О «Власовском деле» и обстоятельствах перевода декабриста А.Ф. Бригена из Кургана в Туринск.
Шкерин В.А.
История гибели курганского крестьянина М.Е. Власова и последующего конфликта декабриста А.Ф. Бригена с генерал-губернатором Западной Сибири П.Д. Горчаковым рассматривалась в 1960–1970-х гг. в статьях Н.А. Лапина и О.С. Тальской1. Восстановив ход событий по архивным источникам, историки в традициях советского декабристоведения дали этим событиям, на наш взгляд, чрезмерно политизированную трактовку. Требование объективного расследования и справедливого приговора было названо «продолжением революционной борьбы с царизмом», соответственно администраторы всех уровней власти рассматривались как противники искавшего правды Александра Федоровича фон-дер Бригена.
Между тем, князя Петра Дмитриевича Горчакова было бы несправедливо представлять постоянным и истовым гонителем ссыльных декабристов2. Товарищ Бригена по курганской ссылке А.Е. Розен, напротив, утверждал, что генерал-губернатор оказывал декабристам «внимание и готовность защитить... от всяких притеснений»3. По отношению к Бригену у Горчакова также не было изначально негативного настроя. Без доброй воли князя ссыльный не получил бы в 1848 г. первый классный чин коллежского регистратора и место заседателя в Курганском окружном суде. Еще 21 февраля того же года Бриген писал своей дочери Марии Туманской: «Я по-прежнему ожидаю чина, который мне обещают с 1845 года, но, по-видимому, у этой истории не будет конца, и я умру, словно Моисей, не дойдя до земли обетованной. По получении чина я смог бы поступить в службу, чтобы хоть как-то улучшить свое материальное положение. Я думаю, что князь Горчаков, который был столь любезен в Петербурге, не откажется походатайствовать за меня». А уже 7 октября сообщал тому же адресату: «Я не стану описывать свое путешествие в Омск... Скажу лишь, что князь был очень любезен со мною, и мы говорили о вас и вашей сестре. Он обещал мне дать подходящее место, обещание, выполнения которого я жду еще и до сегодняшнего дня. Я объясняю себе его промедление необходимостью написать по этому поводу в Петербург. С нетерпением жду результатов всех этих хлопот»4. Также и предместник А.Ф. Бригена в Курганском суде К.М. Голодников свидетельствовал: «В 1848 г., получив от правительства разрешение на вступление в государственную службу, он (Бриген. – В. Ш.) убедил меня уступить ему занимаемую мною должность заседателя окружного суда и, получив на то мое согласие, отправился в Омск просить об этом генерал-губернатора Западной Сибири кн[язя] Горчакова, с братом которого, Михаилом Дмитриевичем, служившим начальником штаба при кн. Паскевиче, он некогда был хорошо знаком. Просьба его, конечно, была уважена, и он сделался “чиновником”, а я заседателем Омского земского суда...»5 Ссыльный декабрист И.И. Пущин сообщал 15 января 1849 г. из Ялуторовска плац-майору тюрьмы Петровского завода Я.Д. Казимирскому: «Бригген допущен к исправлению должности заседателя окружного суда – это по его просьбе. Получивши 14-й класс, он ездил в Омск и просил у князя места. Просто чудеса!»6
Таким образом, Александр Бриген не был для генерал-губернатора одним из тысяч безликих ссыльных. Его дочери, очевидно, встречались с Петром Горчаковым в столице, а сам декабрист хорошо знал Михаила Горчакова. В юности братья Горчаковы начинали службу в гвардейской артиллерии, но после наполеоновских войн, по свидетельству И.Д. Якушкина, были «высланы в армию» за «дерзость» по отношению к бригадному командиру полковнику М.М. Таубе, который «был ненавидим и офицерами, и солдатами». «Происшествие это произвело неприятное впечатление на всю армию», – утверждал Якушкин7. Давнишний товарищ Бригена М.А. Фонвизин вспоминал, в какой восторг в 1810-х гг. привело князя М.Д. Горчакова сочиненное его дядей Денисом Фонвизиным и ходившее в списках введение к конституционному проекту8. Наконец, в мемуарах еще одного ссыльного декабриста, С.П. Трубецкого, Михаил Горчаков назван в числе «оставшихся в России членов общества», занявших «важные должности в государстве»9. Современный историк П.В. Ильин призывает отнестись к последнему свидетельству с доверием, поскольку мемуарист был связан с М.Д. Горчаковым по службе10.
Недовольство Петра Горчакова, чей авторитарный стиль руководства сформировала 30-летняя армейская служба, было вызвано нарушающим субординацию оспариванием действий его подчиненных чиновником низшего класса и к тому же ссыльным. Поводом к недовольству и послужило расследование убийства Михаила Евдокимовича Власова.
События развивались так. Поздно вечером 11 февраля 1849 г. в деревне Степной Чернавской волости Курганского округа проходили масленичные гуляния. Разумеется, многие были пьяны, а вот положенного прощения обид и примирения с ближними не наблюдалось. Десять человек крестьян – местные Григорий и Павел Власовы, двое Юковых, Яков Лесников, Иван Соколов и приехавшие к ним в гости Воденниковы и Меншиковы, усевшись в одни сани, отправились кататься. Напротив дома крестьянина Ивана Серкова компания заметила идущего Михаила Власова. При этом Павел Власов похвастал перед дружками, что не боится своего двоюродного брата, назвал Михаила «заворуем» и соскочил с саней. Примеру Павла последовал Иван Соколов. Остальные гуляки продолжили путь и лишь саженей через сто, у часовни, кто-то предложил: «Воротимся посмотреть, где двое из нас, которых мы оставили». Павла Власова и Соколова они нашли на прежнем месте, при этом первый из них, садясь в сани, вроде бы обронил: «После меня уже ходить не будет». И веселая компания поехала дальше, «распевая песни» и «заезжая к разным лицам в гости, после чего разъехалась по домам».
На другой день, 12 февраля, был обнаружен труп Михаила Власова. «Голова у него была так сильно разбита, что брызги мозга и крови были найдены на заплоте в расстоянии 12-ти аршин от места, где лежало тело убитого, а в одном месте брызги крови оказались даже на кровле дома Серкова...» Для расследования убийства в Степную прибыл курганский земский исправник Иосиф Иванович Папкевич в сопровождении окружного стряпчего. При проведении допроса Иван Соколов сообщил, что он соскочил из саней вслед за Павлом Власовым, «угадывая будто бы намерение Павла по угрозам» и стремясь «воспрепятствовать ему, Павлу, убить Михайла». Однако воспрепятствовать не удалось: Павел схватил во дворе Серкова деревянный брусок («нащеп»), которым якобы и убил Михаила. Сам Павел Власов «против этого показывал, что он Михайла Власова не убивал и никогда намерения не имел его убить, что похвальных слов, клонящихся к этому, не произносил, что во время гулянки был без памяти пьян и, будучи в таком положении привезен товарищами еще засветло домой, был водворен в дом женою и дочерью»11.
В Курганский окружной суд дело об убийстве М. Власова поступило 29 марта. В 1849 г. обязанности судьи исполнял заседатель Данила Георгиевич Любченко. Но на тот момент он оказался болен, и судейские обязанности перешли к А.Ф. Бригену. Обязанности заседателя исполнял секретарь суда Н.П. Рихтер. Одновременно с материалами дела в суд поступили два прошения: одно от матери и вдовы убитого М. Власова, другое от жены арестованного П. Власова. Первое из них содержало просьбу отложить заседание, поскольку Папкевич расследовал дело пристрастно, по поводу чего 25 марта уже была направлена жалоба тобольскому гражданскому губернатору. «Вдова убитого, а вместе с ней и народная молва.., называют главным виновником этого убийства Григория Власова, а с ним Петра Юкова, Ивана Соколова, Якова Лесникова, кроме еще других прикосновенных к этому делу лиц, которые все при следствии были допущены как свидетели против Павла Власова, – писал А.Ф. Бриген. – Вдова говорила не мне одному, но провозглашала повсюду. Женщина эта, мать трех малолетних детей, в отчаянии, и речь ее так убедительна, что не допускает сомнения в истине ее слов»12. Со своей стороны жена Павла Власова, Устинья, сообщала, что еще в декабре 1848 г. «Григорий Власов, Юков, Соколов и другие, будучи вооружены топорами и пешнями, вторглись ночью в дом Мих. Власова, но, не успев его захватить, вероятно, для того, чтобы убить, потому что Григорий Власов еще прежде этого грозил убить Михайлу, о чем и было донесено Волостному правлению, они в доме его все переломали, за каковой нанесенный ему убыток были присуждены заплатить деньгами». Далее выдвигалось предположение, что «Михайла убил не Павел, но те, которые заблаговременно не только словесно этим грозили, но даже на деле покушались исполнить». Наконец, Устинья Власова отмечала, что на следующий после убийства день шуба ее мужа была дважды осмотрена сельским и волостным начальством, но лишь при третьем осмотре Папкевичем обнажились «кровавые пятна, которые неизвестно откуда появились»13.
В суде Павел Власов вновь говорил о своей невиновности. Соколов же вначале повторил прежние показания, но затем, «бросившись на колена и с горькими слезами» заявил, что «все показанное им он взвел напрасно на Павла Власова, что он не видел, чтобы Павел Власов убивал Михайла, что его, Павла, не стаскивал с Михайла, и что он все это показывал по наущению волостного писаря Подорванова»14. В виду открывшихся обстоятельств окружной суд обратился к гражданскому губернатору с вопросом о том, следует ли рассматривать это дело дальше или отправить его на доследование. Тобольский губернатор, действительный статский советник Карл Федорович Энгельке, высказался за второй вариант и назначил чиновника для проведения доследования. Павла Власова и Ивана Соколова освободили из-под стражи. Но тут через голову губернатора дело было истребовано в общее присутствие Совета Главного управления Западной Сибири. По версии П.Д. Горчакова это мера была необходима, «так как... дошло до сведения Главного управления, что члены Окружного суда ищут только сим способом протянуть дело и дать ему оборот боле согласный с их видами»15. Каким образом «дошло» генерал-губернатор не уточнил. Напротив, А.Ф. Бриген именно эту сторону вопроса осветил подробно: «...исправник Папкевич, видя себе беду неминуемую потому, что при переследовании все упущения бы открылись, обратился к родному брату своему в Омск, который в большой доверенности у его сиятельства кн. Горчакова да к тому же управляет судным отделением, чрез происки коего достиг того, что делу дали совершенно превратный оборот»16.
Интересные подробности биографии убитого М. Власова открыл курганский историк Н.А. Лапин. Во время знаменитых «картофельных бунтов», 19 апреля 1843 г., волостные власти собрали крестьян в селе Чернавском, дабы обязать их подписками «одному за другим иметь неослабное смотрение, дабы никто из них не мог быть ослушником». В ответ рассерженные крестьяне ворвались в волостное правление, при этом М. Власов «с большим азартом» требовал от писаря И. Подорванова выдачи «секретных бумаг» и «приговора, по которому их насильно подписывают в крепостное владение». Крестьяне даже грозились бросить Подорванова в реку, но писарю удалось скрыться. Эти события историк назвал «восстанием в Чернавской волости», а самого М. Власова – «организатором выступления» и «вожаком повстанцев». По мнению Н.А. Лапина, благодаря А.Ф. Бригену «убийство М. Власова предстало... не как результат пьяной драки, а как зверская расправа сельских властей с непокорным крестьянином», а само дело приобрело «острый социальный характер»17. Впоследствии этот вывод был повторен в работах П.И. Рощевского и О.С. Тальской18.
Очевидно, что здесь мы имеем дело с историей, прочитанной в обратном хронологическом порядке: от убийства М. Власова к его участию в «картофельных бунтах». Более адекватная картина чернавских событий 1843 г. представлена в монографии специалиста по истории сибирского крестьянства Т.С. Мамсик. Действительно, 19-летний М. Власов (самый молодой из чернавцев, понесших затем наказание) требовал от писаря и головы «секретных бумаг». Наравне с ним в «приступе» на правление участвовали Н. Паршуков, И. Плотников, И. Сорокин (именно он предлагал «бросить в реку» писаря И. Подорванова), А. Головин, Н. Белозеров и другие крестьяне. В целом же движение в волости возглавил учитель Г. Новокрещенов, ездивший к возмутившимся крестьянам Челябинского округа, где списал некие «соблазнительные бумаги», а затем прочел их на общем сходе в Чернавском селении. Жители Степной и еще четырех деревень составили совместную жалобу на незаконное использование начальством хлеба из запасных магазинов и поручили грамотному крестьянину В. Широносову подать ее монарху или цесаревичу. Обобщая эти данные, Т.С. Мамсик писала: «...хотя волнение крестьян в Чернавской волости достигло значительного накала, масса не поддержала “зачинщиков”, дело ограничилось подготовкой прошения на имя императора»19.
Называть вышеописанные события «восстанием», а М. Власова «вожаком повстанцев» – явное преувеличение. Следовательно, не скрыто в событиях 1843 г. и объяснения, почему пять лет спустя «сельские власти» могли бы решиться на столь рискованное дело, как организация убийства «непокорного крестьянина». «Сельские власти» для крестьян олицетворялись, прежде всего, двумя выборными должностными лицами: волостным головой и писарем20. При этом, если голова избирался на два года, то писарь «при хорошем поведении» мог занимать свое место долгие годы21. Показательно, что историки даже не пришли к единому мнению, кто был чернавским головой во время «приступа»: по версии Н.А. Лапина – Потаскуев, по версии Т.С. Мамсик – Чернопьянов22. Зато Подорванов оставался писарем и в 1843 г., и в 1849 г. Едва ли питая симпатию к кому-либо из участников «приступа», он действительно мог повлиять на показания Ивана Соколова.
Итак, Главное управление Западной Сибири, судным отделением которого управлял родной брат курганского исправника титулярный советник Александр Иванович Папкевич, изъяло дело об убийстве крестьянина М. Власова из ведения Курганского окружного суда. В Омске следствие, проведенное Иосифом Папкевичем, было «признано удовлетворительным», а действия суда охарактеризованы как «беспорядки». В Курган «для отобрания от членов Окружного суда объяснения» был командирован чиновник Главного управления Александр Никитич Лещев (пасынок писателя П.П. Ершова23) «с тем, чтобы он, предоставив членам все способы оправдания, не доверял им подлинного дела (в опасении подлога бумаг, чему здесь бывают нередкие примеры), а предоставил нужные выборки сделать при себе»24. Одновременно Чернавское волостное правление сделало попытку «взять под караул» вдову и мать убитого, но последняя, по словам Бригена, «завопила таким голосом, называя поименно убийц, которые тут же были, что общество, находившееся при этом вместе с волостными начальниками, разбежалось, и она свободно из-за 50 верст пришла в Курган, дабы явиться к г[осподину] Лещеву, чего, однако, не исполнила, узнав, что он не следователь»25.
В сложившейся ситуации А.Ф. Бриген первые надежды возложил на П.Д. Горчакова. В письме на имя генерал-губернатора от 29 апреля 1849 г. он заявил, что «как судья и человек, боящийся Бога, ... не мог молчать, когда увидел, что вместо виноватых предают на пропятие невинного», сообщил о поддержке своей позиции Любченко и Рихтером, а также выразил уверенность, что «и Ваше Сиятельство в таком случае не иначе бы действовали». Автор письма разъяснил и какого именно действия ожидал от Горчакова: «если Ваше Сиятельство назначит тайно и внезапно благонадежного следователя, который поусомнился бы продать свою совесть за шампанское и за деньги.., то истина, при значительном числе виновников и лиц, более или менее соприкосновенных к этому делу, непременно и без затруднений откроется»26. Но прибывший в августе из Омска советник Главного управления Тыжнов был наделен совсем иными полномочиями, а именно: провести ревизию дел Курганского суда за последние 2,5 года. Одновременно Совет Главного управления, рассмотрев собранные Лещевым объяснения членов суда, признал их «не заслуживающими уважения» и постановил: «производство Папкевича оставить без преследования, ... о переводе сего дела из Курганского в Омский Окружной суд просить Правительствующий Сенат.., а противозаконные поступки членов (Курганского. – В. Ш.) Окружного суда передать рассмотрению судебному, но в видах осторожности сей последний пункт оставлен без исполнения до получения разрешения Сената»27.
Проницательный И.И. Пущин уже 8 июля в письме М.И. Муравьеву-Апостолупредсказал печальный итог этого дела: «Вероятно, кончится тем, что переводчика Кесаря (т. е. Бригена. – В. Ш.) самого прогонят, если он слишком будет надоедать своею перебранкой с уездной аристократией»28. Бриген же еще в начале ноября утешался надеждой, что его письмо могло не дойти до П.Д. Горчакова: «...я сильно подозреваю или, лучше, достоверно полагаю, что оно скрадено и до него не дошло, ибо невозможно думать, чтобы, получив такого содержания письмо, князь бы ничего не сделал»29. Однако и он понимал, что далее медлить с ответными действиями опасно. «Теперь да позволительно будет спросить, где, кроме Западной Сибири, можно видеть, чтобы главное начальство вместо того, чтобы открыть преступление и защитить невинного, всеми силами упорствовало, чтобы преступление не было открыто, – негодовал он в письме М.А. Туманской от 2 ноября. – И мало этого, еще нападает с особенным озлоблением (вероятно, хорошо заплачено) на целое присутственное место за то, что оно донесло об этом и просило по этому предмету разрешения!»30
Той же почтой А.Ф. Бриген отправил письмо с изложением дела управляющему III Отделением генерал-лейтенанту Леонтию Васильевичу Дубельту. Опальный заседатель просил «вытребовать дело» у сибирских властей и «прислать следователя, который по указаниям вдовы убитого, матери трех малолетних детей, вероятно, откроет истину». При этом признавался, что осмелился обратиться «по совету Василия Андреевича Жуковского, который в письмах своих, выхваляя доброту вашу, мне неоднократного говорил, чтобы в случае надобности прямо обращался к вам»31. В 1830 г., только вступая на жандармскую стезю, Дубельт письменно обещал супруге: «...буду опорою бедных, защитою несчастных; ...действуя открыто, буду заставлять отдавать справедливость угнетенным, буду наблюдать, чтобы в местах судебных давали тяжебным делам прямое и справедливое направление...»32 С тех пор из подозрительно близкого к декабристским кругам полковника он превратился во второе лицо в жандармском ведомстве, с романтических мотивов переориентировался на ведомственные интересы, а за двойственность ответов, за умение, не отказав, не помочь, заслужил прозвище «генерал Дубль». Получив письмо Бригена, Дебельт сделал соответствующий доклад непосредственному начальнику – главноуправляющему III отделением графу Алексею Федоровичу Орлову. И, очевидно, он же посоветовал известному своей ленью Орлову переправить это дело в Министерство внутренних дел, ничего не сообщая об этом Горчакову.
Отношением за № 2959 от 12 декабря 1849 г. граф А.Ф. Орлов известил министра внутренних дел графа Л.А. Перовского о «власовском деле». Бригену, казалось бы, повезло. Граф Лев Алексеевич Перовский имел репутацию «либералиста», выступал с проектами ослабления крепостного права и, что здесь особенно важно, в юности состоял в тайном обществе декабристов. Оба – и Бриген, и Лев Перовский – были поименованы в записке о Союзе благоденствия, поданной начальником Гвардейского генерального штаба А.Х. Бенкендорфом на высочайшее имя в мае 1821 г. Правда, первый был причислен к категории «примечательнейших по ревности», а второй назван среди тех, которые «мало-помалу... отстали»33.
Тут необходимо хотя бы широкими мазками обрисовать политический контекст, в который невольно попала весть о споре ссыльного декабриста с региональной администрацией. В 1848 г Европу сотрясли революции, в разжигании которых общее мнение винило тайные общества. По убеждению Николая I, таковые сохранились и в России. «Либералисты» попали под сильное подозрение, и для Льва Перовского, учитывая его биографию и репутацию, настало время побеспокоиться о прочности своих позиций. Укрепить их он решил с помощью масштабной политической провокации: если император считает, что в России существует тайное общество, значит, таковое должно изобличить. Так, из обычных журфиксов с чтением запрещенной литературы силами МВД было раздуто «дело петрашевцев». Жандармы оставались в неведении до тех пор, пока рассерженный Николай I не высказал графу Орлову, что «у его ищеек нет нюха, что это – сопливые собаки»34. Стремясь оправдаться в монарших глазах, III Отделение подобным же образом разоблачило оппозиционный кружок в столичном училище правоведения. Мальчишек-правоведов отдали в солдаты, над «петрашевцами» 22 декабря 1849 г. совершили «обряд казни». Император был удовлетворен, но Орлов и Перовский сильно потеряли в глазах общества и не желали более рисковать репутациям. Показательно, что на рубеже 1849–1850 г. оба сановника и стоявшие за ними полицейские структуры старательно перебрасывали друг другу так называемое дело о «секте коммунистов», раздуваемое пензенским губернатором А.А. Панчулидзевым из неудачного брака своей воспитанницы с молодым Н.П. Огарёвым35.
Получив отношение шефа жандармов, Л.А. Перовский незамедлительно послал соответствующий запрос в Омск, полученный генерал-губернаторской канцелярией 18 января уже нового 1850 г. Спустя четыре дня, 22 января, князь П.Д. Горчаков отправил в столицу сразу два письма – одно Перовскому, другое Орлову. Первое из них посвящено доказательству формальной правомерности действий западносибирских чиновников – от исправника Папкевича до сотрудников Главного управления. При этом ни в самом письме, ни в приложенной к нему «Записке по делу об убийстве крестьянина Курганской округи Михайла Власова» имя Бригена не упомянуто ни разу.
Иначе построено послание П.Д. Горчакова А.Ф. Орлову. Во-первых, оно появилось не в ответ (поскольку III Отделение запроса не посылало), а по инициативе генерал-губернатора. Во-вторых, Горчаков и не подозревал, что глава МВД информирован его адресатом: «...по частным сведениям, графом Перовским полученным, якобы допущены Главным управлением с моего утверждения неправильности, клонящиеся к затемнению истины и покрытию подлинного убийцы...» В-третьих, здесь князь даже не пытался обосновать справедливость решений своих подчиненных: «Защищать пред Вашим Сиятельством правильность заключения Главного управления и беспристрастность первенствующих здесь административных лиц признаю излишним, потому что состоявшийся по сему делу журнал своевременно представлен в Правительствующий Сенат...» Единственной темой этого документа был Бриген: «...осчастливленный Всемилостивейшим облегчением своей участи по ходатайству родственников, он до того возмечтал о своих связях, что усиливается первенствовать там, куда сослан за преступление и над лицами, обязанными за ним наблюдать; что он мешается в дела ему чуждые, чтобы доказать свою силу; что он вступил в козни против местных властей, наипаче исправника...» С кем именно, по мнению Горчакова, у Бригена имелись связи раскрывается далее: «...поступки Бригена мне известны уже с самого возвращения из С. Петербурга и по истине требовали бы укрощения, если бы по его угрозам не ожидал я себе вопросов из С. Петербурга (как то случилось)». Зная о натянутых отношениях МВД и III Отделения, Горчаков затевал интригу против Перовского. Здесь же князь подсказывал и желаемое решение по Бригену; «...дальнейшее нахождение г. Бригена в Кургане и при настоящей должности кажется мне вредным...»36
Получив отношение П.Д. Горчакова 10 февраля, А.Ф. Орлов в силу описанных причин не спешил реагировать. Спустя три дня шеф жандармов отписал генерал-губернатору: «...по моему мнению, противозаконные и неуместные действия Бригена ни в коем случае не должны быть терпимы, и потому, находя справедливым и необходимым, чтобы Ваше Сиятельство постановили об нем решение по Высочайше предоставленной Вам власти, а меня только удостоили бы уведомлением о Вашем насчет Бригена решении...»37 Однако и Лев Перовский не горел желанием принимать на себя роль судьи в этом споре. Вынести решение в пользу Бригена означало для него открыто вступиться за былого сочлена по тайному обществу, решить дело в пользу Горчакова – еще раз уронить себя в общественном мнении. Получив отзыв из Омска, он уже 20 февраля переправил «на усмотрение» шефа жандармов не только сам отзыв, но даже «записку по означенному предмету», ранее полученную им от Орлова же.
Кажется, единственными помощниками А.Ф. Бригена в сложившейся ситуации – верными, но не влиятельными – остались ссыльные декабристы. Михаил Александрович Фонвизин, письмом из Тобольска от 28 марта благодарил его «за сообщение записки об известном деле» и сообщал, что читали ее вместе с С.М. Семеновым, который «пришел в восторг от вашего юридического таланта». Затем записка была передана тобольскому жандармскому полковнику Карлу Яковлевичу фон Колену, который, в свою очередь, обещал сообщить ее жандармскому генерал-майору Андрею Александровичу Куцинскому, ведавшему всей политической ссылкой. Последний, по словам Фонвизина, «теперь правая рука графа Орлова и готовится на место Дубельта». Стоит ли говорить, что относительно Дубельта декабристы выдавали желаемое за действительное, да и Орлову эта информация от сибирских жандармов была малоинтересна. Тогда же Фонвизин передал слух о возможном переводе Горчакова в Петербург: «Князя, говорят, сажают в Государ[ственный] совет. Он, вероятно, уедет из Сибири по просухе и чтобы не возвращаться»38.
Между тем 30 апреля П.Д. Горчаков посетовал А.Ф. Орлову, что не смеет выселить А.Ф. Бригена из Кургана, поскольку ссыльный определен туда высочайшим повелением. Смирившись с необходимостью завершить это дело, Орлов письменно обратился к Николаю Павловичу, и император, будучи 1 июня в Петергофе, собственноручно начертал карандашом на рапорте «Да»39. На исходе того же месяца, 30 июня, гражданский губернатор К.Ф. Энгельке писал туринскому городничему Александру Даниловичу Водяникову, что «Его Сиятельство назначил г. Бригена заседателем в Туринский Окружной суд на место заседателя Петухова, который переведен к такой же должности в Курган», и приказывал немедленно по прибытии декабриста «учредить над ним полицейский надзор»40. После этого Бриген прожил в Кургане еще около полумесяца. «Наставление командированному для препровождения до города Туринска из государственных преступников коллежского регистратора Александра фон дер Бригена казаку татарского Конного казачьего полка Рабину Алинбаеву» было датировано только 14 июля41. В Туринск Бриген прибыл 20 июля.
Минуло еще полгода и 2 декабря 1850 г. М.А. Фонвизин делился с А.Ф. Бригеном новостями: «Из Петербурга пишут, что в Западной Сибири предназначено сделать ревизию по всем частям управления. Сперва для этого назначался, по слухам, сенатор Жемчужников, теперь же уведомляют, что ревизором будет сенатор Корниолин-Пинский. Верного об этом, однако, ничего нет. Но нет сомнения, что Горчаков здесь не останется. Он, как слышно, в необыкновенном раздражении и пишет самые желчные бумаги»42. В итоге 25 января 1851 г. к ревизии Западной Сибири приступил генерал-адъютант Николай Николаевич Анненков (кузен декабриста И.А. Анненкова). Но любопытно, что первым вероятным кандидатом здесь назван Михаил Николаевич Жемчужников, женатый на родной сестре министра внутренних дел Ольге Алексеевне Перовской. В 1842 г. он же должен был ревизовать генерал-губернаторство Восточной Сибири, но заболел, почему ревизию возглавил граф Иван Николаевич Толстой (близкий друг С.П. Трубецкого)43. Ревизия Восточной Сибири завершилась заменой на генерал-губернаторском посту бывшего жандармского генерал-лейтенанта В.Я. Руперта ставленником Л.А. Перовского генерал-майором Н.Н. Муравьевым (будущим графом Амурским). С князем Петром Горчаковым обошлись мягче: буквально накануне ревизии, 29 декабря 1850 г., появился императорский указ об увольнении его от службы «по расстроенному здоровью». Зато по предложению Н.Н. Анненкова в марте 1852 г. был отстранен от должности губернатор К.Ф. Энгельке44. Во второй половине того же года граф Л.А. Перовский оставил пост министра внутренних дел ради более спокойной должности министра уделов.
А еще 19 октября 1851 г. А.Ф. Бриген писал М.А. Туманской из Туринска: «Милая моя Машенька. Известное тебе власовское дело кончено в Сенате. Указа об этом я до сих пор не читал..., а знаю только, что Сенат согласился со мною, его (Павла Власова – В. Ш.) оправдал и велел выпустить из острога, в который кн[язь] Г[орчаков] его противозаконно посадил. Следовательно, сделалось по-моему, да иначе и быть не могло»45. И следом выражал надежду на перевод на службу в Оренбургскую губернию, где в том же году генерал-губернатором стал его прежний «товарищ по службе и большой приятель» Василий Алексеевич Перовский, брат министра и еще один бывший член Союза благоденствия. Надежде этой не суждено было оправдаться, но это уже иной сюжет. Оправданный Александр Бриген в 1855 г. был возвращен в Курган – и не коллежским регистратором, а на два чина выше – коллежским секретарем. На рапорт нового генерал-губернатора Западной Сибири генерала от инфантерии Г.Х. Гасфорда о переводе Бригена обратно в Курган граф А.Ф. Орлов наложил вынужденную резолюцию: «Можно, но если опять будет дерзок, то, не спрашивая, снова перевести из Кургана»46.
До амнистии декабристов оставалось около полутора лет.
Подведем итоги. Требование А.Ф. Бригеном справедливого разбирательства дела об убийстве крестьянина, конечно, не было «продолжением революционной борьбы». Зато в нем легко угадываются параллели со стратегическими установками Союза благоденствия, призывавшего «споспешествовать правительству» в благих начинаниях. В частности, членам своей отрасли «правосудия» Союз предписывал искоренять «злоупотребления, в гражданскую службу вкравшиеся» и обращать «общее мнение против чиновников, кои, нарушив священные обязанности, ... теснят и разоряют тех, которых долг повелевает им хранить и покоить»47. Установки эти продолжали действовать в декабристской среде и после роспуска Союза благоденствия, о чем можно судить по переходу на судейские должности членов Северного общества И.И. Пущина и С.Н. Кашкина. Поступок Ивана Пущина был рассчитан на большой общественный резонанс: барон М.А. Корф писал, что его лицейский товарищ пошел служить «в губернские места... с намерением возвысить и облагородить этот род службы, которому в то время не посвящал себя почти никто из порядочных людей»48. Ссыльному Бригену служба в суде была необходима, чтобы «хоть как-то улучшить свое материальное положение», однако, и в стесненных обстоятельствах он не был готов изменить чувствам справедливости и чести.
Модель поведения декабриста на судейской должности была подтверждена и «Воспоминанием о Рылееве», написанном Н.А. Бестужевым не позднее 1832 г., а потому, вероятно, известном Бригену. В сочинении, которое справедливее было бы назвать не «воспоминанием», а «житием», ориентирами для заседателя Петербургской палаты уголовного суда К.Ф. Рылеева служат «сострадание к человечеству, нелицеприятие, пылкая справедливость, неутомимое защищение истины». «Вечным памятником истины» назвал Бестужев защиту интересов крестьян графа А.К. Разумовского, когда «император, вельможи, власти, судьи, угождающие силе, – все было против, один Рылеев взял сторону угнетенных»49. В 1822 г. еще не состоявший в тайном обществе Рылеев по недостатку доказательств отказался «приступить к обвинению кого либо из подсудимых» крестьян50, так же поступил и Бриген в 1849 г. в отношении крестьянина П. Власова.
Важно отметить, что в противостоянии Бриген – Горчаков у последнего не было монолитной поддержки со стороны лиц, облеченных государственной властью. Иначе было бы сложно объяснить, как вообще ссыльный декабрист дождался сенатского решения в свою пользу. Никогда более в российской истории репрессированные оппозиционеры и представители политической элиты не были столь тесно связаны сословными, родственными и приятельскими отношениями, воспоминаниями о совместной учебе и службе, участием в боевых походах, а нередко и былым членством в тайных обществах. К этому нужно добавить межведомственные конкуренции и иные факторы, влиявшие на отношения между сановниками. Таким образом, помощь государственному преступнику со стороны высокопоставленного лица не обязательно имела политический подтекст, а если имела, то выявить его непросто. Понятно, что князь П.Д. Горчаков в гонениях на А.Ф. Бригена опирался на III отделение, на жандармское ведомство. «Либералист» Лев Перовский в этих гонениях участия не принял, но остается под вопросом, оказал ли он действенную помощь былому товарищу по Союзу благоденствия.
Примечания
1. Лапин Н.А. Декабристы и их связи с крестьянством Тобольской губернии // Экономика, управление и культура Сибири XVI–XIX вв. Новосибирск, 1969. С. 264-265, 270-274; Тальская О.С. Борьба администрации с влиянием декабристов в Западной Сибири // Ссылка и каторга в Сибири (XVIII – начало XX в.). Новосибирск, 1975. С. 90-91; Она же. Ссыльные декабристы на государственной службе в Сибири // Ссылка и общественно-политическая жизнь в Сибири (XVIII – начало XX в.). Новосибирск, 1978. С. 245-248.
2. В одной из статей О.С. Тальская писала, что П.Д. Горчаков «отличался особой непримиримостью к декабристам», развернул «настоящую войну со ссыльными», что его «чрезвычайно обеспокоило», когда «некоторые декабристы по особому разрешению царя были допущены на государственную службу на самые низшие должности» (Тальская О.С. Борьба…С. 86-87). Однако в другой работе того же автора отмечено, что в 1838 г. Горчаков «ходатайствовал перед царем о разрешении перевести С.М. Семенова на штатную должность», и после получения соответствующего разрешения служебная карьера ссыльного декабриста «пошла вверх» (Она же. Ссыльные декабристы… С. 236).
3. Розен А.Е. Записки декабриста. СПб., 2007. С. 226.
4 Бриген А.Ф. Письма. Исторические сочинения. Иркутск, 1986. С. 238, 242-243. Оригиналы писем на французском языке. Иные переводы этих отрывков см.: Браиловский С.Н. Из жизни одного декабриста // Русская старина. 1903. Март. С. 555, 556.
5. Голодников К. Декабристы в Тобольской губернии (Из моих воспоминаний). Тюмень, 1899. С. 20.
6. Пущин И.И. Записки о Пушкине. Письма. М., 1989. С. 237.
7. Якушкин И.Д. Записки, статьи, письма декабриста И.Д. Якушкина. Репринтное воспроизведение издания 1951 г. СПб., 2007. С. 10.
8. Фонвизин М.А. Сочинения и письма. Иркутск, 1982. Т. II. С. 129–130.
9. Трубецкой С.П. Материалы о жизни и революционной деятельности. Иркутск, 1983. Т. I. С. 245.
10. Ильин П.В. Новое о декабристах: Прощенные, оправданные и необнаруженные участники тайных обществ и военных выступлений 1825–1826 гг. СПб., 2004. С. 417.
11. ГАРФ. Ф. 109. 1 экс. 1826. Д. 61. Л. 179-179 об.
12. Бриген А.Ф. Указ. соч. С. 250.
13. ГАРФ. Ф. 109. 1 экс. 1826. Д. 61. Л. 180.
14. Там же. Л. 180 об.
15. Там же. Л. 177-177 об.
16. Бриген А.Ф. Указ. соч. С. 255.
17. Лапин Н.А. Указ. соч. С. 264-265, 271.
18. Рощевский П.И. Декабристы в Тобольском изгнании. Свердловск, 1975. С. 67; Тальская О.С. Ссыльные декабристы… С. 247.
19. Мамсик Т.С. Крестьянское движение в Сибири. Вторая четверть XIX в. Новосибирск, 1987. С. 167, 170-171.
20. Помимо них в состав волостного правления входили: сотник, сборщик податей, десятники и «коморник» (сторож).
21. Пундани В.В. Общественный быт государственный крестьян Урала во второй половине XVIII – первой половине XIX в. // Общественно-политическая мысль дореволюционного Урала. Свердловск, 1983. С. 95.
22. Лапин Н.А. Указ. соч. С. 264; Мамсик Т.С. Указ. соч. С. 171.
23. «Когда любовь связала всех нас воедино...»: Письма П. Ершова и Лещевых. Публикация, вступительная статья, примечания Т.П. Савченковой // Коркина слобода: Краеведческий альманах. Вып. 5. Ишим, 2003.
С. 33-39.
24. ГАРФ. Ф. 109. 1 экс. 1826. Д. 61. Л. 177 об.-178.
25. Бриген А.Ф. Указ. соч. С. 250-251.
26. Там же. С. 251.
27. ГАРФ. Ф. 109. 1 экс. 1826. Д. 61. Л. 178.
28. Пущин И.И. Указ. соч. С. 246.
29. Бриген А.Ф. Указ. соч. С. 254.
30. Там же. С. 253.
31. Там же. С. 256, 257.
32. Эйдельман Н.Я. Твой девятнадцатый век. М., 2006. С. 160.
33. Бенкендорф А.Х. Записка о Союзе благоденствия, представленная Александру I в мае 1821 г. // Декабристы в воспоминаниях современников. М., 1988. С. 184.
34. Энгельсон В. Статьи, прокламации, письма. М., 1934. С. 36.
35. Подробнее см.: Шкерин В.А. Декабристы на государственной службе в эпоху Николая I. Екатеринбург, 2008. С. 148–209; Он же. «Декабристы без декабря»: Бывшие члены тайных обществ на государственной службе в эпоху Николая I. Saarbrьcken, 2011. С. 158–225.
36. ГАРФ. Ф. 109. 1 экс. 1826. Д. 61. Л. 173-174 об.
37. Там же. Л. 175-175 об.
38. Фонвизин М.А. Сочинения и письма. Иркутск, 1979. Т. I. С. 337.
39. ГАРФ. Ф. 109. 1 экс. 1826. Д. 61. Л. 193, 199-200 об.
40. Государственный архив Свердловской области (ГАСО). Ф. 701. Оп. 1. Д. 323. Л. 116-116 об.
41. Там же. Л. 119-121.
42. Фонвизин М.А. Указ. соч. Т. I. С. 337.
43. Андреева Т.В., Ильин П.В. Письма С.П. Трубецкого И.Н. Толстому // Трубецкой С.П. Записки. Письма И.Н. Толстому 1818–1823 гг. СПб., 2011. С. 173.
44. Сибирские и тобольские губернаторы: исторические портреты, документы. Тюмень, 2000. С. 276–277.
45. Бриген А.Ф. Указ. соч. С. 300-301.
46. Тальская О.С. Ссыльные декабристы… С. 248.
47. Законоположение Союза Благоденствия // Избранные социально-политические и философские произведения декабристов. М., 1951. Т. 1. С. 241–242, 272.
48. Корф М.А. Записки. М., 2003. С. 659.
49. Бестужев Н.А. Воспоминание о Рылееве // Воспоминания Бестужевых. СПб., 2005. С. 13, 14.
50. О’Мара П. К.Ф. Рылеев: Политическая биография поэта-декабриста. М., 1989. С. 78–79.
