Алфави́т Боровко́ва

Жорес Трошев.
"Словом и примером"
(Отрывок)

МОНАРШАЯ МИЛОСТЬ

Минуло для туруханских изгнанников два томительных года без Сергея Кривцова. Его письма из Минусинска, откуда он писал о жизни колонии ссыльных, уже не радовали, а еще сильней угнетали: "Сибирская Италия" - Минусинск - была для них так же недоступна, как Италия настоящая.

И вот еще удар: в феврале 1831 года пришло известие, что снят и находится в жестокой опале губернатор Степанов, их единственная надежда. Друзья мечтали: пусть не Минусинск, а хотя бы Енисейск, где, считали они, все еще живут Шаховской и Бобрищев-Пушкин. Но теперь и эта маленькая мечта стала призраком. Что же произошло?

Несмотря на грозные тучи над головой, губернатор Степанов продолжал вести свою независимую линию и оказывать посильную помощь декабристам. Иркутский губернатор Горлов уже был отдан под суд за "недопустимое послабление". Это был уже гром. Но Александр Петрович не желал прислушиваться к нему. Не подействовало на него и предостережение Бенкендорфа, что "Государь считает неудобным дозволять государственным преступникам посылать свои сочинения для напечатания их в журналах, ибо сие ставит их в сношения, несвойственные их положению".

Степанов добился-таки выхода журнала "Енисейский альманах", о котором поговаривали, что в нем анонимно напечатаны статьи и стихи ссыльных декабристов!
А ведь он знал в какое время живет! Уничтожены, задавлены лучшие умы и таланты. Рылеев повешен. Грибоедов убит. Кюхельбекер в каземате. Полежаев рядовым послан на Кавказ. Чаадаев объявлен сумасшедшим. Гордость России - Пушкин - под личной "опекой" царя. Можно без конца продолжать этот список.

Николай I собственноручно на проекте создания Общества "Беседы об Енисейском крае" начертал резолюцию "...на оное не согласен!" Одно это должно бы охладить рвение Степанова, но он, как свидетельствуют доносы прибывшего по распоряжению Бенкендорфа жандармского полковника Маслова, "не внемлет голосу рассудка и здравого смысла".

Казалось бы, беспристрастная проверка деятельности губернатора должна была показать царю, как много сил, - и небезуспешно! - вложил он в развитие подчиненной ему территории. Не раз "хлебозапасные магазины" спасали от голода туземное население на Севере. "Казенные дома призрения" спасли не один десяток сиротских душ и одиноких, больных стариков. Появились школы в губернии, библиотека в Красноярске. Казалось бы - замечательно! Но именно это в глазах Николая I оказалось не заслугой, а грехом, тем более, что при библиотеке создалось, вопреки его предупреждению, общество "Литературные беседы", что уже было непростительным вольнодумством. Ко всему тому появился возмутительный листок "Минусинский раскрыватель". В январе 1831 года губернатор Степанов был снят с должности без права заниматься административной деятельностью.

Тянулись и тянулись для туруханских ссыльных томительные, однообразные дни. И все же чтение, занятия в домашней школе как-то отвлекали от мрачных мыслей, давали пищу истосковавшемуся по деятельной жизни уму. Товарищи по ссылке строили планы по организации настоящей школы в Туруханске и школы специально для инородцев. Уже было два ученика тунгуса. И вот еще один удар. Нет, это нельзя было назвать ударом судьбы, это были продуманные удары Николая I, поставившего целью уничтожить ненавистных ему декабристов. Нет ничего страшней бездеятельности. А если с этим еще и убить самое надежду в возможность какой-либо деятельности, если внушить мысли, что и имя твое будет забыто во веки веков - это смерть. Сначала нравственная, а затем и физическая.

Не успели друзья оправиться от известия о смещении Степанова, как к ним явился исправник Вахрушев.
За эти годы у него не было повода к чему-либо придраться, да он и не искал ссоры: состоятельный Кривцов, постоянно получавший переводы в 500, в 1000 рублей, внушал невольное почтение. Правда, он скоро понял, что Аврамов и Лисовский просто бедняки. Но эти связи! Письмо и переводы от княгини Волконской, дружеские письма от людей высшего света, а после отъезда Кривцова, письма и материальная поддержка от его матери - все это заставляло думать и о своем будущем.

И как-то незаметно для себя проникся он уважением к Аврамову и Лисовскому. И ему было как-то неловко сообщать им неприятную новость. Он торопливо развернул бумагу.
- От его превосходительства генерал-губернатора! "Из переписки государственных преступников, на поселении находящихся, усмотрел, что некоторые из них обучают крестьянских детей российской грамоте. Находя это занятие государственных преступников противным прямому смыслу существующих указаний и желая отвратить вредное влияние таковых учителей на умы учеников... - Исправаик с сочувствием посмотрел на побледневших друзей и продолжал не так рьяно - ...предписал обратить на это особое внимание и положить предел этому злу..."
- Надеюсь ясно? - Исправник насупил брови. - "Немедленно сделать распоряжение, чтобы государственные преступники ни под каким видом не занимались с сего времени обучением детей".
- Что я и сделал! Прошу и вам сделать вывод, дабы не вовлечь себя в неминуемую ответственность.

Вахрушев потоптался на месте, спрятав бумагу в папку, взялся за ручку двери и сказал неожиданно мягко:
- Вам, господа, надо бы быть аккуратней в письмах. Да и школа ваша... Словом, сделайте для себя вывод... Долго молчали друзья после ухода исправника.
- Вредное влияние на умы учеников, - усмехнулся Аврамов.
- А ведь власть предержащая не так уж и глупа как тебе казалось, Иван, - в самом деле, какие темы для занятий разрабатывали мы?

Да, темы были оригинальны. Ну, например, что, казалось бы, предосудительного в том, что они ознакомили учеников с наказом царя Бориса Годунова воеводам, идущим в Мангазейскую землю, на Енисей!

"...Царское величество их пожаловали, велели их во всем беречь, чтобы им насильства и убытку не было, а ясаков с них имать и вновь прибавлять не велел... А с бедных людей, кому ясаков платить не мочно, по сыску ясаков имать не велел, чтоб им мангазейским и енисейским и всяким людям ни в чем нужды не было..."
Царев указ никто не отменял, поди, придерись, а ведь смысл-то какой, когда эта "самоядь" гола и нища сегодня!

Понятно, что у Годунова был свой, дальний прицел, своя политика, связанная с массовым движением народа в Сибирь. Не в том суть. Важно под внешним "благопристойным" примером из царских указов XVII века показать сегодняшний контраст.

Авранов давно внимательно присматривался к жизни тунгусов, ходил в их ближайшие стойбища, пусть, официально, - не далее четырнадцати километров, разрешенных ссыльным декабристам, но все равно он успел кое-что увидеть и понять.

Да, в "Русской правде" Пестеля правильно ставился вопрос о "вторичном присоединенной Сибири" как равноправной части всей России. Но какое же может быть равноправие, если инородцы сознательно удерживаются на самой низшей ступени развития? На этот вопрос не дает ответа ни "Всеобщая история" Миллера, ни "История государства Российского" Карамзина. Объявление равноправия - формальность. Надо сначала поднять этот богом забытый народ на несколько ступеней вверх по лестнице цивилизации. Как это сделать? Декабрист Аврамов был сыном своего века и выход видел в подвижничестве. "Подъем окраин - условие развития страны", - говорил Пестель. - Но можно ли этого достичь при существующем строе? - А если не при существующем, то при каком тогда?..

Аврамов и Лисовский столкнулись с енисейскими остяками, котами, тунгусами. "Устав об управлении инородцев Сибири" казался им важнейшим программным документом. Разработанный Степановым и Батеньковым, он не был утвержден императором Николаем, но этот документ, в первой редакции, им дали друзья в Красноярске. А в нем были действительно, по тому времени, важные положения. Потому и был он отвергнут. Но он был у них на руках, как и официальный. И они уже начинали знакомить с ним своих первых учеников.

И в самом деле - разве не важнейшими положениями были: перевод кочевых народов к оседлости, с приравниванием их в правах с русским народом? Ослабление опеки со стороны царских чиновников, создание родовых управ, выборность старшин родов, гласность судов и самостоятельность решений внутриродовых дел?

Вспомнился рассказ Кузнецова-Красноярского о губернаторе Степанове, который открыто заявил хакасским старшинам:
- Чем свободнее люди действуют, тем удобнее могут приобретать для себя и выгоды, и спокойствие.

- А не кажется ли тебе, Иван Борисович, что Устав, особливо в нашем изложении, очень уж схож с "Русской правдой" Пестеля?
- Добавь, что соавторами были Батеньков, Степанов и Мартос...
- Ну, Мартос тотчас, в двадцать шестом году, опубликовал довольно благонамеренное "Письмо о Восточной Сибири".
- Осторожность, друг мой, тактическая осторожность...
- Вот об этом я и хочу сказать. Не приведи бог нагрянут с обыском. И "Устав" и даже Указы царские - улики основательные и против нас и против друзей. Или сжечь их немедленно, или схоронить, чтоб ни одна собака не вынюхала...

Потянулись страшные в своем мертвящем однообразии дни. Дни без надежды, без просвета. Дни в жестокой нужде. Родные Аврамова выслали один раз 150 рублей, предупредив, что больше оказывать помощь не в силах. Раз-другой приходили деньги Лисовскому, да посылки со всякой мелочью.

И если бы не нежные, дружеские письма добрых гениев всех декабристов Волконской и Нарышкиной, да еще и денежная помощь от них, неизвестно, как прожили бы они зиму 1832 года.

Особенно тяжело перенес последнюю зиму Иван Аврамов. Уехала в Енисейск Арина вместе с родителями. Отец кое-что заработал в Дуднике и решил начать свое "дело". Анисья Семеновна ехать наотрез отказалась: она знала непрактичный характер своего сына. Любил он гульнуть, да не в том беда - кто из промышленных людей, рыбаков не гулял, вернувшись домой! Не было у ее сына Михи сквалыжной струнки, а душа была нараспашку. Отдаст или одолжит товарищам, выручит из беды, а потом мается. А потребовать долг - ни-ни! И приятно это было сердцу матери, да накладно: седина в голове, а все планы, да мечтания, а хозяйства своего нет. Другие, вон, выбились в люди. Только не лежало сердце Анисьи к тем людям: не на дрожжах поднялось хозяйство - на притеснении инородцев да приезжих бесхозных крестьян.

Вот и не решилась Анисья Семеновна бросать обжитый дом да лучший в Туруханске огород - спасибо поселенцам! - на нивесть бог знает что в Енисей- ске. А если не выйдет ничего у сына - куда податься?

Арину родители затребовали с собой. Этому способствовали и Аврамов, и Лисовский. Девочка, да какая там девочка - невеста уже! - стала настоящей красавицей. Красота ее была не броская, не яркая - только вглядевшись, можно было увидать волнующую глубь ее глаз, подметить особую одухотворенность чистого русского лица. Все эти годы Арина была исправной ученицей и сделала большие успехи. Родители ахнули, когда дочка их бегло начала читать книгу и даже произнесла несколько фраз по-французски. Аврамов вдруг сказал:
- Вашей дочери надобно учиться дальше.
- Да помилуй бог, к чему бабе грамота? - рассмеялся отец. - Бабе сноровка нужна в работе, да детей здоровых рожать - вот на что умение нужно! - Глянул на вспыхнувшее лицо дочки, поскреб бородушку, этого, лишнего я сболтнул при девке, извиняйте уж... А за учение - спасибо. Заведу дело - она мне заместо прикашшика будет. Ей-богу!
- А все же вы бы дали Арине возможность еще подучиться, - настаивал Аврамов. - Ей ведь не столько учеба сейчас нужна, как документ об образовании. В Енисейске есть школа. Договоритесь с начальством - она легко сдаст экзамены, получит аттестат. Она могла бы стать гувернанткой... ну, домашней учительницей в состоятельной семье. Это хорошее место. Да и партию она может составить вполне приличную.
- А ты, господин Аврамов, кажись дело говоришь, - задумался Михей Суслов. - Ежели у меня дело выгорит, где жениха искать? Среди таких же промышленников, как я? А купеческие дочки, это верно - все грамотные. Так что, милая, собирайся.
Арина вдруг закусила губу и стремглав выбежала на улицу.
- Чего это она? - недоуменно пробормотал Михей.
- Другой стала ваша дочка, - улыбнулся Аврамов. - Она уже не такая, как туруханские невесты. У нее теперь новый идеал.

Не понял, не знал Иван Аврамов, что новый идеал Арины был он сам. И теперь в одиночестве он вспомнил минувшие три года. Арина выросла как-то незаметно, а они с Лисовским все еще шутили с ней, как с девочкой. Да, кажется, и она сама не замечала, как уже подошла к тому возрасту, когда парни заглядываются, выбирая невесту. Арина принимала участие в сельских играх, но парни побаивались ее острого языка.

Теперь Аврамов вспомнил, как охотно ходила она с ним на охоту, рыбную ловлю, как доверчиво в холодную пору прижималась к нему. Вспомнил, как расставаясь, поцеловала Лисовского, а его обняла, шепнув с укоризной сквозь слезы: - За что вы прогнали меня? Только теперь он понял, как не хватает ему Арины.

И когда уже казалось, что все кончено, что впереди "забвение и тлен" - пришло неожиданное известие. "Государственным преступникам" Николаю Лисовскому и Ивану Аврамову разрешено "заняться частной торговлей" и для исполнения "опои разъезжать по Туруханскому краю". Ну, конечно, "при неукоснительном наблюдении со стороны властей и в сопровождении должностного лица".

Бог с ним, "должностным лицом"! Главное - расширились стенки смертельной клетки, главное - можно бывать в Енисейске, где живут друзья-декабристы, где можно достать новые книги, узнать новости.

Чем была вызвана эта "монаршая милость" - неизвестно. Может быть, письма жен декабристов к влиятельным людям в Петербург, что само по себе являлось протестом и становилось достоянием общества, может быть, заметки норвежского ученого Ганстена, опубликованные в европейских газетах, но так или иначе, а что-то, наконец, сдвинулось в их жестокой судьбе.

Известие это принес новый исправник, выпивоха, служака нахальный и ловкий. В этот раз он не ввалился в грязных сапогах, а обтерев их у порога, с непонятной почтительностью постучал к ним в комнату. Друзья напряженно смотрели на исправника, смущенно кашляющего в кулак. В его поведении было что-то необычное. Подошел и заседатель Добрышев, который мгновенно смекнул: "Раз пришло послаблением - кто знает, - не придет ли еще какое? И коли разрешено им вести торговлю, да еще разъезжать по краю - стало быть, они становятся купцами. А раз так - можно и поубавить официальность". Хитрая бестия, он понимал: при добрых взаимоотношениях можно иметь теперь от них какую-нибудь выгоду. К тому же он принес письма и денежные переводы от матери Сергея Кривцова и Марии Волконской. Письмо от княгини заставило тревожно сжаться сердца друзей: красавица Саша, совсем сию юная Александра Муравьева, обаятельнсйшая и храбрая женщина, презревшая опасность ареста и доставившая на каторгу "Послание в Сибирь" Пушкина, при смерти. Я она стала первой, открывшей скорбный счет. Это ей посвятил свои строки Некрасов.

Пленительный образ отважной жены,
Презревшей угрюмую силу.
И в снежных просторах холодной страны
Сокрывшейся рано в могилу...

Аврамов и Лисовский уже знали: в ответ на прорвавшиеся в печать всего несколько статей и стихов декабристов (причем под псевдонимом!) уже последовало строжайшее распоряжение Бенкендорфа о запрете всякой, даже анонимной публикации "государственных преступников".

Но сейчас, когда перед ними открывалась возможность заняться торговлей, а это значит более или менее свободные разъезды, друзья поняли: это возможность в первую очередь серьезно заняться этнографической работой и изучением неизведанного Туруханского края.
Они не думали сейчас: удастся ли опубликовать свои заметки, но искренне и справедливо верили, что труд их принесет пользу Сибири, Родине.
Они менее всего думали о посмертной славе... С величайшей радостью они отправляли все свои наблюдения, записи губернатору Степанову, зная, что он работает над книгой об Енисейской губернии.

"Где сейчас Александр Петрович?" - думали они, не решаясь задавать этот вопрос в письмах. Все помыслы и стремления его и губернской канцелярии, направленные на развитие Сибири, - все перечеркнул император Николай. Но здесь они переоценили властолюбивую, но все же не всевластную фигуру "самодержца Веся Руси". Непреодолимый ход истории, пусть медленно, но неотвратимо вовлекающий Сибирь в общероссийскую экономическую орбиту, все-таки заставил царский кабинет вернуться к первому проекту опального губернатора Степанова о разрешении свободной торговли. Государственные "казенные магазины" с громоздким, дорогостоящим чиновничьим аппаратов" уже давно не оправдывали себя. Цепы на государственные товары и хлеб были непомерно высоки, вконец разоряли обнищавших от тяжких поборов и налогов инородцев.
В 1831 году был принят "Указ о свободе торговли в Сибири".

Разрешение торговать и разъезжать для этой цели в пределах Туруханского уезда было получено 4 февраля 1832 года, а уже через два дня Николай Лисовский выехал в Енисейск. Отправиться вдвоем не хватило средств.

Лисовский настаивал, чтобы ехал Аврамов, но Иван Борисович видел состояние своего друга: глубокая меланхолия, тоска, сменяющиеся отчаянно-развеселой компанией "промышленных" людей, свидетельствовали: недалек более глубокий душевный надлом, нравственные силы его на пределе. Лисовскому просто необходим был глоток живительной атмосферы.

- Ты лучше меня все сделаешь в Енисейске: купишь дощаники, приобретешь необходимые товары, - уговаривал друга Аврамов. - В тебе больше хватки, бойкости, Николай. Поезжай-ка, брат, ты. А я тем временем объеду стойбища верст за сто-полтораста, разузнаю, какой товар более в ходу и тотчас отпишу тебе. К тому же я решил всерьез заняться изучением быта тунгусов. Зимняя поездка перед дальней дорогой мне будет полезна. Так что - поезжай.

Николай Лисовский уехал преисполненный радужных надежд, несколько огорченный своей, как он сказал "эгоистической радостью" и, конечно, безмерно счастливый, что хоть ненадолго вырвется из опостылевшего Турухапска.
Перед самым отъездом Лисовский, глянув в потускневшее лицо Аврамова, вдруг схватил его за руку.
- Я ведь все понимаю, Иван, дорогой! - заговорил он. - Это тебе надо ехать, а я, дурак, обрадовался. Ты же любишь Арину. Я не слепой.

- И что из того? - воскликнул Аврамов. - Да- же если бы она и отвечала мне взаимностью, я не позволил бы себе сломать ее жизнь. Мы не пара. Ты подумай о пашей с тобой судьбе. Сегодня кроха милости, а завтра могут и ее отобрать и загнать нас, черт знает еще куда... А Арише надобно устраивать свою судьбу. И довольно об этом, езжай!

Иван Аврамов решил самым серьезным образом изучить жизнь таежного народа, мнение о котором сложилось у него самое противоречивое. Минуло едва полсотни лет, как неутомимый немец Георги дал обстоятельнейшее "Описание всех в Российском государстве обитающих народов, также их житейских обрядов, вер, обыкновений, жилищ, одежд и прочих достопамятностей". Он дал высокую оценку тунгусам, отметив их необыкновенную честность, бескорыстие, веселость нрава, гордость, чувство достоинства. И мореплаватель Харитон Лаптев писал: "Мужеством и человечеством, и смыслом тунгусы всех кочующих и в юртах живущих превосходят".

"Неужели за одно поколение мог перемениться целый народ?" - не раз задавал себе вопрос ссыльный. Не раз за прошедшие четыре года он видел сцены дикого пьянства и разврата, видел, как тунгусы отдают русским своих дочерей, как мужчины идут в рабское услужение за кусок хлеба, за стакан водки по праздничным дням. И при всем этом нравились Аврамову их душевная открытость, доверчивость и детская беззаботность. Погоревав, поплакав громогласно над пропитой пушниной, выпросив припасов в кредит, не думая ни о процентах, ни о завтрашнем дне, с песнями разъезжаются они по тайге на своих быстроногих оленях. И как бы ни было тяжело, какой бы ни была неудачливой зима, на следующий год рассчитывались сполна, благодаря "доброго русского друга".

Только поздней поймет и запишет Аврамов, как русские купцы, чиновные люди, приказчики казенных магазинов - "вахтеры", используя святой закон тунгусов - честность, подло обманывают их, доводят до разорения, а порой и голодной смерти. И поймет он, откуда и как появились отвратительные в своем бесстыдстве, бездушные к родичам и одновременно раболепствующие перед должностными лицами родовые старшины их - князцы.

Перед первой дальней поездкой по стойбищам пришлось обратиться Аврамову к одному из них, чтобы договориться насчет оленей и проводника. Князца, чванливого и опухшего от пьянства, привел урядник Кандин, с которым судьба свяжет декабриста на много лет. Едва зайдя в дом, князец сбросил оленью шубу-парку, чтобы покрасоваться в мундире суворовских гренадеров, зеленом, с ярко- красными обшлагами, отворотами, желтыми галунами, "золотыми" пуговицами, а главное - кортиком с печатью на рукоятке. Кортик ввела еще императрица Екатерина, как знак власти и особых заслуг по сбору ясака. Князей уже был немало наслышан о Петербурге и поинтересовался, как живет русский белый царь и каким другом приходится ему Аврамов: первым, вторым, третьим? Урядник буркнул:

- Чего разболтался, князь? Это государственный преступник: на самого государя-императора руку поднял! - Кандин даже перекрестился. - Прости, господи! За что несет кару.

- Руку поднял? - Князец понял слова в прямом смысле и попятился к дверям. - На самого царя руку поднял? - Повторил он, глядя на Аврамова со священным ужасом. На слова урядника, что он отбывает наказание, князец не обратил внимание: он и сам ругань слышал, и пощечины получал, и в "амманатской" избе (своеобразная тюрьма, где находились под стражей задолжники от племен, неисправно плативших ясак. (Прим, авт.).) сидел. - Этот русский, верно, посильней и урядника, и исправника, коли царя не побоялся бить? С таким дружбу терять нельзя. А помирится с царем, обо мне вспомнит! - смекнул по-своему ловкий, изворотливый тунгус и заюлил:

- Говори, чего надо? Сколько олешек надо? Сколько молодых баб в аргиш возьмешь? Все дам! Проводника самого лучшего дам.

Аврамов выехал на северо-восток, к озеру Агата в сопровождении урядника Кандина. Проводник у них был замечательный, веселый, сообразительный тунгус Тапича, которому до смерти надоело быть в услужении злобного и жадного князька. Был он не просто рад, а счастлив: новый русский хозяин, узнав, что родичи Тапичи возле озера Агата и что он не видел родичей с детства, отданный в "воспитанники" князю, приказал торить тропу туда, к родным его чумам. За такое доброе дело готов был Тапича служить доброму русскому хозяину хоть всю жизнь.

Шли дни, все дальше, дальше в глубь неведомой земли мчали путников неутомимые олени. И с каждым новым десятком верст, уносящих Аврамова на восток от Туруханска, словно переворачивалась страница истории, уводя в глубь веков.

Тунгусские семьи, которые встречал на пути декабрист, только в редких случаях общались с русскими, а поэтому во многом сохранили свой природный характер. И чем дальше он ехал, тем все меньше и меньше замечалось "влияние русских, во многом, пагубное", как с горечью отмечал Иван Борисович.

Неожиданным открытием был для него тунгусский закон, запрещающий мужчинам до тридцати лет употреблять спиртное. Старшие пили водку только в особых торжествах. "Пьянство - принесенный порок, выгодный купцам, ибо тунгус, отдав вещь, считает, что на то была его, личная, добрая воля. Тунгус жалеет только о дурном поступке, совершенном со злым умыслом. В опрометчивости своей никогда не раскаивается, а только говорит с философским спокойствием: "Спасибо, что учил". Так он говорит волне, опрокинувшей его лодку, зверю, поранившему ею", - отмечал наблюдательный этнограф.

Ни разу в дальних стойбищах он не встретил и тени угодничества, заискивания, страха перед прибывшим начальством в лице туруханского урядника со стороны тунгусов.

"Там, в Туруханске, они не то что боятся и раболепствуют, они встречаются с совершенно незнакомыми законами и обычаями, и поступают осторожно, не способные их нарушить, - записывал Аврамов. - И эту врожденную деликатность извратили, переиначили по-своему чиновники, сами рабы и лицемеры по духу и воспитанию!"

Удивительно, что и урядник Каплиц, здесь, в дальней поездке, совершенно преобразился: был прост, приветлив, не покрикивал по обычной привычке, был терпелив и спокоен. Нет, не боязнь осложнений среди чужих людей, в дальних стойбищах и затерянных в лесной пустыне чумов руководила им:

Каплиц превосходно знал, что такое честь для тунгуса! Обстановка и своеобразные обычаи заставляли вести себя сообразно им, чтобы не нанести обиду радушным хозяевам, всеми силами старающимся сделать гостям приятное. А гостеприимство тунгусов доводило Аврамова до растерянности, что порой вызывало веселый смех урядника. Прощаясь с гостеприимными хозяевами, Аврамов, желая их отблагодарить, преподносил подарок, что немедленно вызывало с их стороны подарок ответный. Не желая быть в долгу, он дарил еще что-нибудь, и счастливый хозяин оказывал ему почтение новым подарком. И так могло продолжаться до бесконечности.

- Ты, господин -авранов, - смеялся Каплиц, - в одном чуме все припасенные подарки раздашь. Я-то хорошо знаю тунгуса. Он хоча и дикой, нехристь, а душой добр и гостя без своего подарка не отпустит. Подарки он любит - страсть! Не потому, что жаден там, или вещица в хозяйстве нужна, нет! Приятен ему подарок гостя: стало быть гость доволен, уважение ему подарком выказывает. Это не плата за постой: ты хоть месяц-два в гостях будь - никакого расчета не бывает.

Сказывают: у первых русских поселенцев такой же обычай был. Кто у кого перенял, не знаю. Значит так: ты дал подарок, какой хошь, - хучь ленту в косу. Тунгус тебе - отдарок. Тоже любой. Это уж как ты ему показался. А отказываться, господин Аврамов, ни-ни! Обида кровная. Ты это учти.

Вижу, не для торговли поехал, рисуешь все, сказки пишешь, выгоду не ищешь. Но отдарки изволь принимать: не то обида и на меня падет. А я, видит бог, зла тунгусам, обиды, а тем паче лпхоимства... - Кандин посмотрел на улыбнувшегося Аврамова и вспылил: - Знаю, всех нас, царевых слуг, ненавидишь! Да только и ты знай: не все, кто мундир носит, - по одной мерке шиты. Кое-кто и "березовой каши" отведал. Говорю ведь: не обижал я тунгуса!

Нет, не все в этом далеком северном краю было так ясно, как казалось вначале Ивану Аврамову. Открывались с иной стороны и "служивые" и тунгусы, такие одинаковые и такие разные, - здесь и там - возле купеческих лабазов, кабаков в Туруханске и в своей стихии - тайге.

"Чтобы окончательно понять этот удивительный народ, нужно ехать туда, где он еще как-то сохранил свою природную естественность", - окончательно решил Аврамов.

...Все выше и выше поднималось полуденное северное солнце, и нежаркие лучи его, переламываясь в кристалликах снега, вспыхивали ослепительной радугой, обжигали глаза. Тунгусу Тапиче снеговое сияние и то причиняло неприятность, а русские уже начинали испытывать муки полярной слепоты.

Наконец Тапича решился и вытащил из поясного мешочка "снеговые" очки. Он боялся раньше показать их, знал: за подобную штуку многие сородичи его жестоко поплатились. Эти "очки" - удивительное изобретение жителей Севера, были не что иное, как два расхлестанных серебряных рубля с пропиленными щелочками и связанные ремешками. Они прекрасно защищали глаза от яркого солнца и не куржавели, как кожаные. Но лик всесильного царя бесцеремонно перечеркивался. И главная крамола была в том, что линия прорези падала точно на шею самодержцу...

Урядник Каплиц повертел их, насупился, глянув грозно на оробевшего Тапичу, но все-таки примерил.

- А славную штуку удумали чертовы туземцы! - восхищенно крякнул он. - Примерь-ка, Иван Борисовича - протянул урядник очки Аврамову.

За долгую поездку Кандин проникся уважением к бескорыстному, неунывающему, добросердечному "государственному преступнику". Отношения между ними стали если не дружескими, то самыми простыми. Обиняком, "с пятого на десятое", так, между прочим, он выспрашивал у Аврамова правду о "беспорядках 14 декабря", о которых имел официальные сведения. То, что были жестоко наказаны тысячи нижних чинов, его особенно не поразило: "Приказали солдату командиры, вот и пошел под царскую картечь. Солдату одна доля - подчиняться приказу! Но вот чего надо было людям богатым, князьям, да графам, офицерам да генералам?" - Этого Каплиц уразуметь не мог. Аврамов сказал без обиняков:
- Хотели лучшей доли солдатам и народу простому.

В Туруханск они вернулись в июне. Картина вздыбившегося, неукротимого богатыря Енисея, играючи вышвыривающего на высокий берег многопудовые зеленые льдины вместе с огромными каменными валунами, всегда наполняла душу Аврамова радостным восторгом.

Заседатель Добрышев попенял на долгую отлучку, но Кандин сослался на бездорожье, на нездоровье подопечного ссыльного, похвалил его примерное поведение и, чего никак не ожидал Аврамов, от его же имени сделал тому изрядное подношение, чем окончательно склонил на сторону декабриста этого чиновника. Впрочем, подношение Кандину ничего не стоило: почти все "отдарки" гостеприимных тунгусов "купец" оставил ему.

Аврамов, узнав, что Кандин не возражает и против летней поездки с ним, сумел склонить к тому и заседателя Добрышева, и теперь уверенный, что опытный в походах урядник, как нельзя лучше подготовит все снаряжение, торопился привести в порядок свои записки - результат зимнего путешествия.

Туруханский писарь, не раз оказывавший услугу Шаховскому, а особенно щедрому Сергею Кривцову, согласился теперь доставить конверт Аврамова с рисунками и записями лично в руки господина Турчанинова, председателя губернского управления. Через красноярских друзей Аврамов и Лисовский познакомились заочно с этим интересным, умным и осторожным человеком, вдумчивым естествоиспытателем, и вели с ним переписку.

Следом за льдом приплыл в Туруханск и Николай Лисовский, жизнерадостный, окрепший, словно сбросивший с плеч несколько тяжелых лет.
- Ты прекрасно выглядишь, Никеля, - обнял его Аврамов.

- В Енисейске, представь себе, Иван, чудное общество! Губернатор Степанов, ничего не скажешь, умел окружить себя интересными людьми. Многие ставленники его все еще там и искренне сожалеют о добрейшем Александре Петровиче. Но вот тебе главная и радостная весть: Бобрищев вырвался из монастырского каземата и находится в Красноярске, в больнице, в прекрасных условиях: отдельная палата окном в сад.

Повидался я с Ариной. Служит гувернанткой у купца Кытманова по-прежнему. Настоящая невеста и, как положено, вокруг нее рой кавалеров. Кое-кто пытался свататься к Арине, но пока - афронт... Помолчали. И Лисовский переменил разговор.

- Я хочу, Иван, попытаться осуществить новый проект. Огороды наши - пускай их! Бросать не будем, но и отдавать им все время - не дело. Я купил невод, сеть, еще кое-какие снасти, нашел в Енисейске несколько опытных рыбаков, они плывут следом. Если найдем и здесь людей - создадим артель. Как находишь?

- Чудесно! Но извини, друг мой, планы мои простираются на Нижнюю Тунгуску, в глубь страны. Имею намерение ближе ознакомиться с народом, коорый заинтересовал меня чрезвычайно. За короткую поездку я имел возможность убедиться, что тунгусы - талантливый, свободолюбивый народ, обладающий тонким художественным вкусом.

- Полноте, Иван! Я отказываюсь тебя понимать. Разве мало мы насмотрелись за четыре года на "художества" этого народа? Каждое лето наблюдаем мы, как собираются инородцы на ярмарку, и что же видим? Попрошаек и пьяниц! Где, в чем увидел ты талант у этого дикого народа? Даже их новая знать - князцы - те же дикари, только в камзолах, одетых на голое, грязное тело.

- Не торопись с выводами, Николай! Сегодня ты познакомишься с одним из этого "дикого" народа. Это мой новый друг, тунгус Тапича. За зиму он довольно сносно научился говорить по-русски. Для меня он не только толмач: он толкователь обычаев и законов, которые мы за четыре года так и не удосужились понять. Я буду его учить, насколько хватит моих знаний. У меня появилась даже мечта: сделать Тапичу учителем, толкователем лучших наших, российских законов...
- Да ты, - засмеялся Лисовский, - за мое отсутствие, как Робинзон, обзавелся Пятницей. Поздравляю!
- Подожди, Николай. И не шути так необдуманно. Я уважаю Робинзона за ум, за смекалку, мужество, но я не принимаю его мораль. Для него Пятница остается слугой, дикарем, вкусившим цивилизацию благодаря ему, но остающимся на низшей ступени. Это мораль работорговцев. То, что ты видел здесь, в Туруханске, это еще не народ. Точней - совсем не народ! Это несчастные обломки человеческих жизней, как нищие на ступеньках наших православных храмов. Приходило ли тебе на ум когда-нибудь равнять тех нищих с русским народом?

Поездка к племенам, кочующим вдали от Туруханска, к людям, раз в год, а то и реже, встречающимися со сборщиками ясака и изредка с русскими купцами, многое изменила в моих взглядах на туземцев. Я много, очень много успел увидеть, Николай! Вот ты говоришь - пьяницы. А ведь пить они стали недавно, да и сегодня пьют далеко не все. Как мне пояснили старики, во многих племенах или родах - я еще не разобрался в их структуре - мужчинам до тридцати-сорока лет, а женщинам вообще - запрещено пить вино. Да и выпивают они по особым праздникам, на свадьбах. И на курение есть запрет. Все это именуется "одёкит", или более известное нам - "табу".

Но вот тебе другая противоположность, показавшаяся мне безнравственностью. При долгом отсутствии мужа, - жена иногда живет с его младшими братьями. Не крадучись, а "на законных основаниях". Не прячась "от света", как наши "высоконравственные" дамы.
Вот видишь, ты морщишься. Нашей дворянской, офицерской щепетильности, безусловно, претит прелюбодеяние. - Аврамов фыркнул. Не выдержал и Лисовский.
Но чем вызван подобный обычай? Дело, оказывается, в том, что в случае смерти старшего брата - средний обязан взять его жену с детьми и содержать их всю жизнь. При смерти среднего, - жен братьев, со всем выводком, - берет младший.
У тунгусов нет вдов и сирот! Но представь, каково единственному кормильцу, опекуну, воспитателю платить ясак за всех умерших братьев? Ведь по нашим варварским, диким законам - туземцы выплачивают подати за всех умерших до очередной переписи, которой нет уже двадцать с лишним лет!

- Ты рассказываешь страшные вещи, Иван. Пожалуй, наше общество более дикое, чем первобытное, а правители - сознательные убийцы!

- Я пришел к такому же убеждению, Николай! И скажу больше: несчастные тунгусы давно погибли бы, если бы не гуманнейший, "дикий", "первобытный" закон нимата. "Нимат", собственно, - "я отдаю", "даю", "помогаю". У тунгусов нет ни домов презрения, ни богаделен: калек и стариков до самой смерти кормит весь род. И не подачки дает, а почетный кусок и добротную одежду, - лучшую, какая есть. Взаимопомощь для тунгусов - святая святых.

Я считаю святым долгом своим - словом и примером, как призывал нас Михаил Лунин, показать тунгусам, что слова "русский" и "враг" - понятия разные, показать, что истинные сыны России видят в них друзей и братьев.

Пока Лисовский сколачивал, и небезуспешно, артель, Аврамов занялся, как он посмеивался над собой, "миссионерской деятельностью".

Тапичу не пришлось долго уговаривать: за доброго Ивана, за "храброго сонинга" он готов был жизнь отдать, а не то, что принять христианство. Вырядившийся в старый, но еще целый сюртук Аврамова, он ловко использовал обстановку: для того, чтобы послушать историю о его большом друге, тунгусы охотно оказывали ему помощь в хозяйственных делах.

- Слушай, крепостник! - заметил Лисовский, - этот твой весельчак-бакан своей болтовней подведет тебя под монастырь. - Николай Федорович постоянно подзуживал Аврамова, наградив его кличкой "крепостник", ехидно поясняя, что поскольку он приобрел бакана-раба, то теперь он, вопреки монаршему указу "о лишении всех прав и состояний", - снова помещик, имеющий пока на обзаведение одну крепостную душу.

Шутки шутками, но декабристы серьезно отнеслись к обращению тунгусов в христианство. Во-первых, новокрещенцы на три года освобождаются от ясака. Во-вторых, христианство - это письменность. Декабристам не разрешили открыть мирскую школу. Но правительство и Синод дали распоряжение об открытии приходских школ при церквах. Поэтому крещеные инородцы смогут посещать их. В-третьих, если Тапича даст пример своим сородичам, то это зачтется ссыльным...

Туруханский священник отец Иннокентий, тот самый, что обвинял Шаховского в ереси, узнав, что Лисовский и Аврамов, "государственные преступники", и они, а никто иной, привели к кресту православному несколько тунгусских семей, оторопел от неожиданности. Близился срок отчета перед Иркутской епархией о миссионерской деятельности и вдруг такое приятное событие. К нему зашел Иван Аврамов.

- Имеем ли мы право вести с язычниками духовные беседы и склонять их к православной вере, дабы вы, отец Иннокентий, по следам нашим провели церковный обряд?

Благочинный всплеснул пухлыми руками, засуетился, любезно пригласил сесть, кликнул попадью, чтоб долила в графинчик наливки и подала на стол "что бог подаст". Аврамов, запрятав усмешку, обстоятельно пояснил, куда они собираются держать путь.

Отец Иннокентий дрогнул: "Несколько тыщь верст объездят эти люди и доставят списки тунгусских семей, благорасположенных к христианству! Он же впишет их в церковную книгу, пополнив число прихожан. А потом крещение! Главное - край-то какой охватят!"

- Всенепременнейше отпишу в епархию, любезный сын мой, Иван Борисович, о вашем рвении, благолепном поведении...

Оставив в восторженном состоянии священника, предвкушающего благодарность губернского епархиального управления (а может быть и Синода!), Аврамов, заручившись его поддержкой, направился в уездную канцелярию, к исправнику. От него требовалось нечто большее - "Письменный вид" - разрешение на поездку. Неплохие отношения позволили пригласить исправника к себе в гости.

Вернувшись домой, Аврамов передал Лисовскому разговор со священником. Особенно хохотали они над тем, как на ехидный вопрос благочинного, а "не думают ли они открывать народную школу?" - Аврамов ответил: "После глубоких размышлений мы пришли к выводу, что Государство Российское начиналось с Киевской Руси, а просвещение ее не с мирских школ, а с духовных. И что у истоков их стояли святые отцы, монахи Кирилл и Мефодий".

Слова эти так понравились священнику, что он твердо обещал упомянуть эту мысль в прошении открыть церковно-приходскую школу в Туруханске.

Вечером после обильной закуски, в ожидании дозревающего пирога с нельмой, исправник потребовал перо и бумагу. Хмель еще не разлился по всему телу, рука вывела твердо: "Письменный вид". Глянул на декабристов, хитро усмехнулся и вывел: "Государственный преступник Иван Аврамов... - посмотрел на него искоса. - Не серчай, Иван Борисович, бумага официальная и писана должна быть по установленному артикулу. - И продолжал: "...отлучается по реке Тунгуске для промыслов зверя и торговых оборотов, по сему пристава тамошних казенных магазинов и старшины инородческих управ имеют чинить ему свободный и беспрепятственный пропуск, а в том месте, где он будет иметь пребывание в продолжении зимы, не делать ему никакого стеснения и промыслах и торговых делах".

Такой же "Письменный вид" выдал он и Лисовскому - "до устья Енисея-реки, без выхода в Северный "Окиян-море".

Открывалась новая страница сибирской жизни декабристов Николая Лисовского и Ивана Аврамова.

"БЕЗ НИХ ОНЕГИН ДОРИСОВАН..."

Аврамов не мог удержать возгласа удивления, увидев на берегу столько встречающих и впереди всех - исправника Добрышева. Такого еще не бывало. На секунду мелькнула мысль: уж не арест ли, но заметив в толпе улыбающееся лицо Лисовского, помахал приветливо рукой.

Он не знал о затянувшейся переписке туруханского исправника с Тарасовым, о беспокойстве Добрышева. Не об его персоне, разумеется: задержись еще Аврамов, или случись с ним что в дороге, - отвечать придется им уже не только перед окружным и губернским начальством, а - бери выше! Государственные преступники имели право скончаться на глазах у них, а вот исчезнуть бесследно - ни-ни! Потому и встречал Добрышев: в полном ли порядке?

Пристав Сидельников, сопровождающий Аврамова, доложил ему по форме, шепнул многозначительно: "вам сюльприз". Добрышев благосклонно махнул рукой Аврамову.

- Отдохнете, сударь, зайдите доложиться. На крыльце дома его встретила приветливо Анисья Семеновна. Из-за спины ее выглядывала ...Арина, не в силах сдержать радостной улыбки.
Через час, доложившись по форме исправнику, чем польстил ею самолюбию, Аврамов сидел в доме Сусловых. Михей встретил его спокойно, но несколько настороженно, или скорее всего смущенно.

- Садись, Иван Борисович, в ногах правды нет. - Ухмыльнулся. - Недолго, как видишь, купечествовал я в Енисейске. Лопнуло мое дело. Общипала меня енисейская купеческая братия, как рождественского гуся. Вот только что сожрать не успели - костистым показался. Словом - купец из меня не вышел. Сноровки нет. Увертливости. Как и у тебя...
- Нет, почему же, Михаил Иннокентьевич, поторговал я не так уж плохо. Как говорят, "навар" есть.

- У меня тоже по-первости был. Да не ко двору купеческой гильдии пришелся. Слухом пользуюсь: и ты им шибко не по нраву. Одно слово - поперечь горла встал. Не на их манер ты торговлишку ведешь. Вот оно как. А им через тебя - убыток. - Михей Суслов сочувственно продолжал: - Скажу тебе правду: прослышал ненароком, что енисейские купцы сговорились не продавать больше товаров ни тебе, ни господину Лисовскому. А окружной начальник господин Тарасов на их стороне. Он исправника депешами завалил. Окружной-то не от закону кормится, а от мошны купеческой. Какой резон ему тебя защищать, хучь ты и по закону торгуешь?

Аврамов подумал, что, пожалуй, теперь самое время известить обо всем, да как-то частным порядком, Щеголева. Похоже, что без его поддержки - все затормозится. Иван Борисович расстроился: ведь он шел к отцу Арины с определенной целью - свататься. Обнадежил его и ласковый взгляд Анисьи Семеновны.

Сейчас она, накрывая на стол вместе с невесткой, гремела посудой и бросала досадливые взгляды на сына. Он же, пряча в усах ухмылку, старался взглядов ее не замечать.

Чего греха таить - он мечтал о выгодном замужестве дочери. И поначалу от женихов отбоя не было. Но Арина сразу же проявила крепкий отцовский, а точней - бабушкин характер. Пригрозила, что руки на себя наложит, в Енисей кинется, если заставят ее насильно выходить замуж. Отец смирился до времени: куда спешить, если дочь-красавица и дела идут в гору? К тому же Арина очень легко устроилась домашней учительницей к енисейскому купцу Кытманову и кормила, как говорится, сама себя. Конечно, отцовская воля - закон. Отец и за косы мог притащить дочь и бросить к ногам жениха. Михей, сам человек свободолюбивый, хотя и крутой характером, так поступить не мог. Когда же из купечества ничего не вышло, и Михей Суслов обанкротился, - сватов не принимал из гордости. Отдавать любимую дочку в чужой дом из милости не позволяла натура. Уж лучше отдать за простого туруханского парня, ровню. Арина встретила известие о переезде к бабушке с великой радостью, чем обрадовала ни о чем не догадывающихся мать и отца. И только в Туруханске понял Михей, почему противилась замужеству Арина и так рвалась обратно.

И вот она, бабушка, и Иван Аврамов, "государственный преступник", человек с шатким настоящим н неизвестным будущим - сидят перед ним. Суслов вздохнул.

- Испортил ты мне дочь, Иван Борисович, - обучил девку грамоте, разных там мечтаний вдолбил в голову, вот и получилось из Арины - ни то ни се. Барские замашки усвоила, платья да разные там фигли-мигли шить, научилась. Кому она нужна такая?
- Мне! - воскликнул Аврамов. - Конечно, я понимаю, что мое положение пугает вас...
- Да, брось ты, Иван Борисович! - поморщился Михей, - ежели бы даже у тебя ноздри были рваные, а окажись ты крепким, да честным - разве я испужался бы? А с другой стороны - хотелось бы Арину покрепче устроить, штоб не маялась, как отец. Я-то опять в Дуднику подамся - одна дорога в промышленники. Сына да младшую дочь поднимать надо. А у тебя, говорю я, положение аховое. Того и гляди на моем месте окажешься: как в сказке, что читал Федор Петрович, - у разбитого корыта. Чем жену кормить будешь? И детей...

Аврамов понял искренность работящего, честного человека, пытавшегося выбиться "в люди", и рассказал о предложении Щеголева и попросил даже с письмом к нему. поехать в Красноярск, взять в кредит товары, а потом уже ездить торговать, а возможно, и осесть где приказчиком Щеголева, добавил, что тот просил подыскать ему нужных людей.

- Да чего ты тянул, Иван Борисович, с таким известием? - повеселел Михей. - Я-то, тоже в ум взять не могу - чего это красноярский купчина и с исправником и судебным заседателем дружбу завел. И к господину Лисовскому не раз заглядывал. А уж Кандин-то, Кандин, - прямо, как брат родной, тебя на весь Туруханск расхваливает. А оно вон как обернулось. - И крикнул громко. - Бабы! Чего вы там, как тараканы за печкой, шебуршите? Арника, шельма востроглазая! Садись с Иваном рядом. Начнем свадьбу по-сибирски, без растяжки...

Действительно, Щеголев вел разговор и с Лисовским, но Николай Федорович, как и Аврамов, не дал твердого согласия, а обещал лишь подумать, обговорить все с товарищем и тотчас сообщить в Красноярск.

Но неожиданно, буквально на следующий день после свадьбы, Аврамова и Лисовского вызвал к себе исправник. Это было непонятно: последнее время исправник заходил к ним сам, без официальностей. В канцелярии все разъяснилось: из Енисейска пришло строгое предписание задержать возможный отъезд государственных преступников до прибытия ревизора. Исправник заметно волновался.

- Не торговали ли вы, господа, чем-либо недозволенным? - Встревоженно шаря по их лицам спрашивал перепуганный Добрышев. - А может, вели неосторожные разговоры со встречными купцами? - Добрышев не прочь был иметь дополнительный куш от любой торговли, но слово "ревизор" повергло его в панику. Исправник сообразил, что все это интриги рассерженного на декабристов купеческого гнезда. На купцов ему было наплевать. Но за их спиной стоял окружной начальник Тарасов.

Инспекционная поездка нового енисейского исправника в Туруханск разрядила обстановку. Дмитрий Иванович Францев, молодой, образованный чиновник оказался в Енисейске преисполненный благородного стремления содействовать развитию северной окраины губернии. Действуя сообразно предписаний, он начал борьбу с лихоимством местных чиновников, со злоупотреблениями торговых людей.

Характеристика Аврамова и Лисовского, которую ему дали в окружном управлении - никак не вязалась с тем, что он здесь увидел и услышал. Уездный заседатель и исправник, весьма довольные подарками, а также жены их, польщенные обходительностью и вежливостью декабристов, отзывались о них, как о людях благопристойных, воспитанных, ведущих образ жизни в полном соответствии с их положением. Особенно рассыпался в похвалах отец Иннокентий, чувствуя себя на седьмом небе от выполненных обещаний Аврамовым и Лисовским. Еще осенью он получил списки от них через урядника Кандина, вернувшегося со Щеголевым с верховьев Тунгуски, и начал ходатайствовать об открытии церковно-приходской школы для инородцев. Так что и по его отзывам "государственные преступники" стали людьми и высоконравственными и благопристойными. Отец Иннокентий не только дал согласие исправнику сослаться на эти его слова, но и присовокупил, что тотчас вышлет в Красноярск подробную характеристику, ибо "умонастроение сих людей благонамеренное и отношение к святой церкви благолепное".

Исправник Францев был доволен всем услышанным. Проникнувшись чувством глубокого уважения к Михаилу Александровичу Фонвизину, только что, в 1834 году, водворенному на жительство в Енисейск, он не хотел верить, что в этой когорте есть стяжатели и развратники.

Аврамов и Лисовский, сидя за чаем в общей кухне, встретили енисейского исправника настороженно, готовясь к новому удару, но тот с первой фразы расположил их к себе. Приветливо улыбаясь, он вежливо поклонился.
- Господа Фонвизины из Енисейска просили передать вам самый теплый привет и наилучшие пожелания.
- Вы не шутите, господин исправник? - воскликнул Лисовский. - Когда они там появились?
- Совсем недавно. И они просили вас при первой возможности пожаловать к ним в гости. Встреча затянулась до поздней ночи, и исправник ушел от декабристов в расстроенных чувствах.

"Сколько прекрасных людей гибнет втуне!" - И понял он причину енисейских сплетен и гнева окружного начальника Тарасова. Аврамов и Лисовский, начав торговать по-новому, спутали все карты енисейским купцам. Торговлей своей внушали мысль инородцам, что пушнина их стоит гораздо дороже. И как ловко поступали они, показывая при досмотре Указ о запрещении частной торговли вином и водкой! Купцы же, в сговоре с приставами казенных магазинов, давно обходят Указ. Вот и пришлось приставам да вахтерам, скрепя сердце, лишая себя солидного куша, изымать вино из-за боязни, что новые "купцы" донесут начальству.

"Как же не злобствовать и енисейским купцам и Тарасову, заинтересованному в их барыше! - усмехался невесело Дмитрии Иванович.. - Уживусь ли я в Енисейске? Экий муравейник нужно ворошить! А каково им-то, ссыльным?"

В Енисейск декабристы и Францев выехали вместе, сначала в разных илимках, подальше от лишних разговоров, а затем на одной, коротая длинную дорогу в разговорах. Ехала с ними и Арина, счастливая, что муж не захотел оставлять ее одну.

Аврамов, поглядывая на молодого исправника, говорил обстоятельно, советуя в борьбе с лихоимцами быть чрезвычайно осмотрительным.
- Учтите, Дмитрий Иванович, местные купцы наловчились обводить вахтеров вокруг пальца. Да и не обязательно обводить: достаточно подмазать. Пускай это уже в прошлом, но мне по роду службы пришлось немало повозиться с интендантским жульем. Мой непосредственный начальник, генерал Юшневский, был великий дока по этой части. Он, как никто, умел выводить на чистую воду интендантскую братию. Солдаты боготворили его: если генерал начал ревизовать полк - никакие уловки не помогут. Так вот. Вам надобно знать, что приказчики и даже сами хозяева обязаны иметь накладные на весь товар, дабы исправно платить пошлину. Уже одно сокрытие товара от пошлины по закону влечет штраф или более серьезное наказание. Внутренние таможенники, или вахтеры, опять-таки по закону обязаны следить и за качеством товара. А ведь мало того, что они инородцам сплавляют гнилую муку и продают им вино, они и вино-то готовят для них по своему рецепту. Эдакую адскую смесь - из водки, табака и вываренного чая. Да вот, Иван Дмитриевич, смотрите! Плывут две илимки. Прикажите произвести досмотр. Пусть казаки не поленятся переворошить мешки. В нижнем ряду обязательно будет гниль, а в трюмах, залитых специально водой, бочонки с этой смесью. Ну, а нас, от разговоров подальше, прикажите высадить на противоположным берег.
Как и предполагал Аврамов, насмотревшийся уже на проделки торгашей, Францев, лично возглавивший досмотр, обнаружил и товар сверх накладных и всякую заваль и муку пополам со сметками и отрубями и, конечно, "настойку".

Пришлось одного из сопровождающих казаков отправить обратно в Туруханск, чтобы опечатанный товар и вино сдать местным властям согласно описи и акту.

Образцы табачной "настойки" Францев повез в Енисейск. Взял он также меру гнилой муки и кусок прелого сукна. Все это он решил предъявить окружному начальнику и отправить в губернскую канцелярию в Красноярск. После первого крупного "улова" рассвирепевший енисейский исправник не пропустил вниз без досмотра ни одного купца. Францев понимал, что этим самым он восстановит против себя енисейское начальство, а возможно, и погубит карьеру.

Дом Фонвизиных был каменным, новой архитектуры, в стиле "сибирского ампира" - с большими окнами и витиеватой лепкой по карнизу. Но не этим он отличался от других: подобных домов у зажиточных граждан Енисейска было немало. Здесь возле дома и во дворе, окруженном не обычным для сибирских построек глухим забором, а легкой оградой кованого железа, радужно сияли цветочные клумбы. Возле одной из них, с лейкой в руках, стояла миловидная молодая женщина, в темном не по сезону платье.
- Наталья Дмитриевна! - негромко окликнул ее Лисовский, - гостей принимаете?
- Боже, Николай Федорович! - радостно откликнулась она. - Какой нечаянный сюрприз, и Аринушка с вами, - Наталья Дмитриевна пристально вглядывалась в лицо Аврамова. - Если не ошибаюсь... Иван Борисович? Простите, не признала сразу: ведь прошло семь лет... И каких...
- Машенька! - обратилась она к девочке, - окажи любезность, скажи Михаилу Александровичу, что к нам пожаловали гости.
- Супруг все пишет, делает переводы, а вот я... - Наталья Дмитриевна грустно улыбнулась, - как пьяница в вине топлю свое горе в цветах.

Друзья уже знали о семейной трагедии Фонвизиных: Наталья Дмитриевна, следуя за мужем на каторгу, вынуждена была оставить дома двух малолетных детей. Такова была воля монарха. А дети, рожденные в ссылке, умирали один за другим. Невольно бедная женщина да и Михаил Александрович привязались к дочери исправника Францева, Маше, оказывая на нее самое благотворное влияние.

Много лет спустя Мария Дмитриевна Францева напишет о Фонвизине: "Радушная внимательность и сердечная признательность за малейшую услугу были отличительными чертами его характера".

- Друзья мои! - высокий, полный, с несколько одутловатым лицом хронического сердечника, Михаил Александрович Фонвизин показался на крыльце и широко распахнул руки. Приветливо поздоровался с Ариной, поздравил молодых, подмигнул заговорщицки Лисовскому и взял жену ласково под руку. - Танюша, уж ты распорядись сегодня с обедом сама, а вот уж вечером я расстараюсь! Пока готовишь на стол, мы покурим у меня в кабинете.

Рассадив гостей, предложив взять трубки с длинными чубуками, Фонвизин сказал:
- Вы, кажется, успели познакомиться с Шаховским? Федор Петрович был мне близко знаком. Пожалуй, был даже товарищем. Это был человек прекрасной и чистой души.
- Был?!
- Да, был... - Фонвизин страдальчески поморщился. - Федор Петрович скончался в 1829 году к Спас-Ефимовском монастыре к Суздале, тридцати трех лет от роду. Он первый - после казненных... Моя жена также близко знала Федора Петровича и его жену. Узнали мы об этом всего неделю назад. Потому Натали и в трауре.
- Что же произошло?

- Подробности смерти мне неизвестны. Сейчас в Енисейске, проездом, находится новый губернатор. Один из его чиновников сообщил только то, что я вам сказал. Мое мнение: с ним сделали в монастыре то, что не успели здесь сделать с Бобрищевым-Пушкиным - свести с ума. Ходят слухи, что последнее время у него, кроме стычек с Тарасовым, были серьезные столкновения с настоятелем Спасского монастыря - архимандритом Ксенофонтом. Только, господа, прошу - ни слова при Наталье Дмитриевне! Жестокие испытания сделали ее чрезвычайно набожной, и она веру в господа смешивает с верой в этого православного иезуита Ксенофонта. А он сделал немало, чтобы довести до душевного расстройства и Федора Петровича, обвинив его чуть ли не в ереси...

Когда друзья рассаживались за столом, Лисовский, услышав, как Фонвизин назвал жену Таней, шепнул Аврамову:

- Ты лучше меня знаешь Пушкина: даже знакомился с ним. Михаил Александрович всерьез верит, что Наталья Дмитриевна послужила прообразом пушкинской Татьяны?
- Друг мой, - тихо ответил тот, - я могу предполагать, что и друзья - соседки Пушкина - Анна и Евпраксия Вульф, знакомые ему с детства, могли стать ее прообразом. Но мне хочется верить, что "сквозь магический кристалл" он разглядел именно эту удивительную женщину.
- О чем вы шепчетесь, господа? - Наталья Дмитриевна шутливо погрозила пальцем.
- Извините, дорогая хозяйка! - Аврамов встал. - У нас зашел с Николаем Федоровичем интересный разговор, и я попрошу разрешения прочесть последние строфы из "Онегина".

Но те, которым в дружной встрече
Я строфы первые читал...
Иных уж нет, а те далече,
Как Сади некогда сказал.
Без них Онегин дорисован,
А та, с которой образован Татьяны милой идеал,
О много, много рок отнял!

Губы Натальи Дмитриевны предательски дрогнули. В комнате повисло тягостное молчание.
- Прошу вас, Наталья Дмитриевна, простите великодушно за бестактность! - смутился Аврамов, вспомнив, что Фонвизины всего лишь год назад похоронили родившуюся в Сибири малютку-дочь.

- Не надо, Иван Борисович, - я понимаю, что вы не хотели причинить мне боль. А рок... Он у многих отнял еще большее. И я счастлива тем, что не принадлежу к той низкой "троице" (Только три жены декабристов отказались от мужей. Дав им благословление на новое замужество, Николай I попрал и церковные каноны и российские законы, по которым двоемужие каралось отлучением от церкви и вечной каторгой. (Прим. авт.))
Фонвизин ласково погладил руку жены.

- Если бы не моя Танюша, не знаю - выжил бы я... Она избавила меня не только от одиночества. Вы только подумайте! - Михаил Александрович в волнении встал. - Она, когда я бывал болен, одевала мужской костюм, спускалась в сырое подземелье и выполняла мой каторжный "урок".

- Вот так всегда, - Наталья Дмитриевна, успокоившись, улыбнулась. - Мне все твердят: Татьяна, Татьяна... Да что мог найти во мне гений России? - Она зарделась, лукаво взглянула на мужа. - Ну разве, что сходство в девичьей влюбленности в одного московского донжуана? Это все друг Александра Сергеевича и мой друг Иван Пущин что-то рассказал Пушкину... И только... Канва, сюжет, интрижка...

Да, действительно, декабрист Иван Иванович Пущин рассказал Пушкину романтическую историю Наташи. Она влюбилась в московского щеголя Рунсброка, который отверг ее девичьи признания. Исследователь семейной переписки Фонвизиных А. Шенрок установил и такую деталь: встретив на балу уже замужнюю Наталью Дмитриевну, Рунсброк влюбился в нее.

Но не "канва" привлекала Пушкина. Он, по всей вероятности, много хорошего слыхал о Наталье Дмитриевне не только от Пущина, тайно влюбленного в нее, но и от других своих друзей. Есть сведения, что первоначально великий поэт назвал героиню своего романа Наташей.

Все без исключения собратья по каторге и ссылке преклонялись перед Фонвизиной, умной, обаятельной женщиной. Декабрист Лорер писал: "В ее голубых глазах светилось столько духовной жизни, что человек с нечистой совестью не мог смотреть ей прямо в глаза".

Образ Натальи Дмитриевны пленил и Льва Толстого, и, готовя материалы к роману "Декабристы", он хотел сделать главной героиней Наталью Апыхтину (девичья фамилия Фонвизиной - Апухтина). Познакомившись с письмами Натальи Дмитриевны, он назвал их "прелестным выражением духовной жизни замечательной русской женщины". И никто из исследователей не нашел нескромным искреннее, откровенное письмо Фонвизиной И. И. Пущину: "Ваш приятель, Александр Сергеевич, как поэт, прекрасно и верно схватил мой характер, пылкий, мечтательный и сосредоточенный в себе, и чудесно описал первое его проявление при вступлении в жизнь сознательную. Потом гадательно коснулся другой эпохи моей жизни и верно охватил главную тогдашнюю черту моего характера". Ну, а Михаил Александрович? Можно сделать такое вольное предположение, что и Фонвизин мог быть прототипом Гремина. Безумно храбрый, прямой и неподкупный, участник Аустерлица, герой Отечественной войны, генерал-майор. Разве этому "бойцу с седою головой" не пристало быть мужем Татьяны?

"Его фигура была колоссальна и величественна, - писал о Фонвизине декабрист Разен, - в нем было что-то рыцарское, но под суровой и угрюмой внешностью скрывалась внутренняя доброта".

Жизнь Натальи Дмитриевны и Михаила Александровича была полна прекрасных и трагических мгновений. Не напрасно ими интересовались, восхищались и Толстой, и Некрасов.

Великий поэт-демократ "с дрожью в пальцах" прикасался к письмам декабристов. И мы сегодня не перестаем поражаться: как смогли, где нашли душевные силы, нравственное мужество жены декабристов, чтобы ни единым словом не выказать свою боль? И не только переносить свои тяготы, но и помогать всем ссыльным? Некрасов не успел, не смог из-за цензурных рогаток закончить поэму "Русские женщины", где собирался раскрыть образ и Натальи Фонвизиной. Но эти строки в авторском примечании относятся и к ней.

Быть может мы, рассказ свои продолжая,
Когда-нибудь коснемся и других,
Которые, отчизну покидая,
Шли умирать в пустынях снеговых.
Пленительные образы! Едва ли
В истории какой-нибудь страны
Вы что-нибудь прекраснее встречали.
Их имена забыться не должны.

Фонвизину минуло 47 лет. Раны, Петропавловская крепость, каторга и ссылка расшатали могучий организм Михаила Александровича, но не отразились на его несгибаемом духе. Он по-прежнему много работал, и его несколько скептический ум, спокойная трезвость не только бывшего воина, но и политика, которым восхищались все, знавшие Фонвизина, нисколько не ослабли. Мысли свои он выражал с прямотой, свойственной натуре цельной и глубоко убежденной в своей правоте.

- А скажите, Михаил Александрович, - вдруг отбросив робость, невольно охватившую его при знакомстве с "воином и мужем", спросил Аврамов, - вы не жалеете о содеянном?
Фонвизин глянул на него из-под насупленные бровей.
- Если бы я не знал вас по читинской каторге, я мог бы и обидеться... О содеянном... Мы немало говорили об этом. Быть может, мы и поспешили, но все- таки это опыт, пример. Беда, что не было у нас ясной программы...
- Как, Михаил Александрович?! А "Русская правда" Пестеля?

- Это прекрасная утопия, друг мой! - Фонвизин поднял руку. - Подождите, выслушайте до конца мысль горькую, но по разумению моему - правильную. Наша беда, наша трагедия - это двойственность нашей задачи. Вспомните, кто делал Великую буржуазную революцию во Франции? Буржуа! Буржуа против дворянства... А мы руками дворян и только дворян намеревались проделать революцию буржуазную, создать республику на месте монархии.

Друзья слушали Фонвизина с большим вниманием. Мысли, которые он излагал, поражали своей новизной, хотя их убийственная логика вызывала у Аврамова какой-то неясный внутренний протест. Умозаключения Фонвизина безжалостно обнажали суть дворянского движения. И вместе с тем Аврамов чувствовал, что Фонвизиным руководит не скептицизм, не чувство раскаяния, что проскальзывали у импульсивного Лисовского, а глубокие аналитические размышления. Постепенно он понял, что Михаил Александрович не просто анализирует, не только размышляет о свершившемся, он свои мысли как бы примеряет, проецирует на будущее.

Аврамов сидел, не шевелясь, забыв даже подносить чубук трубки к губам. Если Лисовского чуть- чуть коробили жесткие выводы Фонвизина, то крепкая натура Аврамова воспринимала его слова, как удары кремня, высекающие искры. Именно такого разговора, обнажающего не только ошибки, но и без малейшей тени самомнения определяющего им место в истории, и не хватало до сих пор узникам Туруханска. То, чем закончил Фонвизин, было для друзей совершенно неожиданным.
- Вы не слыхали о Конституции Панина - Фонвизина? Фонвизина - это моего дяди, Дениса Ивановича. Не знаете? А вот Павел Пестель ее знал. И знал досконально. И не извлек надлежащего урока из нее. Конституция эта - тайная, она предназначалась сначала для Екатерины, а затем для Павла. Панин и Фонвизин ознакомили наследника с Конституцией, и тот так жаждал трона, что тотчас подписал ее, согласясь безоговорочно на ограничения самодержавия. Как видите, "Конституция" Никиты Муравьева и "Русская правда" Пестеля родились не на голом месте. Поначалу с Конституцией Панина - Фонвизина согласилась Екатерина II. К концу августа 1762 года, казалось, - как рассказывал мне отец, - осуществится реформа. Но ее отвергли, сначала сама Екатерина, затем и Павел I. И почему вы думаете? Ограничение власти самодержавия означало ограничение власти и дворян. Следовательно, конституционная монархия, как скажем в Англии, - для нас в России была бы уже шагом вперед. А Постель хотел сразу республику. Вот почему я отстаивал тогда и придерживаюсь убеждения поныне: революционные преобразования должны происходить постепенно, после тщательной подготовки.
- И все же, - возразил Аврамов, - деспотии, произвола честные люди России не могли больше терпеть! Мы дали пример. С нами жестоко расправились. Но пока мы живы - мы должны здесь, в Сибири, содействовать развитию самосознания народа.
- Но как? - Лисовский горько улыбнулся.
- Да хотя бы личным примером!
- Не очень-то большая утеха быть апостолом.

- Зачем так категорично, друзья мои? - поднялся Фонвизин. - Не надо быть апостолом - достаточно в любых условиях оставаться просто человеком. Уже одно это действует благотворно. На следующий день рано поутру в дом Фонвизиных пришел Францев.
- Есть приятная новость, - с порога объявил он. - Господин окружной начальник Тарасов изволили приказать: "Немедля расселить государственных преступников по разным домам, а будя изъявят несогласие - водворить силою в съезжую". Но услыхав такое указание, господин губернатор Копылов, к счастью оказавшийся в соседнем кабинете, вышел и сказал, поморщившись: "Полноте, господин Тарасов! Господам, Высочайшим Указанием, разрешен разъезд с целью торговли, и я не вижу в краткой встрече ничего предосудительного. Употребите служебное рвение на другое".

Господин губернатор весьма недоволен деятельностью окружного начальника. Ну, и главное, он просил вас, господа, всех троих, пожаловать к нему. Прошу отметить: просил, а не приказал, - закончил Францев.

В Енисейске Аврамов и Лисовский задержались. Исправник Францев сумел в выгодном свете представить благонамеренное желание "государственных преступников" направить свою энергию на необходимую краю частную торговлю. Невольную помощь оказал и находившийся в Енисейске губернатор. Не обладая качествами Степанова, он все же понял, в чем был секрет его авторитета, и играл в либерала.

Декабристов принял он довольно любезно и даже пригласил сесть в присутствии Тарасова. Окружной начальник оробел: ему доставляло особое наслаждение смотреть на стоящего перед ним бывшего генерал-майора Фонвизина. Правда, откровенное презрение на его лице доводило чиновника до исступления. Если бы знал он, как ненавидел, боялся и все же продвигал Фонвизина по службе "почивший в базе" император Александр I, как предлагал под "честное слово" отпустить его Николай I. Фонвзин не дал императору-палачу обещания быть верноподданным и отказался совершить побег за границу, задуманный его бывшими солдатами, которые несли караул в Петропавловской крепости.

Ничего не понимал Тарасов сейчас, слушая Фонвизина, разговаривающего с губернатором без тени подобострастия.

Приезд губернатора и встреча с ним также неожиданно сыграли решающую роль в личной судьбе Николая Федоровича Лисовского. Помог счастливой развязке и приехавший в Енисейск Щеголев. Купец Кытманов, отец Лизы, девушки тихой, мечтательной, с первого взгляда влюбившейся в Лисовского, дал понять ему: будет у тебя свое дело - будет у тебя и дочка моя. То, что жених значится в "государственных преступниках", не смущало его: Сибирь привыкла принимать людей разного сорта, и по сути была большей частью заселена людьми подневольными. Он уж было назначил свадьбу, да прослышав о гневе Тарасова, притормозил. Знал его крутой нрав. Боялся, что загонит ссыльного "куда Макар телят не гонял". Не уразуметь было ему, что "государственные преступники" не по зубам окружному: пакость сделать может, а судьбой распорядиться - не дано. Решил подождать и дождался. По городу пронесся слух: губернатор дал нагоняй окружному за грубое к ссыльным отношение. А тут подвернулся Щеголев и намекнул: положение Лисовского прочное и в бедняках ходить никак не будет.

Свадьбу сыграли решительно, тут же, в Енисейске. Щеголев вызвался быть на свадьбе посаженным отцом и приготовил молодым богатый подарок. Купечество покряхтело и смирилось. Ссориться со Щеголевым было накладно. Свадьба оказалась пышной: купцы в подарках старались друг перед другом и перед Щеголевым.

Не успели ссыльные декабристы возвратиться из Енисейска на места своего поселения, как прибыло известие: "Государственному преступнику Михаилу Фонвизину Высочайшим утверждением определен местом жительства Красноярск".

С радостью за изменение в его судьбе - все-таки Красноярск губернский город - друзья проводили Михаила Александровича..

Господин губернатор весьма недоволен деятельностью окружного начальника. Ну, и главное, он просил вас, господа, всех троих, пожаловать к нему. Прошу отметить: просил, а не приказал, - закончил Францев.

В Енисейске Аврамов и Лисовский задержались. Исправник Францев сумел в выгодном свете представить благонамеренное желание.

ПРАВО НА ПАМЯТЬ (п р о д о л ж е н и е)

Как бы скоротечно и трагично ни было вооруженное восстание дворян-революционеров, оно оказалось толчком к антикрепостническому и национально-освободительному движению. Восстания в новгородских военных поселениях, "холерные" и другие бунты, наконец восстание в Польше - все это свидетельствовало, что гром пушек на Сенатской площади разбудил Россию. И потекли в Сибирь новые потоки ссыльных - участников народных движений, в том числе польских повстанцев. Многие разжалованные в солдаты офицеры и тысячи неблагонадежных солдат направлялись на службу в сибирские воинские части.

В Омске и его окрестностях собралось более двух тысяч ссыльных поляков. Создалось тайное общество, целью которого было поднять восстание, освободить из острога арестантов, овладеть оружием и в случае успеха отделить Сибирь от России; в случае неудачи - уйти с оружием через Среднюю Азию в Индию. Восстание намечалось начать 15 июля 1833 года. Но нашлись предатели. Организаторы заговора были арестованы. Хватали всех подозрительных поляков и русских солдат. Было арестовано около 1009 человек. Волнения охватили солдат и в Енисейской губернии. Началось брожение в воинских командах Ачинска, Енисейска и Красноярска. По данным полицейской агентуры, польские солдаты Красноярского батальона стремились привлечь на свою сторону русских солдат. В донесении отмечалось, что "более полубатальона готовы им на пособие", что восстание намечается на весну 1834 года и заговорщики "к началу возмущения... ожидают государственного преступника Якубовича, находящегося в каторжной работе за Байкалом".

Да, память о декабристах была жива и рождала в сердцах повстанцев надежды на организационную помощь. Проверка показала, однако, что Якубович, находясь на каторге, даже и не слыхал, как и другие декабристы, о волнениях в Енисейской губернии. Тем не менее, имя его оказалось замешанным в делах следственной комиссии, и этого было достаточно, чтобы тотчас отправить его не в Енисейск, а от греха подальше, сначала в Усолье, в Большую Разводную, а затем в Назимово, с обещанием скорого перевода в Енисейск.

Якубович тотчас, с оказией, послал письмо Лисовскому, чем несказанно обрадовал туруханского ссыльного, оставшегося без верного друга, Аврамова, с кем делил радости и горести двенадцать лет.

Лисовский ответил немедленно и подробно: дружба с писарем установилась прочная и можно было писать не опасаясь. Обещал приехать в самом скором времени, но возможность представилась лишь на следующую весну.

С волнением подплывал Лисовский к небольшому селу, в котором томился собрат-декабрист. Мнение об Александре Якубовиче, несмотря на двухлетнее знакомство на читинской каторге, было у него самое противоречивое.

Александр Якубович большей частью был молчалив и замкнут, редко принимал участие в занятиях "каторжной академии" и, пожалуй, никто не знал, что бывший артиллерийский капитан с золотой медалью закончил университет, был широко образован, что об его первых литературных опытах одобрительно отзывался Пушкин, а Денис Давыдов называл его "богатырем-философом".

А вот его словесный портрет, составленный в III отделении:
"Александр Якубович ростом 2 арш., 10 вершков, 29 лет. Лицом смугл, глаза карие, волосы на голове, бровях и бороде черные, бороду бреет. На лбу повыше правой брови имеет рану с повреждением кости, на правой руке безымянный и мизинец не сгибаются, ниже правого плеча имеет рану навылет на левой ноге в пахе имеет рану от пули навылет повреждением кости, сухощав, плечист".

Ходило немало легенд о необыкновенной храбрости Якубовича в Кавказской кампании, но к ней примешивалась сомнительная слава задиры и хладнокровного дуэлянта, бретера. Поговаривали, что он вызвал на дуэль Грибоедова и спокойно прострелил ему руку, "...чтобы лишить Александра Сергеевича удовольствия играть на фортепьяно". Кто он? - не раз задавали себе вопрос и соратники и даже близкие друзья. Искренний, сознательный революционер или хвастун и позер?

Еще летом 1825 года, приехав с Кавказа, он вызвался лично убить Александра I. Кондратию Рылееву стоило немало труда отговорить его от опрометчивого шага. Накануне 14 декабря Якубович вызвался возглавить флотский экипаж и, захватив Зимний дворец, арестовать Николая и всю царскую фамилию. Но в самый канун восстания он отказался командовать моряками, однако заявил, что на площадь он пойдет и "покажет, как надо стоять под пулями ".

Якубович первоначально был приговорен к смертной казни, затем замененной пожизненной каторгой.

Лисовский помнил хорошо их первую встречу осенью двадцать пятого в Петербурге. Тогда он впервые познакомился со многими членами Северного общества. Александр Якубович, с неизменной черной повязкой на лбу, блестя огромными глазами, решительно заявил:
- На Кавказе тоже есть Общество, и корпус генерала Ермолова готов принять участие в восстании.

Следствие не обнаружило на Кавказе следов тайного общества, Якубович категорически отверг серьезность своего заявления, объяснив, что оно было вызвано исключительно желанием похвастаться. Долго находившийся на Кавказе, в действующей армии, он не был официально принят к члены Общества, но был, однако, посвящен во все ею планы и даже в план самого выступления на Сенатской площади. Его показания отличаются сдержанностью, однако он не отрицал, что вызывался убить Александра и возглавить 14 декабря флотский экипаж...

Не только для современников, но и для многих историков он остался фразером и хвастуном только потому, что не обнаружено документов об активном участии в обществе... А может быть эта неприятность для историков была счастьем для многих современников и друзей Якубовича? Ведь даже без доказательств подвергся опале главнокомандующий кавказским корпусом генерал Ермолов, без доказательств подвергались изгнанию друзья и великие поэты - грузин Александр Чавчавадзе и русский Александр Грибоедов. И разве не знал подследственный Александр Якубович, чем грозит ему лично "желание возглавить"? Ведь это уже не просто "принадлежность к тайному обществу" и даже не "знание цели умысла", чем определялись все разряды государственных преступников, а руководящая роль, наконец. И декабрист не отрицал этого на следствии.

Нет, не очень-то просто понять яркую личность декабриста Якубовича, которого совсем не случайно прочили себе в предводители, охваченные волнением солдаты Енисейской губернии. Здесь, в Назимово, сначала не с какой-то определенной целью, а скорей лишь с неосознанным желанием забыться, отвлечься от тягостных дум, начал Якубович зарисовки портретов аборигенов, бытовых сцен, постепенно втягиваясь в серьезную этнографическую работу. Этнография не была его случайным увлечением. Он увлекся этой областью науки еще на Кавказе. И способствовали этому увлечению два человека - Пушкин и Кюхельбекер.

Великого поэта Якубович знал лично еще со встречи на Кавказе, когда ссыльный Пушкин совершал путешествие в Арзрум. Потом они встречались в редакции "Современника", куда Якубович, обычно решительный н напористый, принес свои кавказские записки с великой робостью. Пушкина он боготворил и шел к нему со своими тетрадками, смущаясь и кляня себя за это.

Александр Сергеевич встретил Якубовича радостно и тепло. По настоянию Якубовича "Кавказские наброски" были напечатаны под псевдонимом. Пушкин настойчиво рекомендовал ему не бросать перо. Теперь остались об этом лишь воспоминания... Как-то в узком кругу тифлисских офицеров и чиновников Кюхельбекер повторил основные идеи своей парижской лекции. На дружеской вечеринке присутствовал и Якубович. Слова Кюхельбекера глубоко запали в его сознание. Тот говорил с нервическим жаром о том страшном времени, когда "Россия стонала под игом Чингисхана. Пришло время, и тирания была сокрушена. Но наступило новое несчастье, и цепи рабства опозорили русских землепашцев. Рабство в истории России - это минутное торжество несправедливости: угнетенные рано или поздно победят, в свою очередь, деспотизм и рабство".

Теперь в глухом одиночестве, в дни отчаяния Якубович иронизировал: "Минутное торжество несправедливости" - для истории миг. Для меня же лично - уже двенадцать лет. Это не "миг, - а лучшая часть жизни, которая, увы, не вечна"

Вот в такую минуту и остановился у него направляющийся в Енисейск Лисовский.

На первый взгляд Александр Иванович, казалось, не изменился с той далекой читинской поры: те же лихие усы, по-прежнему белые, как слоновая кость зубы, та же порывистость, энергия, как при первой петербургской встрече.

Но была уже заметна и обильная седина в черных, гладко зачесанных назад волосах, а огромный, великолепной формы лоб, прорезали глубокие морщины, возле губ легла тяжелая складка.

Непривычная для Лисовского мягкая, даже какая-то застенчивая улыбка, преобразила лицо Якубовича до неузнаваемости.
Пожав Лисовскому руку, не пожав, а стиснув огромными своими "клешнями", Якубович пробасил:
- Вчера еще, получив оказию, ждал тебя. Пирог хозяйка испекла отменный. Да боюсь не свежий - всю ночь на столе. Послал ребятню за живой рыбой. - И он, крепко прижав Лисовского к груди, шепнул: - Кажись, и далеко друг от друга, а все-таки соседи: на одной реке...

В небольшой, скромно обставленной, но блистающей чистотой комнате, занимающей половину старинного сибирского дома, Лисовский сразу же обратил внимание на множество рисунков, этюдов, картин, выполненных углем, цветными мелками, акварелью, развешанных по стенам.

Десятки типов мужских и женских лиц. И не только типичные черты национальности: каждый портрет был характер, с присущим только ему внутренним миром. И еще одно свойство души Якубовича приоткрылось Лисовскому: он никогда не был безразличен к людям! Он любил их, болел за них. Вот рисунок "Буряты". Вечер. Характерные забайкальские сопки, костер, лошади. И два бурята под развесистым деревом. Это он делал там, в окрестностях Читы. Но никто не видал его работ. Почему он скрывал?

Ходили разговоры, что Якубович под псевдонимом опубликовал свои очерки в "Современнике", в "Северной пчеле". Авторство замечательных очерков и рассказов он отрицал почему-то упорно. Он отрицал, что ему принадлежат карты-схемы некоторых районов Кавказа. И сейчас, глядя, с какой любовью воспроизвел он портреты северян, с какой скрупулезной тщательностью зарисовал костюмы, предметы быта, Лисовский уже не сомневался, что перед ним настоящий, вдумчивый исследователь-этнограф, настоящий художник. Он спросил Якубовича:
- Что вы сейчас пишите, Александр Иванович? Над чем работаете?

Якубович помрачнел и заговорил о пустяках. Но Николай Федорович решил не отступать. Он понял, что и замкнутость, и вспыльчивость - все это от глубоко запрятанной обиды за недоверие к нему со стороны близких людей. Пусть все декабристы, оказавшиеся на каторге, по молчаливому уговору решили не касаться самою события на Сенатской площади. В Чите с ними рядом был Сергей Трубецкой, главный руководитель, "диктатор", который вообще не явился на площадь 14 декабря. Якубович был там, исчезал "но непонятной причине", ссылаясь на сильную головную боль от давней раны. Почти вплотную подходил к Николаю I с белым платком на шпаге. И будто бы о чем-то даже говорил с ним.

Вот какие молчаливые вопросы друзей давили Якубовича, а он не мог, верней не хотел объяснять, поняв, что его считают хвастуном, фразером, авантюристом, и чуть ли не изменником. К Трубецкому почему-то относились снисходительней, хотя он, вы двинутый в руководители восстания, вообще не явился на площадь... Вот какие муки выпали на долю этого человека.

А может быть Якубович, человек честный и гордый, решил, что оправдывается только тот, кто считает себя виноватым? Трубецкой объяснил с жестокой логикой:
- Понял, что все бесполезно, что выступление обречено с самого начала и... не пошел...

А что Якубович? Может быть, он раньше других понял, что неудача восстания произошла не на Сенатской площади, а гораздо раньше, в самой его организации? Человек импульса решил: все равно надо действовать! А потом понял: цареубийство может привести к жесточайшему кровопролитию, хаосу... Но... в конце концов Якубович остается трусом и изменником для друзей и потомков. Вот какие муки выпали на долю этого "философа-богатыря".

Может быть, именно так думал Николай Лисовский при этой встрече, до конца поняв Якубовича и поняв, что здесь, в интересной работе, среди простых людей, для которых он - страдалец народа, без пристальных взоров друзей и молчаливых укоров, нашел душевное отдохновение? И не в молитвах, а в нужном и большом труде..

...Лисовский не стал задавать новых вопросов, а рассказал, чем они занимались с Аврамовым все эти годы. Об интересной поездке на Таймыр, о покинутых древних селениях русских землепроходцев, о выводах: он считает, что заселение Сибири сперва начиналось с народного движения. Рассказал об Аврамове, о его знакомстве с огромной рекой, об удивительных племенах тунгусов, особенно отдаленных, которые вопреки "Уложению о инородцах" - сохраняют выборную власть и довольно часто изгоняют нерадивых своих вождей.

- И вы полагаете, что сии, не скрою, очень интересные мысли, где-то удастся напечатать?
- Я уже не так наивен, Александр Иванович, - устало улыбнулся Лисовский. - Направляли мы записки в Академию, но они канули в Лету. Кое-что, с людьми благонадежными, передали Александру Петровичу Степанову. Он многое использовал в своем труде об Енисейской губернии. И, наконец, - Лисовский вздохнул тяжело, - с покойным Иваном Борисовичем, мы, по просьбе Академии наук, выполнили определенную работу для предстоящей экспедиции Миддендорфа.
- Наслышан о нем. Даже простолюдины почитают этого неутомимого и, по-видимому, честного ученого... Но я прервал вас, бога ради, извиняйте... Вы подали и мне прекрасную идею...
- А я хотел сказать, - Лисовский с ухмылкой глянул на Якубовича, - что за последнее время мы посылали записки на имя Бенкендорфа...
- Что-о?! - И без того огромные глаза Якубовича округлились.

- Не подумайте, дорогой Александр Иванович, что я разыгрываю вас. Здесь двойной интерес. Мы слали записки на имя губернатора с просьбой перепроводить их в адрес III отделения, то бишь жандармского управления! - пусть уверяются в нашей благонадежности. Это первый ход, как говорил мой милейший друг Иван Борисович, - "ход конем". Мы не слали никаких проектов, никаких изъявлений собственных мыслей. Все гораздо проще. Например: "В период дозволенной высочайшим утверждением поездки обнаружено в устье Енисея, в районе мыса Толстый Нос, обитающее племя туземцев, ранее неизвестное науке, именуемое себя - долганы. Покорнейше просим сообщить заинтересованным ученым лицам". Или: в таком-то районе Нижней Тунгуски есть пороги, мелеет тогда-то, проходима тогда-то. Сообщаю я и поныне - о колебаниях погоды, о произрастании трав, овощей и злаков, о животных, птицах, рыбах, о находках руды и угля, о признаках нефти, запасах лесов, о соляных и минеральных источниках. Что нет необходимых товаров у инородцев, что везут купцы им дерьмо, - не писали, а как Эзоп: "такие-то товары любимы и пользуются большим спросом".

Пусть источники сведений безымянны, Александр Иванович, но сохранится одно имя - Польза. Не может быть, чтобы наши сведения, пусть не все, пусть частично, не заинтересовали бы ученых, а за ними - людей предприимчивых! Ну и... Будем откровенны: где-то в глубине души таится надежда, что когда- нибудь по косвенным данным, хоть краешком, кто-то упомянет о нас, скажет доброе слово. Знаете, Александр Иванович, тщеславие, оно ведь сродни деятельности, а не апатии... И память потомков, она, пожалуй, реальней чем какое-то там "высшее и вечное блаженство"... Хочется как-то заслужить это право на память... Неужели несчастный Аврамов не заслужил этого?

Лисовский в волнении замолчал. Затем снова повторил вопрос:
- Я рассказал вам, Александр Иванович, о нашей совместной работе. По этюдам, рисункам я вижу: первая зима прошла не напрасно. Попутчик-остяк рассказал, что вы подолгу жили даже в тайге, в шалашах и юртах. Надеюсь, вы ведете записи? Якубович прошелся по комнате.

- Рисунки, этюды перед вами. Интересуют меня вопросы истории и этнографии аборигенов. К тому же, вы, вероятно, уже знаете из моего письма: я поступил на службу в компанию северо-енисейских золотопромышленников Базилевского и Малевинского и это, мне кажется, даст возможность ездить по всему Анциферовскому уезду и изучать экономику и естественные богатства здешнего края... - Присел, продолжал с большой серьезностью. - Признаться, записей особых я не вел. Так, наброски. И это не от ленности ума, - Якубович усмехнулся. Мне кажется, - я бы горы своротил - столько чувствую сил! Огромный, неизведанный край, малоизвестные науке люди - енисейские остяки, которые называют себя кеты - все это обширнейшее поле для деятельности... Но кому это надо, Лисовский? Разве, что мне, лично, да вам. Наше имя, да что имя - дела наши, самые полезные, самонужнейшие для России - не попадут в науку. Как подумаю обо всем этом, поверите - опускаются руки. Единственную практическую пользу, что может принести мое пребывание здесь - это служба у господ золотопромышленников. Рабочие идут ко мне с жалобами, спрашивают совета. Я слежу за приказчиками. Они сожрать меня готовы. Ну, да я костистый - подавятся... А наука... Извините, Лисовский, но мы в сложном положении. От культурного мира мы отгорожены стеной самодержавия. От народа - стеной непонимания, недоверия к нам. Между нами - незримая стена.

- Полноте, Якубович! - Напомню слова Аврамова: "Если между нами даже пропасть - мы ляжем первыми, пусть безымянными бревнышками в вечный мост, который соединит всех нас".

Якубовичу врезался в память этот разговор. Да, он одинок. Родственники, не то, что забыли о нем: они попросту отказались от "бунтовщика, опозорившего дворянскую родовую честь".

Какая ирония судьбы! Когда молодой гусар, Александр Якубович, стрелялся из-за петербургской актрисы Измайловой - "дамы полусвета", за что из гусаров был переведен в действующую армию, на Кавказ, - он даже был окружен ореолом геройства. "Кодекс дворянской чести" позволял стреляться даже из-за пьяной вздорной ссоры. Слава дуэлянта, бретера, не отторгала дворянского офицера от "высшего света", но выступление за свободу, хотя в этом выступлении он и не убил ни одного человека - навеки "опозорило" Якубовича в глазах того же великосветского общества! И даже единственный близкий человек, отец, не найдя в письмах сына "чистосердечных и истинных слов раскаяния и выражения верноподданических чувств" - прекратил переписку. А ведь Якубович, скрипя зубами и мучительно краснея, пытался писать и, даже писал! - покаянные письма. Но при сопоставлении их всех и при внимательном прочтении ясно видно, а верней - совсем не видно "чистосердечного раскаяния и верноподданических чувств".

Казенными, вымученными письмами императора Николая трудно было провести...

Летом 1842 года начавший свое знаменитое путешествие Александр Федорович Миддендорф остановился в Назимово, где жил Якубович, так и не добившийся разрешения проживать в Енисейске.

Миддендорф имел строжайшее предписание: "Встречаться и разговаривать с государственными преступниками только в присутствии должностных лиц". Однако он пренебрег этим предписанием и зашел к декабристу запросто.

Миддендорф был поражен огромной научной работой, которую провел "иазимовский отшельник". Этнографические записки, рисунки, карты, подробнейший метеорологический н гидрологический бюллетени.. Не скрывая волнения, Миддендорф воскликнул:
- Этот бесценный труд не может, не имеет права оставаться более втуне!
- Так заберите эти тетради, Александр Федорович, и используйте их по своему усмотрению.
- Нет-нет! - замахал руками Миддендорф. - Это бесценный труд, это... Я немедля отпишу в академию, буду ходатайствовать,...
- О чем? Я уже давно имею, как имел несчастный Аврамов, ясный ответ его превосходительства генерал-губернатора Восточной Сибири графа Руперта. Извольте ознакомиться! - Он протянут Миддендорфу плотный, уже пожелтевший лист бумаги. - А, впрочем, я прочту главное. Вот.

"...Может заниматься этим не иначе, как под условием, что сочинения его по каким бы то ни было предметам не будут напечатаны и изданы в публику ни под собственным именем, ни под псевдонимом". - Так что, заберите эти записки и... точка! Миддендорф молча смотрел на Якубовича. "Что за люди! Как можно губить такие умы! Вот и в Красноярске Митьков отдал многолетние записи по метеорологии... И Спиридов по растениеводству".

- Нет, Александр Иванович! Я не могу принять такую жертву. Я буду только нижайше просить вас сделать выписки по определенным вопросам. Я постараюсь напомнить о вас и о Лисовском (единственное, что мог сделать А. Ф. Миддендорф, это в IV томе своего труда указать: "источник информации - сведущий человек в Назимово" (Прим, авт.)).

Якубович дал согласие оказать всемерную помощь экспедиции Миддендорфа.

С воодушевлением взялся он за нужное и полезное дело. Енисейское начальство поначалу не препятствовало его разъездам. Да, собственно и не могло формально препятствовать. Якубович являлся управляющим резиденции "Ермак" Малевинского и Базилевского. Характер работы требовал частых разъездов. Заниматься Якубовичу хозяйственной деятельностью "всемилостивейше соизволили государь император Николай I". Господа золотопромышленники были о Якубовиче двоякого мнения: их устраивала кристальная честность его и беспокоили записки о плохом положении рабочих, о недостатке провианта, одежды и обуви.

В нелегких странствиях, в дождь и пургу Якубович собирал богатейшие сведения, которые по праву заняли бы в русской науке подобающее место. В зимние ночи он писал обстоятельные отчеты.

Между тем завертелось хорошо отлаженное колесо жандармского механизма.

По неукоснительному порядку заводится специальное дело, в котором отражен каждый шаг Якубовича. Этот документ стоит того, чтобы его название привести полностью. Вот оно. "Дело о дозволении государственному преступнику Якубовичу заниматься некоторыми сочинениями для г. фон Миддендорфа. Начато 17.III.1843 г. Кончено 14.IХ.1845 года. На 8 листах"

...От работы его оторвал громкий стук в дверь.
- У меня никогда не заперто! - раздраженно крикнул Якубович. Вошел занесенный снегом урядник.
- Имею приказание ознакомить вас с письмом его высокопревосходительства господина генерал-губернатора графа Руперта.
- Короче! - нетерпеливо пристукнул ногой Якубович.
Урядник укоризненно глянул на него. - "Неймется бешеному дьяволу". - Помолчал, откашлявшись, начал громко:
- Господину Енисейскому гражданскому губернатору Падалке.
- Да ты обо мне, что меня-то касается, служивый, - улыбнувшись служебному рвению урядника, попросил Якубович. - Да и выпил бы для начала водочки, а то голос у тебя сел с мороза.
- Это можно... Потом... Вот касательно вас... "...Приказать Якубовичу доставить мне прямо или через посредство Вашего превосходительства точные копии со всего того, что он передаст г. фон Миддендорфу". Якубович присвистнул:
- Да у меня что, канцелярия личная? Писарей легион?

Когда за урядником закрылась дверь, Якубович, не сдержавшись, швырнул стакан в стену.
- Проклятье! И тут досмотр, и тут бойся сказать лишнее слово! Народ нищ, болен. Рабочие приисков пухнут с голоду, бегут. Инородцы гибнут. Как скажешь об этом? Все нужно переделывать. Или бросить.

Но Александр Иванович нашел в себе силы не бросать начатое дело, пробиться, пусть безымянным, в печать, как обещал Миддендорф.

Поездки, поездки, а сердце становится все слабей и начались непонятные боли в груди, и тяжелые отеки ног и рук. А надо писать, писать и еще переписывать "точные копии". Где взять силы?

Летом 1844 года до Якубовича дошло из Туруханска трагическое известие: при непонятных, таинственных обстоятельствах скоропостижно скончался при поездке в устье Енисея Николай Лисовский, здоровый, еще недавно полный сил и замыслов. Это о нем написал Миддендорф: "У местного высокообразованного купца Лисовского в Туруханске есть прекрасно оборудованная метеорологическая лаборатория". - И вот он погиб.

Исправник Добрышев, сопровождавший декабриста, написал в докладной: "Государственный преступник Лисовский скончался от белой горячки по причине неумеренного винопития. Похоронен в Толстом Носу". Одновременно он возбудил дело о взыскании денег с вдовы Лисовского, якобы данных покойному в долг.

И ни у кого не вызвало недоумения, подозрения, что должостное лицо, приставленное следить за поведением "преступника", не только допустило пьянство, но и ссудило деньгами на это "неумеренное винопитие".

Вдова пыталась доказать, что Лисовский взял с собой, как обычно шкатулку, где постоянно хранил деньги и тетради. Николай Федорович, намереваясь сделать какие-то значительные покупки, взял из дома почти все деньги. Так она утверждала.

Исправник Добрышев утверждал обратное: денег у Лисовского не было, и он ссудил ему значительную сумму. На что же? Однако эта "мелочь" никою не интересовала. И Лисовский, то есть теперь вдова его, осталась должна Добрышеву! А куда делалась шкатулка с деньгами, где хранились еще и тетради и дневники? Никому неведомо.

И с удивительной поспешностью был описан дом декабриста со всей утварью... за несуществующие долги.

А бумаги? Они исчезли бесследно. Что было в них? Мы можем только догадываться по косвенным данным, но отрывочным фразам из переписки декабристов.
.....

"...СЛОВОМ И ПРИМЕРОМ..."

Трагически сложилась судьба поселенцев енисейского Севера. Ссылка - везде есть ссылка, даже если она проходит и в благодатном, цветущем краю. Вся тяжесть - в искусственном отторжении от активной общественной жизни, от общества.

В 1828 году замена каторги ссылкой казалась Аврамову, Лисовскому и Кривцову чуть ли не благодеянием монарха. Но Николай I хорошо знал, что делал.

Декабрист Розен сказал точно: "Поселенцам нашим было очень худо в местах отдаленного Севера и в одиночестве".

Друзья-декабристы как могли следили за жизнью туруханских изгнанников, писали им через третьих, пятых лиц. Очень часто письма терялись. Переписка зашифровывалась, имена изменялись. Большим специалистом по этой части был Иван Иванович Пущин, душа всех декабристов, средоточие переписки.

"Хоть прямая линия есть кратчайшая, но прямые сообщения не так верны и безопасны", - писал ему Фонвизин. Каждый знал, чувствовал: любое письмо, любая записка могут быть перехвачены.

В 40-х годах XIX века в Африке работал замечательный русский ученый Егор Петрович Ковалевский, открывший истоки Нила. Император Эфиопии награждает его медалью, усыпанной бриллиантами, а русский император Николай - назначает полицейский надзор за ним. Непозволительная крамола послышалась монарху в словах: "Бесправные, неграмотные негры ничем не хуже нас и так же, как крепостные крестьяне, осуждены на подобную жизнь..." А ведь Аврамов и Лисовский писали то же самое о северянах. Только им грозило худшее...

И вот одного из них, Аврамова - не стало. Не сразу узнали декабристы, разбросанные по Сибири, о туруханской трагедии, о бедственном положении Лисовского, оставшегося после гибели друга в одиночестве и почти без средств. Туруханские "купцы" многим стояли поперек горла. Во всяком случае, в работах ряда историков так и сказано: "Убит разбойниками". Может быть, здесь отголосок народной молвы: бросили на погибель - иначе убили. То же говорилось и о загадочной смерти Лисовского - "убили", "зарезали разбойники".

Уже находясь в Тобольске, Бобрищев-Пушкин пишет Пущину в Ялуторовск, беспокоясь теперь о судьбе Лисовского и семье Аврамова. Пишет оказией, сокращая имена и фамилии.

"Спиридову я писал давно, через Лис... (лицо не установлено - Ж. Т.), чтобы он собрал все сведения о Лисовском. Это должен привезти Евгений (Оболенский - Ж. Т.). А к Лисовскому писать этим путем невозможно. Городишко, в котором три двора, всегда любопытен, всякое получаемое в нем письмо делает эпоху, любопытную для всех... А оказий - я жил в Красноярске 6 лет и не имел ни одной, чтобы написать Ив. Бор". (Аврамову - Ж. Т.).

Между декабристами всей Сибири - Восточной и Западной была не только конспиративная переписка, но и конспиративная "касса взаимопомощи", как бы мы ее назвали сейчас. Они называли ее "Артель", которой управляла выборная "внутренняя администрация". Когда декабристы, отбыв каторжный срок, стали разъезжаться на поселения - появилась новая "малая артель" во главе с И. И. Пущиным. Она продолжала оказывать большую моральную и материальную поддержку нуждающимся декабристам. Бобрищев-Пушкин сообщает Пущину: "...В четверг пошлю и остальные 100 руб. Лисовскому. А прежние, которых набралось 350 руб. (ибо подъехал Свистунов и дал 100 руб.), пошли недели две назад. Всего с Западной стороны будет 500, хорошо, если бы с Востока отправили столько же. Я сам писал к Сер. Гр. (Волконскому - Ж. Т.), а после копии писем Лисовскому, писал Обол. (Оболенскому - Ж. Т.) и Спир. (Спиридову - Ж. Т.) вместе в Красноярск, просил передать все эти подробности всем восточным капиталистам. Чер. (Черепанов, местн. чиновник - Ж. Т.) обещал к четвергу приготовить 100 руб.".

Достойна восхищения верность принципам и товарищескому долгу в среде ссыльных революционеров-дворян: пятнадцать лет спустя, вплоть до амнистии 1856 года, создав "артель", они оказывали поддержку всем, кто нуждался. Разбросанные по необъятным просторам Сибири они пристально следили за жизнью друг друга, показывая сибирскому обществу высокий нравственный пример.