15

1 июня 1828 года беглый Василий Бочаров вернулся в Зерентуйский рудник.

Будучи арестованным, «показал, что он о сговоре к побегу и прочих злых намерениях ни от кого не слыхал и никто его не подговаривал, а сам он о побеге со ссыль​ным Голиковым говорил или нет, будучи в 24 число мая пьян, совершенно не помнит».

Следствие зашло в тупик.

Доносчика Казакова не нашли и предположили, что он бежал.

Голиков стоял на новых своих показаниях.

Бочаров все отрицал.

Сухинов — тем более.

Доказать, что-либо было невозможно.

Но тут произошло событие, которое все изменило.

«Во время производства сего следствия, 13 числа ию​ня до полудни, проживающий в Зерентуйском руднике служитель Мирон Рудаков доставил в Нерчинскую горную контору притащенную к дому его собакою со степи человеческую левую руку, отделенную от самого плеча и имеющую невредимыми всю часть от кисти до локтя, по​чему в то же самое время г. шихтмейстер Мелехин с пристойным числом людей отыскивал в окрестности Зерентуйского рудника мертвое человеческое тело, от ко​торого и найдено в неглубоком шурфу, находящемся не доходя до кладбища до Ново-Зерентуйского прииска при​мерно в 250-ти саженях, череп головной с волосьями и кишки, одежных вещей шинель сукманная, белая руба​ха холщовая, чарки юфтевые, кушак шерстяной, шапка овчинная, рукавицы юфтевые, пагаленки шерстяные и лоскут полушелковый старый».

Это были вещи пропавшего Казакова. Стало ясно, что он убит за донос. И, стало быть, донос его не был лож​ным.

Снова принялись за Голикова и Бочарова, которые и были после многодневных истязаний «доведены в присут​ствии сей экспедиции до признания».

Сухинов не признался ни в чем.

«Ссыльный Иван Сухинов в показываемом па него заговоре к побегу и другим злоумышлениям сознания ни в чем не учинил и прямыми доказательствами ни от кого не обличен...»

Перед следственной комиссией предстал в результа​те такой план злоумышленников: «Забрать из цейхгауза солдатские ружья с патронами, потом идти в казармы, где проживают рабочие, и принудить всех их насиль​ственным образом к общему побегу, разбить тюрьму, взять колодников с собою, достать из порохового подва​ла порох и из кладовой деньги, зажечь жительство, а чи​новников посадить в тюрьму и зажечь; по выполнению ж сего идти в Нерчинский завод и сделать то же, как в Зерентуйском руднике, забрав в оном наипервее при гауптвахте из фронта ружья, освободя из тюрьмы колодни​ков, приглася их с собою, забрав пушки из военного цейхгауза, все ружья и патроны; а забравши сие в свою разбойническую партию, то при умножении оной и воору​жении ничего уже сделать не могут, после чего прохо​дить по заводам и рудникам, забирать в партию людей, с коими пройти свободно до читинского острога и, буде возможно, освободить из оного всех содержащихся там государственных преступников, с коими соединяясь, сде​лать тогда особенное распоряжение и принять другие меры».

17

Шла русско-турецкая война.

Значительная часть русской армии и гвардия были на театре военных действий. Война началась неудачно. Исход се в августе 1828 года был еще очень неясен. Русская армия остановилась под турецкими крепостями.

9 августа император Николай, находившийся при дей​ствующей армии, неожиданно прибыл в Одессу.

11 августа 1828 года император подписал «Указ Пра​вительствующему Сенату».

«Рассмотрев поднесенный нам от Правительствующе​го Сената доклад о председателе Иркутского губернского правления действительном статском советнике Горлове, суждением за беспорядки, допущенные им по доставлении в Иркутск государственных преступников, мы со​гласно с мнением Государственного Совета повелеваем отставить Горлова от занимаемого им места».

Так была решена судьба Николая Петровича Гор​лова.

26 августа управляющий министерства юстиции полу​чил указание уволить Горлова от государственной служ​бы вообще.

Столь успешная карьера действительного статского советника Горлова оборвалась навсегда...

В Сибири были взяты под надзор полиции Жульяни и Здор.

В Одессе Николая ждало известие о сухиновском деле.

Это были донесения от Чернышева и Селявина. Раз​рыв между событиями в Зерентуе и моментом, когда им​ператор узнал о них, был два с половиной месяца. За это время многое могло произойти.

Он вспомнил свой разговор с Лавинским в 1826 году.

Вот чем чревато пребывание этих господ в Сибири. Ситуацию в том крае — слабость воинских сил, готовность каторжан к смуте, дальность сообщений — он сознавал. И вот теперь еще сотня офицеров-бунтовщиков...

Турецкая война не удавалась. Не исключена была возможность отступления от крепостей, что было бы по​зором и ударом по престижу империи.

Только мятежа на Востоке теперь и недоставало. Мя​тежа и отложения Восточной Сибири.

«Секретно,

Коменданту при Нерчинских рудниках господину генерал-майору Лепарскому.

Усмотрев из представленного мне донесения кабинета, что ведомства Нерчинских горных заводов в Зерентуй ском руднике каторжные в большом числе под предво​дительством Ивана Сухинова в пьяном виде намерева​лись произвести возмущение, но по доносу Алексея Ка​закова были взяты и содержатся под стражею, кроме Ва​силия Бочарова, который скрылся, я повелеваю Вам приказать отыскать непременно Василия Бочарова и всех предать немедля военному суду, по окончании коего над теми, кои окажутся виновными, привести в исполнение приговор военного суда по силе § 7 учреждения о дей​ствующих армиях и впредь в подобных случаях разре​шаю руководствоваться сим правилом, донося о том начальнику Главного штаба моего и министру император​ского двора.

Николай

в Одессе

13 августа 1828 года».

Этим приказом император давал право Лепарскому применять по своему усмотрению смертную казнь и вво​дить военное положение.

19

За несколько дней до казни Сухинов узнал, что его приговорили к наказанию кнутом, клеймению и повеше​нию.

О решении Лепарского ему известно не было.

Итак, его, офицера, прошедшего наполеоновские вой​ны, имеющего семь ран, мечтавшего о свободе Отечества и погибающего за эту свободу, — его собирались бить кнутом и ставить ему на лице клейма.

Он даже усмехнулся, услышав об этом. Он знал, что этого не будет.

Он этого не допустит.

Еще в начале мая он добыл у нерчинского лекаря не​много мышьяка. Когда приговор стал ему известен, Су​хинов принял часть мышьяка.

Лежа в темноте на нарах и мучаясь от начавшихся страшных болей, он думал о том январском дне 1826 го​да, когда дали осечку два его пистолета.

Сожалел ли он об этом теперь? Нет. Он должен был бороться до конца. И он боролся до конца.

Он сам выбрал свой путь. И он прошел его, ни от чего не уклоняясь.

Тогда самоубийство было слабостью, теперь — необхо​димостью.

Им не придется выставить его на позор.

Боли становились нестерпимыми, но он лежал молча и неподвижно, чтоб не выдать себя.

Он был слишком здоров и силен. Мышьяку было ма​ло. У него началась рвота. К утру боли утихли.

Умереть не удалось.

Чувствовал он себя ужасно.

Следующим вечером он принял оставшуюся часть мы​шьяка. Она была больше первой. От боли он потерял сознание и в беспамятстве застонал. Услышал часовой. По​звали лекаря.

Сухинов остался жить.

Прошло еще несколько дней. Наступила ночь со 2 на 3 декабря 1828 года — канун казни. Он был обессилен и истерзан. Ему было трудно дви​гаться.

Но когда все уснули, он сел на нарах и отвязал ко​жаный ремень, которым подтягивал к поясу цепь кандалов, чтоб легче было ходить.

Он сделал петлю и привязал конец ремня к деревян​ному клину, вбитому между бревнами невысоко над нарами.

«Вот мы и встретимся, Сергей Иванович, любезный мой», — сказал он про себя...

Горбачевский писал: «Через несколько времени один из арестантов, проснувшись, пошел зачем-то к дверям и задел за ноги Сухинова, ему показалось это странным. Он хотел узнать, что это такое, стал искать около себя ощупью и дотронулся до тела Сухинова. Испуганный арестант начал кричать: «Спасайте, кто-то из наших повесился». Сей неожиданный крик поднял всех на ноги, принесли тотчас огонь, и первый предмет, который пред​ставился,— это было бездушное тело Сухинова. Ремень был снят с его шеи: привели лекаря, который тотчас за​метил в теле признаки жизни. Можно думать, что для возвращения оной не нужно было употребить больших усилий искусства, ибо гвоздь был вбит довольно низко, и Сухинов, желая затянуть как можно крепче петлю, спустивши ноги с пар, еще коленями касался оных. Нет сомнения, что лекарь сообразил все сии обстоятельства, но, вероятно, не зная приговора правительства и не ре​шаясь из сострадания предать бедного Сухинова позорному наказанию кнутом, он не старался возвратить к жизни несчастного страдальца, но приказал тело его по​ложить на телегу и отвезти в лазарет шагом, как можно тише, как будто бы для того, чтобы не произвести в нем ни малейшего сотрясения, могущего возбудить кругооб​ращения остановившейся крови. Тотчас по привозе в ла​зарет тело было спущено в погреб и положено на лед».

Там Сухинов и умер.

Утром его тело еще до общей экзекуции бросили в приготовленную для всех казненных могилу.

Когда началась казнь, то выяснилось, что ружья у солдату совершенно неисправном виде и стрелять из них прицельно невозможно.

Приговоренных к расстрелу добивали штыками.

Это произошло 3 декабря 1828 года.

21

Серьезные разногласия относительно целесообразности побега появились в Читинском остроге еще до сухиновского ареста. Но тогда сомневающихся было меньшинство, и в случае восстания они пошли бы за остальными. О таком соотношении говорит Розен, который, судя по всему, с самого начала не был энтузиастом этого предприятия.

Но большинство было настроено решительно.

24 мая — разгром сухиновского заговора — резко изменило ситуацию. Даже самые отчаянные заколебались. Усилившиеся разногласия по этому поводу в остроге и! усиление бдительности тюремщиков делали побег почти невозможным.

Те немногие, что по-прежнему оставались сторонниками побега, не считали себя вправе бежать небольшой группой. Это было крайне трудно, а главное — их товарищи попадали в тяжкое положение, ибо репрессии по отношению к знавшим, но не донесшим были бы cуровы.

Когда стало ясно, что план физического освобождения перестал быть реальным, декабристы пошли по дру​гому пути — расширения духовного пространства.

Начала работать «каторжная академия».

Розен вспоминал: «Никита Муравьев, имев собрание превосходнейших военных карт, читал нам из головы лекции стратегии и тактики, Ф. Б. Вольф — о физике, химии и анатомии, П. С. Бобрищев-Пушкин 2-й — о высшей и прикладной математике, А. О. Корнилович и П. А. Муханов читали историю России, А. И. Одоевский — русскую словесность».

Александр Беляев вспоминал: «Многие наши товари​щи начали изучать языки, которых прежде не знали. Так полковник фон Бриген, как значок, преподавал латинский язык, и многие стали заниматься латынью... Мы с братом стали изучать английский язык... Учителями нашими были Оболенский, Чернышев и другие, к которым мы прибегали за советами. При желании, при твердой воле, настойчивости мы скоро овладели книжным языком и грамматикой, а чтоб еще больше укрепиться в языке, мы с братом приняли на себя перевод истории падения Рим​ской империи Гибона... Мы кончили этот труд в год.... Ник. Алекс. Бестужев устроил часы своего изобретения с горизонтальным маятником; тогда еще он, кажется, не явился. Это было истинное, великое художественное про​изведение, принимая в соображение то, что изобретатель не имел всех нужных инструментов. Как он устроил эти часы — это поистине загадка... Эта работа показала, ка​кими необыкновенными гениальными способностями об​ладал он».

Узники устраивали литературные вечера, на которых читались переводы и оригинальные сочинения. Напри​мер, Николай Бестужев читал свои морские повести, ру​кописи которых впоследствии погибли.

Через некоторое время появилась у читинских узни​ков возможность музицировать.

А. Беляев писал: «С Читы еще устроились различные хоры как духовных песнопений, и духовных предпочтительно, так и разных романсов. Многие имели очень хоро​шие голоса, певали еще прежде в салонах и знали музы​ку. Потом уже были присланы и инструменты... Вадковский, Фед. Фед., был замечательный скрипач. Также и другие, еще прежде занимавшиеся музыкой, получили свои инструменты, так что мог составиться прекрасный квартет: 1-я скрипка — Вадковский, 2-я — Николай Крюков, альт — Алекс. Петр. Юшневский, а потом на виолон​чели— Петр Ник. Свистунов. Довольно забавно было, что квартет должен был помещаться на чердаке среднего каземата, так как в комнатах нельзя было расставить стулья по причине нар и тесноты... Были у нас и гитары, и флейта, на которой играл Игельстром, а на чекане — Розен и Фаленберг. Музыка вообще, особенно квартет​ная, где игрались пьесы лучших знаменитейших компози​торов, доставляла истинное наслаждение, и казематная наша жизнь много просветлела».

«...Ссылка наша целым обществом, — писал тот же А. Беляев, — в среде которого были образованнейшие лю​ди своего времени... была, так сказать, чудесною умст​венною школою, как в нравственном, умственном, так и в религиозном и философском отношениях. Если бы мне теперь предложили вместо этой ссылки какое-нибудь блестящее в то время положение, то я бы предпочел эту ссылку».

И все же следует помнить, что они жили все в том же тесном каземате, что выход из острога без конвоя был невозможен — а выходили только на работы, — что среди офицеров охраны были люди грубые и жестокие. Надо помнить, что их жены не были защищены от оскорбле​ний и даже побоев. Пьяный начальник караула грубыми издевательствами довел жену Никиты Муравьева до ис​терии и обморока, а когда декабристы схватили его, ве​лел солдатам колоть их штыками. Дело чуть не кончи​лось катастрофой. Княгиню Трубецкую караульный сол​дат ударил кулаком.

Жизнь их была тяжела, и необычайная духовная на​сыщенность этой жизни была великой победой над судь​бой, а отнюдь не подарком ее.

Оторванные от России, оторванные от всякой деятель​ности, они понимали, что нельзя допустить разрыва ме​жду их эпохой, их борьбой и теми, кто придет после них. Они понимали, что их противники заинтересованы в том, чтобы выкинуть из истории, из памяти страны те десять лет, которые они, декабристы, столь ярко окрасили своей борьбой. Они понимали, что донесение следственной ко​миссии будет выдаваться за истину, что ложь и подта​совки будут оружием их врагов. И многие из читинских узников считали своим долгом не допустить этого разрыва времен, этого поругания истины.

И тут был только один путь — написать правду са​мим. Еще до восстания Сергей Муравьев-Апостол и Горбачевский поклялись друг другу, что тот, кто останется жив, в случае поражения, напишет правду для потом​ства. В Читинском остроге многие приняли этот обет. Писать они начали позже — в Чите это было невозмож​но, но уже здесь они расспрашивали друг друга, уточня​ли спорные сведения, восстанавливали общую кар​тину.

Раз не удался побег и нет возможности сказать миру правду немедленно, надо сохранить ее для детей и вну​ков. Некоторые воспоминания декабристов и их жен пря​мо начинаются обращением к своим детям.

Они выполняли свой долг — связь времен не распа​лась. Воспоминания декабристов — еще один их подвиг.

Мы изучаем теперь историю декабризма по запискам Михаила и Николая Бестужевых, Басаргина и Розена, Завалишина и Александра Беляева, Оболенского и Тру​бецкого, Волконского и Фонвизина, Матвея Муравьева-Апостола и Александра Муравьева, Лорера и Горбачев​ского, Якушина и Штейнгеля. И это еще не все...

Бесстрашный Лунин погиб, пытаясь рассказать миру правду о тайных обществах и опровергнуть официозную клевету.

Да, это был их подвиг.

Николай Васильевич Басаргин, один из летописцев, сказал: «Жестоко, безнадежно было бы нравственное по​ложение тех, кто, жертвуя собой для общей пользы, по​терпит неудачу и вместо признательности и сожаления подвергнется несправедливому осуждению современни​ков, если бы для него не существовало истории, которая, внося в скрижали свой совершившийся фронт, постепен​но с течением времени очищает его от всех неправд и представляет потомству в настоящем виде. А как чело​вечество, хоть и незаметно, но с каждым днем идет впе​ред, рассеивая покрывающий его мрак, то да утешатся нее те, кто действует во имя успеха и страдает в этой временной жизни за свою благую цель. Настанет несом​ненно та минута, когда потомство признает их заслуги и с признательностью станет произносить их имена».