Это мне Пущин намедни сказал. И тетенька тоже: "Ах, говорит, Маринька, ты еще не знаешь, какая это птица любовь: как прилетит, так и улетит". И бабенька...

- Сколько их у вас, тетенек да бабенек!

- Ох, много, страсть!

- И вы им всем верите?

- Ну, конечно! У нее была привычка повторять эти два слова: "Ну, конечно!", и она делала это так мило, что он ждал, когда она их скажет.

- Как же не верить? Надо верить старшим. Сама-то ведь глупенькая, так вот умным людям и верю. Я вся из чужих слов, как одеяльце из лоскутков пестреньких.

- А под одеяльцем кто-то прячется? - улыбнулся он.

- А вот узнайте кто, - прищурилась она, глядя на него исподлобья и тоже улыбаясь лукаво-дразнящей улыбкой. И опять блеснул тот солнечный луч, который ласкает все, на что ни упадет.

Помолчала, вздохнула, и лицо омрачилось мыслью недетскою.

- Так-то, князь. Любовь улетит, а Хо останется: оно ведь без крыльев, как червяк, ползучее, или вот как большой, большой паук, ужасный, отвратительный...

Оба замолчали и опять почувствовали, что молчание сближает их неудержимо растущею близостью.

- Ну, хорошо, - сказал Голицын, - пусть бабеньки да тетеньки как им угодно. А вы-то сами хотите, чтоб любовь улетела?

- Ну, конечно, нет! Я люблю любить крепко - не умею любить немножко.

Надо, чтобы епанча не спадала с одного плеча, а держалась на обоих твердо.

- Так, Маринька, так! - посмотрел на нее Голицын, как будто, наконец, вспомнил, узнал: "Так вот ты кто!"

- Какая вы хорошая! - проговорил уже другим, тихим голосом.

- Ну вот, нашли хорошую! Вы меня еще не знаете. Спросите-ка маменьку: она вам скажет, какая я несносная девчонка, злая, упрямая.

- Послушайте, Маринька, можно с вами говорить просто?

- Ну, конечно. Я сама люблю - просто. Этих церемоний терпеть не могу!

- Так вот что, Марья Павловна, - начал он и вдруг остановился; так же, как давеча Маринька, отвернулся, покраснел и потупился. Она посмотрела на него с любопытством.

- Не выходите замуж за господина Аквилонова, - проговорил он с внезапною решимостью.

- Это еще что? Почему?

- Потому что вы его не любите.

- Как не люблю? Жених - значит, люблю.

- Нет, не любите. Он для вас - Хо.

- Какие глупости! Человек прекрасный, почтенный, благонамеренный.

Может составить счастье всякой девушки. Это все говорят - и маменька, и тетенька, и бабенька...

- А все-таки не выходите.

- Да вам-то что? Какой чудак! И как вы смеете? Мне бы рассердиться надо, а я не умею, дура...

- Ну, простите. Не буду Не сердитесь, хорошая моя, милая, милая девушка...

Он вдруг замолчал. Взглянул на нее украдкою. Опять, как давеча, наклонилась к замерзшему оконцу и дышала на него, приложив ладони ко рту; потом начала что-то выводить пальчиком на кружке оттаявшем.

- В. Видите, В? Ведь имя вашей невесты с В?

- Какой невесты?

- Вот тебе на! Хорош жених - невесту забыл! Ай-ай-ай, разве так можно? И чего вы от меня таитесь? Я же знаю, мне Пущин сказывал: у вас в Петербурге - невеста красавица; имя - с В... Василиса, что ли? Валериан да Василиса. Вот как ладно - с одной буквы оба имени! - рассмеялась она звонко, как будто весело, а глаза были грустные.

"Почему с В? Ах, да - "Вольность", - догадался Голицын и вспомнил:

Мы ждем, в томленьи упованья, Минуты вольности святой, Как ждет любовник молодой Минуты сладкого свиданья.

- А знаете, князь, ведь это, может быть, и не так? - вдруг перестала смеяться и посмотрела на него строго, почти сурово.

- Что не так?

- Да вот, насчет любви. Не любовь спасет от Хо.

- А что?

- Не знаю, не умею сказать. Есть такие стишки - покойный папенька их очень любил:

В смиреньи сердца надо верить И терпеливо ждать конца, -

сказала тихо, но в этой тишине была такая сила, что Голицын посмотрел на нее с удивлением: только что была дитя, и вот - женщина.

В эту минуту возок, съезжая с косогора, наклонился набок и едва не опрокинулся. Маринька в испуге вскрикнула и, схватившись за ручку сиденья, положила нечаянно руку на руку Голицына. Он крепко сжал ее и наклонился близко к самому лицу ее. Она чуть-чуть откинулась, хотела отнять руку, но он не пустил.

- Marie, - послышался невнятный голос Нины Львовны за перегородкою.

Маринька прислушалась, но не ответила. И оба притаились в темноте, как дети, которые шалят.

- А у вас над бровью мушка, - прошептал он смеющимся шепотом.

- Не мушка, а родинка, - ответила она таким же веселым шепотом - Когда я была маленькой, дети дразнили меня: "У Мариньки родинка - Маринька уродинка!" Он склонился к ней еще ближе, и она еще дальше откинулась.

- Родная, родная, милая! - прошептал он так тихо, что она могла бы не слышать, если б не хотела.

- Marie, ou es tu donc, mon enfant*, - позвала Нина Львовна уже внятным, проснувшимся голосом.

_______________

* Мари, где же ты, дитя мое (фр.).

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ

С 27 ноября, когда узнали о кончине императора Александра I, в Петербурге наступила тишина необычайная. Все умолкло и замерло, как бы затаило дыхание. Театры были закрыты; музыке запрещено играть на разводах; дамы оделись в траур; в церквах служили панихиды, перезвон колоколов унылый с утра до вечера носился над городом.

Россия присягнула Константину I. Указы подписывались именем его; на монетном дворе чеканились рубли с его изображением; в церквах возглашалось ему многолетие. Со дня на день ждали его самого, но он не приезжал, и по городу ходили слухи. Одни говорили, что отрекся от престола, другие - что согласился, а правда была неизвестна.

Для успокоения столицы объявили, что государыня-мать получила письмо, в коем его величество обещал вскоре прибыть; потом, что великий князь Михаил Павлович к нему навстречу выехал. Но оба известия оказались ложными.

Курьеры скакали из Петербурга в Варшаву, из Варшавы в Петербург; братья обменивались письмами, но толку не было.

- Пора бы кончить эти любезности, - ворчали сановники.

- Когда же, наконец, мы узнаем, кто у нас государь? - выходила из терпения императрица Мария Федоровна.

- На троне лежит у нас гроб, - шептались верноподданные в тихом ужасе.

На другой день после присяги в окнах магазинов на Невском выставлены были портреты нового императора Прохожие толпились перед окнами. На портрете он был дурен, а в действительности - еще хуже. Курнос, как Павел I; большие мутно-голубые глаза навыкате; насупленные брови, торчащие густыми пучками белобрысых волос; такие же волосы на переносице; в минуты гнева вздымались они, щетинились; руки длинные, ниже колен, как обезьяньи лапы: казалось, мог ходить на четвереньках. И весь был похож на обезьяну, огромную, человекоподобную. Вспоминали, как жаловалась бабушка, императрица Екатерина Великая, на бесчинное и бесчестное поведение внучка: "Везде, даже и по улицам, обращается с такой непристойностью, что я того и смотрю, что его где ни есть прибьют. Не понимаю, откудова в нем вселился такой подлый санкюлотизм, пред всеми унижающий".

Письма свои к учителю, французу Лагарпу, подписывал: "L'aek Constantin"*. Но был не глуп, а только нарочно "валял дурака", чтоб оставили его в покое, не лезли с короною. "Деспотический вихрь", - называли его приближенные. Однажды на смотру лошадь его испугалась, шарахнулась. Выхватив палаш, он избил ее так, что она едва не издохла.

Лошадью будет Россия, а Константин - бешеным всадником. Надеялись, впрочем, что не захочет царствовать, по "отвращению природному".

_______________

* Осел Константин (фр.).

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В зале Государственного совета, в Зимнем дворце, между генерал-адъютантскою комнатою и временными покоями великого князя Николая Павловича, в восемь часов утра все еще было темно, как ночью. Высокие окна, выходившие на двор, зияли чернотой непроницаемой. Черно-желтый туман, казалось, проникал, как дым удушливо-едкий, сквозь окна и стены.

Восковые свечи в тяжелых канделябрах на длинном, крытом зеленым сукном столе, тускло горевшие, освещали только середину залы, а углы тонули во мраке; и там два больших портрета, висевших друг против друга, Екатерины II и Александра I, выступали таинственно-призрачно, как будто внучек и бабушка переглядывались, перемигивались с одной и той же улыбкой лукаво-насмешливой.

Старые сановники, в пудре, в шелковых чулках и башмаках, в мундирах, шитых золотом, блуждали как дряхлые тени, сходились, шептались, шушукались. А в самом темном углу сидели молча, не двигаясь, как три изваяния безжизненные, три вставшие из гроба покойника, - семидесятилетний министр внутренних дел Ланской, восьмидесятилетний министр просвещения Шишков и генерал Аракчеев, казавшийся вечным, без возраста. После убийства Настасьи Минкиной в первый раз появился он во дворце.

"Смерть девки отняла у него способность заниматься делами, а кончина государя возвратила ему оную", - говорили о нем.

Все уже знали, что из Варшавы прибыл курьер окончательный с отказом цесаревича, и сегодня должен быть подписан манифест о восшествии на престол императора Николая I. С минуты на минуту ждали князя Александра Николаевича Голицына с манифестом, переписанным набело. Когда открывалась дверь, оглядывались - не он ли? Высокого роста, благообразный, милый и важный старик, с полуседыми волосами, зачесанными на верх плешивой головы, с продолговатым, тонким и бледным лицом, с двумя болезненными морщинами около рта - в них меланхолия и чувствительность, - весь тихий, тишайший, осенний, вечерний, - Николай Михайлович Карамзин, стоя у камина, грелся. Все эти дни был болен. "Нервы мои в сильном трепетании. Слабею как младенец от всего", - жаловался.

Поражен был смертью государя, как смертью друга, брата любимого; и еще больше - равнодушием всех к этой смерти. "Все думают только о себе, а о России - никто". Все оскорбляло его, мучило, ранило; хотелось плакать без всякой причины. Чувствовал себя старою Бедною Лизою.

Николай поручил ему составить манифест о своем восшествии на престол.

Составил, но не угодил. "Да благоденствует Россия мирною свободою гражданскою и спокойствием сердец невинных", - эти слова не понравились; велели переделать. Переделал - опять не понравилось. Манифест поручили Сперанскому.

Карамзин огорчился, но продолжал бывать во дворце, говорил о причинах общего неудовольствия и о мерах, какие надо принять для блага отечества.

Никто не слушал его, и он замолчал, отошел. "Кончена, кончена жизнь! Умирать пора", - плакал и смеялся над старою Бедною Лизою.

Стоя теперь у камина, поглядывал издали на все с грустью задумчивой.

"Гляжу на все, как на бегущую тень", - говаривал.

Рядом шептались два старичка-сановника.

- Надеюсь, мы вас не лишимся? - спрашивал один.

- Бог знает, что с нами будет! - пожимал плечами другой. - Намедни, за ужином, Петр Петрович шампанским угащивал: "Выпьем, говорит, неизвестно, будем ли завтра живы".

- Все грустить изволите, ваше превосходительство? - сказал, подойдя к Карамзину, обер-камергер Алексей Львович Нарышкин, весь залитый золотом и бриллиантами, с лицом величаво-приветливым и незначительным, с жеманно-любезной улыбкой старых вельмож екатерининских. Весельчак, забавник, шутивший даже тогда, когда другим было не до шуток.

- Не я один, а вся Россия... - начал было Карамзин.

- Ну, Россию лучше оставим, - усмехнулся Нарышкин тонкою усмешкою. - Давеча, во время панихиды, на Дворцовой площади расшалились извозчики.

Послали унять: стыдно-де смеяться, когда все плачут о покойнике. "А чего, говорят, о нем плакать? Пора и честь знать, вишь, сколько процарствовал!" Вот вам и Россия! Бледное лицо Карамзина вспыхнуло.

- Смею думать, ваше превосходительство, что в России найдутся люди, которые заплатят долг благодарности...

- Ну, полно, мой милый, кто нынче долги платит? Что до меня, я только на одре смерти скажу: C'est la premiere dette, que je paye a la nature*, - рассмеялся Нарышкин.

_______________

* Это первый долг, который я плачу природе (фр.).

Лопухин подставил ухо и, должно быть услышав имя Лаферонне, понял, в чем дело, тоже рассмеялся, обнажая ровные, белые зубы искусственной челюсти, и тленом пахнуло изо рта его, как от покойника.

- Ну, как ваши рюматизмы, Николай Михайлович? - проговорил приятно-сиповатым голосом старик лет шестидесяти в довольно поношенном фраке с двумя звездами, с венчиком седых завитков вокруг лысого черепа, с лицом белизны удивительной, почти как молоко, с голубыми глазами, вращавшимися медленно, подернутыми влажностью, - "глаза умирающего теленка", - сказал о них кто-то. Это был Михаил Михайлович Сперанский. - А меня гемороиды замучили, - прибавил, не дождавшись ответа, и, вынув из табакерки щепотку лаферма двумя длинными тонкими пальцами руки изящнейшей, засунул табак в нос, утерся шелковым красным платком сомнительной чистоты, - на тонкое белье был скупенек, - и проговорил с самодовольной улыбкой: - Эх, был бы я молодец, если бы табаку не нюхал!

- Ну, что, ваше превосходительство, готов манифест? - спросил Карамзин, нарочно давая понять, что не сердится и не завидует.

Сперанский обратил на него свои медленные глаза с едва уловимой усмешкой на тонких губах:

- Ох, уж не говорите! Этот манифест мне вот где! - указал себе на шею. - Как объяснить необъяснимое, растолковать народу эти сделки домашние? Николай отрекается для Константина, а Константин - для Николая.

Ни в кузов, ни из кузова.

- Так что же было делать?

- Не открывать завещания, каши не заваривать.

- Презреть волю покойного?

- Мертвые воли не имеют.

- Жестокие слова, ваше превосходительство!

- Лучше слова, чем дела жестокие. Нельзя играть законным наследием престола, как частною собственностью. Если покойный государь хоть сколько-нибудь любил свое отечество, которое в двенадцатом году дало ему такие неоспоримые доказательства своей преданности, то как мог он подвергнуть Россию... Ну, да что говорить! Последние десять лет превосходят все, что мы когда-либо о железном веке слышали... А впрочем, может быть, "все к лучшему", как ваше превосходительство говорить изволите.

Карамзин молчал. Слезы обиды за друга, за брата любимого кипели в душе его, и он с трудом их удерживал. Облокотившись о мрамор камина, опустил голову и закрыл глаза рукою.

- Нездоровится, ваше превосходительство? - спросил Сперанский.

- Да, голова болит. Должно быть, от нервов. Нервы мои в сильном трепетанье...

- Это нынче у всех. От погоды, - заметил Сперанский. - А знаете, отличное средство для утверждения нервов: вместо чаю - холодный отвар миллефолия с горькой ромашкой.

- Миллефолий, миллефолий... - повторил Карамзин с улыбкой болезненной; что-то было в этом слове приторно-сладкое, тошное и томное, что застревало в горле комком непроглоченным. И казалось ему, что сам Сперанский с его лицом белизны удивительной, почти как молоко, с бледно-голубыми глазами, подернутыми влажностью, "глазами умирающего теленка", - весь как миллефолий.

Сделал над собой усилие, проглотил комок и отнял руки от глаз.

- Да, все к лучшему, ваше превосходительство, хотя и не в смысле здешнего света, - улыбнулся тихою улыбкою. - Есть Бог - будем спокойны.

- Ваша правда, Николай Михайлович, будем спокойны, - улыбнулся и Сперанский. - Я всегда говорил: Dei providentia et hominum confusione Ruthenia ducitur.

- Как? Как вы сказали?

- Божеским Промыслом и человеческою глупостью Россия водится.

Карамзин опять закрыл глаза рукою. Ему хотелось плакать и смеяться вместе.

"Хороши мы оба, - думал он, - в такую минуту, когда решаются судьбы отечества, российский законодатель ничего не находит, кроме смеха, а российский историк - ничего, кроме слез. Кончена, кончена жизнь! Пора умирать, старая Бедная Лиза!" Открылась дверь в генерал-адъютантскую, и опять все оглянулись. С большим портфелем в руках, семеня ножками, маленький, толстенький, кругленький, как шарик, вкатился в комнату князь Александр Николаевич Голицын.

- Ну, что, готов манифест? - обступили его все.

- Какой манифест? - притворился он непонимающим.

- Э, полноте, ваше сиятельство, весь город знает!

- Ради Бога, господа, секрет государственный!

- Да уж ладно, не выдадим. Только скажите: готов?

- Готов. Сейчас к подписи.

- Ну, слава Богу! - вздохнули все с облегчением.

И в темном углу зашевелились три тени дряхлые. Аракчеев медленно перекрестился.

А на противоположном конце залы открылась другая дверь из коридора во временные покои великого князя Николая Павловича, и генерал-адъютант Бенкендорф, позвякивая шпорами, скользя по паркету, как по льду, выбежал, весь легкий, летящий, порхающий; казалось, что на руках и ногах его - крылышки, как у бога Меркурия. Гладкий, чистый, вымытый, выбритый, блестящий, как новой чеканки монеты. Молодой среди старых, живой среди мертвых. И, глядя на него, все поняли, что старое кончено, начинается новое.

Рассветало. Вставал первый день нового царствования - страшный, темный, ночной день. Черные окна серели - серели и лица трупною серостью.

Казалось, вот-вот рассыплются, как пыль, разлетятся, как дым, тени дряхлые, - и ничего от них не останется.