Н.Ф. Заикин и "Русская Правда" Пестеля.
После получения известия о смерти Александра I П.И. Пестель собирает экстренное совещание Тульчинской управы и на нем предлагает новый план восстания (прежде восстание намечалось поднять летом 1826 года во время смотра войскам Южной армии).
По этому новому плану следовало арестовать начальника штаба Южной армии Витгенштейна, занять "главную квартиру" - штабы 1-й и 2-й армий, захватить военные поселения. Но дать сигнал к восстанию Пестель не успел. Он был вызван 12 декабря в штаб армии и на рассвете 13 декабря при въезде в Тульчин арестован2.
Как случилось, что главу Южного общества арестовали за день до выступления северян на Сенатской площади? Дело в том, что офицер полка П.И. Пестеля Майборода, член Южного общества, прокутивший казенные полковые деньги, решил спасти "честь" ценой предательства: 25 ноября 1825 года он делает донос на декабристов через генерал-лейтенанта Рота и отправляет донос в императорскую резиденцию в Таганрог на имя Дибича.
Донос этот был не единственным, и доносчиков было несколько1. Но если до ноября 1825 года сообщения о доносах оставались скорее слухами, глухо доносившимися до Украины, то почти одновременно с сообщением о внезапной смерти государя руководители Южного общества получают известие: доносы на тайные общества есть, но Александр I не успел или не захотел дать им ход.
Пестель понял: арестов можно ждать с минуты на минуту. Он приглашает подпоручика Николая Заикина к себе в Линцы, где стоял на квартире, и предупреждает, чтобы члены общества вели себя осторожно, а также просит надежно спрятать находящиеся в Немирове у майора Мартынова бумаги, очень важные. Заикин понимает - это "Русская правда".
Неизвестно, почему Пестель отказался от мысли зарыть ящик с бумагами на Тульчинском кладбище2. Однако известно, что уже в первых числах декабря "Русская правда" находилась в местечке Немирово у майора А. Мар-тынова. И вот теперь Пестель вручает судьбу своего труда едва ли не самому молодому, "необстрелянному" члену Южного общества Николаю Заикину. Видимо, бумаги вызволили из громоздкого ящика и зашили в подушку. Подпоручик отправляется в Тульчин, затем в село Кирнасовку, где квартировал, и вместе с братьями Бобрищевыми-Пушкиными придумывает, как надежно спрятать бумаги. Решили под полом их казенной квартиры. Но сначала, чтобы не пострадали от сырости, бумаги оборачивают в холст, затем упаковывают в клеенку. Временно все успокаиваются. Однако декабрь 1825 года ощутимо тревожен, и тревогу усиливает новое сообщение. 12 декабря князь А.И. Барятинский из Тульчина передает для Пестеля тайное письмо, где сообщает, что из Петербурга прибыл генерал Чернышев с какой-то секретной миссией; генералы Витгенштейн и Киселев уединились для конфиденциального совещания. Как сигнал опасности воспринимает это Павел Иванович. Вместе с Н.И. Лорером он принимается за разбор бумаг на своей квартире в Линцах: из ящиков стола, шкафов в ярко пылающую печь летит все, что не только прямо касается главы Южного общества, но и как-то связано с его товарищами (именно поэтому обыск, в котором Чернышев участвовал лично, ничего не дал). Сергею Григорьевичу Волконскому удалось навестить Пестеля на тульчинской гауптвахте, и Пестель отдал последние распоряжения. Касались они прежде всего уничтожения всех сколько-нибудь важных бумаг, документов, писем.
Здесь нужно вспомнить, что известия о поражении декабристов на Сенатской площади в те дни в Тульчин ещё не пришли. Пестель же очень надеялся на победу северян - в этом случае власть в России оказалась бы у избранной тройки верховных правителей, и эта революционная тройка должна была бы обнародовать "Русскую правду" для всеобщего сведения и руководства.
И.В. Поджио свидетельствовал: "Я слышал, что когда Пестеля арестовали, то князь Волконский с ним виделся. Пестель сказал Волконскому: "Будь спокоен, ни в чем не сознаюсь, хотя бы меня в клочки изрубили, - спасайте только "Русскую правду". Сожгите её только в крайнем случае, - настойчиво, несколько раз повторил он..."
Ситуация стала критической, когда пришло сообщение о неудаче в Петербурге.
Юшневский и Вольф, как руководители Южного общества, отправили в Кирнасовку гонца - поручика И.Б. Аврамова с приказом: "Бумаги сжечь!"
Однако накануне князь Барятинский высказал мысль, что Юшневский и Вольф "крепко трусят и потеряли головы". Вспомнив это, младшие офицеры Заикин, Аврамов, братья Бобрищевы-Пушкины действуют на свой страх и риск, нарушая приказ. Они решают, коль будет это в их силах, спасти "Русскую правду", значимость которой и для движения и для будущего успели постичь они читали её конспективное изложение, которое Пестель отдельной тетрадкой давал членам общества для ознаком-ления.
О будущем государственном устройстве младшие офицеры знали и из пусть нечастых - бесед с Павлом Ивановичем в Тульчине. Решив бумаг не сжигать, а надежно спрятать, договорились пустить слух, что "Русская правда" сожжена.
Вот отчего на следствии кто-то из слов Вольфа и Юшневского, сумевших передать эту дезинформацию, совершенно искренне убеждал следствие, что бумаги сожжены, а Николай Заикин, Крюков 2-й, знавшие истину, утверждали то же самое, но уже пытаясь спасти "Русскую правду". Показания других членов в обществе были противоречивы. И не решись Николай Заикин на самоотверженный поступок - взять "сокрытие бумаг Пестеля" на себя, - не выстроилась бы та цепь событий, что сначала запутала следствие, а потом облегчила ему работу: Заикин, не участвовавший в сокрытии, не смог найти их в поле, и тогда прибегли к помощи брата его, 17-летнего прапорщика Федора Заикина, указавшего и место, где были зарыты бумаги, и назвавшего имена главных, непосредственных исполнителей акции, о которой Следственная комиссия не могла дознаться три долгих месяца, - братьев Бобрищевых-Пушкиных.
Николай Бобрищев-Пушкин задумчиво и неторопливо шел улицей Кирнасовки. События последнего времени поселили в душе тревогу и озабоченность. "Слухи, беспокойство умов, моя любовь - все сразу, - размышлял он. - Скорее, скорее беги, время". Может, Бог даст, в Рождество они с братом поедут к родителям в Егнышевку, надо приготовить все к свадьбе, потом выправить бумаги по его доле наследства - и прощай, холостая квартира и неуютное бытие! А потом брата женит. Хоть это непросто - весь в науках, все ему интересно, а женщин будто и не существует. Ничего, он ещё очень молод!
Николай так задумался, что вздрогнул, когда с ним поравнялся уже у самых ворот дома всадник.
- Я к тебе, брат Пушкин, - крикнул, соскакивая с коня, Иван Аврамов.
- Слушаю, поручик.
Аврамов привязал лошадь и негромко спросил:
- Где нам лучше поговорить - в доме или здесь?
Николай, взглянув на привычно пустынную улицу, ответил:
- Хочешь чаю, закусить - пойдем в дом...
- Нет, нет, времени мало. - Аврамов, чуть коснувшись рукой его локтя, сказал тихо и взволнованно: - Я приехал сказать, что бумаги Пестелевы должно сжечь непременно.
Николай даже отшатнулся:
- Помилуй! Как можно жечь эдакие бумаги!
- Что делать, брат, чай, время такое беспокойное, и себя, и бумаги опасности подвергаем, - рассудительно и взволнованно отвечал Аврамов. Однако ж в душе и я, как ты, мыслю.
- Ну и уговори, чтоб не жгли, - умоляюще заговорил Николай, загораживая Аврамову дорогу.
- Вот ведь история какая, - улыбнувшись, сказал Аврамов, отвязывая коня. - А знаешь ли что? Едем тотчас к Заикину и брату твоему, вместе легче будет решить...
Он вскочил в седло и рысью направился к квартире, где жил Заикин с Павлом Пушкиным, - она была примерно в версте, а Николай поспешил за Аврамовым пешком. "Сжечь! - рассуждал он дорогою. - Сразу сжечь! Столько Пестель трудился. И мысли там есть ох какие новые, возвышенные! Не злодей же он какой - для пользы Отечества старался. А просвещение всем разве не нужно? А выборное начало, а свобода слова, печати, а реформа армии - плохо ли?"
Он смотрел на унылые голые поля, на ряды украин-ских мазанок под соломенными крышами и вспоминал страстные Пестелевы речи о позоре рабства, о свободе всех людей и равенстве - перед Богом, этим небом, этими полями, большой и доброй землей.
"Ах, кабы так-то в жизни!"
Брат Павел обрадовался им, а Николая Заикина дома не оказалось - уехал по делам в Тульчин.
Совещание было коротким и бурным. Все трое сошлись во мнении - бумаг не сжигать. Однако многие члены Тульчинской управы знали, что они спрятаны в заикинском доме.
- Бумаги надо всенепременно перепрятать, - сказал Николай Бобрищев-Пушкин.
- Но куда? На всех наших квартирах найдут, - размышлял Аврамов.
- Мы с Заикиным, гуляючи как-то, почли за удобное местечко недалеко тут в поле, можно туда.
Павел как бы ставил это на обсуждение.
- Отчего же, можно и туда. Только не лучше ли за руководителей не решать да все же сжечь бумаги? - опять засомневался Аврамов.
Рассудительный Павел возразил:
- А где же и в какое время жечь мы будем эдакую кипу бумаг? В поле, в огороде? Наш костер, пожалуй, из Тульчина видно будет. - Все невесело улыбнулись, и Павел проговорил твердо, будто точку поставил: - Что менее опасно, то и надо делать.
Судьба бумаг была решена. Бобрищевы-Пушкины их зароют, а слух распустят, что бумаги сожжены.
...Аврамову было пора возвращаться в Тульчин. Братья не задерживали они все сделают ночью сами.
- Напомните Заикину про другие бумаги, открытые, где они и что в них? - Аврамов призадержался было, но братья успокоили:
- Бумаги у него. Они не так чтоб уж и важные: инструкция - об артиллерийских снарядах, другая - о приеме членов. Ну, эти он сожжет непременно.
Вытащить пакет из-под пола не составляло труда. Самым сложным делом было выйти из дома с лопатой, да ещё в такую пору, когда уж в селе никто из домов не выходит. Опасались братья Пушкины и чьего-то недоброго глаза в самой Кирнасовке, и поздних путников за околицей.
Но ночь была темная, и прийти к выбранному месту, не знай они уже три года окрестности, и вовсе бы казалось невозможным. Братья шли быстро, молча. Миновали корчму. Во всех окнах, слава богу, темно. Через несколько поворотов затемнел и мельников двор. Еще сотня саженей по дороге в гору вот и крест придорожный. Они отсчитали 180 шагов от дороги к канаве, давно заброшенной, так, чтобы составился прямой угол с высокой и широкой межой. И на этом пересечении Павел начал копать. Не случайно они облюбовали именно это место: и заброшенное, и естественная возвышенность - бумаги в дождь не намокнут - и найти нетрудно, если знать про прямой угол.
Землю разровняли тщательно, проверили, не осталось ли следов от сапог.
Наутро пришлось показать место Федору Заикину - его брат Николай все не возвращался из Тульчина, а случиться каждую минуту могло всякое.
Мало того, Федору ещё и строго наказали:
- Если случится, что нас возьмут, это место покажи Лачинову. А уж он придумает, сжечь их или отдать кому по принадлежности.
Но все было спокойно, дня через два появился Николай Заикин. Его посвятили в тайну, не показав, а лишь объяснив, где зарыты бумаги. Затишье перед массовыми арестами трудно было принять за настоящий покой - сведения о событиях в Петербурге были разноречивыми и неточными, доходили с опозданием. Невеселым и тревожным вышло завершение 1825 года. Не обещал быть иным и приближающийся новый, 1826 год...
В архив, а не в огонь!
Апрельский 1826 года допрос потряс Павла Бобрищева-Пушкина (а несколькими днями ранее Николая). Вот что дал ему прочитать генерал-адъютант Чернышев и чего он не мог понять и простить ни брату, ни товарищам своим: "1826 года, апреля 5 дня, в присутствии высочайше учрежденного Комитета по решительному запирательству поручика Бобрищева-Пушкина 2-го, подтвержденному им на очной ставке с князем Барятинским, что он к тайному обществу никогда не принадлежал, дана ему, Пушкину, очная же ставка с подпоручиком Заикиным, который показывал: а) поручик Бобрищев-Пушкин 2-й был действительно членом помянутого общества, б) по поручению Крюкова 2-го, ездивши в м. Линцы к полковнику Пестелю с известием о болезни блаженной памяти Государя императора, на обратном пути он, Заикин, в Немирове взял у майора Мартынова бумаги, принадлежащие Пестелю, одни - зашитые в холсте, а две - открытые, кои по приезде в Тульчин показывал Бобрищевым-Пушкиным 1-му и 2-му, в) согласившись с обоими братьями Пушкиными, означенные бумаги все трое увезли в село Кирнасовку, где из оных бывшие в холсте зашили в клеенку и спрятали в своей квартире под полом, а открытые две он, Заикин, положил у себя особо, г) после сего братья Пушкины, желая вернее сберечь бумаги Пестеля, зашитые в клеенку, ночью зарыли их в землю в поле недалеко от селения. Место, где оные были сокрыты, указал ему, Заикину, Бобрищев-Пушкин 2-й, д) недели через две Пушкин 1-й, пришед к нему, Заикину, вспомнил о двух открытых бумагах Пестеля и, прочитав с ним оные, тут же сожгли, е) хотя штабс-лекарь Вольф, по поручению Юшнев-ского, и другие тульчинские члены неоднократно напоминали, чтобы все бумаги Пестеля истребить, но братья Пушкины и он, Заикин, почитая их важным сочинением в политическом отношении, желали сохранить оное и для того, бывая в Тульчине не один раз, распускали между членами слухи о мнимом сожжении бумаг Пестеля и ж) он, Заикин, желая спасти братьев Пушкиных от ответственности за означенные бумаги и полагаясь на память свою, объявил положительно, что найдет их, но, прибыв на место, указывал оное ошибочно и только с помощью брата своего Федора Заикина успел отыскать настоящее место, где те бумаги и взяты посланным от правительства чиновником".
"Бумаги найдены и взяты, бумаги найдены и взяты", - билась среди частых ударов сердца мысль. "Все, все напрасно! Зачем же они, а?" И пришло в душу опустошение, и будто померкло сознание. С Павлом Пушкиным сделался тот приступ тупого равнодушия, какой бывает в минуту самого сильного потрясения у людей глубоких, цельных, бескомпромиссных.
Единственно, что сделал он осознанно и твердо, отказался от очной ставки с Заикиным. Павел видел в нем предателя, погубившего дело, и не желал снисходить до лицезрения его.
И дополнительный вопросный пункт в этот день завершился такой записью: "Поручик Бобрищев-Пушкин 2-й после сделанных ему внушений и объявления вышеозначенных показаний, не допуская до очной ставки с Заикиным, изъявил, наконец, признание, что к тайному обществу он принадлежал и принят был в оное князем Барятинским".
Все случившееся - раскрытая тайна, найденные бумаги - тем сильнее сокрушали сердце П. Пушкина, что он впервые ощутил себя пешкой в руках судьбы и чужой несдержанности. Только много позже вспомнит он последний пункт из показаний Николая Заикина. Тот, желая спасти их с братом, решил все взять на себя. Сказал, что и прятал "Русскую правду", и слухи распускал он один. Задумается и поймет Павел Пушкин, что стояло за этим поступком Николая, и пожалеет, что отказался от очной ставки с ним - надо было увидеть и, может, поддержать друга. А у самого Павла от благородства Заикина, как и у старшего брата, потеплеет на сердце, и взбодрится он духом. Ему не суждено было узнать невеселую историю терзаний и злоключений Николая Федоровича Заикина в Петропавловской крепости. Не дано было в то время знать и какую короткую - всего в 32 года, - полную лишений жизнь предстояло Николаю Заикину прожить. За все время пребывания в крепости они увиделись - но вряд ли сумели обменяться словами - единственный и последний раз 13 июля 1826 года во время исполнения приговора Верховного уголовного суда.
Недлинная и грустная история Н.Ф. Заикина и отыскания "бумаг Пестеля" такова. Арестованный в Тульчине, 14 января Заикин был отправлен в Петербург. После двух допросов объявил, что он один зарыл "Русскую правду" у с. Кирнасовки, и даже нарисовал план. 31 января 1826 года из № 30 Кронверкской куртины, где по цар-скому распоряжению "посажен по усмотрению и содержан строго", Николая Заикина отправляют для совершения тайной миссии. При этом повелевалось: "по закованию в ручные железа, снабдив теплою для дороги одеждою для отправки в Тульчин, сдать Слепцову". Н.Ф. Заикина посылали в Кирнасовку, чтобы он на месте показал место "зарытия бумаг".
Подробности этой экспедиции содержатся в рапорте штабс-ротмистра Слепцова: "Заикин не смог показать точно места, где зарыта "Русская правда", - копали в трех местах безуспешно. Выяснилось, что зарывали бумаги Бобрищевы-Пушкины, а он только слышал, где они были зарыты. Вспомнив, что братья Пушкины место это показывали брату, подпрапорщику Федору Заикину, он посылает ему записку, в которой просит открыть тайну человеку, вручающему записку.
"Не упорствуй, - убеждает старший брат, - ибо иначе я погибну".
Так с помощью Федора Заикина найдены были бумаги. Надо сказать, что весь поиск проводился в величайшем секрете. Ф. Заикин думал, что записку привезли из Петербурга, и не подозревал, что брат находится рядом в Кирнасовке.
Землекопы и даже официальный свидетель - земский исправник И. Поповский не знали, что ищут и что нашли. "Вырыто что-то, - писал исправник, - закрытое в клеенки темного цвета, испортившееся в некоторых местах от сырости".
13 февраля Н.Ф. Заикина снова водворили в Петропавловскую крепость, а "Русскую правду" Следственный комитет, не распечатывая, передал Николаю I. Заикин же, тяжело переживая и свое признание, и раскрытие тайны "бумаг Пестеля", пытался покончить с собой.
25-летнего декабриста Н.Ф. Заикина, осужденного за то, что "участвовал в умысле бунта с принятием поручений от общества и привлечением одного товарища", Верховный уголовный суд отнес к 8-му разряду и приговорил к ссылке в Сибирь бессрочно (указом монарха от 22 августа 1826 года определил 20-летний срок поселения - но, как свидетельствует судьба Н.С. Бобрищева-Пушкина и немногих декабристов 8-го разряда, которые останутся в живых через двадцать лет, этот указ был только на бумаге).
27 июля 1826 года тайная ночная дорожная коляска увозила Николая Федоровича из Петербурга и фактически из жизни, хотя умер он ровно через 7 лет (23 июля 1833 года) на поселении в Витиме Иркутской губернии.
Валентина Колесникова: «Гонимые и неизгнанные».
