Бобрищев-Пушкин Николай Сергеевич.

Страница: 1 2 »

Сообщений 1 страница 10 из 12

Поделиться113-05-2018 20:19:57

Автор: AWL
Site Admin
Зарегистрирован: 12-12-2010
Сообщений: 45650

НИКОЛАЙ СЕРГЕЕВИЧ БОБРИЩЕВ-ПУШКИН

(21.8.1800 — 13.5.1871).

К.П. Мазер. Портрет Н.С. Бобрищева-Пушкина. 1850-е гг.

Поручик квартирмейстерской части.

Из дворян Московской губернии.

Родился в Москве.

Отец — помещик Алексинского уезда Тульской губернии (с. Егнышевка) отставной полковник Сергей Павлович Бобрищев-Пушкин; мать — Наталья Николаевна Озерова; за отцом 170 душ, которые заложены в Московском опекунском совете. Воспитывался дома под наблюдением эльзасца Облингера, затем в Московском университетском пансионе и в Московском учебном заведении для колонновожатых, куда поступил 31.1.1818, выпущен прапорщиком — 10.3,1819, в апреле 1820 из Главной квартиры 2 армии командирован на топографическую съемку Подольской губернии, командирован в Главную квартиру 2 армии — 8.12.1821, подпоручик — 2.4.1822, за труды по съёмке награждён орденом Анны 4 ст. — 10.7.1822, за отличие по службе произведён в поручики — 27.11.1822. Писал стихи (в сб. «Каллиопа» 1816, 1817).

Член Союза благоденствия (1820 или 1821) и Южного общества.

Приказ об аресте — 30.12.1825, арестован — 8.1.1826 в Тульчине, доставлен в Петербург на главную гауптвахту — 16.1.1826, в тот же день отправлен в Петропавловскую крепость («присылаемого Пушкина 1-го заковать в ручные железа и посадить и содержать строго») в №16 Кронверкской куртины; раскован, так как «оказал ныне в показаниях своих откровенность» — 10.4.1826.

Осуждён по VIII разряду и по конфирмации 10.7.1826 приговорён к ссылке вечно, срок сокращён до 20 лет — 22.8.1826.

Отправлен на поселение в Среднеколымск Якутской области — 2.8.1826. (приметы: рост 2 аршина 7 3/4 вершков, «лицо смугловатое, круглое, глаза карие, нос прямой, волосы, брови, бакенбарды и борода чёрные, говорит картаво»), указом 23.3.1827 переведён в Туруханск. 20.5.1827 генерал-губернатор Восточной Сибири Лавинский донёс, что он находится «в помешательстве ума»; с высочайшего разрешения по собственному желанию поступил в Троицкий монастырь близ Туруханска — 1827, по распоряжению Синода переведён в Енисейский Спасский монастырь — 1828, в 1829 находился на излечении в енисейской городской больнице, после освидетельствования переведён из монастыря в дом умалишённых в Красноярск — 28.9.1831.
В 1833 в Красноярск прибыл на поселение его брат, Павел Сергеевич, которому было разрешено держать больного на частной квартире; указом 6.12.1839 разрешено перевести обоих братьев в Тобольск, куда они и прибыли в феврале 1840, причём Николай помещён в дом умалишённых. После неоднократных ходатайств отца, а потом сестры, Марии Сергеевны Бобрищевой-Пушкиной, о помиловании обоих братьев им разрешено 11.1.1856 вернуться на родину в Тульскую губернию, куда они и выехали — 1.2.1856, прибыли в имение сестры с. Коростино — 31.3.1856.

Братья (в 1826): Павел, Сергей (17 лет, в корпусе путей сообщения), Дмитрий (16 лет, в корпусе путей сообщения), Пётр (14 лет), Егор (13 лет), Александр (12 лет), Михаил (11 лет); сёстры: Екатерина (25 лет), Мария (21 год) и Наталия (7 лет).

ВД, XII, 343-388; ГАРФ, ф. 109, 1 эксп., 1826 г., д. 61, ч. 251.

Поделиться213-05-2018 20:21:57

Автор: AWL
Site Admin
Зарегистрирован: 12-12-2010
Сообщений: 45650

Алфави́т Боровко́ва

БОБРИЩЕВ-ПУШКИН 1-й Николай Сергеев.

Поручик Квартирмейстерской части.

Принят в Южное общество в конце 1820 года.
Знал цель оного - введение ограниченной монархии, но замечал направление Пестеля к республиканскому правлению и читал oтрывок «Русской Правды», на который даже сделал замечание, прибавив своеручно текст из св. Писания. По слухам знал, что предполагалось открыть действия в 1826 году, однако таковые слухи считал недостоверными; более же никаких сведений об обществе не имел.
Он участвовал в зарытии бумаг Пестеля, которые желал сберечь, будучи побужден, с одной стороны, опасением, чтобы истребление не увеличило вину его, а с другой - любопытством узнать впоследствии, что в них заключается.
При первом допросе не хотел открыть членов, считая противным христианской нравственности для собственного спасения подвергнуть других гибели.

По приговору Верховного уголовного суда осужден к лишению чинов и дворянства и к ссылке в Сибирь на поселение бессрочно.

Высочайшим же указом 22 августа повелено оставить на поселение 20 лет.

Поделиться313-05-2018 20:22:15

Автор: AWL
Site Admin
Зарегистрирован: 12-12-2010
Сообщений: 45650

Михаил Сергеевич Бобрищев-Пушкин - брат декабристов.
Фотография 1860-х гг.

Поделиться413-05-2018 20:30:12

Автор: AWL
Site Admin
Зарегистрирован: 12-12-2010
Сообщений: 45650

Поселок Успенский Заокского района - Родина декабристов Бобрищевых-Пушкиных

В п. Успенский Заокского района обнаружено место захоронения и чудом сохранившееся надгробие декабриста Николая Сергеевича Бобрищева-Пушкина.

Тульская земля хранит немало тайн и загадок.
Общеизвестен факт, что родовым имением Бобрищевых-Пушкиных была Егнышевка бывшей Сотинской волости. Здесь родился и провел свои детские годы Павел Сергеевич. Здесь жил родившийся в Москве Николай Сергеевич. Сюда они и вернулись в 1856 году после сибирской ссылки.

Однако к этому времени Егнышевкой, принадлежавшей Николаю Сергеевичу по праву старшинства, уже владел его брат Михаил. Он отказался приютить амнистированных государственных преступников. Кров братьям предоставила Мария Сергеевна Бобрищева-Пушкина в своем имении Коростино Суходольской волости того же Алексинского уезда.
Сегодня села Коростино не существует — оно исчезло с административной карты Алексинского района еще до Великой Отечественной войны.
В обширной краеведческой литературе неизменно указывалось на то, что Николай Бобрищев-Пушкин скончался в Коростино и был похоронен на родовом кладбище при церкви Покрова Пресвятой Богородицы, построенной тщанием Павла Сергеевича, но могила, как и усадьба, до наших дней не сохранилась.

А теперь о тайне погоста на Вепрейке. Лет тридцать назад москвич-дачник Владимир Александрович Преображенский приобрел в поселке Успенский Заокского района усадебный участок с домом, некогда принадлежавший настоятелю местной Успенской церкви. Успенский храм был построен в 1794 году «священником Троицкой, что на Лужниках, церкви в Москве Георгием Никитиным на собственные средства». (П. И. Малицкий. Приходы и церкви Тульской епархии. Тула, 1895).
До революции 1917 года к приходу церкви во имя Успения Божьей Матери погоста «Успенья на Вепре» (по названию речки Вепрейки) относилось и село Егнышевка, родовое поместье Бобрищевых-Пушкиных, находящееся всего в трех километрах во имя Успения Божьей Матери погоста Вепрея.

Изначально Егнышевка возникла в первой половине XVII века как пустошь. Переход из пустоши в разряд населенных пунктов проходил в результате дробления наследственных землевладений и принудительного переселения крепостных крестьян на незаселенные земли. До 1782 года Егнышевка — деревня, входившая в состав Вепрейского стана Алексинского уезда Тульской губернии, владельцами которой, среди прочих, были алексинские мелкопоместные дворяне Бобрищевы-Пушкины. В конце XVIII века в Егнышевке был выстроен господский дом и деревня получила статус сельца, т.е. места где разместилась барская усадьба. Есть свидетельства, что барский дом заложил Павел Сергеевич Бобрищев-Пушкин, дед братьев-декабристов Николая и Павла. Относительно происхождения имени Егнышевки существуют несколько легенд. В семье Бобрищевых-Пушкиных бытовало предание о некогда лютовавшем в этих местах разбойнике Егныше. Много лет его шайка, грабившая проходившие по Оке суда, была неуловима для здешних воевод. (Напоминает рассказы про Страхово и пещеры Улая.) Но вот однажды одному из Бобрищевых-Пушкиных удалось захватить Егныша. В награду за это он и получил во владения земли, где хозяйничал разбойник. В несколько измененной редакции эта легенда рассказывает о российском Робин Гуде по имени Егныш, в давние времена отбиравшего со своей шайкой на Оке у богатых купцов товар и раздававшего его бедным людям. Род Бобрищевых-Пушкиных — один из древнейших дворянских родов, ведущий свое начало с XVIII века от выехавшего в нашу страну во времена Александра Невского рыцаря славянской национальности Радши. От Радши произошло много известных фамилий: Мусины-Пушкины, Неклюдовы, Бутурлины, Бобрищевы-Пушкины, Кологривовы и другие, вписавшие в отечественную историю немало славных страниц.

Героем войны 1812 года стал алексинский дворянин Сергей Павлович Бобрищев-Пушкин, командовавший на заключительном этапе войны Тульским народным ополчением, включенным в русскую регулярную армию.
Туляки-ополченцы в составе действующей армии освобождали русскую землю от армии Наполеона, вели боевые действия за границей, одними из первых вошли в побежденный Париж.
Вольнолюбивые идеи после окончания Отечественной войны 1812 года быстро распространялись по России. В первую очередь их носителями оказались патриотические настроенные офицеры русской армии. Мужественные, исполненные достоинства и чувства независимости, жертвовавшие жизнью во имя любимого отечества, молодые люди стыдились за Россию, униженную и оскорбленную самовластием считали рабство преступлением. 14 декабря 1825 года в Петербурге революционно настроенные офицеры вывели на Сенатскую площадь преданные им полки.

В начале XX столетия Егнышевку у Бобрищевых-Пушкиных купил именитый московский купец и промышленник Алексеев. В московских купеческих родословцах значатся два с половиной десятка семей, которые можно поставить на самый верх генеалогической купеческой лестницы. Это были люди, которые занимали почетное положение в жизни столицы. Среди них и семья Алексеевых — одна из самых старых московских купеческих фамилий. Предок Алексеевых, Алексей Петрович, значился в списках московского купечества с 1746 года. По линии жены он имел родственные связи с поэтом А. С. Пушкиным. От его детей и внуков пошли различные ветви этой многочисленной семьи, в т. ч. Якунчиковы, из рода которых вышла Наталья Васильевна Якунчикова, в замужестве Поленова — жена известного русского художника В. Д. Поленова. В конце XIX века Поленовы построили на Оке, недалеко от Егнышевки свою усадьбу, ставшую в дальнейшем известным во всем мире Государственным музеем-усадьбой В. Д. Поленова. Не исключено, что с подачи Поленовых и заинтересовался Егнышевкой их богатый московский родственник. Алексеев снес обветшавший деревянный дом прежних владельцев усадьбы и построил здесь большой каменный дворец в стиле ампир, имевший в центре главного фасада арочный портик из двух спаренных колонн, которые несли арку мезонина, где была устроена лоджия. Хозяин усадьбы в Егнышевке бывал редко, дела не позволяли. Сюда часто из Москвы приезжала, подолгу жила его жена, с увлечением вела хозяйство, учила крестьянских ребятишек, лечила их родителей. С приходом советской власти, в Егнышевке открыли одну из первых на тульской земле климатических здравниц — дом отдыха для легочно больных красноармейцев и командиров Красной армии. Чуть позже, дом отдыха перешел в распоряжение Тульского отдела здравоохранения и стал областным климатическим санаторием. В наши дни «Егнышевка» — это санаторий-курорт.

В Егнышевке, родовом поместье Бобрищевых-Пушкиных, церкви не было. Это было сельцо, причем не очень старое (в 1651 году оно значится еще как пустошь). Ближайшая церковь располагалась в трех километрах от него, на погосте Вепри, стоящем на речке Вепрейке, близ сельца Верхнего Ламонова. В этой церкви С. П. Бобрищев-Пушкин крестил детей, и в том числе двух старших сыновей — будущих декабристов, родившихся в Егнышевке. Устроителем храма был священник московской церкви Троицы в Лужниках Г. Никитин. Ему не было нужды заказывать проект профессиональному архитектору, знатоку ордерных систем классицизма. Скромные запросы заказчика не выходили за пределы возможностей местной строительной артели, состоявшей сплошь из мастеров-традиционалистов, которые не стремились перерабатывать давно известные архитектурные приемы. Так на погосте Вепри появилась небольшая церковь, состоящая из двухсветного четверика с прямоугольной апсидой, трапезной с двумя приделами и колокольни (разобрана).

Очевидно, именно у стен Успенской церкви существовал семейный некрополь Бобрищевых-Пушкиных, но каких-либо документов, подтверждающих это предположение, до сих пор не обнаружено.

И вот летом 2004 года внуки Преображенского, во время наведения порядка у южной стены Успенской церкви, отрыли старинное надгробие из розового гранита и перенесли его в палисадник своего дома, находящийся буквально в 15-ти шагах от церкви. Когда надгробие отчистили от земли и мха, то отчетливо стала видна надпись: «Под камнем сим положено тело потомственнаго дворянина Николая Сергеевича Бобрищева-Пушкина. Родившагося 1800 г. и скончавшагося 1871 г. маiя 13 д. «С обратной стороны надгробия можно прочесть эпитафию: цитата из Священного писания и четверостишие: „Претерпевший до конца той спасен будет. …. Отечество любя, // Его он жертвой стал: // Здоровие, себя, // Нить жизни потерял“.
Никаких сомнений не оставалось: найдено подлинное захоронение декабриста Николая Сергеевича Бобрищева-Пушкина.

http://alxlav.ru/?p=1573
https://ok.ru/group/51949844562127/topic/62915652280527

Поделиться513-05-2018 20:30:48

Автор: AWL
Site Admin
Зарегистрирован: 12-12-2010
Сообщений: 45650

Портрет Сергея Павловича Бобрищева-Пушкина - отца декабристов.

Поделиться613-05-2018 20:30:59

Автор: AWL
Site Admin
Зарегистрирован: 12-12-2010
Сообщений: 45650

Е.С. Озерова. Портрет Петра Сергеевича Бобрищева-Пушкина - брата декабристов.

Поделиться713-05-2018 20:31:09

Автор: AWL
Site Admin
Зарегистрирован: 12-12-2010
Сообщений: 45650

Е.С. Озерова. Портрет Марии Сергеевны Бобрищевой-Пушкиной - сестры декабристов.

Поделиться813-05-2018 22:32:47

Автор: AWL
Site Admin
Зарегистрирован: 12-12-2010
Сообщений: 45650

Бобрищев-Пушкин Павел Сергеевич. Брат-декабрист. Около 1865г.
Фотограф неизвестен.
Из альбома М.И. Семевского.

Поделиться913-05-2018 22:54:02

Автор: AWL
Site Admin
Зарегистрирован: 12-12-2010
Сообщений: 45650

Жорес Трошев. "Словом и примером".

"ПО ЧУВСТВАМ МИЛОСЕРДИЯ..."

Глухой, вьюжной зимой, хотя по календарю весна - конец марта, - у Полярного круга чуть приподнимается в полдень солнце над тундрой. Двадцать третьего марта, занесенный снегом, полузамерзший, полубольной, был доставлен в Туруханск еще один декабрист - Николай Сергеевич Бобрищев-Пушкин.

Молодой офицер генерального штаба, поэт, был приговорен к десятилетней каторге, которую по "монаршей милости" заменили пожизненной ссылкой. Местом пребывания определили Средне-Колымск, зимовье в несколько домиков.

Одиночная камера Петропавловской крепости, безысходное одиночество в снежной Колымской пустыне подорвали здоровье и душевные силы молодого человека.

Его брат, Павел Сергеевич, тоже ссыльный, просил не за себя, за брата, умолял Николая I спасти от гибели несчастного. Как н на следствии, в прошении на имя царя, Павел Сергеевич, талантливый математик, - все брал на себя, утверждая, что Николай был втянут в дело, что примкнул к движению не по убеждению, а единственно из чувства привязанности к нему и что он готов принять еще более суровую кару во имя спасения брата, свершившего лишь ошибку.

И монарх снизошел к мольбам. Место ссылки было заменено... на Туруханск. И срочно, невзирая на зиму, мороз, болезнь Бобрищева-Пушкина, понеслись по тысячекилометровым дорогам фельдъегерские тропки. Путь декабриста лежал через Якутск, Усть-Кут, Илимск и далее, по Ангаре. Не позволили ему сделать остановку и в Енисейске, до вскрытия реки - приказали следовать дальше. Преисполненный важности от решения государственного дела, в служебном рвении енисейский пристав Лалетин доставил его в Туруханск. Самолично.

Шаховской тепло принял собрата по несчастью, радушно предложил свою маленькую комнатку. Впрочем, не предложил даже, а распорядился занести вконец ослабевшего от безумной скачки Николая Сергеевича, уложил в свою постель.

Анисья Семеновна тотчас принесла клюквенного морсу и замерла, разглядывая горестно бледное, исхудавшее, заросшее клочковатой бородой молодое лицо еще одного "государственного преступника". На сунувшегося было Сапожникова зашипела, как рассерженная гусыня:

- Не время, ваше благородие! Успеешь еще, казенная твоя душа, вынюхать все.

Сапожников ушел. Когда-то он был в близких отношениях, а еще ранее в подчинении покойного сотника Суслова и ругаться с вдовой сослуживца до поры до времени считал неудобным. Или невыгодным. Анисья Суслова пользовалась влиянием среди туруханских жителей.

Постояв в изголовье Бобрищева несколько минут молча, она вдруг прикрикнула на внучку:

- А ты чего рот раскрыла, басурманка? Не понимаешь, язви-тя, что вешши таскать из горницы надо? Улыбнулась Шаховскому.

- Давайте-ка, Федор Петрович, горницами меняться. Нам, бабам, и маленькой хватит. А друг твой не шутейно болен. Не простуда у него, а нервная горячка, - добавила она шепотом. - Душа истомилась. Вишь, какие глаза стылые? Да с тобой оттает, в душе твоей на всех тепла хватает, - и Анисья, вдруг покраснев по-девичьи, засуетилась, захлопотала.

Через неделю новый поселенец окреп, встал на ноги и решительно заявил, что ему хочется жить одному. Уговоры не помогли. Он вел себя странно. То язвил над местными жителями, то вдруг раздал людям все: и деньги, и теплую одежду, заявив, что он теперь простолюдин и будет существовать на солдатском довольствии, установленном для ссыльных. А оно составляло 6 копеек в день и 2 пуда муки в месяц. Уговоры Шаховского, уже понявшего, что подобные пожертвования ничего по существу не меняют, что милостыня эта - капля в океане нищеты - не помогли.

Подавленный, растративший уже в период следствия все силы, Бобрищев-Пушкин стал апатичен, бездеятелен и не верил ни в какую будущность. Жить он устроился, как докладывал все тот же Сапожников, "в дом мещанина Скорнякова".

Первый рапорт сотник настрочил 28 марта 1827 года.

"Об образе жизни его в краткое время узнать невозможно, кроме того, что он в состоянии бедного, показывает себя помешанным разсудка, впротчем на будущее время о поведении и образе жизни оного доносить Вашему Превосходительству не премину". Но и через месяц, кроме того, что "...читает духовные книги, обхождения со здешними жителями и разговора не имеет" - ничего нового он сообщить не мог.

Когда бы ни заходил сотник, он видел Бобрищева за столом, заваленным духовными книгами, которые одолжил ему священник местной приходской церквушки. С ним он и проводил время в беседах, избегая Федора Петровича.

Шаховской пытался расшевелить меланхоличного товарища, но тот досадливо отмахивался.

- Ни к чему это, Федор Петрович. И ваши потуги заняться огородничеством на этой, богом проклятой земле и сеять зерна просвещения в головы мещан, а тем паче, аборигенов, все это тлен и суета сует. Мы - жалкие черви... Долг наш до конца нести тяжкий крест. - И потирая тонкой исхудавшей рукой высокий лоб, преждевременно изрезанный морщинами, горько иронизировал. - Помните историю России? Где оно, гордое племя славян по имени авары? Так и мы: "Погибоша аки обры, не оставиша ни имя, ни наследка". Вот вы читаете чудные сказки Пушкина. Возможно, люди запомнят их. И имя поэта запомнят. И Мирона и Семена Шаховских, благодаря Карамзину, запомнят. А вот Николая Бобрищева-Пушкина и Федора Шаховского государь постарается вымарать из памяти людской. Мы аки обры. Уж поверьте мне, Федор Петрович... И еще примите совет. Не надо "дразнить гусей". Зачем эти сказки о попе и балде, о глупых царях и Иванушках-"дурачках-умниках"? Не приведет это к добру. И гордыня ваша и независимость - не нравятся местному начальству. Вот заходил ко мне Сапожников, посмотрел одобрительно на эти святые писания и на вас пожаловался, на непочтительность вашу. - Бобрищев саркастически рассмеялся.

- Вы знаете, Федор Петрович, - продолжал он, - в какой форме сотник настрочил на вас донос? Во-первых, проходя мимо, вы "фамильярно посмотрели" на дом исправника. Ну, эту дремучую глупость поймет "просвещенный монарх". Но не все же доносы так безобидны! За каждым нашим шагом следят, лезут с разговорами, вскрывают наши письма, суют нос в книги, в личные вещи... - Он побледнел. - Тяжко, Федор Петрович... И потом... меня мучают кошмары, дикие головные боли, галлюцинации... Вы знаете, конечно, недавно я выгнал на мороз своего хозяина, избил его... Я извинился, сослался на болезненный припадок. Но, кажется, это было наяву: Скорняков ночью прокрался в мою комнату, начал шариться по столу... Но кошмары действительно преследуют меня... Кровь... Падающие солдаты в снег... Визжащая картечь... Виселица... с еще пустыми пятью петлями. Шпицрутены... Вопли... Стоны... Барабанный бой рвет перепонки, бьет по мозгам... В северном сиянии я вижу кровь, она стекает на меня, я весь в крови... Федор Петрович, дорогой, ведь я схожу с ума!.. - Бобрищева затрясло. - И самое страшное, я понимаю это сам... Глаза его расширились и он протянул руку к окну. Вот видите, на снегу тень от ворот? - Сейчас я понимаю, что от ворот. Но эта тень, как от виселицы, преследует меня... Одна, огромная, над всей Россией, виселица в кровавом зареве этих леденящих душу сполохов! Я устал, Федор Петрович. Не отговаривайте меня. Быть может, монастырская благость, тишина кельи, духовные книги, в которых есть своя мудрость, - успокоят мою душу. Не отговаривайте и не вздумайте шутить, Федор Петрович. Мое решение обдуманно: я уже подал прошение в Святейший Синод. Шаховской ждал чего угодно, только не этого. "Боже! Ведь это же самоубийство! О какой монастырской благости говорит он, на память читавший "Декамерона" и восторгавшийся "Гаврилиадой"? Не местный ли Троицкий монастырь, с его настоятелем Апполосом, тихая святая обитель? Нет, ни за что!" Он решил бороться до конца и пустился даже на невинный обман, надеясь воздействовать именно на болезненную щепетильность и мнительность Бобрищева- Пушкина.

- Николай Сергеевич! - осторожно начал он. - Я христианин и не позволю себе усомниться в вашей искренности, а тем паче - отговаривать вас. Порой и у меня мелькали подобные мысли, но я еще далек от какого-то решения. Но дело не в этом. Ты, Николай Сергеевич, открыл передо мной свою душу, излил боль. А обо мне ты подумал? Ты холост и не знаешь, что такое семья, - жена, дети. А я плачу по ночам. Один, в тоске, в душевных муках. Я надеялся на поддержку товарища, а ты нашел утешение в духовных книгах. По-дружески, по-христиански ли это? Или скажем честно: ты не доверяешь мне, как и Скорнякову? Если ты не согласишься жить со мной, я буду думать... Бобрищев вскочил, глаза его сверкнули гневом...

Анисья Семеновна видела, как после перехода к Шаховскому, благодаря участию и лекарствам, постепенно оттаивает душа нового жильца. Несмотря на еще случавшиеся припадки глубочайшей меланхолии, ей нравился Бобрищев. А в Шаховском она и души не чаяла. Арника любила обоих одинаково. "Дядя Коля" был даже ближе: сердце девочки тянулось к слабому. А когда он был здоров, то пел забавные песни и помогал ей готовить уроки, над чем посмеивался "дядя Шаховской". Бобрищев-Пушкин даже начинал входит во вкус школьной деятельности. Здоровье шло на поправку.

Видя все это, Шаховской решил поговорить с ним о создании в Туруханске частной школы.

Николай Сергеевич внимательно выслушал его проект, улыбнулся.

- А признайся, Федор Петрович, ты ведь не напрасно втравил меня в занятия с Арникой? Ты, как кошка, неслышно подкрадываешься, а хватка у тебя - тигриная. И кто дал тебе это прозвище - "тигра"? Лунин, наверное? - Помолчал, думая о чем-то своем и продолжал уже серьезно и убежденно. - Прожект твой, Федор Петрович, мне нравится. Если только родные пришлют деньги - внесу свой пай. Поправлюсь немного - буду, как и ты, вести беседы... На новом моем поприще - беседы или проповеди, как угодно - главная цель.

- Ты о чем это, Николай?

- Ты думаешь мое желание уйти в монастырь, это бред умалишенного? Нет, я действительно подал прошение, причем первое - еще из Средне-Колымска. Дальнейшую свою жизнь я мыслю на поприще миссионерства. И Троицкий монастырь, созданный монархом-просветителем Тихоном, имеет богатейшее книгохранилище. Подожди, Федор, не перебивай, - заволновался он. - Разве священнослужители - Нестор-летописец, Симеон Полоцкий, Палладий, Спафарий ничего не сделали для просвещения Руси? Вот откуда мой выбор...

- Заблуждаешься, Николай! Согласен, эти люди сделали немало. Но когда? Когда не было светских школ! Но и это не все! Их успех - в непротивлении властям и догматам церкви. Ты вспомни мучеников, что подвергались наказаниям, хотя того же протопопа Аввакума. Ты вспомни судьбу Кампанеллы, Коперника, Роджера Бэкона! Свободомыслие еще долго будет встречать сопротивление, где бы оно ни проявлялось: в светской или духовной жизни, в армии или Академии.

- В чем-то ты прав, Федор... - И закончил решительно: - А пока вот моя рука, я буду вместе с тобой проводить занятия! И не бойся - не на духовные темы. Это уже была победа. И Бобрищев действительно сдержал слово и беседы проводил интересно, с увлечением. Шаховской и не подозревал, что у его друга такие обширные познания и прирожденный дар педагога.

- Да, тебе, Николай, - шутил он, - надо изменить фамилию: не Бобрищев-Пушкин ты, а Бобрищев-Коменский. (Ян Коменский - великий чешский педагог (авт.)).

То, что Бобрищев-Пушкин подал прощение в Синод, с вполне понятной легкостью стало известно исправнику. Поэтому им был отправлен очередной рапорт. "Настроение его простирается в туруханский Троицкий монастырь для богомолья". Вероятно в связи с этим, а возможно и для ознакомления на месте с деятельной жизнью Шаховского, развернувшего широкую переписку с Императорской Академией наук, открывшем настоящую школу, в Туруханск выехал енисейский окружной начальник Бобылев, ловкий и осторожный чиновник, человек с болезненным самомнением. Дорогой он заболел и прибыл в Туруханск с мыслью, что ему, чего доброго, не придется возвратиться домой: он отлично знал о том, что в этой глуши нет даже захудалого лекаря. К счастью для него, Сапожников вспомнил о Шаховском и посоветовал пригласить его. Шаховской, добровольно взяв на себя обязанности лекаря, не считал себя вправе отказать в помощи и явился тотчас. За лечение он взялся всерьез и через несколько дней Бобылеву значительно полегчало.

Может быть, болезненная слабость, а может быть радостное чувство выздоравливающего человека повлияли, но Бобылев, пригласив к себе Бобрищева- Пушкина, выслушал его внимательно, после чего написал губернатору Степанову обстоятельное письмо.

"Находящийся в Туруханске Бобрищев-Пушкин с самого своего прибытия сюда был в величайшей степени ипохондрии, которая для людей недальновидных показывала его рассудок помешанным. Главная причина происхождения таковой сильной ипохондрии, как полагать с достоверностью можно: находящаяся в нем черножелчная болезнь, понесенное им наказание, раскаяние в своем преступлении, трудный переезд из Колымска в Туруханск, крайняя его бедность и даже нищета, в коей он и ныне находится. В разговорах он очень молчалив и печален, участь свою сносит с видимою горечью".

Во время болезни Бобылев принимал ссыльных на квартире каждый день; Шаховского как врача, Бобрищева как собрата по болезни. В разговорах был ровен, слушал всегда внимательно, отечески внушал, что только достойное поведение может облегчить их участь. Отслужив молебен в честь своего избавления от недуга, Бобылев отбыл в Енисейск.

Каково же было негодование декабристов, когда в присутствии не только должностных лиц, но и купцов, Сапожников огласил предписание отбывшего окружного начальника. "Объявить им (Шаховскому и Бобрищеву - Ж.Т.), призвав в канцелярию, чтоб они никогда ни выше, ни возле меня стоять не смели, а остановились бы наряду с прочими молельщиками н оказывали, как в церкви, так и во всех публичных местах должное званию моему уважение".

И исправник, и судебный заседатель, и священник, и местное купечество были непрочь наладить отношения с ссыльным князем, потомственным дворянином, пусть сейчас "государственным преступником" (но ведь не все вечно под луной!). Но главное - человеком состоятельным, а для женщин - столичным кавалером. Но Шаховской не искал этого общества. Он водился с простолюдинами, копался в земле, в лекарственных порошках и травах, писал "заумные" письма, - словом занимался непривычными и подозрительными для них делами.

Осенью 1827 года чиновный Туруханск всполошился. Сапожников не находил места. От самого губернатора Степанова пришло предписание - немедленно направить Шаховского в Красноярск. Причем предписание было изложено в форме, которая привела в смятение всех, кто еще вчера указывал Шаховскому, чтобы тот "не забывал своего положения". А тут еще строжайшая приписка енисейского окружного начальника Бобылева, который два месяца назад требовал "поставить бывшего князя на подобающее ему место". Испуганный Сапожников вновь и вновь перечитывал строки указания Бобылева и никак не мог уразуметь происшедшей с тем перемены. "Предписываю с получением сего губернаторского предписания немедленно направить из Туруханска в Красноярск в приготовленной крытой лодке находящегося здесь Федора Шаховского (уже не "гос. преступника", а на всякий случай, просто - Шаховского - Ж.Т.).... таким образом проделать путь, чтобы Шаховской не потерпел каких-либо неблагоприятностей, особливо по нынешнему времени. 1) Водным путем и иметь неустанное попечение о сохранении оного, ровно и об имении его, находящегося при нем. 2) По станциям до Енисейска для тяги лодки брать потребное число лошадей или собак, а буде оных не случится, тогда пристойное число людей. 3) По прибытии в Красноярск доставить Его Превосходительству". Сапожников посмотрел на писаря.

- Ты бы, братец, сходил к господину Шаховскому, пригласил его в канцелярию. Или мне самому сходить? А ежели это государево милосердие и прощение?

Не находил себе места и Бобрищев-Пушкин. Шаховской, скрывая безуспешно охватившую его радость, старался утешить товарища, подбодрить. Он видел, как постепенно оживает Николай Сергеевич, проникается интересом и к беседам, и к опытам огородничества, как охотно занимается с Ариной. Милая, бойкая и способная девочка, удивительно быстро освоившая грамоту, стала их общей любимицей. Даже какое-то чувство грусти охватило Федора Петровича при мысли о расставании с ней. А Аринка, радуясь за "дядю Шаховского" и терзаясь в предчувствии разлуки, спрятавшись подальше, горько плакала.

Бобрищев-Пушкин, ругая себя за "дикий эгоизм", ничего не мог поделать с собой, глядя на сборы Шаховского. Тяжелое чувство ипохондрии, казалось, оставившее его, снова наваливалось неотвратимой тяжестью.

- Николай, дорогой мой друг! - утешал его, как мог, Федор Петрович. - Прежде всего я еще не знаю, что ждет меня впереди. Может быть, монаршее милосердие это новая пытка? - Говоря так, Шаховской и не подозревал насколько он близок к истине. Но сейчас эти слова были сказаны единственно из чувства сострадания к товарищу.

- Но почему перемены коснулись только тебя одного? - Бобрищев покраснел, - прости, Федор Петрович...

- Я понимаю тебя, Николай. Действительно, почему именно я? Но я надеюсь, что ты тоже дождешься изменения своей участи. Крепись, дорогой друг. И не бросай начатого нами дела.

Шаховской был растроган проводами. Об Анисье Семеновне и говорить нечего: чудесные ее рыбные пироги, в изобилии напеченные в дорогу, были просолены слезами. "В кои веки увидела впервые настоящих людей, душу омыла, как в светлом родничке, в доброту человечью поверила - да улетает ясный сокол..."

В Красноярске Шаховского уже ждали. Николай Степанов договорился заранее о его жилье и купец Мясников предоставил Шаховскому две просторные комнаты в своем большом каменном доме, недавно возведенном неподалеку от городской управы, на стрелке Енисея и Качи.

Федор Петрович был искренне тронут проявленной заботой. Хозяева приняли его радушно и в первый же вечер Шаховской познакомился с красноярским обществом.

И здесь чувствовалась рука молодого чиновника по особым поручениям - Николая Степанова: собрались не только представители купеческой гильдии, но и молодые чиновники, объединенные не только дружбой, как отметил ссыльный, но и какой-то общей идеей. Да и купцы, приглашенные Мясниковым, деятельным, могучим, громкогласным н напористым, были под стать ему - не толстосумы и лабазники, а люди "себе на уме".

- Пионеры вольного сибирского рынка, - представил их Николай, лукаво поблескивая глазами.

"Пионеры" пили, как лихие гусары, и молодежь вскоре перешла в отдельную комнату. Здесь Николай Степанов, усадив Шаховского в сторонке, сообщил.

- Отец просил вас, Федор Петрович, прийти завтра поутру в канцелярию, откуда он вызовет вас к себе.

- Как понимать мой срочный вызов? - волнуясь спросил Шаховской.

- Об этом я и хочу поговорить с вами, дорогой Федор Петрович. В ответ на неоднократные запросы отца, где он просил о переводе вас и Бобрищева- Пушкина, ссылаясь на состояние здоровья и примерное поведение, пришло разрешение о вашем переводе. - Николай вздохнул. - Бобрищев повредил себе своим прошением об уходе в монастырь. Вопрос решает Синод, хотя отец и написал, что просьба его была продиктована тяжелой душевной болезнью. Хочу предупредить вас сразу: Красноярск не указан вам постоянным местом жительства. Это исключительно инициатива отца. Пока идет переписка, а она будет идти медленно, - Николай ухмыльнулся, - живите себе спокойно здесь. Авось и останетесь. Ваше присутствие было бы полезно и для нас... Но об этом потом.

Это "потом" так по-настоящему и не состоялось. Шаховской понял, что в Красноярске сложилось какое-то общество и старался не сближаться с ним, хотя было оно легальным, о чем сообщил ему сам губернатор Степанов, добавив, однако, что царь пока не утвердил его. Это общество называлось "Беседы об Енисейском крае". В свое время Шаховской создал в Москве "Общество громкого смеха". А что из этого вышло?

Как-то в беседе губернатор посетовал на проволочку с выходом в Петербурге "Енисейского альманаха", первой попытки собрать литературные опыты сибиряков-красноярцев.

- Государь еще будучи наследником, нимало не смущаясь, любил повторять скалозубовские слова: "Фельдфебеля б в Вольтеры вам. Он в две шеренги вас построит, а пикните - так мигом успокоит".

Боюсь, что теперь этот афоризм он применит на практике... Федор Петрович, вы направляли в Петербург какие-либо заметки, записи, кроме естественнонаучных наблюдений?

- "Размышления о прошлом"? - Шаховской махнул рукой. - Полагаю пустым занятием... Но вы на что-то намекаете, Александр Петрович?

- Сотник Сапожников помимо меня донес в III отделение о происшедшей между вами стычке. Письмам к Фишеру заинтересовалась канцелярия Бенкендорфа. Предосудительного, судя по запросу, не найдено, но ваши занятия естественными науками, ваш интерес ко мхам и лишайникам сочли...

- Занятиями умалишенного? Это я не раз слышал в Туруханске. Значит, мои записки не дошли до академика Фишера? Степанов развел руками...

Губернатор тактично умолчал, оберегая душевное спокойствие Шаховского, что Бенкендорф лично его запросил: "В своем ли уме государственный преступник Шаховской?" На что он ответил двусмысленно: "Серьезно болен", добавив, что и Шаховской, и Бобрищев-Пушкин нуждаются в лечении и им необходима перемена места жительства. Так зародилась прочно укоренившаяся версия о "сумасшествии" Шаховского.

Между тем, оказавшись в Красноярске, тот тотчас начал приводить в порядок свои туруханские дневники, заметки, наблюдения. Хотя Степанов и не смог ничего сказать о судьбе большого письма к Фишеру, Шаховской понял, что оно пропало безвозвратно.

Да, письмо, а точней научная статья в форме дневника наблюдений, показавшаяся жандармам "записками сумасшедшего", не дошло до адресата. Но не пропало для истории. Вот что писал Шаховской: "Я предлагаю вниманию г-на Фишера первые плоды моих трудов". Предлагал он наблюдения за развитием на Севере мхов, лишайников, папоротников, плесневых грибков. Он не только наблюдал их в естественном состоянии, но и разводил дома, чтобы проследить стадию развития растений, что вызывало насмешки и нелепые до идиотизма обвинения. Шаховской писал: "Здесь ивы не достигают обычно свойственной им высоты и диаметра... Все остальные растения этого семейства превращаются здесь в кустарники". Это было научное наблюдение, легшее в основу биологии Севера.

Жандармское управление задержало не только статью к Фишеру, оно задержало и письма к жене, наполненные резкой критикой местного начальства, рисующие картины бесправия и произвола, рассказывающие о тяжких душевных муках. Обеспокоенная молчанием мужа, Наталья Дмитриевна обратилась на "высочайшее имя". Ей сообщили, что Шаховской болен и вероятно - душевно. На просьбу выехать к больному последовал отказ: Николаю I много хлопот доставляли жены декабристов, находящиеся с мужьями на читинской каторге, особенно Муравьева, Волконская и Трубецкая. Не оставляя надежды, Наталья Дмитриевна написала теплое, обнадеживающее письмо, просила и его обратиться с прошением на "Высочайшее Имя" о переводе для лечения в Россию. Слезно умоляла: "не делать ничего предосудительного". Сообщала, что влиятельные друзья не оставляют заботы о нем.

Шаховской жестко усмехнулся: "Государь ждет от нас изъявлений верноподданнических чувств и покаянных писем?"...

Чаще всех, пользуясь положением чиновника по особым поручениям, к Шаховскому забегал Николай Степанов. Он приносил нужные книги из богатой библиотеки отца, записки по различным вопросам, заметки Степанова на полях рукописи Шаховского. Но главной целью его визитов было желание привлечь декабриста к сотрудничеству в сатирическом листке "Минусинский раскрыватель". Советы Шаховской давал, но сотрудничать, как и в обществе "Беседы об Енисейском крае", отказывался, ссылаясь на крайнюю занятость работой над записками о Туруханске. Губернатор Степанов не раз урезонивал сына. - Ты, Николай, чересчур прыток. Сатира не скоморошество. Мальчишество еще в тебе гуляет, а не здравый рассудок. И Шаховского вы не беспокойте. Он делает нужное для всех дело. Притом Федор Петрович серьезно болен. То, что он ложится в больницу - не уловка, а печальная необходимость.

Бобрищев-Пушкин сдержал слово и продолжал занятия с туруханской ребятней и беседы со взрослыми. Но тоска, помимо воли, все чаще охватывала его.

"Только Арина умела отвлечь его от грустных размышлений. Чутким детским сердцем понимала она настроение Бобрищева, ластилась к нему, задавала вопросы или просила объяснить, украдкой глядя на осунувшееся лицо своего беспокойного и очень ласкового постояльца: она слышала по, ночам его тяжелое бормотание и приглушенные рыдания.

Письма Шаховского были целым событием, особенно первое, над которым долго сидел в одиночестве Николай Сергеевич.

"Разлучаясь с тобою, я почувствовал и до сего времени ощущаю большую утрату в сердце моем. Ясные, откровенные беседы наши, соединившие нас под мирным кровом нашей хижины, навек останутся впечатлением в душе моей". Только теперь Бобрищев-Пушкин понял, какую огромную роль играл в его туруханской жизни Шаховской, какой моральной силой и поддержкой был он. Письмо вдохнуло надежды: Шаховской писал Бобрищеву, не называя имени губернатора, о хлопотах, которые должны изменить его судьбу.

Над следующим письмом всплакнула Анисья Семеновна, тронутая заботой и лаской человека, по существу чужого ей.

Распечатав письмо, узнав о новостях, ничего не прибавивших к его личной судьбе, Бобрищев вышел на кухню.

- А вам, Анисья Семеновна, снова привет и даже особый, с сюрпризом.

- Да, что ты, барин, милай? Ежели можно - почитай-ка.

Бобрищев начал читать нарочито торжественно: "Кланяйся всем туруханским нашим знакомым, особенно добрым твоим хозяевам. Я очень горевал, узнав о болезни Арины, и радуюсь, что она излечилась. Бабушке Анисье Семеновне посылаю 5 рублей на память". Анисья Семеновна заплакала.

- Господи, голубь дорогой, по отечеству глупую бабу величает, как барыню какую. Да окромя, как от него, да от тебя, милай. за всю жизнь такого обхождения не видывала. - Подняла заплаканное лицо к иконе, не сказала, выкрикнула давно вынашиваемое, наболевшее. - Да, что же это такое, господи? Есть ли она, правда на белом свете? Ответь мне, господи, вразуми темную голову: почему ироды да кровопийцы, воры да охальники живут припеваючи, в достатке и ходе, а добрые люди казнь лютую принимают?

Родные братьев Бобрищевых-Пушкиных, быть может, и не были "ворами, иродами и кровопийцами", но они навечно запятнали себя тупой жестокостью по отношению к детям и раболепием перед троном. Они прокляли детей, они отказали им во всякой материальной помощи.

Еще в период следствия, когда особенно необходимы были помощь и поддержка, Николай Бобрищев-Пушкин получил письмо от отца. Отец гневно отчитывал сына за "грехи молодости, ввергшие в компанию злонамеренных людей, авантюристов, опозоривших дворянскую честь", требовал "искренне повиниться перед молодым государем, чье сердце обливается кровью, глядя на павших, но еще не погибших", "чистосердечно признаться во всех молодых грехах, назвав имена злодеев, вскруживших пьяными речами молодые, хмельные головы"...

Узник одиночной камеры воспринял письмо, как намек на тактику поведения, продиктованное однако растерянностью и непониманием их истинной, благородной цели.

Перед царем он повинился, используя все верноподданнические выражения, а родителям написал искреннее письмо, где разъяснял, во имя какой благородной цели принес себя в жертву. Убеждал, что никто "не совращал" его, что это его убеждения.

Второе и последнее в жизни письмо от родных ошеломило его, окончательно подорвало нравственные силы.

Письмо было не только от отца - все родные подписались под ним и самое страшное - мать! Они, все, не только не принимали, не только не понимали, а открыто, злобно смеялись над их жертвой, отказывались называть "закоренелого злодея" сыном и родичем...

Жертва... А нужна ли была России эта жертва? - не раз задавал он себе мучительный вопрос. Ему, вольноссыльному поселенцу, было во сто крат тяжелее, чем его брату каторжанину Павлу. В Чите, а затем и на Петровском заводе каторжане жили большим коллективом, поддерживая друг друга и материально и духовно. В спорах и дискуссиях рождалась истина, осознавалась цель, правильно оценивалась их роль в судьбе страны. А здесь, в одиночестве, один на один с сомнениями, колебаниями, отчаянием и потерей перспективы. Одна отрада и поддержка - письма и посылки Шаховского. Получив осенью, перед самым ледоставом, посылку с теплой одеждой и кожей на сапоги, Бобрищев расстрогался и загрустил окончательно: он понял, что не будет никаких изменений в его судьбе, что придется провести здесь зиму, может быть, и не одну.

И снова охватило его тягостное чувство меланхолии, и снова зачастил к нему местный священник.

Однако зима, вопреки тяжелым предчувствиям, прошла значительно легче, чем предыдущие: впервые через добрые руки Александры Муравьевой получил он известие о брате Павле и небольшой денежный перевод. Туруханские жители, те, что вняли советам Шаховского и занялись огородничеством, сняли неплохой урожай капусты, а особенно репы, и в знак благодарности всю зиму подкармливали его сведшей рыбой, зайчатиной и полярными куропатками. Бобрищев-Пушкин написал Шаховскому бодрое письмо, просил выслать семян: новое дело начало увлекать и его. Приехали с низовьев Енисея родители Арины, стало тесней, но и оживленней. Михей, промышленник и рыбак, мужик крепкий, был полон планов и радужных надежд: два охотничьих сезона и две путины ему фартило и теперь он намеревался сколотить небольшую артель. Был он рассказчиком превосходным, к нему чуть ли не ежедневно приходили гости, и Николай Сергеевич узнал много нового и сам включался в разговоры. Группа ребят, с которыми начал занятия Шаховской и продолжил Бобрищев-Пушкин, делала первые успехи.

Казалось, душевное равновесие Николая Сергеевича уже восстанавливается, как внезапная жестокая простуда надолго уложила его в постель. Две недели боролся он со смертью, не раз прибегал священник, чтобы принять причастие, но Анисья Семеновна выходила его, отпоила отварами только ей ведомых трав.

Бобрищев встал на ноги, но душевно опять надломился: недавнему блестящему офицеру было тяжко умирать в одиночестве и забвении,

Весной, вслед за ледоходом прибыл новый исправник Вахрушев. Привез он с собой решение Синода.

- "Государь Император по чувствам милосердия соизволил сему преступнику вступление в монастырь, буде точно имеет он к тому побуждение и желание", - торжественно провозгласил он.

- Побуждения и желание... - как эхо повторил одинокий изгнанник, и надолго замолчал, собираясь с мыслями. - Может святая обитель укрепит мой дух и тело... - едва слышно прошептал он и махнул безразлично рукой. - Я согласен. - И отрешенно улыбнулся растерянной Анисье Семеновне. - Ну, чего вы? Чай не в крепость иду - на богомолье...

Не знал несчастный "богомолец" главной приписки лицемерного монарха. Напрасно искал он спасения у бога. Христианин Николай I распорядился о "брате во Христе Николае Бобрищеве "по чувствам милосердия": "НО СИЕ НЕ ДОЛЖНО ИЗЪЯТЬ ЕГО ОТ НАДЗОРА ПОЛИЦИИ".

Казак Сидельников, как доложил "по стафету" исправник, сдал гос. преступника Николая Бобрищева-Пушкина игумену монастыря под расписку. С рук на руки. Как по этапу. Начался еще один круг ада.

Поделиться1014-05-2018 00:01:37

Автор: AWL
Site Admin
Зарегистрирован: 12-12-2010
Сообщений: 45650

"ПО ЧУВСТВАМ МИЛОСЕРДИЯ..." (п р о д о л ж е н и е)

Шаховской через Николая Степанова узнал о решении Синода и резолюции царя немного раньше, чем Бобришев-Пушкин, и переживал, волнуясь за судьбу его. Перед отъездом из Туруханска ему казалось, что Бобришев вроде бы отошел от своего намерения уйти в монастырь, во всяком случае он больше не заговаривал об этом. В последнее время никак не находилось оказии, чтобы отправить письмо через частные руки, укрепить надежду одинокого товарища, отговорить от роковой ошибки. И вот это известие от туруханского исправника на имя губернатора. Шаховской был в отчаянии. А его участь также складывалась не к лучшему. Губернатору Степанову пришлось сообщить Шаховскому горькую весть: "Государь не разрешил местом жительства Красноярск и определил Енисейск".

В конце мая 1828 года после двухлетней читинской каторги в Красноярск прибыли декабристы Сергей Кривцов, Иван Аврамов и Николай Лисовский. Они были полны надежд. Много поздней декабрист Розен писал: "Расстались мы, радуясь за них, что им будет свободнее за частоколом. Но вышло потом, на деле, что нам было лучше, чем им. Поселенцам нашим было очень худо в местах отдаленного Севера".

Но друзья сейчас не думали о будущем: они были на свободе!

В губернской канцелярии их принял молодой обходительный чиновник и несколько смущаясь, словно он был в чем-то виноват перед ними, сообщил, что местом жительства им определен Туруханск и что до отправления они могут жить в заезжей, или на частной квартире, уведомив в этом случае полицмейстера.

Догнав их на лестнице, оглянувшись, спросил тихо:
- Господа, из вас кто-либо знает Федора Петровича Шаховского?
Друзья недоуменно переглянулись, и Сергей Кривцов ответил неопределенно:
- Допустим...
- Господин Шаховской живет неподалеку от городской управы, в доме купца Мясникова... Он должен выехать в Енисейск, но сейчас несколько болен. Он будет рад видеть вас, господа. Он проживал в Туруханске и сможет ознакомить вас с тамошней жизнью.

Шаховской принял собратьев по изгнанию с радостью. Не скрывая правду, поведал им о тамошней жизни, о жителях, о том, что удалось сделать за время ссылки.

- Мы везем письмо от Павла Сергеевича - брату. Как его здоровье?

- К сожалению, я ничего определенного сказать не могу, - помрачнел Шаховской, - Николай Сергеевич совершил ошибку и, боюсь, непоправимую: он ушел в монастырь. Быть может, вам удастся переубедить его, спасти - срок послушания не истек и по существующим духовным законам он может покинуть монастырь.

...Вечером у Шаховского собрались красноярские друзья.
Федор Петрович предупредил новых товарищей заранее, что придут честные, хорошие люди, правда, излишне откровенные. -

- Неосмотрительность может довести их до беды, - заметил Шаховской. - Они носятся с идеей Общества, которое государь вряд ли одобрит, готовят к выпуску литературный альманах, но он тоже лежит без движения... Словом, - закончил он несколько иронически, - красноярцы хотят быть похожими на нас, в дни нашей молодости и даже бравируют этим.

Друзья удивленно посмотрели на Шаховского, но промолчали...

Пришли Алексей Мартос, сын известного скульптора, автор интересных записок об Отечественной войне и военных поселениях, которых не мог простить ему Аракчеев, Александр Кузьмин, по отзывам жандармов "чиновник не совсем благонамеренный", уже немного знакомый молодой чиновник Николай Галкин, который по характеристике завистников "выслужился из простых казаков"; прибежал редактор Иван Петров и оживленно начал рассказывать, что "Енисейский альманах" начали печатать в Петербурге.

Пришли неразлучные друзья поэт Владимир Соколовский и Николай Степанов. Соколовский крепко пожал руку трем изгнанникам, как пароль произнес три слова "...храните гордое терпенье", Николай передал привет от отца и с улыбкой добавил, что "красноярский сатрап" завтра просит их пожаловать к нему. И многозначительно подчеркнул, подмигнув товарищам: "Кон-фе-ди-ци-ально!"

Друзья стояли ошеломленные. То, что здесь собрались умные, образованные люди, прекрасно осведомленные о жизни России, хотя и было в какой-то мере удивительно и, конечно, радостно (как-никак Сибирь, Красноярск), но услыхать после декабря двадцать пятого года такие речи?! И слова Пушкина?

Иван Аврамов, чувствуя, как бешено колотится сердце, глядя в глаза Николаю Степанову, начал:
- Темницы рухнут и свобода... Степанов, протянув руку:
- Вас примет радостно у входа... На их руки легла третья рука. Это Владимир Соколовский:
- И братья меч вам отдадут!
- Вы знаете "Послание в Сибирь"?
- Да, знаем. Но не знаем ответа, хотя уже нам известно, что он есть.

И Аврамов, глядя поочередно на всех, прочел "ответ". Но имя автора - Александра Одоевского, не назвал... Помолчали.

- ..."Мечи скуем мы из цепей и вновь зажжем огонь свободы, и с нею грянем на царей, и радостно вздохнут народы!" - как эхо повторил Владимир Соколовский. - Как сказано! Это не то, что моя местная сатира "На смерть Александра I".

- Нет, почему же! - захохотал Николай Степанов. - Разве это не остро, господа? "Русский император в вечность отошел; ему оператор брюхо распорол..." - И он дочитал, под общий смех, памфлет до конца.

И снова пришли на память слова Одоевского, как общая клятва. Словно тяжкий груз слетел с души изгнанников.

"Да-да: "наш тяжкий труд не пропадет: из искры возгорится пламя". Вот они, непогасшие искры, вот оно-будущее пламя! Пусть Туруханск, долгое изгнание, пусть смерть! Она не будет напрасной. Их дело живет и будет жить!"

Пусть им казалось, что в действиях красноярцев что-то от позы - да разве не болели и они этой же болезнью? Но они сердцем, умом чувствовали: зреют новые силы! Они уже верили в будущность новых друзей и узнают позже, что Владимир Соколовский будет привлечен по делу Герцена, а сын губернатора будет сотрудничать в журнале "Искра", станет редактором герценовского "Будильника". До поздней ночи рассказывали декабристы о читинской "Каторжной Академии", о "сибирском прогрессе", намеченном ссыльными. На читинской каторге начали они самую серьезную учебу. Историю читали Бестужев, Муравьев, Муханов, Спиридов; Одоевский читал лекции по теории и истории литературы; Торсон вел географию и рассказывал о своем участии в кругосветной экспедиции Беллинсгаузена; ученый медик Вольф преподавал физику, химию, анатомию, физиологию; Павел Сергеевич Бобрищев-Пушкин - высшую математику; Завалишин и Вадковский - астрономию. Многие изучали иностранные языки, ремесла.

И очень часто разговоры сводились к их общему делу. Декабристы на каторге стремились осмыслить опыт своей борьбы с самодержавием, феодально-крепостническим строем, понять причины, приведшие их к неудаче 14 декабря. И постепенно складывалась широкая программа, в которой исходя из обстановки на первый план выдвигались просветительская и хозяйственная деятельность. Нет, декабристы не сложили оружия, они пришли к выводу о необходимости предварительного подъема Сибири как огромнейшей и неотъемлемой части России. Изменить систему налогов, создавать крестьянские банки, образцовые хозяйства, открывать школы, как общеобразовательные, так и сельскохозяйственные, помогать крестьянам в обзаведении инвентарем и привлекать сюда переселенцев из Европейской России - вот в чем видели декабристы выход для отсталой Сибири.

И главной политической задачей ссыльные декабристы считали уничтожение колониального гнета...

Уезжали друзья из Красноярска в Туруханск, напутствуемые добрыми пожеланиями, снабженные богатейшей библиотекой, воодушевленные тем, что и здесь есть единомышленники, преисполненные жаждой демократической деятельности. И еще теплилась у них надежда, что новые красноярские друзья, да и сам губернатор, сделают все возможное, чтобы облегчить их участь. Правда, первое впечатление об енисейском губернаторе, на другой день после встречи с молодыми красноярцами, сложилось самое тягостное.

"Не провокация ли якобинствующего сыночка вчерашние разговоры?" -холодом стиснуло сердце Аврамова, когда Степанов стоял и, недовольно выпятив нижнюю губу, начал выговаривать им:

- Ежели государь император, снизойдя к мольбам ваших родителей и надеясь на искреннее раскаяние государственных преступников, всемилостивейше соизволил заменить вам каторгу вольным поселением, то сие не даст вам права устраивать сборище! Не сметь оправдываться! - и он пристукнул ладонью по столу. - Мой сын зашел, чтобы передать вам срочный вызов ко мне и что застал он? Гусарское гульбище! Похвально! - Степанов глянул в сторону злорадно улыбающегося секретаря. - Прошу вас, друг мой, срочно разыщите указ его превосходительства графа Аракчеева от 1810 года - "О поселениях и хлебопашестве". Имею намерение направить деятельность этих "гусаров" сообразно мудрым указаниям канцелярий его императорского величества!

Проследив тяжелым взглядом за проворно удалившимся чиновником, Степанов сел и устало повел рукой:

- Прошу садиться, господа! - усмехнулся горько, кивнул на плотно закрытую дверь. - Дожил "его превосходительство"! Изволите видеть - ломаю комедию перед своим секретаришкой. Иезуит. Фискал. А выгнать - нельзя! Пока при мне -меньше напакостит. Кто-то из участников вашей встречи неосторожно обронил слово. А он - где рохля, а тут подхватил! Николай, ловкий шельма, сунул на лестнице бутылку Мартосу и Кузнецову и учинил им в приемной разнос за появление "в непотребном виде в присутственном месте". Он - чиновник. Ну, и... губернаторский сынок. Друзья во фрунт, оправдываются: "не отмякли еще после ночи. Виноваты!" Лицедеи! - Степанов спрятал улыбку, задумался.

Горько было на душе. Чувствовал: беда ходит рядом. Ответ императора на просьбу учредить Общество "Беседы об Енисейском крае" прозвучал, как предупреждение: "Я никакой пользы в сем Обществе не вижу и поэтому на оное не согласен!" От Бенкендорфа получил разнос за Шаховского.
А ведь не возражал, кажется, о перевода в Красноярск.
- Крутые времена...

- Вы что-то сказали, господин губернатор? - встрепенулся Кривцов, поняв тяжелое, двусмысленное положение Степанова.

- Простите, отвлекся. Заботы гложут, - Александр Петрович продолжал. - Господа, прошу вас быть осторожней в поступках и в переписке. Все что возможно в моих силах - сделаю для облегчения вашей участи. Об указе Аракчеева я не придумал. Сын объяснит вам его истинную пользу.

Заслышав шаги, друзья понимающе переглянулись, встали. Степанов с умной, иронически грустной улыбкой, кивнул одобрительно. Взял из рук вошедшего секретаря бумагу, бегло глянул на нее.

- Извольте заготовить письмо на имя туруханского исправника господина Вахрушева. Сделайте копию Указа Аракчеева... Спросите, что предпринято для развития земледелия... - Губернатор повернулся к ссыльным. - Вы можете идти. Все необходимые бумаги вам вручит чиновник по особым поручениям... Этим чиновником оказался Николай Степанов.

- Я ознакомлю вас с Указом Аракчеева, - он вытащил из папки еще один лист, прочитал: "О предметах, какие наблюдать по внутреннему хозяйству".
- Что, опять розыгрыш? - осторожно спросил Шаховской.

- Нет, Федор Петрович, это серьезный документ и отец очень сожалеет, что запамятовал о нем и не ознакомил вас перед отъездом в Туруханск. Послушайте:

...Вот что главное... Да!.. "...как по здешнему климату за неспособностью хлебопашества, то вместо оного чтопь огороды непременно у каждой семьи были и нужные овощи для лучшего содержания в оных насажены и посейны, как-то: картофель, редька, репа и прочие продукты были..."

- Чуешь! Бред аракчеевский! - Шаховской взорвался. - А как изволите понимать: "для лучшего их содержания"? Кто это знает? Кто этим занимался всерьез? Николай Степанов мягко остановил его.

- Федор Петрович, дорогой, поймите отца правильно. Он губернатор, должностное лицо. Он не может открыто критиковать официальные указы. А если ненароком кто-то сошлется на его слова? Отец честен и горд и в подобном случае он не станет отрицать своих слов. Даже если они и погубят его. - Николай пренебрежительно махнул рукой. - Ненужная дворянская щепетильность. Сколько прекрасных людей погубила она... - И осекся. - Простите, друзья... Я не имел намерения оскорбить вас.

Его слова больно ударили по сердцам ссыльных декабристов. Шаховской гордо вздернул голову. Лисовский пересилил себя, усмехнулся горько:

- К чему дворянская спесь, господа? Да и на дворяне мы уже, а "государственные преступники". Я сын бедных помещиков, рядовой армейский офицер. Но все мы были воспитаны в духе дворянской чести. В лучшем смысле этого слова...- Лицо Лисовского задрожало. - Но как же эта честь подвела нас, как подло она была использована! "Слово офицера!", "Слово дворянина!" - Кому в пользу, кому во вред неважно, но - "честное слово дворянина!" О-о! Мы как утопающие за соломинку хватались за это понятие, не замечая, что нам подсовывают крючок! И кто? Первый Дворянин России, - Сам Государь Император! "Будьте честны! Помогите понять боль России!" Даже слезы лил. И мы не сумели молчать. Лгать дворянин дворянину? Христианин - христианину? - Лисовский закончил глухо. - Я, например, сказал, где зарыты протоколы заседаний Общества соединенных славян. И другие гордо называли имена друзей. Я с ужасом думаю: а что если потомки прочтут документы допросов, наши показания? Ведь они назовут нас трусливыми предателями! Поймут ли они нас? Поймут ли, что мы были слишком горды, слишком правдивы, чтобы лгать? На его плечо легла дружеская рука.

- Не надо так, Николай. Я еще в каземате понял: с нами играют. И на одном из протоколов следственной комиссии написал - "специально для потомков":

Нас в крепость посадили
И право, по делам:
Вперед, чтоб не шутили,
Не верили людям.

Сергей Кривцов явно ерничал. Были у него и другие стихи и письмо, не для потомков, а для убитых горем родных, которое прочел не верящий ни в чье раскаяние Николай I, и которое не простил Сергею Кривцову, - лицемерно, как и всем, обещая прощение. Кривцов писал из каземата родителям:

"Может быть я уже невозвратно погиб для вас, но я не знаю за собой преступления; я мог заблуждаться, но душа моя чиста. Душа моя и теперь пылает святой любовью к отчизне; я не знал тщеславья, когда ставил своей целью добродетель..."

Тягостное настроение постарался разбить Иван Аврамов:

- Александр Петрович дает нам в руки план целой кампании. Растолкуй нам, Николай Александрович, что задумал твой "Пикколо Демосфена" (Маленький Демосфен - так называл его А. В. Суворов (авт.)). Николай Степанов глянул на Аврамова:

- Да, отец вовремя вспомнил об Указе Аракчеева. Указ, как таковой, - давно изжил себя. Но его никто не отменял! Вот в чем соль! Конечно, нелегко незнающим людям указывать, что, где и когда сеять. Но слушались, сеяли. И забросили. "Не получается". "Земля не та". Вот отец и выслал сегодня грозное письмо по всем уездам: "Как занимаетесь земледелием? А если нет, то почему?" И требования: учить мужиков "лучшему их содержанию"! Понимаете? А учить-то кто будет? Вот вам и дело, и школа! Кстати, подобрал я для вас интересные Указы. И Годунова, и Михаила, и Алексея, и Петра. С оcобым смыслом для наших дней. Глаза Шаховского заблестели:

- Подождите... - Вы, дорогой Федор Петрович, - обратился он к Шаховскому, - направляетесь в Енисейск, а там земли хорошие. Не огородиком можете заниматься, а хоть хутор берите. Есть уже распоряжение: всем желающим способствовать земледелию -выделять свободные земли. Помолчав, Николай Степанов добавил:

- Без ведома отца, но смею полагать, что он бы не возражал, позвольте подарить список его поэмы, или оратории "Поэзия и музыка". Она войдет в "Енисейский альманах", ежели не зарежут господа цензоры. Философия весьма прозрачна.

- Даже так? - поднял брови Сергей Кривцов.- Извольте послушать несколько строк.

Моя гремит потомству лира.
Она перун злодею шлет
И пальму правоте стесненной...

Не просто написать, отдать в печать произведение всего лишь полтора года спустя после расправы над декабристами, где слова "злодей" и "правота стесненная" могут быть поняты только в прямом смысле и отнесены к точному адресу - нужно было иметь недюжинную смелость. Цензор каким-то образом пропустил поэму. "Енисейский альманах" вышел без помарок. Но III отделение не пропустило этого факта. На издателя Селивановского было обращено "особое внимание". Ведь он был тем самым типографом, с которым вел переговоры Радищев об издании "Путешествий...". К тому же, но об этом губернатор Степанов еще не знал, выход альманаха совпал с новыми "возмутительными действиями". В Московском университете, "рассаднике разврата" по выражению Николая I, был раскрыт кружок братьев Критских, в котором "велись разговоры о цареубийстве", рассуждали, что "в России уничтожено человечество" и что самое страшное для царя: "декабристы раскрыли всем глаза".

В этой обстановке и вышел "Енисейский альманах" с поэмой Степанова, вызвавшей "особое внимание" тайной полиции. Ко всему этому губернатор Степанов обращается с прошениями на имя Государя Императора о разрешении учредить общество "Беседы об Енисейском крае". Опять Общество!

Все эти проекты еще припомнит губернатору Степанову император Николай I.

Сергей Кривцов, Николай Лисовский, Иван Аврамов прибыли в Туруханск вслед за весенним льдом, 20 июня 1828 года. Дорога казалась им нескончаемой.

Глядя вслед бесконечным караванам перелетных птиц, Иван Аврамов шутил невесело.

- Счастливые создания! Никто не выбирает для них места жительства. На Кавказ мчатся, на север. А может быть и они по чьей-то воле мотаются?

- По воле божьей! - изрекал невозмутимый Артемьев, квартальный надзиратель, сопровождающий их от Красноярска.

Внезапный вызов в губернскую канцелярию и перемену городского жилья на дальнюю дорогу принял он с душевным смятением и покорностью старого служаки. Его жена обливалась слезами.

- Один как перст, повезет трех каторжников! Да и сам квартальный только хорохорился перед женой и сослуживцами, а на душе кошки скребли: "На самого помазанника божьего руку подняли, а я чего им? - Раз плюнуть!" Но уезжал Артемьев, к удивлению всех, спокойный, улыбаясь многозначительно в усы. В канун отъезда пригласил его к себе сын губернатора, стакан водки поднес и наказал доставить государственных преступников с великим бережением и без излишней строгости. Когда же Артемьев робко высказал свой тайный страх, Николай хохотнул в кулак и доверительно, "одному ему", намекнул, что государственные преступники ждут милости от Государя Императора, а посему будут вести себя "отменно благопристойно", глянул хитро на бутылку: "... и люди они состоятельные".

...Николай Степанов тонко выполнил поручение отца, сыграв на честолюбии служаки, человека по натуре не злобливого и декабристы добрались до Туруханска со всеми возможными в такой дальней дорога удобствами. И в другом оправдался расчет губернатора: Артемьев сообщил исправнику Вахрушеву о "слухах, что будет преступникам послабление". Письмо же губернатора с запросом о том, как развивается огородничество, повергло туруханских чиновников в смятение: как соврать, коли губернаторский нарочный здесь? Вспомнили, как сами смеялись над Шаховским вместо того, чтобы показать пример и служебное рвение. Упоминание имени Аракчеева, по чьему указу село Туруханск превратилось в казацкое поселение, лишило исправника Вахрушева сна.

Бесхитростный Артемьев сообщил ему, что "преступникн" привезли с собой семян разных и мешок картофеля, закупив все в Красноярске и по дороге в Казачьем Логу, Енисейске и Ворогове.

К обоюдному согласию ссыльных и исправника Вахрушева вопрос с огородничеством решился быстро. И жители Туруханска, зная уже доброту ссыльных, ожидая хорошего угощения, охотно выкорчевали и вспахали для них свежевыжженную деляну. И чиновники, видя рвение исправника, наняли людей, чтобы засадить одну-две гряды.

Анисья Семеновна чуть ли не первой встретила новых поселенцев и объявила: половина дома, купленного еще Федором Петровичем, после ухода Бобрищева в монастырь, пустует, остались кое-какие вещицы: конторка, письменный стол, две кровати с одеялами, - словом, "милости прошу". Добрая женщина чуть не расплакалась, поняв, что троим, действительно, будет тесновато, тем более, что им нужна еще комната для занятий с детьми. К обоюдному удовольствию выход был найден: продавался соседний дом, небольшой, но теплый. В нем можно было устроить общую спальню и кабинет для работы. А для будущей школы определили комнату в доме Анисьи Семеновны, отчего Арина была в восторге. Девочке опять повезло.

Исправник Вахрушев зашел удостовериться, как устроились ссыльные, подивился обилию книг, полистал отлично изданные, с золотым обрезом, тома "Истории Государства Российского" Карамзина, постучал ногтем по титульному листу с надписью: "С одобрения личной канцелярии Его Императорского Величества", повертел в руках иностранные книги, поинтересовался: "О чем в них?"

Сергей Кривцов выставил на стол бутылку бордо, коньяк и улыбнулся.

- Эти французские и немецкие книги столь же опасны и вредны, как сии французские вина.

Исправник оценил и шутку, и вино. Размякнув, бросил вроде бы сочувственно, что с ними можно жить в мире, а не то что с этим бешеным Бобрищевым, который сейчас больше сидит в монастырском карцере, чем в молельном и трапезном залах. Отношения ссыльных декабристов с исправником Вахрушевым стали, разумеется, не дружественными, но зато и не сугубо казенными. И друзья осмелились попросить его о разрешении посетить затворника Троицкого монастыря, который находился от Туруханска вверх по Енисею, в 30 верстах.

- Одному из вас могу оказать эту любезность, - великодушно разрешил исправник и посмотрел на Сергея Кривцова, уже разобравшись, что он самый богатый из них и имеет в Петербурге влиятельных родственников: перевод на сумму в 1500 рублей кое- что значил.

Только на свидание пошел Иван Аврамов. Он не был знаком с Бобрищевым, но по своей бывшей должности квартирмейстера принадлежал к генштабу, а тот был офицером генерального штаба и мог запомнить его фамилию. Но самое главное - оба были членами Южного общества. Но вспомнит ли? Шаховской говорил, что на него иногда "находит затмение". Исправник уточнил: "В монастыре окончательно сошел с ума, буйствует и сквернословит. С ним невозможно разговаривать... Но извольте, я напишу настоятелю записку...- Помолчал, глянул на бутылку. - Это было бы лучше записки..."

Бобрищев вышел к Аврамову медленным шагом, скользнул по нему тусклым, безразличным взглядом, поскреб жидкую бороденку. Ряса (не ряса, а черный мешок, который одевают на приговоренных к казни) висела тяжело, волочась по мокрой земле монастырского двора.

Но заметив по одежде, что посетитель не служебное и не духовное лицо, и явно не местный житель, Николай Сергеевич ускорил шаг.

Аврамов опередил его вопрос, протянув руку с тщательно свернутым листком, шепнул:

- Это письмо брата вашего, из Читы, и тотчас добавил громко, явно в расчете на монахов, приблизившихся к ним. - Находясь в канцелярии Енисейского губернатора, я узнал, что Святейший Синод рассматривает ваше прошение об уходе из монастыря, Николай Сергеевич! - И не дав опомниться изумленному Бобришеву, взял его под руку.

- Дорогой Николай Сергеевич! Вы, конечно, уже поняли, кто я. Нас сейчас трое в Туруханске: Николай Лисовский, Сергей Кривцов и я - Иван Аврамов. Выслушайте меня: ваш настоятель, благодаря полдюжине бутылок вина, разрешил свидание на несколько минут. Он так был рад "подношению", что не удосужился спросить, кто я.

Прохаживаясь по двору монастыря, старательно уклоняясь от любопытной монастырской братии и особенно от одного, до наглости назойливого, Аврамов рассказал о Павле Сергеевиче Бобрищеве-Пушкине, о встрече с Шаховским в Красноярске, о тамошних друзьях, горячо желающих помочь ему, Николаю Сергеевичу.

- Если вы, дорогой собрат, не прониклись духом смирения и монастырского благолепия, - закончил Аврамов, - вам надобно подать прошения на имя губернатора и в Синод. Об рассматриваемом прошении я сказал нарочно. Не для вас. Для любопытных. Время есть, вы подумайте...

- Смирения? Благолепия!?-прервал его Николай Сергеевич, - о чем вы, Аврамов? Настоятель Апполос - наипервейший пьяница и развратник. Он сквернословит даже во время богослужения. К нему чуть ли не каждую ночь приводят женщин, особенно "новокрешенных" тунгусок. Здесь постоянная слежка за мной. Вы говорите - написать прошение... Да я через две недели, как оказался здесь, написал его. И после этого мне не дают ни бумаги, ни карандаша...- Помолчав, он добавил:

- Вы, наверное, слышали от Федора Петровича, что мои нервы не в порядке? Так вот: монастырская братия, по наущению Апполоса, травит меня ежечасно, доводит до исступления... Я окончательно становлюсь сумасшедшим. И самое страшное - я это осознаю сам. Пока... - Он резко оборвал разговор, увидев подошедшего монаха. Посмотрел на него дико и повернулся к Аврамову, показал тяжелый крест, висящий на голом теле.

- Вот мое спасение... - И не сказав больше ни слова, пошел от Аврамова через двор неверным, шаркающим шагом.

Настоятель Троицкою монастыря Апполос принял поначалу Бобрищева-Пушкина довольно прилично, определил лучшую келью: "как-никак-дворянин и о поступлении его в монастырь знает не только Синод, но и сам Государь". Несколько дней Николая Сергеевича никто не тревожил и даже приносили в келью вполне сносную пищу, тем более, что все наличные деньги Бобрищев-Пушкин тотчас передал настоятелю.

Но вскоре все переменилось. Правда, из кельи его не перевели, но потребовали неукоснительного соблюдения всех служб и монастырских работ.

Дело было в том, что Апполос из разъяснения исправника понял: новый послушник продолжает находиться под надзором полиции. Значит он не имеет никаких прав и привилегий, а раз так - учинил за ним н свой надзор, поручив его казначею иеромонаху Роману.

Обо всем этом Николай Сергеевич не знал и спокойно направился к настоятелю за разрешением пользоваться монастырским книгохранилищем.

- Ты надеешься найти там "Гаврилиаду", "Золотого осла" или "Декамерона"? - Апполос разразился грубой бранью и выгнал его вон.

Вскоре узнал Николай Сергеевич, что в монастыре нет ничего из богатой библиотеки первого настоятеля Тихона, так же как сам монастырь не похож на тихую святую обитель. Он пробовал протестовать против самодурства настоятеля, но подвергался наказаниям тяжелой и грязной работой и угрозами "посадить на цепь". Прошение в Синод было перехвачено и его лишили не только бумаги, но и свечей.

Пытавшийся найти правду и покой в монастыре декабрист Бобрищев-Пушкин, став послушником Николаем, оказался в "узилище смрада, лицемерия и разврата".

В одну из ночей Троицкий монастырь был разбужен воплями и мольбами о пощаде. Это кричал казначей иеромонах Роман, главный доносчик, которого избивал Бобрищев. Монастырская дюжая братия едва сумела вырвать из его все еще сильных рук тяжелый железный крест... 28 июля 1828 года послушника Троицкого монастыря, декабриста Николая Сергеевича Бобрищева-Пушкина, закованного в "ручные и ножные железа" увезли из Туруханска в Енисейск, в Спасский монастырь.

Тягостное чувство охватило трех туруханскнх изгнанников. Каждому было уже знакомо это состояние: полное безразличие, что еще древние римляне называли "тедиум витэ" - отвращение к жизни, и исподволь накопленный гнев, взрывавшийся вспышкой отчаянного бессилия.

- Вот и еще одна жертва жестокого, тупого произвола, - сказал Сергей Кривцов. - Еще одна загубленная душа, когда-то полная мечтой и поэзией.

- Вы как хотите, а я думаю, что Бобрищев просто искал выход, сознательно искал уединения, отдохновения от мрачных мыслей. Нет! - Аврамов взмахнул рукой.-Тысячу раз нет! Это не бред, не помрачение души, а восстание... Какая жалость, что я не понял Николая Сергеевича, не сумел направить его мысли в русло терпения...

- Терпения?!-воскликнул Кривцов. - Терпения во имя чего, от кого? От этого развратника и пьяницы Апполоса, безграмотного причетника, бродяги-монаха, нивесть почему ставшего настоятелем монастыря? Я сумел купить интересные выписки следственной синодальной комиссии. Слушайте.

..."Бил жену служителя Пономарева, в келье, до крови". "Сажал в ножные цепи, сек лозами, бил нещадно служителей... За таковую жестокость нрава, алчбу корыстолюбия, неумеренность винопития, принятие в келью свою женщин, за играние с мужиками в пешки и карты, за площадное ругательство, за повод к соблазну и самый соблазн множа и за другие гнусные поступки..."

Кривцов перевел дыхание. - Это первый, так сказать, "черновой вариант" обвинения. А вот конечный. Вы только подумайте, какое словоблудие! "К нему каждодневно, неизвестно для какой нужды, ходила одна крестьянская женка и оставалась у него в келье подолгу"... И так далее: "неизвестно", "вероятно", "по слухам". А результат - месячное церковное покаяние и... оставить в монастыре!.. А ты, Иван Борисович, говоришь о терпении...

- Да разве в одном настоятеле все дело? - поморщился Аврамов. - Апполос только частица огромного чудовища, бездушная клеточка больного проказой организма, именуемого самодержавием. Стоило ли губить себя ради ничтожества? Срок монастырского послушания до принятия монашеского сана не истек и Бобрищев мог вернуться в мир, быть вместе с нами. А мы должны запастись железным терпением и употребить все силы на пользу этого края. - Сергеи, не спорь! Мы готовили себя для службы на другом поприще, но разве, в конце концов, цель наша была не та же - благо народа России? И вот он, народ, - перед нами! Темный, нищий, неграмотный, тот, что зовется чернью. И если я увижу, что сумел поднять хотя бы одного, заронить хотя бы искру самосознания и гражданственности в души этих забытых людей - значит жизнь моя отдана не напрасно!

- Иван, ты сказал верно! - вскочил Лисовский.- И-эх! Рубаки! Бей, коли, бери в полон! Слава! Виват! - обнял за плечи друзей. - Я к чему это? Вот в этом и была бы вся моя жизнь. Ладно бы служил под знаменем рыцаря Раевского или старика Суворова, я ведь его слова прокричал. А то ведь служил бы где-нибудь в глухом гарнизоне, пил, дулся в карты, в лучшем случае ушел в отставку в чине майора или получил пулю в лоб от турка, бухарца, или от своего брата-офицера на дурацкой дуэли, или от немирного чеченца. Успокаиваю себя мыслию, что не так уж много я потерял, вступив на поприще борьбы, пусть не против устоев трона, пусть не имея таких идеалов, как вы, а хотя бы против отупляющей аракчеевской муштры, хотя бы за нашего бессловесного солдата, против мерзости офицерской жизни.

- Ну и славно! - улыбнулся Кривцов. -И я думаю, что наши занятия, которые мы начали на читинской каторге и продолжаем здесь, - огромное дело. Знание помогает нам осмыслить и прошлое России и наше прошлое, а главное - заглянуть в будущее. Что там? А вдруг мы окажемся на свободе еще полные сил? К лицу ли нам будет оказаться не у дел? Отставшими, духовно разбитыми, а посему бесполезными для общества? Учиться самим и делиться знаниями, пусть это не такая уж великая цель, но и это цель!

Если позволяла погода, то испросив разрешения начальства, которое сквозь пальцы смотрело на то, что у них появилось ружье, друзья отправлялись на охоту или на рыбалку с местными жителями.

Ранние заморозки убили половину всходов, погиб почти весь картофель, но капуста была великолепна. Обещали урожай и редька, и морковь, и репа. А это уже кое-что значило!

Настоящей учебы еще не удалось организовать, но зато вечерние чтения собирали немало слушателей всех возрастов. Читали не только всем полюбившихся Батюшкова, Жуковского, Пушкина, но и выбирали интересные места из истории Карамзина, что весьма одобрял исправник, на которого неотразимое действие произвел титульный лист со знаком императорского одобрения. И долгими зимними вечерами ярко светилось единственное в Туруханске окно: друзья не просто читали, но горячо обсуждали, спорили, делали выписки из экономических трудов Адама Смита, по-своему осмысливали Всеобщую Историю Миллера.

Летом 1829 года Сергею Кривцову выпало большое, для ссыльного, счастье: он выехал в Красноярск, а оттуда в Минусинск, в "Сибирскую Италию", как писал он друзьям. Он сообщал, что в Минусинске собралась колония ссыльных, замечательных людей. Здесь были братья Беляевы, Александр и Петр - "северяне", Семен Краснокутский, братья Крюковы, Александр и Николай, подполковник Петр Феленберг - "южане" и члены "Соединенных славян" - Иван Киреев, Николай Мозгалевский и Алексей Тютчев.

Он также писал, что они учатся сами и обучают население, открыли мужскую, намерены организовать женскую школу.

Душой минусинской колонии стал Сергей Кривцов, не терявший переписки с туруханскими друзьями. Переписывалась с ними и мать его, оказывая "туруханцам" материальную помощь.