ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В паровике нашего казематского общества бурлили пары, сжатые высоким давлением; машинисты-тюремщики еще не ознакомились с управлением та​кой паровой машины, которая грозила им каждую минуту страшным взрывом.
М. Бестужев

Восемь декабристов прибыли в Благодатский руд​ник 25 октября 1826 года.

Контраст с иркутским житьем был разитель​ный.

В инструкции, разработанной Секретным ко​митетом для Лепарского и переданной им горному начальству, были предусмотрены все меры против возможного бунта государственных преступников и «против сообщни​ков их и жителей того края, если бы таковые дерзнули помогать бунтовщикам».

Страх перед восстанием сибирских ссыльных во главе с государственными преступниками владел умами и в Петербурге, и в Иркутске, и в Нерчинске.

В случае такового бунта местным властям предписы​валось применять холодное и огнестрельное оружие. Смерть преступников заранее прощалась.

Начальник заводов Бурнашев, человек жестокий, знал, сколь реальна опасность возмущения каторжников, и принял все зависящие от него меры.

У восьми прибывших было отнято все — вплоть до Библии.

20 октября Трубецкой писал жене в Иркутск: «Здесь находят нужным содержать нас еще строже, нежели мы содержались в крепости; не только отняли у нас все ост​рое до иголки, также бумагу, перья, чернила, карандаши, но даже и все книги и самое священное писание и евангелие. Должен ли я причислить сие к новому наказанию, наложенному на меня, или только к мерам осторожно​сти или испытания, мне неизвестно. Забыл тебе сказать, что в комнате, в которой я живу, я не могу во весь свой рост ставиться, и потому я в ней должен или сидеть на стуле или лежать на полу, где моя постель. Три челове​ка солдат не спускают, глаз с меня, и когда я должен выходить из нее, то часовой с примкнутым штыком за мной следует».

Их поселили в специальной избе, половина которой была разгорожена на клетушки. В этих клетушках они разместились. Вторую половину избы занимал караул.

Позднее—15 ноября — Цейдлер доносил Лавинскому, что по прибытии преступников на новое место «по размещении их, Якубович, вошед в комнату, бросился на лавку, произнес следующие слова: что лучше быть по​вешенным, нежели жить в таком помещении, но от продолжения дальнейшего ропоту был приставом унят».

Работали они под землей — разбивали молотами руду.

Более молодые и сильные, как Оболенский и Якубович, справлялись с работой. Тем, кто был старше и страдал от ран, полученных в наполеоновских войнах, приходилось тяжелее.

На земле было хуже, чем под землей.

Вскоре появилась новая напасть. Клопы полчищами шли со стен и не давали ночью сомкнуть глаз. Узники натирались скипидаром. От скипидара у них слезала кожа. Но клопов скипидар не пугал.

Жизнь была невыносима.

8 ноября в Благодатск приехала Екатерина Ивановна Трубецкая.

9 ноября — Мария Николаевна Волконская.

Они поместились в избе, о которой Волконская пи​шет так: «Она была до того тесна, что когда я ложилась на полу на своем матрасе, голова касалась стены, а но​ги упирались в дверь. Печь дымила, и ее нельзя было топить, когда на дворе было ветрено; окна были без стекол, их заменяла слюда».

Денег у княгинь с собой, было мало, ибо основную часть отобрали у них в Иркутске. Вскоре и эти деньги подошли к концу. Они старались посытнее кормить за​ключенных, передавая им обеды через солдат. Сами перешли на кашу, квас, хлеб.

Короткие свидания с мужьями им разрешались раз в три дня.

Каторжники, работавшие в руднике, относились к политическим с почтением.

«Встречаясь с нами, эти люди, закаленные, по-видимому, в преступлениях, показывали нам немое, но весьма явственное сочувствие», — пишет Оболенский.

Волконская говорит: «Теперь я жила среди этих людей, принадлежащих к последнему разряду человечества, а, между тем, мы видели с их стороны лишь знаки уважения; скажу больше: меня и Каташу они просто обожали и не иначе называли наших узников, как «наши князья», «наши господа»; а когда работали вместе с ни​ми и руднике, то предлагали исполнить за них урочную работу; они приносили им горячий картофель, испеченный в золе».

Если изолировать политических от остальных каторжников более или менее удавалось, особенно на земле, то не допустить встреч с каторжниками жен государствен​ных преступников было невозможно. Ведь жены эти, как и каторжане, пользовались в пределах рудника полной свободой.

Бурнашева эти связи и эта симпатия каторжников к политическим заставляли постоянно ожидать страшных событий.

Он был уверен, что княгини приехали с тем, чтобы освободить мужей и их товарищей.

«Вы хотите поднять каторжных», — часто говорил он Волконской. Трубецкую он боялся и не доверял ей.

В феврале 1827 года горный офицер Рик, приставлен​ный к декабристам местным начальством, решил запре​тить им обедать и пить чай вместе. Между тем совмест​ные трапезы и разговоры, их сопровождавшие, были для заключенных большой отрадой.

В ответ на это приказание декабристы отказались есть вообще.

Это была первая голодовка политических в России.

Рик пришел в ярость, закричал, что это бунт, поднял караул в ружье, запер узников по их клетушкам и послал за Бурнашевым.

Грозный Бурнашев приехал. Обе княгини были в панике.

Волконская писала: «.. .Приехал Бурнашев со своей свитой. . . Я спросила у одной из женщин, что все это значило; она мне ответила: «Секретных судить будут». Я увидела мужа и Трубецкого, медленно подходивших под конвоем солдат. Каташа, легко терявшая голову, сказала мне, что у Сергея руки связаны за спиной; это​го не было, я знала его привычку так ходить. Затем я вижу, что она подбегает к стоявшему там солдату горно​го ведомства; она возвращается с довольным лицом в говорит мне: „Мы можем быть спокойны, ничего не слу​чится, я сейчас спросила у солдата, приготовили ли роз​ги, он мне сказал, что нет". — „Каташа, что вы сделали! Мы и допускать не должны подобной мысли". Мой муж приближался; я стала на колени на снегу, умоляя его не горячиться, он мне это обещал. Бурнашев (как я узнала позже) принял строгий и крутой вид, грозя им наказаньем кнутом в случае возмущения, и, после длин​ной речи, позволил им объясниться. Сергей сказал ему, что никто и не думал о возмущении, но что господин Рик запирал их, по возвращении с работ, в отделениях без света, не позволяя им обедать вместе; отделения же эти, были низки и темны, в них нельзя было даже выпря​миться. Я увидела мужа, шедшего обратно; он спокойно сказал мне: „Все вздор"».

Дело кончилось благополучно. Бурнашев не хотел скандала. Рик был отстранен и заменен другим офицером.

Так они жили в феврале 1827 года.

3

3 апреля 1827 года действительный статский совет​ник Горлов получил от прибывшего в Иркутск генерал-губернатора Восточной Сибири Лавинского запрос.

«Секретно!

...Некоторые из числа государственных преступни​ков, осужденных Верховным Уголовным Судом, по при​говору оного назначены в Сибирь па каторжную работу . вечно и на определенное число лет.

Когда приговор сей приведен был в исполнение г. военным министром и по распоряжению его доставлены в Иркутск с нарочными фельдъегерями преступники Трубецкой, Волконский, Якубович и другие, в то время Ваше превосходительство, заступив место Иркутского гражданского губернатора по случаю его отсутствия, от​правили сих преступников  в Нерчинск, как бы то следовало, но в заводы гражданского ведомства близ Ир​кутска состоящие и без разбора, что самые буйные как: нарочно помещены туда, где от прочих ссыльнокаторж​ных происходит наиболее зловредных поступков и ша​лостей.

Не постигая причины, побудившей Ваше превосходительство к таковому несообразному распорядку, и не имея повода думать, чтобы Вы решили поступить так, поставив сих преступников на равное с обыкновенными каторжными, ибо самое доставление первых в Иркутск не через приказы о ссыльных при партиях, но с нарочными фельдъегерями и с ясным извещением, что они должны быть немедленно отправлены в каторжную работу, достаточно показывали, что сии преступники следуют к пересылке в Нерчинск, я в необходимости нахожусь требовать от Вас объяснения, по каким действительно причинам вовлеклись Вы в оплошность столь непростительную и решились не исполнить своего долга Все было ясно. Как только генерал-губернатор при​был, ему тут же доложили о происходившем в Иркутске и августовские дни 1826 года. Но сколь подробно доло​жили? От этого многое зависело. Если все свои сведе​ния Лавинский выложил в этом запросе, то была еще надежда отговориться.

Горлов ответил убедительно: про Нерчинск ему было знать неоткуда, и представил в подтверждение копии с предписаний военного министра. В предписаниях этих и в самом деле о Нерчинске речи не было. Что же до помещения преступников в те заводы, где было много зловредных поступков и шалостей», то Горлов резонно возразил, что во всех заводах дело обстоит приблизи​тельно одинаково. Так что особенно выбирать не прихо​дилось.

На некоторое время все утихло. Лавинский собирал сведения. 16 апреля 1827 года он послал Горлову второй запрос.

«Секретно!

В дополнение к объяснению, сделанному Вашим пре​восходительством, относительно преступников, Верхов​ным Уголовным Судом осужденных, предлагаю Вам доставить мне сведения: почему Вы, решась прежде от​править их в Нерчинск, на судне, которое было уже при​готовлено для перевозки их через Байкал, внезапно переменили сие правильное предположение и распреде​лили преступников на заводы гражданского ведомства».

Тут было самое уязвимое место, и Горлов это пони​мал. Объяснить перемену своего решения неосведомленностью он не мог. Собирался отправить в Нерчинск — значит, знал о Нерчинске.

Он ответил уклончиво и сбивчиво.

А Лавинский продолжал наступать. 19 апреля после​довал третий запрос.

«Секретно!

О доставлении в Иркутск государственных преступников, Верховным Уголовным Судом осужденных, когда к дому Градской полиции, в котором они содержались, поставлен был воинский караул, то Ваше превосходительство, исправляя в сие время должность гражданского губернатора, дали, как мне известно, приказание караул сей снять, что и было тотчас исполнено.

После сего всякий мог беспрепятственно иметь с го​сударственными преступниками сообщение и некоторые лица даже беспрестанно у них бывали. Рекомендую Вашему превосходительству доставить мне немедленно объяснение, по какой причине приказали Вы снять ка​раул, приставленный к государственным преступникам, и не обращали ни малейшего внимания на сообщение с ними разных лиц; также почему приказали снять с них оковы».

Дело было так плохо — хуже некуда. Но Горлов ре​шил сопротивляться до конца.

20 апреля он отправил Лавинскому свое объяснение. «.. .Я заехал в полицию осмотреть помещение преступ​ников, нашел, что по малости комнаты теснота, как от помещения их, от жандармов, с ними прибывших, еще тут бывших и принадлежащих к полиции чиновников и некоторых служителей, и, видя по требованию за город​ничего исправляющего должность приведенного военно​го караула, я рассудил, что оный не нужен по избыточеству средств к наблюдению в самой полиции и по короткому времени прибытия преступников в оной, ко​торых и препоручил исправляющему должность город​ничего. При отъезде моем преступники жаловались на сильную боль от оков. Тронувшись их воплем, я приказал их от оных облегчить, не предполагая в том ника​кой важности... О допуске к ним никому дозволения не давал, а если кому и случалось у них быть, то вовсе без моего сведения».

Он отправил объяснение Лавинскому и стал ждать дальнейших запросов. Но их не последовало. Лавинский уже располагал достаточными для обвинения данными.

30 апреля 1827 года он адресовался непосредственно к Бенкендорфу.

Милостивый государь Александр Христофорович!

«Секретно!!

...Я достоверно узнал, что Горлов, по доставлении Иркутск преступников, решась уже отправить их в Нерчинск на судне, которое было приготовлено для перевозки их через Байкал, внезапно переменил свое правиль​ное предположение и поступил, как сказано выше.; и что когда к дому Иркутской полиции, в котором они со​держались, приставлен был воинский караул, то Горлов дал приказание не только оный снять, но и освободить преступников от оков, по исполнению чего всякий мог беспрепятственно иметь с ними сообщение и некоторые лица даже беспрестанно у них бывали, особенно же не​кто Жульяни, состоящий учителем в Иркутской гимна​зии и занимавшийся с тем вместе в канцелярии Главного управления, который по прежнему знакомству с Давы​довым не только здесь с ним виделся, но ездил к нему в завод... что и побудило меня немедленно его уволить из штата Главного управления».

О мотивах, по которым Горлов совершил свое пре​ступление, он писал: «Я подозреваю, не действовал ли па него в сем: случае интерес или другие побуждения, не менее предосудительные».

Разумеется, упор делался- не на «интерес», то есть взятку, а на «другие побуждения» — политические мотивы.

Теперь дело вышло из пределов Иркутска. Судьба Горлова зависала от императора.

Весной 1827 года сенатор князь Куракин был послан ревизовать сибирские учреждения. Вместе с тем поруче​но было ему присмотреться к тем государственным пре​ступникам, которых встретит он в дороге, и результаты своих наблюдений сообщить Бенкендорфу.

Прибыв в Тобольск, через который провозили в то вре​мя декабристов, Куракин принялся за дело. Он обладал не очень сильным, но систематическим умом. В своих отчетах Бенкендорфу он распределил государственных преступников по определенным катего​риям. Нас, собственно, интересует одна из них:

«Государственные преступники, следовавшие через Тобольск, кои находились в веселом виде;

Бывшие

1) Лейтенант Завалишин.

2) Дворянин Люблинский.

3) Канцелярист Выгодовский

4) Поручик Абрамов.

5) Поручик Лисовский.

6) Штаб-лекарь Вольф.

.. .Первые трое выделялись особенно своею преувеличенною веселостью и дерзким нахальством.

.. .Я поставил бы во втором разряде моего сообще​ния от 18-го июня Повало-Швейковского, Бечасного и Сутгофа: они удручены, — само собой разумеется, но они не показали никакого особенного знака их сокровенных чувствований. Что касается Панова, то что скажу я Вам о нем? Что мое удивление при виде сего молодого человека, столь мало чувствительного к своей участи, было велико? — Это правда. Но что слышать его говорящим то, что он говорил, превзошло меру разума, который да​ровала мне природа, — и это тоже правда! Дело шло о той цели, которую он и его сотоварищи поставили себе, т. е. просить у императора «конституцию с оружием в руках, чтобы положить», как он говорил, «границы вла​сти монарха»; это он находит весьма простым и очень естественным; когда же подумаешь, что такие вещи появляются после полутора лет тюрьмы и перед перспективой каторжных работ, — я думаю, что можно без ко​лебания сказать, что этот молодой человек еще не исправился и не раскаялся...

. . .Теперь остается мне сообщить Вам мои наблюде​ния о Якушкине и Муханове. Начну с первого, который во всех отношениях может идти наравне с маленьким Пановым, о котором я говорил Вам в сообщении от 9-го июня за № 5. Он имеет тот же непринужденный вид, тот же легкомысленный тон, когда говорит о своих про​шлых подвигах, а вместе с тем, несмотря на кандалы на ногах, очень занимается своими красивыми черными уса​ми, к которым он присоединил еще и эспаньолку. Вы согласитесь, что есть от чего «растянуться во весь рост», как говорит известная пословица: молодой человек 25-ти лет, предающий своего государя, цареубийца хотя бы по намерению, лишенный чинов и дворянства, осужден​ный на 15 или 20 лет каторжных работ и затем на вечную ссылку, имеет смелость, несмотря на все это, заниматься своей физиономией и находит совершенно естественным, раз войдя в члены тайного общества, не выходить из него по крайней мере до тех пор, пока истинная цель его не будет ему открыта...

Что касается Муханова, то это совсем другое дело.  Представьте себе голову, льва, лежащую на плечах толстого и большого человека, — и вы получите полное представление о личности, у которой видны только гла​за, нос, совсем маленькая часть губ и едва-едва рот; при этом та небольшая часть кожи, которую можно рассмот​реть, — пламенно-красного цвета. Остальная часть его головы положительно грива самого яркого рыжего цвета. Борода его, закрывающая часть лица и окружающая всю переднюю часть шеи, ниспадает вплоть до середины груди, усы его, очень густые и без преувеличения каждый  4 вершка, свисают по бороде, а волосы невероятной густоты покрывают сверху его лоб, окружают всю го​лову и падают густыми локонами гораздо ниже плеч. Вот точный физический портрет этого человека. Что ка​сается моральной стороны, то что скажу я Вам? При​выкнув подходить к этим людям с мягкостью, как к людям достаточно несчастным и вызывающим жалость, и желая внушить им этим более легкости в откровенном выражении их мнений, я хотел так же начать и с этим, по представьте себе мое изумление, когда на вопрос (все​гда тот же самый), довольны ли они офицерами, которым поручено их сопровождать, — вместо того, чтобы полу​чить спокойный ответ, какой я до сих пор получал, я увидел человека, который смеется мне прямо в лицо и, насмехаясь и повторяя мой вопрос, говорит мне: „Доволен ли я офицерами? Мой бог, вполне, да я всем вообще доволен!.." Хотя и пораженный, я сохраняю хладнокровие и предлагаю ему сказать мне, нет ли у него какой-нибудь просьбы, достаточно ли, по времени года, он теп​ло одет. Новый смех, после которого он говорит мне: „Я ни в чем не нуждаюсь, решительно ни в чем, кроме пары холодных сапог: мои сносились, я заказал их и прошу Вас приказать подождать их и не выступать ра​нее их получения; однако, если это представляет хоть малейшее затруднение, я могу обойтись и отправлюсь в тех, которые на мне. ... В конце концов Вы подумаете, что у меня медный лоб? Нет, у меня просто большая сила характера; я сознаю свое положение, подчиняюсь велениям провидения и полагаю, что, не будучи в со​стоянии изменить своей участи, лучше переносить ее с мужеством, чем позволить дать унизить себя малоду​шием, недостойным человека и к тому же ни к чему не служащим. Я прекрасно знаю, что отправляюсь на каторжные работы, — и прекрасно! Бог дал мне силу и мо​ральную, и физическую, — и я буду работать, это меня поддержит и поможет мне забыть мое положение...»

Куракин упоминает и других декабристов, сохранив​ших мужественное спокойствие. Например, Николая и Михаила Бестужевых. А о подпоручике Андреевиче князь выяснил, что тот собирается бежать с дороги, но не сумел найти подходящий момент.

Да и тех, кто находится в состоянии уныния, он по​дозревает в том, что они сожалеют вовсе не о своем преступлении, а о его неудаче.

Когда же восемьдесят мятежников собрались в Чи​тинском остроге, даже самые слабые окрепли духом.

Они были среди своих.

В Благодатске жизнь шла обычным чередом.

В мае 1827 года государственных преступников пере​вели работать из-под земли на воздух. Это было хуже. Слежка тут была внимательней, они были все время на виду. И работа тяжелее. Им вручили носилки и приказа​ли таскать приготовленную рудоразборщиками руду с места рудоразбора на склад. Каждые носилки вмещали по пяти пудов руды. Каждой паре нужно было перенести за день тридцать таких носилок. Расстояние было двести шагов.

Стало быть, на каждого в день приходилось больше тонны.

«Не все могли исполнить урок, — писал Оболен​ский, — те, которые были посильнее, заменяли товарищей, и таким образом урок исполнялся. .. По новому распоряжению и время труда и тягость его увеличены почти вдвое».

В двенадцати верстах от рудника была китайская граница. Вокруг лежали места дикие и безлюдные.

Каждую весну каторжники десятками бежали с руд​ника. Их ловили. Многие с наступлением холодов сами приходили обратно. Государственным преступникам бе​жать с Благодатского рудника возможности не было. Жизнь была тяжела, иногда невыносима. Но они терпе​ли, ибо надеялись.

Очень важно, сопоставляя разные воспоминания, вос​создать максимально приближенную к истине картину. Безукоризненно честный Басаргин, разумеется, запамя​товал, утверждая, что декабристы собирались построить лодку уже после захвата Читы. Тут Завалишин сущест​венно его поправляет. Лодку — а имелась в виду боль​шая барка — должны были приготовить еще до событий, С другой стороны, показания Басаргина о том, что по​бегу должны были предшествовать разоружение карау​ла и арест офицеров охраны, безусловно, ближе к дей​ствительности, чем версия Завалишина — побег во время прогулки и купания.

Очевидно, в остроге обсуждались разные варианты и за окончательный принимался наиболее реалистичный.

В отличие от других воспоминаний, мемуары Зава​лишина дают массу деталей, свидетельствующих о тщательной продуманности плана побега.

«Предположим даже, что где-нибудь оповещение на​столько бы опередило лодку с бежавшими, что люди с покоса и успели бы собраться, но в это время ружья ни у кого не бывают в исправности, да нет и пороху и свинцу, чем все заправляются только ко времени отправ​ления на зверопромышленность, т. е. к Покрову. А между тем весь вред, который только и могли нам сделать, со​стоял в том, что стали бы стрелять в нас с берега; но мы уже решились, что сколько бы ни убили и ни ранили из пас, остальным продолжать плавание, предпочитая да​же гибель на Амуре сдаче в руки, преследующих; пресле​дование же на воде было невозможно: ниже Читы тогда не было больших лодок ни даже плотов потому, что только в одной Чите, где сухопутная дорога из Верхнеудинска подходит к водяному пути, и производится перегрузка с телег на плоты и лодки летом и на сани зи​мой... Таким образом, опасность для нас в стрельбе с берега существовала для нас только... в течение каких-нибудь 5 или 6 дней, которые нужны были, чтобы про​плыть Шилкинский завод, а там не только преследование берегом, чтобы стрелять в нас, но даже извещение двух единственных, дальнейших обитаемых мест казачьих по​селений в Горбице и на Усть-Стрелке было невозможно а отсутствием всякого сообщения с ними летом.

Итак, каких-нибудь 5—6 дней риска и опасности от​деляли нас от свободы! Можно представить себе, сколько обольстительного представляло поэтому подобное предприятие!

Был ли реален план побега?

Даже абсолютно трезвый и реалистически мыслящий Розен писал: «С караулом было бы нетрудно справить​ся, солдаты были нам очень преданы, они волею или не​волею передали бы свое оружие, следовательно, из ост​рога могли бы освободиться и выйти из ворот частокола и из селения...»

Правда, Розен считал, что возможна эффективная по​гоня за беглецами, но подробные расчеты Завалишина, которые подкрепляются мнением Басаргина, опровер​гают его опасения.

Вооруженный захват Читы, как справедливо говорит Басаргин, не представлял особых трудностей. Среди сол​дат охраны было много сосланных из армейских частей за всякие провинности. Они не были лояльны правитель​ству и серьезного сопротивления не оказали бы.

Были ли вокруг воинские силы, способные прийти на помощь читинскому коменданту?

С этими силами дело обстояло так. Еще в 1826 году Лавинский, обдумывая надежные способы охраны пре​ступников, писал Дибичу о войсковых возможностях Нерчинского края: «В Селенгинске находится половина 7 роты Иркутского гарнизонного полка, в коей считает​ся рядовых 91 челов.. (Из них ежедневно в карауле по 8 постам употребляется 24 человека.) Там же артиллерий​ского гарнизона — 55 человек. В Верхнеудинске инвалидная команда состоит из 123 человек. (Из них еже​дневно в карауле на 19 постах 58 человек.) В Нерчинске инвалидная команда из 150 человек. (Из них ежедневно в карауле на 12 постах 36 человек.)

Соображение сие представляет возможность из упо​мянутых инвалидных команд составить, хотя бы на вре​мя, отдельную команду из 150 человек таким образом.

а) Находящуюся в городе Селенгинске полуроту гар​низонного полка из 91 человека перевести в город Верхнеудинск, а вместо караула в Селенгинске содержать токмо самые необходимые Артиллерийским гарнизонам, там находящимся.

б) Из Верхнеудинской инвалидной команды взять 91 человек для Нерчинских заводов, а посты, ими занимаемые, содержать таким же числом гарнизонных солдат по переводе их из Селенгинска.

в) Из Селенгинской команды в город Нерчинск взять 59 человек, которые вместе с взятыми из Верхнеудинска составят 150 человек для Нерчинских заводов особой команды».

Этот войсковой пасьянс был вызван тем, что некото​рые части, как, например, полурота Иркутского гарнизон​ного полка, были совершенно небоеспособны.

Таким образом, набрав с трудом 150 человек для охраны государственных преступников, Лавинский совер​шенно оголил край.

В случае разоружения декабристами охраны сколько-нибудь значительных воинских частей не было вокруг на пространстве в сотни верст.

Солдаты горного батальона — плохо обученные и во​оруженные— были разбросаны по рудникам.

От Читы до Иркутска гонец, выехавший в день пред​полагаемого восстания, мог добраться за две недели.

Но для того чтобы перебросить в Читу из Иркутска сколько-нибудь значительный воинский контингент, по​надобилось бы самое меньшее месяц—для кавалерии, а для пехоты, перебрасываемой на подводах, — и того больше.

Если учесть, что декабристам для сборов, ремонта судна —в случае необходимости, — погрузки и отплытия нужно было буквально несколько дней, то в запасе у них до прибытия карательного отряда оставалось больше ме​сяца. Они давно бы уже плыли по Амуру — вне досягае​мости для русских властей.

Психологическая реальность побега не вызывала со​мнений у людей, прекрасно знавших читинских узников.

Матвей Муравьев-Апостол, живший в это время на поселении в Вилюйске, вспоминал: «Раз зашел ко мне наш комиссар. Я заметил, что он имеет мне что-то сооб​щить, а между тем не высказывается. Вследствие настоя​тельной просьбы моей не скрывать от меня полученной им вести, он предупредил меня, что дошедший до него слух несомненно встревожит и огорчит меня. Ему писали из Якутска, что в Иркутске пронесся слух, будто товари​щи мои, заключенные в Читинской тюрьме, силою вырва​лись из острога и бежали. Само собой разумеется, до ка​кой степени смутил и огорчил меня его рассказ. Вспомнив о задушевных друзьях и близких моих родственниках, находящихся в числе читинских узников, я впал в не​сказанную тоску. Хотя я и силился успокоить себя тем, что слухи эти ложны и преувеличены, но, с другой сто​роны, приняв в соображение тяжелую участь, постигшую людей в том возрасте, когда кипят страсти, чувствуется избыток сил душевных и самое отчаянное предприятие кажется осуществимым, я приходил к горькому заклю​чению, что в этих слухах есть и доля правды».

Побег был реален и психологически оправдан.

Но, кроме всего прочего, для побега были необходимы деньги. И большие деньги. Ведь при благополучном. ис​ходе побега отнюдь не всякий американский шкипер согласился бы везти, поить и кормить десятки людей да​ром. А по прибытии в Америку тоже надо было долгое время на что-то жить. Ведь связаться с родственниками в России было совсем не легко.

Наличных денег у тех жен государственных преступ​ников, которые уже были в Чите или должны были при​ехать, оставалось очень мало. В Иркутске их подвергали обыску и большую часть денег, в соответствии с инструк​цией, отбирали.

30 июля 1827 года Лавинский доносил Дибичу об изъ​ятии денег у Нарышкиной и Ентальцевой: «Через наряженную комиссию освидетельствовали имущество их, и оказалось наличными денег у Нарышкиной 6000 руб., а у Ентальцевой 19.65 руб., из числа коих выдано на про​гоны и путевые издержки до Читинского острога: первой 1000 руб., а последней 465, а остальные сданы для хра​нения в Иркутское уездное казначейство».

Жене Никиты Муравьева из 5320 рублей, бывших у нее «на прогоны, одежду и питание», дали с собой 750 рублей.

Жене Василия Давыдова — 600 рублей.

А путь от Иркутска до Читинского острога был даль​ний и дорогой.

Денег в Чите было мало.

Бежать без денег было невозможно.

Получить деньги можно было только из России — тайно.

И был еще один вопрос — как посмотрят на эти планы те самые родственники, которые должны были дать деньги и впоследствии помогать беглецам.

Речь, естественно, шла о родственниках богатых де​кабристов.

Вопрос этот был совсем не ясен.

Полина Анненкова вспоминала о том времени, когда декабристы еще сидели в крепости: «Между тем у меня появилась очень смелая мысль, которую я решила при​вести в исполнение, это увезти Ивана Александровича за границу. А случай познакомил меня с одним немцем, ко​торый продавал мне свой паспорт за 6 тысяч рублей. Беспрестанно бывая в крепости, я познакомилась там со многими и узнала, что вывести оттуда Ивана Александровича было бы не так трудно, как казалось сначала. Потом мы могли сесть на купеческое судно и с помощью паспорта, под чужим именем пробраться далее. Но для этого необходимы были деньги, и много денег, а у меня их не было». Когда же она обратилась за помощью к матери своего жениха, то произошло следующее: «...Ко​гда я стала говорить ей о своем намерении увезти Ивана Александровича за границу и просить в этом ее содействия, она откинулась назад в своем кресле и отвечала: «Мой сын беглец, сударыня?! Я никогда не соглашусь; на это, он честно покорится своей судьбе».

Все эти проблемы требовали решения. А решить можно было, только связавшись с Россией — тайно и надежно.

Письма декабристов и их жен, отправляемые почтой, тщательно просматривались. Тут нужен был курьер.

До осени 1827 года такой возможности у читинских уз​ников не было.

4 июня 1827 года сенатор князь Куракин писал шефу жандармов из Тобольска: «Генерал! Получив донесение о прибытии в Тобольск двадцатой партии арестантов, в числе которых находилось трое государственных преступ​ников — бывшие офицеры Черниговского пехотного пол​ка, — я отправился секретно в тюрьму, сопровождаемый одним полицмейстером, которому отдал соответствующие распоряжения... Сознаваясь, что они не имели никакого права на милосердие государя, они все трое очень горе​вали по тому поводу, что с более виноватыми было поступлено менее строго: их везли на почтовых и пригово​рили к каторжным работам на срок, тогда как они шли пешком в цепях в течение девяти месяцев, будучи сме​шанными с убийцами и разбойниками с большой дороги и имея, сверх того, в перспективе сделать таким же об​разом еще 430б верст, а также, что они осуждены на по​жизненные каторжные работы... Я излагаю все эти по​дробности, генерал, потому, что дал Вам обещание ничего от Вас не скрывать, а Вы обещали мне не утомляться чтением этих подробностей, как бы мелочны они ни были.

Не входя в подробности тех приемов, которые я упо​треблял для того, чтоб раскрыть их сокровенные чувства как в отношении того, что могло их вовлечь в этот ужас​ный заговор, так и для того, чтобы заставить их в этом раскаяться, — я ограничусь сообщением Вам результатов и сделаю это по чистой совести. Все трое в общем удру​чены своим положением. Последнее очень естественно, так как положение это ужасно, но не в этом дело.

Самый старший из них, по имени Соловьев, бывший барон и штабс-капитан, несомненно тот из троих, который испытывает искренние и истинные угрызения совести: он не позволил себе ни одной фразы, ни одного сло​ит, ни одного оправдания (последнее было бы и невоз​можно),— даже извинения, чтобы уменьшить свое преступление... Прибавлю, что один вид этого несчастного показывает искренность его признаний, так как он не мог пи слушать меня, ни мне отвечать, не обливаясь слезами. Второй, по имени Сухинов, бывший поручик (участник последней войны против французов до вступления в Па​риж, получивший 7 ран), сознавая, что заслужил свою участь, старался ослабить свой поступок, выставляя на вид тиранство полковых командиров, бригадных и диви​зионных генералов, — тиранство, которое, приводя в от​чаяние, было причиною его несчастия и вовлекло его в заговор с тем большей легкостью; о существовании же заговора он не знал еще за несколько месяцев до собы​тия. На мой вопрос о цели, которую он себе ставил, при​соединяясь к заговорщикам, он брал бога в свидетели, что у него не было никакого злого умысла против особы покойного императора, но что их целью было просто приобретение свободы. „Свободы! — возразил я ему: -— Мне это было бы понятно со стороны крепостных, кото​рые ее не имеют; но со стороны русского дворянина?.. Какой еще большей свободы может желать он, чем той, которою мы все пользуемся благодаря нашим монархам со времен Екатерины Великой до наших дней!" На этом он замолчал, перестав жаловаться на свое несчастие...»

Сенатору князю Куракину не пришло в голову, что человек может рисковать всем не ради личной своей сво​боды, но свободы других, крепостных, например.

Этой простой вещи многие не могли понять. Люди ис​кали в замыслах мятежников личные виды, как тогда говорили, и, естественно, приходили в недоумение: зачем русскому дворянину печься о свободе? Зачем князю Вол​конскому, владельцу обширных поместий, обладателю; тысяч крепостных, ввязываться в рискованный заговор? Чтобы стать из генерал-майора генералом-от-инфантерии? Но он и так бы дослужился до высоких чинов... He понятно.

Николай прежде всего сказал арестованному Трубецкому: «Что было в этой голове, когда вы, с вашим именем, с вашей фамилией, вошли в такое дело? Гвардии  полковник князь Трубецкой!.. Как вам не стыдно быть вместе с такой дрянью!..»

Николай не лицемерил: он был искренне поражен этой нелепой, на его взгляд, ситуацией.

Да что Николай! Полковник Булатов, храбрый и честный человек, попавший в заговор по стечению обстоятельств, был уверен, что Трубецкой хочет узурпировать русский трон.

Всем этим людям оказалась недоступна такая ясная формула Радищева: «Я взглянул окрест меня — душа моя страданиями человечества уязвлена стала».

Но как бы то ни было — спасибо Куракину. Благо​даря ему мы знаем, что Сухинов после многомесячного пешего кандального пути обличал перед ревизором ца​рившую в армии несправедливость и толковал ему о до​стижении свободы.

В это же время — возле Тобольска — черниговцев до​гнала Елизавета Петровна Нарышкина, ехавшая в Читу к мужу.

В разговоре Сухинов сказал ей, что менее всего ду​мает о смирении и покорности.

Нарышкина уговаривала черниговцев терпеть, гово​рила о скором облегчении, когда придут они в Нерчинск. Дала им триста рублей.

До Нерчинска оставалось им идти четыре тысячи верст.