10

Действительный статский советник Горлов не спал в ночь с 29 на 30 августа.

Вечером он отдал приказание приготовить судно для перевозки преступников через Байкал. К Байкалу уже отправлен был полицейский офицер.

Но теперь, ночью, Горлову пришла другая мысль.

Он был волею судьбы — в отсутствие военного и граж​данского губернаторов — самым главным в Иркутске и губернии. Вся власть была в его руках. Так не попы​таться ли облегчить участь этих людей? .. Он еще раз просмотрел предписания военного министра. О том, что государственные преступники должны быть отправлены в Нерчинск, не было сказано ни слова. Разумеется, он прекрасно знал, что именно в Нерчинском крае должны очи быть водворены, что там уже делаются приготовле​ния. .. Но раз нет прямых слов в предписании, то что мешает ему, Горлову, сделать вид? .. Государственных преступников велено употребить в каторжные работы. Но и работа на солеваренных и винокуренных заводах под Иркутском тоже каторжная работа. Там каторжные и работают.

Так не отправить ли их на заводы? Пока в Петербур​ге разберутся, время пройдет, и — чем черт не шутит — Трубецкой и Волконский с товарищами так и останутся здесь. А ведь это все же не Нерчинские рудники... Рискнуть?

Но ведь кончиться может плохо. Ведь если потом дой​дет до Лавинского, что он, Горлов, уже приказал судно готовить, так не отговориться будет незнанием. Так что же делать?

Страшно? А что же клятвы его масонские? Толки о справедливости и чести? Какая же им, клятвам и толкам этим, цена, ежели страх пересиливает? И ведь не казнь ему, Горлову, грозит, не каторга, а всего-навсего непри​ятности по службе. А эти неприятности он и так уже накликал, освободив их от оков... Но ведь уволят со службы — жить будет нечем. И сыну жить будет нечем. Но Нерчинские рудники?.. Он знал, что это такое.

Рано утром он приказал послать нарочного с отме​ной прежнего приказания.

На другой день после своего прибытия осужденные были отправлены по близлежащим заводам. Отношению к ним первого человека в губернии охотно после​довало и более мелкое начальство.

Лица, не одобряющие такое попустительство, до вре​мени затаились. Но когда в Иркутск вернулся граждан​ский губернатор Цейдлер, а осужденные были отправ​лены в Нерчинск, лица эти — во главе с комендантом Покровским — начали действовать. Предпринятое По​кровским следствие выяснило, как содержались в заво​дах декабристы.

«. . .Во время бытности государственных преступни​ков в заводе поручик Хоткевич обще с винокуром Смир​новым имели с преступниками большие связи, такие, что не только ходили к ним каждодневно в квартиру и бес​престанно упражнялись в гуляниях по заводу, езде на дровнях Смирнова, но не один раз уезжали на уляхинскую мельницу и усольский остров с песенниками из ра​бочих. Хоткевич давал преступникам для постройки до​му рядового Никитина. Смирнов же сверх сего 17 числа сентября минувшего года уезжал из завода с преступ​ником Давыдовым, мещанином Ситниковым и рабочим, находившимся у Смирнова в прислугах. ...по подорож​ной, в проезде коих утверждают стоящий на бикете ря​довой Матвеев и Еловский станции ямщики Григорий Носков и Захар Арсентьев, которые возили их в двух повозках до Урикского селения, и сии последние удостоверяют, что до Урикского селения поехали по дороге, лежащей к Хомутовскому селению, а потому, надобно полагать, имели свидание с преступниками, находивши​мися в Николаевском заводе. 18-го числа по возвраще​нии к Еловской станции отвезены в завод теми же ямщиками и во все время бытности преступников в заводе не были употребляемы ни в какую работу».

Поездки Давыдова были отнюдь не праздными. 10 сентября в Иркутск приехала княгиня Екатерина Ивановна.

Она поселилась в доме городского головы Кузнецо​ва. Кузнецов сразу же пригласил к себе Жульяни, знакомого княгини по Петербургу.

Жульяни, поговорив с княгиней, отправился к Горло​ву, и тот подписал ему подорожную до Александровско​го завода. Приехав в завод, он сообщил Давыдову о прибытии Трубецкой и просил известить князя Сергея Петровича. Давыдов со Смирновым отправились в Ни​колаевский завод к Трубецкому. Жульяни ждал в Алек​сандровском. Вернулся Давыдов на следующий день — 18 сентября, а Жульяни отбыл в Иркутск с нужными сведениями. Так была подготовлена поездка в Николаев​ский завод Екатерины Ивановны и Воше.

Все это было явным нарушением законов.

Они приехали в завод 19 сентября.

Екатерина Ивановна осталась ждать в тележке, а Воше в сопровождении ямщика пошел искать избу ссыльных.

Он толкнул низкую дверь и остановился, всматри​ваясь в полумрак. Когда глаза привыкли, он увидел стоящих посредине комнаты двух высоких людей. В од​ном из них он узнал Трубецкого.

Трубецкой и Волконский услышали голоса на улице, но из суеверного чувства удержали себя и не бросились навстречу.

Воше всмотрелся в худое загорелое лицо князя Сер​гея Петровича, увидел у того слезы на глазах и сказал:

— Князь, я привез вам княгиню...

И тоже заплакал.

12

Более-чем через год после событий, о которых идет речь, 17 ноября 1827 года, канцелярия генерал-губерна​тора Восточной Сибири завела «Дело о коллежском ре​гистраторе Петрове, сделавшем навет на некоторых госу​дарственных преступников».

Дело это началось с доноса коллежского регистра​тора Петрова, отправленного непосредственно императору.

«1 октября 1827.

Всеавгустейший Монарх! Всемилостивейший Государь!

Прослужа в службе Вашего Императорского Величе​ства 27 лет с надлежащею ревностию выполняя обязан​ность за что и награжден чином Коллежского регистра​тора и ныне всегда горя любовию к своему отечеству имея всегда в твердой памяти оказанную Монаршую милость блаженной памяти императором Павлом Петрович чем освобождением меня от ига рабства, не мог преминуть и даже вменял себе в преступление чтобы Всеподданнейше Вашему Императорскому Величеству не открыть о нижеследующих у сего пунктах ..»

Рассказав далее о том, как, встретив год назад под Иркутском провозимых государственных преступников он слышал крамольные их речи, этот верный слуга отечества из бывших крепостных, дослужившийся до чина, сообщает: «... Следуя я из Илчинского завода в город Иркутск и на пути взашел описанных выше обстоятельствах в разговор с ехавшим вместе человеком, который с своей стороны объявил, что ему по одному чудному случаю досталось в руки письмо, писанное преступником Оболенским в ответ на письмо ж к одному довольно знатному чиновнику и что он побуждаясь долгом верноподданного избрал все возможные средства то письмо представить на усмотрение Вашего Императорского Величества, но оказанные милости и уважение тех зло​деев и видя уже на опыте каким гонениям может он быть подвергнут, сего выполнить не имеет никакой воз​можности, а потому и просил меня избрать какой-либо случай... Означенный выше человек (именовать кото​рого здесь не подвергнув величайшему гонению и даже самой смерти ежели о сем как-либо откроется невозмож​но) кроме выше прописанного достоверно знает как упо​мянутые злодеи чертили планы находясь поблизости го​рода Иркутска по винокуренным заводам и как он имеет подход ко многим знатным особам, то и имеет достоверные сведения о возобновлении здесь тайного общества кото​рое уже ныне делает, важные действия которые вероятно могут причинить много вреда хотя и не скоро, а особен​но в таком месте где народ большею частию испорченной нравственности и на все злодеяния легко может решить​ся. ..»

Донос этот до императора не дошел, а попал в руки местных властей и вызвал некоторое волнение.

Началось следствие.

Но прежде чем говорить о ходе его, стоит обратить внимание на один любопытный штрих — в доносе Петрова упорно говорится о связях преступников со «знат​ными чиновниками», «знатными особами» и о том, что разоблачители преступных козней подвергаются в Ир​кутске гонениям и даже рискуют жизнью.

Такой представлялась маленькому озлобленному чиновнику ситуация в сибирской столице.

Что же обнаружило следствие?

Следствие прежде всего отыскало того таинственного человека, на которого ссылался Петров. И выяснилось, что Петров все представил в превратном виде.

Человека звали Григорий Андреевич Цветаев. Был он из дворовых людей. В Сибирь его сослали за побег, наказав при этом розгами. Был он человеком грамотным. В Иркутске «занимался вольнонаемно письменными делами в Казенной палате». Обучал грамоте детей.

И вообще, насколько в писаниях Петрова и во всем его поведении виден человек злобный, с ясной повадкой канцелярского крючкотвора и мошенника, настолько доброе впечатление производит Цветаев.

О доносах он, судя по всему, не помышлял. В историю эту завлекли его обстоятельства.

Как служащий Казенной палаты был он в сентябре 1826 года — вскоре после распределения осужденных по близ Иркутска лежащим заводам — прикомандирован к; ревизору Попову, который следил за содержанием де​кабристов.

Вместе с Поповым приехал он в Александровский зав вод, где содержались братья Борисовы, Артамон Муравьев и Василий Давыдов. По приказанию Попова он должен был проверять канцелярские книги завода, в тощ числе Горный журнал, представленный управляющим Ильей Андреевичем Петуховым.

И между страниц Горного журнала наткнулся на письмо Оболенского Петухову. Так что в этой части доноса Петров не лгал.

Дальше было так. Находившийся в это время на заводе Петров ночевал в одной комнате с Цветаевым и увидел письмо. Когда Цветаев вышел, Петров схватил письмо и стал читать. Вернувшись, Цветаев письмо отобрал, но дошлый регистратор уже понял, чем дело пахнет. Он стал шантажировать Цветаева, подбивая его на донос. Цветаев обещал донести. Но так и не сделал этого. Единственно, что он сделал, — под давлением Петрова взял себе письмо. И тогда — через год — Петров написал свой донос.

На следствии Цветаев отдал хранившееся у неге письмо Оболенского.

«Касательно ж какие планы чертили на винокуренных заводах преступники, — показывал Цветаев, — действительно ли они чертили здесь или еще прежде не знаю, а только в сентябре или октябре месяцах прошлого года будучи я по знакомству с людьми статского советника Горлова видел, как жена преступника Трубецкого приезжала к нему и привезла две ландкарты или карты, которые я с другой комнаты видел, как они сматривали, при коих находились две тетради примерне по дести, но что в них написано, а также равно к чему служить могут и планы не знаю».

Стало быть, отметается только безумное утвержде​ние Петрова о возобновлении тайного общества, которое уже действует.

Письмо Оболенского действительно существовало — оно подшито к делу. Планы, которые видел Цветаев в руках государственных преступников на Александровском заводе, — проект церкви, которую Муравьев и Давыдов собирались построить в заводе на свой счет.

Остается показание Цветаева о картах, которые Ека​терина Ивановна Трубецкая рассматривала вместе с Горловым.

Не верить Цветаеву нет оснований. Ведь все осталь​ное он не выдумал. И маловероятно, чтобы он стал вы​думывать такую необычную ситуацию, как совместное изучение географических карт — ландкарт — женой государственного преступника и председателем губернского правления. Если бы о ком другом шла речь, можно было бы усомниться. Но Горлов, старый знакомец Тру​бецкого и Волконского, единомышленник-масон, приятель Батенькова, приказавший в нарушение законов раско​пать преступников, — Горлову Трубецкая могла дове​риться.

Что было целью этих географических занятий?

В тот момент казалось, что вопрос о местопребывании восьми декабристов, осужденных по первому разряду, решен. Сами они готовились к длительной жизни в окрестностях Иркутска. Стало быть, обсуждать с картой дальнейший путь не было оснований.

Предметом разговора Трубецкой и Горлова над ланд​картой могло быть только одно — побег.

Княгиня Екатерина Ивановна с ее твердостью и ре​шительностью не склонна была оставить мужа навсегда в этих богом забытых местах. Идею побега она об​думывала тщательно и всесторонне.

Но именно исследование карты и должно было ее убедить, что бежать из Иркутска невозможно. Некуда было бежать. Путь в Россию был закрыт. Путь в Китай был неимоверно труден и, главное, бессмыслен — китай​цы либо убивали беглецов, либо выдавали их русской приграничной страже.

Мысль о побеге пока надо было оставить.

Это происходило в двадцатых числах сентября 1826го да, ибо Трубецкая приехала в Иркутск 16 сентября и первые дни ей было не до ландкарт, а Воше уехал из Иркутска не позднее 25 сентября.

Княгине Екатерине Ивановне необходимо было вы​яснить возможности побега до отъезда Воше и с ним сообщить в Москву и Петербург.

Известия Воше повез неутешительные.

Но Воше еще не доехал до Нижнего Новгорода, а уже ситуация, как мы увидим, совершенно изменилась.

Наступил октябрь 1826 года.

И только через год коллежский регистратор Петров, учуяв своим крысиным чутьем, что положение Горлова пошатнулось и он уже не страшен, подал свой донос, в котором все замыкалось на Горлове.

Следствие по делу о письме Оболенского и ландкар​тах кончилось не в пользу доносчика. Ведь для Лавинского дать ход делу — значило признать, что еще год назад государственные преступники что-то затевали, а он, генерал-губернатор, все это проморгал. Лавинский не мог на это пойти.

Показания Цветаева были объявлены результатом его глупости. Хотя он был явно не глупец.

И Петров, и Цветаев были посажены на время под арест.

Но осенью 1826 года уже шло другое следствие. Следствие по делу действительного статского советника Горлова, попустительствовавшего государственным пре​ступникам. Эпизод с ландкартами там не всплывал, но зато всплыло многое другое.

14

Пока Воше скакал в Москву, в Иркутске все неожиданно и печально переменилось.

Вернувшийся в Иркутск в середине сентября гражданский губернатор Цейдлер, поразмыслив, понял, что контролировать положение он не может. На первый взгляд, все было спокойно: его доверенные на заводах внимательно следили за поведением ссыльных. Охрана была вполне достаточная. Общение с другими каторжниками им было строжайше воспрещено.

И все же. . .

Цейдлер знал, сколько в Иркутске и на заводах людей, сочувствующих преступникам. Они уже проявили себя в дни их прибытия. За всеми людьми не уследишь.

А главное — жены. Княгиня Трубецкая уже здесь. Скоро прибудут и другие. Давая им разрешение, государь, конечно, проявил похвальное человеколюбие, рассуждал Цейдлер. Но в какое положение поставил местные власти! Родня княгини Трубецкой, урожденной графини Лаваль, и родня ее супруга остались при своих чинах, деньгах и титулах. Ссориться с этими гоcподами? А если не ссориться, значит, попустительствовать. А если попустительствовать, к чему это может привести?

Сестра князя Волконского, ныне государственного Преступника, прислала на жительство в Иркутск своего отпущенника Павлова.И не успел этот Павлов обжиться в Иркутске, как уже нашел способы незаконно проникать в завод, где содержался Волконский, и, минуя охрану и всех ревизоров, передать ему вещи и письма.

Генерал-губернатор Лавинский писал, узнав об этом происшествии: «Человек сей, может быть, для того, собственно, в Иркутск отправлен, дабы получать и пересы​пать через него какие-либо сведения и т. п., следовательно, в предупреждение сей неуместности я полагал бы выслать его обратно».

Павлова выслали. Но где гарантия, что в Иркутске не поселилось уже тайным образом несколько таких комиссионеров?

А жены—с деньгами, связями, влиянием — станут направлять действия и здешних, и приезжих доброхотов. И что из этого выйдет?

«При теперешнем распределении преступников по заводам жены могут иметь сообщение посторонними путями и даже получать и посылать своих доверенных людей и находить способы к доставлению писем и делать тому подобные самовольные поступки, которых и за строжайшим надзором предупредить не предстоит возможности»,—в тревоге писал Цейдлер Лавинскому.

Мятежников, поселенных Горловым в окрестностях Иркутска, следовало немедля отправить в Нерчинск.

Лавинский и Секретный комитет полагали так же.

Из этого перемещения могла выйти и еще одна польза — жены крепко должны были задуматься перед новым путешествием в места еще более дикие и опасные.

2 октября 1826 года фельдъегерь из Петербурга до​ставил Цейдлеру распоряжение Секретного комитета и инструкцию, как содержать государственных преступников. Из бумаг этих Цейдлер с некоторым ужасом понял, что в Петербурге государственных преступников считали уже отправленными в Нерчинские рудники.

Перемена судьбы была неожиданна для декабристов. Вот как это выглядело в случае с Оболенским и Якубовичем

«Вечером 5-го октября, — вспоминал Оболенский, в то время, когда мы играли в шахматы, входит урядник Скуратов и объявляет нам, чтобы мы собирались в дорогу и что нас велено представить в Иркутск. Пер​вая мысль товарища была, что манифест прислан с фельдъегерем и что нас зовут в Иркутск, чтобы объявить высочайшую милость. Я молчал, но думал противное и начал укладывать все, что можно было поместить наши чемоданы.. . Мой товарищ решительно не хотели брать ничего с собою, в полной уверенности, что он скоро, на возвратном пути, легче и удобнее сможет заехать в Усолье и взять с собою все, что ему покажется нужным для обратного пути. Молча я делал свое дело: уложил наши чемоданы, но никак не мог уговорить товарища взять медных 25 рублей, которые остались на руках хозяйки до предполагаемого нашего возвращения. Тройки прибыли; при каждом из нас посадили по два казака, на третьей тройке нас провожал урядник Скуратов. Я указал молча Якубовичу на наш конвой, но он рукой, говоря: «Вот услышишь, тогда поверишь», на передовую тройку и поскакал. Таким образом продолжали мы путь до Иркутска. В самую заутреню 6 октября мы въезжаем в город. Якубович не перестает махать белым платком; наконец едем далее, проезжаем весь город, нигде не останавливаясь; белый платок перестает развеваться; выезжаем наконец за город и на четвертой версте видим здание, окруженное войском: тут были и казаки, и пехота; часовые расставлены везде. Это были казармы казачьего войска. Въезжаем двор; Якубович соскочил с телеги; его встречает Андрей Николаевич Пирожков. Недолго задумывался наш кавказец: «Помилуйте, Андрей Иванович, — говорит он ему, — у вас здесь собрана и пехота, и кавалерия; где же ваша артиллерия?» Андрей Иванович не мог не улыбнуться, но молча протянул нам руку, повел в верхний покой, где мы нашли князей Трубецкого и Волконского; тут мы узнали истинную причину нашего приезда - нас отправляли в Нерчинские рудники».

Распорядившись везти ссыльных в Иркутск ночью Цейдлер надеялся, что княгиня Трубецкая об отъезде их за Байкал узнает поздно — когда они будут далеко. Oн надеялся, что внезапное исчезновение мужа и его товарищей отрезвит княгиню и отвратит от мысли следовать за ними в Нерчинск.

Не тут-то было..

Цейдлер писал Лавинскому: «Хотя были взяты все меры предосторожности, чтобы Трубецкая о том не узна​ла, однако она была извещена о сем каким-то человеком (о котором не премину узнать) и, вскочив с постели, бро​силась пешком по городу, забежала на гауптвахту, по​том в полицию, но, не найдя там преступников и узнав, что в казачьей полковой, побежала туда и, встретя там повозки, ехавшие из города с преступниками, броси​лась вперед лошадей, но Трубецкой тут же ее успокоил и был уведен, после чего она прибежала ко мне в дом в таком отчаянном состоянии, что я не решился отка​зать ей съездить на первую от Иркутска станцию в со​провождении чиновника, дабы, простившись с мужем, тот час же возвратилась».

Если до сих пор декабристы могли надеяться и на​деялись на амнистию, ждали со дня на день — как Якубович— фельдъегеря с манифестом, то теперь они по​няли, что на милость Николая рассчитывать им нечего. Они могли надеяться только на самих себя.

6 октября 1826 года их в спешке, под сильным кон-поем повезли к Байкалу.

16

6 октября 1826 года гражданский губернатор Иркут​ской губернии Цейдлер доносил генерал-губернатору Восточной Сибири Лавинскому, находящемуся в Петер​бурге и заседающему в Секретном комитете: «Преступ​ники, по снабжению некоторых из них казенною одеж​дою, отправлены мною в двух партиях на 10-ти почто​вых подводах с употреблением казенных прогонов и обыкновенного довольствия из экстраординарных сумм, и при двух казачьих офицерах, четырех урядниках, че​тырех жандармах и осьми казаках для надзора за ними в Нерчинский завод; для местного надзора назначен Верхнеудинский квартальный надзиратель Козлов, как чиновник, известный по своей благонадежности. С на​ставления, данного ему, также и Горному Управителю Благодатского рудника, на котором они должны быть помещены, при сем честь имею представить в списках». Инструкция, данная Козлову, звучала так:

«1. Преступники сии должны быть содержимы и употребляемы как ссыльно-каторжные и во всем обхо​диться с ними как с подобными сему классу людьми.

2. Наблюдать, чтобы они не имели никаких связей с прочими ссыльными кроме необходимых, не заводили скопищ, не вели разговоров на иностранных языках, не имели у себя сборищ и' вообще вели бы себя как тре​бует порядок заводской.

3. Надзор ваш простирается во время свободное от работ; во время же работы имеет таковой горное начальство.

4. Переписку между ими не дозволять и строго им воспретить, а если они желают писать родственникам или женам, то письма таковые должны вручать вам, а мы запечатав их в конверт имеете присылать ко мне; но строго воспрещается, чтобы прекращены были все другие пути к переписке с кем бы то ни было.

В наставлении горному начальству Благодатского рудника говорилось:

«Употреблять их в настоящие горные работы в две смены по четыре человека, размещая оных по разным выработкам, так чтоб они не имели между собой сви​дания, ставя в работу каждого из них с надежным человеком, коему и отдавать его на руки... Иметь не​усыпное наблюдение, чтобы они не имели никаких свя-1гй с обращающимися в тех же работах преступниками, чтобы, не могли получать через них или через кого-либо крепких напитков, писем, записок или денежного посо​бия».

В обеих инструкциях появился новый момент — стремление изолировать государственных преступников от обыкновенных каторжан, не допустить влияния политических на уголовных.

Когда Цейдлер пишет: «чтобы… вели бы себя как требует порядок заводской», то он пишет заведомую ложь. Заводской порядок вовсе не предусматривал изо​линию одних преступников от других.

Эти требования диктовала мысль о декабристах как возможных возмутителях каторжан. Боялись бунта в Восточной Сибири.

Выпроводив из Иркутска восьмерых декабристов, Цейдлер мог бы вздохнуть, если бы не Трубецкая.

Екатерина Ивановна умоляла, настаивала, требовала, чтоб ей разрешили ехать вслед за мужем.

«Трубецкая, быв несколько раз у меня в доме, была примерно убеждаема, чтоб переменила свое намерение, но ни картина жизни, ни судьба будущих детей не мог​ли ее к тому убедить, и она, утверждаясь на записке, noлученной от князя Голицына, в которой изъявил он, что государь император не препятствует ей ехать к мужу, остается совершенно непреклонной. Перемену места назначения ее мужа я старался скрыть от нее, доколе не будет он на море Байкале, и, пригласив к себе в дом, объявил, на каком условии может жить с мужем. Она, услышав о том, упала на колени и с восторгом обеща​лась дать подписку, что отказывается от всего, не будет иметь даже связей с родными, готова идти пешком, лишь бы пустили ее к мужу».

Так писал Лавинскому не склонный к сантиментам Цейдлер.