бестужеву, конечно, случалось писать портреты декабристов задолго до того, как товарищи покидали стены тюрьмы. Но так как значительная часть дошедших до нас портретов из числа исполненных Бестужевым в Петровском остроге лишена дат, - затруднительно установить (при отсутствии к тому же прямых указаний архивно-документального характера), к какому же времени они относятся. Задача усложняется тем, что Бестужев, как правило, совершенствуя свое мастерство, не возвращался ни к одной из прежних своих манер. Отошел он и от той весьма своеобразной по свободному мазку манеры, в которой были выполнены им во второй половине 1832 и в начале 1833 г. портреты Розена, Глебова, Одоевского, Лорера и других. После создания этой серии Николай Бестужев продолжал неуклонно совершенствовать свое мастерство и, не останавливаясь на достигнутом, упорно продвигался вперед.
К январю или февралю 1834 г. относится портрет М.А. Фонвизина, из-за болезни покинувшего острог на целый год позже, чем все его товарищи по разряду. Уехал он вместе с женой. «Наталья Дмитриевна Фонвизина уехала на поселение, - сообщала М.К. Юшневская своим родным 2 марта 1834 г. - Мне было грустно с нею проститься».
Исполненный на высоком уровне мастерства портрет Фонвизина интересен, в частности, тем, что здесь впервые появилась броская многокрасочная деталь, ранее не встречавшаяся в работах Бестужева - цветной шарф, повязанный на шее: художнику захотелось передать переливы разовых, голубых и желтых тонов, и ему это удалось в полной мере. Много внимания рисованию уделял Николай Бестужев в летние месяцы 1834 г. Вот что писала Е.А. Бестужевой 17 августа 1834 г. М.К. Юшневская, которая была дружна с братьями Бестужевыми и, пока они находились в Петровской тюрьме, вела их переписку с родными: «Н<иколай> А<лександрович>, как вы знаете, постоянно занимается рисованием, точеньем разных разностей и множество хороших вещей делает. Во всю нашу дурную погоду он почти не выходит из своего номера и так пристально занят, что некогда, говорит, навестить своих друзей и знакомых».
Из всех тогдашних занятий Бестужева Юшневская на первом месте ставит «рисование». И вряд ли будет ошибкой предположить: Бестужев в те месяцы «постоянно занимался рисованием» прежде всего потому, что работал над портретами декабристов. Между тем, до нас дошел только один портрет декабриста из исполненных Бестужевым именно в то время, - это портрет В.П. Ивашева. Автором на нем поставлена дата «1834. 15 Juin» (так же, как и портрет Фонвизина, портрет Ивашева входит в состав основного собрания).
Портрет Ивашева стоит в ряду наиболее душевных, - если можно так выразиться, - наиболее бережно написанных портретных произведений Бестужева, созданных им к тому времени. Недаром художник подписал портрет своей монограммой, - обычно он ставил свою монограмму тогда, когда работа удовлетворяла его. Бестужев любил Ивашева - человека чудесной души, с именем которого связывается один из наиболее замечательных документов эпистолярного наследия Бестужева. Это сохранившийся в его архиве черновик письма к Ивашеву от 13 сентября 1835 г. Видимо, письмо послано не было и осталось в черновике: в нем Бестужев слишком откровенно выразил свое душевное состояние.
Вот текст этого единственного в своем роде документа: «Сегодня твое рождение, Базиль, - поздравляю! не знаю сколько тебе лет, но желаю, чтобы ты с каждым прибылым днем благословлял бога и радовался, что каждый новый день прибавляет к массе твоего счастия! Этого я желаю тебе - для тебя мое желание возможно: ты муж, ты отец - у тебя есть цель, ты можешь действовать, - жить жизнью; от тебя зависит разнообразить ее - и так желаю сверх всего - высокого искусства - уметь разнообразить ее. От этого много зависит счастье человеческое!!! И я разноображу жизнь свою!.. Обвиваю колечки, стучу молотком, мажу кистью, бросаю землю лопатою; часто пот льет с меня градом, часто я утомляюсь до того, что не в силах пошевелить перстом, а со всем тем каждый удар маятника, каждый миг времени падает на меня, как капля холодной воды на голову безумного, ложатся, как щелчки по наболевшему месту!
Сказать ли тебе правду, Базиль, - я хочу жизни, а лежу в могиле - я обманут в своих расчетах. Я сделал все, чтобы меня расстреляли, я не рассчитывал на выигрыш жизни - и не знаю, что с ним делать. Если жить, то действовать, а недеятельность хуже католического чистилища - и потому я пилю, строгаю, копаю, малюю, а время все-таки холодными каплями падает мне на горячую, безумную голову - и тут же присоединяются щелчки по бедному больному сердцу. Проклятый эгоизм! - видишь ли ты человека, Базиль! - везде это негодное я примешивается кстати и не кстати, думал ли ты, принимаясь за мою записку, думал ли я сам, принимаясь за перо, что, вместо твоего поздравления, напишу себе панихиду, но извини - пусть это будет условием claire-obscure в картине твоего счастья! Ты теперь, конечно, понимаешь, что чем repoussoir темнее, тем остальные части картины ярче».
Вчитываясь в эти горестные строки, написанные Бестужевым после десятилетнего заключения, явственно ощущаешь отчаяние, которое владело им в ту минуту. «Я хочу жизни, а лежу в могиле», — эти слова воспринимаются, как крик смертельно раненой души. Но Бестужев был человеком большой силы воли и письма к Ивашеву, как мы предполагаем, не отправил и никогда ни в каком другом письме своих душевных переживаний не обнажал. В письмах к родным и близким Бестужев всячески подчеркивал, что и в трудных случаях жизни он не теряет чувства собственного достоинства. Характерны строки, написанные им спустя три месяца - 15 декабря 1835 г. - брату Александру: «Правда, что положение нашего духа далеко от веселости; но не менее того справедливо, что и всякая печаль чужда нам. Мы думаем, что несчастие дóлжно нести с достоинством, что всякое выражение скорби неприлично в нашем положении». И до конца дней своих Бестужев придерживался этого правила.
Ивашева и Бестужева связывала общность художественных интересов. Ивашев любил живопись, сам рисовал, - этим и объясняются последние строки приведенного нами письма, в которых Бестужев разговаривает со своим адресатом на языке художника. Как сообщает Михаил Бестужев, родители Ивашева, отправляя ему посылки, вместе со всякими домашними вещами иногда посылали «редкие рисунки и виды»; так, однажды к Ивашеву «был приглашен брат Николай, чтоб полюбоваться живописью».

В состав основного собрания входит также портрет Волконского, исполненный позже, в январе или феврале 1837 г. (по разным причинам отъезд Волконского задержался на полгода). Включены также в основное собрание уже упоминавшиеся нами портреты Александра Муравьева и Ивашева, исполненные Николаем Бестужевым ранее, но почему-то отсутствуют портреты Вольфа, Торсона, Штейнгеля, Якушкина, хотя совершенно несомненно, что Бестужев писал всех четверых в остроге и притом писал не раз: ведь Торсон был «самый близкий, неизменный друг его», да и с остальными Бестужев поддерживал приятельские отношения.
Можно предположить, что, покидая Петровский завод, каждый из этих четырех декабристов - и Вольф, и Торсон, и Штейнгель, и Якушкин - получал в подарок свой портрет, писанный Бестужевым; времени же, чтобы сделать повторение для основного собрания, у художника не оставалось; так мы объясняем отсутствие в основном собрании этих портретов. Ни один из них до сих пор не обнаружен.
Почти все портреты, написанные Бестужевым тогда и входящие в состав основного собрания, исполнены уверенной рукой. Художник задался целью - если воспользоваться выражением Льва Толстого - «писать характеры». Внимательно рассматривая каждый из этих портретов, убеждаешься, что Бестужев стремился прежде всего передать именно характер. «Некоторые характеры носили печать весьма рельефной и вместе с тем привлекательной индивидуальности», - с казал один из декабристов о своих товарищах по Петровской тюрьме. Портреты декабристов, написанные Бестужевым в 1836 г., примечательны именно тем, что в них Бестужеву в значительной степени удалось передать «индивидуальности».
Остановимся вкратце на некоторых наиболее интересных из тогдашних портретов. Один из лучших - портрет Анненкова. Восемь лет прошло с тех пор, как Анненков позировал Бестужеву на фоне тюремного окна, - и как изменился он за это время! Рукою опытного мастера запечатлен на новом портрете внутренний облик Анненкова. Тюрьма резко изменила его. «По природе своей он был тих, молчалив, мало сообщителен, и крайне сосредоточенного характера», - пишет Розен о том, каким был тогда Анненков. Эти душевные свойства так же, как и обаяние Анненкова, художник и запечатлел на портрете. Николай Бестужев был дружен с Анненковым. Сообщая Ивашевой о предстоящем отъезде Анненкова из Петровской тюрьмы, Юшневская писала о Бестужевых: «Они в большом горе, что надо проводить Анненкова».
Не только характеристика удалась Бестужеву: новый портрет превосходен и по живописным качествам, по своей благородной тональности. Тогда же Николай Бестужев исполнил для подарка Анненкову еще один его портрет. Именно об этом портрете и идет, повидимому, речь в заметке дочери Анненкова - О.И. Ивановой. Она сообщает, что у брата ее, В.И. Анненкова, занимавшего в восьмидесятых годах должность председателя окружного суда в Самаре, хранятся портреты родных: «У того же моего брата находится также портрет отца, сделанный Н.А. Бестужевым в Петровской тюрьме». Следы этого портрета ныне затеряны.
Совсем иное по своей психологической трактовке изображение создал художник, когда ему в те же дни или те же недели довелось поработать над портретом человека иного склада, иного диапазона, иных масштабов. Мы говорим о М.С. Лунине, по определению современника - «замечательнейшей личности замечательной эпохи». Действительно, Лунин был одним из наиболее выдающихся деятелей декабристского движения; в нем особенно ярко отразились лучшие качества дворянского революционера. Лунин, по отзыву Герцена, «один из тончайших умов и деликатнейших», человек «гордой, непреклонной, подавляющей отваги», был по своим воззрениям убежденнейшим демократом. А среди декабристов, заточенных в Петровскую тюрьму, он оказался единственным, кто продолжал свою политическую деятельность в ссылке.
«Я опять начал действия наступательные», - открыто писал Лунин в своих письмах из Сибири, в которых резко обличал всю систему царского деспотизма. Лунин понимал, чем это грозит ему. «Что же касается того, что с ним могут что-либо сделать, то он этого ожидает и пишет, зная, чем он отвечает», - указывал Никита Муравьев. «Действия наступательные» стоили Лунину жизни: на поселении он был вторично арестован, заточен в Акатуйскую каторжную тюрьму, одно из самых страшных мест заключения, и вскоре отравлен наемными агентами самодержавия. Михаил Бестужев писал, что Лунин «находил неизъяснимое наслаждение дразнить „белого медведя“ (как говорил он), не обращая внимания на мольбы обожавшей его сестры (графини Уваровой) и на лапы дикого зверя, в когтях которого он и погиб в Акатуе».
В литературе нет сведений о том, какие отношения существовали между Николаем Бестужевым и Луниным, но, вероятно, отношения эти были проникнуты чувством глубокого взаимного уважения и сердечности. Известен такой факт: когда в апреле 1828 г. Лунин был доставлен в Читинский острог, Бестужев отдал ему свое белье и верхнюю одежду. Лунин не был чужд интересам художественным. Следует также отметить, что в преддекабрьские годы именно он приобрел литографский станок для массового выпуска воззваний Тайного общества. Можно предполагать, что в тех беседах, которые Николай Бестужев и Лунин вели в годы совместного пребывания в остроге, немалое место занимало изобразительное искусство. Бестужев писал, конечно, портреты Лунина не раз, но до сих пор они пребывали в неизвестности.
Портрет, исполненный в 1836 г., накануне отъезда Лунина на поселение, и входящий в состав основного собрания, представляет значительный интерес: Бестужев сумел воссоздать на этой акварели черты характера замечательного декабриста. На портрете лицо мудреца и аскета, а чуть улыбающиеся глаза излучают иронию, сарказм. Недаром Лунин говорил: «Бич сарказма так же сечет, как и топор палача». Один из декабристов сообщает о «неподдельной веселости» Лунина, об «остроумных его шутках». Глядя на портрет, представляешь себе Лунина таким, каким его рисуют многочисленные мемуарные свидетельства: человеком решительных действий, натурой неустанно ищущей, беспокойной - прямой противоположностью Анненкова. В иконографии Лунина, замечательного представителя русской общественной мысли и революционного движения, портрет, исполненный Бестужевым, занимает первое место: бесспорно, это лучшее изображение декабриста, дошедшее до наших дней.
Внук С.Г. и М.Н. Волконских, рассказывая о тех портретах, которые перешли к нему от них, упоминает и «два автопортрета М.С. Лунина». Портреты эти - акварель и рисунок карандашом - сохранились до нашего времени и неоднократно воспроизводились. И все исследователи, писавшие о них, повторяли, вслед за С.М. Волконским, что это - автопортреты Лунина. Между тем, С.М. Волконский допустил явную ошибку: автограф Лунина, имеющийся в правом нижнем углу акварельного портрета, он принял за подпись, которую художник ставит под своей работой, решил, что это - автопортрет декабриста.
Теперь, когда мы знаем портрет Лунина в основном собрании произведений Николая Бестужева, становится совершенно несомненным, что акварельный портрет Лунина, принадлежавший Волконским, исполнен той же рукой, тем же художником; более того, оба портрета написаны Бестужевым почти одновременно, перед отъездом Лунина на поселение. Это явствует из сравнения портретов. Экземпляр, находившийся у Волконских, менее удачен, и все-таки этот портрет является одной из наиболее интересных бестужевских работ 1836 года. Ныне он хранится во Всесоюзном музее А.С. Пушкина.
Одновременно с портретами Лунина был создан Бестужевым портрет П.Н. Свистунова. И здесь психологическая характеристика столь сильна, что, ознакомившись с этим портретом, можно, и не роясь в старых воспоминаниях и в переписке современников, ясно представить себе духовный и моральный облик Свистунова. И насколько этот духовный облик менее интересен, чем облик Лунина! Воспитанник самого аристократического учебного заведения Российской империи - Пажеского корпуса, офицер наиболее аристократического изо всех полков русского войска - Кавалергардского, типичный представитель «высшего» общества столицы, Свистунов, несмотря на все, что ему пришлось пережить после 14 декабря, сохранил на долгие годы привычки и наклонности «золотой» молодежи светского Петербурга.
На каторге он принадлежал к числу тех немногих декабристов, которые отнюдь не отягчали себя глубокими размышлениями о судьбах родины, о положении крепостных; он в остроге помышлял о всяческих вполне земных удовольствиях. Наряду с этим в его натуре было что-то артистическое, - страстный любитель музыки, много ею занимавшийся (в Петровской тюрьме у него был даже рояль, присланный родными), он неизменно выступал капельмейстером и регентом на всех музыкальных вечерах, которые узники устраивали в остроге. Что же касается других сторон личности Свистунова, то, по авторитетному свидетельству, «его образовало общее заключение (в Петровском заводе) со многими умными, развитыми и даже замечательными людьми».

Глава XX

ПОРТРЕТЫ, ИСПОЛНЕННЫЕ В ПЕТРОВСКОЙ ТЮРЬМЕ В 1837-1838 гг.: И.И. ПУЩИНА, И.И. ГОРБАЧЕВСКОГО, А.А. БЫСТРИЦКОГО, А.Е. МОЗАЛЕВСКОГО, А.В. ПОДЖИО, А.З. М УРАВЬЕВА. - ПОРТРЕТЫ, ИСПОЛНЕННЫЕ В 1839 г., - В ГОД ОТПРАВКИ «ПЕРВОРАЗРЯДНИКОВ» НА ПОСЕЛЕНИЕ: В.А. БЕЧАСНОВА, Д.А. ЩЕПИНА-РОСТОВСКОГО, И.С. ПОВАЛО-ШВЕЙКОВСКОГО, П.И. БОРИСОВА, Ф.Ф. ВАДКОВСКОГО, Д.И. ЗАВАЛИШИНА, Н.А. ПАНОВА, В.Н. СОЛОВЬЕВА, А.Н. СУТГОФА, С.П. ТРУБЕЦКОГО, А.П. ЮШНЕВСКОГО, А.П. АРБУЗОВА, А.И. ЯКУБОВИЧА; ИСПОЛНЕННЫЕ ПО ПАМЯТИ ПОРТРЕТЫ А.П. БАРЯТИНСКОГО И В.Л. ДАВЫДОВА; УТРАЧЕННЫЕ ПОРТРЕТЫ: Я.М. АНДРЕЕВИЧА, А.И. БОРИСОВА, Е.П. ОБОЛЕНСКОГО, М.М. СПИРИДОВА, А.С. ПЕСТОВА. -  УТРАЧЕННЫЕ ПОРТРЕТЫ УЗНИКОВ ПЕТРОВСКОЙ ТЮРЬМЫ НЕ ДЕКАБРИСТОВ: ИОСИФА СОСИНОВИЧА, А.Л. КУЧЕВСКОГО, И.И. ЗАВАЛИШИНА. - ПОРТРЕТЫ ЛИЦ, НАЧАЛЬСТВОВАВШИХ В ПЕТРОВСКОМ: С.Р. и О.А. ЛЕПАРСКИХ, Г.М. РЕБИНДЕРА, Я.Д. КАЗИМИРСКОГО, А.И. АРСЕНЬЕВА, Я.И. БЕЗНОСИКОВА.

В основное собрание входят еще пять портретов, датированных, как и портрет Волконского, 1837 годом. Это портреты А.А. Быстрицкого, И.И. Горбачевского, А.Е. Мозалевского, А.В. Поджио и И.И. Пущина. Но все эти пятеро декабристов были «перворазрядниками», и у них не было никаких надежд, что они будут «обращены на поселение» раньше, чем кончится срок для всего разряда. Поэтому можно предположить, что если не все пять портретов, то некоторые из них возникли в связи с каким-либо нежданным событием и что, быть может, существовала некая особая причина, послужившая стимулом для написания каждого из них. Именно так, - по причине особого свойства, - думается нам, был создан в 1837 г. портрет Пущина.
Любимый лицейский товарищ Пушкина, Иван Иванович Пущин сразу же по окончании Лицея вступил в первую организацию Тайного общества, - он был членом Священной артели, затем Союза Спасения и Союза Благоденствия и, наконец, одним из самых деятельных членов Северного общества. Вскоре он стал во главе московской организации. Когда руководителями Северного общества обсуждался вопрос, поднимать восстание или нет, Пущин сказал: «Если мы ничего не предпримем, то заслуживаем во всей силе имя подлецов»468. На Сенатской площади он оказался в числе наиболее энергичных и хладнокровных руководителей восстания; присудили его к вечной каторге. «...Каторга 120 друзей, братьев, товарищей ужасна», - писал Пушкин в августе 1826 г.
Когда слова эти ложились на бумагу, несомненно, первая мысль поэта была именно о Пущине, который был для него «друг прямой», «брат», «товарищ милый». Несколько месяцев спустя, вручая А.Г. Муравьевой, отправлявшейся к мужу, свое послание к декабристам, Пушкин передал ей для Пущина стихотворение «Мой первый друг, мой друг бесценный!..» В день приезда Пущина в Читу (в январе 1828 г.) Муравьева через тюремный частокол передала ему листок бумаги с этим стихотворением, и оно действительно «озарило» «заточенье» декабриста.
На каторге Пущин нередко рассказывал товарищам о своем гениальном друге. «Я часто с ним говорил о Пушкине, сидевши вместе в 3-м отделении Петровского каземата», - пишет Горбачевский. Великим горем было для Пущина известие о смерти Пушкина. Это известие быстро дошло до тюремной камеры; в феврале 1837 г. из отпуска вернулся после продолжительного пребывания в столице плац-адъютант Петровской тюрьмы В.В. Розенберг, который в подробностях поведал Пущину историю гибели Пушкина. «Слушая этот горький рассказ, - пишет в своих воспоминаниях Пущин, - я сначала решительно не понимал слов рассказчика, так далека от меня была мысль, что Пушкин должен умереть во цвете лет, среди живых его надежд. Это был для меня громовой удар из безоблачного неба - ошеломило меня, и вся скорбь не вдруг сказалась на сердце».
Словами глубочайшей скорби и горечи отозвался Пущин на гибель Пушкина: «Кажется, если бы при мне должна была случиться несчастная его история и если б я был на месте К. Данзаса, то роковая пуля встретила бы мою грудь: я бы нашел средство сохранить поэта-товарища, достояние России». А в письме к бывшему директору Царскосельского лицея Е.А. Энгельгардту Пущин в конце 1837 г. писал: «О Пушкине давно я глубоко погрустил <...> Мы здесь очень скоро узнали о смерти Пушкина, и в Сибири даже, кого могла, она поразила, как потеря общественная». «Весть эта электрической искрой сообщилась в тюрьме, - рассказывает Пущин в своих воспоминаниях, - во всех кружках только и речи было, что о смерти Пушкина - об общей нашей потере».
К тому же многие из декабристов, заточенных в Петровской тюрьме, были лично знакомы с Пушкиным. Но так как никто из них не знал поэта так близко, как Пущин, то именно на его долю и выпала обязанность поделиться со всеми товарищами воспоминаниями о погибшем друге. Весьма возможно, что существует прямая связь между этими скорбными днями и лаконичной датой «1837», поставленной Пущиным на своем портрете в основном собрании. Бестужев делал этот портрет с особым чувством не только потому, что Пущин был «первым», «бесценным» другом Пушкина. Человек безупречной моральной чистоты, Пущин так же, как и в Лицее, пользовался необычайной любовью и глубоким уважением среди товарищей по каторге. Басаргин в своих воспоминаниях называет его «общим нашим любимцем», Волконский - «рыцарем правды», Горбачевский - «чудо-человеком».
Бестужев был близко знаком с Пущиным еще в Петербурге, а в Шлиссельбургской крепости и в казематах Читы и Петровского они особенно подружились. Вот почему, работая в 1837 г. над портретом друга, Бестужев создал образ необычайной привлекательности и обаяния. И это единственный, исполненный Бестужевым в Петровской тюрьме портрет Пущина, сохранившийся до наших дней. Между тем Пущина Бестужев писал чаще других. Это можно заключить из писем, адресованных Пущину его родными, а также из писем Николая Бестужева к своим родным, - в них содержатся упоминания о портретах Пущина. Заказывали эти портреты братья и сестры Пущина. Бестужев был знаком с ними; особенно хорошо знал он Николая Ивановича Пущина и, естественно, старался выполнять просьбы родных друга.
В семье Пущиных были известны многочисленные таланты Бестужева, знали и о его пристрастии к рисованию. Так, в письмах к И.И. Пущину брат его Н.И. Пущин писал: «Напрасно ты не поучился у Ник<олая> Александровича разным мас терствам. Он на всяком месте совершенно обеспечен по предмету отыскивать занятие. Трудно выразить, до какой степени это обстоятельство важно». А вот что писал Н.И. Пущин о Бестужеве 12 сентября 1832 г. брату в Петровскую тюрьму: «Вероятно Никол<ай> Александ<рович > не оставил привычки заниматься рисованием и многими другими мастерствами; в таком случае мне бы очень хотелось служить ему комиссионером, и он, кажется, может быть уверен, что я буду в возможной степени исправен, лишь бы он не затруднялся делать мне поручения».
Через две недели после отправки этого письма и Анна Ивановна Пущина написала брату в Петровскую тюрьму: «Господин Лангер навестил нас после нашего переезда в город и подарил Евдокии свой перевод - что-то о том, как лучше смотреть картины. Он считает ее любителем и знатоком. Мы рассматривали его альбом с эскизами. Признаюсь в своем невежестве, но я предпочитаю вещи более законченные. Илья Назимов был с ним вместе, тот тоже думает, что он немного художник и много они пустяков толковали; все же приятно обладать способностями к живописи. У вас есть господин Бестужев, который делает портреты. Попроси же его сделать с тебя портрет, чтобы мы могли приблизительно представить себе, каким ты стал, бедняжка!»
К тому времени, когда письмо это пришло в Петровскую тюрьму, у Бестужева был готовый портрет Пущина, и он не замедлил отправить его - очевидно, с оказией - А.И. Пущиной. Вот что написала по поводу этого портрета другая сестра Пущина - Мария Ивановна: «Я еще ничего не сказала тебе, милый Ванечка, о твоем портрете; ведь при виде его у меня сжалось сердце. Неужели у тебя теперь такое выражение глаз? Душевные страдания не могут яснее обнаруживаться. Мне хочется верить, что это недостаток живописи, не в обиду будь сказано художнику, талантом которого восторгался <здесь> один знаток. Но сходство не всегда дается, и возможно, что твое сходство очень трудно уловить, так как из десятка твоих портретов нет ни одного, который напоминал бы тебя. Мне очень хотелось бы успокоиться насчет выражения глаз, а для этого надо, чтобы господин Б<естужев> был настолько добр, чтобы написать один только глаз; я припоминаю, что видела один глаз замечательно схожий. Попытайся устроить это, голубчик, если моя просьба не слишком нескромна, или же забудь ее, если она невыполнима».
Написал ли Бестужев «один только глаз» И.И. Пущина - неизвестно. Но зато известно, что в 1833 или в 1834 г. Николай Бестужев послал А.И. Пущиной новый портрет И.И. Пущина. А осенью 1835 г. он готовил для А.И. Пущиной еще один портрет ее брата. «Анне Ивановне Пущиной скажи, - писал Бестужев брату Павлу 13 сентября 1835 г., - что ныне осенью пришлю ей портрет Ив. Ив., который тебе кланяется, и ты от нас обоих отдай поклон Николаю Ивановичу».
В следующем письме от 25 октября к тому же брату Бестужев писал: «Прошу тебя, милый Поль, когда увидишь Анну Ивановну Пущину, засвидетельствуй ей мое уважение; скажи, что я готовлю ей портрет Ивана Ивановича, но мнению общему очень схожий, но который, верно, ей не понравится, потому что представляет его гораздо старее, нежели каков он в ее воображении. Я делал два его портрета; обоими Анна Ивановна была недовольна и последним более, чем первым; при третьем я имею право думать, что она будет еще недовольнее, чем первыми, потому что - увы! мы все, и Jeannot <И.И. Пущин> вместе с нами, увядаем, и <это> даже заметно нам самим. Конечно, Анна Ивановна не помнит меня, но если бы она взяла на себя труд припомнить молодого человека, бывавшего у них в доме со Спафарьевым, то этот молодой человек - я, уже сед, почти лыс и весь в морщинах. Это моя история в течение 10-летнего заключения и вместе каждого из нас».
Вскоре Бестужев послал А.И. Пущиной третий портрет ее брата, но и он не имел успеха. «Я получил письмо от Анны Ивановны, - сообщал Бестужев брату Павлу 22 мая 1836 г ., - и вижу, что она все еще недовольна братниным портретом; но здесь узнавали его даже двухлетние дети. На днях буду ей отвечать». Посылал ли Бестужев сестрам Пущиным портреты Ивана Ивановича в последующие годы совместного пребывания с ним в Петровской тюрьме - неизвестно: в дошедших до нашего времени письмах А.И. и М.И. Пущиных, как и в письмах Николая Бестужева, больше упоминаний об этом нет. Судьба же тех трех портретов Пущина, которые были отправлены в 1832-1835 гг. из Петровской тюрьмы А.И. Пущиной, остается неведомой, - по-видимому, они погибли. И лишь портрет, сохранившийся в основном собрании, восполняет в какой-то степени этот пробел: портрет примечателен, в частности, тем, что Бестужев запечатлел на нем облик томившегося на каторге лучшего друга Пушкина в самый год смерти великого русского поэта.
Среди других портретов основного собрания, датированных 1837 г., выделяется портрет И.И. Горбачевского. Сильное впечатление производит этот превосходный портрет. Лицо Горбачевского как бы вылеплено, - художник сумел рельефно передать акварелью облик своего товарища. В историю декабризма Горбачевский вошел как пламенный революционер, который и на каторге принадлежал к числу наиболее демократически настроенных декабристов. Николай и Михаил Бестужевы сблизились с ним еще в Шлиссельбургской крепости, откуда их вместе с Барятинским, вчетвером, отправили одновременно в Читинский острог. «Удивительно добрая и чистая натура», - говорил Михаил Бестужев о Горбачевском. И в позднейшие годы Горбачевский оставался таким же: «Это была чудная, светлая личность, высокой нравственной мощи, несмотря на тихий характер. В его присутствии люди не смели лгать, хотя он даже не выражал словами неодобрение лжецу».
От портрета Горбачевского, исполненного Бестужевым, веет мощью - физической и нравственной. Художнику удалось передать своеобразие внешнего и внутреннего облика Горбачевского. Как запоминаются на этом портрете Горбачевского глаза, пронзительная острота взгляда; вполне представляешь себе, что под таким взглядом «люди не смели лгать». Не удивительно, что подобного рода высокохудожественные работы Бестужева вызывали в Петербурге в тридцатых годах прошлого века, как о том сообщала брату М.И. Пущина, восторги знатоков. Менее удачны остальные три акварели, относящиеся к тому же 1837 г. (даты под ними так же, как и под портретами Пущина и Горбачевского, сами изображенные поставили одновременно с подписями).
Портреты Быстрицкого, Мозалевского и А.В. Поджио менее выразительны по характеристике, не очень совершенны по технике. В 1837 г. Бестужев уже умел работать лучше. Они явно засушены - особенно портрет Мозалевского. Портреты эти интересны как часть общей портретной галереи декабристов, созданной Бестужевым в Читинском и Петровском острогах, но они не могут считаться ее украшением. 1838 годом датирован в основном собрании только один портрет - изображает он Артамона Муравьева. Последние годы пребывания в Петровской тюрьме были периодом полного расцвета мастерства Бестужева; портрет Артамона Муравьева еще одно тому доказательство. Со всех точек зрения это превосходная вещь. Хорошо написано живое, умное лицо Муравьева, удачно - волосы. Портрет выполнен в свободной манере, в нем много живописности, света.
Вскоре после того, как Муравьев был отправлен на поселение, с ним встретился В.Д. Философов, молодой правовед, зачисленный в комиссию по ревизии Восточной Сибири; вот что записал он у себя в дневнике: «Ездил два раза в Малую Разводную - деревню, где поселен Артамон Захарович Муравьев. Прекрасная фигура, седые длинные волосы и усы. Любезность, ум и доброта. И все это погребено в глуши сибирской деревушки».
Вне основного собрания находится другой портрет Артамона Муравьева - вариант, тогда же исполненный Бестужевым. Это был, несомненно, подарок художника самому Муравьеву. Голова декабриста дана на втором портрете более крупно, - это облегчало работу; следовало ожидать, что он будет удачнее первого. Но портреты, исполненные для подарка, оказывались нередко, как мы уже упоминали, менее разработанными, чем экземпляры основные, более упрощенными. Так случилось и с портретом, подаренным Артамону Муравьеву. На портрете справа внизу монограмма художника - «NB:». Ныне портрет находится в экспозиции Всесоюзного музея А.С. Пушкина.
К тому времени, когда Бестужев работал над портретами Артамона Муравьева, Петровский острог опустел: в нем осталось всего тридцать человек. Для двадцати семи узников (декабристов) срок заключения истекал через несколько месяцев - 10 июля 1839 г., и они уже считали дни, отделяющие их от минуты освобождения. Все они стремились вырваться из Петровской тюрьмы, хотя многие были материально совсем не обеспечены, и это не предвещало им ничего хорошего. Тяжело переносил последние месяцы тюрьмы и Николай Бестужев. Сохранилось письмо его к Розену, в котором он - 31 августа 1838 г. - писал: «Что Вам сказать о нас самих, кроме того, что бесконечные дни наши тянутся бесцветною полосою на подобие нашего частокола, из-за которого не видно ни земли, ни неба».
Бестужев мечтал о свободе, хотя знал хорошо, что жизнь на поселении в глухом углу Сибири трудно назвать свободой. Но он уже заранее обдумал, куда именно будет просить отправить его, обдумал и то, чем займется на новом месте. Бестужева тянет на широкие просторы, где он надеется вдоволь насладиться рисованием пейзажей. «Скоро, месяцев через шесть, будешь ты получать письма нашей собственной руки, - писал он сестре Марии, - и, вероятно, первое время нашего поселения, пока не успеем завестись своим хозяйством, описания жизни нашей будут очень романтические, потому что захочется же после тринадцатилетнего и с лишком заключения пройтись на свободе и по лугу, и по леску, и по берегу прекрасной и широкой Селенги, если только, сообразно нашему желанию, мы поселены будем в Селенгинске. Жаль только, что окрестности этого городка большею частью песчанны, так что вблизи нет порядочной прогулки; но удалясь немного, найдешь и горы, и лес, и воду, т. е. все, что может составить порядочный ландшафт, или видоим, как сказал впервые по-русски брат Александр. Мы обещаем вам, мои милые, виды Селенгинска и его окрестностей отовсюду, где только можно будет с выгодою срисовать».
Начиная с первых дней 1839 г., жизнь в Петровской тюрьме потекла в предвидении скорого отъезда. Каждый строил планы на будущее, каждый, как мог, готовился к нему. Николай Бестужев, всегда занятый в остроге сверх всякой меры, ожидая выхода на волю, оказался занят еще более. Но и в этих обстоятельствах он не оставлял своего главного труда - портретной галереи декабристов. Кроме Якубовича, Пущина, Горбачевского, Быстрицкого, Мозалевского, Поджио и Артамона Муравьева, портреты которых Бестужев исполнил в предыдущие годы и поместил в основное собрание, в Петровской тюрьме в 1839 г. находились декабристы, чьи портреты ему еще предстояло исполнить: Я.М. Андреевич, А.П. Арбузов, А.П. Барятинский, В.А. Бечаснов, Андрей и Петр Борисовы, Ф.Ф. Вадковский, В.Л. Давыдов, Д.И. Завалишин, Е.П. Оболенский, Н.А. Панов, И.С. Повало-Швейковский, В.Н. Соловьев, М.М. Спиридов, А.Н. Сутгоф, С.П. Трубецкой, Д.А. Щепин-Ростовский, А.П. Юшневский. Можно не сомневаться, что Николай Бестужев писал всех этих лиц (за двумя, быть может, исключениями).