В 1800 г. А.Ф. Бестужев занял должность, благодаря которой он оказался в центре тогдашней художественной жизни страны: он был назначен правителем канцелярии петербургской «Академии трех знатнейших художеств». В предыдущее десятилетие Академия влачила плачевное существование: лишь в 1794 г. был сменен президент И.И. Бецкой, занимавший этот пост тридцать лет; в последние годы своей жизни Бецкой, уже девяностолетний старик, привел Академию к полному упадку. После недолгого президентства энергичного А.И. Мусина-Пушкина его сменил в 1797 г., по указу Павла I, француз граф Шуазель-Гуфье, не только не знакомый с культурой России, но и не проявлявший ни в малейшей степени интереса к русскому языку. Даже официозный историк Академии художеств вынужден был признать, что период этот «можно отметить как время явного предпочтения, оказываемого иностранцам, в ущерб русским художникам и мастерам».

Наиболее выдающиеся представители тогдашнего художественного мира России давно понимали, что Академию необходимо преобразовать: система преподавания в Академии устарела. Первые перемены начал вводить В.И. Баженов, назначенный в 1799 г. вице-президентом. Но так как на этом посту он находился всего лишь пять месяцев и в том же 1799 г. умер, то реализовать свои планы ему не удалось. И лишь после того, как пост президента занял один из просвещеннейших людей того времени - А.С. Строганов, коренные реформы Академии начали осуществляться. Следует отметить интересный факт: 23 января 1800 г. Строганов получил указ «быть президентом Академии художеств, императорских библиотек директором и главным начальником в Экспедиции мраморной ломки и приисков цветных камней в Пермской губернии», а через три с небольшим недели - 17 февраля - А.Ф. Бестужев уже был «поставлен в высочайше учрежденной при его сиятельстве графе Строганове канцелярии правителем оной». Это значит, что именно на Бестужева пал выбор Строганова, как только ему пришлось подбирать себе помощников на новом поприще.

А.Ф. Бестужев в полной мере оправдал доверие нового президента и стал одним из самых деятельных участников всех его культурных начинаний. Кроме того, ему удалось претворить в жизнь собственные идеи художественного воспитания юношества. В одном из своих писем, упоминая о службе отца при А.С. Строганове, Николай Бестужев указывает, что вначале отец «некоторое время исправлял должность конференц-секретаря Академии художеств». Значит в ту пору А.Ф. Бестужев имел самое непосредственное отношение ко всей деловой и учебной жизни Академии, так как конференц-секретарь обычно осуществлял фактическое руководство Академией. Но и в дальнейшем Бестужев был больше чем «правитель канцелярии», так как являлся непосредственным помощником президента, когда тот, после смерти Павла I, обновил профессорский персонал Академии художеств и добился «дополнительных статей» к прежнему уставу. Согласно этим «статьям», штат Академии и курс научных предметов значительно расширялся. В эти годы А.Ф. Бестужев разрабатывал также различные проекты; основа этих проектов - уверенность, что в некоторых отраслях промышленности можно избавиться от всего привозного и чужеземного. Так, например, он писал «о необходимости делать белое оружие» России и не надеяться на иностранцев». Проект был одобрен, и Александр I поручил Бестужеву «образовать фабрику для палашей кавалерии, чтоб она была рассадником будущих учреждений в том же роде».

Самое деятельное участие принял Бестужев и в строительстве Казанского собора, вышедшего, по словам историка, «из рук российских художников без всякого содействия иностранцев, равно как и все материалы, на сооружение сего храма употребленные, заимствованы из недр нашего отечества». Для этого строительства, по инициативе Бестужева, в 1804 г. при Академии были организованы обширные мастерские, где отливались бронзовые статуи, а еще через год был построен «Литейный дом», в котором впоследствии изготовлялись всевозможные монументальные украшения для Петербурга, Москвы и других городов. А.Ф. Бестужев являлся не только инициатором этих начинаний, он руководил их осуществлением, а когда предприятия эти были построены, - управлял ими.

«Отец, - вспоминал Михаил Бестужев, - вышедший за ранами в отставку еще в полной жизненной силе, был человек образованный, преданный душою науке, просвещению и службе родине. Это нравственное направление невольно сблизило его с графом Строгановым, человеком тоже весьма просвещенным, душою добрым, старавшимся заслужить имя мецената покровительством и поощрением искусств, наук и художеств. Они взаимно уважали друг друга: граф просил отца принять под свое ведение его канцелярию и доставил ему место главноуправляющего екатеринбургскою гранильною фабрикою <...>. Отец поднял фабрику из ее ничтожества; с одной стороны, прекратив злоупотребления, с другой, введя строгую отчетность, он нашел средства представлять ко двору произведения истинно изящные, носящие печать изобретательности и вкуса. Для подобных результатов он должен был войти в близкие сношения с лучшими профессорами Академии художеств, с известным литейщиком Екимовым, устроить на разумных началах бронзовую фабрику и образовать мастеров-техников».

Наиболее одаренных скульпторов - И.П. Мартоса, И.П. Прокофьева, Степана Пименова, В.И. Демут-Малиновского, Ф.Ф. Щедрина - Бестужев привлек для исполнения эскизов к тем монументальным работам, которые отливались на «бронзовой фабрике» и в «Литейном доме». С выдающимися художниками и архитекторами того времени он соприкасался по службе в Академии художеств. Многие из них были вхожи к нему в дом, и этот дом вскоре сделался одним из очагов русской культуры. В частности, с Пниным до конца его дней А.Ф. Бестужев был в большой дружбе. Характерно, что именно он после смерти Пнина (в сентябре 1805 г.) стал опекуном его двухлетнего сына, которого позже, в 1809 г., и определил при содействии А.С. Строганова «на казенное содержание» в Академию художеств.

Называя круг знакомств отца «обширным и избранным», Николай Бестужев сообщает любопытный факт, - оказывается, портрет его матери писал Боровиковский. «Я помню ее, - пишет декабрист о матери, - если не красавицей, то, по крайней мере, очень, очень приятной женщиной, что доказывает и ее портрет, деланный тогда уже, как ей было за тридцать лет, Боровиковским. Я как теперь вижу старика-живописца, пишущего левой рукою». Обнаружился и портрет самого А.Ф. Бестужева, исполненный Боровиковским: первоклассный по характеристике, портрет этот впервые знакомит с обликом А.Ф. Бестужева - человека  высокой духовной культуры, богатого и сложного интеллекта.

С восторженным чувством вспоминал о друзьях отца Александр Бестужев-Марлинский: «Отец мой был редкой нравственности, доброты безграничной и веселого нрава. Все лучшие художники и сочинители тогдашнего времени были его приятелями: я ребенком с благоговением терся между ними». Прочитав в солдатских траншеях на Кавказе повесть Полевого «Живописец», Марлинский писал: «Тысячи образов возникают в душе моей, проснувшейся от животной жизни. Да, и я жил в мире пластической красоты - я вырос с художниками».

То же и в еще большей степени мог сказать о себе первенец Бестужевых - Николай; он был старше Александра на шесть с половиной лет: когда отец их в 1810 г. умер, Николаю было девятнадцать, а Александру двенадцать с небольшим. Для того чтобы ясно представить себе, в какой благоприятной обстановке с детства рос и развивался Николай, следует привести еще несколько строк из воспоминаний Михаила Бестужева. Рассказывая о библиотеке отца, Михаил Бестужев сообщает: «Отец наш, как человек весьма просвещенный по тогдашнему времени, собрал в ней все, что только появлялось на русском языке примечательного; в другом отделении были книги на иностранных языках. Вход в кабинет нам не был возбранен, где на больших столах были разложены кипы бумаг, в шкафах за стеклами и на высоких этажерках были расположены минералы, граненые камни, редкости из Геркуланума и Помпеи, обделанные из редких камней вазы, чаши, канделябры и проч.».

По словам Михаила Бестужева, отец их «занимался собранием <...> редкостей по всем частям искусств и художеств; приобретал картины наших столичных художников, эстампы граверов, модели пушек, крепостей и знаменитых архитектурных зданий, и без преувеличения можно было сказать, что дом наш был богатым музеем в миниатюре. Такова была внешняя обстановка нашего детства. Будучи вседневно окружены столь разнообразными предметами, вызывающими детское любопытство, пользуясь во всякое время беспрепятственным доступом к отцу, хотя постоянно занятому серьезными делами, но не скучающему удовлетворять наше беспокойное любопытство; слушая его толки и рассуждения с учеными, артистами или мастерами, мы невольно, бессознательно всасывали всеми порами нашего тела благотворные элементы окружающих нас стихий».

Николай с детских дет проникся любовью к живописи, литературе и науке. Вскоре начало проявляться его незаурядное художественное дарование. Развитию Николая способствовало и то, что А.Ф. Бестужев постоянно брал его с собою и в Академию, и на все фабрики, которые находились под его руководством. Вспоминая о детских годах Николая, Михаил Бестужев рассказывает: «Много имело влияние на его склонности и изящество вкуса частое посещение бронзовой и сабельной фабрик нашего отца и Академии художеств. Там он с самых юных лет неприметно увлекался в тот мир, который так явственно отразился на всей его жизни». Посещая эти фабрики, Николай с юных лет научился ценить труд простых русских людей - великих «умельцев», которых А.Ф. Бестужев настойчиво привлекал к осуществлению разнообразных заданий. Он оказал значительную поддержку самому выдающемуся мастеру-литейщику того времени, Василию Петровичу Екимову, о котором вспоминает Михаил Бестужев. В этом отношении А.Ф. Бестужев был верен себе, своему обыкновению - выдвигать людей из народа.

При А.С. Строганове, «который был директором Академии художеств, - рассказывает один из мемуаристов, - находился статский советник Александр Федосеевич Бестужев, который был со мною весьма дружен, жил близко меня в академическом деревянном доме. Человек очень умный, ученый и добрый <...> Он был при строении Казанской церкви и под его надзором выливались все бронзовые украшения, какие есть в той церкви. Он мне рассказывал, что когда надо было привезти и поднять на место внутри церкви гранитные колонны, то иностранцы просили 17 000 рублей, но российские крестьяне подняли посредством воротов за 1800 рублей, а чтобы колонны не разбились, они окружили их, как пеленами, в толстые деревянные пластины. Вот как опыт научает самых простых людей!»

Такое же любовное отношение к опыту «самых простых людей» сохранил на всю жизнь и Николай, и в этом можно видеть не только умонастроение будущего декабриста, но и влияние его отца. Некоторые косвенные сведения давали основание предполагать, что Николай Бестужев в молодые годы учился в качестве «казеннокоштного» воспитанника в Академии художеств. Это тем более казалось логичным, что, как известно, в конце XVIII века в петербургскую Академию в число воспитанников находившегося при ней училища принимали детей с шестилетнего возраста. К такому предположению приводили, в частности, следующие строки воспоминаний Михаила Бестужева о брате Александре: «Способность к рисованию первоначально он получил в Академии художеств, где лучшие профессоры живописи давали уроки ему и брату Николаю, который впоследствии был очень хорошим живописцем акварелью и масляными красками как портретист и пейзажист».

Один из близких друзей Николая Бестужева, И.Д. Якушкин, говорит о нем в своих «Записках» как о живописце, в молодости учившемся в Академии художеств. В таком же смысле высказывается и сам Николай Бестужев. В одном из сибирских писем 1838 г. к брату Павлу, он, касаясь своих тогдашних портретных работ, пишет: «Двенадцатилетнее упражнение вместе с началом, еще положенным в Академии, вероятно прибавили что-нибудь к прежнему». И далее: «Ты знаешь, у нас есть особенная привязанность к Академии: тут мы росли, тут учились, тут жили такое долгое время». И, однако, Николай Бестужев, как и брат его Александр, не был учеником петербургской Академии художеств в точном смысле этого слова.

Дела архива Академии, просмотренные с 1797 г., привели нас к безусловному заключению, что официально Николай Бестужев воспитанником Академии не был. Можно даже догадаться, по какой причине А.Ф. Бестужев, несмотря на явное увлечение своего старшего сына живописью, так и не определил его в Академию художеств. Причина эта, как можно думать, заключалась в том, что в те годы, когда наступило время отдавать Николая Бестужева в школу, в столичных дворянских кругах к Академии художеств, как к учебному заведению, еще относились с предубеждением. В этих кругах на художников смотрели как на ремесленников, а на изобразительное искусство как на занятие «ремесленное», унизительное для «благородных»: тогдашнее дворянское общество относилось к художникам почти так же, как к актерам.

В XVIII веке и в первые годы XIX века в Академию художеств, кроме детей профессоров и преподавателей, поступали лишь дети мещан, мелких чиновников, купцов, отставных солдат, крепостных. В тех же случаях, когда семьи состоятельных и родовитых дворян все ж е делали попытки дать своим детям образование в Академии, администрация, сама разделяя предрассудки дворянской среды, требовала специального «повеления» царя для того, чтобы удовлетворить подобную просьбу. Так, в делах Академии художеств тех лет сохранился черновой отпуск отношения, посланного в ответ на просьбу определить «сына надворной советницы княгини Волконской в которую-нибудь из Академий». Ответ, датированный 2 июля 1800 г., гласил: «Как Академия художеств не на таком основании учреждена, чтобы принимаемы были в оную дворяне, и потому лучшим полагаю определену быть в Академию наук и тем паче, что в положении, в каком он находится, более то соответственно, нежели всякое другое место. Впрочем, если последует высочайшая воля о принятии его во вверенную моему начальству, я буду ожидать на то повеления».

Лишь в 1803 г. Ф.П. Толстой, решив, после окончания Морского кадетского корпуса, «посвятить себя художествам», пренебрег глубоко укоренившимися сословными предрассудками и сумел добиться «билета», дающего право посещать художественные академические классы. О том, как реагировали на это родные, а также люди его круга, Толстой рассказал в своих воспоминаниях: «Родные, особенно люди зрелого возраста, были вооружены против меня за то, что избрал для моего служения отечеству неблагородную дорогу художника, в чем меня вообще многие из лиц знатных фамилий обвиняли <...> даже бòльшая часть посторонних упрекали меня за то, что я первый из дворян, имея самые короткие связи со многими вельможами, могущими мне доставить хорошую протекцию, наконец, нося титул графа, избрал путь художника, на котором необходимо самому достигать известности. Все говорили, будто бы я унизил себя до такой степени, что наношу бесчестие не только своей фамилии, но и всему дворянскому сословию».

Характерно, что столь же неблагосклонно отнеслись к решению Толстого и преподаватели Академии. Вот что пишет он о «странном недоброжелательстве профессоров»: «На меня, первого из дворян, к тому же еще с титлом графа и в военном мундире, начавшего серьезно учиться художеству и ходить в академические классы, они смотрели с каким-то негодованием, как н а лицо, оскорбляющее и унижающее их своею страстию к искусству». Со всем этим Толстому пришлось столкнуться, несмотря на то, что он был всего лишь «вольноприходящим», посторонним учеником. И совершенно очевидно, что тогда, когда Толстой еще находился в школьном возрасте, не могло быть и речи о том, чтобы определить его в число «казенных» учеников Академии художеств. А.Ф. Бестужеву, передовому человеку своего времени, было, разумеется, под силу преодолеть такого рода предубеждения. Об этом свидетельствует его трактат «О воспитании».

Более того: второй сын А.Ф. Бестужева - Александр - прямо указывает: «Воспитание мое было очень поэтическое. Отец хотел сделать из меня художника и артиллериста. Я вырос между алебастровыми богами и героями». Но старшему сыну А.Ф. Бестужев желал, несомненно, дать широкое, как можно более основательное образование. Между тем преподавание предметов общеобразовательных стояло в Академии художеств в конце XVIII века на весьма низком уровне. Здесь будущим живописцам, скульпторам и архитекторам прививался узкий профессионализм - недаром Николай Бестужев в позднейшие годы упрекал художников своего поколения в «невежестве», а Александр Бестужев-Марлинский называл их «добрыми невеждами». К тому же в те времена старший сын в дворянской семье обычно следовал специальности отца. А так как А.Ф. Бестужев в молодые годы служил во флоте, то старшего сына своего он и определил в одно из лучших учебных заведений столицы - в Морской кадетский корпус.

Без всякого сомнения, немалую роль в этом решении сыграло то «новое чувство», о котором Николай Бестужев упоминает в цитированных нами автобиографических строках повести «Русский в Париже 1814 года». Об этом «новом чувстве» брата Елена Александровна пишет следующее: «Будучи с отцом своим на корабле капитана Лукина и пленившись корабельным устройством, упросил, чтобы его определили в морскую службу». Но и в годы пребывания в корпусе Николай Бестужев не прекращал своих разнообразных занятий. Любимое искусство и науки по-прежнему увлекали его. С детьми на дому неизменно занимались разные педагоги, преподавая те предметы, которые в школах и кадетских корпусах не проходили совсем или проходили, по мнению А.Ф. Бестужева, в недостаточном объеме. Так, Д.Е. Василевскому, впоследствии доктору философии, преподававшему в Академии художеств российскую литературу, мифологию, всеобщую и российскую историю, уже тогда, когда Николай Бестужев в 1809 г. окончил Морской кадетский корпус, отец поручил образование сына «в тех предметах, о которых в корпусе не было и помину, как-то: политической экономии, народного права, философии, психологии, логики и прочих».

Совершенно несомненно, что в юные годы к Николаю приглашали на дом и лучших учителей рисования. Об одном из таких наставников обронил в своих воспоминаниях несколько слов Михаил Бестужев: «В родительском доме я получил очень хорошие основные начала рисования у того же самого профессора живописи (Финеева), как и брат Николай и сестры». Ни один из редакторов воспоминаний Михаила Бестужева, печатая это сообщение, ни разу не прокомментировал его. В лучшем случае отмечалось: «Финеев - художник». Между тем память изменила Михаилу Бестужеву (ведь воспоминания писались через 50 лет!) - и фамилию и звание преподавателя он назвал неточно. В действительности он имел в виду Николая Никитича Фоняева. Об этом первом наставнике Николая Бестужева по части «наук изобразительных» сохранилось очень мало сведений.

Пяти с половиной лет, в 1764 г., «солдатский сын» Николай Фоняев был «определен на воспитание в Академию художеств». Лишь через четырнадцать лет - в 1778 г. - он удостоился серебряной медали, а в следующем году получил аттестат второй степени по скульптуре и тогда же был назначен учителем рисования в академических классах. Трудно было «солдатскому сыну», даже при наличии дарования, сделаться в те годы самостоятельным художником. Так и провел Николай Фоняев всю свою жизнь в стенах Академии, где его, художника, заставляли преподавать не только рисование, но и «российское чтение», церковное пение, арифметику. В 1790 г. он даже обучал воспитанников «театральным представлениям», а в дальнейшем «исправлял должность консьержа».

В архивных делах сохранилось «покорное прошение» Николая Фоняева, адресованное им в 1781 г. «в высокопочтенный совет императорской Академии художеств». «Покорнейше прошу, - писал Фоняев, - дабы соблаговолено было от обучения российского чтения уволить, а определить в рисовальные учители, что ж касается до моего искусства, в том могут одобрить экзаменовавшие меня господа члены - адъюнкт-ректор Гаврило Игнатьевич Козлов и адъюнкт-профессор Федор Гордеевич Гордеев». И хотя эта просьба была удовлетворена, но через несколько лет с Фоняевым снова обошлись не как с художником: он был определен в помощь консьержу в натурном и гипсовом классе «при стоянии у дверей конференц-залы во время публичного собрания и наблюдения чистоты места для натуры».

То ли потому, что Фоняев был человеком очень робким, то ли потому, что, хороший педагог, он был все же не очень одаренным художником, но и чинами и жалованием его неизменно обходили. Уже после двадцатипятилетней службы Фоняева в Академии президенту Академии А.С. Строганову пришлось в 1804 г. направить в Совет предложение, в котором, «уважая сделанную рекомендацию от господ профессоров о рисовальном учителе Фоняеве», он распорядился увеличить ему жалованье. Очень может быть, что именно А.Ф. Бестужев и обратил внимание президента на тяжелое материальное положение художника, обремененного «немалым семейством». У нас нет подробных данных, позволяющих судить о Фоняеве, как о педагоге. Но уже одно то, что, хорошо зная весь преподавательский персонал Академии, А.Ф. Бестужев выбрал именно его в качестве учителя своих детей, может, нам кажется, служить свидетельством высоких качеств Фоняева-педагога. Во всяком случае, Михаил Бестужев утверждает, что и он, и брат его Николай получили у своего первого учителя «очень хорошие основные начала рисования».

Михаил Бестужев был моложе Николая почти на десять лет, поэтому он не мог знать других педагогов, которые, весьма вероятно, наставляли старшего брата в изобразительном искусстве. А такие, по-видимому, были, так как уже в юные годы Николай проявлял незаурядные способности к рисованию. Во всяком случае, кроме многократных посещений натурного и гипсового классов, Николай Бестужев, несомненно, имел возможность, благодаря знакомствам и связям отца, бывать в академических мастерских, которыми в годы его молодости руководили известные мастера, заслужившие славу опытных педагогов, - Степан Щукин, Григорий Угрюмов, Михаил Козловский. Об одном из тогдашних педагогов, Иване Акимове, современники говорили, что в картинах его «и мизинец имеет душу». Вспоминая о брате Александре, Михаил Бестужев писал, что в Академии «лучшие профессоры живописи давали уроки ему и брату Николаю».

Весьма возможно, наконец, что в числе этих «лучших профессоров», преподавателей Академии художеств, сыгравших роль в развитии художественных интересов и вкусов Николая Бестужева, был и А.Н. Воронихин. Освобожденный в 1786 г. А.С. Строгановым от крепостной зависимости, «живописец перспективы и миниатюры» Воронихин в 1794 г. Советом Академии художеств был «удостоен назначенным», а в 1797 г. ему было присуждено звание «академика перспективной и миниатюрной живописи». С 1800 г., когда во главе Академии художеств был поставлен Строганов, Воронихин начал принимать самое активное участие в творческой жизни обновленной Академии: с этого года он сделался адъюнкт-профессором архитектуры и членом Совета Академии. С первых дней своей деятельности в Академии Воронихин не мог не общаться с А.Ф. Бестужевым.

20 декабря 1801 г. Воронихин, автор проекта, был «определен архитектором при строении церкви Казанские богоматери»; в постройке собора, как уже было сказано, принимал участие и А.Ф. Бестужев. Наконец, Строганов поручал А.Ф. Бестужеву и А.Н. Воронихину исполнять совместные задания. Так, сохранился рапорт Бестужева от 19 июня 1804 г., касающийся осмотра одной из петергофских построек, состоявшей в ведении Строганова. Осматривали постройку Бестужев и Воронихин вместе. Рапорт заканчивался словами: «Г-н архитектор Воронихин находит отзыв сей столько достаточен, как бы и сам он делал оный». На документе две подписи: «Статский советник Александр Бестужев, г. архитектор Воронихин».

Следует отметить, что Воронихин в молодые годы учился писать миниатюрные портреты; по разряду живописи миниатюрной он получил и первые свои «звания» в Академии. В семье Строгановых, где Воронихин прожил многие годы, он выполнял обязанности художника. Так, сын Строганова, путешествуя с Воронихиным по Европе, называл его в своих письмах «наш живописец», а сопровождавший их француз Жильбер Ромм сообщал, что Воронихин «занимается живописью и составил альбом». Вот почему, если учесть, что Николай Бестужев в молодые годы, по свидетельству брата Михаила, занимался «миниатюрною живописью», и что через отца он безусловно был хорошо знаком с Воронихиным, то у нас есть некоторое основание предположить, что Воронихин был среди тех «лучших профессоров» Академии, у которых молодой художник обучался «миниатюрной живописи», и что, быть может, именно он и привил Николаю Бестужеву вкус к этому роду искусства.

Но какую бы роль ни сыграл в жизни Николая Бестужева-живописца тот или иной преподаватель или профессор Академии, решающее влияние на его занятия живописью имела прежде всего сама Академия художеств, та среда, в которой он вырос, живя до смерти отца в доме, расположенном на территории Академии. Он не был казенно-коштным учеником, но именно Академии в первую очередь обязан тем, что обрел, по выражению Михаила Бестужева, «охоту к живописи», стал художником, сделался патриотом русского искусства. Недаром с такой теплотой говорил он о своей «особенной привязанности к Академии», поясняя: «тут мы росли, тут учились, тут жили такое долгое время». И до конца дней своих Николай Бестужев не переставал ценить Академию художеств, как рассадник художественной культуры в родной стране.

Сохранился замечательный документ, свидетельствующий об этом, - письмо Николая Бестужева к жене архитектора И.И. Свиязева, с которым он был дружен в молодые годы. В начале 1837 г. А.С. Свиязева, зная, что Николай Бестужев в юности был связан с Академией художеств, спросила у него в письме, целесообразно ли, по его мнению, определить туда ее сыновей. Вот что ответил ей Бестужев 28 мая 1837 г. из Петровской тюрьмы: «Прекрасная мысль Ваша была отдать Петрушу и Павла в Академию. Художник по моему есть человек, стоящий выше всех сословий. Он должен соединять в себе все степени, все условия образования, и счастливы будут дети Ваши, если к воспитанию художническому в нашей Академии, которое всегда славилось даже в Европе, присоединится образование домашнее и Ив<ан> Ив<анович> передаст им и свои познания, а более того, свою любовь к познаниям. Нас просвещает не столько учение, сколько внутренняя любовь к наукам. Эту-то любовь и надобно вселять в юные сердца. Художник должен быть и историк, и поэт, и философ, и наблюдатель. И оно подлинно так: все великие художники вместе были ученые люди. Конечно, новое поколение наших художников не будет гордиться своим невежеством так, как мы видали это часто в наше время».

Письмо это - единственный дошедший до наших дней документ, в котором Николай Бестужев с такой четкостью и глубиной излагает свои воззрения на задачи художественного воспитания, на то, какими качествами должен обладать живописец. Документ этот примечателен также и тем, что характеризует отношение Николая Бестужева к Академии как к очагу «воспитания художнического».

Глава III

ЗНАКОМСТВО Н. БЕСТУЖЕВА С ПРЕЗИДЕНТОМ АКАДЕМИИ ХУДОЖЕСТВ А.С. СТРОГАНОВЫМ. - КАРТИННАЯ ГАЛЕРЕЯ А.С. СТРОГАНОВА. - Н. БЕСТУЖЕВ у А.И. КОРСАКОВА и А.Н. ОЛЕНИНА. -  ДРУЖБА Н. БЕСТУЖЕВА с Ф.П. ТОЛСТЫМ И ДРУГИМИ ПЕТЕРБУРГСКИМИ ХУДОЖНИКАМИ. - ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ОБЩЕСТВА ПООЩРЕНИЯ ХУДОЖНИКОВ. - ИЗБРАНИЕ Н. БЕСТУЖЕВА В ЧЛЕНЫ ОБЩЕСТВА.

Разнообразная одаренность Николая Бестужева и широта интересов проявились еще в годы его пребывания в Морском кадетском корпусе. И отец не уставал удовлетворять эти интересы, знакомя сына с наиболее образованными из своих друзей и знакомых. Это имело большое значение для художественного развития будущего декабриста. Так, А.Ф. Бестужев ввел сына в дом президента Академии художеств А.С. Строганова.

В письме, адресованном Николаю Бестужеву, когда тот находился уже на поселении в Сибири, Д.Е. Василевский писал: «Он <А.Ф. Бестужев> познакомил меня с тобою пред глазами Николая Николаевича Новосильцова в доме Александра Сергеевича Строганова, когда я был еще студентом, а ты только что кончил курс наук в Морском корпусе». Посещать дом Строганова было Николаю Бестужеву и интересно и полезно. Строганов, один из наиболее образованных представителей русской аристократии того времени, оставил значительный след в истории русской культуры. С полным основанием П.А. Плетнев, друг Пушкина, писал: «После имени Ивана Ивановича Шувалова ничье имя из частных лиц не произносится русскими литераторами и художниками с такою любовию и благодарностию, как имя графа Александра Сергеевича Строганова <...> Их благородная, прекрасная деятельность устремлена была по преимуществу на распространение в отечестве изящной образованности и совершеннейшего вкуса».

Указав на «неизменную любовь» Строганова «к участию в трудах талантов», Плетнев пишет: «Как президент Академии художеств, Строганов по справедливости должен быть назван истинным образователем и вдохновителем тех знаменитых художников наших, которые явились у нас во второй половине XVIII и в начале XIX столетия. Доступный каждому из них во всякое время, знаток их дела, участник и советник в их предприятиях <...>, помощник в нужде, кроткой и теплой души человек, он не только не отверг просьбы ни одного художника, но и не пренебрег ни одним случаем, чтобы найти, ободрить талант и изъявить сочувствие к труду его».

Из большого числа восторженных отзывов, подтверждающих эти слова Плетнева, приведем два. «Бывший великий благодетель мой, всегда живущий в моей памяти», - писал о Строганове Орест Кипренский через шесть лет после его смерти. «Этому почтенному любителю и знатоку изящных искусств, - вспоминал Ф.П. Толстой, - я сделался известен по работам моим, представляемым на академические выставки, и был им любим». Бывая в великолепном Строгановском дворце, построенном Растрелли в середине XVIII века (на углу Невского и Мойки), Николай Бестужев встречался здесь с людьми искусства. К тому же Строганов обладал одной из наиболее богатых художественных коллекций в России.

Собирая с юношеских лет на протяжении всей жизни произведения искусства и превосходно разбираясь в них, Строганов создал галерею первоклассных картин и скульптуры. Специальный корпус во дворе для этой галереи выстроил и отделал Воронихин в 1790-х годах. До наших дней дошла акварель, на которой Воронихин изобразил часть строгановской картинной галереи. Акварель дает наглядное представление об этом замечательном музее; к тому же она воспроизводит некоторые из тех шедевров западноевропейской живописи, которые тогда входили в состав строгановской галереи, а теперь являются украшением Государственного Эрмитажа.

Нужно иметь в виду, что в Петербурге не было тогда ни одного художественного музея общественного пользования, что доступ в «императорский» Эрмитаж был затруднен, а собрание картин в Академии художеств имело, преимущественно, учебно-вспомогательный характер, приспособленный к практическим занятиям учеников. Лишь в 1824 г. В.И. Григорович, энергичный деятель на поприще изобразительного искусства, рекомендовал основать в столице «Музей национальный». Остановившись на тех причинах, по которым в условиях тогдашней исторической действительности «художники становятся ремесленниками», указав на «гибельное для талантов отечественных пристрастие <публики> к иностранцам», Григорович писал: «Слава России требует учреждения Русского музея или Галереи русской школы художеств и тот, кто не равнодушен к сей славе, должен делать, просить, требовать сего».

Записку эту удалось довести до сведения Александра I, но ни к каким результатам она не привела. И Русский музей был основан в столице только три четверти века спустя! Вот почему Николай Бестужев, живя в Петербурге, имел возможность знакомиться с произведениями русских живописцев, главным образом, в мастерских художников и на очередных академических выставках, а с произведениями западноевропейских живописцев - в собраниях петербургских коллекционеров. Среди этих собраний строгановская картинная галерея являлась одной из самых выдающихся. Коллекция эта давала Николаю Бестужеву возможность по подлинникам изучать живописную манеру замечательных представителей западноевропейского изобразительного искусства.

Превосходная картинная галерея, в состав которой входили и произведения скульптуры, была и в другом доме - в доме А.И. Корсакова, куда Николай Бестужев был также введен отцом. Пополняя первоклассными картинами свое собрание на протяжении тридцати лет, Корсаков постепенно сделался истинным знатоком изящных искусств. «Настоящий тиран», - называл его А.П. Ермолов, желая этим сказать, что в художественном произведении ни один недостаток не мог укрыться от опытного глаза Корсакова. Еще в 1794 г. Академия художеств «общим согласием» избрала его почетным членом «за знание, любовь и почтение к достохвальным художествам». В собрании Корсакова хранились произведения многих прославленных мастеров западноевропейской и русской живописи.

С.П. Жихарев, посетивший эту галерею в 1806 г., записал о ней в своем дневнике: «У А.И. Корсакова пробыл более часу, потому что он преблагосклонно позволил мне полюбоваться бесподобною своею галереею. Какие сокровища! Он совершенный знаток в картинах». Тот факт, что после смерти Корсакова для Эрмитажа были приобретены многие полотна этого собрания - в том числе произведения Ван Дейка, Пуссена, Доменикино - свидетельствует о его ценности. Как сообщает П.П. Свиньин, в коллекции находились картины Дюрера, Гольбейна, Рембрандта, Иорданса, Теньера, Рибейры, Мурильо, Тициана, Рюисдаля, Мушерона, Миньяра, а также произведения Боровиковского, Варнека, скульптора Козловского и много других. Все это Николай Бестужев имел возможность не только видеть, но и внимательно изучать.

Одним из культурных центров Петербурга был дом, постоянным посетителем которого в 1817-1825 гг. являлся Николай Бестужев. Это - дом А.Н. Оленина, крупного государственного деятеля, писателя, художника и археолога, занявшего в 1817 г. пост президента Академии художеств. В отличие от Строганова, Оленин, руководя Академией, вел себя нередко как бездушный чиновник. Но высокое положение и близость к литературно-художественным кругам делали его салон одним из наиболее притягательных: здесь собирались самые интересные люди из писательского, художественного и артистического мира. Вспоминая о том, что у Оленина «почти ежедневно встречалось несколько литераторов и художников русских», мемуарист пишет: «Предметы литературы и искусств оживляли разговор <...> Сюда обыкновенно привозились все литературные новости: вновь появлявшиеся стихотворения, известия о театрах, о книгах, о картинах, - словом, все, что могло питать любопытство людей, более или менее движимых любовью к просвещению».

Именно здесь в конце 1817 или в начале 1818 г. и встретил впервые Николая Бестужева Ф.П. Толстой, известный рисовальщик и медальер, «чудотворную кисть» которого обессмертил в «Евгении Онегине» Пушкин. Называя Оленина человеком «весьма образованным, чрезвычайно начитанным и большим любителем наук, художеств и искусств», Толстой в своих воспоминаниях пишет: «У него собиралось все, что было в Петербурге хорошо образованного, отличавшегося своими дарованиями, умом и познаниями <...> У Оленина я познакомился и очень хорошо сошелся с Гнедичем, Крыловым, Жуковским, Пушкиным и Плетневым <...>, с отличавшимся тогда своими повестями Александром Бестужевым, умным молодым офицером, и с братом его Николаем Бестужевым, тоже очень умным и образованным морским лейтенантом балтийского флота».

Младший сын Оленина - Алексей - был активным членом Союза Благоденствия, - вот почему бывали здесь и участники тайных обществ - Н.М. Муравьев, Ф.Н. Глинка, С.П. Трубецкой, С.И. Муравьев-Апостол, А.О. Корнилович. В доме Оленина частыми посетителями были художники разных поколений - В.Л. Боровиковский, А.Г. Венецианов, А.О. Орловский, А.Г. Варнек, С.И. Гальберг, О.А. Кипренский, Карл Брюллов, Ф.И. Иордан. Так же как и с Ф.П. Толстым, в салоне Оленина Николай Бестужев познакомился и с другими художниками.

У самого Ф.П. Толстого, жившего в здании Академии художеств, раз в неделю собирались друзья и знакомые. Рассказав в своих «Записках» о событиях 14 декабря, очевидцем которых он был, и о допросе, которому он подвергся в Следственной комиссии, Толстой далее сообщает: «Я попрежнему продолжал заниматься художествами по медальерной части, лепить из воску, глины и рисовать, посещать публичные лекции разных наук, литературные и ученые общества, в которых был членом, а по воскресным вечерам приятно проводил время в кругу обычных посетителей наших вечеров, между которыми находились почти все наши молодые знаменитые, замечательные поэты и литераторы, как то: Крылов, Пушкин, Гнедич, Батюшков, Плетнев, Дельвиг, Баратынский и другие молодые образованные люди. Но не было уже ни Ф.Н. Глинки, ни <Сергея> Муравьева-Апостола, ни князя Трубецкого, ни обоих братьев Бестужевых, ни братьев Муравьевых и многих других».

Это значит, что до 14 декабря перечисленные декабристы часто бывали на воскресных вечерах у Толстого, бывал у него и Николай Бестужев. Старшая дочь Ф.П. Толстого, М.Ф. Каменская, в своих воспоминаниях тоже указывает, что в доме у них часто бывали Бестужев и Рылеев. Знакомство Бестужева с Толстым, по-видимому, было близкое, дружеское. Толстые, по словам мемуаристки, «тем более ужасались неизвестностью судьбы» Бестужева, что у него «была старушка-мать и сестра, которых все наши любили, как родных». Следовательно, Толстой бывал у Бестужевых и полюбил всю семью.

Дружеские связи Николая Бестужева с художниками Петербурга были весьма обширными. С юных лет общался он со многими воспитанниками Академии художеств. Не порывал он этих отношений и после смерти отца. В частности, он мог встречаться с художниками у Д.Е. Василевского, который с 1809 по 1819 г. преподавал в Академии художеств и жил в здании Академии. Бестужев часто посещал Василевского и «очень любил» вести с ним «дружеские беседы», которые нередко доходили до «горячих споров».

По-видимому, у Василевского, в годы учения в Академии, с Николаем Бестужевым познакомился Ф.Г. Солнцев, в дальнейшем выдающийся рисовальщик-археолог. В своих воспоминаниях Солнцев сообщает: «Некоторые из декабристов, как Бестужевы, Рылеев, Сомов и другие, бывали иногда у пенсионеров в Академии художеств». Солнцев поступил в Академию в 1815 г., а из числа тех, кто был принят одновременно с ним, наиболее близкие отношения Николай Бестужев поддерживал с юношей И.И. Свиязевым, крепостным, который был учеником Василевского.

Через два года, когда президентом Академии художеств был назначен Оленин, И.И. Свиязев сделался жертвой указа Александра I. Указ этот предписывал «никаким видом не принимать в число воспитанников ее крепостных людей, не имеющих от господ своих увольнений». И так как помещица, видимо, отказалась тогда дать Свиязеву «вечную отпускную», одаренный юноша, несмотря на серебряную медаль, был в декабре 1817 г. уволен из Академии вместе с другими крепостными пенсионерами. В следующем году Свиязеву был присужден аттестат первой степени на звание художника архитектуры, но получить его удалось лишь в 1821 г., после освобождения от крепостной зависимости.

В судьбе молодого художника Николай Бестужев принимал, несомненно, деятельное участие: быть может именно он, хороший знакомый Греча, редактора «Сына отечества», способствовал тому, что Свиязев получил возможность печататься в этом журнале. Сотрудничеством в «Журнале изящных искусств» Свиязев был, невидимому, тоже обязан Бестужеву: редактор издания, В.И. Григорович, был другом Николая Бестужева. В позднейшие годы Свиязев дослужился до звания профессора, преподавал в Академии художеств и в Горном институте, писал об архитектуре и был выбран академиком архитектуры. Эту дружбу Николай Бестужев сохранил до конца жизни: после того, как он был отправлен в Сибирь на каторгу, а затем на поселение, Свиязев вел с ним деятельную переписку.

К сожалению, не сохранилось документальных данных о связях Бестужева с другими учениками Академии художеств, но нет сомнений в том, что связи эти существовали. Николай Бестужев, безусловно, хорошо знал многих выдающихся русских художников того времени; но лишь некоторых из них мы имеем возможность назвать, и то только потому, что имена их встречаются в его сибирских письмах. Это были, кроме Ф.П. Толстого, К.П. Брюллов, П.Ф. Соколов, литограф В.И. Погонкин. Однако в нашем распоряжении имеются некоторые документальные данные, позволяющие осветить тесные связи Николая Бестужева с людьми, составлявшими в первой половине двадцатых годов центр художественной жизни столицы, с людьми, деятельность которых была направлена на то, чтобы добиться расцвета художеств в России.

В годы, предшествовавшие восстанию декабристов, Бестужев занимал как военный моряк значительные должности. Кроме того, он был занят наукой и литературой, а с 1824 г. принимал активное участие в жизни Северного общества. И в то же время он проявил горячую заинтересованность в развернувшейся борьбе за утверждение русского национального искусства и искал практических путей к тому, чтобы приблизить «знатнейшие художества» к широким слоям населения. С этой целью он стал деятельным членом возникшего в те годы в Петербурге Общества поощрения художников. «Всеми возможными средствами помогать художникам, оказавшим дарование и способность к распространению всех изящных искусств, и разными полезными и изящными изданиями стараться угождать публике», - эти слова первого параграфа устава Общества поощрения художников, принятого 30 ноября 1821 г., имели глубоко патриотический смысл. Тут прежде всего шла речь о необходимости преодолеть слепое преклонение перед западным искусством, охватившее в предшествующие десятилетия многие круги русской интеллигенции.

Приступив к своей деятельности в тяжелую для русского искусства пору, Общество поощрения художников выступило в защиту искусства родной страны. Сетуя в статье «О состоянии художеств в России» на «слишком не жаркое внимание публики к прекрасным произведениям художественным и художникам нашим потому только, что они русские», Григорович, которому принадлежала мысль об учреждении Общества, писал: «Откровенная светскость не скрывала, что приятным было для нее то лишь, что из-за моря <...> Публика и высшая и средняя <...> при всех успехах художеств <...> не имела по пристрастию к иностранцам ни полного доверия, ни даже соразмерного достоинствам уважения к художникам отечественным. От сего устаивали только дарования великие и собственною силою своею созревшие; но едва развившиеся или развивающиеся сохли, как цветы, перенесенные под чужое небо и брошенные без призора. Говоря подобием: несколько капель воды во-время могли бы оживить их, но не было рук заботливых».

И далее: «С 1812 года война за отечество подействовала на умы. Русское, отечественное получило цену в глазах даже любителей иноземного, и публика (конечно, не вся) жалела иногда уже о том, что молодые художники, не имея занятий достойных, уклонялись на другие пути, далекие от первого назначения своего, и лишали, может быть, отечество людей, которые, при благоприятствующих им обстоятельствах, соделали бы честь ему. Но она жалела иногда, а художники все оставались без пособия и внимания». Все это и привело к тому, что в 1820 г. несколько человек, «убежденные в истине, что частные люди, соединясь в Общество» для поддержания деятелей отечественного изобразительного искусства, могут «сделать много доброго, решились составить Общество поощрения художников».

Кончалась статья Григоровича так: «Мы дожили уже до того счастливого времени, когда можем без стыда и говорить по-русски, и думать по-русски, и любить тех немногих русских, которые красят и славят нашу великую и прекрасную Россию; следовательно, художества быстро пойдут вперед, и сим много будут обязаны Обществу». В своем предвидении Григорович оказался прав: деятельность Общества была плодотворной на всех последующих этапах существования русского изобразительного искусства, вплоть до 1917 г. Одним из основателей и душой нового Общества в первые годы его существования был П.А. Кикин.

Питомец Московского университетского пансиона, бригадный командир, во время Отечественной войны принимавший участие в сражениях под Смоленском, Красным и в походе 1814 г., Кикин проявил себя в дальнейшем как гуманный и неподкупный государственный деятель на посту статс-секретаря по приему прошений. Он был ближайшим другом А.П. Ермолова, который называл его в письмах «благороднейшее существо», «редкий брат», «существо чудесное», «покровитель артистов и со вниманием вникающий в таланты их». Ермолов высоко ценил деятельность Кикина на поприще изобразительного искусства и часто спрашивал у него, какого он мнения о том или другом художнике.

Вплоть до 1826 г. Кикин был фактическим руководителем Общества поощрения художников, и именно его инициативе оно обязано своими наиболее значительными предприятиями. Он сыграл большую роль в судьбе многих художников той эпохи, в том числе таких, как А.Г. Венецианов, Карл и Александр Брюлловы, Григорий и Никанор Чернецовы. Кикин ценил талант Венецианова и на протяжении нескольких лет деятельно помогал художнику. О том, насколько дорожил Венецианов этой дружбой, свидетельствуют строки одного из его писем: «Чистейшая, беспристрастная душа Петра Андреевича Кикина на шесть месяцев для Кавказа нас оставляет. Следовательно, все для меня должно, непременно должно, заснуть». Другой художник в те же годы писал: «П.А. Кикина нет, и некому заступиться».

Особенно много сделал Кикин для братьев Брюлловых, в творческом становлении которых он принимал горячее участие. По предложению Кикина братья Брюлловы в 1822 г. стали пенсионерами Общества и были посланы в Италию для знакомства с произведениями классиков искусства. Достаточно прочесть дошедшие до наших дней письма Кикина, адресованные Брюлловым, чтобы убедиться в житейской мудрости, разносторонних познаниях и глубоком патриотизме этого выдающегося человека. Получив от Карла Брюллова письмо с «дерзким приговором» знаменитому итальянскому художнику Корреджо, Кикин 10 марта 1823 г. писал: «Надеянность на себя во всякие лета, не токмо в ваши, всегда гибельна для людей всякого состояния, художникам же беспрестанно служила препоною к достижению цели их. Вы готовитесь еще начинать учение, а на изучение, известно, что целой жизни нашей недостаточно, то не следует ли из сего неопровергаемая аксиома, что недоверчивость к себе есть первое основание человека, желающего идти с пользою к истине; она спасает нас от гибельных заблуждений».

В другом письме, адресованном братьям Брюлловым, 8 мая того же года Кикин писал: «Вам, кажется, предназначено сделать эпоху по художествам на севере, но, бога ради, не обнадеживайтесь слишком и, не теряя времени, запасайтесь капиталом познаний, который есть вернейший в жизни». Предостерегая Александра Брюллова от излишнего увлечения всем иноземным, Кикин находит замечательные слова для того, чтобы наставить его на путь служения родине (письмо от 30 сентября 1826 г.): «Да сохранит тебя бог от космополитства! <...> Возвратись к нам с факелом просвещения в художествах, но и с пламенем любви в сердце к отечеству и соотечественникам; тогда в старости моей буду благословлять тот день, в который узнал вас». Таким был человек, который 22 октября 1825 г. на собрании Комитета Общества поощрения художников «предложил к принятию в члены Общества капитан-лейтенанта Николая Александровича Бестужева».

Протокол собрания сохранил имена членов Комитета, подписавшихся под этим предложением; подписи их под протоколом следуют в таком порядке: граф Ф. Толстой, Ф. Лабенский, граф П. Кутайсов, П. Кикин, А. Сапожников, В. Григорович. Через две недели - 8 ноября - состоялось общее собрание Общества поощрения художников, на котором Николай Бестужев, по предложению П. А. Кикина, был баллотирован и принят в члены Общества. Еще через несколько дней секретарь Общества, В.И. Григорович, известил Бестужева об избрании, а 17 ноября 1825 г. Бестужев написал ему письмо с выражением благодарности. Вот текст этого - впервые публикуемого - документа:

Милостивый государь,

Василий Иванович!

Почтеннейшее письмо Ваше, в котором извещаете о избрании меня в члены Общества поощрения художников, я имел честь получить, и в ответ на изъявленное Вами желание Общества, чтоб я трудами своими содействовал полезным занятиям оного, прошу Вас, милостивый государь, довесть до сведения гг. членов, что я, вменяя себе в величайшую честь внимание людей просвещенных и образованных, и, вместе с тем, ревнуя пламенным сердцем к успехам отечества нашего, всеми силами своими постараюсь оправдать это внимание и выполнить долг, к которому обязывают меня условия Общества, любовь к родине и собственная добрая воля. С чувствованиями истинного почтения и совершенной преданности имею честь быть милостивого государя покорнейший слуга

Николай Бестужев.

Нояб<ря> 17 дня 1825 года.

Через два дня - 19 ноября - состоялось собрание Комитета Общества. После того как было оглашено письмо, члены Комитета приняли решение возложить на Николая Бестужева серьезную обязанность: «На основании 22 § устава Общества, Комитет возложил на г. члена Бестужева заведование тою частию издания знаменитых происшествий, которая состоять должна из морских сражений», - гласит запись в протоколе собрания Комитета от 19 ноября. Издание, о котором здесь идет речь, обсуждалось на собраниях Комитета еще 24 и 31 марта 1825 г.: оно было предпринято Обществом с целью «посредством гравирования на меди, литографирования и металлографирования распространять в публике <...> художественные произведения, изображающие знаменитые происшествия и деяния, упрочивающие военную, гражданскую и народную славу России». И лишь через семь с половиной месяцев после того, как это решение было принято, руководители Общества обрели в лице Николая Бестужева человека, которому можно было доверить «заведование» одной из «частей» предполагавшегося монументального издания.

Бестужев, вероятно, не ограничил бы свою деятельность в Обществе выполнением одного лишь этого поручения, если бы не был вскоре арестован за участие в декабрьском восстании 1825 г. Со свойственной ему энергией, он, несомненно, стал бы активнейшим членом Общества. Начинания Общества были многообразны:  тут и непосредственное содействие тому, чтобы крепостные художники стали свободными людьми, и систематические, нередко весьма значительные, материальные пособия молодым живописцам, и «распространение художеств в народе»: Общество устраивало выставки, выпускало не только репродукции с картин, но и книги по вопросам искусства.

Особенно близка была Бестужеву основная задача Общества - борьба за утверждение, развитие и расцвет русского национального искусства. Вот почему слова Николая Бестужева в приведенном только что письме его: «ревнуя пламенным сердцем к успехам отечества нашего» - наполнены глубоким содержанием. Уже в 1820 г., когда участником Тайного общества Николай Бестужев еще не был, он высказал в печати - в «Письме к издателю» журнала «Сын отечества» - программную установку Союза Благоденствия, который предписывал своим членам «показывать всю нелепую приверженность к чужеземному».

Против этой «нелепой приверженности» декабристы выступали единым фронтом. «Недовольные собою, мы всегда готовы прельщаться другими странами; ибо там, где нет страсти к своему - там скоро явится пристрастие к чужому. Унизительное предпочтение иноземцев, к несчастию, слишком это доказывает», - писал в одной из тогдашних своих статей Александр Бестужев, который в этих вопросах, - как и во многих других, - придерживался, несомненно, мнений старшего брата. Такого рода взгляды приводили деятелей тайных декабристских организаций к участию в легальных формах борьбы с иностранным засилием в культуре России. Именно эти взгляды и привели Николая Бестужева к участию в Обществе поощрения художников. Несколько слов следует сказать о тех членах Комитета, которые поддержали предложение П.А. Кикина принять Николая Бестужева в члены Общества. Это были люди весьма примечательные. Все они к тому времени знали Николая Бестужева лично и высоко ценили его. Среди них прежде всего следует назвать Ф.П. Толстого.

Как мы увидим ниже, Толстой играл руководящую роль в некоторых вольных обществах, фактически являвшихся филиалами Союза Благоденствия; по его, видимо, рекомендации Николай Бестужев и вошел в состав этих вольных обществ. До конца дней своих Толстой относился с уважением к участникам разгромленных тайных обществ и считал их «способными, деятельными и честными гражданами». Как сообщает в своих воспоминаниях Е.Ф. Юнге, младшая дочь Толстого, «в тоне, каким он рассказывал об особенностях характера, об уме, знании и талантах всех этих молодых людей, сквозила горячая дружба и глубокая печаль». Среди «молодых людей» поколения декабристов Ф.П. Толстой особо выделял Николая Бестужева - недаром из большого числа знакомых деятелей декабристского движения только его и Александра Бестужева он дважды упомянул в своих воспоминаниях, давая им к тому же самую восторженную характеристику.

Дружеские отношения связывали Николая Бестужева с В.И. Григоровичем. Познакомился он с Григоровичем тогда же, когда и с другом его Ф.П. Толстым - около 1817 г., - и все трое были деятельными участниками одних и тех же вольных обществ. Всю свою сознательную жизнь В.И. Григорович отдал искусству родной страны - и как автор многочисленных статей по вопросам живописи, и как лектор Академии, и как редактор «Журнала изящных искусств», и, наконец, как конференц-секретарь Академии художеств, пробыв на этом посту тридцать лет. Многие художники находили у Григоровича поддержку. Так, например, он принимал горячее участие в освобождении из крепостной неволи Тараса Шевченко. Великий украинский поэт называл Григоровича «i розумнiший i добрiший», «батьку мiй рiдний» и посвятил ему поэму «Гайдамаки» «на память 22 апрiля 1838 р.», то есть указал в посвящении ту знаменательную дату, когда он сделался вольным. «Всегда сердечное участие» Григорович принимал и в трагической судьбе П.А. Федотова.

Постоянную готовность Григоровича прийти на помощь молодым художникам особенно ценил Николай Бестужев. Сестре Елене он писал 16 мая 1842 г. из Сибири: «Как я рад, что Григорович оздоровел; это полезный человек для русских художников, он тёпел сердцем и неутомим в трудах на пользу искусства». С П.И. Кутайсовым, Ф.И. Лабенским и А.П. Сапожниковым Николай Бестужев тоже встречался еще до того, как сделался членом Общества. Кутайсов был популярен среди художников: он собирал картины русских мастеров, а когда Кикин в 1826 г. ушел в отставку и поселился в деревне, стал председателем Общества. Лабенский, один из наиболее культурных людей своего времени, на протяжении пятидесяти лет заведовал картинной галереей Эрмитажа и много сделал для ее расширения и сохранения; он был также автором первого описания галереи, изданного в 1805-1809 гг. Сапожников - живописец-любитель, заслуживший в позднейшие годы известность иллюстрациями к басням Крылова, составитель книги «Начальный курс рисования»; он стал казначеем Общества, как только оно было основано, и старшая дочь Ф.П. Толстого называет его другом отца.

Сам Николай Бестужев в своих - остающихся до сих пор неизданными - письмах из Сибири, неоднократно вспоминает Ф.П. Толстого, В.И. Григоровича, П.И. Кутайсова. «Не видаешь ли ты когда-нибудь графа Ф.П. Толстого, Вас. Ив. Григоровича - каково-то они поживают? Я знаю, что первый овдовел, и о втором писали кое-что сестры, но мне хотелось бы знать их художническую жизнь», - писал Бестужев брату Павлу 9 июля 1837 г. из Петровской тюрьмы. В другом письме к тому же адресату - 25 апреля 1838 г. - он просил: «Если ты знаком с Григоровичем и г. Толстым, то поклонись им обоим от нас и скажи, что радуемся от души их назначению на места, которые они занимают, и действиям нынешней Академии художеств. Кроме того, что приятно каждому русскому видеть успехи в своем отечестве, - ты знаешь, у нас есть особенная привязанность к Академии: тут мы росли, тут учились, тут жили такое долгое время» (с 1828 г. Ф.Н. Толстой стал вице-президентом, а с 1829 г. В.И. Григорович - конференц-секретарем Академии художеств; эти назначения и имеет в виду Николай Бестужев).

Существует еще одно письмо к брату Павлу - от 2 февраля 1839 г., - в котором Николай Бестужев вновь вспоминает своих знакомых из художественного мира Петербурга, в том числе некоторых из тех, кто рекомендовал его в 1825 г. в члены Общества поощрения художников: «Кстати о Брюллове: у нас есть его „Полдень” - литография Погонкина; жаль, что нет его „Утра”, эту картину я видел в <18>25 году, будучи членом Общества поощрения художников, - у графа Кутайсова. Нельзя ли достать этой литографии у кого-нибудь из знакомых художников, у В.И. Григоровича, у самого Брюллова? Я бы за это сам доставил что-нибудь китайского, бурятского или все равно чего-нибудь своего, например, какой-нибудь вид сибирской натуры».

Николай Бестужев написал это письмо спустя тринадцать лет после своего избрания в Общество поощрения художников. На свободе он был всего лишь пять недель с того дня, как его избрали: известно, что, спустя два дня после восстания, Николай Бестужев был арестован, заточен в Петропавловскую крепость, а затем приговорен «к ссылке в каторжную работу вечно». Вот почему он не мог успеть сделать многого в Обществе поощрения художников (хотя, по-видимому, ему удалось приступить к осуществлению того задания, которое было поручено ему Комитетом Общества). Но тот факт, что Николай Бестужев решил принять участие в работе Общества, что в члены Общества он был рекомендован видными представителям и художественной общественности России, что Комитет Общества сразу поручил ему большую работу - имеет немаловажное значение для характеристики Николая Бестужева в петербургский период его жизни и, наконец, для определения той роли, которую он мог бы сыграть - при других обстоятельствах - в грядущем подъеме русского изобразительного искусства.

Глава V

Н. БЕСТУЖЕВ - ВОСПИТАТЕЛЬ И ПРЕПОДАВАТЕЛЬ В МОРСКОМ КАДЕТСКОМ КОРПУСЕ. - УЧАСТИЕ Н. БЕСТУЖЕВА В МОРСКОМ ПОХОДЕ В ГОЛЛАНДИЮ И РОЛЬ ЭТОГО ПОХОДА В РАЗВИТИИ ЕГО ОБЩЕСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКОГО САМОСОЗНАНИЯ. - Н. БЕСТУЖЕВ - ПЕРЕВОДЧИК. - Н . БЕСТУЖЕВ - У ЧАСТНИК МОРСКОГО ПОХОДА ВО ФРАНЦИЮ. - ВСТУПЛЕНИЕ Н. БЕСТУЖЕВА В «МИХАЙЛОВСКОЕ ОБЩЕСТВО» И В «ВОЛЬНОЕ ОБЩЕСТВО УЧРЕЖДЕНИЯ УЧИЛИЩ ПО МЕТОДЕ ВЗАИМНОГО ОБУЧЕНИЯ». - УЧАСТИЕ Н. БЕСТУЖЕВА В «ВОЛЬНОМ ОБЩЕСТВЕ ЛЮБИТЕЛЕЙ РОССИЙСКОЙ СЛОВЕСНОСТИ». - ЗНАКОМСТВО с К.Ф. РЫЛЕЕВЫМ. - О РГАНИЗАЦИЯ ЛИТОГРАФСКОЙ МАСТЕРСКОЙ ПРИ МОРСКОМ ВЕДОМСТВЕ. - РАБОТА Н. БЕСТУЖЕВА НАД ИСТОРИЕЙ РУССКОГО ФЛОТА. - ИЗБРАНИЕ В ПОЧЕТНЫЕ ЧЛЕНЫ АДМИРАЛТЕЙСКОГО ДЕПАРТАМЕНТА. - НАЗНАЧЕНИЕ Н. БЕСТУЖЕВА ДИРЕКТОРОМ АДМИРАЛТЕЙСКОГО МУЗЕЯ. - ЛИТЕРАТУРНАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ Н. БЕСТУЖЕВА. - Н. БЕСТУЖЕВ - ЧЛЕН СЕВЕРНОГО ОБЩЕСТВА. - ЕГО РОЛЬ В ПОДГОТОВКЕ ГОСУДАРСТВЕННОГО ПЕРЕВОРОТА И УЧАСТИЕ В ВОССТАНИИ 14 ДЕКАБРЯ. -  АРЕСТ Н. БЕСТУЖЕВА. - СЛЕДСТВИЕ И ПРИГОВОР.

В последние десятилетия сделано немало для изучения жизни и трудов Николая Бестужева. Однако и сейчас еще не освещены в полной мере все стороны его многогранной деятельности в те годы, которые предшествовали декабрьскому восстанию, хотя каждая, безусловно, могла бы служить темой специального исследования. В будущем монографическом труде, посвященном Бестужеву, большое место займут его литературная деятельность, его общественно-политические взгляды, его роль в Северном обществе и в организации восстания.

Тема нашего исследования ограничена. Мы исследуем интересы Николая Бестужева лишь в области изобразительного искусства и, в основном, его работу художника, широко развернувшуюся в острогах Читы и Петровского. Поэтому мы лишь в самых кратких словах охарактеризуем его деятельность на разных других поприщах в петербургский период жизни и его участие в восстании 14 декабря 1825 г. Прежде всего, нельзя не отметить одной особенности, одного основного качества Николая Бестужева, которое прошло через всю его сознательную жизнь: неустанную жажду деятельности, которая всегда являлась подлинным служением обществу, прогрессу. Горячая защита интересов народа, стремление отдать себя строительству национальной культуры - характернейшая черта жизненного подвига Николая Бестужева. Нельзя не отметить и следующей его черты: всё, за что он ни брался, он неизменно делал с увлечением, с душою. В своих воспоминаниях Михаил Бестужев пишет о брате: «Он ничего не мог делать хладнокровно», и отмечает далее его «пылкость и подвижную деятельность».

Даже по тем скудным, случайным и разрозненным сведениям, которые имеются в печати, можно судить о том, насколько высоко расценивали современники уже в петербургский период трудолюбие и творческое отношение Николая Бестужева ко всякому выполнявшемуся им делу. Вот два примера. 10 марта 1822 г. на заседании Адмиралтейского департамента известный ученый и мореплаватель вице-адмирал Г.А. Сарычев предложил поручить «лейтенанту Бестужеву, известному как по отличной и ревностной службе, так и по упражнениям его в литературе» написать историю русского флота.

А в следующем году секретарь Вольного общества любителей российской словесности А.А. Никитин, особо отмечая в годовом отчете тех немногих членов, которые своей энергией спасли Общество от развала и оказали деятельную помощь в выпуске журнала Общества «Соревнователь просвещения», перечислив имена Ф.Н. Глинки, Н.И. Кутузова, К.Ф. Рылеева, О.М. Сомова, И.К. Аничкова и А.О. Корниловича, назвал и Николая Бестужева, прибавив, что он «примерным усердием доказал постоянную любовь свою к Обществу». Бестужев всегда проявлял себя именно так, - человеком творческой инициативы, вся жизнь которого состояла в труде и все помыслы которого во время следственного процесса выразились в одной лаконичной фразе: «Желал горячо добра своему отечеству».

Еще в стенах Морского кадетского корпуса Николай Бестужев своими способностями ярко выделялся среди товарищей. Морской министр де Траверсе, присутствовавший на выпускных экзаменах, был так доволен ответами Бестужева «на все высшие вопросы», что назначил его «для отправления в Париж, в Политехническую школу» (речь идет о снискавшей себе в те годы мировую славу «Ecole Polytechnique» - высшем учебном заведении, созданном для подготовки военных, морских и гражданских инженеров, гидрографов и т. д.). Как сообщает Николай Бестужев, «отправление не состоялось» только потому, что начало 1810 г. «открыло загадываемые впредь намерения Наполеона».

29 декабря 1809 г. Николаю Бестужеву, окончившему Морской кадетский корпус, был присвоен чин мичмана, а через десять дней, - 7 января следующего года, - когда ему еще не исполнилось и девятнадцати лет, он был оставлен при корпусе в качестве воспитателя и преподавателя. Насколько необычным было подобное назначение, можно заключить из следующих строк той части трактата А.Ф. Бестужева, которая озаглавлена «О воспитании военном относительно благородного юношества»: «В военном училище число наставников большею частию составляют офицеры; следовательно, должно быть избрание их самое строжайшее. Надобно стараться определять таких, кои бы все то заключали, что составляет честного и благородного офицера, чтоб служба их была ознаменована опытами нескольких кампаний, поведение их совершенно изведано. Офицеры же, только что вышедшие из училища и в то же время определенные к воспитанию, есть зло ощутительное и вред юношеству немалый наносящее».

Еще с бóльшими требованиям и подходили тогда к отбору наставников для единственного существовавшего в стране учебного заведения, готовившего офицеров флота. Вот почему тот факт, что едва сошедший со школьной скамьи Николай Бестужев был оставлен в корпусе для преподавания, свидетельствует не только о том , что он находился на лучшем счету у корпусного начальства, но и о том, что в высших морских кругах, ведавших этим привилегированным учебным заведением, его тоже ценили. Три с половиной года провел Николай Бестужев в должности воспитателя. Случилось так, что с 1812 г. учеником Николая стал брат Михаил.

Страницы позднейших воспоминаний Михаила Бестужева рисуют нам облик Николая - корпусного воспитателя и преподавателя. Преподавал он в первых трех классах высшую теорию военно-морского искусства и морскую эволюцию, а также руководил мореходной практикой. Мальчики любили его. Он всячески заботился о том , чтобы кадеты получили разностороннее образование. В частности, он предложил ввести в программу корпуса преподавание физики, а когда директор отказался это сделать, стал преподавать физику даром и сам взялся за устройство электрической машины и других аппаратов.

Много энергии затратил Николай Бестужев в 1812 г., чтобы получить разрешение начальства на перевод в действующую армию. «Воодушевление народное в России было велико, потому что это была война народная», - таким и словами Бестужев характеризует те грозные годы. Осуществить свое страстное желание ему не удалось. Летом 1813 г. он принял предложение капитан-лейтенанта Д.В. Макарова отправиться с ним на корабле «Суворов» в русские владения в Америке, но путешествие не состоялось. Однако Бестужев оставил корпусную службу и перешел во флот.

О том, как он рвался тогда к новой работе, как жаждал ее и на каком он был прекрасном счету, свидетельствует дошедшее до нас письмо Бестужева к известному мореплавателю О.Е. Коцебу, готовившемуся в 1814 г. совершить на корабле «Рюрик» кругосветную экспедицию. «Получа письмо Ваше, спешу охотно подтвердить данное мною слово служить с Вами на бриге „Рурике” и, вручая Вам судьбу мою, поздравить как Вас, так и себя, со счастливым началом преднамереваемого», - пишет Бестужев. И далее: «Теперь совершенно начинаю предаваться моей радости, что буду в состоянии вы рваться из сего бездействия, меня удручающего <...> Одно желание остается у меня то, чтобы оправдать хорош ее мнение моих начальников и службою своею заплатить за выбор из среды многих моих товарищей» (письмо от 16 июня 1814 г.).

По неизвестным причинам в это плавание он направлен не был, тем не менее в июле того же года его произвели в лейтенанты. Впервые в заграничном морском походе он участвовал в составе экспедиции русского флота, снаряженной в мае 1815 г. И на этот раз Бестужеву не удалось участвовать в военных действиях: когда корабли пришли в Копенгаген, стало известно, что Наполеон разбит при Ватерлоо. И все-таки это путешествие сыграло большую роль в жизни Бестужева, прежде всего в развитии его общественно-политического самосознания. Русская действительность не раз заставляла молодого флотского офицера задумываться над крепостнической системой, закабалявшей народные массы и глушившей народную инициативу: недаром Бестужев в позднейшие годы утверждал, что «предан будучи душевно своему отечеству, желая видеть его цветущим, не мог не соболезновать на все неустройства, существующие во всех частях».

Поход в Голландию усугубил отрицательное отношение Бестужева к деспотическом у режим у, царившему на родине. На вопрос Следственной комиссии: «с которого времени и откуда заимствовали вы свободный образ мыслей?», он ответил: «Бытность моя в Голландии 1815 года, в продолжение пяти месяцев, когда там устанавливалось конституционное правление, дало мне первое понятие о пользе законов и прав гражданских». Свои впечатления от похода Бестужев изложил в «Записках о Голландии 1815 года». Из этих «Записок» ясно, что поездка в Голландию имела для него революционизирующее значение. Защитников республиканского строя он именует «жарчайшими патриотами», а слова «свободная республика», «гордая республика» произносит в «Записках» с глубоким сочувствием, утверждая, что голландцы «показали свету, к чему способно человечество, и до какой степени может вознестись дух людей свободных».

Находясь в плавании, Николай Бестужев подружился с капитаном 2-го ранга Ф.Я. Тизенгаузеном , видным военным теоретиком, который командовал экспедицией. Под влиянием Тизенгаузена Бестужев глубоко заинтересовался военными науками. Вернувшись на родину, он принялся, по совету Тизенгаузена, за перевод книги известного военного писателя Жозефа Ронья «Considérations sur l’a rt de la guerre», вышедшей в Париже в 1816 г. «Брат перевел почти всю книгу, но почему-то она не была напечатана», - сообщает Михаил Бестужев. Перевод книги Ронья положил начало целой серии переводов, исполненных Николаем Бестужевым в последующие годы и напечатанных в периодических изданиях; он переводил Томаса Мура, Байрона, Вальтера Скотта, Ирвинга, Тегнера, а из научных работ им переведена статья «О нынешней истории и нынешнем состоянии Южной Америки».

Летом 1817 г. Николай Бестужев проделал второй морской поход, - на этот раз во Францию, - который длился три с лишним месяца. «Он имел, - рассказывает Михаил Бестужев об этом походе, - осязательное влияние как на последующую литературную деятельность не только брата Николая, но даже Александра, равно как и на рост тех семян либерализма, которые таились в душе нашей». Дело в том, что на корабле Николай Бестужев познакомился с Н.И. Гречем, который направлялся во Францию, и это знакомство сыграло большую роль в биографии братьев Бестужевых; оно ввело их в самую гущу литературной жизни Петербурга.

В те годы Греч, «отъявленный либерал», был редактором «Сына отечества», самого значительного литературного журнала, в котором сотрудничали многие из будущих декабристов. Крупнейшие деятели литературы, науки и искусства были постоянными посетителями «четвергов» Греча. Существуют свидетельства самих декабристов об их литературных и личных связях с Гречем. По словам декабриста Е.П. Оболенского, «у Н.И. Греча собиралась в то время раз в неделю вся литературная семья. Рылеев был одним из постоянных его собеседников»161. Декабрист А.Е. Розен познакомился с Гречем в 1820 г. и, бывая у него в доме, встречал «много литераторов, разнородных и разностепенных <...> Беседа за столом и после стола была веселая, непринужденная; всех более острил хозяин, от него не отставали Бестужевы, Рылеев, Булгарин, Дельвиг и другие».

Возвратившись в 1821 г. в Петербург после пятилетнего пребывания в провинции и желая «познакомиться с учеными и литераторами», декабрист Г.С. Батеньков, по его словам, «всех узнал у Греча». «У сего последнего, - пишет Батеньков, - были приятные вечера, исполненные ума, остроты и откровенности. Здесь узнал я Бестужевых и Рылеева». Николай и Александр Бестужевы начали бывать у Греча с конца 1817 г., а в 1818 г. на страницах «Сына отечества» впервые появились их произведения. Александр Бестужев писал о Грече: «В его доме развился мой ум от столкновения с другими. Греч первый оценил меня и дал ход». А Николай Бестужев, уже в позднейшие годы, находясь в Сибири, писал брату Павлу: «Ты рассказываешь, что бываешь по четвергам у Греча, - это, видно, по-старинному: собрание литераторов старых и вербунка новых. Это мы знаем».

В начале 1818 г. Греч, с молодых лет часто бывавший у Оленина, ввел в этот дом Николая Бестужева. Здесь Бестужев, как уже указывалось, встретился с Ф.П. Толстым. Знакомство это, вскоре перешедшее в дружескую близость, сыграло, несомненно, немалую роль в жизни Бестужева, так как Ф.П. Толстой занимал в те годы видное место в общественной жизни столицы. Он был не только одним из организаторов Союза Благоденствия, а впоследствии председателем ее Коренной думы, но и организатором некоторых филиалов Союза. С.П. Трубецкой, один из активнейших участников Союза Благоденствия, на вопрос Следственной комиссии, какие вольные общества «заведывались» управами Союза, отвечал, имея в виду вольные общества, возникшие во второй половине 1810-х годов в Петербурге: «Они должны были быть приготовительными, и чрез них полагалось искать членов для Союза». Кроме того, свидетельствует он, «положено было, чтоб члены <Союза Благоденствия> входили в существующие известные общества; так вошли члены многие в составленное общество для заведения училищ взаимного обучения».

Такого рода вольных обществ (через них осуществлялись легальные мероприятия Союза Благоденствия и тем самым они по существу превращались в филиалы Союза) было несколько, и в трех из них участвовал Николай Бестужев. Причем в два вольных общества, которыми руководил Ф.П. Толстой, Бестужев был, по-видимому, введен по рекомендации Толстого. Ранее всего - в середине 1818 г. - Николай Бестужев вступил в масонскую ложу «Избранного Михаила», которую один из основателей Союза Благоденствия и руководящий член этой ложи, Федор Глинка, называл «Михайловским обществом», а советские исследователи с полным основанием рассматривают в качестве своеобразного вольного общества.

Ложа эта не только резко отличалась от обычных масонских лож тем, что членам ее не был присущ свойственный масонам мистицизм, но и организационно она была теснейшим образом связана с Союзом Благоденствия. Заседания и протоколы велись на русском языке; названа ложа была по имени царя Михаила Федоровича, избрание которого на царство декабристы идеализировали, ошибочно считая это актом народного волеизъявления. Во главе ложи - в звании управляющего мастера - стоял Ф.П. Толстой; в ее состав входили будущие декабристы - Федор Глинка, братья Кюхельбекеры, Батеньков. Летом 1818 г. членом ложи стал Николай Бестужев, о чем свидетельствует обнаруженный нами диплом, подписанный Ф.П. Толстым, Ф.Н. Глинкой, Н. И. Гречем, Р.М. Зотовым, Ф.Ф. Шубертом. В ложе представлен был и мир художнический - В.И. Григорович, действительный член Академии художеств П.Е. Доброхотов, наиболее выдающийся русский резчик на цветных камнях.

«Она отличалась также и действиями своими в пользу ближних <...> Ложа наша, - пишет в своих воспоминаниях Ф.П. Толстой, - с малыми своими финансовыми средствами, устроила из своих членов комитет, обязанность которого состояла в том, чтобы помогать нуждающимся, которые по своему положению не могут протягивать руки за милостынею, а терпят крайнюю нужду. Члены обязаны были отыскивать таковых и, осведомясь подробно о их нравственности, положении и нуждах, представлять об них ложе, которая, под председательством мастера, распоряжалась кому какое делать пособие: кто получал квартиру, кто небольшое месячное содержание, кто единовременное пособие дровами, съестными припасами и т.п .» Основной задачей ложи была деятельная пропаганда человеколюбия, то есть именно то, что вменялось и обязанность членам Союза Благоденствия: один из существенных разделов «Законоположения» Союза, озаглавленный «Распределение занятий», в своей первой части ( «отрасль первая») трактовал вопросы, объединенные одним словом - «Человеколюбие».

В те же годы Бестужев вошел в «Вольное общество учреждения училищ по методе взаимного обучения», о котором упоминает С.П. Трубецкой в цитированном выше показании. Устройство школ для народа входило в задачи Союза Благоденствия; «Вольное общество учреждения училищ», судя по его деятельности и составу, было своего рода педагогическим филиалом Союза. Сообщая в своих воспоминаниях об организации первых школ взаимного обучения, Ф.П. Толстой пишет: «Федор Николаевич Глинка, я и Греч вознамерились составить общество распространения ланкастерских школ в России; многие из братий нашей ложи изъявили желание вступить в этот союз <...> главнейшая цель состояла в том, чтобы стараться о быстрейшем распространении грамотности в простом народе». М.И. Муравьев-Апостол, один из основателей Союза Благоденствия, прямо указывал на следствии, что «Федор Глинка вступил в петербургскую ланкастерскую школу с тем, чтобы Союз имел бы влияние на оную».

В состав руководящего комитета этого Вольного общества, основанного летом 1818 г., входили: председатель - Ф.П. Толстой, помощники председателя - Ф.Н. Глинка и Н.И. Греч, секретари - В.И. Григорович и В.К. Кюхельбекер, а в числе членов Общества, которые изъявили желание содействовать трудам комитета, были И.Г. Бурцов, С.П. Трубецкой, Никита Муравьев, Н.И. Гнедич. Почетным членом Общества был выбран М.Ф. Орлов, действительны ми членами - виднейшие деятели ранних декабристских обществ: М.Н. Новиков, Н.И. Кутузов, Александр Муравьев, А.В. Семенов, Павел Колошин. Следует отметить, что действительным членом Общества состоял также А.Г. Венецианов.

Таким был тот круг лиц, в который попал Бестужев, вступив в это Вольное общество. А в жизни Общества он участвовал весьма деятельно, - это можно заключить уже по одному тому, что 1 июня 1822 г. на годичном собрании Николай Бестужев, наряду с Ф.П. Толстым, С.П. Трубецким, Ф.Н. Глинкой, Н.И. Кутузовым, В.И. Григоровичем, был избран в состав руководящего комитета. Но наиболее активную деятельность Николай Бестужев развивал в другом филиале Союза Благоденствия, в Вольном обществе любителей российской словесности, куда он был выбран 28 марта 1821 г. членом сотрудником, а 31 мая того же года - действительным членом. Возникшее в 1816 г., а в 1818 г. провозглашенное «ученой республикой», Общество это, как установлено в результате детального исследования, «являлось литературным плацдармом декабристов, сыграв выдающуюся роль в подготовке декабристских кадров».

В состав «ученой республики» входили многие будущие члены тайных обществ, в том числе и Рылеев. Николай Бестужев занял здесь очень быстро руководящее место. Уже в 1822 г. он был введен в редакционную коллегию Общества, выпускавшего журнал «Соревнователь просвещения», и являлся, повидимому, одним из основных участников заседаний, так как в течение этого года присутствовал на них тринадцать раз, выступая подчас с чтением своих работ. На протяжении следующих лет он был избран главным редактором прозаических произведений и кандидатом в помощники президента Общества.

Участвуя в работе «Михайловского общества» и двух вольных обществ, Николай Бестужев пытался утолить свою жажду общественной деятельности на пользу отечества. Разумеется, в тогдашних исторических условиях жажда эта оставалась неутоленной. Но зато участие в работе обществ, особенно в работе «ученой республики», сыграло решающую роль в формировании политических взглядов Бестужева. Немалое значение для его идейного развития имела также дружба с Рылеевым. Вступив в Вольное общество любителей российской словесности, Николай Бестужев познакомился и подружился со многими литераторами; ближе, чем с другими, - с Рылеевым. Летом 1824 г. в письме к брату Александру, посланном из дальнего заграничного плавания, Николай Бестужев просил передать приветы друзьям, и прежде всего «поклониться Рылеусу и всем товарищам нашим по Обществу».

Рылеев, участвуя в работе «ученой республики», горячо проповедовал свои революционные взгляды. Александр Бестужев рассказывает, что в 1822 г. он «свел знакомство с г. Рылеевым», и далее сообщает: «И как мы иногда возвращались вместе из Общества соревнователей просвещения и благотворения, то и мечтали вместе, и он пылким своим воображением увлекал меня еще более. Так грезы эти оставались грезами до 1824 года, в который он сказал мне, что есть тайное общество, в которое он уже принят и принимает меня».

Подобного же рода беседы привели в Северное общество и Николая Бестужева, куда он был принят Рылеевым одновременно с братом Александром. В те же годы успешно развивалась служебная карьера Николая Бестужева и его многогранная литературная деятельность. Начальники неизменно аттестовали его наилучшим образом: он резко выделялся среди других своими выдающимися способностями. Летом 1820 г., как сообщает Михаил Бестужев, «генерал Л.В. Спафарьев предложил брату принять должность помощника его, как директора всех маяков в Финском заливе».

Но и здесь Николай Бестужев не ограничился исполнением всего лишь своих прямых обязанностей. Он решил изучить и описать все острова Финского залива. «Некоторые я знаю и люблю», - вспоминал он о них через тридцать лет, -  «Вообще эти острова terra incognita для всех, даже для моряков. И я, если б не служил помощником директора маяков, то не видал бы ни одного. Спафарьев обещал беспрестанно, но никак не мог сдержать своего слова, дать мне время и способ объехать и описать порядочным образом маяки наши и острова».

Находясь на этой же должности, Бестужев взял на себя большой труд, который вовсе не входил в его обязанности: устроить литографскую мастерскую при морском ведомстве. «Не более трех лет тому, как у нас в России заведена литография или камнетиснение - и уже ее произведения не только могут равняться с лучшими иностранными, но даже превосходят оные», - писал в январе 1820 г. журнал «Сын отечества».

Бестужев был, конечно, в курсе этого замечательного изобретения: его начали применять не только в нотопечатании и в картографии, но и в изобразительном искусстве. Бестужев знал о тех значительных успехах, которые литография сделала уже в первые годы своего существования в России, и решил поставить ее на службу морскому делу. По инициативе Бестужева, генерал Спафарьев в июле 1821 г. обратился в Государственный адмиралтейский департамент с предложением организовать «литографическое заведение». Это было признано «полезным», и в ноябре Спафарьев направил туда же новый рапорт, в котором излагал план устройства мастерской и указывал: «Ежели от Департамента дадутся столяры, слесаря и дерево, то заведение литографии может быть в скором времени устроено помощником моим лейтенантом Бестужевым. Печатники же могут образоваться в продолжение сего времени в литографическом заведении Иностранной коллегии».

О том, какую энергичную деятельность развил тогда Бестужев, чтобы организовать литографию, свидетельствует десяток его собственноручных рапортов, сохранившихся в архиве Адмиралтейского департамента. В частности, к осуществлению своего замысла Бестужев привлек П.Ф. Гельмерсена, владельца известной литографии (там печатались многие литографские эстампы, выпускавшиеся Обществом поощрения художников), а также П.Л. Шиллинга, по инициативе которого при Министерстве иностранных дел была основана литография - одна из первых в России.

В работе по организации «литографического заведения» проявилась не только обычная для Бестужева целеустремленность; сыграл большую роль и его постоянный интерес к изобразительному искусству. Весной 1822 г. Спафарьев направил в Адмиралтейский департамент рапорт о деятельности морской литографии, приложив образцы изготовленных там работ. В том же рапорте, отмечая роль Бестужева в организации литографии, Спафарьев ходатайствовал о его награждении: «Долгом почитаю представить оному Департаменту на вид, что при сем заведении участвовал лейтенант Бестужев, который по старанию своему и отличным способностям довел литографию до того положения, как и в прочих местах, почему заслуживает быть представленным высшему начальству на уважение».

Адмиралтейский департамент поддержал это ходатайство перед начальником морского штаба, указав, что «усердию и отличным способностям» лейтенанта Бестужева «приписать должно доведение литографии департаментской до возможного совершенства». И 7 февраля 1823 г. «за учреждение литографии при Адмиралтейском департаменте» Бестужев, как указывалось, был награжден орденом Владимира 4-й степени. К тому времени, когда орден был вручен, Бестужев, по инициативе вице-адмирала Г.А. Сарычева, руководителя Адмиралтейского департамента, был уже переведен в департамент и приступил к работе над историей русского флота.

Предложение Сарычева, датированное 10 марта 1822 г., гласило: «прикомандировать в Департамент (без выключки из флота) лейтенанта Бестужева, известного нам по отличной и ревностной службе, так и по упражнениям его в литературе, с тем, чтобы он предоставлял в Департамент каждую треть то, что им будет сделано, для рассмотрения. А как все сие требует опытности, долговременных трудов и соображений, то, по моему мнению , можно определить г. Бестужеву из сумм Департамента ежегодное жалование 1000 р. сверх получаемого им по настоящей должности его от флота довольствия».

С большим увлечением принялся Бестужев за порученную ему работу. Интереснейшие страницы воспоминаний Михаила Бестужева повествуют о том, какой большой труд пришлось затратить Николаю, чтобы разобраться в архивной целине, впервые поднятой им. «Я был свидетелем его моральной пытки, - пишет Михаил Бестужев, - когда он несколько раз, исписав много листов, с досадой рвал их или по недостатку потерянных фактов, или после находки новых, изменявших сущность написанного им».

Тем не менее уже через четыре месяца после начала работы, 22 июля 1822 г., Николай Бестужев «в ученом собрании государственного Адмиралтейского департамента» выступил с чтением введения к истории русского флота и ее первой главы. Труд, в котором проявились огромные познания автора, был весьма одобрен. 9 октября того же года Бестужев прочел начало своей работы на заседании Вольного общества любителей российской словесности, собравшемся под председательством Ф.Н. Глинки. На заседании присутствовали Рылеев, Корнилович, Сомов, Плетнев и другие члены «ученой республики». Прочитанное Бестужевым было единогласно решено напечатать в журнале Общества - «Соревнователь просвещения», где начало «Истории русского флота» и появилось в двух последних книжках того же 1822 г. Работу Бестужев не прекращал вплоть до конца 1825 г. - он продолжал разыскивать новые архивные материалы, полностью закончил многие главы истории.

После декабрьского восстания рукопись Бестужева, бóльшая часть которой осталась неизданной, оказалась в коллекции манускриптов морского историка А.В. Висковатова. Впоследствии эта коллекция поступила в Государственный архив. Имени автора на рукописи не сохранилось. И лишь через 125 лет после того, как Бестужев был арестован, рукопись была обнаружена, имя автора установлено, и она стала достоянием науки.

Изучив рукопись и впервые сообщив в печати о той высокой ценности, которую она представляет и в настоящее время, исследователь называет Бестужева «первым историком русского флота»: «Он стремился не только установить точность исторических фактов и дать последовательное описание событий морской истории, но и дал развернутую картину развития флота в тесной связи с экономической и политической жизнью страны <...> Труд Н. А. Бестужева внес в русскую историческую науку новую концепцию развития русского государства, концепцию, продолжавшую взгляды на историю Руси А.Н. Радищева и смыкавшуюся с историческими воззрениями других декабристов».

Летом 1824 г. Николай Бестужев, о чем уже сообщалось, был назначен историографом на фрегат «Проворный», направлявшийся в трехмесячное плавание во Францию и Гибралтар. Но, как всегда, Бестужев не ограничился исполнением возложенных на него обязанностей. «У меня три должности: на фрегате, по части историографической и по части дипломатической», - сообщал он брату Александру 24 июля из Бреста. Первая «должность» Николая Бестужева, как указывает декабрист А.П. Беляев, проделавший тот же поход, состояла в командовании третьей вахтой. После того как Бестужев представил начальству «журнал плавания» фрегата «Проворный», он 12 декабря 1824 г. был произведен в капитан-лейтенанты. Через полтора месяца - 30 января 1825 г. - на заседании Государственного адмиралтейского департамента поставлено было на голосование предложение начальника морского штаба.

О результатах голосования официальная выписка, сохранившаяся в архиве Бестужевых, гласит: «Капитан-лейтенант Бестужев баллотирован и избран единогласно в почетные члены Департамента». В выписке указано, кто принимал участие в этом голосовании: Гаврила Сарычев, Иван Крузенштерн, Фаддей Беллинсгаузен, Василий Головнин, Матвей Логинов, Кондрат Кудрявцев, Александр Никольский, Яков Захаров, Петр Рикорд, Александр Глотов, Марко Горковенко, Василий Бух. Это имена прославленных русских мореплавателей, имена наиболее замечательных исследователей и ученых, имена выдающихся преподавателей Морского корпуса. В Общество поощрения художников Николай Бестужев был введен видными деятелями искусства, - в почетные члены Адмиралтейского департамента он был избран лучшими людьми русского морского флота и морской научной мысли. В июле 1825 г. Бестужев был назначен директором Адмиралтейского музея с сохранением службы во флоте. «Николая же можете поздравить начальником Музея. Места лучше этого по нраву брата и выдумать нельзя бы было», - писал матери Александр Бестужев.

За короткий срок Николай Бестужев проделал огромную работу: ему пришлось приводить в систему экспонаты музея, находившиеся в сильнейшем беспорядке; по словам Михаила Бестужева, все было «составлено, свалено, скомкано без всякого толку». Немалое место в разносторонней деятельности Николая Бестужева в петербургский период его жизни занимала литература. С того времени, когда в 1818 г. появилось первое его печатное произведение, не проходило и полугода, чтобы не увидали света новые его литературные работы. Он писал очерки, басни, стихотворения, рассказы, повести, переводил, трудился над статьями и рецензиями, посвященными научным вопросам, вел путевые записки. Многие его рукописи после разгрома восстания были сожжены, но и напечатанного довольно, чтобы судить об интенсивности его литературного творчества.

Первое произведение Николая Бестужева, напечатанное в «Сыне отечества», - очерк, посвященный крушению военного брига «Фальк», погибшего 20 октября 1818 г. у Толбухина маяка близ Кронштадта. Очерк написан мастерски, с огромной впечатляющей силой (поэтому он и был немедленно переведен На многие языки и напечатан в иностранных журналах). Создан он был очень быстро: спасать экипаж брига Бестужев с несколькими матросами был послан 22 октября, а очерк о крушении напечатан 2 ноября. В следующем номере, выступая со статьей об атмосферном электричестве, Бестужев указывал: «Будучи <...> охотником до физики, строил я сам электрическую машину». И в той же статье автор называл себя «любителем художеств».

Прошло всего два месяца со дня появления статьи об электричестве, и на страницах «Сына отечества» появилась пространная рецензия Бестужева на книгу капитан-лейтенанта В.Б. Броневского, проделавшего в 1805-1810 гг. знаменитую кампанию вице-адмирала Д.Н. Сенявина. Кампания эта, по словам рецензента, «составляет один из блистательнейших периодов в летописях российского флота». А еще через два месяца в том же журнале была напечатана басня Николая Бестужева, бичующая зазнайство неучей...

Мы не будем перечислять и подвергать разбору все те произведения, - а их было свыше двадцати пяти, - которые Бестужев успел напечатать до своего ареста. Отметим лишь, что все они характеризуют и любовь его к искусству, и влечение к литературному творчеству, и внимание к достижениям науки в разных областях, и интерес к истории родной страны и стран зарубежных, к памятникам мировой литературы. Многие из этих выступлений в печати - в том числе и некоторые из наиболее ранних - носят явственные следы передовых общественных воззрений будущего декабриста.

Мы не касаемся многих других сторон кипучей деятельности Николая Бестужева. Это увело бы нас в сторону от основной темы исследования. Но нельзя не сказать: хотя служебные занятия, в том числе и работа над историей русского флота, с 1822 г. отнимали у Бестужева все больше и больше времени, - он по-прежнему стремился к деятельности общественной. Так, он вступил в Вольное экономическое общество, ставившее своей целью распространять среди народа полезные для сельского хозяйства знания и способствовать подъему экономического благосостояния страны.

12 сентября 1825 г. на общем собрании, которое состоялось под председательством президента адмирала Н.С. Мордвинова, Бестужев был избран в члены Общества; 3 октября участвовал в общем собрании, посвященном разным деловым вопросам; 31 октября присутствовал на торжественном годовом собрании Вольного экономического общества. Тогда же Бестужев вошел в состав Общества поощрения художников. И вместе с тем с начала 1824 г. он был уже энергичным и деятельным членом Тайного общества. «Все действия жизни Рылеева ознаменованы были печатью любви к отечеству, - пишет Николай Бестужев в своих воспоминаниях, - она появлялась в разных видах: сперва сыновнею привязанностью к родине, потом негодованием к злоупотреблениям и, наконец, развернулась совершенно в желании ему свободы».

То же можно сказать и о самом Бестужеве. Именно таким был путь, который привел его в революционную организацию. В Тайном обществе он видел ясную цель всех своих помыслов о счастье народа, о его освобождении от рабства и насилия. Бестужев не скрыл этого даже от Следственной комиссии. «Присоединение же мое к Обществу только направило к цели мои понятия и желания», - заявил он в своих показаниях. А сколько убежденности в правоте своих действий звучит в его ответе на вопрос Следственной комиссии, «на чем основана была надежда Общества в успехе»: «Надежда на успех основана была на всеобщем неудовольствии против существующего управления и всеобщем желании какой-либо утешительной перемены к облегчению тягости всех сословий».

Бестужев, первый флотский офицер, вступивший в Северное общество, оказался одним из декабристов наиболее революционно настроенных, одним из сторонников республики. Он примкнул к небольшому числу тех, кто стоял за немедленное освобождение крестьян с землею. «Как последовательный демократ-республиканец, - указывает исследователь, - Н. Бестужев являлся неизменно и сторонником наиболее решительных действий Общества и во все время пребывания в нем проводил четкую революционную линию».

Бестужев стал наиболее энергичным проповедником политических воззрений Рылеева и виднейшим участником рылеевской группы, которая представляла республиканское течение в Северном обществе. Выдающуюся роль сыграл Николай Бестужев в разработке плана государственного переворота, задуманного декабристами. Он был одним из наиболее деятельных, наиболее активных организаторов первого русского революционного восстания, одним из фактических его вдохновителей. Человеком исключительной решительности и отваги показал себя Бестужев уже за два дня до восстания, когда в руки Рылеева попало «черновое изложение» письма-доноса Ростовцева. На вопрос Рылеева: «Что же, ты полагаешь, нужно делать?» - Бестужев ответил: «Не показывать этого письма никому и действовать. Лучше быть взятыми на площади, нежели на постели». И с неутомимой энергией он принял участие в непосредственной подготовке революционного выступления.

В эти два дня Бестужев действовал так решительно, как мало кто из руководящих декабристских деятелей. Он занялся тщательной проверкой всех звеньев назначенного на 14 декабря восстания: «чтобы приготовить дух войск», развил агитацию среди караульных и часовых, разъезжая по ночам вместе с Рылеевым и братом Александром по городу; он - участник всех совещаний на квартире у Рылеева, у Булатова, у Арбузова, где обсуждались подробности военного выступления и уточнялись планы действий отдельных соединений; он посылает членов Общества в полки для проверки готовности войск; он через лейтенанта Арбузова, принятого им в Тайное общество, а также самолично следит за подготовкой к выступлению Гвардейского флотского экипажа; он набрасывает проект манифеста...

В день же восстания, после того как Якубович отказался вести моряков-гвардейцев на Зимний дворец для захвата царской резиденции и ареста царской фамилии, Николай Бестужев взял на себя одну из самых ответственных задач: привести на Сенатскую площадь Гвардейский морской экипаж, к которому не имел прямого отношения - на службе там он не состоял. «Самая ситуация, - пишет исследователь, - делала теперь его главным действующим лицом, на которое революционный штаб возлагал все надежды в важнейшем вопросе - примкнет или не примкнет к восстанию Гвардейский морской экипаж».

Несмотря на противодействие бригадного командира Шипова, под начальством которого находился экипаж, Николаю Бестужеву удалось выполнить это важнейшее задание: он вывел на Сенатскую площадь Гвардейский морской экипаж почти в полном составе, - свыше 1100 человек. «Когда я пришел на площадь с гвардейским экипажем, - рассказывает Николай Бестужев, - Рылеев приветствовал меня первым целованием свободы и после некоторых объяснений отвел меня в сторону и сказал: „Предсказание наше сбывается, последние минуты наши близки, но это минуты нашей свободы: мы дышали ею, и я охотно отдаю за них жизнь свою“. Это были последние слова Рылеева, которые мне были сказаны. Остальная развязка нашей политической драмы всем известна».

Сохранилось немало мемуарных свидетельств о том, с каким бесстрашием действовали в рядах восставших четверо братьев Бестужевых — Николай, Александр, Михаил и Петр. В частности, интересна запись пенсионера Академии художеств Ф.Г. Солнцева, который был хорошо знаком с Бестужевым: «Я ночевал у отца. Поутру пришел ко мне сторож с приглашением немедленно явиться в Академию. Когда мы проходили по Синему мосту, то встретили Николая Александровича Бестужева; он был в расстегнутом сюртуке, с одним эполетом, сабля наголо; при нем находился взвод экипажа гвардии, человек в 20; они куда-то бежали. Это меня очень удивило». Знаменательно, что именно Николая Бестужева руководители восстания решили поставить во главе войск, когда Трубецкой, назначенный на этот пост накануне, на Сенатскую площадь не явился. Но, как сообщает Оболенский, «Бестужев представил нам, что на море он мог бы принять начальство; но здесь, на сухом пути, он в командовании войсками совершенно не имеет понятия».

Когда же начался разгром восстания и декабристами были сделаны лишь две попытки остановить бегущие войска, то инициаторами этих попыток явились Михаил и Николай Бестужевы. Первое соединение восставших войск, пришедшее на Сенатскую площадь - лейб-гвардии Московский полк, - вывел из казарм Михаил Бестужев. И он же сумел остановить бегущих солдат своего полка, когда начался обстрел восставших картечью. Ему пришла в голову блестящая мысль; он принялся строить на льду колонну московцев, чтобы идти по Неве до Петропавловской крепости и занять ее. «Если бы это удалось, мы бы имели Прекрасный point d’appui, куда бы могли собраться все наши и откуда мы бы могли с Николаем начать переговоры, при пушках, обращенных на дворец», - пишет Михаил Бестужев. Но когда несколько взводов было уже построено, лед, во многих местах расколотый орудийными залпами, не выдержал и солдаты начали тонуть. Тогда у Михаила возник новый план.

«Солдаты бросились к берегу, - рассказывает он, - и вышли к самой Академии художеств. - „Куда же мы теперь?“ - спросил меня знаменосец. Я взглянул в отворенные ворота Академии и увидел круглый двор, столь для меня памятный. Вспомнил залы античных статуй, живописи и проч., окружающие двор, и - мгновенная мысль, что, заняв их, мы можем долго защищаться, - вскричал: „Сюда, ребята!“ Передовая кучка солдат пробежала в ворота мимо оторопевшего швейцара, который, впрочем, оправившись от страха, спустил гири ворот, и они захлопнулись перед нашим носом». Сохранился другой вариант того же рассказа Михаила Бестужева: «Большая часть бросилась за мною в Академию художеств, и у меня тотчас блеснула мысль защищаться внутри здания. Я очень хорошо был знаком с расположением, мне знаком был круглый двор его, и там-то, заняв коридоры, я хотел найти спасительную гавань. „Сюда, ребята!“ - закричал я солдатам, пропуская передних в ворота. Но ворота, как бы волшебством, с шумом захлопнулись».

Михаил был моложе Николая почти на десять лет, но расположение зал внутри он знал отлично. И для него Академия художеств была зданием родным. Когда попытка Николая и Михаила Бестужевых вернуть боеспособность восставших войск провалилась, Николай решил не сдаваться, а уйти за границу, в Швецию. Весьма возможно, что им руководила уверенность в том, что в России скоро начнется новый этап борьбы с деспотизмом и он вновь займет свое место в этой борьбе. Поздно вечером 14 декабря Николай Бестужев зашел ненадолго домой, чтобы проститься с родными. Младшие сестры и мать, очевидно, уже спали, и его встретила сестра Елена.

В рукописных воспоминаниях, озаглавленных: «Некоторые подробности, служащие к биографии Н.А. Бестужева» и написанных в третьем лице, Елена Александровна сообщает одну замечательную подробность, связанную с этим прощальным посещением. Оказывается, после того как брат рассказал ей о своем участии в восстании, он «спросил у нее свои краски и просил подать чаю, и когда она вышла за этим, то, вероятно, во избежание грустного прощания, неизвестно ей куда удалился». То, что брат попросил краски, настолько отчетливо врезалось в память Елены Александровны, что об этом факте она сообщила и М.И. Семевскому, записывавшему ее устные рассказы о важнейших событиях в жизни братьев. Семевский с ее слов так записал слова Николая Александровича: «Дай красок ящик. Да вели принести мне чаю». К этому Елена Александровна добавила: «Я пошла распорядиться, он исчез».

Итак - единственное, что решил взять с собой Бестужев, уходя из дома навсегда, был ящик с красками. Уже один этот факт в достаточной мере раскрывает душу Бестужева-живописца. Только два дня Николай Бестужев пробыл на свободе. В ночь на 15 декабря по льду морем он отправился в Кронштадт и на рассвете пришел туда. Случайно избегнув здесь ареста, Бестужев, переодевшись в матросское платье, отправился на Кронштадтскую косу, собираясь далее перейти на Толбухинский маяк. Но 16 декабря он был арестован в селении Косном, в восьми верстах от Кронштадта, в доме фейерверкера Белорусова, а в 10 часов вечера того же дня доставлен в Петропавловскую крепость, закован в «ручные железа» и посажен в Алексеевский равелин, в камеру № 15. Потянулись долгие месяцы следствия, допросов, очных ставок.

10 июля 1826 г. Николай I утвердил приговор по делу декабристов: за исключением пятерых, обреченных по первоначальному приговору к казни «колесованием», все подсудимые были разделены на одиннадцать разрядов. По «Росписи государственным преступникам, приговором Верховного уголовного суда осужденным к разным казням и наказаниям», Николай Бестужев, так же как и его брат Михаил, был отнесен к категории «государственных преступников второго разряда, осуждаемых к политической смерти, по силе указа 1753-го года апреля 29-го числа, т. е. положить голову на плаху, а потом сослать вечно в каторжную работу».

На следующий день по «высочайшему повелению» приговор был «смягчен»; теперь «второразрядники» ссылались в каторжную работу на двадцать лет, и лишь в отношении Н. и М. Бестужевых Николай I оставил приговор Верховного суда без изменения, то есть «сослать вечно в каторжную работу». Тем самым они были, по существу, причислены к тем наиболее жестоко наказанным декабристам-перворазрядникам, для которых высшей мерой наказания после «смягчения» приговора была ссылка в вечную каторжную работу. 13 июля 1826 г. все осужденные моряки-декабристы были доставлены в Кронштадт на флагманский корабль «Князь Владимир», где они подверглись унизительной экзекуции: на корабле был поднят черный флаг, осужденным прочтен приговор, над каждым была переломлена сабля, с каждого снят мундир и потоплен в море.

7 августа Н. и М. Бестужевы с фельдъегерем и тремя жандармами были доставлены из Петропавловской крепости в Шлиссельбургскую крепость. Здесь они просидели в одиночном заключении больше года. 29 сентября 1827 г. дежурный генерал Главного штаба доносил Бенкендорфу: «Имею честь известить Ваше превосходительство, что по высочайшему повелению 28-го сего месяца отправлены с фельдъегерем следующие в каторжную работу содержащиеся в Шлиссельбургской крепости государственные преступники: Барятинский, Николай Бестужев, Михайло Бестужев и Горбачевский». Закованными в ножные железа они были отправлены в далекую Сибирь. Два с половиной месяца продолжалось это путешествие, во время которого не раз декабристы оказывались на волосок от смерти: фельдъегери гнали ямщиков, повозки переворачивались, лошади волочили арестованных по снегу с цепями на ногах. Израненными и окровавленными их неоднократно вытаскивали из-под копыт лошадей. 13 декабря 1827 г. - накануне второй годовщины восстания - Николай и Михаил Бестужевы были доставлены в Читинский острог.

Глава VII

Н. БЕСТУЖЕВ ИЗУЧАЕТ НА КАТОРГЕ ТЕХНИКУ АКВАРЕЛЬНОЙ ЖИВОПИСИ П.Ф. СОКОЛОВА И ОСВАИВАЕТ ЕЕ ПРИЕМЫ. - КОПИРОВАНИЕ ПОРТРЕТОВ Н.Н. РАЕВСКОГО, А.Г. МУРАВЬЕВОЙ и Г.Н. СВИСТУНОВОЙ, ИСПОЛНЕННЫХ П.Ф. СОКОЛОВЫМ.

Прежде чем приступить к описанию тех портретных и пейзажных работ, которые были выполнены Бестужевым в Сибири в годы каторги и ссылки, следует объяснить, почему, оказавшись в Читинском остроге, он в первые же недели решил изучить новые для него приемы акварельной живописи; необходимо выяснить, каким образом в тюремном заключении ему это удалось и кто ему в этом помог. Лишь некоторые - и то весьма общего характера - сведения об этом содержатся в двух скупых свидетельствах Михаила Бестужева. Вкратце остановившись на портретах, исполненных братом в Чите, Михаил Александрович пишет: «До сего времени он рисовал портреты в миниатюре на кости, придерживаясь тщательной отделки Изабе (точками). Переход на акварель в больших размерах штрихами и крупными тонами - у него дело плохо ладилось, пока не получены были портреты работы нашего знаменитого портретиста Соколова. Брат был поражен его смелостью и бойкостью его кисти и, приняв его за образец, всю остальную, без сомнения самую бòльшую, часть своей коллекции и множество портретов вне этой коллекции с наших дам, товарищей и многих знакомых уже рисовал этою методою». А вот и второе свидетельство: «Сперва он усвоил себе манеру Изабе, тщательно-копотливой работы, и терял много времени на отделку; потом, когда получены были портреты родных некоторыми из наших соузников, работы нашего портретиста Соколова, он тотчас принял его методу и много выиграл как во времени, так и в эффекте».

Первое свидетельство говорит о том, что Николай Бестужев владел весьма специфической и очень распространенной в то время техникой миниатюрной живописи на кости гуашью и акварелью, и именно в манере Изабе, то есть работая тонким пунктиром, маленькими точками красок, сливавшимися в единый общий тон. Заметим, что так работал не только Изабе, но и многие другие мастера миниатюры, в том числе, например, один из известнейших русских миниатюристов начала XIX века - Петр Осипович де Росси. Работа пунктиром - «копотливая» и трудоемкая, предполагала обычно наличие в распоряжении художника-миниатюриста тонких полупрозрачных пластинок слоновой кости небольшого размера (под которые подкладывалась фольга), пластинок, которые в нужном количестве в условиях тюремного заключения доставать было чрезвычайно сложно. И это последнее обстоятельство и самая трудоемкость «манеры Изабе» делали неизбежным для Бестужева пользование иными приемами акварельно-гуашной живописи.

Нет сомнений, что Бестужеву в его петербургский период были знакомы обычные и не столь сложные приемы работы - карандашом, акварелью, гуашью, не требовавшие ни особой усидчивости, ни специальной подготовки. Николай Бестужев, как и большинство художников его времени, не мог, конечно, ограничиваться только писанием на кости маленьких портретных изображений интимного характера, имевших довольно узкое назначение и изображавших преимущественно родных и близких. Если бы Николай Бестужев не познакомился в ссылке с акварельной «методой» Соколова, только что начавшей завоевывать общее признание, он бы, вероятно, приступил к работе над портретами декабристов, пользуясь обычными и элементарно-простыми приемами живописи на бумаге акварелью и гуашью, приемами, которыми пользовалось в то время множество художников (примером могут служить работы талантливого миниатюриста «точечника» и в то же время акварелиста-гуашиста М.И. Теребенева).

П.Ф. Соколов в технике акварельной живописи был новатором; отказавшись от традиционного способа примешивать к акварели белила, иначе говоря, отказавшись от гуаши, дававшей глухие непрозрачные тона, перейдя к работе «чистой акварелью», Соколов достиг необычайного колористического богатства. Свободно, непринужденно накладывал он слой на слой чистые акварельные краски, используя для получения тончайших живописных оттенков замечательное свойство этих красок - их прозрачность, способность просвечивать. Вот почему Михаил Бестужев безусловно прав, когда говорит, что, приняв «методу» П.Ф. Соколова, Николай Бестужев «много выиграл как во времени, так и в эффекте». Следует отметить и другое: техника соколовских акварелей, не будучи «столь трудоемкой как «пунктир» миниатюристов, отнюдь не была простой и требовала от художника-акварелиста определенной степени мастерства и навыка; этим и объясняется то, что Николай Бестужев овладел ею хотя и быстро, но далеко не сразу.

Существует также и свидетельство самого Николая Бестужева о том значении, какое имели для него тогда исполненные Соколовым портреты. Они явились единственными живописными образцами, давшими ему на каторге возможность «поучиться». Вот что писал он брату Павлу спустя десять лет после того, как его привезли на каторгу: «Жаль, что здесь кроме натуры не было ничего порядочного по части живописи, над чем бы можно было поучиться. Кроме трех или четырех портретов Соколова, из петербургских живописцев мы не знаем ни одного. Что же касается до московских, то ни одного не видели порядочного». И далее он спрашивал: «Скажи, пожалуй, жив ли Петр Федорович Соколов; делает ли он еще что-нибудь и ведет ли еще такую разгульную жизнь, как прежде? Это человек с необыкновенным дарованием и вкусом, но ленив часто до небрежности, хотя и в этом случае виден художник с талантом».

Михаил Бестужев не указывает, какие именно портреты работы Соколова брат его видел в Читинском остроге. Не говорит об этом и Николай Бестужев. И все же нам удалось установить, какие четыре портрета послужили для него на каторге школой акварельной портретной живописи. Быть может, их было и больше, но о четырех мы можем говорить с уверенностью. Привезенные в Читинский острог 13 декабря 1827 г. Николай и Михаил Бестужевы застали здесь уже многих декабристов, а также и жен их. Те жены декабристов, которые уезжали первыми в конце 1826 г. в добровольную вечную ссылку в Сибирь, решили захватить с собой портреты детей и родных и свои собственные портреты. Для такой цели трудно было придумать что-нибудь лучшее, чем акварельные портреты работы Петра Федоровича Соколова.

К середине двадцатых годов зачинатель и выдающийся мастер русской акварельной живописи получил широкое признание, он был в зените славы. К тому же художник работал быстро, и, как свидетельствует его сын, некоторые акварельные портреты «делались в один сеанс и почти в одно утро»248. Вот почему во время сборов в далекую глухую Сибирь жены декабристов, навсегда покидая детей и родных, заказывали портреты своих близких именно Соколову. При таких обстоятельствах был заказан, в частности, портрет генерала Н.Н. Раевского, прославленного героя Отечественной войны 1812 года. На портрете, исполненном Соколовым, стоит дата «1826», и исполнен он был, несомненно, в связи с тем, что любимая дочь Раевского, Мария Николаевна Волконская, уезжала в Сибирь к мужу-декабристу и хотела иметь при себе портрет отца.

Перед самым своим отъездом, в последние недели пребывания в Петербурге, М.Н. Волконская заказала Соколову портрет, на котором художник должен был изобразить ее с десятимесячным сыном Николаем на руках. Еще за два дня до родов и за семь дней до ареста мужа Мария Николаевна писала ему из имения отца 31 декабря 1825 г.: «Дорогой друг, ты просишь мой портрет; я рассчитываю заказать его деревенскому богомазу. Это будет после родов, с нашим уродцем на руках. Разве это не трогательно?» Узнав об аресте мужа, - об этом ей сообщил 28 февраля 1826 г. отец, - Волконская поспешила приехать в Петербург, и здесь, приняв решение последовать за ним на каторгу, она заказала Соколову тот портрет, какой мечтала послать мужу еще из деревни. Портрет был заказан в двух экземплярах: один - для сестры, С.Н. Раевской, другой - для мужа.

В письме Волконской, отправленном сестре незадолго до отъезда в Сибирь, есть упоминание о сеансах у Соколова. «Соколов ожидает меня, - сообщала она 17 ноября 1826 г., - чтобы писать для тебя ко дню твоего рождения мой портрет и портрет нашего ребенка». А через день - 19 ноября - она извещала мужа: «Наш дорогой Николино чувствует себя хорошо, скоро ты получишь его и мой портрет работы Соколова. Не знаю, выйдет ли он, - так трудно рисовать ребенка, схватить сходство, а у нашего особенно много живости в лице. Я покидаю тебя, мой друг, чтобы позировать: художник ждет меня».

Николай I категорически запретил женам декабристов, уезжавшим к мужьям в Сибирь, брать с собой детей. Поэтому Мария Николаевна была вынуждена оставить младенца у родных. Волконский был арестован 7 января 1826 г., а за два дня до ареста ему удалось на сутки приехать в деревню Раевских, чтобы навестить жену и увидеть сына, который родился 2 января. Можно себе представить, с каким чувством везла Мария Николаевна в Сибирь портрет работы Соколова, - вместе с ней на портрете был изображен оставленный в России младенец - и с каким чувством ждал Волконский изображения сына. Мария Николаевна прибыла в Благодатский рудник 8 февраля 1827 г. и, по-видимому, при первом же свидании передала мужу те портреты, которые для него привезла.

«Особая выписка», сохранившаяся в делах Нерчинского горного правления, свидетельствует, что 25 октября 1826 г. по прибытии в Благодатский рудник у Волконского был лишь «бумажник сафья ной с портретом жены его», а в другом документе, датированном 20 февраля 1827 г. и озаглавленном «Опись поступившим по сие число имуществу и вещам государственных преступников Сергея Трубецкого с товарищи», под фамилией «Волконский», кроме портрета жены, указано: «Портрет отца его - 1, портрет матери - 1, портрет жены и сына - 1». Совершенно очевидно, что эти три вещи ему передала жена, за двенадцать дней до составления описи прибывшая на Благодатский рудник. В своих воспоминаниях Мария Николаевна среди вещей, которые она захватила с собой в Сибирь, называет «семейные портреты». По крайней мере два из них принадлежали кисти Соколова: портрет отца - Н.Н. Раевского и портрет, на котором Волконская была изображена вместе с сыном.

Соколовым был написан и тот портрет, который А.Г. Муравьева переслала мужу в Петропавловскую крепость и который Никите Михайловичу удалось привезти с собой в Сибирь. В литературе отсутствуют данные для датировки этого превосходного акварельного портрета. Весьма возможно, что и заказан он был специально для того, чтобы переслать его в крепость Муравьеву. Тогда портрет следует датировать последними днями декабря 1825 г. или даже первыми днями января 1826 г. Предположение, что портрет был заказан в ту пору, когда Муравьев находился в тюрьме, подтверждает и скорбный облик Александры Григорьевны, и темная, почти однотонная цветовая гамма портрета. Светло-коричневая вуаль, окутывающая голову и наброшенная на плечо, - единственное живописное пятно на этом скупом по своей тональности, но мастерском по исполнению портрете.

Уезжая в конце 1826 г. из столицы навсегда к мужу в Сибирь, А.Г. Муравьева оставила в доме свекрови троих малолетних детей - Катю, Лизу и Мишу. Решив взять с собой портреты детей, она перед отъездом заказала их Соколову. Об этих портретах Александра Григорьевна не раз упоминает в своих письмах из Сибири. «Нонушка до такой степени похожа на свою сестру, что можно подумать, что маленький портрет Соколова, который я увезла с собой, сделан с нее», - писала А.Г. Муравьева свекрови 3 февраля 1830 г. о дочери Софье, родившейся в Читинском остроге. «Дорогая маменька, - просила А.Г. Муравьева свекровь в письме от 16 февраля 1831 г., -  закажите для меня Соколову портреты детей, но не дороже, чем 50 рублей за каждый <...> Те, что делал с них Соколов, были очень похожи, и я храню портрет Миши как реликвию». Следует отметить, что работы Соколова А.Г. Муравьева ставила высоко и всегда предпочитала их работам других художников.

Никита Муравьев был доставлен в Читинский острог в январе 1827 г., в феврале туда прибыла А.Г. Муравьева; в сентябре в Читу был переведен из Благодатского рудника С.Г. Волконский, одновременно с мужем переехала туда же и М.Н. Волконская. Это значит, что, по крайней мере, три работы Соколова - портреты H.Н. Раевского, М.Н. Волконской с сыном и А.Г. Муравьевой, а также портреты детей Муравьевых, исполненные Соколовым, уже находились в Чите, когда в острог прибыли Бестужевы. Тем самым уточняется свидетельство Михаила Бестужева, который неправильно полагал, будто только после их прибытия в Читу там появились работы Соколова. Именно эти портреты и были теми первыми произведениями Соколова, которые Николай Бестужев увидел в Чите сразу по приезде и которые принял «за образец». По счастливому стечению обстоятельств два из них - портреты H.Н. Раевского и А.Г. Муравьевой - дошли до наших дней. На них-то Бестужев и изучал манеру Соколова, постигая новые для него приемы акварельной живописи.

До нас дошла и копия, сделанная Бестужевым с портрета Раевского. Это одна из первых, если не самая первая работа Бестужева акварельными краскам и, исполненная им в остроге. Сравнение оригинала Соколова с копией Бестужева дает возможность убедиться в том, насколько ученически-робкими были первые шаги художника-декабриста в овладении акварельной техникой. В портрете H.Н. Раевского «смелость и бойкость» кисти Соколова проявляется с большой силой; рукою зрелого мастера написано мужественное лицо полководца, которого Пушкин называл «героем и добрым человеком», и с большой выразительностью передан его волевой характер. Портрет в композиционном отношении решен смело, рисунок безукоризненный. Сдержанная тональность акварели вполне гармонирует со скромными аксессуарам и одежды Раевского, он изображен в темном мундире с высоким красным воротником, без эполет и без орденов.

Бестужев затратил много труда, чтобы точно скопировать шедевр Соколова, - можно не сомневаться, что не один раз он принимался за копию сызнова, пока не пришел к тому, удовлетворившему его варианту, который известен нам сейчас. Недаром Бестужев поставил на этой копии свои инициалы - «Н: Б:» И все же копия сделана еще неумелой рукой. Копиисту удалось добиться только некоторого сходства. Во всех других отношениях копия упрощена и обеднена; характер Раевского не передан, жизненность деталей утрачена, рисунок неуверенный. Неумение владеть чистой акварелью выразилось, в частности, в полном отсутствии той прозрачной легкости мазка, которая свойственна соколовским работам даже среднего уровня. Тем не менее копия эта, несмотря на все недочеты , весьма примечательна, как первая попытка Бестужева освоить технику «чистой акварели».

Бестужев, несомненно, копировал и соколовский портрет А.Г. Муравьевой. Соколову удалось передать необычайное очарование этой замечательной женщины, которую декабристы, заключенные в Читинском остроге, называли своим «ангелом -хранителем». В блестящей галерее женщин пушкинской поры, увековеченных П.Ф. Соколовым, портрет Муравьевой - один из самых поэтических и вместе с тем один из наиболее виртуозных. Человеком большой души, высоких моральных качеств, - именно такой, какой она была в жизни, - художник запечатлел Александру Григорьевну на этой акварели. С того времени, когда портрет был привезен в Сибирь, он неизменно украшал жилище Никиты Муравьева, - будь то камера в Чите и Петровском или комната на поселении в Урике.

Сохранилась акварель, исполненная братом Никиты Михайловича - декабристом Александром Муравьевым: она изображает эту комнату, где на стене висит портрет Александры Григорьевны работы Соколова. Оригинал портрета дошел до наших дней и притом в той самой окантовке, в которой он висел на стене в сибирской комнате Никиты Муравьева: мы нашли его в 1953 г. на «Выставке декабристов», устроенной в Петропавловской крепости, где он числился копией. Отклеив картон, посредством которого незадачливый музейный работник закрепил на обороте два кольца, удалось обнаружить собственноручную надпись, сделанную рукою Муравьевой: «Pour mon cher Nikita». Надпись была, несомненно, сделана тогда, когда Александра Григорьевна отправляла портрет мужу в Петропавловскую крепость.

Можно предположить, что, копируя портрет Муравьевой, - Бестужев копировал его не раз по заказу товарищей, в частности, одну копию исполнил для И.Д. Якушкина, - он постигал и тончайшую технику Соколова, и его умение находить для каждого портрета своеобразную колористическую гамму. К сожалению, ни одну из бестужевских копий этого портрета пока разыскать не удалось. Между тем, художник-декабрист исполнял их, несомненно, и в 1832 г., когда А.Г. Муравьева погибла в Петровском заводе. В основном собрании акварельных портретов, исполненных Николаем Бестужевым в Читинском остроге и в Петровской тюрьме и до конца жизни принадлежавших ему, сохранился миниатюрный портрет (размер 6 × 9 см) молодой, красивой женщины: голова, обнаженные плечи и обнаженная рука. Причесана молодая женщина в соответствии с петербургской модой 1825 г. Судя по надписи, сделанной карандаш ом на обороте, это портрет сестры декабриста П.Н. Свистунова.

Глафира Николаевна Свистунова, дочь камергера императорского двора, вышедшая замуж за графа Бальмена, российского комиссара при Наполеоне на острове св. Елены в 1816-1821 гг., блистала в петербургском свете и никогда не помышляла о поездке - если бы таковая и была возможна - к брату в Читинский острог. Поэтому можно было предположить, что акварель эта - копия, сделанная Бестужевым с портрета, привезенного Свистуновым в Сибирь (в Читинский острог он поступил 3 марта 1827 г.) или присланного ему туда сестрою позже. На основании некоторых данных возникла мысль - не выполнен ли оригинал Соколовым? Это наше предположение подтвердилось, когда мы ознакомились с неизвестными еще в печати письмами Свистунова к сестре, отправленными им в пятидесятых годах из Тобольска, где он находился тогда на поселении. 13 октября 1850 г., рассказывая сестре о том, как крепко он любит свою малолетнюю дочь, Свистунов писал: «Она очень похожа на твой портрет работы Соколова, что у меня. А это, милая сестра, лишнее основание, чтобы любить ее».

Три года спустя, то есть по истечении почти тридцати лет с того времени, когда портрет мог быть исполнен Соколовым, Г.Н. Бальмен попросила брата заказать Бестужеву и прислать ей копию этого портрета. «Ты спрашиваешь меня о Бестужеве, который живет на расстоянии 3000 верст отсюда, в Селенгинске, по ту сторону Байкала, - отвечал сестре 5 января 1854 г. Свистунов. - Я уже целую вечность не имею от него никаких известий. Что касается молодого человека, котором у я поручил сделать копию, то это начинающий художник, пробывший три года в Петербурге для обучения рисованию и живописи. У него к ним большая склонность, но талант его должен еще созреть». 23 марта того же года Свистунов сообщал сестре, что копия «не удалась» молодому художнику и что заказ передан им другому, а 6 июля 1854 г. писал ей: «Копия вышла восхитительной и по точности, и по тому, как преодолены в ней трудности. Манера Соколова сложна для подражания, ни одного штриха нельзя подправить, а если копиист идет ощупью, колеблется, сделанное надо кинуть в печь».

Откуда мог Свистунов, никогда не занимавшийся живописью, почерпнуть сведения о трудности копирования акварельных портретов? В течение многих лет он был свидетелем работы Николая Бестужева. Не его ли опыт послужил основой для высказанных здесь Свистуновым соображений? Еще, по-видимому, из Читинского острога Свистунов писал сестре о копиях, сделанных Бестужевым с портрета Соколова. Одну из копий он мог послать ей. И судя по тому, что сестра осведомлялась о Бестужеве, присланная копия ей понравилась. Портрет Г.Н. Бальмен, сохранившийся у самого Бестужева, также, возможно, является одной из подобных копий и исполнен им, очевидно, в первое время пребывания в Читинском остроге, хотя и позже портрета-копии Н.Н. Раевского. В нем, несомненно, чувствуется уже некий профессиональный навык и выполнен он Бестужевым, в общем, на более высоком уровне, чем портрет Н.Н. Раевского.

Следует отметить неточности, допущенные Бестужевым в портрете Г.Н. Бальмен: неправильно передан рисунок спины и плеча, да и лопатка изображена не на месте. Лишь немногие из акварельных портретов кисти Соколова Бестужев видел в Читинском остроге, но и они сослужили ему большую службу. Портреты эти помогли декабристу-художнику полностью освоить технику акварельной живописи, которая и дала ему возможность создать замечательную коллекцию портретов, сохранившую для потомства черты участников декабрьского восстания.

Теперь нам остается ответить на естественно возникающий вопрос: каким образом, водворившись в Читинском остроге, Бестужев раздобыл акварельные краски? Вряд ли удалось ему - после неудачной попытки бегства, после двухлетнего заключения в Петропавловской и Шлиссельбургской крепостях, после семидесятипятидневной езды - изнурительной, с цепями на ногах - сохранить и привезти с собой в острог тот ящик с акварельными красками, который он взял с собой, уходя из дома ночью после восстания. Документальных сведений о том, какие вещи находились при Бестужеве, когда он был доставлен в Читу, разыскать не удалось. Но зато известно, что за два с половиной месяца до его приезда в Читинский острог были переведены из Благодатского рудника восемь человек декабристов, - и среди их вещей находились два ящика с акварельными красками и кистями.

Дело в том, что один из заключенных в Благодатске, основатель Общества Соединенных Славян П.И. Борисов, был любителем-натуралистом и владел акварелью: еще в молодые годы, изучая фауну и флору, он любил рисовать птиц, бабочек, цветы, растения, а в Сибири заполнял акварелями, великолепно выполненными, целые альбомы (некоторые из них дошли до наших дней). В уцелевших делах архива Нерчинского горного правления, в той самой «особой выписке», где перечислены принадлежавшие декабристам, доставленным 25 октября 1826 г. в Благодатский рудник, разные «одеждные и прочие вещи» (мы уже цитировали ее), указано: у братьев Борисовых - «ящиков с водяными красками - 2».

Ящики эти, в числе многих других привезенных с собою декабристами вещей, отобрал на хранение «главноуправляющий всеми рудниками» Нерчинской горной конторы, «маркшейдер и кавалер» Черниговцев. Но начальник заводов Бурнашов, после многократных просьб Борисова, через два месяца разрешил возвратить ему ящики с красками и кистями. Об этом свидетельствует следующее секретное отношение, которое 23 декабря 1826 г. Черниговцев направил одному из чинов окружной горной администрации Котлевскому: «По просьбе государственных преступников, находящихся при Благодатском руднике, о выдаче им красок, кистей и бумаги для занятия в свободное врем я рисованием, я делал доклад г. начальнику заводов и кавалеру, на что получил и приказание; а потому, препровождая при сем два ящика красок с кистям и, предписываю Ваш ему благородию отдать оные тем преступникам, наблюдая в употреблении их все меры осторожности».

Через восемь с половиной месяцев Борисов вместе с товарищами был отправлен в Читинский острог, куда и прибыл около 25 сентября 1827 г . Поэтому с полным основанием можно предположить, что Бестужев, доставленный в острог в конце того же года, сразу же, благодаря П.И. Борисову, получил возможность пользоваться «водяными красками». Можно, наконец, указать еще на одно лицо, у которого Бестужев не только мог найти краски, но благодаря котором у в дальнейшем, на протяжении многих лет, он систематически получал из Петербурга все необходимые художнику принадлежности. Мы говорим об Александре Григорьевне Муравьевой. Она приехала в Читу в начале февраля 1827 г., когда в остроге уже находились Никита и Александр Муравьевы. Огромную помощь оказывала им мать - Е.Ф. Муравьева, получившая крупное наследство после отца - барона Ф.М. Колокольцова; посылал деньги Александре Григорьевне и отец ее, граф Г.И. Чернышев, владелец миллионного состояния. Не один раз в год Е.Ф. Муравьева отправляла в Сибирь целы е обозы со всем необходимым - продовольствием, одеждой, книгами, выполняя каждую просьбу Александры Григорьевны.

Случилось так, что еще за три месяца до того, как Бестужев был привезен в острог, Е.Ф. Муравьева в одном из писем просила невестку прислать ей портрет Никиты, исполненный Александром, «Саша не может сделать портрет брата, потому что им не дают ни перьев, ни бумаги, ни карандашей, - отвечала А.Г. Муравьева 26 августа 1827 г. - Но если по своем возвращении господин комендант разрешит, я сама возьмусь сделать портрет во время наших свиданий, но это, дорогая маменька, только в том случае, если разрешат, ибо я не знаю, будет ли мне это дозволено». Возвратившийся через несколько дней в Читу комендант острога генерал-майор Лепарский разрешил А.Г. Муравьевой выписать необходимые ей краски. В ее письме к Е.Ф. Муравьевой от 24 октября есть такие строки: «Я все еще не получила ни ящика с красками, ни математических приборов. Думаю, что они находятся в пути; и Ваши письма, и все, что Вы посылаете, я получаю очень аккуратно и в полной сохранности».

И если в октябре краски действительно уже находились в пути, то вскоре они были получены А.Г. Муравьевой. Во всяком случае, к середине декабря, то есть ко времени приезда Николая Бестужева, эти краски, конечно, уже дошли до Читы. Не может быть сомнений, что речь идет именно об акварели: Александр Муравьев, для которого краски предназначались, был акварелистом - нет ни одной его работы, написанной маслом. Чаще всего Александр Муравьев в сибирский период своей жизни писал акварельные интерьеры, причем то были вещи посредственного качества. Портретным же искусством он почти не занимался; когда по выходе на поселение ему захотелось иметь портрет жены и детей, он обратился к заехавшему в Тобольск художнику-шведу К.-П. Мазеру.

Бестужев же еще до ареста писал, в основном, портреты. Заключенные, несомненно, одобрили идею Бестужева создать портретную галерею участников восстания; не приходится говорить и о том , как были они рады возможности посылать свои портреты родным. Вот почему все те, у кого в Чите были акварельные краски, предоставили их Бестужеву, как только он приехал туда. В дальнейшем А.Г. Муравьева выписывала из России непосредственно для Бестужева все, в чем он ощущал необходимость. Так, известно, что годом позже она выписала для него из Петербурга «полный часовой механизм», который дал ему возможность заняться изготовлением часов и хронометров. Благодаря Муравьевой - до ее болезни и смерти - Бестужев получал все необходимое и для работ художественных.