Глава IX

ЗАМЫСЕЛ Н. БЕСТУЖЕВА СОЗДАТЬ СЕРИЮ ПОРТРЕТОВ ДЕКАБРИСТОВ НА ФОНЕ ТЮРЕМНЫХ КАМЕР. - ПОРТРЕТЫ А.З. МУРАВЬЕВА, И.А. АННЕНКОВА и П.И. ФАЛЕНБЕРГА НА ФОНЕ ТЮРЕМНЫХ КАМЕР (1828 г.)

Вскоре после того как декабристы, осужденные по седьмому разряду, были отправлены из Читинского острога на поселение, Бестужев написал два портрета, - наиболее примечательные из тех, которые были созданы им в остроге. На этих портретах декабристы изображены на фоне тюремной обстановки. Следует отметить, что даже сведений о существовании подобного рода портретов участников восстания в литературе никогда не появлялось. Первый из этих портретов был обнаружен нами в Отделе рукописей Гос. библиотеки СССР им. Ленина среди работ, исполненных неизвестно кем и изображающих неизвестно кого. Кто был владельцем этого портрета, кто передал или продал его в библиотеку, - установить нет возможности.

Несмотря на то, что портрет находится здесь уже шестьдесят лет, в декабристоведении он оставался до сих пор неизвестным. Когда акварель была вынута из старинной кожаной рамки, в которую ее заделали в давние годы, наше предположение, что она исполнена Бестужевым, полностью подтвердилось: рамка прикрывала монограмму «NB:», начертанную рукою Николая Бестужева в левом нижнем углу портрета. Дата, поставленная вверху слева - «21 апреля 1828», - процарапана на акварели, по-видимому, рукой того декабриста, который здесь изображен. Рядом с датой - буквы «BS», процарапанные той же рукой; буквы эти, быть может, означают фамилию художника в сокращенном виде. Имя же изображенного ни на самом портрете, ни на оборотной стороне акварели, ни на рамке не указано.

Все же можно утверждать, что здесь изображен Артамон Захарович Муравьев, член Южного общества, полковник, командир Ахтырского гусарского полка. Он был осужден по первому разряду, то есть первоначально приговорен «к смертной казни отсечением головы», затем «к лишению чинов и дворянства и ссылке в каторжную работу вечно». По указу, объявленному в день коронации Николая I, Артамона Муравьева предписано было «оставить в каторжной работе двадцать лет». Изображения декабристов, отправленных в апреле 1828 г. на поселение, Бестужев исполнял в виде обычных портретов, не усложняя их никакими дополнительными аксессуарами. Артамон Муравьев был написан им спустя две недели после отъезда апрельской партии, - и портрет его явился, по-видимому, первой попыткой создать портрет композиционный.

Муравьев написан на фоне стены тюремной камеры; сидит, положив скрещенные руки на стол; слева - окно с решеткой. На нем светлая рубаха, помочи, шея перевязана широким темным платком. И в этом портрете явственно ощущаются некоторые недостатки: неточно передано положение фигуры в пространстве, она с первого взгляда кажется прислонённой к стене, хотя художник имел намерение показать ее в центре камеры; стол вдавлен в грудь, - стул написан придвинутым вплотную к столу, хотя на стуле сидит человек. Можно указать и на некоторые другие неточности: рисунок плеча сбит, руки, а также пальцы правой руки нарисованы неправильно, над ухом художник трудился долго, но полной удачи он и здесь не достиг. Зато в овладении акварельной техникой Бестужев сделал шаг вперед: акварель начала приобретать звучность, - это ощущается и в темно-сером с коричневым отливом фоне стены, и в передаче света, излучающегося из окна...

Судьба портрета, по-видимому, была такова: А.З. Муравьев получил его в подарок от Бестужева или вскоре после того, как портрет был исполнен, или же тогда, когда в 1839 г. уходил из острога на поселение. В 1846 г. Муравьев скончался в Малой Разводной, глухой сибирской деревне, где прожил последние годы. Известно, что свое имущество он завещал вдове А.П. Юшневского, жившей там же. К ней, очевидно, и поступила акварель, изображающая Артамона Муравьева в тюремной камере. В конце прошлого века портрет уже находился в Отделе рукописей Румянцевской библиотеки, ныне Гос. библиотеки СССР им. Ленина, где, как сказано, до последнего времени оставался неопознанным.

В те же недели 1828 г., когда был исполнен этот портрет, или спустя непродолжительное время Николай Бестужев написал еще один в таком же роде. Изображает он Ивана Александровича Анненкова в камере, на фоне тюремного окна. На правой стороне акварели монограмма автора - «NB:». И об этой интереснейшей работе Бестужева никаких сведений в литературе не приводилось никогда. В последние десятилетия она сохранялась в Париже у Е.И. Блюмер, правнучки декабриста Анненкова.

Мы располагаем лишь фотографией портрета Анненкова, но и фотография дает основание утверждать, что этот портрет и портрет Артамона Муравьева близки по манере исполнения и, вероятно, одновременны. Об этом говорит также почти полное совпадение обстановки на обеих акварелях. Наконец, датировать портрет Анненкова 1828 годом можно, сравнив его с двумя другими изображениями декабриста, - с парадным портретом, исполненным О.А. Кипренским в 1823 г., и с портретом, написанным Бестужевым в 1836 г., накануне освобождения Анненкова от каторжных работ и отправки на поселение.

Кипренскому позировал блестящий двадцатилетний поручик Кавалергардского полка; на портрете 1836 г. запечатлен человек, лицо которого сохранило явственный след десятилетнего пребывания в тюрьме. На портрете же, находящемся у его правнучки в Париже, Анненков выглядит, по сравнению с портретом работы Кипренского, возмужалым, и все же, несмотря на усы и бородку, отпущенные в заточении, облик его на новонайденном портрете еще очень далек от того изображения, которое мы видим на акварели 1836 г. Наконец, черты лица Анненкова на портрете, хранящемся в Париже, совпадают с теми приметами, которые зарегистрировали жандармы, когда декабрист в 1827 г. был доставлен на каторгу: «лицо белое, продолговатое, глаза голубые, близорук, нос длинный, широковатый, волосы - темно-русые».

По сравнению с портретом Артамона Муравьева, портрет Анненкова более прост по композиции: голова, лицо даны крупным планом. Если бы художник изобразил Анненкова сидящим за столом (как Муравьева), размер головы пришлось бы сильно уменьшить, - и это привело бы к дополнительным трудностям. Отказавшись от этого, художник избежал некоторых недостатков, присущих портрету Артамона Муравьева. Более выразителен портрет Анненкова и по психологической характеристике. Весьма возможно, что написан он был спустя несколько недель после муравьевского, когда Бестужев достиг уже известных результатов в овладении мастерством. Портрет этот Бестужев подарил самому Анненкову или его жене.

За годы пребывания в Читинском остроге и в Петровском заводе Анненковы собрали большую коллекцию портретов декабристов и сибирских пейзажей; были у них и работы Бестужева. Значительная часть этой коллекции поступила к дочери Анненковых, Ольге, вышедшей замуж за военного инженера К.И. Иванова, впоследствии генерал-лейтенанта. В семидесятых годах редактор «Русской старины» М.И. Семевский видел в Петербурге у Ивановых альбом, куда были вклеены портреты декабристов, карикатуры и видовые рисунки, исполненные Николаем Бестужевым, И.А. Анненковым, И.Д. Якушкиным; сохранились записи Семевского, сделанные им тогда, - они свидетельствуют о том, какие ценные иконографические материалы имелись в альбоме. Впоследствии альбом был расшит, портреты и пейзажи разошлись по всему свету. Некоторые работы Бестужева, находившиеся в этом альбоме, поступили после 1917 г. в советские музеи.

Весьма возможно, что портрет, изображающий И.А. Анненкова в тюремной обстановке, первоначально тоже находился в альбоме, принадлежавшем О.И. Ивановой. Если это так, то можно угадать и причину, по которой за долгие десятилетия, пока портрет хранился у потомков И.А. и П.Е. Анненковых, ни воспроизведение портрета, ни сведения о нем в печати не появлялись. Дело в том, что генерал-лейтенант К.И. Иванов относился к материалам, освещавшим пребывание на каторге его тестя-декабриста, с явной неприязнью. Генерал, по-видимому, не любил вспоминать, что жена его - дочь государственного преступника. Только этим можно объяснить следующий факт. В 1861 г. М.И. Семевский попросил П.Е. Анненкову написать воспоминания о ее жизни в Сибири.

Анненкова тогда же продиктовала свои воспоминания дочери Ольге. Но лишь после смерти К.И. Иванова, который умер в 1887 г., Семевский получил возможность их опубликовать. О причине задержки Семевский писал: «Рукопись была передана нам покойной П.Е. Анненковой, и если не была столь многие годы нами издана, то только потому, что К.И. Иванов почему-то не желал ее печатать». Из-за нежелания К.И. Иванова, очевидно, не был опубликован и «тюремный» портрет Анненкова. Характерно, что к воспоминаниям П.Е. Анненковой, печатавшимся в 1888 г. в «Русской старине», было приложено воспроизведение парадного портрета Анненкова работы Кипренского.

Публикуемые нами впервые портреты Артамона Муравьева и Анненкова, — изображения, сделанные на фоне тюремных камер, - принадлежат к числу наиболее интересных работ, исполненных Бестужевым в Читинском остроге. Два слова следует сказать о том, что обстановка острога на портретах передана не совсем точно. Так, судя по мемуарам декабристов, здания, в которых они жили в Чите, были деревянные, а на обоих портретах изображены каменные казематы. По-видимому, художник воспроизвел не ту обстановку, в которой декабристы находились в Чите.

Быть может, первоначально Бестужев задумал создать портретную галерею декабристов, изобразив каждого в условной тюремной обстановке, чтобы уже сама эта обстановка подчеркивала: здесь изображен узник. Но вскоре от этого замысла он вынужден был отказаться, так как варьировать фон в подобного рода портретных композициях было очень трудно и это неизбежно привело бы к однообразию. Тем не менее, можно не сомневаться, что в весенние и летние месяцы 1828 г., когда Бестужев изобразил Артамона Муравьева и Анненкова в тюремных камерах, он начал писать или даже успел написать еще несколько вещей подобного же характера.

Мы можем указать на один портрет, который был задуман именно по такому образцу, но остался незаконченным. Портрет этот входит в состав основной коллекции, принадлежавшей Бестужеву, и изображает подполковника Петра Ивановича Фаленберга, члена Южного общества, героя Отечественной войны и заграничных походов 1813-1814 гг. (принимавшего участие в 35 сражениях). Композиционно этот портрет построен так же, как и портрет Артамона Муравьева: Фаленберг тоже сидит за столом, но смотрит он в правую - от зрителя - сторону и держит в правой руке книгу, тогда как Муравьев положил руки на стол. Оба портрета написаны одновременно, - недаром и по манере исполнения они схожи, и погрешности у них общие: на обоих рисунок плеча выполнен неумело, на обоих неудачно передано положение фигуры, - стул вплотную придвинут к столу, хотя на стуле сидит человек. Портрету Фаленберга присущи и другие недостатки, - например, книга совсем не держится в его руке.

Портрет этот был задуман на фоне тюремной обстановки, но в процессе работы художник изменил свое намерение: фон остался нетронутым, и портрет получился как бы незавершенным. Бестужев никому не давал этого портрета, и на протяжении десятилетий портрет лежал у него в архиве даже без собственноручной подписи Фаленберга: срок пребывания Фаленберга на каторге кончался не скоро и художник не торопился. О том, написал ли Бестужев Фаленберга заново, когда тот в начале 1833 г. был отправлен на поселение, сведений нет. В конце жизни Бестужев принялся комплектовать портретную галерею декабристов, а так как другого изображения Фаленберга у него не оказалось, он и вырезал из письма Фаленберга подпись, наклеил ее на портрет 1828 г. и включил этот незаконченный портрет в состав своего основного собрания.

Глава XI

ДРУЖБА Н. БЕСТУЖЕВА В ЧИТИНСКОМ ОСТРОГЕ С ЖЕНАМИ ДЕКАБРИСТОВ: А.Г. МУРАВЬЕВОЙ, М.Н. ВОЛКОНСКОЙ и Е.И. ТРУБЕЦКОЙ. -  ДВА ПОРТРЕТА М.Н. ВОЛКОНСКОЙ. - ПОРТРЕТ Е.И. ТРУБЕЦКОЙ.

Женщин, преодолевших необыкновенные трудности, чтобы вырвать у царя разрешение на добровольную ссылку в Сибирь, было одиннадцать. Ценою величайшего самопожертвования они получили возможность разделить участь декабристов - своих мужей и женихов. И сейчас нельзя, не возмущаясь, читать те предписания, которые были выработаны Николаем I, чтобы заставить жен и невест декабристов отказаться от их намерения. Вскоре предписаниям была придана сила закона: Комитет министров, по инициативе царя, принял постановление, по которому «невинная жена, следуя за мужем-преступником в Сибирь, должна оставаться там до его смерти». Мало того: правительство, - как указано в журнале Комитета министров, - «отнюдь не принимало еще на себя непременной обязанности после смерти их дозволить всем их вдовам возврат в Россию».
Таким образом, после истечения срока каторжных работ мужей, жены их, добровольно последовавшие за ними в Сибирь, до конца дней своих должны были оставаться на поселении в Сибири. Они обязаны были оставить в России своих детей, «а дети, которых приживут в Сибири, поступят в казенные крестьяне». Немало и других жестоких мер изобрел Николай I, чтобы всячески затруднить отъезд самоотверженных женщин.
Женам осужденных (всем, кроме М.К. Юшневской) в ту пору было лишь немногим больше 20 лет, но держались они с необыкновенной стойкостью. Когда М.Н. Волконской было сказано: «Подумайте об условиях, которые вам придется подписать», она ответила: «Я подпишу их, не читая». А 8 февраля 1827 г. из Нерчинского завода, накануне свидания с мужем, она писала: «Наконец я в обетованной земле». И современники, и следующие поколения высоко оценили подвиг женщин, которых Некрасов назвал «декабристками» и о которых написал: «Самоотвержение, высказанное ими, останется навсегда свидетельством великих душевных сил, присущих русской женщине».
Пленительные образы! Едва ли
В истории какой-нибудь страны
Вы что-нибудь прекраснее встречали.
Их имена забыться не должны.
«Беспримерной, святой героиней» называл Т.Г. Шевченко одну из жен декабристов, последовавших за мужем в Сибирь, а их подвиг он считал «богатырской темой» для писателя. С глубоким благоговением произносили имена этих женщин узники Читы и Петровского. «Слава стране, вас произрастившей! - писал о них декабрист А.П. Беляев. - Вы стали, поистине, образцом самоотвержения, мужества, твердости при всей юности, нежности и слабости вашего пола. Да будут незабвенны имена ваши!» Декабристки были хранителями не только своих мужей, но всех, без исключения, товарищей их. С полным основанием исследователь пишет: «Если декабристы, в конце концов, добились мало-мальски сносного существования, то этим они обязаны всецело своим женам».
Когда Николай Бестужев был доставлен в Читинский острог, там жили уже А.Г. Муравьева, Е.И. Трубецкая, М.Н. Волконская, Е.П. Нарышкина и А.В. Ентальцева, через несколько недель туда приехали А.И. Давыдова, П.Е. Анненкова, Н.Д. Фонвизина. Они «возвысились до прекрасного идеала геройства и самоотвержения», - писал Александр Бестужев из Якутска. Слова эти он написал издалека; можно себе представить, с какой душевной признательностью относился к женам товарищей Николай Бестужев, один из тех, кто повседневно ощущал на себе самом их неустанную заботу. Из всех жен декабристов самой большой любовью, самым большим уважением среди заключенных пользовалась А.Г. Муравьева. В письмах и воспоминаниях декабристы неизменно писали о ней с трогательной теплотой, с чувством большой благодарности.
Меньше года провел в стенах Читинского острога С.И. Кривцов, но и он уже в полной мере имел возможность почувствовать на себе и оценить великое человеколюбие, которое было свойственно А.Г. Муравьевой и ее мужу. Вот какими словами поминал он своих друзей в письме, посланном сестре 2 июня 1828 г., вскоре после отъезда из острога на поселение: «Я не в состоянии, милая сестра, описать тебе все ласки, которыми они меня осыпали, как угадывали и предупреждали они мои малейшие желания <...> Александре Григорьевне напиши в Читу, что я назначен в Туруханск, и что все льды Ледовитого океана никогда не охладят горячих чувств моей признательности, которые я никогда не перестану к ней питать».
«В ней было какое-то поэтически возвышенное настроение, хотя в сношениях она была необыкновенно простодушна и естественна. Это составляло главную ее прелесть, - вспоминал о Муравьевой И.И. Пущин. - Непринужденная веселость, с доброй улыбкой на лице не покидала ее в самые тяжелые минуты первых годов нашего исключительного существования». Так же душевно относились к ней все жены декабристов. «Александрину Муравьеву я любила больше всех, - писала в своих воспоминаниях М.Н. Волконская. - У нее было любящее сердце, благородство сказывалось во всех ее поступках».
Различными путями - и легальными, и нелегальными - А.Г. Муравьева систематически получала из России огромные денежные суммы и все деньги без остатка тратила на то, чтобы улучшить, облегчить, украсить жизнь декабристов. Именно она организовала, в частности, присылку русских и иностранных книг, журналов и газет. Николая Бестужева связывали самые дружеские отношения со всеми женами декабристов.В  Чите он подружился с Е.И. Трубецкой и М.Н. Волконской. Но отношение его к А.Г. Муравьевой было проникнуто чувством особого уважения и благодарности.
Все, что нужно было Николаю Бестужеву для многочисленных работ, затеянных им сразу же, как только он прибыл в острог, он получал из России благодаря предупредительному вниманию Александры Григорьевны. По-видимому, в Чите Бестужев исполнил несколько ее портретов; не раз он писал там по просьбе А.Г. Муравьевой и всех ее близких, находившихся в Чите (а ведь здесь, после того, как на поселение уехал брат ее, остались ее муж, деверь и их родственник -  М.С. Лунин, а также ее двоюродный брат - Ф.Ф. Вадковский). К тому же никто из узников острога, кроме самого Николая Бестужева, не был так близко связан с художественным миром России, не проявлял такого интереса к изобразительному искусству, как братья Муравьевы.
Отец Никиты и Александра - М.Н. Муравьев, педагог, историк и поэт, был на протяжении двух десятилетий попечителем Московского университета. Впоследствии он занял должность товарища министра народного просвещения, был почетным любителем Академии художеств и, так же как и отец Бестужевых, постоянно общался со многими выдающимися деятелями литературы и искусства конца XVIII - начала XIX века.
После смерти мужа - в 1807 г. - Е.Ф. Муравьева не только не прервала эти связи, но и значительно расширила их. В ее доме, который, по словам современника, являлся «одним из роскошнейших и приятнейших в столице», частыми гостями были писатели и художники. Характерно, что, посылая в 1817 г. через А.Н. Оленина из-за границы поклоны друзьям, Орест Кипренский писал: «Кланяюсь также Катерине Федоровне; я надеюсь, что Катерина Федоровна охотно будет кланяться от меня Николаю Михайловичу Карамзину, Никите Михайловичу Муравьеву и господину Батюшкову».
Постоянные посетители вечеров А.Н. Оленина и Ф.П. Толстого, Никита и Александр Муравьевы встречались здесь с самыми значительными представителями русского изобразительного искусства. А мать их так часто заказывала лучшим тогдашним художникам портреты членов своей семьи, что постепенно превратилась как бы в настоящего коллекционера. Когда же сыновья ее были отправлены на каторгу в далекую Сибирь и у нее на воспитании остались трое внуков - дети Никиты Михайловича и Александры Григорьевны, - семейные портреты приобрели для нее самой, для ее сыновей и невестки, особую ценность. Вот почему в их переписке тех лет так часто и много говорится о присылке портретов. «Если у Росса не было времени закончить Ваш портрет в Петербурге, - писала Александра Григорьевна Екатерине Федоровне из Читы 10 апреля 1827 г., - закажите портрет в Москве Лагрене. Он сделал портрет маменьки такой похожий, что только не говорит. Муж всякий раз спрашивает, не забыла ли я напомнить Вам о портрете».
Вскоре Екатерина Федоровна прислала свой портрет, рисованный П.Ф. Соколовым. «Никита поручил мне особенно благодарить Вас за Ваш портрет, он находит его изумительным; что до меня, то я в жизни не видела ничего более похожего, только Вы худощавее, чем Вас изобразили», - писала Александра Григорьевна 24 мая.
В следующих письмах она просит заказать для детей копию своего портрета, находящегося в Петербурге, и прислать в Читу портреты детей. «Мы оба, Никита и я, очень благодарим Вас за подробности, которые Вы сообщаете нам о детях, они заставляют нас одновременно смеяться и плакать; я с радостью вижу, что дети много времени проводят с Вами; прошу Вас, закажите для них копию с моего портрета, что у маменьки, работы графа Местра. Все находят его изумительно похожим; быть может они, по крайней мере Катя, не совсем забыли мое лицо и узнают меня» (письмо от 7 июня). «Не заказывайте, пожалуйста, Маньяни портрета Изики, у него, что бы он ни делал, получается карикатура. Я не хочу видеть ее косой, криворотой. Ибо у него особый дар: он схватывает черты лица, набрасывает их на бумагу, а затем располагает наобум, как вздумается» (письмо от 12 августа).
Через два месяца портреты детей были получены Александрой Григорьевной. В середине октября она писала Е.Ф. Муравьевой: «Я получила портреты малюток. Изика так изменилась, что я не узнала бы своего ребенка, а ведь прошло всего только десять месяцев, как я с ней рассталась. Что касается Кати, то она была гораздо красивее. Меня поразило сходство ее с моим мужем <...>. Портреты доставляют мне большую радость; я целыми днями ничего не могу делать, все на них смотрю». В следующем письме, отправленном 24 октября, А.Г. Муравьева извещала: «Портреты дошли в прекрасном состоянии. Они доставляют мне большую радость <...> В первый день я не могла оторвать от них глаз, а на ночь поставила их в кресла, напротив себя, и зажгла свечу, чтобы осветить их, таким образом я видела их всякий раз, как просыпалась. Я отдала портреты мужу».
Е.Ф. Муравьева сообщила невестке, что она заказала новые портреты детей. «Я ежедневно благодарю Вас в душе за то, что Вам пришла мысль заказать для меня портреты детей маслом и в натуральную величину», - отвечала Александра Григорьевна 6 декабря. Эти строки из писем А.Г. Муравьевой относятся к одному лишь 1827 году. Просьбы прислать портреты не сделались реже и в последующие годы. Вне всяких сомнений, и Е. Ф. Муравьева постоянно просила присылать из Читы ей и ее родственникам портреты сыновей, невестки и племянника - М.С. Лунина, а также племянника Чернышевых - Ф.Ф. Вадковского.
Но письма Е. Ф. Муравьевой, адресованные в Сибирь, не сохранились, и мы лишены возможности установить, какие портреты А.Г. Муравьевой и ее родственников, находившихся в остроге, исполнил Бестужев в читинские годы. Но, хотя сейчас и не известен ни один из портретов тех лет кисти Бестужева, изображающий А.Г. Муравьеву, Никиту и Александра Муравьевых, З.Г. Чернышева, Ф.Ф. Вадковского и М.С. Лунина, тем не менее никаких сомнений нет, что эти портреты Николаем Бестужевым в Чите написаны были и что А.Г. Муравьева отправляла их и Е.Ф. Муравьевой, и Чернышевым, и Вадковским, и Луниным...
Не раз писал Бестужев в Чите и М.Н. Волконскую. Лишь два таких портрета Волконской известны нам ныне. По всем данным, это наиболее ранние, если не первые из портретов жен декабристов, исполненные Бестужевым на каторге. На одном из них М.Н. Волконская изображена у раскрытого окна на фоне высокого тына, которым был окружен Читинский острог; возле тына - полосатая будка, около будки стоит часовой в кивере и с ружьем в руках; за тыном видна крыша острога.
Таким образом фоном портрета Бестужев сделал внешний вид острога, в котором декабристы находились в Чите. Интересно, что на стене, за спиной у Волконской, висит портрет ее отца работы Соколова, - тот самый портрет, который Бестужев копировал в первые недели пребывания в остроге, чтобы овладеть техникой акварельной живописи. На втором портрете Волконская изображена в той же позе (опершись левой рукой о стол), в том же черном платье с широкими у плеч рукавами, но тут нет ни будки с часовым, ни портрета отца на стене. Нам представляется, что существует прямая связь между этими портретами Волконской и портретами Артамона Муравьева и Анненкова. Портреты Волконской подтверждают наше предположение: в 1828 г. Бестужев, повидимому, решил запечатлеть в создаваемой им галерее не только своих союзников и их жен, но и обстановку тюрьмы.
Если наше предположение правильно, портреты Волконской, как и изображения Муравьева и Анненкова, следует датировать весенними или летними месяцами 1828 года. Нашу датировку в какой-то степени подтверждает и то обстоятельство, что технический и живописный уровень этих портретов не очень высок. Бестужев с большой тщательностью выписал волосы Волконской, собранные в пышную прическу, с буклями и локонами, старательно изобразил кружевной двойной воротник, а также красную скатерть и шерстяную шаль с восточным узором, лежащие на столе. Но несмотря на то, что художнику, вероятно, удалось уловить и передать сходство, выражение лица Волконской безжизненно; не удалось Бестужеву запечатлеть без ошибки и перспективу; тональность акварелей тяжелая; отсутствует воздушная среда, не передана объемность, - вот почему изображения получились плоскостными. И все же, внук Волконской считал, что первый из этих портретов «поражает своей мечтательной прелестью»; он ощущал «впечатление великой печали, которая дышет в этой маленькой картинке».
Действительно, при всей своей технической и живописной неумелости, портреты Волконской не лишены эмоциональности. Приходится пожалеть, что первый из этих портретов не дошел до наших дней. По цветному воспроизведению, появившемуся в 1904 г. в издании «Записок» Волконской, выпущенном ее сыном, видно, что уже пятьдесят лет назад акварель была испорчена: уже тогда она была в дырах, в царапинах, отсутствовали отдельные ее части. Мы воспроизводим этот портрет по сохранившемуся в фототеке Третьяковской галереи негативу (негатив этот был сделан в 1905 г. с оригинала, экспонировавшегося на «Историко-художественной выставке русских портретов» в Таврическом дворце в Петербурге). Портрет принадлежал потомкам Волконской, а о том, где он находился после 1914 г., сведений нет. Оригинал второго портрета, тоже принадлежавший Волконским, находится ныне в экспозиции Всесоюзного музея А.С. Пушкина, развернутой в залах Эрмитажа.
30 августа 1828 г. в Чите был получен царский указ о снятии с заключенных кандалов. Одновременно комендант острога начал разрешать узникам выходить из тюрьмы в сопровождении конвойного. Это облегчило Бестужеву работу над портретами жен декабристов. «После того, что сняли с нас железа, и самое заключение наше было уже не так строго, - рассказывает И.Д. Якушкин в своих «Записках», - мужья ходили всякий день на свидание к своим супругам <...> Потом и нам дозволялось ходить к женатым, но ежедневно не более как по одному человеку в каждый дом, и то не иначе, как по особенной записке которой-нибудь из дам, просившей коменданта под каким-нибудь предлогом позволить такому-то посетить ее». Ни в малой степени не мешал Бестужеву писать портреты в домах у его друзей и неизменный конвой. «Когда мы были в гостях у кого-нибудь в доме, - сообщает Д.И. Завалишин, - то конвойный сидел в передней или без церемонии обращался в прислугу».
Кроме А.Г. Муравьевой и М.Н. Волконской, Бестужев в Чите, несомненно, писал и Е.И. Трубецкую. Когда историк М.И. Семевский спросил Михаила Бестужева, с кем его брат был особенно близок в Чите, тот ответил: «он был всем нужен, и он был со всеми одинаково близок. Но предпочтительно он сблизился с Трубецким, из женатых, т. е. вне каземата».
Так как декабристам было запрещено переписываться с родными, а женам их это разрешалось, то именно Екатерина Ивановна и вела в читинские годы переписку Николая и Михаила Бестужевых. Она переписывала черновики их писем к матери, сестрам, братьям и отправляла по назначению от собственного имени. Вот почему можно предположить, что портреты Трубецких Бестужев в те годы писал и дарил им не раз.
Между тем ни в основной коллекции портретов декабристов, принадлежавшей самому Бестужеву, ни в одном из советских музеев и архивохранилищ портретов Е.И. Трубецкой его кисти не оказалось. По-видимому, портреты эти перешли к ее дочерям и сыновьям. Один такой портрет, собственность дочери Е.И. Трубецкой, З.С. Свербеевой, по нашему предположению, и принадлежит кисти Бестужева.
Догадка наша основывается на следующем. Портрет не мог быть написан в Петербурге, где жила до конца 1826 г. Екатерина Ивановна: она изображена в простом домашнем платье. Княгиня Трубецкая, урожденная графиня Лаваль, живя в столице, не стала бы позировать художнику в таком наряде. Значит, портрет написан в Сибири, и, судя по возрасту Трубецкой, - в первые годы ее пребывания там. Как указано в предисловии к «Запискам князя С.П. Трубецкого», выпущенным З.С. Свербеевой (в этом издании и воспроизведен - фототипией - портрет), - это миниатюра; если судить по репродукции, писана она, по-видимому, гуашью на слоновой кости.
В своих воспоминаниях А.П. Соколов, сын знаменитого художника, рассказывает: «Акварельные краски до П.Ф. Соколова употреблялись не иначе, как большая часть из них - с белилами при работе на слоновой кости (miniature) и исключительно с белилами на бумаге (gouache)». Именно таким материалом и пользовался Бестужев до ссылки. Документально подтверждается, что уже в середине 1828 г. он располагал в Читинском остроге всем необходимым для портретных миниатюр. 5 марта 1828 г. А.Г. Муравьева писала Е.Ф. Муравьевой: «Я попрошу Вас также прислать краски для миниатюры на слоновой кости и жидкие краски (couleurs liquides)». Если учесть, что с этой просьбой Александра Григорьевна обратилась к Екатерине Федоровне через два с половиной месяца после прибытия Бестужева в Читу и что в остроге никто, кроме него, портретные миниатюры на слоновой кости не писал, то станет ясно, для кого просимое предназначалось.
Наконец, следует указать, что в той же технике миниатюры и в том же материале Бестужев выполнил на каторге несколько женских портретов, из которых до нас дошли: портретная миниатюра, исполненная в 1828 г. в Читинском остроге гуашью на слоновой кости, изображающая Л.И. Степовую, портретные миниатюры такого же характера, исполненные в 1830-1832 гг. в Петровской тюрьме и изображающие М.К. Юшневскую и К.П. Ивашеву. Все это и приводит нас к убеждению, что портретная миниатюра, воспроизведенная З.С. Свербеевой и изображающая Е.И. Трубецкую, была тоже исполнена Бестужевым. И лишь отсутствие на портрете подписи художника или его инициалов явилось причиной того, что до сих пор вопрос об авторстве Бестужева не ставился даже предположительно. Миниатюра эта - один из немногих известных портретов Е.И. Трубецкой. Находилась она в собрании З.С. Свербеевой, которая умерла в 1924 г. Где теперь этот портрет Е.И. Трубецкой  - неизвестно.
В литературе имеются данные, которые позволяют предположить, что один из исполненных Бестужевым портретов Трубецкой принадлежал И.Д. Якушкину. Летом 1854 г. в Иркутске тяжело заболела Трубецкая. «Ее здоровье очень меня беспокоит, дай бог, чтобы оно скорее поправилось, - писала Е.А. Бестужевой старшая дочь Трубецкой, Александра Сергеевна Ребиндер. -  Теперь туда приехал Якушкин с сыном; папенька и маменька очень были рады видеть его после восемнадцатилетней разлуки». Вскоре - 14 октября 1854 г. -  Трубецкая скончалась. «Кончина Екатерины Ивановны сильно поразила Ивана Дмитриевича, постоянного ее друга», -  писал на следующий день С.Г. Волконский И.И. Пущину.
Узнав, что у Якушкина хранятся портреты ее родителей, А.С. Ребиндер попросила показать их ей и, быть может, подарить. 16 января 1855 г. Якушкин писал из Иркутска Пущину в Ялуторовск: «Вчера я <...> обедал и провел вечер у Сергея Петровича. Прошу Вас достать из шкафа,ч то в сенях, портреты Катерины Ивановны и Серг<ея> Петр<овича>. Саша очень желает их видеть и, может быть, увезет их с собой». В такой же степени, как и с Трубецкими, Якушкин был дружен с Бестужевым. Вот почему можно с уверенностью утверждать, что упомянутые в письме Якушкина портреты Трубецких были исполнены в Читинском остроге или в Петровской тюрьме Бестужевым.

Глава XII

Л.И. СТЕПОВАЯ И ЕЕ РОЛЬ В ЖИЗНИ Н. БЕСТУЖЕВА. - ПОРТРЕТ Л.И. СТЕПОВОЙ, ИСПОЛНЕННЫЙ Н. БЕСТУЖЕВЫМ ПО ПАМЯТИ В ЧИТИНСКОМ ОСТРОГЕ (1828 г.)

Одну портретную миниатюру Бестужев написал для самого себя вскоре по прибытии в остроги до конца жизни никогда не расставался с ней. Возможно, что именно этот портрет и был первым, из числа исполненных Бестужевым на каторге. Художник изобразил на нем по памяти Любовь Ивановну Степовую. То была, как указывает Михаил Бестужев, «единственная сердечная наклонность брата Николая». Этот «предмет единственной <...> привязанности, к которой оставался неизменно верен» Николай Александрович, эту «его любовь к единственно им любимой женщине» Михаил Бестужев считал в личной жизни брата «самым интересным эпизодом» и в своих воспоминаниях собирался «развить эту любовь, имеющую точно на брата могущественное влияние». Но воспоминаний о любви брата он записать не успел. И лишь, рассказывая в одном из своих очерков о молодости брата и снова упомянув о женщине, «которая имела такое сильное влияние на его жизнь до самой смерти гражданской», мемуарист тем самым еще раз подчеркнул ту огромную роль, которую сыграла Л.И. Степовая в жизни Николая Бестужева.
Л.И. Степовая была женой капитан-лейтенанта, инспектора штурманского училища в Кронштадте, когда в начале 1813 г. с ней познакомился Николай Бестужев. Она была старше его на восемь лет, но двадцатидвухлетний корпусной офицер горячо полюбил эту «красивую, умную и энергичную женщину», как ее характеризует Михаил Бестужев, «в полном смысле благородную душою и любящим сердцем». В бумагах Николая Бестужева сохранился черновик письма, отправленного им Л.И. Степовой в 1815 г. из Голландии, где он находился в составе экспедиции русского флота. От первой и до последней строки письмо это пронизано чувством глубочайшей любви.
«Я живу не живя или скорее только существую, счастье мое ушло, и мне не остается ничего, кроме воспоминаний», -  пишет ей Бестужев. - «Все, что есть у меня сейчас дорогого, -  это Ваш медальон, который я ношу <...> Теперь я надеюсь уже скоро увидать Вас. Может быть, еще три-четыре месяца, и я буду иметь счастье прижать Вас к своей груди. Прощайте. Знайте, что я никогда не изменю Вам. Прощайте. Ваш навсегда».
Сохранились и записи Бестужева в дневнике, относящиеся к тому времени, когда он возвратился из похода, -  к февралю 1816 г., -  они тоже обращены к Л.И. Степовой: «Вы не приходите. Говорят, вы больны, и я не могу Вас видеть; долг и благопристойность удерживают меня в Петербурге. Какую скуку я здесь испытываю <...> Я не могу удержаться от того, чтобы <не> написать Вам несколько строк; с какой радостью я полетел бы к Вам сказать сто раз, что я люблю Вас, что живу для Вас ...Нужно ли говорить, что я люблю Вас и что каждое мгновение посвящено Вам <...> Чем дальше я от Вас, тем больше моя душа и мысли стремятся к Вам».
В этих словах чувствуется вся безысходность отношений, которая приносила любящим тяжелые страдания. В своих воспоминаниях Михаил Бестужев пишет о брате: «Судьба ему определила испытать ту привязанность, которая наложила на его жизнь роковую печать и усеяла ее цветами и тернием». Слова Николая Бестужева о «долге и благопристойности» в некоторой степени объясняют те причины, которые не позволили бы им стать мужем и женой, даже если бы развод Любови Ивановны со Степовым, наперекор тогдашним драконовым законам, мог быть осуществлен.
Кроме того, была еще одна веская причина, которая уже в зрелые годы не позволяла Бестужеву узаконить свои отношения с Л.И. Степовой: он считал, что активный революционер, участник политического заговора, не имеет права связать судьбу любимой женщины со своей судьбой. Именно тема ответственности заговорщика перед любимой женщиной положена в основу повести «Шлиссельбургская станция». Повесть эта явилась ответом Бестужева на настойчивые вопросы, с которыми жены декабристов обращались к нему в Читинском остроге, отчего он не женат? «Но так как ему не хотелось сказать истины вполне, -  указывает Михаил Бестужев, -  не хотелось обнажить своей заветной любви пред чужими взорами, он выставил подставное лицо героини повести, в описании которой, впрочем, невольно отразился колорит характера любимой им женщины».
Вплоть до декабрьского восстания не прекращались их отношения, которые совсем не были тайной для близких. Вся семья Бестужевых была дружна с Л.И. Степовой. Не только Николай Бестужев во время приездов в Кронштадт постоянно бывал у нее в доме (три дочери Любови Ивановны - Елизавета, Софья и Варвара  - в нем души не чаяли), но и Михаил Бестужев, который, по его собственным словам, «был у них как свой и посещал почти каждый день», когда служил в Кронштадте; он взял на себя, по просьбе Л.И. Степовой, труд первоначального образования ее дочерей.
И даже Петр Бестужев, в бытность его адъютантом командира Кронштадтского порта, часто сопровождал Л.И. Степовую, когда она приезжала в Петербург. Случилось так, что Любовь Ивановна приехала туда за пять дней до восстания. В один из этих дней она послала Николаю Бестужеву колоду карт с запиской, в которой просила передать карты матери, П.М. Бестужевой, для гранд-пасьянса. Царские сатрапы, в руки которых при обыске попали карты и записка, заподозрили скрытое значение в подборе карт, и на допросах Николаю Бестужеву стоило большого труда доказать нелепость их предположения. «Но эта нелепость, -  как повествует Михаил Бестужев, - имела весьма неприятные последствия, подвергнув спросам и запросам даму, приславшую карты, которая, спасая себя от подозрительности правительства и страшась, чтоб дальнейшие ее сношения с братом не предали гласности их близких отношений, наложила на себя тягостный обет молчания. Она умерла для брата, а брата это обстоятельство придвинуло к смерти».
Из слов этих явствует, что чувство Николая Бестужева к Л.И. Степовой не угасло и в Сибири и что его сильно угнетала невозможность вести с ней переписку из острога. Михаил Бестужев считал нужным в своих воспоминаниях указать, что муж Любови Ивановны - М.Г. Степовой - показал себя благородным человеком в тяжелый для Николая Бестужева час. На следующий после восстания день Бестужев, пытаясь бежать за границу, пришел пешком по льду в Кронштадт. Здесь уже был получен приказ о его аресте, и когда кто-то донес властям, что он в Кронштадте и остановился на квартире штурмана Абросимова, командир порта поручил проверить истинность этого донесения М.Г. Степовому и своему адъютанту.
«Первый был личный враг брата, другой - давнишний его друг, товарищ по выпуску», -  рассказывает Михаил Бестужев. - «Они объявили приказ арестовать его. - „Исполняйте вашу обязанность, -  сказал брат Степовому, -  судьба дарит вас благоприятным случаем для отмщения“. - По грустному выражению лица М.Г. Степового можно было видеть внутреннюю борьбу долга с состраданием». И в этой борьбе одержало верх благородство: несмотря на то, что адъютант командира порта, «давнишний друг» Бестужева, требовал ареста Николая Александровича, Степовой категорически отказался арестовать его и даже убедил своего спутника заявить своему начальнику, что они никого не нашли.
В «каторжных норах» Читинского острога, где Бестужев увидел, сколько счастья принесли заключенным жены, последовавшие за ними на каторгу, воспоминания о Л.И. Степовой должны были охватить его с новой силой. И так как медальона с ее изображением, который находился при нем в походе в Голландию, теперь с ним не было, можно предположить, что дошедший до нас портрет Степовой был исполнен Бестужевым по памяти как только он получил возможность заниматься в остроге живописью.
Портрет этот являлся, по-видимому, единственной вещью, напоминавшей ему об утраченном счастье. Ведь Бестужев должен был даже отказаться передавать Любови Ивановне приветы в своих письмах к родным, жившим в Петербурге: он знал, что все письма, идущие из Читы и из Петровского завода, тщательно просматриваются в III Отделении. И лишь через десять лет после того, как Бестужев был сослан на каторгу, он, получив впервые возможность послать письмо родным с оказией, минуя III Отделение, назвал в этом письме тех людей, -  и то скрыв их имена под инициалами, - которым больше всего ему хотелось передать привет: «Оканчиваю письмо просьбой поклониться от меня, если увидите, М.Г.С. и Л.И. с детьми», - писал он 26 ноября 1837 г. из Петровской тюрьмы.
В начале следующего года у Степовых, которые к тому времени жили уже в Петербурге (М.Г. Степовой был тогда в чине генерал-лейтенанта и состоял членом Адмиралтейского совета), побывала Елена Бестужева. Об этом посещении она рассказала в письме к братьям. «Как мы рады, милая сестрица, что ты с такою подробностью описала нам семейство Л<юбови> И<вановны>, -  восклицал в ответном письме Николай Бестужев, -  Михаила Гавриловича мы можем себе представить, если он так же свеж, как и прежде; но Л. И., но ее детей никак себе вообразить не можем, особенно Вареньки, у которой, как говоришь ты, откуда-то взялся римский носик. Радуемся за добрую весть о Sophie; дай бог ей счастья в добром замужестве с добрым и образованным человеком. Во всяком случае, очень хорошо сделал М. Г., что перешел на службу в Петербург; тут и его достоинства будут виднее, и для его образованных дочерей больше способов к дальнейшему усовершенствованию. Жаль, что мы так мало и так редко слышим об этом семействе».
Побывал в те же недели у Степовых и Павел Бестужев. Он показал им, в частности, исполненные в остроге Николаем автопортрет и портрет Михаила. Обо всем этом Павел рассказал в письме к Николаю. Ответное письмо Николая, относящееся к апрелю 1838 г., полно самых душевных воспоминаний о семье Степовых:
«Ты писал нам о семействе С. Нас очень радует каждая весть о них. За службой М. Г. мы следим по газетам и знаем, что он переведен в Петербург. Если ты, как и вероятно, бываешь у них, то скажи М. Г., что мы очень помним его, а особенно я никогда не забуду последнего моего с ним свидания! Тут его прекрасная душа вполне себя показала. Поздравь Л. И. с замужеством милой Софьи Михайловны и скажи о нашей радости при этом известии; скажи также и о грусти нашей, которая развилась при воспоминании о том, сколько лет протекло с той поры, как мы не видали ни Лизаветы, ни Софьи, ни Варвары, и что это только обстоятельство вдруг дало нам понятие о возрасте девиц, которых мы не могли себе иначе представить, как еще детьми! Ты говоришь, что показывал им наши портреты и что они узнали нас; приятно верить, но горько думать, что узнали только по догадке, -  не думаем, что от тех лет сохранилось такое ясное воспоминание, чтоб можно было узнать по портретам.
Что касается до нас, то наши воспоминания, не рассеиваемые никакими внешними впечатлениями, всегда останутся живы, например: никогда не забудем, когда в первый раз застали Лизу, как она маленьким своим пальчиком отыскивала на гитаре тоны и аккорды знакомой ей песенки. Не забудем и того, как Софинькав  саду здоровалась с индейками и как маленькая Варя встречала Мишеля. Можно ли также забыть, с какою радостью Лиза и Софья влезали на стулья, чтобы похвастать перед своим учителем своими познаниями в географии! И тогда одной только было 6, а другой 5 лет! Где живет теперь Л.И.? - Верно, в собственном своем доме? Мы переносимся туда мыслию, чтобы представить себе их».
Всякое упоминание о семье Степовых неизменно волновало Николая Бестужева. «Благодарим тебя душевно за все приятные известия, которыми нас порадовал в последнем письме твоем, - писал он брату Павлу в сентябре 1838 г . - Но больше всех нас радует новость о свадьбе Софьи Михайловны; присылай, бога ради, цветки из ее венчального букета; поздравь ее от нас. Скажи, что мы молим бога о будущем ее благополучии и чтоб она походила нравом и характером на свою маменьку. Мы очень довольны, что ты подарил им всем по вещице нашей работы; если б мы знали, что это им приятно, то давно бы прислали им что-нибудь на память, но холодные поклоны Л. И. в письмах сестер нас останавливали. Если увидишь их, скажи Л. И., что одна строчка обрадовала бы нас наравне с родственными. Как бы мы желали, чтоб и дети ее также что-нибудь сами нам о себе сказали!»
В последующие месяцы Николай Бестужев в письмах к родным не раз передает приветы Степовым. Так, брату Павлу он писал в начале 1839 г.: «Благодарю тебя <...> за сведения о Люб. Ив. и ее детях. Ежели будешь их видеть, кланяйся М. Г. и Л. И. и всему семейству и скажи, что мы никогда не забудем их оба».
Летом 1841 г., уже на поселении в Селенгинске, Бестужев получил письмо от Елены Александровны, в котором шла речь о какой-то давнишней просьбе дочерей Любови Ивановны - очевидно, то была просьба прислать им акварельные работы Бестужева, быть может автопортрет. В ответном письме Николай Бестужев писал сестре: «Что поделывает Люб. Ив. и ее милые дети - всем им мой душевный привет - и не оставляйте нас уведомлением о них. Желания детей (т. е. они уже не дети теперь) выполню, но жалею, что эти желания не пришли ко мне тогда, как я оставлял каземат; тогда мне было свободнее».
В следующем году дочери Любови Ивановны написали Николаю Бестужеву. «Что поделывает Л. Ив.? -  спрашивал он у сестры. -  Помнит ли она о бедных изгнанниках? Что же касается до милых ее детей, потому что я себе не могу представить их иначе, как детьми,—  я не могу тебе выразить, как мне приятно было видеть их обо мне память. M-lles Lize et Barbe одолжили меня за высказанное. Теперь недостает одного, чтобы Sophie обрадовала меня так же, как и другие. Я считал себя у них в долгу и не забыл, чего каждая из них хотела, но так как я получил твое письмо о их желаниях незадолго до отъезда из Петровского, когда занят был приготовлением, а теперь, ведучи деятельную жизнь и устраивая свое хозяйство, я почти не имел времени заняться никакими посторонними работами, для которых в каземате был золотой век, со всем тем сказанное мною слово будет непременно исполнено».
В разных частях архива Бестужевых сохранились черновики трех писем (два на русском языке, одно - на французском), написанных Николаем в марте 1843 г. Адресаты писем, не указанные ни в черновиках, ни в описании архива, - дочери Л.И. Степовой. Письма так богато и точно характеризуют те чувства, которые всю жизнь питал Николай Бестужев к семье Степовых, что невозможно не привести их полностью, хотя прямого отношения к теме исследования они не имеют.
Вот письмо Бестужева к Елизавете Степовой: «Вы меня спрашиваете, помню ли я Лизу, тогда как мне приличнее сделать вопрос, помните ли Вы меня? Правда, что в те лета, в которых оставил я Вас, память уже хорошо действует - и потому я верю, я хочу тому верить, что Вы меня не забыли. Что же касается до меня, то я, конечно, Вас не забыл, ежели всякой день, вставая и ложась, молюсь богу за Вашего батюшку, маменьку и за Вас.
Одного только я не могу себе представить: в каком виде маленькая Лиза сделалась большой девицей; я Вас иначе не могу вообразить, как семилетней Лизой. Все усилия моего воображения ограничиваются тем, что я Вас представляю в сарафанчике и ленте, пляшущую по-русски; и как бы я себе не нарисовал Вас, кончается тем, что, поправляя, оттеняя и раскрашивая, я нарисую всегда одну и ту же Лизу, которую помню, знаю, люблю и которая своими ручками обвивала мою шею. То же самое воображаю я и о Sophie, о которой давно знаю, что она уже маменька: что-же мне делать, когда при всех стараниях как-нибудь представить себе ее маменькой, я вижу только Фофу с куклою на руках, и обеих вместе на моих коленях.
Судьба, конечно, не позволит мне никогда уже видеть вас и потому позвольте мне, старику, довольствоваться старыми воспоминаниями, которые всегда живы и никогда не изгладятся из памяти. Прошу Вас передать от меня искреннее уважение Вашему папеньке и сказать, что я высоко ценю его честные и благородные правила. Последнее наше свидание с ним убедило меня, что раз в жизни только можно встретиться с таким человеком. Он верно вспомнит, что я сказать хочу. Мнение изгнанника, -  все равно, что голос с того света: оба без лести и никакие соображения светские не заставляют их говорить неправду.
Маменьке прошу сказать, если она меня помнит, что я со своей стороны никогда не забуду того ласкового и обязательного обращения, какими пользовалось все наше семейство в ее доме; что я помню день за днем всего нашего знакомства и что воспоминание о том доставляет счастливейшие минуты и приятнейшие разговоры с братом Мишелем, который свидетельствует всем вам наравне со мною свое почтение. Прошу Вас также напомнить обо мне à M-me Sophie. Прощайте, радуйте иногда своими хоть немногими строками старого изгнанника Н. Бестужева».
Второе письмо обращено к Софье Степовой: «Не знаю, почему и несмотря на то, что совесть моя давно меня упрекает, я не отдал должного Вам ответа, не писал к Вам, Софья Михайловна. Между тем, бог свидетель, что Вы и Ваши сестрицы не выходите из моей памяти ни на минуту. Даже я отнял у Елены А<лександровны> ваши дагерротипы и портреты и поставил на своем письменном столике, за которым сижу по несколько часов в день за своими занятиями.
Отдых мой состоит в том, что я гляжу на вас всех и стараюсь угадать в матерях семейств тех милых детей, которые так много доставляли мне радостей в былое время! Почти двадцать лет прошло с тех пор; я состарился; Вы давно замужем, окружены детьми и говорите, что Фофа Ваша уже перерастает Вас. Итак, есть другая Фофа, которая носит то же имя, имя, которым мы называли Вас и которое так приятно звучит для моих воспоминаний. Как хотите: будьте матерью семейства, пусть Вас сыщет счастье и богатство, сделайтесь знатною дамой - я всему этому буду радоваться; я буду перебирать все Ваши настоящие достоинства и окружающий Вас блеск, но упрямое воображение мое, прикованное к Вам сердечною цепью, уступая звено по звену воспоминаниям Ваше настоящее, необходимо отступит до прошедшего и непременно представит Вас той Фофой, тем прекрасным ребенком, той милой девочкой, которая своей понятливостью, прилежанием, но более всего кротостью и - смею ли сказать? -  своею привязанностью ко мне трогала меня до слез! Вы, конечно, этого не помните. Но на этом-то воспоминании я и основываю свое право говорить с Вами так, как я теперь говорю. Один раз выговорив это, я должен Вам сказать истинную причину, почему я не писал к Вам: я боялся своего сердца, мне было страшно высказать свои чувствования женщине, окруженной семейством, и высказать их как семилетней девочке, - я боялся, что это будет смешно, однако я теперь надеюсь, что Вы простили мне, если я вижу, что у меня, у которого отнято и нет ни настоящего, ни будущего, осталось одно только прошедшее, полное Вами, тем более дорогое, что оно только одно осталось!..
Этого прошедшего никто у меня не отнимет. Сам всемогущий бог, не лишив меня памяти, не в состоянии сделать, чтоб того не было, что уже было. Сверх всего этого, Вы напомнили самое счастливое время моей жизни, тихое, прекрасное, когда мы с братом Михаилом помогали почтенной и уважаемой Вашей матушке руководить Вашими младенческими понятиями. Прочитав Ваше письмо к Елене, где Вы выражаете Ваше расположение ко всему нашему семейству, совесть моя переломила боязнь и я пишу... Не сердитесь за мой способ выражения того, сколь дорого мне Ваше воспоминание. Волосы мои седы, силы меня оставляют, но сердце мое тепло по-старому, потому что здесь я не истратил ни одной искры того, что у меня оставалось от прошлого».
Самой младшей дочери Л.И. Степовой - Варваре - Бестужев написал письмо по-французски. Вот его текст в переводе:
«Появление ласточки, подающей нам голос, возвещает весну и гонит прочь мрачные настроения зимы. Так и Ваше послание, прекрасная и любезная Варенька, изгнало из моего сердца безысходные заботы и грустные помыслы, населило радостью мое безмерное, как в заточении, одиночество. Но зачем эта песня так быстро отзвучала? Зачем, бросив случайно бедному узнику сквозь решетку краткие, мимолетные звуки, так быстро скрыться, оставив ему сожаление о том, что он не услышит Вас долее? Не бойтесь, дорогой друг, ранить голосом радости печаль больного сердца, оскорбить раскрытыми крыльями того, кто лишен свободы и не может следовать за Вами в Вашем причудливом полете. Он привык к своему положению. Зрелище счастья делает его самого счастливым, а его подрезанные крылья не вызывают в нем зависти к чужой свободе. Итак, продолжайте... и не забывайте того, кто благословляет Вас ежедневно».
Таковы те три письма Николая Бестужева, с которыми он впервые после многих лет каторги и поселения обратился к дочерям Л.И. Степовой. Они не требуют никаких комментариев, так как в свете приведенных выше сведений ясны до последней строки.
Все письма на редкость выразительны и по форме, в особенности последнее, звучащее своеобразным стихотворением в прозе. Это - замечательные человеческие документы, превосходно характеризующие моральный облик декабриста. Письма овеяны большой любовью к матери тех, кому они адресованы. Читая их, поневоле вспоминаешь заключительные слова письма, написанного почти за тридцать лет до этого Бестужевым к Л.И. Степовой из Голландии: «Ваш навсегда». Слова эти оказались совсем не пустыми, как и не пустой фразой был афоризм явно автобиографического характера, занесенный в ту записную книжку, которую Бестужев вел на каторге: «Моя любовь — кольцо: у кольца нет конца».
Портрет Л.И. Степовой - это миниатюра на слоновой кости, исполненная Николаем Бестужевым гуашью (размер 8,5 × 6,3 см). Именно в той же технике и на том же материале преимущественно и были, по словам Михаила Бестужева, исполнены те портреты, которые брат его писал в Петербурге. Миниатюра высокого качества, она сделана умелой рукой человека, много поработавшего в этой области. Хорошо написано лицо, -  художнику удалось передать и пристальный взгляд умных глаз, и решительный склад тонких красивых губ, свидетельствующих о волевом характере; вполне справился художник и с передачей всех атрибутов одежды: шелкового платья серо-синего тона с белым воротником, белого чепца с голубыми лентами, красной шали, наброшенной на руки.
Большой труд должен был затратить художник, чтобы «точками», то есть кончиком тонкой кисти, пунктиром, написать лицо и одежду, но еще больше усидчивости требовалось для того, чтобы с такой точностью выписать локоны, кружевной чепец и кружевной воротник, передать сложную фактуру ткани. Разглядывая эту поистине ювелирную работу, полностью постигаешь смысл слов Михаила Бестужева о «тщательно-копотливой работе» брата над портретами в ранние годы, о том, что он «терял много времени на отделку» их. В чисто живописном отношении портрет страдает такими недостатками, как общий глухой колорит, темный фон; по-видимому, жесткая тональность была присуща ранним работам Бестужева. И все же портрет Л.И. Степовой Бестужеву удалось выполнить на высоком профессиональном уровне.
Из изложенного можно сделать вывод, во-первых, что портреты ее Бестужев писал и раньше, и, во-вторых, что техникой миниатюрного портрета на кости он владел почти в совершенстве. Не приходится говорить о том, что нужно было обладать огромной зрительной памятью, чтобы по памяти написать такой портрет. Для изучения же художественного наследия Николая Бестужева миниатюра эта представляет особую ценность: по ней можно судить, каковы были те «портреты в миниатюре на кости», которые Николай, по словам Михаила Бестужева, делал до освоения в Чите «методы» П.Ф. Соколова.
Портрет Л.И. Степовой подтверждает, что уже в самые первые месяцы пребывания в Читинском остроге Николай Бестужев имел в своем распоряжении все необходимое для писания портретных миниатюр. Либо он привез с собой на каторгу нужные для таких работ материалы, либо они были доставлены ему А.Г. Муравьевой, которая, как мы указали выше, в письме от 5 марта 1828 г. просила свекровь «прислать краски для миниатюры на слоновой кости». Долгий и сложный путь проделала портретная миниатюра, изображающая Л.И. Степовую, покуда дошла до нас. С ней не расставался Николай Бестужев на протяжении всего своего двадцативосьмилетнего пребывания в Сибири, -  она была у него перед глазами и в острогах Читы и Петровского, и на поселении в Селенгинске. Подпись на миниатюре - «N: Bestougeff» - сделана им в конце жизни.
После смерти Николая Бестужева миниатюру хранил Михаил, который привез ее с собой в Петербург, куда впервые приехал из Сибири в 1869 г. Встретившись тогда же с дочерьми Л.И. Степовой (Любовь Ивановна умерла в 1858 г., пережив Николая Бестужева на три года), Михаил Бестужев написал об этом свидании следующее: «...я посетил их и узнал, что ни расстояние, разделявшее нас, ни время не охладили почти родственного чувства, с которым они меня встретили».
Весьма правдоподобно, что портрет Л.И. Степовой, исполненный Николаем Бестужевым, Михаил подарил дочерям ее; быть может, передать портрет им завещал Михаилу сам художник. Передавая миниатюру дочерям Степовой, Михаил Бестужев приклеил с оборотной стороны листок бумаги, сделав на листке надпись: «Рисовал Николай Бестужев в Сибири, в Чите, в 1827 г.» (по-видимому, Михаил, делая надпись спустя тридцать с лишним лет, дату указал неточно: в острог Николай был доставлен лишь 13 декабря 1827 г.; даже располагая всем необходимым, художник вряд ли принялся за исполнение портрета немедленно; естественнее предположить, что портрет был исполнен в следующем году).
Весьма возможно, что портрет Л.И. Степовой получила ее старшая дочь, Елизавета, вышедшая замуж за генерала Энгельгардта и постоянно жившая за границей. Во всяком случае, в конце века портрет уже находился в Париже, где его и приобрел известный коллекционер-пушкинист А.Ф. Онегин. В 1928 г. вся онегинская коллекция была доставлена из Парижа в Ленинград и передана в Институт русской литературы, где хранится и поныне. Среди портретов читинского периода, как и во всем художественном наследии Николая Бестужева, портрет Л.И. Степовой занимает особое место. Именно поэтому мы сочли нужным не только подробно остановиться на истории портрета, но и выяснить то значение, какое имела в жизни декабриста-художника изображенная им на этом портрете женщина.

Глава XIV

ТОПОГРАФИЧЕСКИЕ РАБОТЫ ДЕКАБРИСТОВ В ОКРЕСТНОСТЯХ ЧИТЫ. -  СЕРИЯ ЧИТИНСКИХ ВИДОВ, СОЗДАННАЯ Н. БЕСТУЖЕВЫМ: ВОЗВРАЩЕНИЕ ДЕКАБРИСТОВ В ОСТРОГ ПОСЛЕ СЪЕМКИ ПЛАНА ОКРЕСТНОСТЕЙ ЧИТЫ, «ВИД САДУ ПРИ КОМЕНДАНТСКОЙ КВАРТИРЕ В С. ЧИТЕ», «ВИД ЦЕРКВИ В СЕЛЕНИИ ЧИТЕ», «ВИД ЧИТЫ, СНЯТЫЙ ИЗ-ПОД ГОРЫ», «ГЛАВНАЯ УЛИЦА В ЧИТЕ», «ВОРОТА ЧИТИНСКОГО ОСТРОГА», ДЕКАБРИСТЫ НА РАБОТЕ (ЗАСЫПАЮТ ОВРАГ «ЧОРТОВА МОГИЛА»), ВИД ПАРНИКОВ С.Г. ВОЛКОНСКОГО В ЧИТИНСКОМ ОСТРОГЕ, СОПКА БЛИЗ ЧИТЫ С МОГИЛОЙ НЕИЗВЕСТНОГО СОЛДАТА - УЧАСТНИКА ВОССТАНИЯ СЕМЕНОВСКОГО ПОЛКА, «РЕЧКА ЧИТА, ГДЕ МЫ КУПАЛИСЬ».

Бестужев в Читинском остроге писал не только портреты декабристов, но и пейзаж и с натуры. «Кроме портретов, - свидетельствует Михаил, - его лучшими и любимейшими из работ были виды Читы и Петровска». Бестужев с юных лет любил природу, а попав в Сибирь, он не мог остаться равнодушным к суровой красоте тамошнего ландшафта. Узник, заключенный особенно остро должен был чувствовать многообразную жизнь природы - прелесть мира, с которым он разлучен. «Местность Читы и климат были бесподобны. Растительность необыкновенная. Все, что произрастало там, достигало изумительных размеров», - рассказывает в своих воспоминаниях Н.В. Басаргин. «Долина Читинская знаменита своею флорою, почему и называется садом или цветником Сибири. Формы цветов изумительны; разнообразие лилий „ирис“, вообще луковичных растений, бесчисленно; цвета так ярки и блестящи, что наши соседи китайцы, вероятно по этим цветам, составляли свои краски», - пишет Розен.
Истинное наслаждение доставляло Бестужеву наблюдать сибирскую природу летом, - недаром все дошедшие до нас пейзажи, написанные им в годы каторги и ссылки, посвящены летним видам. Адресуясь сестрам, он часто описывал местности, где ему пришлось побывать. Вот, например, одно из таких описаний: «Самые очаровательные виды, какие я встречал в Сибири, находятся около города Удинска, верст сорок вверх и вниз по ее <реки Селенги> течению, - виды, которые потягались бы с пресловутыми пейзажами живописной Швейцарии, - только оживи их народонаселением. Дорога идет по самому берегу, едем златистыми пажитями и душистыми лугами, то под сводом густых дерев или розовым наметом дикого шиповника, то лепится по боку крутых скал, с высоты которых открываются во все стороны прелестная видопись и река с ее угрюмыми берегами, зеленеющимися островам и, расцвеченными живою и разнообразною зеленью. Одним словом, это английский сад, устроенный богом в исполинских размерах».
Пятнадцать с лишним лет после того как Бестужев лишился свободы и жил уже на поселении в Селенгинске, он писал сестре: «Я всегда любил природу, а теперь на западе моей жизни я спешу наслаждаться ею». Можно себе представить, сколько радости приносило ему общение с природой в первые годы заточения в Сибири, в Читинском остроге, как это скрашивало и облегчало ему жизнь после двухлетнего одиночного заключения в казематах Петропавловской и Шлиссельбургской крепостей. Михаил Бестужев нисколько не преувеличивал, когда писал о брате: «Он был в душе поэт и художник. В сякая живописная местность, ручей, скала, дерево поглощали его внимание».
Уже в первый год пребывания в Чите (декабристов доставляли туда начиная с января 1827 г.) заключенные начали искать предлог, чтобы обойти суровый тюремный режим и получить возможность наслаждаться природой. Но только тогда, когда в Читу был привезен Николай Бестужев, они с его помощью нашли такое занятие, которое дало им возможность, а кроме того и право рисовать пейзажи. Вот что рассказывает Михаил Бестужев: «Брат и Фаленберг с целью, во-первых, доставить приятную прогулку товарищам, во-вторых, чтоб снять план окрестностей и, наконец, чтоб снять с них виды, уговорили Лепарского позволить им попы тать свои силы в приготовлении необходимых для сего орудий. Комендант, может быть, с верным расчетом в неудаче, дал позволение - и ошибся: инструменты сделаны были прекрасно, все принадлежности тоже, и он, осматривая их лично, по необходимости согласился, чтоб они были употреблены для предполагаемой цели».
Инструменты для топографических работ, сделанные Бестужевым и Фаленбергом (который окончил Лесной институт и в 1815-1818 гг. офицером провел три года на топографической съемке в Бессарабии), дали возможность декабристам привести в исполнение свое желание. Среди заключенных Читинского острога было несколько человек, которые умели рисовать. Но лучшим художником среди них был Николай Бестужев. Благодаря «дарованной льготе» он занялся изображением ландшафтов Читы.
Бестужев находил поэтические красоты в «бедной, ничтожной деревушке», как называют Читу того времени декабристы в своих воспоминаниях, и создал целую серию интересны х акварельных пейзажей Читы и ее окрестностей. «Брат составил очень хорошую коллекцию видов прекрасных окрестностей Читы», - указывает Михаил Бестужев в своих воспоминаниях. А в одном из писем к сестре сообщает: «В каземате (где, надо сказать правду, - времени было вдоволь) он нарисовал много прелестных видов Читы и Петровска».
Дошедшие до нас сибирские виды, исполненные Бестужевым, не только ни разу не были собраны в каком-либо издании воедино, но даже число их до сих пор не было определено. Более того: многие из этих бестужевских акварелей, в том числе и сделанные в Чите, приписывались его товарищам, причем атрибуции эти часто бывали ошибочны, так как основывались на указаниях, данных декабристами через 40-50 лет после пребывания в остроге.
Одна из читинских акварелей Бестужева изображает возвращение декабристов после съемки плана окрестностей Читы. В центре видны несколько человек заключенных, направляющихся к воротам тюрьмы в сопровождении конвойных. Слева - здание гауптвахты, справа - домик, где жила А.Г. Муравьева. В глубине - покрытая густой зеленью гора, у подножья которой была расположена тюрьма. Лучше всего написано высокое небо в светлых облаках. Вся остальная часть акварели темна по колориту, краски совсем не прозрачны. По-видимому эта акварель - одна из первых работ Бестужева в жанре пейзажа и датировать ее следует летом или осенью 1828 г. Она была подарена художником М.Н. Волконской и в настоящее время хранится в Историческом музее (размер акварели - 13×18 см).
Превосходный рассказ об одном походе декабристов в окрестности Читы для съемки плана сохранился в письме П.И. Фаленберга к Николаю Бестужеву; рассказ этот ценен еще и тем, что дает сведения об одном не сохранившемся до наш их дней пейзаже Бестужева. «Между многими воспоминаниями, - пишет Фаленберг, - живее прочих представляются моей памяти <...> как мы занимались в мастерской, под Вашим, Николай Александрович, руководством, разными механическим и работами, из коих выходили: часы, столы, планшеты и пр.; помню <...> съемку Читы и окрестностей, а особенно нашу экскурсию с Куломзиным за реку иногда для обрисовки ситуации. Помните ли, Николай Александрович, как мы расположились у ключа в прелестной долине против д. Титовой, и пока мы занялись рисованием, Куломзин разложил огонь, наставил самовар и началась пирушка. Вы набросали вид этой долины и наш его лагеря на том же ситуационном плане в виде виньетки; эта виньетка хранится у меня для памяти. Помните беспокойство и страх Лепарского за нашу прогулку, наконец арест бедного Куломзина!»
В 1829 г . Николаю Бестужеву удалось добиться у коменданта тюрьмы разрешения заниматься пейзажной живописью, то есть писать виды Читы вне острога. Правда, во врем я работы при Бестужеве должен был находиться конвойный, но по существу то был один из многих глубоко гуманных поступков С.Р. Лепарского.
Общеизвестна положительная роль, которую он сыграл в жизни декабристов, заключенных в Читинском остроге, а затем в Петровском заводе. Николай I, назначив Лепарского тюремщиком декабристов в надежде, что тот будет слепым и бездушным исполнителем его воли, к счастью ошибся. Михаил Бестужев пишет: «Под генеральскою звездою билось благородное сердце». И далее: «Этою ошибкой он <Н иколай I> остался в потере, потому что мы остались живы, а мы выиграли, приобретя доброго, умного, снисходительного тюремщика, а что еще важнее - законника, сумевшего в продолжение своего долгого управления помирить букву закона, то есть бестолково-строгой инструкции, с обязанностью честного и доброго человека». После смерти Лепарского в письме, посланном с оказией, Николай Бестужев писал о нем: «Благородный, добрый, деликатный, умный и даже воспитанный человек, он в продолжение десятилетнего начальства над нами не дал нам никому почувствовать, что он начальник в тюрьме. Все, что от него зависело к облегчению нашему, часто и к удовольствию, - все было им допущено, все позволено».
Совершенно очевидно, что Бестужев не имел бы и малейшей возможности написать портретную галерею декабристов, если бы Лепарский оказался сухим формалистом. По существу Лепарский поощрял занятия Бестужева пейзажной живописью. Благодарный художник писал его портреты и дарил ему пейзажные акварели Читы и Петровского. Сообщая, что виды окрестностей Читы брат «почти все раздарил разным лицам», Михаил Бестужев пишет: «Так что у него сохранились в последнее врем я только три вида, и то в копии, из числа тех, которые остались у Лепарского после его смерти в Петровском заводе».
В 1870 г. Михаил Бестужев послал эти три пейзаж а редактору «Русской старины» М.И. Семевскому. Два из них тщательно оформлены и снабжены каллиграфическими надписями; все это свидетельствует о том, что пейзажи предназначались для подарка (ныне они находятся во Всесоюзном музее А.С. Пушкина в Ленинграде). На первом из этих листов есть надпись: «Вид саду при Комендантской квартире в с. Чите». Хотя это всего лишь «копия», то есть авторское повторение, данный вид - самое значительное произведение пейзажного жанра, выполненное Николаем Бестужевым в годы Читинской каторги. На переднем плане худож ник изобразил самого себя, сидящим под высоким деревом на полянке, за столом под холщовым навесом и рисующим (ниже, под изображением, Михаил Бестужев написал: «Николай Бестужев»).
Рядом на пригорке - тын острога, за которым видны крыши казематов ( «Дьячковский каземат» - гласит пометка Михаила Бестужева под первым слева зданием; наименование это произошло от фамилии мещанина Дьячкова, которому дом принадлежал ранее). В глубине, неподалеку от тына - пушка, а за изгородью - деревенские домишки. Вдали покрытые лесом горы. Справа, как указано Михаилом Бестужевым, - «дом и сад коменданта Лепарского» (высокий дом с флагом, окруженный частоколом). Сад при доме коменданта был достопримечательностью селения. Рассказывая о том, что в Чите «комендант устроил большие сады», Завалишин сообщает: «В Чите был, кроме того, и парк и зверинец на острове, где были олени, дикие козы и пр.».
Размер акварели невелик - в ней всего 27×34 см, - но это целая маленькая картина, насыщенная своеобразным очарованием. Удачна акварель и в цветовом, и в композиционном отношении. В ней с любовью сделана каждая деталь. Акварель выписана тщательно и в то же время она глубоко лирична. Не достиг художник успеха в передаче света, не удалось ему передать воздушную перспективу, и все же в акварели явственно ощущаются элементы профессионализма; это позволяет предположить, что данная акварель была исполнена Бестужевым уже после многих читинских опытов в этом жанре и что писанием пейзажей он занимался, по всей вероятности, еще и в петербургский период.
Посылая в 1870 г. М.И. Семевскому три вида Читы вместе с тремя видами Петровского завода и портретами С.Р. и О.А. Лепарских, Г.М. Ребиндера и Я.Д. Казимирского, Михаил Бестужев писал: «Посланные виды и портреты Вы можете удержать столько времени, сколько Вы найдете необходимым, чтоб сделать какое Вы хотите употребление; если хотите - снимайте копии, фотографические карточки и проч., но только прошу возвратить мне их по моему востребованию».
На каждой акварели Михаил Бестужев сделал надпись карандашом, поясняя изображение, но не пометил, что автор этих акварелей - его брат. И хотя в письме Михаила Бестужева, отправленном вместе с видами Читы, это было сказано с совершенной ясностью, Семевский, через несколько лет после смерти Михаила Бестужева, решил почему-то уточнить имя автора оставшихся у него акварелей; с этой целью он попросил декабриста А.Е. Розена, являвшегося деятельным сотрудником «Русской старины», указать, кто писал эти пейзажи. И вот, почти через пятьдесят лет после того, как читинские акварели были написаны, Розен принялся устанавливать, кто был их автором. На акварели «Вид саду при Комендантской квартире в с. Чите», где под изображением рисующего художника Михаил Бестужев указал «Николай Бестужев», Розен сделал такую пометку: «Рисовал Николай Бестужев».
Вторую же акварель, которая по своим живописным приемам, по колориту, по размеру была идентична первой, была так же оформлена и снабжена подобного же рода каллиграфической надписью - «Вид церкви в селении Чита», -  Розен атрибутировал иначе: «Снял инструментально П. Ив. Фаленберг, рисовал Н.П. Репин». Между тем акварели сделаны одной и той же рукой, одним и тем же художником,—  в этом не возникает ни малейшего сомнения, если положить их рядом и сравнить: они совершенно идентичны и по живописным своим особенностям, и по разработке первого плана, очень насыщенного в цвете.
В обеих акварелях безусловно одной и той же рукой выполнены здания, растительность, земля. Наконец, судя по тем подлинным работам Н.П. Репина, которые дошли до нас, это был художник столь слабый в техническом отношении, столь плохой пейзажист, с такой примитивной дилетантской манерой письма, что приписать ему пейзажи Николая Бестужева, отличающиеся отчетливым живописным почерком , можно было разве лишь по старческой забывчивости и при полном неумении разбираться в произведениях изобразительного искусства. Вызывает удивление только то, что эта явная ошибка никем до сих пор не была исправлена и все, кто только ни воспроизводил этот пейзаж, механически повторяли неправильное утверждение Розена. Бестужев запечатлел то место в Чите, где была расположена церковь.
Когда невеста декабриста И.А. Анненкова, получившая от Николая I разрешение поехать к жениху в Сибирь, прибыла в Читу, в этой церкви в феврале 1828 г. состоялось венчание. «Это была любопытная и, может быть, единственная свадьба в мире, - рассказывает Н.В. Басаргин. - На время венчания с Анненкова сняли железа и сейчас по окончании обряда опять надели и увели обратно в тюрьму».
На полях акварели, под двумя фигурами, стоящими в центре, написано карандашом рукою М.А. Бестужева: «Якушкин, Фонвизин»; под двумя фигурами, стоящими слева, той же рукой написано: «Михаил, Николай Бестужевы».
Третий вид Читы, в свое время подаренный художником Лепарскому (в 1870 г. он был прислан Михаилом Бестужевым Семевскому, а ныне принадлежит Институту русской литературы), изображает дом штаб-лекаря Д.З. Ильинского и дом с садом С.Р. Лепарского. На нижнем поле акварели слева написано М.А. Бестужевым: «Дом Ильинского. - Против него глубокая лощина (Чортова могила), которую мы заваливали землею». Правее надпись, сделанная той же рукой: «Дом и сад Лепарского».
Судя по оформлению и по размеру, пейзаж этот был парным с другим пейзажем, изображающим речку, где декабристы купались в Чите, а их автором, судя по манере исполнения и технике, был один и тот же художник; этот последний пейзаж тоже поступил в семидесятых годах к Семевскому (быть может от Е.А. Бестужевой). О самом пейзаже мы говорим подробно далее, но здесь важно отметить следующее: в то время, как на акварели с видом реки А.Е. Розен пометил «снял П.И. Фаленберг, рисовал Николай Бестужев», на изображении дома штаб-лекаря Ильинского Розен сделал такую надпись: «Чита за Байкалом, снял П. Ив. Фаленберг, рисовал Н.П. Репин». И опять атрибуция Розена явно неверна. Автором этой вещи является тот же Николай Бестужев, и принадлежит она к числу значительных произведений его в этом жанре.
Художник с любовью вы писал разнообразную растительность живописной местности, хорошо разработал высокое небо и облака, покрытые лесом горы; с большой тщательностью нарисованы постройки на пригорке, над которым возвышается дом коменданта с развевающимся флагом, дорожка, которая лепится по низу косогора, болотце в центре... Вполне удалось передать Бестужеву на этой акварели и глубокую перспективу. На склоне холма изображен козлик, слева внизу на дороге - бык и сидящий на быке мальчик с поводком в руках (бурятское население Сибири пользовалось быками для езды верхом). Сам художник любил это место, неоднократно изображал его и дарил эти пейзаж и товарищам .
Одна такая акварель была подарена им Розену, который воспроизвел ее в первых изданиях своих воспоминаний, выпущенных на немецком и русском языках в 1869 и 1870 гг. в Лейпциге. Акварель эта по выполнению находится не на том художественном уровне, на котором выполнен экземпляр, принадлежавший Лепарскому, но и она привлекает своей композиционной законченностью. Акварель имеет небольшие отличия от экземпляра Лепарского: в частности, мальчик сидящий на быке спиной к зрителю, погоняет его хворостиной, а не держит за поводок. Акварель, подаренная Розену вместе с тремя другими акварелями Бестужева, изображающими Читу, принадлежала в 1930-х годах музею г. Изюма. Нынешнее местонахождение этих акварелей неизвестно; их фотографии, весьма плохого качества, хранятся в Отделе бытовой иллюстрации Исторического музея.