В сентябре 1856 года Гавриил Степанович Батеньков, 30 лет ожидавший распутывания мудреных обстоятельств и не переселившийся еще в мир иной, получил извещение об амнистии. Благо, собирать ему было нечего: имущество, дети, из-за отсутствия оных, его не задерживали, и он налегке отправился в Европейскую Россию.

В Белеве Тульской губернии, в 300 километрах от Москвы, Батенькова ждала семья его умершего друга — Алексея Андреевича Елагина: Авдотья Петровна Елагина — вдова товарища юности, ее сыновья и семьи последних. Уже давно имя секретного узника было для них овеяно героическими легендами. Весь елагинский клан писал ссыльному в Сибирь, ему помогали денежными средствами.

По пути в Белев Батеньков задержался на три дня в Москве и, предупрежденный III отделением, вынужден был поспешить покинуть вторую столицу. По смехотворным утверждениям жандармов, 63-летний старик представлялся политически опасным. С соответствующей отметкой в паспорте, тайно и явно опекаемый полицией, он проследовал в поместье друзей.

30 лет он не видел Авдотью Петровну Елагину, одну из образованнейших и очаровательнейших женщин своего времени. В 30–40-е годы завсегдатаями ее литературного салона в Москве у Красных ворот, так называемой «республики у Красных ворот», были Жуковский, Пушкин, Гоголь, Герцен, художник Федотов, профессор истории Грановский, молодой Иван Сергеевич Тургенев.

30 лет Авдотья Петровна не видела Батенькова. В ее памяти он остался блистательным остроумцем, весельчаком, героем военной кампании, преуспевающим другом Сперанского.

Наверное, в их чувствах когда-то была не только дружеская приязнь, но и скрытая, боящаяся себя обнаружить тайная влюбленность. Когда Батеньков был арестован, Елагина проявила такие смятение, тревогу и самоотверженную заботу, которые нельзя объяснить простой дружбой. И вот теперь он, старик, направляется в ее поместье. Батеньков, истерзанный волнением, пишет Елагиной: «Какое-то исступление шепчет мне, что я сам буду тебе противен, как означающий появлением своим время, страшность лишений и неспособный к утешению по крайней близости сочувствия. Поколебался даже в том, как быть, как тебя увидеть, как обнять Вас всех. Вещее сердце всю дорогу мешало спешить и остаюсь здесь на три дня, чтоб собраться с силами»[169].

Какая страшная и необычайная личная драма спрятана в его архивах, драма, главным героем которой является он один и только он!.. Наткнувшись на это письмо и несколько подобных ему, где прорывается крик души пишущего, думаешь о том, что документы фонда представляют ценность не только для историка общественной мысли — это сокровищница для романиста, поэта.

Вначале были радость встреч, восхищение перед вынесенными им испытаниями. Женщины целовали Батенькову руки, слушали его, словно пророка, и ждали от него политических и философских речений. Однако отсутствие позы, неприятие патетики и торжественности несколько озадачили его заочных знакомцев.

Жена Василия Алексеевича Елагина — сына друга Батенькова, некто Екатерина Ивановна Елагина-Мойер, явно смущенная, пишет своей московской приятельнице в ноябре 1856 года (письма эти, которых, за исключением одного, еще не касалась рука исследователя, мы обнаружили в семейном елагинском архиве): «Гавриил Степанович приехал ко мне на именины с Василием, не побоялся ужасной дороги… Я также нашла его изумительным, бодрым и свежим. Но, признаюсь одной тебе, первое впечатление неприятно подействовало — как-то слишком шутливым. Я говорю это одной тебе, даже мужу не сказала, мне странно показалось, что он говорит любезности, шутит… Люди, ничего не сделавшие (выделено мною. — Н. Р.), приучили меня к серьезности… Ведь он привык и жил в обществе Александровских дам, когда было на свете весело и в самом деле. С нетерпением жду я того времени, когда послушаю его серьезных речей и любопытных рассказов»[170].

Острая на язык, раздражительная и властная, молодая Елагина была поражена жизнелюбием Батенькова, любезностью, мягкостью, кажущейся будничностью. Оракула, героя в позе мрачного страдальца и прорицателя перед ней не оказалось. И великодушия Екатерины Ивановны не хватило даже на то, чтобы избежать искушения подвергнуть приехавшего к друзьям уколам словесных пик.

Елагиной не нравилось, что Батеньков не желает ввязываться в серьезный спор. Когда же восставший из гроба высказал свои мнения, она их не приняла, более того, разгневалась. Либеральная, мыслящая дама, тешившаяся собственным «народолюбием», пока оно не касалось практического изменения отношений с крепостными, Елагина резко не соглашалась с Батеньковым. Ей неприятно было, что он скептически относится к беспредметным разговорам о народоуправстве. «Декабрист по судьбе» считал, что народ может участвовать в управлении лишь при соответствующей подготовке к тому его политического сознания, при наличии определенного уровня культуры. Не разделял Батеньков и восторгов по поводу подготовки к крестьянской реформе. «Если коснется до него речь, он отвечает просто: Ну так освободи!.. Сколько я могла понять его, он хочет, однако, купить имение по соседству с Петрищевым для того, чтобы освободить»[171],— сообщала Елагина в письме к приятельнице 11 февраля 1857 года. Это письмо единственное было опубликовано в 1916 году в сборнике «Русские пропилеи». Охваченная страстью критицизма, та же молодая Елагина замечала: «Между тем, в нем очень сильно желание жить, действовать, знакомиться, проповедовать»[172]. Данное замечание чрезвычайно интересно. Оно показывает, что после 30 лет насильственного отчуждения от общества бывший каторжанин весьма преклонного возраста вернулся в Европейскую Россию полный кипучей энергии, гражданских идеалов, имея свои твердые и определенные убеждения, которые желал довести до сведения окружающих.

В 1857 году Гавриил Степанович переселился в Калугу, купил собственный домик на Дворянской улице. К Елагиным он теперь лишь наезжал летом и переписывался с ними. Он сохранил к ним теплые чувства, но не желал связывать себя нравственной зависимостью, находясь под их кровом.

Последние годы жизни декабриста (1857–1863) характеризуются его активным вмешательством в общественную жизнь. Он переписывался с товарищами по ссылке, писал воспоминания, статьи, замечания, записки: об истории Сибири, о роли железных дорог, статистики, о государственном праве и значении литературы. Они уготованы были не для ящика письменного стола. Батеньков посылал проекты в правительство, статьи — в журналы, участвовал в общественных обсуждениях крестьянского вопроса в Калуге. Революционер-разночинец Н. А. Серно-Соловьевич, петрашевец Н. С. Кашкин, декабрист П. Н. Свистунов, поэт А. М. Жемчужников — вот те, кому он высказывал свои мысли, кто слушал его.

Батенькова в городе знали. Он присутствовал на собраниях местного крестьянского комитета, читал всю популярную прессу, до него доходили удары герценовского «Колокола». Но Гавриил Степанович не ограничивался определенным практическим воздействием на общественную жизнь Калуги. Он побывал в Петербурге, Варшаве, хотел совершить путешествие в Европу. Познакомился с известными публицистами А. И. Кошелевым, А. С. Хомяковым, князем В. А. Черкасским, Аксаковыми.

После посещения в 1859 году Петербурга со свойственной ему мягкой, спокойной иронией Батеньков писал: «Эпоха переходная, все в какой-то нерешительности и ожидании, даже главные деятели. В общих чертах можно сказать, что все чувствуют необходимость реформ. Старики усильно пятятся. Молодежь забегает, а с низу неотразимый напор»[173].

Он встретился со своим былым приятелем Гречем, в котором, по выражению декабриста Штейнгеля, «добрые чувства едва ли когда-либо гостили»[174]. И Греч, смешав притворство с истиною, умолчание с откровенностью, вспомнил об этом визите в герценовской «Полярной звезде», где анонимно было напечатано его сочинение «Из записок одного недекабриста». «В 1859 г. приезжал он (Батеньков. — Н. Р.) в Петербург и я имел несказанное удовольствие с ним свидеться. Он сохранил свой ум, прямой и твердый, но сделался тише и молчаливее, о несчастии своем говорил скромно и великодушно и ни на кого не жаловался»[175]. Однако, настаивая на душевном примирении, Греч искажал правду. «Скромный и великодушный» Батеньков относительно продолжения надзора обращался в 1857 году с возмущением к самому царю.

Его тревожили и занимали судьбы народа, перспективы общественного развития. 48 черновых автографов по вопросам общественного и культурного развития России, написанных в период 50 — начала 60-х годов рукою Г. С. Батенькова, находятся в Отделе рукописей Библиотеки имени В. И. Ленина. Среди них две заметки по крестьянскому вопросу. На одной автор сам поставил дату—25 декабря 1857 года, другая, как свидетельствует анализ текста, — 1859 года.

Рассмотрение вопроса об освобождении от крепостной зависимости лишено корыстной сословной заинтересованности «калужского потомственного дворянина», каковым значился Батеньков в городском реестре жителей Калуги. Автор заметок напоминал ученого, исследующего состояние живого организма. Он определял диагноз, увы, не соответственно собственным идеалам и пожеланиям, а опираясь на объективное исследование практических, реальных возможностей. Он предвидел и сильные препоны освобождению со стороны помещиков, более того, панический, почти животный страх перед ним, неготовность правительства, паллиативность его мер и… он не верил в возможность крестьянской революции, так как народ не сознает своих интересов. Единственно, на что в какой-то мере уповал автор заметок — это на «сильный реагент… вольнодумный, политический»[176], то бишь на общественную мысль, на властителей дум, на их выступления в печати, на тех, кто пытался разобраться в судьбах народа с университетской кафедры. Они, по мнению Батенькова, могли бы оказать какое-то воздействие на ход дела, так как пробуждала, спящую мысль. И тем не менее, ждать серьезного эффекта от отмены крепостного права не приходится. Она лишь «обещает в последнем результате добрые плоды»[177].

В письмах к друзьям Батеньков раскрывал прямого адресата своих заметок. Он рассказывал, что собирается от своего лица и от имени калужских единомышленников передать проекты уже известному нам Алексею Федоровичу Орлову, в то время председателю Главного комитета по крестьянскому делу.

В послании Николаю Алексеевичу Елагину от 20 ноября 1858 года Батеньков повествует об обсуждениях в Калуге крестьянского вопроса: «Главный предмет наших вечеринок есть чтение печатных и письменных статей по крестьянскому делу, мнения часто расходятся, но в главном основании противоречия нет»[178]. Правда, если участники обсуждений на подобных дискуссионных «вечеринках» верили в реформу «сверху», в либерализм царя и в благие намерения просвещенных сановников, то Гавриила Степановича с самого начала околореформенной шумихи одолел устойчивый скептицизм. К либеральным поползновениям и власть имущих, и поместного провинциального дворянства он относился недоверчиво и насмешливо. 21 мая 1858 года писал он А. П. Елагиной: «Привязаться мне к мысли о превосходстве крепостного состояния над вольным было бы слишком каррикатурно, и не радоваться, что наступил уже невозвратный перелом, тоже нельзя. Но что мне делать, если я немного верю бюрократическому либерализму и не мог притти от него в безоглядный восторг»[179]. Что же касается дворянского «альтруизма», то последний вызывал у Батенькова лишь саркастические выпады. В письме от 14 января 1859 года к той же старой приятельнице Елагиной брошена реплика: «Теперь мы совсем утонули в деле эмансипации… куда ни покажись, только и толку, что о цене имений, об обязанной работе и о разрешении вопроса, каким образом можно быть Господином населенной вольными людьми территории»[180]. То есть, по Батенькову, почтенные помещики, желающие слыть великодушными освободителями, свою деятельность в губернских комитетах сводят к тому, что ломают головы, как, сделав номинально прежних крепостных вольными, содрать с них при этом семь шкур и остаться еще владельцами территории — земли, населенной освобожденными рабами.

Критицизм Батенькова не исчерпывается общими рассуждениями о правительстве и дворянах. Иногда он имеет конкретные адреса. Так, например, когда в переписке с Елагиными заходит речь о Якове Ростовцеве, старый сиделец Петропавловки с убийственной иронией и меткостью замечает, что-де Ростовцев «представляет Диктатора, либерального в угоду царю, но атакуемого со всех сторон»[181].

Особенно интересными становятся общественные раздумья Батенькова, когда он ведет беседу в письмах с Евгением Ивановичем Якушкиным, которого уважает, которому доверяет безраздельно и с демократическими симпатиями которого вполне солидаризируется.

Из Калуги в Ярославль, где служит сын декабриста, старик пишет не часто, не много, но каждое слово его эпистол исполнено значения. «Доброе семя пало на плохую землю и строевого на ней леса мы не дождемся. Так ли орлы летают? Так ли развивается решительный принцип? Когда солнце сияет, они думают — надо затворить окна и зажечь огарки»[182].

Крестьянский вопрос и его разрешение Г. С. Батеньков связывал со всей совокупностью проблем политической, культурной, социальной, нравственной жизни. Он высказывался в отдельных записках и письмах о насущных требованиях практики и теории законодательства, о народном просвещении, преобразовании управления, о судебных реформах и институте наказаний.

Гавриил Степанович писал в 1861 году о законодательстве, что «это заведение в настоящее время требует перестройки и великого гражданского мужества и решительного отсечения всех лисьих хвостов»[183]. «Время и жизнь народа требуют дальнейшего движения… Надобно внять критике»[184],— обращался бывший сотрудник «великого реформатора» Сперанского к барону Корфу, возглавившему «законоткацкую фабрику», то есть II собственную его императорского величества канцелярию. Главному канцеляристу императорской особы Батеньков прямо, без дипломатического забрала высказал мысль: «Россия не есть политическое (органическое) тело, а вотчина, в которой все должностные лица суть управители крепостного имения, а законы, вместо того, чтобы быть обобщениями действительности и положительным ее выражением, составляют только инструкции этим управителям в видах исключительной службы централизации»[185].

В архиве Батенькова сохраняется автограф на двух полулистах, исписанных с обеих сторон. Он датирован 11 ноября 1861 года — 25 января 1862 года. Калуга — помечено рядом с датой писания. Плод ли это уединенных размышлений или это произведение имело какое-то практическое назначение — неизвестно. Называется же оно «О шаткости правительственных мер». В записке речь идет о революционных выступлениях, под которыми разумеются антикрепостнические прокламации, деятельность Вольной печати, студенческие волнения. Автор записки убежден в обратных результатах системы наказаний, притеснений цензуры, лишения гражданских свобод. «Карательная машина скорее может порвать, нежели вовлечь в движение слабые нити»[186],— читаем мы его приговор. «Дело остается нерешенным даже и совершением казни»[187].

Другая не менее интересная заметка от 6 апреля 1862 года представляет черновик письма в редакцию консервативной газеты «Русский инвалид». Батеньков выступает в защиту «милостиво освобожденных» крестьян. Несмотря на архаизмы, сложный строй фраз, смысл заметки ясен. Автор обрушивается на ханжество освободителей, их демагогию, скрывающую беззастенчивый обман простого народа. Он защищает вескость и справедливость крестьянской аргументации, когда крестьяне отказываются подписывать уставные грамоты, навязанные им грабительским «Положением 19 февраля». «Из самых серьезных возражений крестьян против подписки ими уставных грамот было то, что они не принимали никакого участия ни прежде, ни ныне и не имели никакого понятия в предмете составления законов. Готовы только исполнить, что будет повелено, и, если, как говорят, что это и есть закон, то к чему служит их подпись?.. Не зная силы подписывать в таком большом деле, значит крепить себя в кабалу, которая может быть спрятана под наделом и вся после будет растолкована не в их пользу»[188].

Документы Батенькова, сосредоточенные в личном архивном фонде, представляют почву для разнообразных наблюдений, несут богатую неизвестную информацию, дают основания для выводов и обобщений. О выводах разговор будет в конце очерка, а об одном из наблюдений, пожалуй, можно сказать сразу после приводимых цитат из оригинальных произведений декабриста. Как показалось нам при изучении его бумаг, угасание физических сил их автора находилось в обратной связи с резкостью выражения его мыслей. Незадолго до смерти Батеньков позволил себе заявить о своих философских и политических воззрениях с предельной откровенностью. И если уже в упомянутых записках и письмах мы видели, как нагнетался его протест, как мысль его и перо касались вещей, о которых судить и рядить было не положено, то самая поздняя и обширная записка «О судебных преобразованиях», относящаяся к октябрю — ноябрю 1862 года, представила как бы квинтэссенцию философской и общественно-политической концепции нашего героя.

Судебные преобразования здесь лишь предлог для начала разговора о социально-экономическом устройстве России, о народе и значении просвещения, о революции и бунте, демократии, политических свободах, о роли печати в общественной жизни и нравственной возможности судить мысли и душу, о значении общественной критики и оппозиции. Документ интересен как наиболее красноречивый показатель системы взглядов декабриста.

Сам Батеньков выделяет в данной рукописи 12 тем, по поводу которых следуют его высказывания. Но 9-я и 10-я темы в автографе отсутствуют, и чему они были посвящены, остается неизвестным. Темы у Батенькова значатся как «листы», однако в ином таком «листе» на самом деле 10 листов в прямом смысле этого слова.

Записка с вычеркиваниями, правками, заметками на полях; ее составляют 54 страницы. Это плод интенсивного двухмесячного писательского труда.

Начинает Батеньков с нравственной стороны будто бы приветствуемых им судебных преобразований, способных служить к развитию гражданского самосознания, которое — вопрос будущего.

Вторая тема рукописи трактует «право бедности», зафиксированное в проекте судебных преобразований. Автор иронизирует над этим приятным «правом»: «Бедные и неимущие в селениях составляют меньшинство, в городах же, в нынешнем их у нас состоянии, большинство лиц… Здесь именно бедность — не только право, но и лишение прав (выделено мною. — Н. Р.). Бедный не может быть ни избирателем, ни избранным на должность… Богатым желательно и легко заниматься украшением и удобством своего города… Бедные же не пользуются ни тем, ни другим. Какое им дело до освещения города, когда ни одного луча не доходит в их захолустье. На что им фонтаны и водопроводы, когда обыкновенно они ходят на реку… В устройстве сообщений им нужны только пешеходные пути и позволение прокладывать тропинки»[189].

В 1862 году Батеньков поднимает еще новую для России проблему пауперизма, появившуюся вместе с возникновением буржуазных отношений. Не право бедности должен фиксировать правительственный документ, а «сами бедные должны быть, естественно, убеждены в равенстве своем со всеми перед судом»[190].

Автор записки особо останавливается на языке государственных реформ, языке законов, прямо связывая его с их смысловой сущностью. «При Александре I под пером Сперанского является рациональный аналитический слог, ясный, с силою определений, через который проглядывает сильный критический фон»[191] (выделено мною. — Н. Р.). «Преемник его граф Аракчеев развил преимущественно в своих регламентациях бюрократическую часть»[192]. Отсюда вытекает, что слог законодательства непосредственно отражает его политический смысл.

Многословие — обратная сторона бессмыслицы: «Бюрократия наша стала чудовищно плодовитою… взять любое гражданское дело, оно в нескольких томах на тысяче листов. И что же в нем? Главный предмет совершенно заслонен…»[193].

«Просто разговаривать с народом — дело трудное… Все это здесь сказано для того, чтоб обратить внимание на Диалектическую часть законодательства; взвесить, оценить важность слова… Мы не имеем нигде… такой убедительности, которая не требовала бы карательной поддержки»[194].

Ученик и сподвижник Сперанского, Батеньков считает законодательство одним из важнейших моментов общественной жизни.

«Законодатели бывают редки. Призвание их составляют кульминационные точки истории»[195].

К великим законодателям Батеньков безоговорочно относил Петра I. «Деяния его как человека подлежат истории и разного рода критике, но мысли как законодателя требуют внимания и глубокого изучения»[196]. В этом же разделе декабрист высоко оценивал институт мирового суда, созданного реформой, который ставил в ряд больших достижений российского законодательства.

Далее на 8 страницах следуют рассуждения о вреде и ненужности карательных мер в своде законов, о вреде ссылки как меры наказания. «История убеждает, — восклицает автор, — что действием уголовных кар в продолжение нескольких тысячелетий преступления не искоренены, и чем кары были жесточе, мстительнее и беспощаднее, тем более грубели и ожесточались нравы и ужаснее становились виды злодеяний»[197].

Задумываясь над вопросом соотношения законодательных акций властей и народа, к которому эти акции обращены, Батеньков писал: «Все дело в том, чтобы уметь видеть живой народ и уметь с ним объясняться… Ежели недоверие вошло в дух законов, тем менее можно ожидать и взаимного доверия, преданности и правильного действия, ибо ожидай только один отчаянный шаг»[198].

Батеньков говорил о действиях суда в 60-е годы: «Преследуя с низу, суд не в силах будет обнять всех обвиняемых… и ожесточится более на твердость убеждения, хотя, очевидно, не сообразную с требованиями власти, но тем не менее обнаруживающую лучшие качества человека»[199].

Лист 11 содержит ряд посылок о необходимости децентрализации правительственного управления, поглощающего, словно многоглавая гидра, местную инициативу. «У нас все лежит на правительстве и в нем самом. Областные учреждения не имеют самодеятельности. При каждом встреченном затруднении или недоумении, не решая сами ничего, делают представления, просят разрешений, громадно умножая бесплодную переписку. Отсюда возникло искусство должностных и частных лиц, заинтересованных замедлением дела, выдумывать и пускать в ход юридические препятствия. Уездные и губернские суды обратились в передаточные инстанции, лишенные власти и силы»[200].

К мыслям, изложенным в обширном документе, Батеньков присовокупляет и перевод из книги Джона Стюарта Милля «Основания политической экономии с некоторыми из их применений к общественной философии». Интересно, что Батеньков одновременно с Чернышевским (1861 г.) берется за перевод английского философа. Но если Чернышевский выбрал труд Милля, чтобы подвести под обстрел своей критики и буржуазную Европу, и самодержавно-крепостническую Россию, и субъективизм самого философа[201], то Батенькова в записке о судебных преобразованиях Милль интересует лишь в части его высказываний о государственной власти, и толкует он Милля с произвольностью соавтора.

«Чем даровитее поглотившая нравственные силы бюрократия, тем крепче цепи отупевшего народа, в том числе и членов бюрократии, ибо Правители такие же рабы Государственной организации и дисциплины»[202].

«Не нужно также забывать, что поглощение правительством всех лучших сил народа оказывает роковое влияние на умственную деятельность и способности к развитию самого правительства»[203]. Начав за здравие государственных реформ и одобряя прежде всего радикализм судебной реформы, Батеньков в конце своей рукописи, прикрывшись Миллем, произносит всей реформаторской ажитации крутой приговор. Но он указывает и единственный светлый луч — критику, оппозицию, свободу мнений, гласность. Их, пользуясь его собственным выражением, автор записки считает «великой школой народного образования»[204].

В писаниях Батенькова мы находим любовь и глубокую боль за народ, мечты о его просвещении, о путях подъема уровня его самосознания и культуры.

Вот так-то, занимаясь исследованием бумаг бывшего декабриста, приходишь к выводу, что он видел дальше многих своих современников. Его политические и исторические высказывания обнаруживают иногда идейную близость Герцену, а подчас и Чернышевскому.

70-летний старик не только сторонний созерцатель, мыслитель, он и борец, непримиримый ко всем господствующим элементам государственного строя, революционный пропагандист. До конца своих дней, до последнего вздоха он внимал «призываньям» Отчизны, «призываньям» своего народа, шел в ногу со временем.

Однако судьба рукописей Батенькова оказалась не многим более удачной, чем его личная. В письме к Е. И. Якушкину от 14 ноября 1857 года Гавриил Степанович отмечал с горечью, что статьи его не только не печатаются, но пропадают у редакторов и не присылаются обратно: «…Не понимаю, почему мои статьи не идут в печать. Это было бы не маленькое и также одно дело, потому что в голове моей концепция его ясна и не тесна. Пропали статьи у Корнильева — Томск, у Корнильева — Гоголь, у Корша — поселенцы, у Бартенева — Сперанский, у Хомякова… записки, и наконец, о деньгах, посланные через Петерсона в редакцию Московских ведомостей. Ежели я пишу эти статьи немного и даже много разнясь от обычного, принятого в словесности тона, то на это есть мои причины. Надобно бы знать, почему мною пренебрегают, или решено уже, что я старик отсталой и глупой? Тогда баста!»[205]. «Мы живем здесь, — сообщает далее Батеньков, — трое (т. е. Е. П. Оболенский, П. Н. Свистунов и автор письма. — Н. Р.) в добром согласии и часто видимся. Это для меня отрада и избрал я здешнюю жизнь потому, что она похожа немного на ссылку, которую прерывать мне отнюдь не хочется»[206].

О нем вспомнили с должным пиететом лишь после смерти. Кое-что из его неопубликованного наследия стало издаваться: «Данные собственной жизни», письма, «Воспоминания о Сперанском и Аракчееве», «Тюремная песнь» и т. д.

П. И. Бартенев в некрологе, посвященном Г. С. Батенькову и напечатанном в 1863 году в журнале «Библиотека для чтения», горько сетовал: «Батеньков относился к современным событиям не с брезгливым осуждением, а с полным участием и надеждой… Батеньков не хотел оставаться праздным и на осьмом десятке лет принялся писать и переводить то, что считал полезным для русского общества. Грустно было смотреть на это неудавшееся существование, на обилие даров, оставшееся бесплодным, на эту неудовлетворенную, но не угасшую до последнего часа жажду деятельности, на эту громадную силу духа»[207].

На сетования современников нашего героя, на их беспокойство — станут ли известными потомству труды этого выдающегося ума — можно дать положительный ответ. Автографы Батенькова сохранились, и личный фонд некогда принадлежавших ему бумаг сделался достоянием советских историков, археографов, источниковедов, предметом изучения эпохи в целом и деятельности одного из замечательных русских людей прошлого столетия.

* * *

М.И. ШАПИР

ФЕНОМЕН БАТЕНЬКОВА И ПРОБЛЕМА МИСТИФИКАЦИИ

(Лингвостиховедческий аспект. 1—2) 1

He was ... one of those human anomalies now and then to be found, who
make the science of mystification the study and the business of their lives.

Edgar Allan Poe

1. Введение

1.1. При всём несогласии друг с другом пишущие о Гаврииле Батенькове (1793—1863) неизменно сходятся в одном: «<...> тайна его судьбы до сихъ поръ не разгадана» (Гершензон 1916, 20). По словам историка, его участь была страшнее, чем у кого бы то ни было из декабристов, не исключая пяти казненных. Наказание, выпавшее ему на долю, поражает несоразмерностью вине: осужденный на 20, а после смягчения приговора — на 15 лет каторжных работ, «Батеньковъ провелъ, въ строжайшемъ одиночномъ заключеніи», 20 лет 1 месяц и 17 дней (Модзалевский 1918, 101; Карцов 1965, 160) 2. Бóльшую часть своего срока — около 19 лет — Батеньков содержался в Алексеевском равелине в качестве «секретного арестанта № 1»: его настоящее имя было известно только коменданту. О том, что заключенный пережил в крепости, трудно судить даже по материалам его дела и по собственноручным запискам: кто-то видит в них «тайны прозрѣвшаго духа» (Гершензон 1916, 26), кто-то — болезненный бред, «достойный вопля Поприщина» (Модзалевский 1918, 126, 153). Одни полагают, что «въ продолженіи всѣхъ 20 лѣтъ» Батеньков «былъ совершенно безуменъ» (Модзалевский 1918, 108, 107), другие — что «секретный арестант» лишь прикидывался душевнобольным (Снытко 1956, 294—296; Брегман 1989, 44—45, 73, 75, 77) 3.

Несмотря на то что с рождения Батенькова прошло более двух столетий, его личность и обстоятельства жизни продолжают притягивать к себе всё новые и новые загадки. Судьба его поэтического наследия сложилась не менее удивительно, чем судьба самого поэта. При жизни Батеньков почти не печатался: «<...> вдохновение мое про себя» (1989, 341). Незадолго до смерти увидела свет только поэма «Одичалый», изданная, быть может без участия сочинителя, трижды в течение трех лет (Батеньков 1859; 1861; 1862). Батеньков долго считался автором одного этого произведения, получившего к тому же у литературоведов весьма сдержанную оценку: как писал С. А. Венгеров, «поэтическія достоинства его <...> не велики» (1891, 227). Со временем нашлись и другие стихи Батенькова, но они также были признаны «неискусными» (Гершензон 1916, 24) 4. В середине нынешнего столетия отношение к Батенькову-поэту стало постепенно меняться, однако именно в эти годы было поставлено под сомнение авторство наиболее популярного его произведения — «Одичалого»: в самом деле, «принадлежность этого стихотворения Батенькову документально не доказана» (Снытко 1956, 318 примеч. 1). Впрочем, с сомнениями Т. Г. Снытко другие исследователи не согласились, и хотя их доводы не были безусловно доказательными, в целом они убедительно говорят в пользу того, что «Одичалый» написан скорее Батеньковым, нежели кем-то еще (см. Базанов 1961, 442—448; Илюшин 1966а, 189—199; 1966в, 34—39; 1978, 21—30).

Особенно обстоятельно последнюю точку зрения аргументировал А. А. Илюшин, в монографии которого примерно половина известных на сегодня стихотворных строк Батенькова была опубликована впервые. Открытие новых текстов, среди которых есть первоклассные стихотворения, позволило публикатору утверждать, что «Батеньков внес значительный, но „незримый миру“ вклад в историю нашей поэзии» (1978, 9). Надо признать, что Илюшин сумел достичь поставленной цели — «вернуть истории русской литературы <...> „потерянного“ и забытого поэта, чьи <...> стихи заслуживают внимания исследователей и любви читателей» (1978, 5) 5. Вскоре после издания 1978 г. произведения Батенькова стали объектом цитирования в стихах и прозе, их включили в поэтические антологии, перепечатав миллионными тиражами, и посвятили им несколько исследований, причем не только у нас, но и за рубежом. Казалось, в представлении о роли Батенькова в литературе наступил окончательный перелом: поэт, которому не хватило места в 9-томной литературной энциклопедии, очутился с тремястами других литераторов в относительно небольшом словаре русских писателей (Илюшин 1990а; ср. 1971а). И тут возникла новая загадка: львиная доля опубликованного Илюшиным, составляющая едва ли не лучшую треть поэзии Батенькова, не может быть подтверждена автографами. Хранившийся в одном из архивов «рукописный сборник батеньковских стихотворений, подаренный автором С. П. Трубецкому» (Илюшин 1978, 117), куда-то бесследно исчез: по официальным сведениям, он находится в розыске с 1975 г. 6

Обнаружить этот сборник в настоящий момент не удается. Но покуда он не отыщется, к вопросу об авторстве напечатанных по его тексту произведений нельзя подступиться иначе, как с помощью филологической критики текста, и поскольку предметом спора являются сочинения поэта, основную роль принужден играть сравнительный лингвостиховедческий анализ подлинного и сомнительного Батенькова на фоне русской поэтической традиции. Это и будет задачей моей работы — выяснить, каковы возможности такого анализа при решении текстологических проблем, связанных с авторством и датировкой.

1.2. Опыт применения стиховедческих методов в текстологии скромен, и достижения невелики 7. Впервые к изучению стиха и языка Пушкина в сопоставлении со стихом и языком приписанного ему текста ровно сто лет назад обратился Ф. Е. Корш — лучший русский стиховед того времени. Разбирая вопрос о подлинности окончания «Русалки», опубликованного Д. П. Зуевым в 1897 г., Корш в итоге пришел к следующему: «За исключеніемъ очевидныхъ погрѣшностей, проскользнувшихъ въ запись по запамятованью, и нѣкоторыхъ неудачныхъ выраженій, естественныхъ въ первомъ наброскѣ <Д. П. Зуев выдавал свою подделку за неоконченную работу Пушкина. — М. Ш.>, текстъ г. Зуева не содержитъ въ себѣ почти ни одного оборота или слова, которыхъ не оказывалось бы въ безспорныхъ произведеніяхъ Пушкина. То-же можно сказать и о реторической и метрической сторонѣ этого текста, при чемъ сходство распространяется на такія тонкости, которыя до сихъ поръ никѣмъ не были замѣчены» (1899, IV: 578) 8. Спустя два десятилетия с учетом новейших достижений науки о стихе к этому вопросу вернулся Б. В. Томашевский: «Много бумаги исписано — принадлежит ли Пушкину Зуевское „Окончание Русалки“. Анализировался каждый стих этого „окончания“, но в массе этого стиха не исследовали. Конечно — о каждом стихе могут быть бесконечные сомнения, как и о каждом слове: употребил ли его Пушкин или нет. Но ритм есть инерция, создаваемая цепью стихов. И эта инерция индивидуальна для поэта. Подделать слова — легко. Подделать ритм возможно лишь после тщательного изучения его, чего у Зуева<,> понятно<,> не было» (1923, 117). Проанализировав ритм ударений и словоразделов в зуевском окончании «Русалки», Томашевский категорически заявил, что «Пушкину это произведение принадлежать не может» (1923, 118) 9.

Вывод бесспорный, но не будем упускать из виду, что сделан он был уже в те годы, когда мог иметь лишь чисто теоретический интерес: вопрос о подлинности «Русалки» был практически разрешен (см. Суворин 1900). Эта оговорка сохраняет силу и применительно к рассуждениям Томашевского по поводу стиха «Гавриилиады»: ритмические характеристики поэмы точно попадают в промежуток между характеристиками пушкинского 5-стопного ямба 1817—1821 и 1823—1825 гг., чем «бесповоротно подтверждается <заметим: только подтверждается. — М. Ш.> правильность приписывания „Гавриилиады“ Пушкину и ее принятая датировка» (1923, 105; 1922, 86—89). В то же время общие воззрения Томашевского на текстологические потенции стиховедения кажутся чересчур оптимистическими. В 1922 г. исследователь был уверен, что «объективное изученіе <стиха. — М. Ш.> сколько-нибудь значительнаго произведенія <...> безошибочно можетъ указать на автора, настолько расходятся манеры различныхъ поэтовъ» (1922, 87). Но когда через несколько лет «возник вопрос о принадлежности Пушкину стихотворения „Гараль и Гальвина“» и М. А. Цявловский обратился к Томашевскому «с просьбою выяснить, нельзя ли по стиху определить его принадлежность», стало очевидно, что цифры не в состоянии дать точных указаний на автора: «Если анализ ритма, — поправлял сам себя Томашевский, — может служить сильным аргументом против принадлежности поэту приписываемого ему произведения, то не так уверенно можно пользоваться этим анализом как аргументом за принадлежность» (1929, 250—251).

Следующую стиховедческую инъекцию в текстологию сделал через 40 лет В. М. Жирмунский (1968а, 20—21; 1975): он заподозрил необходимость передатировать «Утреннее размышление» Ломоносова, обычно — без особых оснований — печатаемое под 1743 г. Полноударных строк в этом произведении оказалось намного меньше, чем в других стихах раннего Ломоносова, а так как с течением времени доля пиррихиев у Ломоносова повышалась, Жирмунский отнес «Утреннее размышление» к 1749—1751 гг., а К. Ф. Тарановский (1975, 35) — к 1746—1747 гг. Однако оба стиховеда были, видимо, не совсем правы, ибо не располагали достаточными сведениями об эволюции ломоносовского ритма и к тому же исходили из первопечатной редакции «Утреннего размышления», в которой полноударных строк на 7% меньше, чем в рукописи. Как показало детальное исследование, это стихотворение по ритмическим параметрам совпадает с одами, написанными в 1745 г. или не позднее ноября 1746 г. 10

С именем Тарановского связана еще одна попытка уточнения хронологии по данным стиха (Taranovsky 1982). Речь идет о «Луке Мудищеве», которого рукописная и печатная традиция упорно приписывала Баркову. Тарановский продемонстрировал, что ритмика этой поэмы имеет мало общего с ритмикой Баркова и его современников: нет сомнения, что «Лука» был создан после 1820 г. С «отрицательным» результатом Тарановского не согласиться нельзя, но обнародованное им (со ссылкой на П. Н. Беркова) предположение о том, что поэма была написана Л. С. Пушкиным между 1833 и 1837 г., на мой взгляд, несостоятельно. Прежде всего, это противоречит содержанию 11. Но для нашей темы важнее, что гипотеза Беркова — Тарановского не согласуется со стихом «Луки». Ритм тут, конечно, ни при чем: произведение с таким профилем ударности могло быть написано и в 1830-х, и в 1890-х годах (ср. Богомолов 1994, 342—343; Сапов 1994б, 351—353). Глобальных изменений в ритмике 4-стопного ямба в этот период не происходило, но зато именно тогда осваивалась приблизительная рифма: максимум несовпадения заударных гласных в рифмующих словах в 1810-е годы достигал 2,5%, в 1820-е — 7,5%, в 1830-е — 12,5%, в 1840-е — 17%, в 1850-е — 28% (см. Гаспаров 1984б, 19—22; ср. Кошутић 1919, 259 и далее; Жирмунский 1923, 151—178; 1968б) 12. С этими цифрами уместно сопоставить аналогичные показатели по «Луке»: в одной из его многочисленных редакций доля приблизительных рифм составляет 17,2%, в другой — 18,3%, в заключительной части «Мудищева и купчихи» — 26,1%, в поэме «Отец Прохватий», якобы восходящей к прототексту (Сапов 1994б, 361 сл.), — 16% 13. Маловероятно, чтобы «Лука» обгонял поэтику своего времени (ср. Сапов 1994б, 353), а это значит, что terminus post quem — 1850-е годы (ср. примеч. 10). Скорее всего, поэма возникла лет на 10 или 20 позже [по сведениям Л. В. Бессмертных, к этому времени относится и самый ранний из сохранившихся списков (см. Богомолов 1994, 342)].

Последний раз в интересующем нас аспекте анализ стиха был предпринят для атетезы: Ю. М. Лотман и М. Ю. Лотман (1986) доказывали, что Пушкин не мог быть автором того текста Х главы «Онегина», который опубликовали Л. И. Тимофеев и Вяч. Черкасский. Это обращение к стиховедению мне кажется одновременно избыточным и недостаточным. С одной стороны, чтобы отвести авторство Пушкина, статистика не нужна: даже самая элементарная текстология выявляет знакомство мистификатора с печатным текстом фрагментов так называемой Х главы (Ю. Лотман, М. Лотман 1986, 127—128) 14. С другой стороны, «методологический интерес», которым мотивируют свое исследование авторы (1986, 128), не может быть удовлетворен одним только сравнением ритма ударений: это лишь первый шаг в изучении стиха подлинника и подделки. В частности, более информативными представляются наблюдения М. Л. Гаспарова над рифмой: по его подсчетам, в дописанных кусках Х главы «приблизительных рифм 7%», а «показатель настоящего <„>Е<вгения> О<негина«> — 1,3%». Существенно также, что «до Лермонтова и А. К. Толстого» вообще не употреблялись «рифмы типа „скрою — героя“» (цит. по: Ю Лотман., М. Лотман 1986, 151 примеч. 38).

Завершая обзор, я готов — с необходимыми оговорками — повторить слова Томашевского: «<...> до сих пор филологический анализ с целью определения автора не дал убедительных результатов» (1928, 186) 15. Все рассмотренные примеры кажутся довольно простыми: порой загадочна не столько мистификация, сколько готовность академического ученого принять ее за чистую монету. Но, как мы убедились, несмотря на тривиальность проблем, использование стиховедения при атрибуции и датировке то и дело приводит к ошибкам либо подтверждает и без того известное. Способно ли в таком случае стиховедение хоть чем-нибудь помочь текстологии, когда мистификация не бросается в глаза и в создании сомнительного текста, возможно, принимал участие одаренный поэт и филолог?

1.3. Для того чтобы проблему подлинности поэтического наследия Батенькова признать воистину сложной, оснований более чем достаточно. Во-первых, тексты, введенные в оборот Илюшиным, имеют хорошую легенду. В отличие от многих мистификаторов, публикатор Батенькова не ссылается ни на свою феноменальную память, ни на какое-нибудь эфемерное издание, ни на позднюю и непонятно откуда взявшуюся копию. Его источник — это рукописи Батенькова, материальное существование которых подтверждается архивной документацией. В описи фонда Трубецкого 48-я единица хранения охарактеризована таким образом: «<Письма> Батенкова Г. С. <sic!> (приложены стихотворения, написанные рукой Батенкова)» (ГАРФ, ф. 1143, оп. 1, с. 8). Этому не противоречит описание источника у Илюшина: «тетрадь с вложенными в нее листами, на которых написаны стихотворения более позднего времени» (1978, 117). При этом одно из стихотворений напечатано вместе с ближайшим эпистолярным контекстом, то есть с фрагментом письма Трубецкому, из которого, как уверяет составитель, оно и было извлечено (Илюшин 1978, 144—145). Единственное, но весьма симптоматическое расхождение между архивной описью и археографической справкой связано с датировкой: в описи крайние даты пропавших рукописей — 1847—1860, тогда как два стихотворения, опубликованные со ссылкой на ЦГАОР, помечены 1862 г. (Илюшин 1978, 161—163). Объяснить это недоразумение погрешностью описи мешает одно обстоятельство: почему в бумагах Трубецкого оказались стихотворения, написанные уже после его смерти († 22.ХI 1860)? 16

Стихи из пропавшей единицы хранения не просто существовали — они изучались и даже частично публиковались еще до выхода монографии Илюшина. Снытко, заговоривший о «богатом литературном наследии Батенькова», привел «отрывки лишь из некоторых поэтических произведений», предупредив, что «сохранилось их значительно больше („Песнь девы“, „Отрывок“, „Таинство“, „Песнь Симеона“ и др.)» (1956, 289, 310) 17. По тексту из собрания Трубецкого у Снытко воспроизведены только три строфы «Переложения псалма 2» (1956, 309): в редакции Илюшина это строфы 1-я, 2-я и 5-я (1978, 127—128). 7-я строфа «Узника», также полностью увидевшего свет лишь в 1978 г., была прежде напечатана самим Илюшиным (1966а, 194; 1966в, 36—37) по черновому письму к А. П. Елагиной 18. Кроме того, эпистолярий сохранил три первых строки рефрена из стихотворения «Песни дорожные» (Илюшин 1978, 161—163).

Наряду с осколками подлинного Батенькова в составе произведений сомнительных мы сталкиваемся и с обратным явлением: в стихотворениях, чья принадлежность Батенькову оспорена быть не может, есть строки, не подкрепленные автографами. Так, два начальных стиха 32-й (?) строфы «Тюремной песни» (?) присутствуют среди отрывков, записанных рукой Батенькова 19, однако следующие пять строк отыскать в архивах не удалось 20. Дело еще больше осложняется многочисленными текстологическими дефектами, которыми страдает издание 1978 г. Например, в археографической справке к стихотворению «Я прожил век в гробу темницы...» Илюшин (1978, 115—116) ссылается исключительно на публикацию М. О. Гершензона (1916, 101), где из трех неполных строф этого произведения помещена лишь вторая, и то с разночтениями. Вариант строфы, представленный у Илюшина, вместе с пятью последующими стихами я обнаружил в рукописях Батенькова 21, но первых десяти строк стихотворения нет, сколько я знаю, нигде.

Итак, если перед нами мистификация, то подлинные стихи в ней перемешаны с неподлинными самым тщательным образом. Это касается не только отдельных строк, но и целых произведений. Помимо того, о чем было сказано выше, текстологического алиби не имеет еще целый ряд вещей: «Исход», «Откровение», «Раздумье», «Non exegi monumentum», «Утром уеду отсюда...», «Москва», «Песнь скопца», «На приезд мой в Калугу», «Отрывок», «Север», «Оттепель в Уткине», «Язык коснеет, кровь хладеет...», «Великий муж», «Гордыня» и «12 апреля 1862 г.» (Илюшин 1978, 117—119, 128—129, 140—141, 144—161, 163). Издание, подготовленное Илюшиным, как положено, открывается несомненным Батеньковым и завершается текстом приписываемым [«Утренняя песнь (Из Кампе)»], но при этом в основной корпус без каких бы то ни было объяснений включаются 716 строк, принадлежность которых Батенькову нельзя проверить по рукописи и которые при ближайшем рассмотрении могут оказаться фальсификацией. В общей сложности эти строки составляют почти две пятых того, что собрал Илюшин, — 37,2% 22.

Сам по себе не может подорвать доверия к изданию 1978 г. и тот факт, что дело из фонда Трубецкого отсутствует, судя по всему, уже около 40 лет. По моей просьбе публикатор письменно изложил историю своего знакомства с автографами, и вышло это вполне правдоподобно: «Тетрадь со стихами Батенькова, ранее хранившуюся в ЦГАОР, я видел в конце 1965-го или в начале 1966-го г. в Институте славяноведения АН СССР 23. Мне показал ее старший научный сотрудник Института Т. Г. Снытко. Тогда же я переписал из нее неизвестные мне тексты (как эта тетрадь попала к Т. Г. Снытко, я точно не знаю, но мне всегда казалось, что он был в ЦГАОР своим человеком 24). При жизни Т. Г. Снытко, собиравшегося писать еще одну статью о Батенькове (этот замысел не был им осуществлен), я полагал неэтичным использовать эти материалы. Книгу „Поэзия декабриста Г. С. Батенькова“ я написал уже после смерти моего старшего коллеги. О дальнейшем местонахождении тетради мне ничего не известно» 25.

1.4. Если версия, рассказанная Илюшиным, столь хороша (или, по крайности, лишена явных несообразностей), почему вообще надо ставить вопрос о мистификации, вместо того чтобы поблагодарить публикатора, сохранившего то, чего не сумели сберечь работники государственного архива? Оправдание своего скептицизма я вижу в характере творческой личности Илюшина: чуть ли не главная трудность при решении проблемы авторства в данном случае связана с тем, что Илюшин не только профессиональный стиховед, но и талантливый стихотворец, так сказать, протеического склада, легко и охотно прячущий лицо под разными поэтическими масками. Илюшин — поэт-переводчик со склонностью не то что к буквализму, а к поэтической мимикрии: именно он эквиметрически перевел 11-сложником всю «Божественную Комедию» Данте (1995; см. Гаспаров 1981, 214—216); перелагая Пиронову «Оду Приапу», он успешно подражал стилистике и поэтике барковщины ХVIII в. (Илюшин 1994); наконец, работая над русским «изводом» полоноязычных виршей Симеона Полоцкого, он передал их церковнославянской силлабикой, предпочтя всем выразительным средствам язык и стих самого Симеона:

Старый и малый в путь ся припустиста
И для удобьства осла захватиста.
Старый младаго хотя ублажати,
И посади, а сам шел близь осляти.
<...>
Яко безумли паки ся казаста,
Егда скотину горе подъимаста.
Виждь, человече: всим не угодиши,
Аще жив еси и дело твориши.

(Илюшин 1990в, 91)

Не будем также забывать, что Илюшин пишет много оригинальных стихов. В последнее время он опубликовал три поэмы, и ни одной из них — под собственным именем (см. Илюшин 1995а, 77—94; 1995б, 67—78; 1997, 65—69). Во всех случаях анонимность или псевдонимность публикаций может ввести в заблуждение разве что сáмого наивного читателя: это прозрачный литературный прием, но показательна стыдливость автора, который норовит «спрятаться за чужой спиной». Помимо участия в такого рода псевдо-мистификациях Илюшину случалось выступать и в роли мистификатора поневоле. Не один год размышляя над лакунами в стихах Полежаева, исследователь взамен утраченных сочинил несколько собственных строк, которыми осторожно поделился с коллегами:

Поверь, мой милый, слову друга:
Уж не кляну в часы досуга
Судьбу вои́нскую мою,
Но горе мне с другой находкой:
Я ознакомился — с чахоткой,
И в ней, мне кажется, сгнию! 26

(Илюшин 1988, 234)

2.4. Изучение «горизонтального» ритма, то есть ритма отдельных строк, всё чаще дополняется изучением «вертикального» ритма, создаваемого их сочетанием между собой. Одна из важнейших характеристик ритмической динамики — это степень монотонности текста, зависящая от того, как далеко друг от друга отстоят стихи одинаковой формы: чем больше изоморфных строк подряд, тем выше монотония (см. Беглов 1996). Есть стихотворцы, намеренно усиливающие или ослабляющие ритмическую инерцию, но многие полностью безразличны к этому аспекту ритма. Батеньков — один из них: монотония у него находится на уровне средней нормы (48,3%), а незначительное отклонение этого показателя от расчетного (49,1%) не выходит за пределы случайной ошибки (± 2,7%) 56. Автор «Узника» тоже нечувствителен к выразительным возможностям притяжения и отталкивания изоритмичных строк: в dubia фактическая монотония равна теоретической (51,1%). Разница между подлинными и сомнительными стихами очень мала (2,8%) и на 2/3 обусловлена разной употребительностью ритмических форм. У других поэтов даже длинные произведения могут отличаться по уровню монотонии на 10% и более.

«Вертикальный» ритм сказывается также в акцентной структуре строфы. Совместными усилиями ряда исследователей были выявлены три основных типа строфического ритма, создаваемого распределением много— и малоударных форм в четверостишиях перекрестной рифмовки (Шенгели 1921, 51—61; 1960, 174—186; Никонов 1960, 117—119; Smith 1980, 29—34; Гаспаров 1982, 202—203; 1989). Все три типа объединяет тяготение полноударных форм к началу строфы. Но далее средняя ударность строки может, во-первых, шаг за шагом понижаться, достигая минимума в конце четверостишия (этот тип был назван «заострением»), во-вторых, понизившись в середине, она может затем возрасти (этот тип принято называть «закруглением») и, наконец, упав и поднявшись, волна ударности может понизиться вновь (этот тип я бы назвал «зигзагом»). Гаспаров открыл, что в 4-стопном ямбе поэты ХVIII в. предпочитали «закругленные» катрены, поэты ХIХ в. — «заостренные», а поэты ХХ в. — «зигзагообразные». Те же принципы организации строфического ритма дают себя знать в одическом десятистишии: в ХVIII в. «закругленное» построение имела не только строфа как целое, не только ее начальное четверостишие и заключительное шестистишие, но часто и два трехстишия, на которые это шестистишие делилось (Тарановский 1966, 109—115; Гаспаров 1982, 201—208; 1989, 142—143). Ритмика одической строфы эволюционировала в том же направлении, что ритмика изолированных катренов, хотя и неравномерно в разных своих полустрофиях: начало десятистишия тянет его ритм в ХIХ в., конец — обратно в ХVIII-й (Гаспаров 1982, 208).

«Естественная» эволюция ритма десятистишия оборвалась в 1800-е годы, вместе с выходом из употребления самой строфы. Тем больший интерес для нас представляет Батеньков, не расстававшийся с этой строфической формой и полвека спустя (см. табл. 6). Первые четыре строки у него резко отличаются по ритму от манеры его предшественников: повышения и понижения ударности здесь «зигзагообразно» чередуются, как в четверостишиях ХХ в. (3,16 — 3,05 — 3,10 — 2,96). Раньше ничего подобного не было: из девяти поэтов ХVIII в., изученных на сей предмет, восемь, как правило, начинали одическую строфу утяжеленными по краям катренами рамочного ритма, и даже Капнист, в графически вычлененных четверостишиях которого «мы находим <...> зачаток <...> более „прогрессивного“ альтернирующего ритма строфы» (Гаспаров 1982, 207), в начальных строфоидах десятистишия освоил только плавное понижение ударности от 1-й строки к 4-й. Ритмика шестистишия у Батенькова более консервативна. Рамочный ритм трехстиший разрушен, но финальный строфоид в целом сохраняет «закругленный» характер: самая «легкая» строка — в середине строфы, а начало и особенно конец отмечены ударной рамкой (см. рис. 4).

Ритмика десятистиший у Псевдо-Батенькова похожа на батеньковскую, но в чём-то более архаична (см. табл. 7). «Зигзагообразный» ритм первого строфоида дан лишь намеком: совсем мал перепад ударности между 2-й и 3-й строкой (3,30 — 3,12 — 3,13 — 3,07). Четче выражена рамочная конструкция в шестистишии: первые три стиха «заострены», вторые три — «закруглены». Но в общем строфический ритм в оригинальных произведениях и в dubia проявляет черты структурного сходства, с трудом поддающиеся подделке (во всяком случае, передать строфический ритм ХVIII в. переводчик «Оды Приапу» не смог). Тем не менее исключать возможность мистификации по-прежнему не приходится. Некогда в «Оде ... Хвостову» Пушкин блестяще спародировал профиль ударности 4-стопного ямба минувшей литературной эпохи и даже «инстинктивно воспроизвел <...> ритмическую структуру одической строфы во всех ее деталях» (Тарановский 1966, 115). Может быть, нечто похожее отчасти удалось Илюшину?

Однако удачу Илюшина (если эти стихи — его) не нужно преувеличивать: в акцентной структуре подлинных и сомнительных десятистиший прослеживается значительное расхождение. Как явствует из таблицы 6, у Батенькова III и IV форма находятся в отношениях дополнительной дистрибуции: стихи IV формы сконцентрированы в начале строфоидов, а стихи III формы — в конце. Содержание IV формы перекрывает среднюю цифру в строках 1-й, 2-й, 5-й, 6-й, 8-й и 9-й, а в 3-й, 4-й, 7-й и 10-й повышено содержание III формы. Эта тенденция, сближающая Батенькова с Ломоносовым (ср. Тарановский 1966, 109 и далее; Гаспаров 1982, 203), в dubia напрочь отсутствует: к распределению названных форм внутри строфы Псевдо-Батеньков безразличен (см. табл. 7).

Последний аспект «вертикального» ритма, на котором хотелось бы задержаться, можно — в отличие от ритмической структуры строфы — назвать ее ритмической композицией. Рифма не просто связывает строки; она устанавливает между ними фонический и графический параллелизм, который может усиливаться другими видами параллелизма: ритмическим, синтаксическим и т. д. Согласование ритма и рифмы, будучи проведенным более или менее регулярно, породит симметричные строфические композиции, в которых окажутся зарифмованными строки одной и той же формы, как в строфе из «Тюремной песни»:

IV     

Воззри на храм сей возвышенный

VI     

И воспари на высоты,

IV     

Врата увидишь отворенны

VI     

В мир бесконечный и святый.

IV     

Он с праха павшего подъемлет,

IV     

Всего величеством объемлет

I     

И зиждет в мыслях стройный ход,

IV     

Мертвит ничтожные предметы,

IV     

Живит неложные обеты

I     

И в вечность твой готовит вход.

Такой случай предельного, обнимающего всю строфу слияния ритма и рифмы в поэзии Батенькова — один, но в четверостишиях, шестистишиях или, на худой конец, в трехстишиях смена ритмов многократно аккомпанирует альтернансу: [IV] Мужей ряд вижу именитых, // [III] Cих редких на земле гостей, // [IV] С богами в действии открытых // [III] И видимых вселенной всей («Тюремная песнь»); [VI] Не расстоянье ли виною // [VI] Их беспорядка и покою // [i] И где лежит средь них Земля? // [IV] Да это Солнцы отдаленны, // [IV] Мирам иным определенны, // [i] И с братом их одна семья («К математике»). Питал ли Батеньков пристрастие к таким фигурам? По всей видимости, да. Правда, начальные четверостишия AbAb + XYXY (где X и Y — любые ритмические формы, но такие, что X ≠ Y) составляют у Батенькова всего 6,5% — это меньше даже их теоретической вероятности (7,2%) 57. Однако общая употребительность сочетаний XYXY (вне зависимости от их места в одической строфе) оказывается и вовсе мизерной — 2,8%, так что в начальных четверостишиях эти сочетания встречаются в несколько раз чаще, чем в любой другой позиции.

Стремление к комбинациям CCd + XXY заявлено у Батенькова гораздо определеннее: корреляция между чередованием клаузул и чередованием ритмических форм выдерживается в 38% серединных трехстиший, что намного превосходит вероятность случайного возникновения сочетаний такого рода (22,2 ± 11,3%) 58. В заключительных трехстишиях гомология ритма и рифмы (EEd + XXY) проводится не так настойчиво, но тоже вполне последовательно — в 28,4% случаев (прогнозируемый результат — 22,2 ±  11,1%). Из 48 гомологических трехстиший 12 усиливаются изоморфными словоразделами, 8 — морфологическим или синтаксическим параллелизмом, 3 — случайными рифмами: [i] Где каждый муж стопой коснется // [i] Там новый ход вещей начнется // [IV] Судеб продвигнется звено; [IV] Как персты ловко побежали! // [IV] Как струны стройно задрожали! // [i] А в небе мой раздался глас; [IV] Мосты венцом перевивают, // [IV] Пловцы веслом переливают: // [i] Светла — и знака нет земли («Тюремная песнь») и т. д.

Гомологические катрены в начале строфы и гомологические терцеты в середине появляются у Псевдо-Батенькова в полтора раза чаще, чем этого можно было бы ожидать (доля первых — 6,8% при pXYXY = 4,7 ± 9,6%; доля вторых — 30,2% при pXXY = 19,1 ± 19,2% 59). Напротив, встречаемость сочетаний EEd + XXY (18,2%) соответствует их математической вероятности (19,1 ± 19,0%). Из 21 трехстишия в 11-ти гомология усиливается словоразделами, в 5-ти — синтаксическим параллелизмом, в 4-х — случайными рифмами: [IV] И нет томленья, ни страданья, // [IV] И нет ни казней, ни изгнанья, // [III] И узников печальных нет!..; [III] Ее не разрушают грозы, // [III] Ее не прожигают слезы; // [IV] И песни, сложенные мной <...> («Исход»); [IV] Бежим из тягостного плена, // [IV] Спешим от гнилостного тлена, // [i] А завтра: тот же плен и тлен («На приезд мой в Калугу») и др. Таким образом, в трехстишиях гомологические композиции скорее свойственны подлинному Батенькову, а в четверостишиях — сомнительному, но общие тенденции совпадают (скажем, согласование ритма и рифмы в середине строфы происходит чаще, чем в конце). Непонятно только, в какой мере эти ритмические особенности индивидуальны 60.

Проблема ритмической композиции в рифмованных произведениях (в том числе в астрофических) сводится в конце концов к тому, рифмует ли автор с большей охотой разные или одинаковые формы. И у Батенькова, и у его alter ego есть вкус к гомологическим композициям: рифменные пары изоритмичных строк в аутентичных текстах составляют 36,7% и почти столько же в dubia — 35,7%, при том что теоретическая вероятность появления таких пар в подлинных стихах — 29,9%, а в сомнительных — 31,7% 61. Мы не вправе, однако, исключить вероятность того, что гомология ритма и рифмы — это общее достояние поэтического языка, продиктованное грамматическим тождеством рифмующих слов: забегая вперед, могу сказать, что грамматичность рифм в изоритмичных парах оказывается выше среднего (в женских рифмах у Батенькова — на 4,7%, у Псевдо-Батенькова — на 14,6%; в мужских рифмах у Батенькова — на 5,0%, у Псевдо-Батенькова — на 2,9%).

2.5. В отличие от метрических, строфических и ритмических характеристик, свидетельствующих о глубоком структурном сходстве авторитетных и неавторитетных текстов, сравнительное изучение рифмы ставит нас перед фактом их не менее глубоких различий. Но затрагивают эти различия далеко не все аспекты рифмовки. Идентичны, в частности, пропорции мужских, женских и дактилических рифм: у Батенькова — 44 : 55 : 1, у Псевдо-Батенькова — 44 : 56 : 0. Большее разнообразие рифмовки в dubia в какой-то степени может быть вызвано меньшим объемом корпуса недостоверных произведений: чем эже выборка, тем ниже повторяемость рифменного гнезда 62. 344 рифмы Псевдо-Батенькова образуют 225 рифменных гнезд (в среднем каждое гнездо встречается 1,53 раза, в мужских рифмах — 1,85, в женских — 1,35). 582 рифмы Батенькова образуют 295 рифменных гнезд (в среднем каждое гнездо встречается 1,97 раза, в мужских рифмах — 2,66, в женских — 1,65). У Батенькова и Псевдо-Батенькова вместе — 926 рифм, образующих 434 рифменных гнезда (в среднем каждое гнездо встречается 2,14 раза, в мужских рифмах — 3,16, в женских — 1,71).

Из 87 общих гнезд, составляющих около 40% словаря сомнительных рифм, две группы текстов в целом беднее рифменными созвучиями, чем каждая из них в отдельности 63.

С расширением репертуара рифм понижается их концентрация (Гаспаров 1984б, 5). У Батенькова на долю 5 наиболее употребительных гнезд приходится 27,1% мужских рифм и 18,9% женских: [-ать (17/2), -ой (17/8), -ит (14/7), -ах (12/1), -ов (9/2); -ает (16/3), -ою (12/6), -енье (12/2), -енный (11/4), -енья (10/2)]. У Псевдо-Батенькова на долю 5 наиболее употребительных гнезд приходится 22,7% мужских рифм и 11,9% женских [-ой (8/17), -ей (7/6), -ит (7/14), -ет (6/8), -ом (6/4); -ою (6/12), -ая (5/6), -ами (4/8), -еет (4/0), -енный (4/11)] 64. Все вышеперечисленные гнезда, кроме одного, представлены и у Батенькова, и в dubia. Диспропорции в распределении рифм из этих гнезд еще ничего не говорят об их генезисе: так, в подлинных произведениях из 7 рифм на -ас 4 находятся в «Одичалом» и ни одной — в «Тюремной песни». Знаменательно также, что концентрация как мужских, так и женских рифм в обеих группах текстов выше, чем, например, у Пушкина: у него доля первых 5 гнезд в мужских рифмах — 20,5%, в женских — 11,2% (Гаспаров 1984б, 15) 65.

В 1815—1860 гг. на 100 рифм у русских поэтов было около 15 опорных звуков (Гаспаров 1984а, 144; 1984б, 33). У Батенькова их больше вдвое (30,8), в dubia — только на треть (20,1). С точки зрения точности рифменных созвучий мужские рифмы в подлиннике ничем не отличаются от сомнительных: закрытых неточных рифм у Батенькова — одна (сил : кумир), в dubia — две (ось : гвоздь, льдом : Томь); открытых неточных у Батенькова — 3 (тужа : душа, ходи : взнести, Земля : семья), в dubia — 4 (дитя : я, тебя : моя, глаза : небеса, любви : свои). Есть среди бесспорно батеньковских также 4 закрыто-открытых рифмы, для того времени исключительно редкие (высоты : святый × 3 и красы : сый). «До 1910-х гг. <они> были представлены единицами» (Гаспаров 1984б, 11 и др.; ср. 1984а, 245; Кошутић 1919, 394—395), но именно данные рифмы освящены авторитетом классиков: слова святый и высоты сочетал рифмой Ломоносов, слова сый и красы — Державин (см. Томашевский 1948, 250). Но зато у предшественников Батенькова нет рифмы голове : церквей, которая наличествует в dubia. Подобно V ритмической форме 4-стопного ямба, она могла бы упрочить сомнения в подлинности стихов из тетради Трубецкого, если бы аналогичные созвучия не были подкреплены документально 66.

ПРИМЕЧАНИЯ

1     Исследование выполнено при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда (проект 98-04-06164; «Стих и смысл в русской поэзии ХVIII—ХХ вв.»).

2     У других декабристов сроки заключения не увеличивались, а сокращались: например, барон В. И. Штейнгель, как и Батеньков, осужденный по III разряду, ограничился неполными 10 годами каторги. На бумаге наказание Батенькову тоже было сокращено до 10 лет (см. Гернет 1946, 175 примеч. 3).

3     Б. Л. Модзалевский пришел к выводу, что Батеньков был болен «какою то формою mania grandiosa», «быть можетъ <...> съ проблесками сознанія» (1918, 107): «Когда я поравнялся съ Гомеромъ, — извещал он Николая I в январе 1835 г., — тогда стало разкрываться, что такое вознести народъ <ср. строфу 17 „Тюремной песни“ в редакции А. А. Илюшина (1978, 103). — М. Ш.>». «Когда я поравнялся съ Рафаелемъ, узналъ, что такое быть <ср. строфу 28 „Тюремной песни“. — М. Ш.>» (Модзалевский 1918, 120). Мало того, мысленно Батеньков поравнялся с самим Создателем. «Въ день Пасхи» 1828 г., вспоминал он десятилетия спустя, «я почувствовалъ себя Творцомъ, равнымъ Богу<,> и вмѣстѣ съ Богомъ рѣшился разрушить міръ и пересоздать» (Гершензон 1916, 34; ср. строфы 21 и 26 «Тюремной песни»). В подтверждение своего диагноза Модзалевский цитировал послания Батенькова к императору, в которых бессвязные и отрывочные мысли о делах «государственной важности» перемежаются матерной бранью: «Если <...> членъ Тайнаго Общества <...> прикосновенъ былъ къ дѣламъ сего рода. Тогда въ одну сторону когда къ чувству прикосновенія умъ за разумъ заходится, то продолжать дѣло до толѣ пока п<изда>/еще не произнесено станетъ лѣзвѣемъ». «Когда въ другую сторону прикосновенный остается полоумнымъ, тогда до проявленія ему голоса во снѣ пресѣчь общеніе внѣшней жизни. Пока приметъ огненной языкъ или вдохновеніе Оды» (1918, 124).

Противоположное мнение восходит еще к рапорту штаб-лекаря Г. И. Элькана (26.III 1828), которому казалось, что Батеньков симулирует сумасшествие, чтобы скрыть намерение самоубийства (см. Модзалевский 1918, 111). 25.I 1846 в ответ на исходящее от императора приказание переосвидетельствовать Батенькова комендант крепости Н. И. Скобелев доносил шефу жандармов графу А. Ф. Орлову: «<...> при не рѣдкихъ посѣщеніяхъ, я никогда не находилъ преступника Батенькова лишеннымъ разсудка, въ чемъ и крѣпостной медикъ со мной согласенъ» (Модзалевский 1918, 133; ср. Чернов 1933, 64—66). Странное поведение заключенного и его маловразумительные речи оппоненты Модзалевского объясняют тем, что Батеньков, подобно юродивому, рассчитывал на то, что болезнь обеспечит ему свободу высказываний. Эти предположения отчасти питает крайняя дерзость батеньковских писем Николаю I: «Государь, ты дуракъ <...>»; «Ссуди мнѣ, пожалуйста, рублей до пяти. Тяжело все одну кашу. Отдамъ — когда разбогатѣю»; «Мнѣ бы тебя хоть одиножды убить. Тогда бы я прахъ Твой и разсѣялъ»; «Ежели позвать Тебя на трубку табаку; то пожалуй и не помиримся» (Модзалевский 1918, 121, 122; ср. Карцов 1965, 168—170). По рассказам М. М. Гедельштрома (Стогов 1878, 517) и Е. И. Якушкина (1926, 46—47), версию о симуляции поддерживал Батеньков.

4     С этим вряд ли согласился бы сам стихотворец: «Съ этаго времяни <Батеньков говорит о кризисе 1828 г. — М. Ш.> слагалъ уже я стихи чрезвычайно сильные и умные» (Гершензон 1916, 33).

5     На какое-то время коллегам почудилось даже, что благодаря исследованию Илюшина «поэзия декабриста Г. С. Батенькова, интересного поэта-экспериментатора, но очень отдаленного предтечи ХХ в., интерпретирована и оценена <...> в целом <...> на базе более высокой филологической культуры (и с человеческой отзывчивостью, предполагаемой ею), чем значительно сильнее задевающая нашу эпоху поэзия Хлебникова» (Григорьев 1983, 20).

6     Процитирую (в извлечениях) справку, составленную заместителем начальника отдела организации и учета документов Государственного архива Российской Федерации (ГАРФ) Л. Г. Ароновым (3.VII 1997): «Фонд № 1143 „Трубецкой Сергей Николаевич <?!>, князь, декабрист“ поступил в Центральный Государственный Исторический архив в г. Москве (ЦГИАМ) из Центрального государственного архива древних актов (ЦГАДА) в составе фонда „Свербеевых“ в 1941 г. В конце 40х гг<.> происходило описание документов, тогда же и был сформирован фонд № 1143 <...> В 1959 г<.> фонд № 1143 микрофильмировался <...> Дело № 48 <содержащее письма и стихи Батенькова. — М. Ш.> не было микрофильмировано. В акте проверки наличия и состояния документов фонда от ноября 1975 г<.> впервые зафиксировано отсутствие дела № 48. Тогда же это дело было поставлено на учёт, как отсутствующее <...> Можно предположить, что дело № 48 отсутствовало уже в конце 1950х гг. <...> В настоящее время дело № 48, оп. 1 ф. 1143 продолжает находит<ь>ся в розыске». [Следует добавить, что в 1961 г. фонды ЦГИАМ были переданы в Центральный государственный архив Октябрьской революции (ЦГАОР), в 1992 г. переименованный в ГАРФ.]

7     Речь не идет о тех нередких случаях, когда реконструкция текста базируется на его стихотворной структуре [см. одну из последних работ в этом направлении (Гаспаров 1991)].

8     Схема доказательства на протяжении всей 400-страничной работы Корша в общих чертах такова: данный стих или данное выражение в «записи» Зуева нехороши; Пушкин тоже не свободен от недостатков; следовательно, это Пушкин. Означает ли это, что, кроме Пушкина, никто плохих стихов не писал? Современная Коршу академическая наука встретила его труд сочувственно: «Кому бы ни принадлежало окончаніе „Русалки“ <...> но данныя языка <...> таковы, что даютъ полное основаніе для рѣшенія вопроса объ окончаніи „Русалки“ <...> именно, въ томъ смыслѣ, въ которомъ онъ рѣшенъ Коршемъ» (Будде 1904, 12 примеч. 1). Критику лингвистических и стиховедческих аргументов Корша см.: Виноградов 1958, 10—18; 1959, 272—287; Штокмар 1960, 101—124.

9     Ср.: «Кривая Зуева, постоянно выходя за пределы Пушкинского употребления ритмических форм, явно принадлежит не Пушкину, а какому-то эпигону» (Томашевский 1923, 117—118). Редкоударные стопы у Зуева ударяются еще реже, а частоударные — еще чаще, чем у Пушкина: так, на 2-й стопе бесцезурного 5-стопного ямба уровень ударности у Пушкина колеблется от 69,1 до 76,1%, у Зуева — 67,2%; на 3-й стопе: у Пушкина — от 82,5 до 87,3%, у Зуева — 88,4%; на 4-й стопе: у Пушкина — от 50,6 до 59,8%, у Зуева — 48,0%. Таков же характер различий в ритме словоразделов.

10    По тем же причинам нуждается в пересмотре датировка еще двух произведений Ломоносова (см. Шапир 1996б, 91 примеч. 9; и др.).

11    Оспаривая атрибуцию «Луки» Баркову, Тарановский обратил внимание на то, что «в генеалогии Мудищевых» фигурирует прадед героя — «блестящий генерал при дворе Екатерины Великой»: Благодаря своей машине // При матушке Екатерине // Был в случае Мудищев Лев, // Красавец генерал-аншеф. Отсюда ученый заключил, что «Лука должен был бы родиться в первые годы ХIХ в.» (Taranovsky 1982, 429). Думается, что в своих выкладках Тарановский неаккуратен: правнук Льва Мудищева не должен быть старше правнуков Екатерины, а потому он никак не мог появиться на свет раньше 1810 г. (ср. Сапов 1994б, 348). При этом с его рождения до времени действия поэмы прошло еще четыре десятилетия: Лука Мудищев был дородный // Мужчина лет так сорока.

12    Удельный вес приблизительных рифм принято указывать в процентах от общего числа женских рифм за вычетом неточных (Гаспаров 1984б, 8).

13    Обследованные тексты см.: Илюшин, Красухин 1992, 110—122; Сапов 1994а, 249—260, 362—371.

14    Ср. полемические отклики на статью Лотманов (Сарнов 1986; Песков 1987; Грекова 1988).

15    К числу немногих ярких исключений относятся разыскания Цявловского (1996) об авторе «Тени Баркова», но структуры пушкинского стиха они не затрагивают.

16    На правах необязательной догадки предложу такое объяснение. Фонд Трубецкого поступил в ГАРФ в составе фонда Свербеевых (см. примеч. 6). Батеньков был дружен с Н. Д. Свербеевым и его женой, урожденной З. С. Трубецкой. Оказавшиеся у нее стихотворения позднего Батенькова она вполне могла вложить в тетрадь, подаренную поэтом ее отцу.

17    Что такое «Песнь девы», неизвестно, но три другие вещи в книгу Илюшина попали, причем «Отрывок» — со ссылкой на недостоверную тетрадь (1978, 151).

18    См.: РГБ, ф. 20 (Г. С. Батеньков), к. 15, ед. хр. 4, л. 5.

19    См.: Там же, к. 6, ед. хр. 14, л. 8.

20    В числе источников «Тюремной песни» значится также тетрадь из ЦГАОР (Илюшин 1978, 113).

21    См.: РГБ, ф. 20, к. 6, ед. хр. 14, л. 5.

22    Мы не владеем точными данными о том, сколько стихотворений было в исчезнувшей единице хранения (в описи нет даже количества листов в деле!), но если верить Илюшину, тетрадь, подаренная Трубецкому, была очень велика: в ней, кроме всего прочего, были еще отрывки из «Тюремной песни» и «Писаний сумасшедшего», а также один из наиболее ценных автографов оды «К математике» (Илюшин 1978, 113, 127, 133; фотокопию листа этой тетради с текстом строф из «Тюремной песни» см. Снытко 1956, 307).

23    А. А. Илюшин служил в Институте славяноведения с 1965 по 1973 г.

24    Эти сведения подтверждаются справкой Л. Г. Аронова (см. примеч. 6): «Было установлено, что дело № 48 приблизительно в 1953—54 гг<.> выдавалось заведующему хранилищем личных фондов ЦГИАМ, ныне покойному Т. Г. Снытко».

25    Записка подписана и датирована 3.ХI 1997.

26    У Полежаева: И в ней, как кажется, сгнию! («<Отрывок из письма к А. П. Лозовскому>»).

27    Реконструкции такого рода — «это уже что-то вроде соавторства <...> Но это упрек не столько Илюшину, сколько В. Н. Абросимовой <...> Сам Илюшин благоразумно оговаривается, что не уверен „в непогрешимости собственных конъектур“» (Николаева 1989, 209).

28    Версификаторская ловкость редактора, вызвавшая восхищение И. Ф. Бэлзы (1989, 274), имеет свои пределы: точную женскую рифму Катенина (Беатрика : лика) Илюшин заменил на неточную (Беатриче : обличье). Ни одной такой рифмы в поэзии Катенина нет (ср. Гаспаров 1984а, 142; 1984б, 20; о рифмах в илюшинском переводе «Комедии» см. Серков 1989, 40).

29    Надеяться на снисходительное отношение А. А. Илюшина к моей недоверчивости мне позволяет недоверчивость, им самим проявленная в близкой ситуации. Г. В. Ермакова-Битнер (1965, 660) использовала копию, которую В. Н. Орлов снял с авторского экземпляра «Сочинений и переводов» Катенина (впоследствии экземпляр был утрачен). Илюшин спрашивал: «Почему мы не можем считать этот источник авторитетным? <...> потому, что сам В. Орлов не воспользовался им при подготовке издания стихотворений Катенина (1937 и 1954 годов). Ничто <...> не может так поколебать веру в источник, как пренебрежение к нему со стороны его же владельца <...> исправления, с которыми Г. Ермакову-Битнер познакомил В. Орлов, касаются стихов, в полном смысле слова вошедших в историю русской литературы <...> Так, в результате этих исправлений из баллады „Убийца“ исчез стих, высоко оцененный Пушкиным: „Да полно, что! Гляди, плешивый!“ <...> из баллады „Леший“ пропал стих: „Там ядовитый скрыт мухомор“, также вызвавший в свое время много разноречивых толков. Почти через двадцать лет после написания этих стихотворений Катенин в точности воспроизвел их в „Сочинениях и переводах“. Поэтому мы имеем все основания требовать самых веских доказательств того, что Катенин действительно впоследствии устранил эти строчки» (1966б, 215). Претензии, предъявленные рецензентом, вызвали отповедь Г. П. Макогоненко и И. З. Сермана «В кривом зеркале» (1966). Ответная реплика Илюшина («На зеркало неча пенять...») не была принята к печати (ср. Илюшин 1971б, 82).

30    Ср.: «<...> Батеньков <...> почтил десятую годовщину смерти Жуковского странным стихотворением — полемической вариацией „Теона и Эсхина“. На слова Жуковского-Теона о „верных благах“, что выше „наслаждений минутных“, о том, что, утратив их, скиталец Эсхин „жизнь презирать научился“, Батеньков, отсидевший двадцать лет в одиночной камере, ответил строфой, в которой горечь смешалась с гордостью, безысходность — с печалью» etc. (Немзер 1990, 45).

31    Независимо от Немзера cхожие претензии, несколько обстоятельнее аргументированные, предъявила Илюшину Е. Г. Неумоина (1980).

32    В биографической заметке о Батенькове Л. Г. Фризман допустил грамматическую неловкость, которая в контексте нашего предположения приобретает символический смысл: «Долгое время Батенькова считали случайным человеком в литературе <...> Вся несправедливость этого мнения обнаружилась лишь недавно, когда вышла книга А. А. Илюшина „Поэзия декабриста Г. С. Батенькова“ (М., МГУ, 1978), где напечатано несколько десятков его <чьих? — М. Ш.> стихотворений, большинство из них впервые. В их числе „Узник“, „Non exegi monumentum“ и другие, ярко характеризующие своеобразие таланта и силу духа этого замечательного человека <какого? — М. Ш.>» (1980, 198).

33    Истины ради надо сказать, что в этой подборке есть 7 безусловно батеньковских строк: 4 в одном стихотворении («Узник») и 3 в другом («Песни дорожные»).

34    Вот лишь некоторые из них: в газете «Советская Россия» (Батеньков 1983, 4) — стихотворение «Узник» и строфа из стихотворения «На приезд мой в Калугу» (3300000 экз.); в сборнике «Поэты-декабристы» (Охотин 1986, 348—352) — стихотворения «Раздумье» и «Non exegi monumentum» (25000 экз.); в томе из серии «Полярная звезда» (Батеньков 1989, 411) — стихотворение «Утром уеду отсюда...» и сопутствующий прозаический отрывок из письма к Трубецкому (50000 экз.); в миниатюрном издании поэзии декабристов (Сергеев 1990, 36—41) — те же стихи, что и в сборнике под редакцией Н. Г. Охотина (5000 экз.); в статье Немзера о Василии Гроссмане (1990, 45) — 6 строк из стихотворения «12 апреля 1862 г.» (28855 экз.) и др. Зафиксирован также единственный факт влияния Батенькова на русскую поэзию. Книгой Илюшина вдохновился П. Вегин и в 1980 г. написал поэму «Non exegi monumentum»: из десяти батеньковских эпиграфов к разным главам пять принадлежат поэту-декабристу и пять — неведомо кому. (В дальнейшем этого загадочного автора я буду иногда называть Псевдо-Батеньковым, не предрешая результатов исследования, но исключительно из соображений удобства.)

35    Примечательно, что в пособие Строганова вносит оживление его собственная мистификация, по-моему, очень неискусная. Под видом «дидактической поэмы, обнаруженной недавно в одном из центральных архивов», в книге опубликованы, скорее всего, стихи самого Строганова, понапрасну им названные гексаметрами: хотя он «педантично» старался «соблюсти схему канонического гекзаметра» (1993, 62, 65; 1996, 71, 73), в нее не укладывается свыше трети стихов поэмы.

36    Корпус сомнительных текстов (с учетом всевозможных интерполяций) насчитывает 716 стихотворных строк (см. § 1.3). Для сравнения привлекаются 1212 полных стихов настоящего Батенькова. Это на 2 стиха больше, чем в книге Илюшина, который, во-первых, не целиком прочел 46-ю строку стихотворения «Таинства» [И повелите подъ ножами (РГБ, ф. 20, к. 6, ед. хр. 14, л. 9 об.); у Илюшина: И . . . . . . . . . . . под ножами (1978, 120)], а во-вторых, заменил точками 6-ю строку «Молитвы старца»: Съ тобой Израиля общенье [РГБ, ф. 20, к. 6, ед. хр. 14, л. 10; по признанию Илюшина, на этой купюре категорически настаивал В. И. Кулешов, в те годы заведовавший кафедрой истории русской литературы филологического факультета МГУ; по той же причине был отредактирован 17-й стих «Песни девятой»: Израиль, отрокъ окрыленный (Там же, л. 10); ср.: С Сиона отрок окрыленный (Илюшин 1978, 123)]. В подсчеты не входят: 1) фрагменты из «Писаний сумасшедшего», поданные Илюшиным как верлибры (их версификационный статус неясен); 2) 23 строки из двух ненапечатанных и недатированных отрывков, разысканных В. А. Поповым (см.: РГБ, ф. 20, к. 1, ед. хр. 1, л. 1; к. 6, ед. хр. 4, л. 25)]; 3) 28 строк масонской оды (1820-е?), не учтенные в книге Илюшина: процитированные Батеньковым в «Записке о масонстве» (1933, 119—120), они были исключены из двух первых ее публикаций (см. Пыпин 1872, 271—277; 1916, 462—468).

Несмотря на текстологическую уязвимость издания 1978 г., все произведения рассматриваются в редакции Илюшина; исправления делаются лишь в случае явных ошибок, не оставляющих места для какой бы то ни было текстологической мотивации, например: <...> Пространство в нескольких шагах, // С железом ржавым на дверях, // Соломы сгнившей пук обшитый // И на увлаженных дверях <вместо стенах. — М. Ш.> // Следы страданий позабытых [Илюшин 1978, 93; ср. Батеньков 1859, 8; эту ошибку, исправленную Фризманом (1990, 201), Немзер и А. М. Песков размножили в количестве 600000 экземпляров (1985, 296; Немзер 1991, 74; ср. также Охотин 1986, 343; Сергеев 1990, 29)]; <...> Огонь в умах <вместо сынах. — М. Ш.> твоих разбудит // Во тьме уснувшие умы; Восторг един нас окриляет, // Его из Пинда <вместо не пища. — М. Ш.> возбуждает, // А тяготеет к духу дух; Когда восторженный душою // Державин звезды с выши <вместо свыше. — М. Ш.> зрел <...>; Смотри! Как рваный плащ, собою // Окутал землю океан, // Он горы спрятал под собою <вместо под водою. — М. Ш.> <...>; <...> Шарел <вместо шалил. — М. Ш.> на стенах Ватикана <...> и мн. др. [Илюшин 1978, 101—103, 111; ср.: ГАРФ, ф. 1153 (Муравьевы М. Н., Е. Ф., Н. М., А. М. и др.), оп. 1, ед. хр. 166, л. 3 об., 4, 5, 10, 10 об.; РГБ, ф. 20, к. 6, ед. хр. 14, л. 8].

37    4-стопным ямбом написано еще полсотни строк Батенькова, не включенных в общую статистику (см. примеч. 36).

38    Это именно неисправный элегический дистих, а вовсе не «рифмованные гекзаметры», которыми так восхищается Строганов (1993, 42). Рифма в русском элегическом дистихе была канонизирована родоначальником этого размера — Тредиаковским (Шапир 1994, 55, 77 примеч. 35; 1996а, 293).

39    За тот же период пропорция 4-стопного ямба, других ямбов, трехсложников и неклассических размеров у Батенькова — 46,0 : 11,9 : 36,3 : 5,8; у Псевдо-Батенькова — 86,5 : 3,6 : 6,3 : 3,6.

40    В русской поэзии 1840—1850-х годов совокупный объем дактиля, амфибрахия и анапеста — в среднем около 20—23% (Гаспаров 1974, 51).

41    При подсчетах учитывались произведения и отрывки не короче 8 полных стихов подряд.

42    Еще 4 таких 10-стишия находятся среди неучтенного при подсчетах (см. примеч. 36).

43    Новаторство заключается в том, что эти строфы перемежаются 4-строчным рефреном на одну дактилическую рифму, причем три первых строки рефрена — батеньковские (ср. Илюшин 1978, 69).

44    Батеньков слегка модифицирует размер «Черной шали», заимствуя ее мотивы: Он один меня <...> верно и сильно любил (ср.: Когда легковерен и молод я был, // Младую гречанку я страстно любил); Этот мучит, лаская, впивая меня: // Я все ждусь не дождуся желанного дня (ср.: Прелестная дева ласкала меня, // Но скоро я дожил до черного дня). À propos: на протяжении трех лет Батеньков был одним из ближайших сотрудников Аракчеева по Корпусу военных поселений, и потому ничем не примечательная строка этого стихотворения: Он один мне без лести «люблю» говорил — невольно приводит на память легендарный девиз его шефа («Без лести предан»).

45    Позднейшие исследования внесли в эту хронологию свои коррективы: у поэтов 1810-х годов были предшественники в ХVIII в. (см. Гаспаров 1982, 198).

46    Конечно, абсолютное равенство ударности иктов у Батенькова — случайность, и ее не надо фетишизировать. Так, заключительная строка отрывка «Победы не завидна доля...» (1855?) учитывается в той редакции, какую имел в виду Илюшин: Побѣдѣ [слава], умъ и воля, // И [дивно встретить тутъ] любовь (РГБ, ф. 20, к. 6, ед. хр. 14, л. 13; ср. Илюшин 1978, 142). Однако стихи эти Батеньков исправил, и на месте полноударной формы появилась форма с пропусками ударения на 1-й и 3-й стопе: Побѣдѣ честь, гдѣ умъ и воля, // И освященная любовь (РГБ, ф. 20, к. 6, ед. хр. 14, л. 13). С другой стороны, в текстах, не включенных в подсчеты (см. примеч. 36), ударения чаще пропускаются не на 1-й, а на 2-й стопе (тип ХVIII в.), но больше чем наполовину это куски ранней (!) масонской оды 1820-х или даже 1810-х годов (другие отрывки этой группы вообще не поддаются датировке).

47    С этим связано некоторое повышение средней ударности стопы — 80,2% против 79,5% у Батенькова. Но у Пушкина этот показатель еще выше (в 1814—1820 гг. — 80,5%), а разброс по произведениям — еще больше: от 79,4% в «Евгении Онегине» до 82,0% в «Цыганах» (Тарановски 1953, таб. II—III).

48    Это ощутимо в середине строки: ударность 3-го слога в сравниваемых группах текстов — 1,5% и 0,3%; ударность 5-го слога — 1,1% и 0,3%.

49    Для полноты картины скажу только об одном частном ритмическом отличии подлинных стихов от сомнительных. Батеньков в четырех случаях атонирует двусложные притяжательные местоимения: О, да познаем Твою волю!; И направленью моих крил («Тюремная песнь»); Как в море блещут его латы («К математике»); Я к бесподобной моей Леде («Хочу ли выпить полной чашей...»). В dubia эти местоимения стопроцентно ударны.

50    Например, в 4-стопном ямбе Шевырева, написанном в 1820 г., Тарановский (1953, таб. III) насчитал 17,8% стихов, в которых граница между словами проходит после 4-го слога; в 1825 г. таких стихов было уже 35,4%. У самого Батенькова в «Тюремной песни» 36,4% стихов имеют диерему после 3-го слога, а в оде «К математике» — 52,0%.

51    То же наблюдаем и у Батенькова: в «Одичалом» доля словоразделов после 2-го и 3-го слогов составляет 45,2% и 40,7%, в оде «К математике» — 37,8% и 52,0%.

52    В «Тюремной песни» есть даже III форма с гипердактилическим словоразделом: И неоткуда инде взяться.

53    Это отражается и на разной употребительности словораздельных вариаций: стихи типа Теперь — прости всему навек! (´|´|´|´) составляют четверть всех авторитетных строк I формы и 18% сомнительных; стихи типа И научу тебя творить (´|´|´) составляют половину авторитетных строк II формы и 28,5% сомнительных; и т. д.

54    В неизданных воспоминаниях В. П. Буренина, который знал автора «Одичалого» лично, говорится о том, что в крепости Батеньков «написал поэму», где «подражает отчасти „Шильонскому узнику“ Байрона. Батеньков читал поэму не только в переводе Жуковского, но и в подлиннике. Это видно из того, что местами он переменяет короткий ямбический стих на строки с рифмами посередине, как это встречается в байроновской поэме» (цит. по: Илюшин 1978, 22—23). Буренин не заметил разницы: Батеньков режет пополам 4-стопные строки, в коих внутренняя рифма всякий раз находит внешний отголосок, Байрон же, спорадически допускающий в четырехстопник 3-иктные стихи, два раза на протяжении поэмы (в начале ее и в конце VIII главки) вводит в текст попарно рифмованные 2-стопные ямбы, не имеющие внешних рифменных связей: My hair is grey, but not with years, // Nor grew it white // In a single night, // As men’s have grown from sudden fears <...>; I know not why, // I could not die, // I had no earthly hope — but faith, // And that forbade a selfish death. Тем не менее ритмический источник «Одичалого» Буренин угадал верно (ср. Илюшин 1978, 28—29): кроме сверхкратких строк и вольной рифмовки английским образцом подсказано повышение доли полноударных строк (41,2%) и повышение уровня диерезы: <...> I ought to do — and did my best — // And each did well in his degree; <...> Unless he could assuage the woe // Which he abhorred to view below; <...> For all was blank, and bleak, and grey; // It was not night — it was not day <...>; It might be months, or years, or days — // I kept no count, I took no note — // I had no hope my eyes to raise <...>; And thus when they appeared at last, // And all my bonds aside were cast <...> etc. Все эти «родимые пятна» ритмики Байрона в переводе Жуковского исчезли.

55    Добавлю, что в «Одичалом» 1-я стопа по числу ударений почти не уступает 2-й (91,0% и 91,5%), в то время как в «Узнике» (без учета его четырех несомненно батеньковских строк) 2-я стопа «тяжелее» 1-й на 20%; при этом, однако, оба произведения роднит нагнетение полноударных форм — и в «Одичалом», и «Узнике» I форма по употребительности сравнялась с IV и достигла соответственно 41,2% и 40,0% (ср. примеч. 54).

56    Обследованы все произведения и отрывки не короче 10 полных стихов подряд. Формулы, по которым вычисляются коэффициенты, см. в статье А. Л. Беглова (1996, 114, 118 примеч. 15—16).

57    Вероятность появления таких четверостиший вычисляется по формуле:

pXXY = Σi≠j pi2pj2,                               (1)

где pi и pj — это доля строк ритмических форм i и j (i, j=I, II, ..., VII).

58    Ее величина рассчитывается по формуле: pXXY = Σi≠j pi2pj .                                 
(2)
Отклонение является значимым, если оно не попадает в промежуток

pXXY ± tα √ pXXY (1 — pXXY) / √ N,        (3)

где N — это количество строф, а tα — уровень значимости (при вероятности ошибки α = 1% уровень значимости tα = 2,3).

59    Большáя величина поправки обусловлена относительно малым количеством одических строф в dubia.

60    Приведу без комментариев данные по каноническим десятистишиям Ломоносова, написанным после 1744 г. Это 270 строф, в которых сочетания AbAb + XYXY занимают 10,7% (pXYXY = 5,5 ± 3,2%); сочетания CCd + XXY — 26,3%; сочетания EEd + XXY — 23,3% (pXXY = 20,1 ± 7,8%). Единственное десятистишие со строго гомологической композицией отмечено в «Оде господина Руссо» (1759; строки 51—60).

61    Величина pXX определяется по формуле:

Σ pi2.                                                     (4)

62    Под рифменным гнездом понимается общая фонетическая часть рифмующих словоформ, достаточная для образования рифмы: -ас (вас, глаз, зараз, нас, Парнас, Пегас, погас, час), -омы(й) (громы, пасомый, несомый) и т. д. Йотированные, приблизительные и неточные рифмы составляют отдельные гнезда (см. Гаспаров 1984б, 4).

63    Совпадают не только рифменные гнезда, но и конкретные пары рифм: Бог: итог, дух:слух (у Батенькова — 3 раза), символы:глаголы (у Батенькова) и глаголы:символы (в dubia), помыслить:исчислить (у Батенькова) и мыслить: числить (в dubia) и др.

64    После дроби указывается распространенность рифменного гнезда в противоположной группе текстов.

65    Этот результат тем более любопытен, поскольку противоположен ожидаемому: цифры по Пушкину получены на материале 2000 рифм; средняя повторяемость рифменного гнезда в этой выборке намного выше, чем у Батенькова и Псевдо-Батенькова (в мужских рифмах — 6,5 раз, в женских — 2,3), и несмотря на это в поэзии Пушкина 5 самых крупных гнезд оттягивают на себя меньшее количество рифм (см. Гаспаров 1984б, 15).

66    Куда более современное впечатление производит рифма М. Розенгейма пришлецов : лицо («Лермонтову», 1841).

67    Доля неточных рифм измеряется в процентах от общего числа женских рифм, доля йотированных — как и доля приблизительных (см. примеч. 12). В обеих группах текстов господствующий тип неточной рифмы — это замена согласных в начальной позиции и тождество их в финальной: холодных : томных, голый : сосновый, кинжалом : жаром, спокойно : свободно, неприметный : медный (Батеньков), тюремных : душевных, бездну: воскресну, любовью : раздолью, пойма : Швартгольма, духовных : достойных (Псевдо-Батеньков) и проч. К этому типу относится 3/4 неточных женских рифм у Батенькова и 3/5 в dubia (ср. Жирмунский 1923, 188—190).

68    Эта батеньковская рифма для ХIХ в. уникальна (см. Томашевский 1948, 250; Гаспаров 1984б, 10); ср. цепи : небе у Псевдо-Батенькова. В произведениях обеих групп есть также рифмы вроде священный : вселенной; я не стал их причислять к приблизительным, памятуя о дублетных написаниях прилагательных мужского рода: ый // ой (ср. Жирмунский 1923, 125—129; Томашевский 1948, 248—249; Гаспаров 1984б, 8—9; и др.).

69    В списке эти типы расположены в порядке убывания их продуктивности: первый тип задействован 13 раз, последний — единожды (ср. Гаспаров 1984б, 9, 33).

70    Обследовано 1615 женских рифм Тютчева; за рамками исследования остались только стихотворные шутки и телеграммы, стихи, написанные во время предсмертной болезни, коллективное и приписываемое.

71    Одновременно с экспансией приблизительных созвучий у Тютчева сужалась сфера применения созвучий неточных: если в 1810—1820-х годах на их долю приходилось 3,2% женских рифм, то в 1860—1870-х — 1,4% (у Псевдо-Батенькова неточных женских рифм также на 2,7% меньше, чем в подлинных стихах). Узаконение приблизительной рифмы ознаменовало смену установки с графической на фонетическую — этим объясняется то, что распространению приблизительной рифмы у Тютчева сопутствовало исчезновение книжных («церковнославянских») рифм типа времен : священ или встает : свет. В 1810-х годах рифмы с книжной огласовкой связывали между собой 5,1% стихотворных строк Тютчева, в 1820-х го-дах — 1,9%, в 1830-х — 2,1%, в 1840-х — 1,1%, в 1850-х — 0,6%, в 1860-х — 0,3%, 1870-х годах — ни одной [ср. Коллер 1974, 249—254; формы на -енный рассматривались как морфологические, а не фонетические славянизмы и потому при подсчетах не учитывались (см. Будде 1908, 14—22; 1911, 238, 242; Бернштейн 1922, 333—334; Томашевский 1948, 245; Холшевников 1989, 47—51; и др.)]. Параллелей этому феномену в стихах, собранных Илюшиным, нет: у Батенькова с самого начала было очень мало рифм с книжной огласовкой — 2 или 3 конечных [Архимедъ : медъ, перемѣнъ : временъ] и одна внутренняя (придетъ: свѣтъ). У Псевдо-Батенькова тоже 3 таких рифмы (лѣтъ : полетъ, села : кипѣла, прежній : надежней). Неясно, можно ли считать специфически книжными огласовки совершенству : многоженству, звѣздъ : мѣстъ (Батеньков; ср. Кошутић 1919, 23, 469—472) и безупречна:скоротечна [dubia; ср. форму безупрёчный в 3-м издании словаря Даля (1903, стб. 189) и рифму безупречно:прочно у Некрасова]. Сомнительная рифма прежній:надежнѣй примечательна соединением книжной огласовки в корне и разговорной огласовки в аффиксе (см. примеч. 75; ср. Холшевников 1989, 48). Ср. также книжную и разговорную фонетику [истоки:глубокий, жестокой (И. м. р.):глубокой (Р. ж. р.)] в рифмах Псевдо-Батенькова; в подлинных стихах нет созвучий ни того, ни другого типа (ср. Кошутић 1919, 266—279; Бернштейн 1922, 335—338; и др.).

72    Ср. письмо Батенькова И. И. Пущину от 17.III 1848: «Сказав несколько слов о литературе, вы меня вызываете. Осьмнадцать лет совершенно скрывалась она от меня за железною решеткою, зато предстала опять ярко со всеми ее новостями и обновленьями. Невольно должно было составить свое понятие» (1989, 236).

73    Рифма преступленья : наблюденье в начале 3-й строфы (Илюшин 1978, 115—116) базируется на недоразумении: в рукописи — наблюденья (см.: РГБ, ф. 20, к. 6, ед. хр. 14, л. 5).

74    Обследовано 397 рифм из стихотворений «Четыре части дне», «На пияницу», «Трудно всим угодити», «Эпитафион», «На ленивца», «Parentibus par gratia reddi nequit», «Седьм наук свободных», «4 преобладающия комплексии», «Стражей чистоты 6», «В начале упреди», «Вид жизни людския», «4 стихии и следствия оных», «Седми планит знамения и их деяния следуют», «8 чюдес света», «Новооткрытыя вещи», «Краль шведский офицеров своих ищет», «Отчаяние краля шведскаго», «Пять чювствии следуют», «Времени премены и разность» (см. Илюшин 1989; 1990б; 1990в; 1992а; 1992б; 1996). Учитывались все созвучия, охватывающие не менее двух последних слогов, независимо от места ударения.

75    Равнодушие Илюшина к графическим условностям рифмы ХVIII в. понудило меня поискать, нет ли расхождений между Батеньковым и Псевдо-Батеньковым в графической точности рифмовки под ударением. В этом отношении подлинные стихи оказались ненамного графичнее сомнительных: в общем объеме рифм [э́]:[э́] пары ѣ:е у Батенькова занимают 18,7%, в dubia — 23,4%; в общем объеме рифм [ó]:[ó] пары о:е у Батенькова занимают 4,3%, в dubia — 8,5%.

76    Сочетания букв в первых строках этих таблиц обозначают рифмующие части речи: С — существительные, П — прилагательные и причастия, Г — глаголы (без причастий и деепричастий) и т. д. Сс — это грамматически разнородные существительные: Гомера (Р. м.):мера (И. ж.), зимы (Р. ж. ед.):умы (В. м. мн.); Пп — грамматически разнородные прилагательные: льдистой (Р. ж.):чистой (И. м.), возвышенный (ед.):отворенны (мн.); Гг — грамматически разнородные глаголы: веселятся (3 л.):поверяться (инф.), ходи (пов.):внести (инф.) и др.

77    Грамматически однородными считались рифмы, образованные словами одной части речи, имеющими одинаковую словоизменительную парадигму и стоящими в одной и той же грамматической форме (игнорировались различия, связанные с видом глаголов и одушевленностью существительных, а при рифмовке во множественном числе — несовпадения в парадигме единственного числа).

78    Данные по поэтам ХVII—ХХ вв. см. Гаспаров 1984б, 16; ср. 1984а, 240; а также Розанов 1948, 174—176.

79    Расширительную теорию метра и ритма см. Шапир 1990б, 70 примеч. 7, и др.

80    Ср.: «Подоплека новшеств рифмовки, связанных с творчеством Лермонтова и Тютчева, лежит не в смене правил орфоэпии и не в отказе от совпадения букв во имя чистого созвучия, а в переходе от установки поэтов на грамматическую рифму к антиграмматической ориентации. История колебания между перевесом морфологии над фонологией и последней над первою <...> таков основной внутренний фактор в историческом развитии рифмы» (Jakobson 1962, 5—6; ср. Розанов 1948; Жирмунский 1968б, 427; Ворт 1978, 813—814; Гаспаров 1984а, 194).

81    По степени деграмматизации мужской рифмы (5,9%) Тютчев 1810-х годов близок к Маяковскому. Вот динамика грамматичности всех рифм Тютчев по десятилетиям, с 1810-х годов по 1870-е (в %): 22,2 — 32,6 — 33,3 — 30,1 — 29,0 — 25,0 — 24,4 [ср. табл. 8—9; обследовано 1614 мужских рифм, 1615 женских и 5 дактилических (см. примеч. 70)].

82    Окончание работы будет помещено в следующем выпуске журнала.