Мысловский П. Н. Письмо Якушкину И. Д., 3 апреля 1837 г. С. Петербург // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 150—154. — [Т. XII].

4

С. Петербург. 1837, Апреля 3-е.

Везде прелюдии; нигде без предисловий. И мне должно сделать оговорочку: извините, что так поздно отвечаю Вам, любезный мой Иван Дмитриевич. Можете быть уверены, что не желание, а что-то похожее на недосуг, особенно в продолжение поста, не позволяло взяться за перо. Но пора к делу.

Известно, что никакое музыкальное орудие не издаст тонов, не скажет о своем достоинстве или недостоинстве, доколе не прикоснется к нему рука знатока. Иначе — лучшее орудие простоит век свой молчаливым и безгласным, как покойник. Но задень три, две струны; коснись остальных, и глас сладкий, часто обворожительный, польется в твою душу. Кажется, то же самое бывает со струнами сердца человеческого.

Не удивляйтесь моей прелюдии, или, все равно, этому вступлению: оно прямо метит в Вас. Я едва только успел написать несколько строк к моему строгому Г. философу, как он тотчас на всех парусах пустился в свою мудрость. Так, думал я, читая Ваше письмо, опытный моряк пускается в пространство морей, окруженный картами, ландкартами, компасом и прочими снадобьями. Видно, пришла вторая мысль, отдохнули и освежились способности души. Мертв бы, и оживе. И что, однакож, привело в соблазн такого критика и умозрителя? На чем с такою силою остановились его взоры и ум зоркий? На слове благодарность, которое происходит от глагола “благодарить”.

Знаю, что иногда можно противиться Вам, но трудно противиться Вашему мнению. Смею, однакож, вытти на этот открытый бой. Ведь он будет не кровавый. Согласен с Вами, что слово благодарность часто обращается в самую мелкую монету; но прошу Вас согласиться и с общим мнением, что самая последняя по ценности монета не должна вытти из употребления потому только, что она мелка. В кругу общежития, так, как и в физическом мире, ничтожная, по-видимому, вещь поддерживает бытие целого. На что-нибудь да придуманы же мошки, комары, червячки, спички, шилья-копылья, потом — звезды, планеты и два великих по себе, но столь умаленных пред общим Творцом, светила. Св. Павел далее еще простирает эту мысль: член немощный, т. е. ничего не стоющий, даже презренный, необходимо нужен в составе благороднейших членов. Следовательно, по злоупотреблению человека, до какой бы степени не унизилось чувство благодарности, нельзя не дать ей местечка или уголка в нашем сердце. Иначе прервались бы в нем и прочие благороднейшие нити, связующие нас друг с другом. Вы говорите, что часто благодарят за поднятие с пола перчатки, все равно — нечаянно ли уроненной, или дамскою хитростию. Очень хорошо: да разве лучше было бы, если бы в подобных случаях кокетства стали бранить и ругать не на живот, а на смерть? Помилуйте, г. философ: благовоспитанность, самая нравственность, даже простое приличие не простили бы таких выходок. Когда я вижу, что из рук дамы падает на пол перчатка, платок или ключик от заветного ящичка, и тому подобное, а учтивый кавалер, заметя это, кидается со всех ног из противоположного конца залы, стремясь по паркету, как Англичанин по молодому льду на коньках; тогда с одной стороны усматриваю я одну только оплошность, а с другой вежливость, заслуживающую некоторого рода признательности дамы. Почему ж и не так? Опять повторю: ужели уронившая платок должна напасть на учтивого, бедного кавалера всею силою своего неудовольствия, а тем более резкого ругательства? — Ни во Израили толики веры обретох. По-моему, благодарность есть священный и неизбежный долг облагодетельствованных. Правда, бывший предметом добра, может иногда забыться, но благодетель никогда не теряет своих прав. Между тем и другим необходимо должна быть соразмерная связь. За поднятую перчатку — такая и благодарность, за приветствие — здравствуйте, такое и спасибо. Но когда прикрываются одеждою обнаженные чувства братий наших; когда елей и обвязания прилагают к ранам страждущего, когда пред нашими глазами глад не жжет внутренности страдальца и младенец не томится на иссохшей груди матери от нашей жестокой нечувствительности, — тогда, скажите, друг мой, можно ли не допустить чистой благодарности из уст чистейших? За чуждых сострадательности, равно как и за безблагодарных, во всякое время — камение умеют громко и страно возопить.

Согласен с Вами и в том, что есть время, когда действительно надобно оставить всякие знаки благодарности; но этот случай я нахожу один: именно, естли кто не торгует благодеяниями, но творит добро для самого добра. Но тогда сделанное добро само по себе превращается вместе и в сладкую для благодетеля награду и в благодарность. Впрочем, и здесь должны быть исключения. Для сего довольно образца, представленного нам нашим Спасителем. Вообразите, что может быть чище, бескорыстнее и святее побуждений к добру, как в Богочеловеке? Однакож, когда один из прокаженных, исцелившихся по Его мощному мановению, возвратился к Нему для изъявления своего благодарения, то Спаситель не только не отверг признательности изцеленного, но еще благоволил спросить у него: “Вас, кажется, изцелилось десятеро; где же прочие девять?” “Не десять ли очистишася, да девять где?” — Это все равно, буде бы Спаситель спросил: — “а для чего ж остальные, наравне получившие с тобою исцеление, позабыли свой долг? Зачем они не пришли сюда? А-а, как были больны, то изо всех сил кричали мне на пути моем: помилуй нас, сжалься над нами, избавь нас от нестерпимой боли. А теперь? Болезнь прошла, и один только из десятерых подвигся сердцем — воздать славу Богу”. — А что значит воздавать славу Богу, как не искренне благодарить Его за вся благая? Предугадываю Ваше возражение: однакож, скажете Вы, не за перчатку или письмо. Прекрасно, да этого-то я и хотел добиться: допустим одни только степени того и другого.

Дабы судить о всякой вещи сколь возможно правильнее, надобно судить по сравнению. Свет мы называем светом потому, что есть тысячи различных болезней, приковывающих человека к болезненному одру на многие десятки лет, и так далее. Благодарности же противопоставляется безблагодарность. Уже по сему одному не может не существовать между людьми эта добродетель. Не случалось ли Вам слыхать: какой неблагодарный труд, какая неблагодарная служба, и проч.

Не явно ли, что мы все, почти все дурное разумеем под именем неблагодарности? И не даром неблагодарность есть поле, не приносящее никаких добрых плодов. Оно или пусто, или терние и волчцы готовы подавить добрую пшеницу, ежели бы трудолюбивый ратай вздумал сеять ее на этом поле. Безблагодарный, по нашей латинской пословице, не стоит и не заслуживает никакого благодеяния.

Не подумайте, однакож, чтоб я, защищая право благодарности, столь легко поверил бы Вашей перчатке, а тем более даже на минуту усомнился бы в Вашем сердце. Припомните, Вы некогда дали мне слово — не забыть меня до Вашего гроба. Скажите, что это за выражение? Что за чувство? Не та же самая вещь, но облеченная в иную форму: опасаюсь, чтоб Вы не впали в противоречие собственным и Вам особо принадлежащим чувствам. Можете быть покойны, что, конечно, вопрошает Вас здесь ни гордыня мира, ни подлое самолюбие. — Искренность беседует с Дружбою, и еще не велика беда, если бы каждый из нас остался при своем мнении. Я слыхал и много читал, что в Иностранных Парламентах чуть не дерутся за мнение во время споров, а по окончании заседаний садятся в одну карету и едут в какую-нибудь знаменитую таверну — дружески поесть. Пожелаем им на все доброго аппатита, а себе прежних чувств, укрепленных Св. верою и тяжким испытанием.

Я без памяти рад, что Вы нашли себе в Ялуторовске соседа50, знаемого Вами более четверти столетия. Оно все-таки получше и повеселее. Робинсон Крузо, сидя на своем острову, как Царь на престоле, имел у себя все в избытке, и не было у него ничего. Солнечные лучи каждый день освещали лиственный дворец его: чего ж более? Для сердца, ничем ненасытимого, и целый свет — пустыня, а для умеренного и тихого и безлюдный остров рай. Но Вы, благодарение Богу, еще не Робинсон. С Вами не то, что с ним. Вы, по крайней мере, можете сказать хозяюшке квартиры Вашей: “бабушка, или тетушка, посмотри, какой сегодня прелестный вечер, или утро”. Вы можете идти к соседу, разделить с ним время в семье, а потом, взявшись рука об руку, прогуляться за селение, окинуть глазами картины созидания Божия, и в нем преклониться пред Божеством с пламенным детским приветом: воззри, о Боже, как мы благоговеем пред Тобою. Конечно, от сих вдохновенных минут Вам должно будет опять возвратиться в свое одиночество: что ж делать? Не забывайте, друг мой, что жребий человеческий, каков бы он ни был, взвешивается токмо на весах вечной правды. Нет на земли воли и силы, которые бы могли противостоять судьбам Всемогущего. Убо в терпении Вашем стяжите душа ваша. Нет зла без существенного добра. Не имея сильных причин, и часто необходимых, привязываться к земному, легче проглядывать в небесное. Когда кто готовится плыть чрез реку, тогда он сбрасывает с себя всю одежду. Мы на сей стороне как бы на ночлеге; на той — будем дома. Нет в том никакой разницы, на рогоже ли кто проспит эту ночь или на одре златошвейном, — все надобно будет поутру отправляться восвояси. Но вот вопрос: как отправиться? Положите руку на сердце и вслушайтесь в слово Божие: одна только вера, среди самого разрушения мира, в состоянии подать нам руку помощи и озарить для нас бездну вечности. Тогда и смерть будет уже не страх и трепет естества, но тихий Ангел, закрывающий отягченные слезами вежды страдальца.

Вашим мне воспоминанием о моем на той стороне шампанском, которое я пил с такою сладостию, Вы пробудили во мне какое-то грустное влечение к думам.

И приятно, и тяжело переноситься мыслию во дни оны. Поднесь все вижу, все слышу и осязаю как бы наяву, и в нощь глубокую, и в ясный полдень, шедший прямо к сердцу. Осязаю... и воображение мое уносится далее, гораздо далее видимости. Ой, это Шампанское. Желал бы его иногда не вкушать, но что делать? — все те же брега величественной Невы, и мы все те же.

Право судил сие, говоря о Вашей супруге и о бесценной ее маменьке. Я не знаю, которой из них более должно удивляться, особенно, когда дело идет о Вас. Нельзя не согласиться с Вами, что имея таких особ, хотя и в отдаленности, невозможно еще считать себя несчастным. По меньшей мере, каждую минуту, можете быть покойны за Ваших детей51. Нельзя найти для них лучших и надежнейших рук. О сердцах ни слова: они чисты, как италианское небо, горячи, как Африканские жары. Не знаю, кто-то из Москвичей сказывал мне, что Ваши дети до невозможности милы и много-много обещают. Старший преимущественно. Не ведаю, велит ли мне Господь прижать к груди моей? — Тогда, о Вечеслав, береги свои молоденькие косточки. Затрещат в моих объятьях, как барка в Боровицких порогах.

Мне сказывали однажды об одном моем знакомом, что он с утра до вечера будучи занят делом, совершенно ничего не делает. Но вы, мой друг, напротив. Вы, ничего не делая, занимаетесь делом прекраснейшим и невыразимо сладостным для родительского сердца. Вы чертите для детей математические кривые и прямые линии, стругаете скобелью глобусы, топором выделываете меридианы, еклиптику, млечный путь и вместе географическую небесную и земную дорогу: как это мило. Желал бы хоть одним глазком взглянуть на этот труд и на самого трудолюбца. Продолжайте трудиться. Быть может, что-либо из Ваших трудов чрез руки чад Ваших дойдет и до их потомства. Не бессмертие чрез это обещеваю Вам в этих игрушках; думаю однакож, что кто-нибудь из потомков постигнет намерение отца, желавшего, по силе возможности, добра своим детям. Не мне дальше говорить Вам, что всякий благородный труд и сокращает время, и облегчает душевные скорби.

Поблагодарите, ах — виноват, проговорился, но уж нечего делать: сказанное слово — словно камень. Бросишь — не воротишь. Поблагодарите Матвея Ивановича за обязательное его письмо ко мне. Пусть он извинит меня, что не пишу к нему особо. Я этот долг предоставлю будущему времени. Об его женитьбе52 я давно уже слышал, именно изустно от свидетеля его браковенчания. Я тогда же, как и теперь желаю всех благ этой чете, — чуть было не сказал: чите.

О смерти славного поэта нашего века53 вы, конечно, уже слышали. Жаль его. Он был мне товарищем и сотрудником по Импер. Росс. Академии. Много и многими писано было на смерть его. Один из умных людей спросил меня: как вы думаете о прозе и стихах на смерть Пушкина? — Стихи и проза действительно написаны на смерть Пушкина, но — не Пушкина, — был ответ. Точно, правда. Один експромпт покойного, прошлого году сказанный им жене своей во время гулянья на даче, из четырех стишков состоящий, убьет все сказанное о нем.

Простите, писал бы более, но, вы видите, что уже не стает и бумаги. Я здоров и мои также. Что ж надлежит до обстоятельств моей жизни — к ним бывает иногда прибой мятежных мирских волн. И мне, как человеку, не дано привелегии на это исключение. Спаситель мира да спасет Вас и здесь, и там, где нет ни вздохов, ни слез. — Ваш некогда Духовник, но всегда душою преданный

Протоиерей Петр Мысловский

Это письмо Вы будете читать после Пасхи. Обнимаю Вас Христиански и приветствую: Христос воскресе.

Мысловский П. Н. Письмо Якушкину И. Д., 16 октября 1837 г. С. Петребург // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 155—157. — [Т. XII].

6

С. Петребург. 1837, Октября 16-е.

Хорошо, прекрасно, если кто имеет дарование — увлекать за собою слушателя своего, или читателя. Эта гармоника, которую древле умели слушать, претворяясь в одно молчание и слух, горы, леса, долины, камение. Не знаю только, включались ли в то число моря и реки. Кажется, надобно бы и им вслушиваться, ибо и у них добрый слух.

К чему поведет, подумаете Вы, такая темнота во облацех воздушных? Что за смешное вступление? Погодите; все объяснится. Последним письмом Вашим от 3 числа прошедшего месяца, Вы, любезнейший мой Иван Дмитриевич, чуть было не заставили меня верить, что для успокоения Вашей совести мне сколь возможно наименее следует писать к Вам. Сказать ли Вам по долгу чести, что я сегодня с тем и сел за перо, чтоб порядком пожурить вас за такую Вашу утонченность. Не знай я Вас очень хорошо, будь я градусом-другим проще, нежели сколько есть, не мудрено бы было подумать, что Вы сим способом, столь умеренным, хотите только вести со мною риторическую фигуру, в которой одно говорится, а другое разумеется. Подумайте, г. мудрец Сибирский, от чего Вы взяли, чтоб я писал тогда только, когда некуда уже будет девать свободных дней, часов, минут? Правда, по роду жизни моей, у меня не без хлопот, которых многие братья мои не знают; однако ж каким образом могло притти Вам в голову, чтоб мне не достало досуга поговорить (с) помощию пера с другом и сыном мне возлюбленным? — Нет, забудь меня Великий Боже, ежели только я забуду Вас. Забвенна да будет пред ним десница моя, ежели она перестанет писать к Вам. Очень знаю, что к Вам пишут и без меня, но уверен так же, что и мои грамотки не наведут Вам особенной скуки. Видите, уже и самолюбие тотчас замешалось в побуждения, повидимому, чистые. Яснее сказать, я пишу к Вам может быть не столько потому, что сие не неприятно для Вас, сколько потому, что это приятно мне самому. Я выше сказал Вам, что хотел было написать с потоком бранных слов за Вашу утонченность, под которою скрывается какое-то недоверие Ваше ко мне, но — невзначай взглянул на висящее предо мной изображение, и — журьба в сторону, а меч во влагалище. Нет, мой друг, я вовсе с другой точки зрения смотрю на это обстоятельство. Я уверен, что ежели у нас бывает много способов терять время даром, то при доброй воле еще более найдется средств употребить его с пользой для себя и для других, а что может быть полезнее, как в часы досуга побеседовать с близкими сердцу? Одного только жаль, что мы с Вами так далеки друг от друга. Невозможно, как бы хотелось наговориться досыта через почту и при таком расстоянии, нас разделяющем. Что делать? Станем довольствоваться возможностию. Будем с чувством любящим отвечать душе — душою.

Немец Ваш Кант правду сказал, что для человека нет ничего прекрасного вне человека, но, кажется мне, этот философ позабыл прибавить к этой мысли, что его человек был бы жалкий человек без всего внешнего. Внутреннее с духовным, вещественное с идеальным так тесно соединено в мире, что невозвожно самому зоркому глазу открыть какой-либо малейший промежуток в творениях Божиих. Но о сем полно, ибо подлежало бы зайти в такую глубину, из которой не скоро и выпутаешься. Философы те же люди.

Вот это иное, самое прекраснейшее дело, когда случится Вам поднять и обратить взоры Ваши на небеса, за пределы  последней видимой в небе звезды. Там во свете неприступном живет наш общий Создатель и Отец. Там наша истинная и прямая жизнь. Море, кипящее волнами — это символ временной нашей жизни. Берег далее пределов зрения — далее самой мысли, это наше отечество, куда все приходят, откуда никто не возвращается, и далее не идут. Горьняя мудрствуйте: вот что завещал нам св. Павел.

В. А. Жуковскому55, коль скоро он явится здесь из своего путешествия с царственным первенцем, тотчас поспешу передать Ваши чувства. Уверен, что он не только не побрезгует ими, но примет с благодарностию и свойственным ему благородством сердца.

Как я благодарен Вам, что Вы с добрыми Нарышкиными не упустили поговорить и обо мне, в проезд их мимо Вас. Это все равно, как бы я сам видел их в лице. Благодарю Матвея Ивановича за его память обо мне. Для меня все это лестно и обязательно. Что ж надлежит до потери малютки М(атвея) Ив(ановича)56, то потрудитесь припомнить ему слова Иова: Господь даде, Господь и взя. Страшно и подумать, чтоб восставать мыслию недовольной против Промысла Божия. Бог лучше нашего знает наши выгоды и невыгоды и сообразно тому творит еже хощет. При том какая будет польза от слез и сетования? Никакой, разве только глубже сделается сердечная рана. Об Иове сказано: и не даде безумия Богу. Душевно желал бы, чтобы Вы мне то же сказали и о родителях утраченного ими младенца. Скажите им: он здесь заблудился, а теперь пошел к себе домой. Простите; обнимаю Вас крепко-накрепко.

Прот. П. Мысловский

Мысловский П. Н. Письмо Якушкину И. Д., 26 августа 1838 г. Спасская Мыза // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 158—160. — [Т. XII].

8

Спасская Мыза. 1838. Августа 26-го.

Что это за местечко — Спасская Мыза, скажете Вы, местечко, которого нет на карте Петербургской губернии? — Прошу и не беспокоиться о сей чести: это мой летний приют, скромный, но сладкий; это мой земной Едемчик, куда удаляюсь я в летние месяцы от пререкания во градех и от всего, что называется столичным шумом; это моя отрада, хотя и не подмосковная, где веду жизнь семейную, тихую, безмятежную и — почти независимую. — Ба! Опять спросите Вы, да это пахнет чем-то дачным? Это похоже что-то на барство? — К Вашим услугам, буде только можно назвать дачею избушку на курьих ножках, а местечко с рукавицу. Не смотря, однако, на всю ничтожность моей виллы, она, по крайней мере для меня, истинно прелестна и по самому местоположению, и по всему. Вообразите небольшой горбыль земли, отделенный от деревушки ручьем, с трех сторон омывающим забор моего вертограда, зиму и лето протекающим; представьте себе уютный домик в саду, с мезонином на все четыре стороны, обсаженный пахучими деревьями и цветами; оглянитесь налево, и вы видите все необходимые службы с чистеньким двориком; возьмите глазами направо: там в углу садика на правой руке стоит прекрасная баенка, торжество плоти в большие жары, а налево в симметрии прозрачная беседочка на горке. Прибавьте к тому, что в крошечном садике моем найдете Вы до 50 яблонь, до 20 вишенных деревьев, много малины, довольно смородины и крыжовнику, по забору березы и липы, по аллеям прямым, а инде и скривленным тополя и акации, и Вы будете иметь понятие о моем маленьком приюте. А здешний воздух? Здоров, свеж, чист, как чистое майское небо. А вода, почерпаемая из кладезя вне и близ самого забора? Это Кристальские воды, в которых во времена баснословные купались старички — наша братия и делались молодыми. Не знаю, лучше ли моего кладезя был кладезь Библейский, известный под именем Иаковля? Повсюду молчание и тишь, во всем гладь да благодать — согласитесь, что здесь нет места большим желаниям. — Много бы потребовалось времени, чтоб вполне описать Вам мою отраду; но я освобожу себя и Вас от этого рассказа, дабы не впасть в многлаголание, с нем же несть спасения. Я хотел только объяснить Вам, что это за Спасская Мыза. Ко всему же этому она лежит близ Парголовской дороги, которая часто заставляет меня погрузиться в думы, подобно тому, как я некогда, ехавши по сей дороге, погрузился в дым от горения земли и лесов и едва не задохся от него со всеми моими спутниками и спутницами. О время, до гроба незабвенное!

Сегодня, бывши в городе, я получил Ваше письмо от 26 числа прошлого месяца. Отгадайте, отчего я отвечаю Вам на это письмо в самый день получения оного? — Вижу, что не отгадаете. А вот отчего: Вы в последнем Вашем письме между прочим говорите, что вперед будете благоразумнее на случай долговременного моего молчания: очевидно, что отвечая Вам тот же раз, и мне что-то захотелось быть поумнее прежнего. Вот Вам и сказка вся. Желал бы однакож просить Вас, дабы Вы не соблазнялись о моем молчании на будущее время, а сам всячески буду стараться — не приводить Вас в этот соблазн. Горе соблазнам. Камень жерновный обещан соблазнителю.

Приятно было для меня видеть Ваше суждение о силе всех сил или над всеми силами. Да, эта сила духовная таинственная, часто по-видимому отталкивающая и между тем все к себе привлекающая. Эта сила знает лишь одно созидание, а не разрушение. Неистощимая в средствах, она, к удивлению земных умов, часто избирает самые слабые орудия для совершения великих своих намерений. Она потопляла фараонов в море жезлом речного найденыша58. Она спасла древле град Ветилую красотою Иудифы, соделав государя неверного покровителем народа Израильского чрез девственные прелести Есфири. Та же самая сила свершилась в праще Давыдовой. Она, с отличным блеском, который более едва ли повторится в мире, проявилась в Соломоне и воссела на престол. Она отозвалась в крови юных дев и согбенных старцев, смело шествовавших на жертвенник смерти за бесценное в мире имя — Христа. Она обозначилась в мертвецах, оставлявших гробное одеяние и снова возвращавшихся к жизни. Она движет мирами и вместе понимает и видит наималейшие движения во глубине сердец человеческих. Она по большей части начинает действия свои там, где прекращаются усилия человека и самой природы. Она, как бы по естественному закону, любит нищету и преданность, благовествуя нищим и укрепляя верных во время благопотребно. А(постол) Павел, о котором Вы упомянули в письме своем, весьма хорошо выразился на счет этой силы: чувствую, говорит он, что чем меньше во мне силы, тем более укрепляюсь силою свыше. Одним словом, эта сила есть — Бог. Пред этой силой горы равняются, трещат и с шумом падают вереи железные. Против этой силы не в силах устоять самое загрубелое, самое каменное сердце. Лобызайте, благословляйте, милый друг мой, эту вседательную силу. И кто из нас ежеминутно не испытывает великих и чудных знамений ее?

Вы очень отгадали, что картина семейной жизни любезнейшего Матвея Ивановича порадует меня несказанно. Быть отцом детей, которые усыновляются по праву сердца, а не рождения; призреть беспомощное младенчество — это, поверьте мне, истинное торжество христианской религии59. Она только творит подобные дела. Благодарю от души этих Богоданных родителей и усердно молюсь за них общему нашему Отцу: да даст им помощь Свою в вящее послушание и угождение пред ним. Тебе оставлен есть нищий; сирому буди ты помощник. Блажен, разумеваяй на нища и убога. Нет ничего любезнее в очах Божиих, как чистое и неподдельное исполнение долга милосердия.

Я охотно продолжал бы беседу мою с Вами, но суета суетствий житейских против воли моей заставляет вложить перо в сосуд чернильный. Простите. Думаю, что скоро стану еще писать к Вам, дабы Вам дать случай стать на самой высоте благоразумия. Но что я сказал? Кажется, с этой стороны некуда Вам лезть или ставить подмостки. Сердце мое всегда закипит ключом, когда мне приходится сказать Вам: по гроб мой — я Ваш и едва ли не вполовину весь Ваш.

П. Мысловский

Мысловский П. Н. Письмо Якушкину И. Д., 4 февраля 1839 г. С. Петербург // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 162—163. — [Т. XII].

10

С. Петербург. 1839. Февраля 4-го.

Надеюсь, что Вас уже известили о горе, буде не мало сие выражение, постигшем мое семейство61. Черна печать на письмах, в подобных случаях употребляемая, но на душе моей еще чернее. Сердце мое еще не носило до сих пор столь глубокого траура. Так угодно Провидению. Воля его священна, а сокровенные пути его суть пути правды и милости. Рассчитывай же человек все по-своему. Располагай мечтой и разнообразь эти мечты до бесконечности: выдет ничто. Обопрись на свои надежды, по-видимому верные: все они рассылются, сокрушатся о гроб, или тебе самому принадлежащий, или из близких к твоему сердцу. Я полагал, и наверно, что незабвенный сын мой закроет мне вежды, примет последнее мое благословение в потухающих и склоняющихся к вечному сну глазах моих; думал сам с собою: после меня он будет второй я. Что же вышло? свет очей моих скрылся от меня. Сын мой в могиле, а я на его могиле. Зову, кличу его, и он ни разу мне не откликнется. Ищу повсюду взорами моими, и везде его недостает мне. Даже просил и умолял его, бывши недавно на гробе его, чтоб он, мой милый, по крайней мере стукнул чем-нибудь о гробовую доску и сим безотрадным знаком дал бы мне почувствовать, что он слышит и видит меня: нет, и того не добился. — Но какой же я чудак. Хочу, чтоб для меня изменился закон Природы, послушной своему Создателю. Э, да это похоже что-то на сумасшествие! Это значило бы или из самих себя воссозидать судьбу, или пересоздать судьбу Божию. — Жалкие человеки. Вы во всю жизнь свою одного только желать должны: именно того, что хочет Бог. Ангелы Божии, подкрепите и осените крылами вашими бедного, дряхлого не столько по телу, сколько по духу Отца.

Да, мой друг Иван Дмитриевич. Он надолго и много отнял у меня спокойствия и взамен того не оставил ничего. В первые дни горести моей я только удерживался, чтоб не вопить изо всех сил: Почто мя оставил еси? — Как ни говорите, разумеется, языком человеческим, как ни измеривайте, естественно, тем же мерилом земным, но все надобно повиниться воле Божией. Слов нет, человек в 40 лет, коллеж(ский) советник, чрез год статский, на хорошем месте и счету, сокровище отца, ничем не заменимое, отрада семьи, краса родных — все это с некоторым еще прибавлением — посудите милостиво! За всем тем, уверяю Вас, не жаль мне сына, а жаль человека. Уверяю Вас и в том, что при всей моей горести ни безумных восклицаний вне, ни диких возгласов внутрь не было во мне ни на минуту. Тихи были слезы мои пред сердцевищем. Покорна была скорбь моя пред тем, кто сам плакал по друге своем Лазаре.

Желал бы я сообщить Вам самые малейшие подробности болезни и самой смерти сына моего, но что может быть занимательно для отца, боюсь не было бы скучно для Вас. Однакож не могу умолчать пред Вами об одной вещи, может быть, единственной в своем роде. Покойный сын мой чувствовал свою опасность, которая наиболее умножала в нем религиозное расположение. Приди же ему в голову, чтоб свидетелем последней, как он сам говорил, исповеди поставить меня. Жене своей, а потом матери говорил: “Кроме папеньки никого не хочу я иметь своим Духовником в минуты предсмертные”. — Смотрите, какая нежность сына и чистота Христианина. — И в самой вещи предсмертные: еще день, еще два дни, еще сполдня — и свещи погребальные горели уже окрест одра смертного! Незабвенный умер на моих руках. Я благословил его миром в путь дальний, лишал сам этого мира. Я видел одр его покоя, а сам омочил слезами постелю мою. Ах, мой друг, как хорошо быть Христианином, особенно когда готовишься сон временный переменить на сон вечный, когда отверзаются пред тобою врата вечности...

Да, где чистая, неподдельная вера, там все верно, утешительно, божественно! Где добродетель, там все добродетельно. Не прошу Вас утешать меня земным утешением: знаю, что у Вас станет и ума, и сердца на то, но прошу молиться общему нашему Спасителю: надеюсь, еще памятно для Вас знамение сего Спасения, явленного Вам Иисусом Христом в то время и в том же месте, откуда один Он мог только слыхать голос Ваш...

Прощайте. И в горе, и в радости я Ваш неизменный отец и друг
П. Мысловский