ГАВРИИЛ СТЕПАНОВИЧ БАТЕНЬКОВ

Сын  офицера,  родился  в  Тобольске  в 1794 году.

Хилый от рождения, он всю жизнь  отличался  нервностью, душевной неустойчивостью. Рано развились в нем мистическая  религиозность  и повышенная вдумчивость.

Учился Б. в Тобольском военно-сиротском  отделении  и  во  2-м  кадетском  корпусе  в Петербурге. В корпусе  он  подружился  с В. Раевским.

Участвуя в кампании 1813 - 15 годов, Батеньков  проявил  "чрезмерную храбрость", особенно при Монмирале, где был изранен и  взят  в  плен  у  своих  орудий. 

В  1816 году, вследствие столкновения с начальством,    вышел   в   отставку.

Обладая   большими   математическими способностями,  Б.,  по выдержании экзаменов, поступил на службу в ведомство путей  сообщения,  но  не  ужился  со  служащими  и  был  назначен  в Сибирь управляющим  X  округом  путей  сообщения. Здесь он безупречной честностью и независимостью    поддержал   приобретенную   им   репутацию "беспокойного человека".   По   собственному   неоднократному   признанию,   Б.  постоянно мучительно  заботился о том, чтобы "обратить на себя какое-нибудь внимание".

В  Томске он принял деятельное участие в устройстве масонской ложи "Великого Светила" (1818;  ранее,  еще  в  Петербурге, он был членом ложи "Избранного Михаила").  Положение Б. в Томске было незавидное: ему приходилось уже вновь оставлять  службу,  когда  приехал  генерал-губернатор Сперанский.

Батеньков подал ему   семь   записок,   которые  впоследствии  легли  в  основу  "Сибирского Учреждения".   Уезжая,   Сперанский   взял  Батенькова  с  собой.  Батеньков  был  назначен делопроизводителем  сибирского  комитета.

В  1823  году  Б.  приблизился  к Аракчееву  ,  жил  у  него  в  Грузине  и был назначен членом совета военных поселений. 

Наблюдения  над  ними  сильно повлияли на развитие взглядов Б. в сторону  либерализма.  При  Аракчееве  Б. пришлось столкнуться с начальником штаба  генералом Клейнмихелем.  В  конце  1825 года,  опасаясь попасть под начальство  Клейнмихеля,  Б.  просил  об освобождении его от должности члена совета  военных  поселений. Словесным распоряжением Аракчеева Б. был уволен, по  его  словам,  "от  всех  должностей,  на которые был назначен подписными указами".  Отставка  сильно  озлобила  Б. и была внешним поводом, толкнувшим его  на  сближение  с главными деятелями Северного общества.
В последние дни перед  14  декабря Б. принимал участие в совещаниях членов Тайного общества, подавал  различные  советы,  мечтал  о  месте в временном правительстве и об участии  в  регентстве, в случае возведения на престол цесаревича Александра Николаевича.

Однако  о  14 декабря он не был предупрежден, в восстании не участвовал  и  принес  присягу.  Последующее  поведение Б. до и после ареста было  двусмысленно. Он отрицал свое участие в Тайном обществе и в подготовке восстания.  В  показании  же  18  марта  1826  года  он отрицает все прежние показания,   ссылаясь  на  "припадок",  и  признает  себя  главным  деятелем движения. 

"Покушение  14 декабря - говорит он - не мятеж, как к стыду моему именовал  его несколько раз, но первый в России опыт революции политической, опыт  почтенный  в  бытописаниях  и  в  глазах других просвещенных народов".

Приговором  Верховного  уголовного суда Б. признан виновным в том, что "знал об  умысле  на  цареубийство,  соглашался  на  умысел  бунта  и  приготовлял товарищей  к мятежу планами и советами".
Смягчающее вину обстоятельство было усмотрено  в  следующем:  "когда  предложено  было  во  время  мятежа занять дворец,  то Б. сказал, что дворец есть место священное".

Верховный уголовный суд  отнес  Б.  к  3-му  разряду  и  приговорил  к вечной каторге.
Император Николай  официально  заменил  вечную  каторгу  20-летней,  на деле же Б. был подвергнут  20  годам  одиночного  заключения  в крепости, сперва 1/2 года в Свартгольме   на   Аландских   островах,   потом   в  Алексеевском  равелине Петропавловской  крепости.

О  причинах заключения вместо каторги существуют три  версии:

1) Б. не хотели, как сибиряка, ссылать в Сибирь;
2) Б. в письме государю  грозил  в  случае освобождения устроить новый заговор;
3) в особую вину   Б.  император  Николай  поставил  его  показания,  приведенные  выше.

Последняя   версия,  выдвигаемая  В.И.  Семевским,  по-видимому,  наиболее вероятна.   Отбыв   заключение   в  невероятно  тяжелых  условиях,  серьезно пострадав  психически,  едва не сойдя с ума и не лишившись способности речи, Б.  в  1846  году  был  отправлен  на поселение в Томск, где жил у чиновника Лучшева,  относившегося к нему, как и все томское общество, очень хорошо.

Б. любил  появляться в обществе, много говорил, проявляя некоторые странности и почти  не касаясь политики и 14 декабря; все время был чрезвычайно деятелен.
По  возвращении  в  Европейскую  Россию в 1856 году Б. немало путешествовал, побывал  и в столицах. Жил частью у своих друзей Елагиных в имении, частью в собственном  домике  в  Калуге,  где  приютил вдову Лучшева и ее двух детей.

Скончался  в  октябре  1863  года.

Кроме ряда служебных проектов, Б. до 1825 года   написал  ряд  статей  о  Сибири,  помещенных  в  "Сыне  Отечества"  и переведенных  на  немецкий  язык. 
Он занимался разработкой конституционного проекта,  который  до  нас  не  дошел.

В  показаниях  Б.  находим  набросок конституции.  Из  этого  наброска  и  других  данных  видно, что Б. стоял за монархию,  ограниченную  влиятельной  родовой аристократией. Законодательную власть   он  разделял  между  монархом,  верхней  палатой  из  глав  фамилий "родового  вельможества" и пожизненно назначенных монархом высших духовных и гражданских  особ, и нижней палатой из депутатов от:
1) "известных городов",
2)  губерний  из  сословия  владельцев  земель, 
3)  университетов,
4)  3-х академий".   
На   местах   должны   быть   "частные   палаты  по  областям".
Исполнительная   власть   принадлежит:
1)  безответственному  государю, 
2)ответственному  перед  государем  и  палатами "верховному правительству",
3) министрам,   ответственным   перед  государем,  верховным  правительством  и
палатами.

Б.  стоял  за  введение суда присяжных.

Он признавал необходимыми конституционные  гарантии,  которые  делил  на "вещественные и моральные". К первым  относил, например, создание из военных поселенцев народной гвардии и передачу  в  ведение  "муниципалитета" Петропавловской крепости; ко вторым - свободу    печати,    независимость    суда,    ответственность   верховного правительства   и  министров  и  законы  о  наследственном  вельможестве.
В Свартгольме  Б.  написал  стихотворение "Одичалый"  -  психический документ большой  силы  и  искренности,  рисующий  невыносимое  душевное  состояние и неизбывные  муки  одиночно-заключенного. 

По  отбытии  заключения Б. написал несколько   отрывков  автобиографического  характера. 
Сочинения,  письма  и показания  Б.  напечатаны:  статьи о Сибири - в "Сыне Отечества", 1821 - 22, 77,  81, 83 - 85, без подписи; стихотворение "Одичалый" - в "Русской Беседе" за  1860  год и в "Русской Старине" за 1889 год, N 8. Там же письма Б. и его характеристика  Аракчеева  и  Сперанского. Начало автобиографии - в "Русском Архиве"  за  1881 год, т. II; "Масонские воспоминания" - в "Вестнике Европы" за  1872 год, N 7. Показания - у Довнар-Запольского в "Мемуарах декабристов" и   у   Семевского   в  "Политических  и  общественных  идеях  декабристов".
Литература,  кроме  общей обо всех декабристах (особенно указанные сочинения Довнар-Запольского  и  Семевского):  "Русский  Архив"  за 1871 год; "Русская Старина",  1887  и 1889 год, N 8, 1897, N 10; "Сибирский Вестник", 1886 год, N  25 (рассказ Лучшева); "Иллюстрированная газета", 1863 год, N 319; "Книжка Недели", 1898 год, N 11.
     
А. Елачич

«Я прожил век в гробу темницы»

Декабрист Гавриил Степанович Батеньков – сын Тобольска

Среди имен декабристов имя Гавриила Степановича Батенькова известно мало. О нем больше говорят как о человеке, в полной мере принявшем наказание только за свое сочувствие заговору.
Батеньков — единственный декабрист из Сибири, и именно в нем сказались особенности сибирского характера: выдержать двадцатилетнее одиночное заключение в крепости смог бы далеко не каждый даже очень мужественный человек.

Он же сумел не только сохранить в себе разум, мужество, желание благодарить за добро, но и способность творить: остались его стихи, написанные после освобождения, замечательные письма.
И хотя в своих произведениях Батеньков предстает как глубоко страдающий человек, поражает его способность прощать, он не умеет держать зло на обидчиков...

Судьба Г.С. Батенькова

Я прожил век в гробу темницы,
Меня томила ночи тень,
Но дух мой был вольнее птицы,
И ночь преображалась в день.
В молчании часов тюремных
Я много вынес бурь душевных,
Хотя с людьми не враждовал,
Не знал любви, не правил
царством
И покоренным государством
Склониться не повелевал.
Г.С. Батеньков.

Для того чтобы понять смысл этого стихотворения, необходимо обратиться к документам, в которых рассказывается о жизненном и творческом пути Г.С. Батенькова.
В сборнике «Декабрист Батеньков Гавриил Степанович (к 200-летию со дня рождения)», изданном в 1993 г. в Москве, отмечается, что родился он в 1793 г. в Томске. Но тобольские исследователи доказали, что он родился 25 марта 1794 г. в Тобольске. По некоторым данным, он был двадцатым ребенком в семье, но в метрических книгах указано, что детей в семье Батеньковых было только пятеро: Николай, Анна, Гавриил, Пелагея и Пётр.
В сборнике рассказывается о том, что ребенок с момента рождения выглядел совершенно мертвым и первый раз вздохнул только в гробике. В тобольских документах этого эпизода нет. Однако тобольский краевед В.Ю. Софронов в статье «Поэт, декабрист, сибиряк» провел интересные исследования: «В метрических записях указано о смерти в семье Батеньковых сына Николая и еще двух новорожденных. Предполагается, что семья Батеньковых взяла приемного сына, именно он-то мог быть Гавриилом Степановичем. Ребенок рано проявил способности к чтению». Есть сведения, что читать Батеньков научился, самостоятельно складывая буквы. Затем, предположительно в 11 лет, он становится школьником, а в 12 — кантонистом. Кантонистами в начале XIX в. называли учеников полувоенных школ, в которых солдатских детей обучали сопутствующим военному делу профессиям. Из них выходили шорники, цирюльники, музыканты... Кантонистские школы просуществовали в России с 1805 по 1856 г.

А вот краткий перечень дат жизни

1794 г. — рождение в Тобольске Г.С. Батенькова.
1811 г. — Батеньков покинул Тобольск и был зачислен в Дворянский полк при 2-м кадетском корпусе в Санкт-Петербурге.
21 мая 1812 г. — прапорщик Батеньков поступил в 13-ю артиллерийскую бригаду и осенью принял участие в боевых действиях против армии Наполеона.
30 января 1814 г. — прикрывая отступление корпуса при местечке Монмираль, получил десять штыковых ран, взят в плен, затем освобожден.
13 декабря 1814 г. — получив отпуск «для излечения ран», едет в Тобольск к матери.
1 апреля 1815 г. — с корпусом Дохтурова участвует в заграничном походе.
7 мая 1816 г. — подает прошение об увольнении от службы и едет в Сибирь. Вступает в масонскую ложу «Избранный Михаил».
5 октября 1816 г. успешно сдает экзамены в Институте корпуса инженеров путей сообщения и, получив звание инженера 3-го класса, прибывает в Тобольск для службы.
1817 г. — руководит инженерно-строительными работами в Томске.
3 января 1818 г. — в Тобольске назначен управляющим 10-м округом путей сообщения (временно).
1819—1820 гг. — поездка с генерал-губернатором М.М. Сперанским по Сибири, работа над инженерными проектами, подготовка реформ по Сибири.
Май 1821 г. — прибыл в Санкт-Петербург на службу в Сибирском комитете.
29 января 1823 г. — откомандирован в Отдельный корпус военных поселений под руководством генерала Аракчеева.
25 января 1824 г. — «за отличие по службе» произведен в подполковники.
Зима 1825 г. — начинает встречаться с участниками тайных обществ.
14 ноября 1825 г. — по собственному прошению получает отставку и намеревается выехать на Аляску для службы в Российско-американской компании.
13 декабря 1825 г. — участвует в последнем собрании заговорщиков у Рылеева.
28 декабря 1825 г. — арестован и заключен в Петропавловскую крепость.
5 июля 1826 г. — осужден Верховным уголовным судом по III разряду и приговорен к лишению чинов и дворянства и вечной ссылке в каторжные работы. Затем вечную каторгу заменили 25-летней.
31 января 1846 г. — освобождение из Алексеевского равелина и высылка на поселение в Томск, куда Батеньков прибыл 11 марта.
11 сентября 1856 г. — по амнистии покидает Сибирь и едет в Тульскую губернию к друзьям Елагиным.
29 октября 1863 г. — умер в Калуге и похоронен в селе Петрищево рядом с могилой А.А. Елагина.

Итак, обращаемся снова к стихотворению Г.С. Батенькова, его первой строке: «Я прожил век в гробу темницы...». Она появилась не случайно: 20 лет он пробыл в Алексеевском равелине Петропавловской крепости (5 июля 1826 — 31 января 1846). Следует обратить внимание на первую дату — 1826 г. Это было время, когда заканчивался суд над декабристами.
С молодых лет Батеньков общался с будущими декабристами и разделял их взгляды, но в тайное общество долгое время не вступал. Только в 1825 г. он вошел в Северное общество, где занимал умеренную позицию, отстаивая идею конституционной монархии. Тем не менее авторитет его как человека больших знаний, богатого опыта и сильной воли стоял высоко; его даже намеревались сделать государственным секретарем в случае успеха восстания и перемены образа правления.
Г.С. Батеньков был арестован лишь через две недели после 14 декабря. Его приговорили к каторге, однако в Сибирь он не попал, а был отправлен в крепость Иартгольм (Финляндия), затем переведен в Петропавловскую крепость.
Однако вскоре выяснилось, что Батеньков не участвовал в восстании; император Николай Павлович приказал выпустить его, произвести в следующий чин и дать денежное вознаграждение.
Батеньков чрезвычайно испугался этого, предполагая, что заговорщики, узнав о царской к нему милости, обвинят его в предательстве. Он написал письмо государю, в котором объявлял, что хотя он и не участвовал в восстании 14 декабря, но сочувствует людям, которые участвовали в нем, и что если его выпустят, то он, Батеньков, будет продолжать отстаивать свои идеи. Государь послал к нему своего доктора Арендта освидетельствовать, нет ли у осужденного горячки; Батеньков же предупредил Арендта: «Если вы скажете, что я болен, то и вы отвечаете за последствия моего освобождения!»

Арендт доложил государю, что хотя пульс арестованного и возбужден, но умственной болезни он не находит. В результате Батенькова приговорили к двадцатилетнему заключению в Петропавловской крепости. С 1826 по 1846 г. он был заживо похоронен в трехаршинном каземате.

Друг Батенькова Алексей Андреевич Елагин, узнав о заключении своего приятеля, прискакал в Петербург, но, несмотря на все старания, ему не удалось выпросить свидания, а позволили послать заключенному только Библию. Елагин послал ее на всех возможных языках, приложив также лексиконы. Это чтение Библии и изучение языков стало единственным занятием Батенькова и спасло его от сумасшествия. За все время своего заключения он не слышал человеческого голоса, не видел человеческого лица, исключая дней Светлого Праздника, когда комендант по обычаю приходил христосоваться с заключенными.

Пища подавалась Батенькову в окошечко из коридора, в котором день и ночь стояли часовые. Каземат его не имел окна и освещался лампой.

Однажды Гавриил Степанович сильно заболел и через часового попросил коменданта допустить к нему священника, но в этом ему было отказано. Гавриил Степанович потерял счет времени: ему казалось, что прошло несколько сот лет, что он стоит на молитве несколько месяцев и все время ничего не ест.
За 20 лет Батеньков совершенно разучился говорить, о многом потерял понятие.
Друзья Батенькова были уверены, что он умер или сошел с ума.

Когда начальником тайной полиции назначили графа А.О. Орлова, участь несчастного Батенькова немного облегчилась: ему разрешили читать прошлогодние газеты. Орлов прислал ему сигар, бумаги для писания и велел спросить, какого он желает вина. Вскоре Батенькову позволили каждый день гулять на крепостном дворе, со всех сторон окруженном стенами.
Наконец в 1846 г. комендант Петропавловской крепости Скобелев доложил государю, что такой-то № (имя Батенькова, кажется, не было известно коменданту) отсидел срок своего заключения.

Император приказал спросить у Батенькова, в какой город Сибири он желает выехать на поселение. Батеньков назвал Томск.

Перед отъездом Скобелев дал обед в его честь и спросил, кого он желает пригласить. Как оказалось, большей части названных им лиц уже не было в живых! Батеньков отправился с жандармом по ошибке в Омск. Узнав об этом дорогой, он потребовал остановиться на станции и ждать из Петербурга распоряжения с исправленной ошибкой, что и было исполнено. Когда Батеньков проезжал через Москву, то упросил своего провожатого жандарма заехать в дом Елагиных у Красных Ворот; но, к несчастью, все семейство было в то время в деревне и дом был пуст.

Батенькову было запрещено писать свободно, каждое его письмо должно было пройти цензуру в Петербурге, и он принужден был ехать дальше, никому не сообщив, что он еще жив.

По приезде в Томск жандарм снял с него казенный тулуп и отпустил без гроша на улицу.

Батеньков, чтобы согреться, пошел в трактир. Там неожиданно встретил он своего старинного знакомого Деева, которому во время службы оказал услугу. Каким-то чудом они узнали друг друга.

Но у Деева уже были запряжены лошади: он уезжал в Россию. Тогда он повел Батенькова к своему приятелю Лутчеву, которому и поручил заботиться о нем: «Вы говорили мне, что желали бы найти случай выразить мне свою благодарность; вот я и привел к вам Батенькова. Поручаю его вам: теперь настало время, когда вы можете доказать на деле ваши слова. Пусть отныне Гавриил Степанович будет у вас в доме хозяином». Лутчев свято исполнил просьбу Деева, и Батеньков прожил в его доме все десять лет ссылки безвыездно.

Теперь ему было дано право писать письма один раз в месяц, и он воспользовался этим, чтобы писать Елагиным, но письма попадали в Третье отделение, и адресаты их получали уже из Петербурга.

Чтобы этого избежать, Батеньков часто диктовал письма Лутчеву, который писал как бы от своего имени. Наконец в 1856 г. декабристам было разрешено возвратиться домой, Батеньков в ноябре приехал в тульское имение Елагиных, село Петрищево, и там поселился. Своего друга А.А. Елагина в живых он уже не застал (он умер от удара в 1846 г., по совпадению в тот самый день, когда Батеньков проезжал через Москву). В Петрищеве жили его вдова и дети.
Батеньков иногда уезжал в Москву, Петербург или Варшаву, где гостил у своего друга Василия Васильевича Погодина.

Гавриил Степанович избегал вспоминать о крепости, так что большого труда стоило узнать от него что-нибудь об этом страшном периоде жизни.

Проведя 20 лет в полном безмолвии, Батеньков чрезвычайно тяготился тишиной. Однажды в Петрищеве он сидел у камина, в комнате никого не было. Вдруг в соседних комнатах услышали крики; все побежали туда, но увидели Батенькова, спокойно сидящего у камина.
—  Гавриил Степанович, что с вами? — спрашивают его.
—  Ничего, надо же человеку и покричать.

Видно, эта привычка появилась у него в крепости, чтобы услышать звук собственного голоса.
Батеньков также не мог долго сидеть на месте и пользовался всяким случаем, чтобы куда-нибудь выехать, хотя бы покататься на коляске. Однажды проезжал он через Калугу во время сильного пожара и тотчас решился купить там дом для того, чтобы, как он говорил, поддержать несчастный город, в котором теперь никто жить не захочет. Он действительно исполнил свое намерение и скоро переселился туда совсем; выписал к себе вдову Лутчеву с ее двумя сыновьями, устроил их в гимназию.

В Калуге жили в то время многие декабристы.

Батеньков сошелся с ними и принимал активное участие в губернских комитетах, занимавшихся освобождением крестьян.
Он высоко ценил губернатора Арцимовича (бывшего тобольского губернатора) и горячо заступался, если на него за что-нибудь нападали.

Годы заключения в крепости не прошли бесследно: Батеньков стал необыкновенно благочестив, знал наизусть Библию, все церковные службы и старался не пропускать богослужений.
Когда Батеньков был арестован, все его состояние исчезло неизвестно куда; но незадолго до 14 декабря Батеньков был представлен к награде (бриллиантовому перстню). Теперь перстень этот был оценен в 5 тыс. рублей, и, когда Батенькова выпустили из крепости, государь Александр II приказал выдать ему эти деньги с процентами. Батеньков получил 15 тысяч серебром.

Сверх того друзья Батенькова, сибирские золотопромышленники (Аргамаков и другие), сообщили Гавриилу Степановичу, что в то время, когда его посадили в крепость, они купили на его имя пай золотых приисков. С этого пая они выдавали Батенькову ежегодно 1000 червонцев. Таким образом, старик жил совершенно безбедно.

Батеньков скончался в октябре 1863 г. на 71-м году, от воспаления легких.

Свой дом и свое состояние он завещал вдове Лутчева (Цуриновой) и приказал похоронить себя в селе Петрищеве, рядом со своим другом А.А. Елагиным, что и было исполнено.

Очень жаль, что нет даже маленького сборника стихов Батенькова. Поэт близок и к Державину, и к Жуковскому, и к Пушкину. Он умел в поэтических строчках раскрыть свою душу, и не в одном стихотворении подчеркивается, что «с людьми не враждовал, не знал любви», но умел быть свободным даже в темнице. Особое внимание привлекает его стихотворение с латинским названием «Non exegi monumentum». Размер стиха, содержание его напоминают стихотворения «Памятник» Г.Р.  Державина и А.С. Пушкина. Конечно, он знает эти произведения, но его стихи не подражание.

Себе я не воздвиг литого
монумента...
Но весь я не умру: не ведомый
потомок
В пыли минувшего разыщет
стертый след
И скажет: «Жил поэт,
чей голос был негромок,
А все ж дошел до нас сквозь
толщу многих лет».
Узнают обо мне в России
необъятной
Лишь те безумцы, чей мне
сродствен странный дух...

История донесла до нас письма Г.С. Батенькова, которые можно объединить в две группы: письма к Елагиным и письма к И.И. Пущину.

С Елагиными Г.С. Батенькова соединяет старинная дружба. Поэтому в письмах к ним он не только сообщает факты своей жизни, но и размышляет о тех событиях, свидетелями которых стал. Письмо из Томска, написанное 5 декабря 1817 г., т.е. до участия в заговоре декабристов и тюремного заключения, явилось, как можно догадаться, ответом на пожелания уехать из Сибири. Да, Г.С. Батеньков мечтает об этом: в минуты огорчения «единственная тогда отрада», но это же — самая мучительная мысль у него в те часы, «когда сердце мое добро, чувства согласуются с природою и обманчивые призраки как сон исчезают». Это письмо — поэтический гимн Сибири. Он пишет: «...мне нелегко оставить Сибирь; ежели я когда-нибудь вынужден буду перешагнуть через Урал с той мыслию, что никогда уже не увижу седые верхи этого исполина ... я обольюсь слезами и навсегда расстанусь с добрым покоем — с самою надеждою». Он считает Сибирь своей «родимой стороной», считает, что «это место — Иерусалим мой, я всегда там на поклонении и, может быть, нигде не благодарю Творца вселенной так усердно и искренно».
Второе письмо, дошедшее до нас, написано уже из Петербурга 14 ноября 1824 г., вскоре после опустошительного наводнения. Он пишет, что город понес огромные жертвы и в людях, и в зданиях, мечтает о том времени, когда прекрасные кварталы Петербурга снова возродятся.

Знаменательно письмо А.П. Елагиной, вдове друга, после освобождения из Томска 23 апреля 1854 г.
Казалось бы, 20 лет крепостного заключения в одиночке могли полностью подорвать душевное состояние Г.С. Батенькова. Но это письмо показывает, насколько глубоко он способен любить людей и свой край.

Вот отрывок из этого письма:

А.П. Елагиной.
«Томск, 23 апреля 1854 г.
Чудное у нас время; вовсе не Сибирь. Тихие, теплые, ясные дни, легкий отлив зелени на полях и в перелесках, белые и фиолетовые цветочки, пух и листья на вербах; летние птицы. Река давным-давно скрылась со всеми протоками, и небольшие из них величавы своим половодьем.
Бывают годы, в которые дикая наша природа вспоминает свое географическое достоинство и дарит нас теплым, плодородным годом: прекрасною раннею весною и прекрасною долгою осенью... У нас нет моря, зато широта континентального размера в чувствах жителей далеко превосходит балтийскую. Тысяча верст у нас нипочем, и, прислушавшись к говору, можно подумать, что до Тихого океана легко перебежать взапуски. Но пространство ласкает только населенную природу... Нас вдохновляет оно одним математическим величием. Правда, это смежно с диким эпосом, но певца Сибирь еще не произвела, красоты ее безмолвны и неосмысленны...»

Зная судьбу Г.С. Батенькова, нельзя не обратиться к письмам декабриста к другу и товарищу по несчастью И.И. Пущину. Эти письма доказывают, что сильная личность способна выжить и сохранить чувство собственного достоинства даже после того, как на нее обрушилось тяжелейшее наказание. Хотя в тексте не указано, откуда письма, но по датам можно догадаться, что большая часть писем из Сибири. И опять Батеньков восхищается сибирской природой, сибирским климатом и говорит о своей неразрывной связи с жизнью страны.
У него постоянная переписка с друзьями, он живет их интересами, в письмах встречаются имена и Оболенских, и Басаргиных, и других знакомых.

Заключение

Итак, человек, обреченный на страдания, болезнь и смерть, выстоял, сохранил в себе душу.

Можно много спорить о значении и уроках восстания декабристов. Но главная заслуга большинства декабристов в том, что, перенеся тяжелейшее заключение, они считали своим долгом быть полезными людям и этим служить своему отечеству. Глубокий след оставили они в истории Сибири, ее культуре, науке, образовании. Именно поэтому деятельность декабристов осталась в памяти потомков.

ЛИТЕРАТУРА

Рассказы о Батенькове. Декабрист Батеньков Гавриил Степанович (к 200-летию со дня рождения). М.: Российский фонд культуры, 1993. Софронов В. Поэт, декабрист, сибиряк. Т. II. Страна без границ. Литературная хрестоматия для 8–11-х классов. Т. II. Тобольский хронограф. М.: Культура; Элтра, 1994.

Надежда КРЮКОВА, заслуженный учитель РФ, г. Тобольск.

Б.Л. Модзалевский

Декабрист Батеньков

       
Декабрьское дело вовлекло в свой водоворот 579 человек1, но наиболее страшная судьба из всех этих почти шести сотен человеческих жизней, не считая даже пяти казненных, постигла Гаврилу Степановича Батенькова. Отнесенный лишь к 3-му разряду государственных преступников, он подлежал, наравне со своими товарищами по разряду, ссылке в 20-летнюю каторжную работу, к которой был приговорен конфирмацией 10 июля 1826 года и которая через месяц, по случаю коронации, была уменьшена до 15-летней с переводом затем на поселение2, но вместо того, по неизвестным нам, загадочным и оставшимся невыясненными причинам, был отправлен в крепостное заключение -- сперва в Свартгольм, а потом, через 15 месяцев, "по особому Высочайшему повелению, в июне месяце 1827 г. состоявшемуся", переведен в октябре в Алексеевский равелин Петропавловской крепости. В обеих крепостях Батеньков провел в строжайшем одиночном заключении 21 год 1 месяц и 18 дней {Считая со дня ареста -- 27 декабря 1825 г.-- по день вывоза из Петербурга -- 14 февраля 1846 г.}. Вина его была формулирована в известном "Алфавите" декабристов следующим образом:

"Был членом Общества со дня смерти покойного Императора, но еще прежде вступления питал образ мыслей, согласный с духом онаго. В совещаниях пред 14 декабря участвовал и подавал мнения, хотя и клонившиеся к достижению цели Общества, однако более умеренные и ограничивающиеся одним стремлением ко введению конституционного правления, стараясь, впрочем, оградить во время переворота общее спокойствие и удалить всякую возможность от грабежа и буйства. Когда при нем сказано было, что можно забраться и во дворец, то он возразил: "Дворец должен быть священное место; если солдат до него коснется, то уже ни от чего удержать его будет невозможно". Готовясь к участию в предприятии Общества, которое, как он показал, для достижения своей цели считало необходимым принести на жертву ныне царствующего Императора, он питал честолюбивые виды быть членом временного правления и надеялся, в виде регентства, управлять государством под именем Его Высочества Александра Николаевича3. Наконец, раскаявшись в преступлении своем, он дал присягу ныне царствующему Императору и в возмущении 14 декабря никакого участия не принимал" {Правитель дел Следственной о декабристах комиссии и составитель упомянутого "Алфавита" А. Д. Боровков в "Записках" своих (Рус. стар., 1898, No 11, ноябрь, с. 342) дает такую характеристику Батенькова: "Гордый, высокомерный, скрытный, с ясным и дельным умом, обработанным положительными науками. Он пользовался благосклонностью графа Сперанского, который обратил на него внимание, быв в Сибири генерал-губернатором, и поставил его правителем дел Сибирского комитета, учрежденного в С.-Петербурге. Гордость увлекла Батенькова в преступное общество: он жаждал сделаться лицом историческим, мечтал при перевороте играть важную роль и даже управлять государством, но видов своих никому не проявлял, запрятав их в тайнике своей головы. Искусно подстрекал он к восстанию; по получении известия о кончине императора он провозглашал, что постыдно этот день пропустить... В предварительных толках о мятеже он продолжал воспламенять ревностных крамольников, давал им дельные советы и планы в их духе, но делом нисколько не участвовал, ни в полках, ни на площади не являлся; напротив, во время самого мятежа присягнул императору Николаю".}.
Итак, за конституционные мнения, к тому же "более умеренные", чем мнения многих других {Свои конституционные мнения Батеньков изложил в письме к Николаю I от 29 марта 1826 г.-- См. у А. Бороздина: Из писем и показаний декабристов. СПБ., 1906, с. 45--514.}, Батеньков пострадал неизмеримо сильнее, чем большинство его товарищей высших, по сравнению с ним, разрядов.
Почему же так случилось? Существует четыре предположения по этому поводу: во-первых, полагают, что Батенькова, как сибиряка по рождению и по прежней его службе, не желали, опасались ссылать в Сибирь, где его хорошо знали {В записке своей о Батенькове, составленной в 1856 г., А. П. Елагина (см. ниже) говорит, будто он был уже на дороге в Сибирь, в каторжную работу, но возвращен с пути и посажен в крепость. Это же самое подтверждает и неизвестный автор любопытных заметок о декабристах, напечатанных в "Щукинском сборнике": "Батеньков вовсе не был в каторжной работе, как его товарищи, и вот по какой причине: Батеньков, как и все прочие, был сначала отправлен в Сибирь к назначенному наказанию; его довезли до Новгорода (или что-то близ этого места), но тут его нагнал фельдъегерь и воротил назад; дело было в том, что кто-то доложил Государю Императору, что Батеньков -- сибирский уроженец и что ссылка туда не будет ему наказанием; поэтому-то он и был заключен в крепость" (вып. X, с. 173).}, во-вторых, существует рассказ о том, будто бы Батеньков в письме к императору Николаю I грозил, в случае своего освобождения, устроить новый заговор; в-третьих, по мнению В. И. Семеновского, заключение было актом личной мести Батенькову со стороны Николая Павловича за то, что тот с горячностью защищал деятельность и планы членов Тайного общества и проявил мечты не только о роли члена временного правления, но даже члена регентства и о роли "утвердителя в России представительного правления" {Политические и общественные идеи декабристов. СПБ., 1909, с 677.}. Наконец, в-четвертых, говорили, по утверждению князя М. С. Волконского, что Батеньков "был просто забыт в тюрьме вследствие ошибки в списках, и что граф Орлов, близко его знавший, заняв пост шефа жандармов [в 1844 г.], приказал навести о нем справку; без этого обстоятельства Батеньков, вероятно, окончил бы жизнь в заточении" {Записки княгини M. H. Волконской. 2-е изд. СПБ., 1906, с. 170. Знавший Батенькова уже в последние годы его жизни С. М. Сухотин свидетельствует: "Его долгое заключение можно объяснить тем, что, находясь в каземате, соседнем с казематом Бестужева-Марлинского, он в припадке белой горячки умолял его посредством условных знаков, для его будто пользы, показать на него при допросах разные небылицы; еще тем, что он был сибиряк, и его боялись туда ссылать по причине его в том краю популярности и, наконец, близостью его к Сперанскому, которого тогда все еще, по старой памяти, в чем-то таинственном подозревали" (Рус. арх., 1894, кн. 1, с. 236--237).}.

Вторая версия идет из дружественной Батенькову семьи Елагиных: там передавали, что "на следствии будто бы обнаружилась невинность Батенькова, и Николай приказал освободить его, произвести в следующий чин и наградить денежно" и что "тогда Батеньков, из страха, как бы остальные заговорщики, узнав, не обвинили его в предательстве, написал царю, что, если его выпустят, он составит новый заговор",-- вследствие чего будто бы его и приговорили к двадцатилетнему заключению в Петропавловской крепости {Гершензон М. Русские пропилеи, т. 2. М., 1916, с. 21. Заметим здесь, что в публикуемом ниже письме А. П. Елагиной к императрице Марии Александровне эта близкая приятельница Батенькова говорит о 20-летнем заключении его, как о наказании, на него наложенном. Ср.: Лит. вестн., 1902, кн. 3, с. 267.}.
М. О. Гершензон, приведя эту легенду, сам признает ее "слишком фантастичной, чтобы ей можно было доверять", но тем не менее допускает возможность думать, "что в главном она сообщает истину: Батеньков, по-видимому, действительно был посажен в крепость по его собственному желанию"; при этом почтенный исследователь ссылается на публикуемые им материалы, из которых он извлекает сбивчивые и неясные указания самого Батенькова на какие-то таинственные причины и побуждения, заставившие его убедиться в том, что он не должен был, даже получив к тому возможность, "оставлять своего уединения", и не жалеть, "что прекращает все связи с людьми"; в том, что к Батенькову "не применяли исключительных строгостей" {Выше, однако, г. Гершензон свидетельствует, что Батеньков прожил "двадцать лет в самых ужасных условиях" (с. 21).}, что "он получал хорошую пищу, мог получать книги и писать" ("ему было дозволено [?] писать в собственные руки Государя"), что "А. Ф. Орлов и комендант крепости Скобелев относились к нему сердечно,-- и очевидно [?], он мог выйти из крепости в Сибирь во всякое время, когда бы того ни пожелал",-- М. О. Гершензон видит косвенные доказательства правильности своего предположения о добровольном самозаключении Батенькова в том каменном мешке в десять аршин в длину и в шесть в ширину, день и ночь освещавшемся лампою (потому что наклонные окна под потолком почти не давали света), в котором "одичалый" узник провел почти двадцать лет, причем первые 4--5 лет он совсем не выходил из камеры, а позже мог прохаживаться по коридору, но никого, кроме солдат, не видел и ни с кем не говорил, так что почти разучился говорить {Там же, с. 22--23.}.
Какую бы, однако, исключительную силу воли ни предположить в Батенькове, трудно допустить в нормальном, здоровом человеке способность такого длительного, беспримерного самоистязания. Можно предполагать одно из двух: или Батеньков сидел в крепости не по своей воле, или если сидел по своей воле, то воля эта была больная, ненормальная, не свойственная здравомыслящему человеку. Сбивчивые, неясные указания Батенькова, на которые ссылается М. О. Гершензон, уже сами по себе доказывают, по нашему мнению, то, что несчастный узник был если и не вполне умалишенным, то, во всяком случае, умственно ненормальным, психически больным человеком. Поэтому мы полагаем, что сидел он, вернее всего, по обеим вышеуказанным причинам: с одной стороны, он задерживался в тюрьме по распоряжению начальства, как психически больной, а как таковой, он, быть может, и сам заявлял о желании оставаться в одиночном заключении, чем-то "убедившись", по его собственным словам, "в том, что не должен оставлять своего уединения и не жалеть, что прекращает все связи с людьми". Соединение этих двух причин и привело к такому исключительному случаю, как двадцатилетнее одиночное заключение для человека, который был осужден лишь на 15 лет каторги в Сибири; причем, с одной стороны, как известно, срок этот для его товарищей с течением времени был еще сокращаем, а с другой -- узник своим образом жизни и поведением заслуживал только похвалы со стороны своих тюремщиков, и лишь однажды, как увидим ниже, в начале своего заключения (в марте 1828 г.), заставил их волноваться, проявив намерение "лишить себя жизни истощением сил от неупотребления никакой пищи и пития" и "в словах и суждениях своих показывая иногда себя человеком, в уме помешанным"; так что задерживать его дольше окончания срока,-- если бы он был в чем-либо виновен или совсем здоров,-- не было бы, казалось, оснований.
М. О. Гершензон в предисловии своем к публикации ценнейших материалов для биографии Батенькова говорит: "О Батенькове много писали, но тайна его судьбы до сих пор не разгадана, и еще никто не пытался восстановить глубокое и оригинальное мировоззрение этого замечательного человека. Нижеприводимые материалы до некоторой степени поднимают завесу и над этой тайной, и над душевной глубиной, в которой следует искать ее корни" {Там же, с. 20.}. Действительно, опубликованные М. О. Гершензоном письма и писания Батенькова чрезвычайно любопытны и важны для его биографии, хотя, по приведенным выше соображениям, мы и не можем согласиться, что они "поднимают завесу" над тайной заключения его в крепости.
Если этой тайны _в_п_о_л_н_е_ не разрешают и те документы, которые мы приводим ниже, тем не менее они весьма ценны, как новый вклад в собрание материалов для биографии видного декабриста и как свежий источник для начертания полной картины трагической жизни человека, перенесшего исключительные по своей жестокости страдания,-- страдания заживо погребенного, _ж_и_в_о_г_о_ _в_ _м_о_г_и_л_е.
Материалы эти мы извлекли из двух источников: первый -- архивное дело "III Отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии о государственном преступнике Гаврииле Батенькове", 1-й экспедиции, 1826 г., No 61, ч. 71, не бывавшее еще в детальной научной обработке {Из серии дел о декабристах; к делу этому присоединено также другое дело --1-й экспедиции 1828 г., No 462: "О взыскании с надворн. советника Зеленцова денег, должных им бывшему подполков. Батенькову, осужденному в каторжную работу". "Дело" началось 23 ноября 1828 г. по письму графа П. В. Голенищева-Кутузова к А. X. Бенкендорфу, в котором первый, препровождая обязательство надв. сов. Зеленцова на занятые у Батенькова 890 р. (из коих 600 р. было погашено), просил о взыскании в пользу последнего "достальных" 290 рублей. Зеленцова разыскивали в Петрозаводске, куда он выехал из Петербурга в 1823 г., но оказалось, что колл[ежский] сов[етник] Александр Зеленцов проживает в Пермской губернии, в Екатеринбургском уезде, в собственном имении. Губернатор К. Я. Тюфяев взыскал деньги с Зеленцова и 23 января 1829 г. препроводил их к Бенкендорфу, а тот 19 февраля переслал их к Петербургской крепости коменданту А. Я. Сукину; последний 23 февраля уведомил Бенкендорфа, что деньги им получены и переданы "смотрителю Алексеевского равелина Фельдъегерского корпуса поручику Яблонскому для внесения оных по надлежащему в опись о собственных его, Батенькова, вещах, хранения их с прочими суммами, в ведении его, смотрителя, состоящими, и для объявления о получении сих денег упомянутому Батенькову". Заметим здесь, кстати, что приложенный в снимке ко 2-му тому "Русских пропилеев" М. О. Гершензона литографированный в 1822 г. портрет Батенькова рисован К. Зеленцовым, очевидно Капитоном Алексеевичем (р. 1790, ум. 1845), учеником Венецианова, впоследствии академиком живописи исторической, рисовальщиком и композитором (о нем см. статью П. Н. Столпянского в "Русском биографическом словаре", т. Ж-3, с. 346--347).
Делом о Батенькове из архива III Отделения пользовался князь М. С. Волконский при издании "Записок" своей матери, княгини M. H. Волконской, и извлек из него некоторые сведения для своих объяснительных примечаний. Князь Волконский, так же как и мы, склонен был объяснять причину заключения Батенькова в крепости временным помешательством его (Записки княгини M. H. Волконской. 2-е изд. СПБ., 1906, с. 170-- 172).}, второй -- те материалы из архива журнала "Русская старина", об утрате или неизвестности которых давно сетовали П. А. Висковатов в заметке о Батенькове в ж[урнале] "Литературный вестник" 1902 г. (кн. 3, с. 268) и М. О. Гершензон в своей статье в "Русских пропилеях". Последний исследователь писал по этому поводу: "Еще больший интерес представляли бы записи Батенькова, писанные в самой тюрьме. И такие записи были, да может быть, целы и сейчас; но ими пренебрегло невежество. В безымянной {Автором неподписанной статьи о Батенькове был Ив. Ив. Ореус, о чем мы находим указание во втором прибавлении к систематической росписи "Русской старины" за 1888--1890 гг. СПБ., 1891, с. 39.} статье о Батенькове, напечатанной в 1889 г. в "Русской старине" за август, читаем {С. 329.}: "Памятником умственных упражнений Батенькова [именно за время его заключения] случайно сохранилась толстая, в 40 писанных листов, тетрадь, в которую заносил он мысли, или, лучше сказать, обрывки мыслей, накопившихся у него в голове. Предметом рассуждений являются тут вопросы политические, административные, философские... но увы! ознакомление с этими записками приводит лишь к убеждению, что 20-летнее одиночное заключение сделало свое дело и что стройный ход мозговой работы у несчастного узника иногда прерывался... да и не мудрено!" А в 1902 г. проф. П. А. Висковатов, очевидно наведя справки у наследников покойного издателя "Русской старины", кончал свою статью о Батенькове такими словами: "Может быть, эта моя заметка послужит к разысканию материала, бывшего у Семевского. Тогда легче будет дать характеристику Батенькова" {"Русские пропилеи", т. 2, с. 26.}.

Рукописи, как и книги, "имеют свою судьбу" -- и материалы, о которых шла выше речь, теперь разыскались, составляют собственность Пушкинского дома при Российской Академии наук и лежат перед нами вместе с другими его рукописями, уже позднейших лет, малоинтересными по существу {Это -- делавшиеся Батеньковым в 1853--1855 гг. выписки и переводы из "Revue des deux Mondes"5, "L'Indépendance Belge" и других газет -- главным образом по восточному вопросу, о войне, о европейских политических событиях,-- которые он исполнил для богатого сибирского золотопромышленника И. Д. Асташева (о коем он упоминает в письме своем к неизвестному от 1 ноября 1862 г.-- Русские пропилеи, т. 2, с. 108).}. Но и документы архивного дела, в которых имеются собственноручные писания Батенькова, и материалы, бывшие некогда в руках Семевского, убеждают лишь в одном: что Батеньков -- по крайней мере в 1835--1845 гг.-- был совершенно безумен,-- так же безумен, как и в период приезда из крепости в Томск в марте -- июне 1846 г., к каковому времени относятся заметки его, опубликованные М. О. Гершензоном в "Русских пропилеях" (т. 2, с. 36--40). Мы приведем ниже некоторые из писаний несчастного декабриста -- теперь же выскажем убеждение, к которому привело нас сопоставление документов архивного дела и собственной исповеди Батенькова, опубликованной М. О. Гершензоном: из них надо вывести заключение, что сумасшедший Батеньков, больной какою-то формой mania grandiosa {Мания величия (лат.).}, возомнил себя Творцом, равным Богу, и существом высшим, чем тогдашний земной царь Николай I, к которому он питал враждебные, озлобленные чувства, "и вместе с Богом решился разрушить мир и пересоздать"... В бреду больного, в лепете его извращенного рассудка можно уследить угрозы, предостережения Николаю Павловичу; слова: "цареубийство", "убить", "рассеять прах", "Пестель", "Тайное общество", "дом Романовых", "Сперанский" -- не могли не пугать охранителей из Петропавловской крепости и III Отделения и заставляли их относиться к секретному узнику Алексеевского равелина с особенным страхом, вниманием и бдительностью. Но и из значительно более ранних бумаг -- начала 1828 года -- видно, что Батеньков "показывал иногда себя человеком, в уме помешанным", а крепостной доктор свидетельствовал, что еще в 1826 г. он "имел случай заметить, что он [Батеньков] намеревался производить пред начальством о себе мнение, будто он теряет или потерял свой рассудок".
Итак, мы видим, что в продолжение всех 20 лет одиночного заключения -- 1826--1846 -- Батеньков был умалишенным -- быть может, конечно, с проблесками сознания, momenta lucida {Светлое мгновение (лат.).}, более или менее продолжительными, когда, напр., протоиерей Мысловский, а позднее комендант Скобелев вступали с ним в беседы {П. А. Висковатов со слов А. П. Елагиной передает, что "в заключении на Гаврилу Степановича находили месяцы или годы (продолжительность он сам не сознавал) то бешеного, то тупого безумия. Тогда-то он писал бесконечный ряд стихов под общим названием "Одичалый". Кое-что из этого проникло в печать. Но это, повторяю, не одно стихотворение, а целый ряд четверостиший, иногда без связи и разного размера" (Лит. вестн., 1903, с. 267--268).}. Какой вид умственного и психического расстройства представляла собой болезнь Батенькова, решить могут врачи,-- мы же должны с еще большей долей сочувствия к душевным мукам страдальца преклониться пред его многотерпением и той безропотностью, с которой он нес свой крест.
     

* * *
       
Перейдем теперь к изложению дела III Отделения о Батенькове. В деле этом нет документов, относящихся ко времени, непосредственно следовавшему за судом и ссылкой Батенькова в Свартгольм {Из дел архива Комендантского управления С.-Петербургской крепости (кн. 4, 1826 г., ч. 1) видно, что уже секретным предписанием военного министра Татищева от 19 июля 1826 г. за No 2 на имя коменданта крепости (коим велено было приступить к рассылке осужденных Верховным уголовным судом) Батеньков был предназначен со Штейнгелем и Бечасновым к отправке в Свартгольм (л. 446 и 447) и что предписанием Татищева коменданту от 21 июля приказано было отправить указанных трех декабристов ночью 25 июля в сопровождении 1 фельдъегеря и 3 жандармов (л. 457-- из материалов С. А. Панчулидзева, сообщ. А. В. Шебалов). Затем туда же отправлены были Повало-Швейковский, Панов, Сутгоф и Щепин-Ростовский (статья M. M. Попова "Конец и последствия бунта 14 дек. 1825 г." в сборнике "О минувшем". СПБ., 1909, с. 119). Попов сообщает, что рассылка 32 осужденных по крепостям была произведена "по тесноте помещения в С.-Петербургской крепости" (там же), в которой было временно оставлено 44 человека из осужденных в Сибирь (куда было отправлено 35 человек); с 5 казненными и 3 осужденными в крепостные работы -- всего было подвергнуто наказанию 120 человек.}, нет даже документов, современных переводу этого "секретного арестанта" в Петропавловскую крепость {M. M. Попов в вышеуказанной статье своей, составленной на основании находившихся в его делопроизводстве дел III Отделения о декабристах, пишет, что Батеньков перемещен был из Свартгольмской крепости в С.-Петербургскую "по причине помешательства ума" и что случилось это в октябре 1827 г. (сб. "О минувшем", с. 120). Следует полагать, что Попов основывался на нижеприведенном заявлении имп. Николая I о том, что Батеньков содержался в крепости только оттого, что "был доказан в лишении рассудка", и верил этому заявлению.}: первая бумага, в деле находящаяся, -- "секретное" письмо коменданта крепости А. Я. Сукина к шефу жандармов А. X. Бенкендорфу от 24 марта 1828 года (это была Страстная суббота) за No 55, в которой Сукин дает такое ничем не подготовленное сообщение: "Согласно предписанию Вашего Превосходительства на имя исправляющего должность смотрителя Алексеевского равелина, Санкт-Петербургской крепости плац-адъютанта штабс-капитана Трусова от 24-го сего марта, отец Петр, Казанского собора протоиерей {Это -- сердобольный о[тец] Петр Николаевич Мысловский, оставивший во всех декабристах самое доброе воспоминание6. Отрывки из его записной книжки, с ценными заметками о Пестеле, напечатаны в "Щукинском сборнике", вып. IV. М., 1905, с. 35--39 (перепечатаны в "Рус. арх.", 1905, кн. III, с. 132--133). Его подробные записки о декабристах, о коих он упоминает здесь, по-видимому, не сохранились.}, сего же числа пополудни в 5-м часу допущен был для христианского утешения к содержащемуся в том равелине государственному преступнику Батенькову". К этому времени, очевидно, нравственное состояние узника стало уже для него нестерпимым -- и начальству пришлось обратить внимание на заключенного. Но появление Мысловского не принесло облегчения узнику: вот что уже через день, 26 марта, за No 57 Сукин писал Бенкендорфу, также "секретно":

Милостивый Государь
Александр Христофорович!
Ваше Превосходительство изволите уже знать, что содержащийся в Алексеевском равелине государственный преступник Батеньков на прошедшей неделе принял намерение не употреблять никакой пищи и питья и лишился вовсе сна; а в словах и суждениях своих показывает иногда себя человеком в уме помешанным.
Посещение присланного к нему для христианского утешения казанского протоиерея Петра не произвело над ним желаемого действия и никакой перемены в словах и суждениях его: а штаб-лекарь коллежский советник Элькан, с пятницы той недели имея в ежедневном наблюдении сего арестанта, донес мне сего дня, что Батеньков показываемым сумасшествием желает закрыть намерение свое лишить себя жизни истощением сил от неупотребления никакой пищи и питья. По сему донесению,-- продолжает Сукин,-- я был в Алексеевском равелине у арестанта Батенькова и при кротком разговоре о непринятии никакой пищи слышал говоренные им в исступлении слова, показывающие человека, в уме помешанного (если только произнесены оные были непритворно; ибо при первоначальном с ним разговоре он никакого исступления не показывал). Я намерен был лично изъяснить все сие при свидании с Вашим Превосходительством сего дня во дворце, но как за сильной головной болью я не мог иметь щастия быть там у стола {26-го числа был второй день Пасхи, пришедшейся на день Благовещения.}; а полагая нужным, на случай доклада Государю Императору, довести все оное до Вашего, Милостивый Государь, сведения, препровождаю при сем и поданной мне сего дня от штаб-лекаря Элькана рапорт.

С совершенным почтением и пр.
А. Сукин
       
В конце письма сделана такая любопытная собственноручная приписка генерала:
"...сей час донес мне плац-адъютант Трусов 1-й, что Батеньков по убеждению его начал уже пить чай.-- 10-й час вечера".
       Приводим полностью и рапорт лекаря Элькана {Густав Ильич Элькан; он и в 1837 г. служил врачом при Петропавловской крепости.}, написанный в нарочито туманных выражениях, эзоповским языком,-- очевидно, из осторожности; он намекает даже на симулянтство Батенькова, к которому он прибег будто бы для того, чтобы скрыть (от кого?) намерение покончить с собой голодом.
       
Подан 26 марта.

Секретно.
Господину генералу от инфантерии, генерал-адъютанту,
Санкт-Петербургской крепости коменданту и кавалеру
штаб-лекаря коллежского советника Элькана
     

РАПОРТ
       
Прежде возвращения Вашего Высокопревосходительства в Санкт-Петербург я имел уже наблюдение над душевным состоянием содержащегося в Алексеевском равелине, в No 5-м, арестанта и о всем том, что мною замечено в сем арестанте, имею честь донести, что и во время содержания его в здешней крепости в 1826 г. я несколько раз при пользовании его в разных болезнях имел случай заметить, что он намеревался производить пред начальством о себе мнение, будто он теряет или потерял свой рассудок. Сие обстоятельство и ныне склоняет меня к мнению помешательство его признавать добровольно произведенным, чтобы скрывать намерение свое к лишению себя жизни от совершенного неупотребления пищи и питья; но так как всякое намерение лишить себя жизни некоторым образом происходит от расслабления или помешательства в рассудке, то по сей причине должно признать и оного арестанта не в совершенном уме; дальнейшее же продолжение воздерживать себя от всякой питательности и сна истребит непременно телесные его силы, рассудок приведет более в ослабление и, наконец, сделает его совершенно безумным. Касательно мер врачебных, то он как от употребления всякой пищи и питья, равно и от всякого рода пользования решительно отказался.

Штаб-лекарь коллежский советник Элькан
No 15
26 марта 1828 года.
       
Итак, в 10-м часу вечера 26 марта 1828 г., в Светлый понедельник, Батеньков прекратил голодовку и снова вошел в какую-то жизненную колею, продолжая свое существование заживо погребенного, отвыкая от звуков человеческой речи и сам постепенно теряя способность говорить. Архивное о нем дело -- немой свидетель этого немого страдания: на листе 3-м "дела" находится вышеприведенный рапорт лекаря Элькана от 26 марта 1828 г., а на следующем листе -- 4-м -- письмо Сукина от 26 января 1835 г. Таким образом, 6 лет 10 месяцев протекли в молчаливом сидении в каменном мешке, без единого повода со стороны заключенного к воспоминанию о нем, безымянном секретном арестанте каземата No 5! {Лишь в конце февраля 1829 г. ему было объявлено о том, что должные ему А. Зеленцовым 290 р. асс[игнациями] взысканы в его пользу и переданы смотрителю Алексеевского равелина (см. выше).}

Отправив свой пакет на имя государя и не получая ответа на него, Батеньков не успокаивался; 19 февраля 1835 г. Сукин писал Бенкендорфу секретное письмо (No 22), в котором сообщал своему шефу: "Смотритель Алексеевского равелина капитан Яблонский представил мне пакет на Высочайшее имя Государя Императора от содержащегося в том равелине арестанта Батенькова {Письмо писано писарем, имя же Батенькова вписано после -- рукою самого Сукина.}, которой, отдавая пакет смотрителю, сказал, что сие написал он в дополнение к последнему письму его, отправленному на Высочайшее имя Его Императорского Величества. Вследствие личного вчерашний день объяснения моего об оном Вашему Сиятельству, пакет сей при сем к вам, М. Г., препровождая, имею честь быть" и т. д.

В этом, втором, пакете было две записки Батенькова, из коих на первой сделаны следующие пометки рукою управляющего III Отделением А. Н. Мордвинова: карандашом -- "Это принадлежит к отношению коменданта Сукина с препревождением бумаг Батенькова" и "Убрать" и чернилами: "Доложено Государю". Обе записки писаны чрезвычайно нервным, торопливым почерком, видимо, в большом душевном волнении. Приведем начало первой, наиболее страшной по бессмыслице записки, из которого будет вполне ясно, что это -- бред сумасшедшего:
       
Вот посылаю Тебе Лекарство
Не ищи в Старом Уложении.
       
§ . Лез Маяста --
Вот какой ето род дел:
1) Превысить Царя Словом и делом.
2) Похитить Тайну Царского Часа.
3) Вступить с Царем в родство по крови и телу.
4) Стать в Угроз Царю.
5) Принять Слово другови Царя.
6) Оставить Царское Слово в бездействии.
7) Сказать Царю Слово на всегда незабвенное.
8) Открыть тайну Царского ложа.
       
§ . Дела начинаются там, когда по сошествии Духа Святого человек в Слове о событиях минувшей Его жизни, прямо-ли сводимых к настоящему дню, или чрез протав к примете творящего Слова, дошедшей памятью порока или действительной смерти, остановится честолюбием и чувством высокого {Сюда отнесена выноска на поле: Праведного, святого, остановится.} на мысли, к вышеозначенному роду дел принадлежащей и на деле преступит закон./либо и не преступит закона.
       
§ . Человек сей, по первому его о том признанию, должен быть немедленно Арестован и представлен Императорскому Величеству, со всеми Его бумагами.
§ . Если он был член Тайного Общества -- да отречется.
§ . Если он принадлежал Тайному Обществу и во внутреннем чувстве не далее каменной головы, а глазом, разум, не разумеет растирать,-- тогда давать ему при Аресте Слово, к произнесению пред Императорским Величеством.
§ . Если же пред тем прикосновен был к делам сего рода. Тогда в одну сторону когда к чувству прикосновения ум за разум заходится, то продолжать дело до толе пока п. . . . . {Неприличное слово.} / еще не произнесено станет {Здесь выноска на поле: "в Уголовных делах ето иначе".} лезвеем.
Когда в другую сторону прикосновенный остается полоумным, тогда до проявления ему голоса во сне пресечь общение внешней жизни. Пока примет огненной язык или вдохновение Оды.
Вот ето я смотрю со стороны уголовной. В Политическом свете
Одно Целым / смерть Словом во глубине.
Таково же и фальшивые Ассигнации.
Оне должны указать степень, сколько просветить народ.
       
Я все еще на тебя сержусь --
Ето вить опять надо будет --
Вить все Ум.
Как бы нам с тобой уладиться.........
..........Надобно иметь Царские чувства --
     

    -- -- --
       
Как послать в каторжную работу человека, который писал законы.
Ето гроб себе рыть.-- Да кто тебя знает, что ты делал.
Вот переход к политике -- Смотри как на царя.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
       
И так далее -- на четырех страницах; выпишем еще самый конец записки, не удерживая красных строк, а отмечая их чертою:
"...Бентам ето слышал.-- Да вот что. Главное. Надобно Слово.-- Дотоле Лез Маясте глядит в раздвоенную красоту честолюбия.-- Но понеже я есм: то и не перестану свидетельствовать.-- Да. Учреждение Императорской фамилии. Слово то у Вас.-- Но едва ли не войдет три или четыре.-- Вот слушая ето к Моисееву закону и выходит такое, как Бентам либо Магницкий.-- Вить ето может быть и бурлак на Волге. Потому на дела и нечево смотреть.-- А там просияли уж дела.-- Сами можем творить Ро-беспиеров.-- Что с Тобой делать. У Тебя только и есть, что убить.-- Оно растворяется в Идеале вечной муки. Смотри как повесили, зуб за зуб и проч." --...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
       
Во второй записке, от февраля 1835 года, среди непонятного бреда -- упоминания о столь близком Батенькову Сперанском:
Царской Дом.
Что ето такое и на что ето?
Да. Там должна быть Пора Царства./Пора
Вот мы в узле, разорвавшем Римскую Империю.
Что же слышно? --
Тут надо чувства --
Тут -- Выше, Светлее, Смиреннее, Многолюбивее, Многолюбезнее, чем был Константин,
Великий, Равно-Апостольный.
Вот говорят -- отдать до половины Царства.
Шесть миллионов хозяев и миллион Солдат. 6:1. Да и правление еще и Царский дом, ето и двадцать лет не устоит.
Ежели не число, а Слово держит уже,
Тогда все надо искать в Слове.
Сперанский. Да. Сперанский. Вить.
Не захочет же он быть похитителем.
Если б обладая полуцарством {В бытность сибирским генерал-губернатором?} с войсками вошел в Петербург и во дворец. То и тогда в ноги поклонился, яко Старейшему и Государю своему.
И Муравьеву велено было поклониться.
Вот то-то.
Он тех чувств не знает, и там никто не знает его чувств.
Его-то Свет.
Уж не плошки ли зажжены.
Дальше. Мы уж знаем. У Хивинского Хана еще яснее.
Ты думаешь легко учить Царей.
Надобно, чтоб кровать вертелась над тобой; когда пошлю ноту. А в лицо говорить стану -- ето громы.
Ваше Величество. Ваше Величество.
Ну и спустят, как кораблик.
Вот тут, возле меня, человек, в коем проявился уже Дух.
Надобно бы взять во дворец и смотреть! Вот какое оно.
Дух-то. А тут. Молчи. Связать его..."
       
И дальше все в том же роде. Приведем лишь самый конец, достойный вопля Поприщина:
       
"...Милой бесчастной -- Доколе ты будешь страдать.-- Как могло быть, что на двадесятом годе твоей жизни -- Не нашлось от Солдата до Царя -- Кто бы тебя понял".
       
Любопытно, что вышеприведенное место с упоминанием о Сперанском отчеркнуто по полю карандашом,-- вероятно, тем же Мордвиновым.
     

* * *
       
За этими записками Батенькова в деле о нем снова жуткое молчание на протяжении... десяти лет! Узник снова забыт, он сам не подает о себе признаков жизни -- молчит, но еще живет и мыслит. Вот что сообщал 14 января 1845 года секретным рапортом за No 8 на имя вновь назначенного шефа жандармов генерал-адъютанта графа-Алексея Федоровича Орлова комендант С.-Петербургской крепости генерал от инфантерии Иван Никитич Скобелев (известный писатель-инвалид, "отец и командир", как он любил называть своих начальников и самого себя) {Дед знаменитого "белого генерала" М. Д. Скобелева, известный своим доносом на юного Пушкина. О нем см. очерк И. А. Кубасова "И. Н. Скобелев" в "Рус. ст[арине]", 1900, No2 и 3 и отд. отт. Он был назначен комендантом крепости 8 июня 1839 г., после чего, очевидно, и познакомился с Батеньковым, если не знал его раньше.}. "Имея честь покорнейше представить в оригинале записку из равелина No 5-го, докладывая при том: что Журнал христианского чтения постоянно выписывается и что Библия на всех возможных языках ему вручена, чем единственно ограничивается власть моя и моих предместников. И потому просьба его повергается в рассмотрение и разрешение Вашего Сиятельства".
Орлов или докладывавший ему чиновник сделали на рапорте этом резолюцию: "записку", которая находится тут же. Записка самого Батенькова, писанная им собственноручно -- твердым, спокойным почерком,-- обращена к И. Н. Скобелеву и составлена в следующих выражениях:
       
12 Января 1845.
В продолжении нескольких лет выписывался здесь журнал для чтения, и по временам покупаемы были и другие книги.
Сему небогатому средству помогали иногда Гг. Коменданты и Плац-Майоры присылкою нескольких собственных книг.
Библию прочитал я уже более ста раз, а также и все книги, какие здесь были, не единожды.
И так терплю в этом нужду.
Для облегчения печальных моих чувств желал бы я переменить чтение.
Посему обращаюсь к Вашему Высокопревосходительству с покорнейшей просьбой: явите добрую волю, разрешив выписать на наступивший 1845 год Журнал: Отечественные Записки с принадлежащей к ним Литературной Газетой.
Вы будете чрезмерно милостивы, ежели прикажете, хотя на первую половину года, присовокупить Газету Русский Инвалид. И желал бы я еще прочитать какой-нибудь Министерский (казенный) журнал. Например Журнал Министерства Внутренних Дел.
Все это не может стоить дороже 50 руб. сер[ебром].
Примите при сем случае уверение в искреннем моем к особе Вашей почтении и любви, и в беспрестанных о вас молитвах Богу.
       
В составленной Канцелярией III Отделения записке о Батенькове была сделана краткая о нем справка из "Алфавита" декабристов, причем было прибавлено, что "причины, по которым Батеньков не был отправлен в Сибирь и заключен в крепость, 3 Отделению неизвестны", а затем дана выписка из "дела" с упоминанием о намерении Батенькова в 1828 г. голодом и бессонницей лишить себя жизни и о подаче им в 1835 г. пакетов на имя государя с записками "бессвязного и запутанного содержания, обнаруживающими в нем явное помешательство ума"; в заключение было указано, что "не только одного разряда с Батеньковым, но все государственные преступники даже 2 и 1 разрядов находятся на поселении -- одни с 1839, а другие еще с 1835 года".
На соответствующем всеподданнейшем докладе графа А. Ф. Орлова, приобщенном к "делу", рукою его написано: "Высочайше позволяется", а рукою Л. В. Дубельта поставлена дата: "18 янв. 1845 г." Уже на следующий день Скобелев был уведомлен письмом графа Орлова за No 99 о разрешении выписать для Батенькова "Отечественные записки", "Литературную газету" {О чтении в крепости "Литературной газеты" Батеньков вспоминал впоследствии в письме своем к Н. С. Кашкину из Калуги в апреле 1858 г. Оно опубликовано нами в ж[урнале] "Голос минувшего", 1914, No 1, с. 280--282 (со снимком с портрета Батенькова).}, "Русский инвалид" и "Журнал Министерства внутренних дел".
По странной случайности те хранящиеся ныне в Пушкинском доме писания Батенькова, которые в 1889 г. находились в распоряжении "Русской старины" и с которыми так желали ознакомиться П. А. Висковатов и М. О. Гершензон, относятся как раз к январю 1845 года, когда Батеньков писал свою столь правильно и вразумительно составленную просьбу о выписке для него журналов и газет, и продолжаются до октября этого года {Писания эти занимают 4 тетради писчей бумаги, по 12 листов в каждой, и составляют всего 48 (а не 40) листов, мелко исписанных бледными чернилами, с многочисленными позднейшими поправками, приписками и дополнениями.}. Но, ознакомившись с этими писаниями, нельзя прийти к иному заключению, чем то, к которому пришел автор статьи о Батенькове в "Русской старине" 1889 года И. И. Ореус, писавший: "Памятником умственных упражнений Батенькова случайно сохранилась толстая, в 40 писанных листов тетрадь, в которую заносил он мысли или, лучше сказать, обрывки мыслей, накопившихся у него в голове. Предметом рассуждений являются тут вопросы политические, административные, философские... но, увы! ознакомление с этими записками приводит лишь к убеждению, что 20-тилетнее одиночное заключение сделало свое дело, и что стройный ход мозговой работы у несчастного узника иногда прерывался... да и немудрено!" {T. LXIII, авг, с. 329.}
И действительно, это тот же бред сумасшедшего, образцы которого, относящиеся еще к 1835 году, мы привели выше. Таким образом, напрасны обвинения в невежестве, высказанные М. О. Гершензоном по адресу биографа Батенькова, не приведшего этих записей в своей о нем статье, а ограничившегося лишь вышеприведенной их характеристикой. В доказательство приведем несколько выписок. Вот, например, начало 1-й тетради:

Генварь

1845.
   
К Науке принадлежит:
1. Древние смотрели на это же видимое Небо.
А иначе мыслили.
           
C другой стороны мыслили. мысль/мыслили . . .
Должно удивляться, как могли они познать Небо.
Всегда подобало быть разуму и по тому всегда была Наука.
           
Если бы Моисей, вместо писанного закона, который вообще невозможен, постановил, что народу Божию не нужен закон, то мы теперь положительным путем пришли бы к понятию той потребности порядка, которую тщетно силились отвратить законом.
   
Древние... делали... вообще худо и для нас бесполезно, часто обременительно (обыкновенно... все... повелевали всем потомкам). Стоят упрека, а в мысли они стояли ближе к истоку (*).
Удивляться должно: Это не то, что им инструментов недоставало. Мы никак бы не могли, по образу жизни нашей, познать это небо, и так они для нас начали.
Трудно за что-нибудь приниматься.
Работать в идеале.
И посылать Дух на дело.
В древних та идея свободно и развивалась, которая была в них.
Им надо было мыслить о Небе... Они все занимались Небом.
Как это мудрено, чтобы выразить, что хочу сказать, надобно бы разделить пополам и на другой половине написать диаметрально противно. Но не выразить момента ./. ./.
Наши мысли преходят в обществе. Мыслью древних Бог занимался. Наша мысль вся лежит на земле.
Около Рождества Христова цикл тот кончен. Она вся стоит еще в Китае и Японии. Уже зрелая и перезрелая.
Новый мир, начиная от Карла-Магна, идет уже от разума.
       
(* Под именем древних я разумею народы до Рождества Христова. Не люблю называть древними время Римских Императоров. [Примеч. Батенькова])
       
Далее все в этом же роде; чтение мелко исписанных страниц, порожденных больным мозгом узника, производит невыразимо тяжелое впечатление, перед которым ничто впечатление от записок Поприщина. Потуги мысли, отрывочные изречения без начала и конца, числа, годы, имена Канта, Фихте, Шеллинга, Окена, Гете ("оно и есть натуры -- философия. Они мыслить начали"), выдуманные слова ("громадизация науки") -- одним словом, типичные "записки сумасшедшего", но содержания не реального, а отвлеченного, без сомнения в науке о душевнобольных имеющие специальное определение, точный термин...
Вторая тетрадь носит заглавие: "Нет ничего, а делать надобно", имеет в начале дату: "Август 1845" -- и начинается следующими словами:
       
"Так, милостивые Государи, мы живем в великий век и составляем великое царство.-- Ничего нет теперь нужнее, как знать -- состояние идеи. Все нынешние царства, в продолжение тысящелетнего их бытия, много произвели, и из того, что произвели они, многое умерло.-- Вот исток тех волнений, которые так много занимают Правительственные Силы и так могущественно подвинули людей к общему в современных вопросах участию.-- Я занялся этим делом, по нравственной необходимости, да и некому, да и некому было другому. Потому оно и так, что Вы сами меня на это вызвали, и была воля Государева.-- Занятие мое не просто теоретическое. В Государственном Степени слово и дело... одно..."
       
Далее все в том же роде. Третья и четвертая тетради имеют между собою связь: третья начинается "Статьей первой надесять" и кончается "Статьей осьмой надесять", а четвертая -- начинается "Статьей девятой надесять"; обе писаны на одинаковой бумаге, одинаковыми чернилами. На 3-й тетради заглавие: "Для политического дела надобно Силу", на 4-й -- "Ни временем, ни счастьем я ничего не могу делать". Содержание и той, и другой вполне такого же свойства, как и двух описанных раньше {Тетрадь 3-я начинается так: "Вот как означается предстоящая остойчивость Европы. Англичане, будучи сильнее всех идеею, станут во главу.-- Они владеют уже Индией, могут грабить Китай, сколько хотят. Теперь им стоит взять Петербург, чтобы иметь своих рабов (крепостных). Для этого можете сообщить им мой план, а вы знаете, что я на планы, которых Вы боитесь, большой мастер. Они раздуют революцию в Пруссии. Эта революция необходимо уже подействует в России. Отпадет Польша; Литва, Рига, Малороссия; Москва примет свое направление.-- Англичанам помогут французы; ибо им надобно же чем-нибудь нам отомстить, а что лучше, когда Русских будут продавать в Париже. Вить мы... имущество..." и т. д. и т. п.}; из 4-й тетради приведем только то место (в начале ее), где безумец говорит о Сперанском:
       
"...Надобно теперь говорить о Наказе.-- Два Наказа у нас известны: первый -- нравственный Комиссии Законов. Второй рациональный -- Министерству.-- Это отнять уже невозможно, а на деле нейдет. Правительство наше не поняло, что оно Наказ и на что оно Наказ.-- Пошло куда глаза глядят.-- Правду сказать, первой-то Наказ взят из-за границы. Это дело либералов. Он начинал нечто значить, когда Комиссию Сперанский поставил на свое место. Я не застал уже той комиссии.-- Чтоб говорить о Наказе Сперанского, надобно обратиться к лицу его. Это такой человек, каких единожды Государство производит.-- Его идея......... Государство.-- Душа........ Любовь.-- Он прост, смирен, приступен [sic], нравственн, богобоязлив, незлобив, советолюбив, снисходителен, сострадателен, умен, учен и умел жить.-- Он стоял в Самодержавии и в собственном кругу был решительный Самодержец {Ср. в "Русских пропилеях" письмо Батенькова к дочери Сперанского -- Е. М. Фроловой-Багреевой, а в "Рус. стар." 1889 г., т. LXIII, на с. 359--360,-- сравнительную характеристику Аракчеева и Сперанского, сделанную им в 1826 году.}. Много он произвел в России Творческим Гением и Царственным своим могуществом.-- Через него и стали знать нас, как народ умный.-- Ему надлежало довершить свой Наказ.-- Это и предполагал он высказать в Совете (первые черты изложил в избранных мыслях Фомы Кемпийского). Если бы он дожил до 1844 года, тогда бы можно было сказать, что Россия имеет свой Наказ.-- И Сперанский был бы первым законодателем в мире.-- Я не делаю ему никакого сравнения с Иисусом Христом.-- Иисус Христос познал бога.-- Небо и земля мимо идут, а Слово мое не пройдет... Это он сам говорит" и т. д. все в том же духе.
       
Тетрадь эта оканчивается на последней странице такими торжествующими словами:
       
"IV. Я кончил свое дело.
еще в прошлое Воскресенье 14 октября 1845 года".
       
Эту фразу следует, быть может, поставить в связь с позднейшим утверждением Батенькова: "Бумаги мои никто не читал до вступления Орлова. Он и разобрал их. Потому с 844 года и переменилось совершенно мое положение. Граф назначил от себя деньги на мое содержание; выписал мне журналы и газеты {Мы видели, что и то и другое было сделано на счет казны и с Высочайшего разрешения.} и, объявив, что он будет посещать меня, как родственник, тем самым и дал уже значительность. Дедушка Скобелев, человек добросердечный, повторил это -- и благородный человек, бывший тогда плац-майором, не пропускал ни одного дня, чтобы чем-нибудь не выказать свою дружбу, и когда произвели его в Генералы, пришел проститься. В 845 году я закончил мое изъяснение (бумаги принимали без затруднения), и мне нечего было больше там делать. И хотя располагался 846 год весь пробыть [в крепости], чтоб осмотреться и определить что-нибудь для себя лично; но почувствовал крайнюю усталость, почти дряхлость и начало цынготной болезни. Это заставило меня в Генваре уже настоять об отправлении в Томск. В два дня все и кончили. Мне объявили свободу и состоявшееся именное повеление, которого Альфа и Омега заключаются в слове: он спасен. Две недели пробыл я в этом положении. Каждый день пил чай у коменданта [Скобелева] и раз был в Соборе у обедни. Ни с кем не мог видеться, потому что уже вовсе ничего не знал,-- как дикой. Даже едва умел ходить, а видеть и говорить вовсе отвык. Любопытные приходили смотреть на меня {Русские пропилеи, т. 2, с. 43--44.}.
Сознание, что он "закончил свое изъяснение", т. е. написал все, что ему нужно было высказать, совпало, вероятно, с моментом его выздоровления, которое, надо полагать, совершилось в самом конце 1845 года, ибо действительно в январе 1846 г. был возбужден вопрос об освобождении Батенькова из крепости. Этому освобождению предшествовал незначительный эпизод -- возбуждение Скобелевым вопроса об увеличении ежедневного денежного пайка на содержание Батенькова,-- и сделано это было, по всей вероятности, в виде просьбы, чтобы узнать отношение III Отделения, а быть может, и самого государя к узнику.
Ровно через год -- день в день -- после того, как было разрешено подписаться для Батенькова на газеты и журналы, Скобелев вошел к графу А. Ф. Орлову с секретным рапортом от 19 января 1846 г. за No 16 следующего содержания:
"На пищу арестанта Алексеевского равелина No 5 определено в сутки 28 4/7 коп. серебром; из этой суммы доставлялась ему чашка чая с булкой, из двух блюд обед и из одного ужин -- с черным хлебом; но со времени, как он отказался от мясного и рыбного кушанья, которые ему вредны,-- готовится, кроме чаю со сливками и сухарями, суп из перловых круп с зеленью или кореньями, молочная каша и компот из бобов или чернослива,-- причем ассигнуемых денег уже недостает. Вследствие чего осмеливаюсь покорнейше просить Ваше Сиятельство о исходатайствовании дозволения на увеличение определенного ему содержания 16 3/7 копейками, что составит 45 коп. в сутки, отчислив на этот предмет единовременно из имеющейся в экономии штатной суммы до ста рублей серебром. Арестант сей,-- прибавляет Скобелев,-- в особенности заслуживает попечения о нем тихим, кротким поведением и примерной покорностью".

22 января граф Орлов сделал специальный всеподданнейший доклад об этих 16 3/7 копейках,-- и Николай I согласился довести расход на суточное довольствие Батенькова до 45 копеек. Уведомляя об этом Скобелева письмом от 23 января за No 172, граф Орлов писал, что, пользуясь докладом об узнике, он "присовокупил, что все соучастники в преступлении Батенькова, даже более его виновные, уже несколько лет освобождены от работ и находятся на поселении, тогда как он остается в заточении, и доселе не было делаемо соображений, не следует ли каким-либо образом, без вреда общественного, облегчить и его участь".
"На сем докладе моем, -- прибавляет граф Орлов,-- Его Императорское Величество собственноручно написать соизволил: "Согласен, но он содержится только {Курсив в подлиннике.} от того, что был доказан в лишении рассудка; надо его переосвидетельствовать, и тогда представить, как далее с ним поступить можно". Сообщая об этом Скобелеву, граф Орлов просил его приказать освидетельствовать Батенькова и затем "почтить его уведомлением как о том, что окажется по освидетельствовании, так и о мнении насчет того, каким образом можно было бы поступить с ним без вреда общественного, если Государю Императору благоугодно будет Высочайше повелеть освободить его из крепости".
Подчеркивая приведенные выше слова Николая I о том, что причиною крепостного заключения Батенькова было его сумасшествие, а вовсе не добровольное его желание, как полагает М. О. Гершензон (см. с. 82), мы не можем не выразить удивления, почему император не приказал переосвидетельствовать узника годом раньше, когда докладывалась ему просьба его о выписке для него журналов,-- хотя, по-видимому, и Скобелев, и III Отделение уже тогда были расположены вполне в его пользу...
Любопытен ответ Скобелева о состоянии здоровья Батенькова. Приведем этот ответ полностью:
     

Секретно
шефу жандармов господину генерал-адъютанту и кавалеру графу Орлову
     

коменданта
Санкт-Петербургской крепости
генерала от инфантерии Скобелева
     

РАПОРТ
       
По повелению Вашего Сиятельства No 172 имею честь покорнейше доложить: что во все время служения моего в настоящей обязанности {Т. е. с середины 1839 года!}, при не редких посещениях, я никогда не находил преступника Батенькова лишенным рассудка, в чем и крепостной медик со мной согласен. Было прежде, что он сердился и повергался даже в отчаяние, подозревая, что письма его к Государю Императору не доставляются. Но когда я решительно отказался и принимать от него письма на Высочайшее имя,-- он совершенно успокоился и в шесть последних лет тих, скромен, послушен и за малейшее к нему внимание благодарен. При разговоре он часто сбивается, повторяет одно и то же слово несколько раз, но предмет материи помнит, читая выписываемые ему журналы, хорошо понимает, а из Латинской Библии св. истины передает вразумительно и ясно.
Из секретной переписки покойного коменданта Сукина {Он умер 1 июня 1837 г.} видно, что Батеньков был по форме сумасшедшим, но таковым не нашел уже его и настоящий смотритель майор Яблонский, находящийся при этой должности семнадцать лет.
Ваше Сиятельство изволили требовать мнения моего, каким образом можно бы было поступить с ним без вреда общественного, если б Государю Императору Всемилостивейше благоугодно было освободить его из крепости? Осмеливаюсь думать: что дозволить ему жить во внутренних городах России -- неловко; не потому, чтоб он был опасен, но по влиянию, какое могут произвесть рассказы его о двадцатилетнем заключении; здесь подобные явления не известны и будут судиться превратно; но, пользуясь свободою в Тобольске или Томске, под присмотром полиции, он будет на своем месте.

Комендант генерал от инфантерии Скобелев.
No 23.
Генваря 25 дня
1846 года.
       
Немедленно составленный всеподданнейший доклад графа Орлова был утвержден Николаем I, и уже 31 января письмом за No 227 Скобелев был уведомлен о собственноручной резолюции императора на предположение отправить Батенькова в Томск. "Согласен; отправить его, когда будет теплее, и с надежным жандармским унтер-офицером".
Через день, 2 февраля, Скобелев на запрос Орлова ответил (письмом за No 36), что "позволяет себе думать, что настоящее время года для отправления Батенькова в Томск, при возможности одеть его теплее на отчисленную из экономии для улучшения ему пищи сумму, есть самое благоприятное; во-первых, потому, что нельзя уже ожидать постоянных морозов, а во-вторых, провождающий его не встретит трудной в пути переправы, какая неминуемо должна последовать с наступлением весны и разлитием рек".
Точно спеша наверстать Батенькову утраченные 20 лет его жизни, Орлов в тот же день, 2 февраля, представил всеподданнейший доклад "о назначении для отправляемого в Томск государственного преступника Батенькова 500 рублей для первоначального его там обзаведения", а одновременно, "озабочиваясь", по его словам, "приготовлением удобств для него при предстоящем отправлении его в Томск", просил Скобелева "приказать сделать для него на его [Орлова] счет {Т. е. на счет III Отделения, конечно.} теплую одежду и почтить его уведомлением о количестве денег, кои на этот предмет будут издержаны. 5 февраля граф Орлов просил распоряжения министра финансов Ф. П. Вронченка о выдаче ему "на известное Его Величеству употребление" упомянутых 500 рублей {Деньги эти посланы были томскому губернатору С. П. Татаринову 22 февраля 1846 г. No 379.}, а Скобелеву поручил 100 рублей, отчисленные на улучшенную для Батенькова пищу, "употребить на приготовление прочих необходимых для него вещей, в том числе зимней кибитки, удобной и столько прочной, чтобы оная могла выдержать дорогу до Томска". "Что же касается,-- собственноручно приписывал Орлов,-- до его будущности, то по милости Государя Императора, вследствие моего предложения, ему пожаловано 500 р. сер[ебром] для первоначального в Томске обзаведения, которые и будут отправлены к томскому губернатору".
5-го же февраля Скобелев писал графу А. Ф. Орлову такое характерное для него, напыщенное, но, по-видимому, искреннее, письмо, которое приводим здесь целиком:
     

Секретно.

Сиятельнейший граф,
Милостивый Государь.
Расстегнув грудь, как достойнейшему Отцу и Командиру докладываю: что если положение грешника, уплатившего за тяжкое преступление двадцатилетним мученическим страданием, с отчуждением людей и божьего света, обратило благодетельное внимание Вашего Сиятельства, так меня, слабое, хилое создание, оно давно уже задело за живое; вследствие чего, провожая этого злополучного узника, раскаянного блудного сына, покорностью, просвещенным умом и безусловной преданностью к провидению уважение мое заслужившего; всю теплую одежду я ему приготовил, но если Вам угодно, чтоб в новое место прибыл он в несколько приличном виде, в таком случае недостает у него летнего платья и белья, которое в цейхгаузе сгнило, на которое ста рублей серебром довольно,-- и он в Томск явится женихом.
С глубочайшим почтением честь имею пребыть
Вашего Сиятельства

всепреданнейший Скобелев.
5 февраля 1846 года
Его Сият-ву графу
А. Ф. Орлову.
       
Письмо Скобелева получено было в III Отделении 6 февраля и доложено Орлову, который положил на нем резолюцию: "Отпустить из денег в моем распоряжении" и на другой день, 7 февраля, писал управляющему III Отделением генералу Дубельту: "Предлагаю Вашему Превосходительству из суммы, ежемесячно поступающей в мое распоряжение, вывести в расход сто рублей серебром для изготовления платья для одного арестанта, направляемого в Томск". 11 февраля Скобелев известил Орлова о получении этих денег для Батенькова, а еще 9-го числа доносил шефу жандармов о том, что "Батеньков по снабжении всеми нужными вещами для пути до Томска и, на первый случай на месте, к отправлению совершенно готов". 12 февраля даны были распоряжения и сообщения из III Отделения: Скобелеву -- об отправлении Батенькова с жандармским унтер-офицером в Томск, а военному министру князю А. И. Чернышеву, министру внутренних дел Л. А. Перовскому и жандармскому генералу К. И. Влахопулову о том, что Батеньков отсылается в Томск, где за ним должно быть "учреждено строгое наблюдение", и что он "подлежит всем правилам, изданным о государственных преступниках, находящихся в Сибири на поселении". Генерал-губернатору Западной Сибири князю П. Д. Горчакову {Ср. у А. И. Дмитриева-Мамонова: Декабристы в Западной Сибири. СПБ., 1905, с. 240.} и томскому губернатору генерал-майору С. П. Татаринову в тот же день было написано об отправлении Батенькова и о том, что в распоряжение губернатора по высочайшему повелению отпущено 500 р. "на первоначальное обзаведение Батенькова в новом его местопребывании", равно и о том, что на основании 4-го пункта высочайше утвержденного журнала Комитета гг. министров 6 февраля 1845 г. ему должно быть отпускаемо пособие ежегодно по 114 руб. 28 4/7 коп. серебром. Наконец, 12-го же февраля Дубельт просил петербургского жандармского генерала Д. П. Полозова "назначить из С.-Петербургского жандармского дивизиона самого благонадежного унтер-офицера для сопровождения одного важного арестанта в Томск и, снабдив означенного унтер-офицера необходимою одеждою, приказать ему немедленно явиться в III Отделение {Заметим здесь, кстати, что все бумаги о Батенькове (как и вообще о декабристах) составлялись в III Отделении известным M. M. Поповым, некогда учителем Белинского. Попов имел в своем делопроизводстве все дела декабристов.}".
Таким унтер-офицером был избран Никифор Жданов (хорошо грамотный), который и явился в III Отделение 14 февраля, получил на прогоны от Петербурга до Томска и обратно 429 р. 1/2 коп. сер[ебром], кормовых для себя 85 р. 76 1/2 коп. сер. и на содержание отправляемого с ним арестанта 30 р. сер. (всего 544 р. 77 коп. сер.), снабжен был приказом или инструкцией начальника штаба корпуса жандармов Дубельта (коею ему предписывалось "во время пути никуда с ним -- Батеньковым -- не заезжать и не позволять ему отлучаться, наблюдать, чтобы он ни с кем не имел разговоров ни о своей жизни, ни даже о своем имени, равно и самому ему, Жданову, уклоняться от всяких вопросов насчет препровождаемого арестанта", а для отдохновения дозволялось по временам останавливаться на ночлегах, но не в городах) и в тот же день, 14 февраля, явился к Скобелеву с письмом от Дубельта, в коем последний просил безрукого коменданта "передать" Жданову государственного преступника Батенькова. Скобелев в тот же день уведомил Орлова секретным письмом за No 40, что "содержавшийся в Алексеевском равелине государственный преступник Батеньков для сопровождения в город Томск унтер-офицеру Санкт-Петербургского жандармского дивизиона Никифору Жданову здан сего же числа в 6 часов пополудни". Одновременно, особым рапортом за No 41 на имя его императорского величества, Скобелев донес о том же и непосредственно императору Николаю {Любопытно, что в этом рапорте имя Батенькова вписано собственноручно Скобелевым.}, причем на рапорте сделана отметка Дубельта, что государь читал его 15 февраля.
     

* * *