Мысловский П. Н. Письмо Фонвизиной Н. Д., 23 августа/3 октября 1829 г. С. Петербург // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 120—123. — [Т. XII].

7

С. Петербург. 1829. августа 23 дня.

Знаю, милая дочь моя, что это письмо слишком зачерствеет, прежде нежели Вы его прочтете. Но случай столько благоприятен, что грешно было бы для меня не писать, тем более, что и сам я очень давно уже не писал к Вам, да и от Вас не имел ни строчки.

С чего же начать письмо? С вопроса: не сердитесь ли Вы на меня, что столь давно лишаете меня истинного удовольствия — читать Ваши любезные строки? Вы скажите на это: за Вами очередь остановилась. Согласен. Но буде бы Вы знали, что есть на это чертовские препятствия, разумеется — от недосугов моих происходящие, то, верно, не стали бы вести означенной очереди. Бог свидетель, рад бы, по меньшей мере, раз в месяц писать к Вам, естли бы только была на то малейшая возможность. Что делать? Не живи так, как хочется, а живи так, как Бог велит. Впрочем, я верные всегда имею об Вас известия или здесь, или из Москвы. В последнее время я не мог не сожалеть об Вас даже до кручинушки сердечной, и если все то правда, что я слышал, то не могу также не пожурить Вас, друг мой сердечный, за Вашу неосторожность, следствием коей Вы сделались матерью — но без дитяти. Также не совсем хвалю Вас и за то, что Вы позволяете себе писать всякую всячину, иногда непростительную для себя, в другой раз обидную для кровных или для самого Прав(ительства). Что тут доброго? Посудите о том с большим хладнокровием, которого Вам всегда почти не доставало. Ах, дочь моя, которую я еще более люблю в самой неосторожности ее! Поберегите себя и других многих. Поберегите злополучных! Знаете ли, что Вы, — Вы, их жены, можете и сделать их если не щастливыми, то конечно покойными, можете и ввергнуть в вящую бездну гибели. Притом не скрою от Вас, что и родные Ваши крайне сокрушаются на счет Вашей пылкости, и буде позволите сказать, даже опрометчивости. Простите мне, что я слишком откровенно с Вами говорю. Ежели Вы не утушили в себе детской ко мне привязанности, которая всегда меня столь много возвышала, то не должны трогаться советом отца. Не лишайте меня, друг мой, сего священного титла, ни права говорить все полезное Вам.

Так давно не писавши, столько есть различных материй для письма, что не знаем, за что и взяться. Ограничусь тем, что скажу Вам только о себе и о моем семействе. В продолжении нынешнего года, по милости Божией, все у меня было хорошо. Старший сын женился. Все остальные здравствуют. Ныне же летом я исполнил долг столько же священный, сколько и сладкий для моего сердца. Я со всем домом ездил к моему родителю, и усладивши старость его до высшей степени, наиболее усладился и сам. Не могу достаточно описать Вам тех радостей, кои вкусил я на моей родине. Перенеситесь Вы мыслию в лоно крови и родства, и тогда малое еще получите понятие о моем пребывании в отчизне.

Вот Вам новый товарищ в Вашем переселении22. Не имею нужды описывать доблести почтенной этой дамы: Вы сами скоро в том уверитесь на самом опыте, но я буду просить Вас принять ее в Ваше содружество и искреннюю приязнь. Живите друг для друга: и африканские степи не пустыня, если есть в них хоть одна душа, сочувствующая нам.

Прошу изъявить мое нарочитое почтение любезному супругу Вашему, а чрез него и Ивану Дмитриевичу23 и всем прочим. Скажите им, что я столько же помню их, сколько желаю, чтоб Господь не забыл Вас и их — не забыл вписать в великую книгу милосердия своего. Простите. Всегда был и всегда буду Вашим усерднейшим —

П. М.

3 октября.

Весьма кстати не отослал я еще письма моего к Вам, написанного в прошедшем месяце. Вчерась получил вновь Ваше письмо, любезнейшая дочь моя, от 11 числа августа, и сегодня спешу отвечать Вам. К Вам пишут все, а от меня — нет, как нет. Причины объяснены, остается только уверить Вас, что впредь буду я поисправнее, чем доселе.

Благодарю Бога, милующего Вас насчет здоровья. Естли правду сказать — что же более и требуется для Вас в нынешней Вашей жизни? Ваше здоровье может поддерживать здоровье и друга Вашего. Ваше терпение будет и для него образцом и школою доброго же терпения. Не позволяйте, друг мой, себе никаких желаний, которые или не согласовывались бы с благоразумием, или заключали в себе единые химеры: мечта всегда кончится мечтой. Ищите существенности, т. е. награды, в точном исполнении долга Вашего. На всякое дело благое просите у Господа помощи, и Вы получите оную непременно. Молитесь Богу чаще и занимайтесь чтением Свящ(енных) книг, а преимущественно Евангелия и Псалтыри. Гусль Давыда удивительно как сладка, а наипаче во дни скорби и сетования. По всей правде — это небесная поэзия.

Вы отгадали радость мою издалека касательно величайшего снисхождения и пощады к нещастным24. Уверяю Вас, что это слово — радость — отнюдь не изображает еще всех ощущений души моей от беспредельной благодарности к Промыслу Небесному и Земному — сердце мое хотело выпрыгнуть при чтении письма Вашего. Слава Господу Богу! Слава и Царю великодушному и благосердному! Вот, друг мой, не исполняются ли надежды мои на милосердие Божие? Припомните, коликратно просил я Вас совершенно ни о чем не заботиться, предаться Святому Провидению? Сколько раз убеждал Вас к кротости, послушанию и равнодушному перенесению жребия своего? Упование, говорит Апостол, не посрамит, а слово Божие никогда не преходит без точного исполнения. Небо изменится, прейдет, но не слово Всемогущего. Молитесь к Нему пламеннее, полагайтесь на Него всеми силами души Вашей: может быть — почему знать? — скажу словами Евангелия: больша сих узрите.

С чувствами отца, не престающего любить чад своих, принял я от Вас, или, прямее сказать, чрез Вас изъявленное мне усердие из Острога. Это евангельская лепта для меня. Я пишу ко всем им с нынешнею же почтою. Между тем поручаю Вам передать особенное мое благожелание тем, о коих Вы упомянули в письме своем. При сих словах что-то хотел я сказать особенное, но — право — позабыл. Вы и они прочитайте недосказанное в моем сердце.

С Над(еждой) Николаевною я часто переписываюсь. Благочестивая жена сия крайне мне по сердцу. Ее уменье покоряться воле Божией есть нечто драгоценное. Она теперь в Рославле для раздела имения. Поездка Насти25 требовала сего размежевания. Я уверен, что Вы эту милую голубушку не раз прижмете к сердцу своему при свидании. Боже, не остави всех Вас!

Я здоров и мое семейство также. Все до единого из домашних моих свидетельствуют Вам не простое почитание. У них что-то больше на уме и на сердце. О себе в особенности скажу то только, что я с начала сего года надел уже очки, и без них ни пишу, ни читаю. По летам моим, казалось бы, еще рано знакомиться с сими пособиями глаз, но делать нечего. Лучше сквозь стекла или что другое видеть, нежели очи имать и не видети. О! Что надлежит до друзей моих: я узнал бы, увидел бы их и закрытыми глазами.

Наш Собор приходит к окончанию насчет исправления. Вся внутренность его облечена в чрезвычайное велелепие на счет щедрот монарших. Спаси Его Господь повсюду! Для успеха в работах мы должны были остановить на несколько недель и богослужение. Не думайте, однакож, чтоб мне негде уже было молиться за Вас: олтарь молебный я всегда ношу в сердце моем!

Прощайте, дочь моя. Не брошу пера, дондеже паки благословлю Вы. Прощайте. Господь с Вами!

Мысловский П. Н. Письмо Шереметевой Н. Н., 29 июня 1832 г. С. Петербург // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 137—138. — [Т. XII].

1

29 июня (1832 г.) Утро. Петров день. С. П(етер)бург.

Можете быть уверены, как больно для меня омрачать сей день какой-либо неприятностью для ближнего, а тем более для особы, мне всегда любезной и душевно уважаемой. Мои гаданья сбылись, предчувствия не обманули. Не трудно было предвидеть: обыкновенный ход дел частью нарушился. Ждал, ждал, и наконец, только что за перо — является чиновник с приглашением. Куда? Только что не на погребенье... Невозможно утерпеть, чтобы прежде, нежели Вы получите от меня казенное письмо, не предварить Вас насчет дела. Ах! для чего нельзя поручить бумаге всех внутренних движений, несмотря на то, что она повидимому глуха и нема. Нет, она умеет иногда и проговариваться; ее умеют и подслушивать. Самое средство доставления к вам письма сего ясно покажет вам, что и мне, и вам предложит особенную на сей раз осторожность. Но согласитесь, что мне чем более, тем менее доверяют. Прошу выслушать, Государь решительно не хочет, чтобы ваша Настя и все подобные ей жены ехали отныне к мужьям. Не теряйтесь в придумывании причин на сие: во сто лет не нападете на них. К сему по крайнему секрету просоединить могу, что Царь, давши один раз закон, признает себя слабым воспротивиться желаниям. Если хотите — он даст вынужденное повеление отпустить вашу дочь к мужу, но верьте мне, что это позволение хуже будет самого строжайшего запрещения. Вот критическое положение, которое вам хорошенько обдумать должно. Я трепещу, чтобы с разрешением воли для одной не умножилась неволя для многих. Тогда посудите, что станется со всеми. Но мое положение еще затруднительнее вашего. Вообразите, мне же поручено и чувствовать самому, и вам писать совершенно в обратном смысле. Казенное пиьмо обнаружит противоречие сердца моего с пером. Но вам непременно надобно будет на что-нибудь решиться. Середины нет тут не малейшей — либо в огонь, либо в воду. Письмо сие напишется в таком тоне, что вы во всяком случае можете приложить его в письме к А. Х.43 Это будет значить, что я порученнное мне вполне исполнил. Ради Бога, не лишите меня доверенности, которая во многих случаях может быть полезна несчастным. Повторяю Вам: непременно отпустит... но что-то не договаривается. Коли же Настя пожертвует желанием своим желаниям высших, то именно сказано мне, что эта жертва весьма будет приятна и никак не останется без какого-либо вознаграждения — я знаю, что вы не остановитесь на сем, но, может статься, потребуете моего совета. Чтоб прекратить на сей час переписку, которая может прекратиться и навсегда, я советовал бы послушать Царя. Так дела текут. Таков оборот обстоятельствам, не от нас однакож зависящим. Притом не твердил ли я вам почти во всяком письме, что на все должна быть воля Божья, а с сею волею, отдающеюся в сердцах царевых, наш долг согласоваться. Заключаю письмо свое тем, что во всяком случае не медлите отвечать А. Хр., с приложением письма моего, которое, я надеюсь, получите вы с одною же почтой, но из разных мест. Простите. Бог да наставит вас в избрании пути, или лучше сказать: да укажет вам на путь, им же назначенный.

Письмо сие по прочтении сейчас в огонь, а меня уведомьте, на что именно решитесь. За вас, право, не стыдно будет мне услышать, что я или не успел, или не хотел убедить вас. Боже, помози им в начинаниях сердец их. Сам покажи им путь, им же да идут. С Тобою везде свет и истина, без Тебя мрак и неправость.

Вам душевно преданный П.

Шереметева Н. Н. Письмо Мысловскому П. Н., 19 июля 1832 г. // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 141—143. — [Т. XII].

Н. Н. ШЕРЕМЕТЕВА — П. Н. МЫСЛОВСКОМУ

Публикуется по автографу: ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1826 г. Д. 61. Ч. 56. Л. 9.

Приложено письмо П. Н. Мысловского М. Я. Фон Фоку (ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1826 г. Д. 61. Ч. 56. Л. 8.)

***

Саввин монастырь. Июля 19 (1832 г.)

Письмо Ваше на пакете от 6-го получено мною 15 июля, тотчас не могла отвечать: эти дни была больна и вчера через силу сюда приехала; нынче день кончины мужа моего, и вот 24 года, как этот день, когда только могу, здесь бываю. Итак, почтеннейший Петр Николаевич, прямо с могилы человека, который мне доказал, что есть счастье на земле — 10 лет с половиною провела как нельзя благополучнее. Тогда горя не знавала. Боже милостивый, упокой душу его и детей его сподоби Царствия Небесного, каким путем Ему угодно довести до сего блаженства, буди Его Святая воля.

Со всей откровенностью Вам отвечаю, уверена, почтеннейший Петр Николаевич, что Вас мне уверять не нужно в том, что Вы сами, как отец духовный, знаете, что для сердца моего необходимо, буде говорить должно, то сказать со всею простотою все, что оно ощущает, не заботясь о том, что люди скажут, а дай Бог всегда помнить то, что Всевышний все видит. Да будет Он между нами посредником, Ему, поверьте, что помню всегда, и в сию минуту, что Ему нужно, чтобы намерение было чисто, и с сим чувством Вам отвечаю.

Пишете — отсоветовать дочери ехать; о ней должна Вам говорить, как о человеке, которого Вы мало или совсем почти не знаете. Она по благости Божией имеет довольно сил душевных и ума; присоедините к этому шесть лет несчастия, оно ей придало много опытности, и она очень обдумала, что предпринимает. Во все годы этой тяжкой для нее разлуки, мысль об отъезде никогда ее не оставляла, она стремилась к этой цели, и во все эти годы не переставала его просить о согласии ей туда приехать, и крепко всякий раз его в том уверяла, что с приездом ее они взаимно опять будут счастливы, но что до сего она не там единственно потому только, что муж ее просил остаться некоторое время при детях, что она в угодность ему и исполнила, а получив согласие мужа, она в феврале месяце просила Александра Христофоровича Бенкендорфа снабдить ее для проезда нужными бумагами, и известила мужа о времени своего выезда. С этих пор каждую неделю оттуда получаем одни вести, с каким нетерпением он ее ожидает, и тогда как с обеих сторон утешаются надеждой, что наконец скоро свидятся, а я в самое это время в моей старости, приближаясь, можно сказать, ко гробу, буду требовать от дочери жертвы, я, которая должна пещись об успокоении ее, а вместо того буду орудием новой скорби, и без того уже много настрадавшейся душе.

Наконец, почтеннейший Петр Николаевич, закончу описание о моей бедной дочери тем, в чем, без сомнения, Вы согласитесь, что нет на сем свете никого, кому бы участь ее была ближе и дороже, как мне, и кому бы разлука с нею была бы тяжелее, как мне. Но в столь плачевное для меня время, поверьте Богу, пред Коим мы некогда все предстанем, что ни на минуту не останавливалась на том, чтобы позволить подумать о себе, что со мной будет: не время заботиться о собственной отраде, когда дело идет о спокойствии детей и детей несчастных. Вы можете представить все, что по любви моей к ней и по обязанности и по той ответственности, которую Богу я, а не другие, буду давать отчет, я со всем дружеством ей говорила, чтобы она прежде, нежели решиться, обдумала, сообразилась бы со своими силами; она всегда мне одно отвечала: “Я много о сем думала”, — и с твердостью решается. Испрашиваю на нее благословения Божия, Его покрову ее вручаю, молила и молю всегда об одном, да не лишит Он Царствия Небесного. В самом деле нет места, ни положения, в котором бы человек не мог быть при помощи Божией внутренне счастлив; она уверена, что выполняет свой долг, и выполняет его с любовью.

Согласитесь, кто бы ей что ни говорил о ней самой, о детях, все это ей ближе, нежели кому-нибудь — другие говорят, а она чувствует. Так много о ней говорят. Вам покажется, может, странно, что я как будто хвалю дочь, не в нашем положении о сем думать, — дело идет не о похвале, а о истине, которой изложить обязана, дабы показать Вам, что человек с ее душою знает, на что решается — мне ли похищать у ней остальное спокойствие, которое ей на сем свете осталось, и в котором сам Бог и Государь ей не отказывают. Позволено женам, даже девушкам не запрещено по желанию их ехать туда венчаться. Вы говорите: представить ей, как муж умрет, что с нею будет: кто кого переживет — это от нас закрыто, также и то, что легче — здесь это услышать или быть свидетельницей кончины милого человека. В последнем остается отрада, что все сделала, чтобы дружеством своим усладить жребий близкого человека, с которым все делить была готова — и как ни тяжко пережить, что нам дорого, легче, нежели пережить себя, то есть по каким бы то ни было благовидным причинам, но поступя против того, в чем внутренне убежден. Вот ужасное состояние, превыше всех несчастий, тогда уже никто и ничто не заглушит этот стон, беспрерывно с каким-то упреком вопиющий; это состояние тяжелее смерти.

О, Милосердный Боже, Тебе их вручаю, отдаю, спаси и помилуй. Сколько ни говори, время кончать; впрочем, я ничего Вам не скажу, чего бы Вы сами не знали; уверена, знаете и то, чтобы, когда ни встретитесь, хотя я никак не ожидаю, чтобы могла иметь какую неприятность, но положим, буде бы она случилась, — это само по себе, а одолжение Ваше никогда не изгладится из моего сердца. Любовь и попечение Ваше о зяте моем останутся незабвенны до самой смерти. Вот Вам самая чистая исповедь души, Вам преданной. Вы сами видите, что ни в каких случаях жизни не изменялись, вечно одинаковы все мои поступки. Знаете, Вы в разное время видали меня, и, наконец, видели почти в самую минуту, когда я узнала, чем свершилась участь Ивана Дмитриевича, тут же и дочери моей — на Вас ссылаюсь: произнесла ли какой ропот, было ли даже в сердце? В сем отношении глубоко чувствую милосердие Божие, говорю Вам, как сейчас умереть, как тогда, так и теперь, кроме горести, ничего на сердце нет, и эта внутренняя тишина в самом несчастии доставляет человеку спокойствие, кое так необходимо для нашего спасения, и я сильно уверена в том, что сам Бог не взыщет за слезы, проливаемые в тишине — не чувствовать печали невозможно — лишь бы на сердце было чисто. Прощайте, благословите и не оставьте Вашими молитвами Вам всей душой преданного (друга?) и нескончаемо пребуду Вам благодарна.

Н. Шереметева

Мысловский П. Н. Письмо Якушкину И. Д., 22 июня 1835 г. Спасская Мыза // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 143—146. — [Т. XII].

1

Спасская Мыза. 1835, июня 22 дня.

Взявшись за перо, я невольно призадумался: с чего бы начать мое письмо к Вам, любезнейший мой Иван Дмитриевич. Пространство времени, нас разделяющее, столь велико, что право, не ведаешь, о чем начать беседу. Мысли толпятся в голове, и прерывая друг у друга дорогу, спешат излиться на бумагу прежде пера. Так толпится простой народ во время зрелища и нарочитых торжеств. Дайте же начнем-те разговор, по пословице, на собственном иждивении. Человеку, Вы это сами знаете, свойственно размышлять. Я еще более скажу: тот, кто не размышляет, почти нисходит до степени бессловесных животных. Но от размышлений еще естественнее перейти нечувствительным образом и к воспоминаниям о прошедшем. Подчас стоит только задеть за одну наималейшую струну, и воспоминания сии возникнут с новою какою-то силою, иногда с новою прикрасою воображения, в другой раз с свирепостию.

Мое прошедшее, в отношении к Вам, каждый раз представляет мне много картин мрачных и светлых. Грешный человек: люблю помечтать и даже пожить в области несбыточных вещей. Какая нужда, если это назовут вздором, грезою наяву или чем другим: для меня благодетельная мечта стоит той истины, которая меня убивает. Среди-то сих мечтаний и дум столь часто вижу я Вас, как бы в лицо, чувствую и осязаю время, давно минувшее. Особенно без живейшего благодарения к Богу не могу я вспоминать о днях благодати, являвшейся, как говорит Писание, мнозем. Не думаю, чтоб Вы когда-нибудь могли позабыть неделю Ваий 1826 года45. Ах, этот день был днем нового в Вас человека. Поднесь и в ушах, и в сердце моем отдаются слова бедного, но, смею сказать, доброго грешника: “Отец мой, не согрешите вместе со мною, преднося чашу сию рабу неключимому”. — Помните ли Вы ответ, на это Христианское смирение сделанный: “Она для таких только грешников и разтворена. Смело погружайся, чадо веры, в неоцененную кровь Иисуса”. Незабвенный день и час! По всей правде, все Ангелы дружелюбно взирали на это торжество обновления. Не гневайтесь на меня, естли я оглянулся назад с этой точки зрения. От всего сердца желал бы я и себе, и Вам повторения столь ощутительных знамений благодати. Представьте себе мореплавателя, потерпевшего кораблекрушение при брегах отдаленных морей. Не правда ли, что, быв спасен от гибели, он в кругу родных своих с неизъяснимою радостию воспоминает о самой смерти, от которой был на один только волосок? Это Вы, только в духовном смысле. Раскрывайте, сколь возможно часто, ландкарту жизни Вашей и — указуя на этот период Ваш, поучайтесь сами, поучая иных. Смело проповедывайте, что милосердный Бог никак не хочет видеть погибели грешника, но желает ему спасения.

Но воспоминание о прошедшем и не с столь важной стороны может приносить отраду сердце нашему. Припомните, друг мой, те горько-сладостные часы, которые мы с Вами проводили во дни оны. Самые простые и обыкновенные вещи, олицетворяясь в воображении, погружаются в какую-то усыпительную чару. Ваша приверженность, Ваша, ежели позволите так объяснить, детская любовь ко мне, не могла не указывать мне прямого долга моего во всем его пространстве. Вас самих поставляю в свидетели, как любил я быть у Вас и слышать Вас даже за полнощь глубокую. Как теперь гляжу на тот скромный завтрак, который Вы каждый день для меня приготовляли. Бог тому свидетель, как вкусна была трапеза сия, приправленная доверенностию страдальца. А шампанское, которым запивал я жирные яства46? О, после того не случалось мне пить ничего подобного и лучшего.

Но довольно о прошедшем: надобно, что-нибудь сказать и о настоящем. Хоть я и частенько слышу о Вашем житье-бытье; хоть я услаждаюсь известиями о Вашем здоровье, о Ваших правилах жизни, однако ж не с такою жадностию Араб, странствующий по раскаленным пустням Ирака, ищет прохладительного источника, как я желал бы видеть Вас лицом к лицу. С каким бы натяжением мышц прижал я Вас к персям моим, еще не охладевшим для Вас ни от продолжительной разлуки, ни от преград, создвигнутых между нами. В каком бы упоении радости перелил я все отеческое сердце мое в Ваше сердце. Вы прислонились бы им ко мне, как прислоняется и мирно засыпает счастливый младенец на груди матерьней. Но Богу это неугодно. Должно повиноваться неизбежным велениям Его. Он по расчетам своей благости и живит, и мертвит, и возводит, и низводит.

Однакож, все, что ни проходит чрез Его божественные руки, обращается в единое добро. У Него и ночь — день, и мрак — свет, и смерть — жизнь. Будем безусловно повиноваться святой воле Его.

Без всякого сомнения, Вы пожелаете слышать обо мне и от меня. С тех пор, как я расстался с Вами, много утекло воды. По непостоянству жизни человеческой, и я много испытал, и доброго, и худого. Были и чувствительнейшие потери, и счастливые находки. Были дни для радостей, были и для печалей. Что делать? По крайней мере, уравновешивая добро со злом, надобно уметь переносить и своенравие счастия. Посмотрите на небо: то солнце палящее, то мрачные тучи; то зефир, играющий с красавицами полей — ландышами, то грозные бури, исторгающие с корнем столетние дубы. Это эмблема нашей жизни. И ежели она не была таковой, то дух наш не имел бы возможности поглядывать в страну невечернюю. Он был бы для нас отяготительным бременем. Теперь, благодарение Господа, в семействе моем все кругом хорошо. Оно скоро убавится одним лицом, ибо старшую из дочерей моих сговорил я за одного чиновника, добрейшего и достойнейшего человека. Знаю, что Вы порадуетесь моею радостию. Не излишним почитаю известить Вас и о том, что вот уже четвертое лето живу я с семейством моим на Кушелевой даче, где выстроен у меня крошечный домишка. Приют мирный, только и бойся, что жала комара. Иных зол не чувствуешь. В городах, особенно шумных, люди только что живут, если нельзя сказать меньше; здесь, в деревне, в полном смысле наслаждаешься жизнию. Здесь, среди прелестей природы-матери, а не мачихи, не можешь представить себе, как занимают меня самые простые вещи. Например: внимаю ль я рассыпанным трелям жаворонка, уже при первом появлении солнца воздающего хвалу общему Отцу тварей, — это переносит меня в какой-то отдельный, духовный, очаровательный мир. Око человеческое на может беспечно пройти мимо сих чудес творения, а чувство не возвыситься к величию Творца. Невольно вспомнишь о гусле, на которой бряцал Давыд: всякое дыхание да хвалит Господа. Начнет ли образовываться жатва на нивах, я ищу этой живительной силы и не нахожу ее на земле. В небе узнаем некогда об этой силе, обильно разлившейся по всем творениям. Вижу ли воздух и воду: это чудо из дел Божиих, которое менее иногда занимает нас, нежели какой-нибудь фейерверк или фокус-покус. Как поучителен здесь даже дымок, вестник человеческих забот и жизни, вьющийся из труб. Часто останавливается взор мой на сем вестнике, так что не хочется отвести глаз на другую сторону, на другие предметы. После того нельзя не сказать себе самому и другим: человек, для которого все это существует, неужели сам существует без вечной цели? Земля не настоящее жилище его. Это ссылка для грешника. Живя на земле, мы принадлежим небу. Здесь только подвиги страдания; там истинная награда. Здесь одно только время, зависящее от выкладок ума человеческого; там не будут знать времени даже по слуху, туда-то и Спаситель мира обращает взоры смертного, когда говорит: где ваше сокровище, туда да будут обращены и взоры ваши.

Мне кажется, я уже заговорился. Хотел писать просто письмо, а запахло уже предикою47. Простите и припишите это избытку сердца, с вами беседующего. Покорнейше прошу Вас передать все благие пожелания клевретам Вашим. В особенности засвидетельствуйте живейшее почтение мое княгине Екатерине Ивановне Трубецкой. Надеюсь, я не оскорблю скромности ее, если скажу, что все имеющие счастие хоть мало знать ее, преисполнены к ней глубоких чувств уважения. Иначе и быть не может: это друг злополучного человечества. Подкрепи ее Боже на дальнейшее служение Вашим и нашим, тамошним и здешним. Еще покорнейшая моя до Вас просьба: я помню, что Никита Михайлович Мур(авьев) поехал отселе в некотором предубеждении против меня. Уверьте его, что я чист перед ним, как свечка перед Спасителем. Мне по днесь больно и за себя, и за него, буде он не хочет расстаться с своим сомнением.

Прощайте, любезнейший Иван Дмитриевич. Думаю, и на Вашу часть земли еще заглядывают звезды, солнце и луна: чего же более? Умейте благодарить Бога за все и любить Его паче всего. Не говорите мне, что, может быть, ничья теплая слеза не оросит некогда уединенной могилы Вашей: старайтесь только, чтоб слеза брата Вашего не канула на Вас в день судный. Живите для веры и добродетели: того только нельзя почитать в живых, что перестанет жить для них. Еще раз прощайте. Обнимаю Вас и желаю Вам возможного блага. Навсегда пребуду искренне любящим Вас — некогда Духовник Ваш, а ныне покорнейший слуга

Протоиерей Петр Мысловский