ПРИМЕЧАНИЯ

1 Примечание В. И. Штейнгейля: «Это и другие, если не все, делали. Бывало, фельдъегерь закричит: „Я вперед еду!" Мы и знаем, что прогонов попросили».

2. О безобразном поведении фельдъегерей, их бессмысленной жестокости по отношению к ямщикам, бессмысленной грубости к арестованным, отказе от зшлаты прогонов и пр. свидетельствует ряд мемуаристов: Розен, Якушкин, А. Муравьев, Лорер и др. Очень образно рассказано о поведении фельдъегерей А. М. Муравьевым: «Из всех неприятностей, которые мы имели в пути, наиболее тягостно было переносить необходимость быть молчаливыми свидетелями зверств, совершаемых фельдъегерем. Он покрывал ударами ямщика, порывался вырвать ему бороду. В особенности, когда он был обязан платить почтовые прогоны, перед нами разыгрывалось грустное зрелище подобных зверств» (В о с п. и р а с с к., I, стр. 134). Поведение одного из фельдъегерей, везшего Панова и Сутгофа, своей бессмысленной и излишней жестокостью возмутило даже официального ревизора (см. ниже), далеко не отличавшегося чувствительностью и гуманностью. Он отметил в своем донесении, что фельдъегерь не давал времени Панову и Сутгофу проглотить, кусок и не давал возможности хотя бы немного отдохнуть во время сильных жаров (Декабристы, стр. 119). Пущин, со свойственным ему тонким юмором, в одном из писем к Ф. Матюшкину так вспоминал через 25 лет свое «путешествие в Сибирь»: «Примчались мы трое в Тобольск с фельдъегерем — именно примчались, я не раз говорил ему, что, ехавши в каторжную работу, кажется, незачем так торопиться, но он, по своим расчетам, бил ямщиков и доказывал свое усердие к службе». Якушкин лаконично отмечает, что перевод государственных преступников в Сибирь был для фельдъегерей средством обогатиться (Якушкин, стр. 116); аналогичное замечание — у Анненковой: «для этого изверга» (она говорит о фельдъегере Желдыбине) были «более всего соблазнительны и прогоны и разные сбережения от сданных на его руки арестантов» (Анненкова, стр. 95). Фельдъегерь Желдыбин, о котором рассказывает здесь Анненкова (конечно, со слов своего мужа), особенно прославился свопми жестокостями и издевательствами, однако и он оказался «не на высоте своего положения» и попал под суд за «неисправность по службе», выразившуюся в недосмотре за своими подчиненными, старавшимися передавать письма и другие поручения. Желдыбин находился под судом и арестом около года, после чего, ввиду его «прежней отличной службы», был возвращен к прежним обязанностям. Дело Желдыбина подробно изложено в ст. С. Н. Чернова «Из жизни декабристов на каторге и в ссылке в 1827 году» (Дек. на кат., стр. 58—62).

3. В феврале 1827 г. была назначена специальная комиссия в составе сенаторов В. К. Безродного и кн. Б. А. Куракина для обреви-зования Западной Сибири, главным образом Тобольской губ., губернатором которой был Бантыга-Каменский, оставивший интересные воспоминания об этой ревизии («Русск. стар.», 1873, VI). Куракину же было дано дополнительное поручение: «собирать сведения относительно государственных преступников, находящихся в Западной Сибири, а также и о тех, которые прошли через Тобольск». Допесение Куракина Бенкендорфу опубликовано в статье Б. Л. Модзалевского «Декабристы на пути в Сибирь» (Декабристы, стр. 99—127). Наглый и циничный куртизан, впоследствии уволенный даже Николаем за пристрастные действия и донесения во время ревизии (Бантыш-Каменский назвал ее «Шемякин суд»), Куракин отнесся к декабристам крайне бюрократично, с циничным сожалением отвечая на их просьбы. В своих донесениях он разделил всех встреченных им лиц (примерно, 80 человек) на три своеобразные группы: 1) «кои находились в раскаяяном и совершенно отчаянном положении», 2) «кои находились в растроганном положении» и 3) «кои находились в веселом виде». М. и Н. Бестужевых он - характеризовал следующим образом: «они не слишком удручены своим положением, ни слишком безразличны к своей участи... что касается второго, т. е. безразличия, то они не проявляли никакой неуместной веселости и еще менее позволяли себе какое-нибудь странное или дерзкое суждение, чтобы извинить свое поведение: они были унылы и очень грустны» (Декабристы, стр. 121). Куракин сообщает и о жалобе М. Бестужева на плохую заковку, вполне подтверждая таким образом точность его рассказа. «Я хотел облегчить их в этом отношении, — пишет он, — по так как цепи были пробуравлены и нужно было обратиться к кузнецу, я не осмелился позволить себе это; впрочем, — лицемерно добавляет он, — три четверти пути были уже закончены» (там же). Некоторых из декабристов он пытался вызвать на провокационные разговоры, как это было, например, с пылким Сухиновым, о чем затем и доносил подробно Бенкендорфу. О встрече с Куракиным упоминают также Лорер (стр. 130) и Якушкин (стр. 117).

4. В тексте несомненная описка: Суксунский спуск находится не в Томской губернии, а в Пермской

5. Случай с Бестужевым не единичен; об аналогичном происшествии рассказывает и А. Муравьев: «Часто сани переворачивались, и мы волочились по снегу с цепями на ногах» (Восп. и расск., I, стр. 134); Якушкин чуть не погиб около Перми: при переезде через Сылву под его повозкой подломился лед, и его с трудом вытащили и спасли (Якушкин, стр. 115).

6. Цейдлер — иркутский губернатор в период 1821—1835 гг., увековеченный Некрасовым в поэме «Русские женщины». Цейдлер, действительно, имел специальную инструкцию, по которой должен был всевозможными способами и мерами отклонять жен декабристов от продолжения пути. Инструкция была впервые опубликована в «Ист. вестн.» (1898, V, стр. 675—677); Щеголевым в кн. «Исторические этюды» {стр. 414—417); новые документальные данные см. у Б. Кубалова в кн. «Декабристы в Восточной Сибири» (Иркутск, 1925, стр. 8, 9, 23—26). Некрасов истолковал поведение Цейдлера как вынужденное исполнение жестоких предписаний, которым он сам не сочувствовал, питая втайне глубокое сострадание к женам декабристов. Эту трактовку следует считать во многом неверной: как установили местные исследователи (Кубалов и др.), ген.-губернатор Лавинский и Цейдлер еще до получения пресловутой инструкции выработали самостоятельно систему мер для воспрепятствования проезду в Нерчинский Завод. В дальнейшем Цейдлер изменил свою тактику и сумел оказать декабристам ряд значительных услуг, в частности, он особенно благосклонно и внимательно относился к Одоевскому, с отцом которого был хорошо знаком; переписка Одоевского с отцом, помимо писем, шедших через 3-е Отделение, осуществлялась еще с помощью родного брата Цейдлера — Ф. Б. Цейдлера, занимавшего должность начальника Иркутского ком-мисариатского комиссионерства; последние обстоятельства вскрыл иркутский губернский почтмейстер Меркугаев, пославший по этому ловоду донос в Петербург; сам Николай обратил на этот донос особое внимание, в результате чего были крупные неприятности как для самого Цейдлера, так и для его брата и других лиц, названных в доносе Меркушева (см. прим. И. А. Кубасова к изданию стихотворений Одоевского, «Academia», 1934, стр. 449—450). Впоследствии Лавинский потребовал отстранения И. Цейдлера от занимаемой должности. В одном из своих доносов Медокс также рекомендовал убрать Цейдлера как пособника декабристам. В результате расследования Цейдлер был взят «под подозрение» и вынужден был оставить службу.

7. В подлиннике ошибочно: Сухинина, — так пишет М. Бестужев и дальше во всех случаях, где встречается эта фамилия»

8. М. Бестужев очень бегло и сдержанно упоминает о прибытии в Читу и ничего не говорит о встретивших их представителях тюремной администрации. По свидетельству Басаргина, прибывшего несколько ранее Бестужевых, прием был очень груб, особенно со стороны Степанова (Басаргин, стр. 104). По поводу последнего он пишет: «никогда не видел я такого сходства в наружности, как у этого офицера с Аракчеевым. Оно было так поразительно, что впоследствии мы не иначе его звали, как Аракчеевым, и сомневались, не побочный ли он его сын» (там же).

9. Лепарский сыграл большую роль в жизни декабристов» После его смерти Ник. Бестужев в письме, посланном к родным с оказией, писал: «Незадолго перед этим известием т. е. перед известием о смерти Ал. Бестужева> мы имели другое огорчение, наш добрый комендант умер после короткой болезни от паралича. Благородный, добрый, деликатный, умный и даже воспитанный человек — он в продолжение десятилетнего начальства над нами не дал никому почувствовать, что он начальник в тюрьме. Все, что от него зависело к облегчению нашему, часто и к удовольствию, — все было им допущено, все позволено — и хотя часто получались им выговоры по глупым доносам, но он, несмотря на это, не отступал от избранной им благородной стези; одним словом, смерть его огорчила всех нас очень много. Мне кажется: самая лучшая похвала коменданту такой тюрьмы, как наша, состоит в том, когда его хвалят и жалеют заключенные» (Статьи и письма, стр. 261). Оценка, которую дают Лепарскому как тюремщику декабристов М. и Н. Бестужевы, разделяется почти всеми декабристами. О нем упоминают в своих мемуарах Якушкин, Розен, Басаргин, Лорер, Анненкова, Волконская и др.; очень часто встречаются упоминания о нем и в переписке декабристов и их жен. Общие впечатления декабристов о Лепарском суммировал С. Максимов в своем труде «Сибирь и Каторга» (Максимов, IV, стр. 230—231 и др.). Единственным исключением является Завалишин, давший в своих мемуарах исключительно резкую и отрицательную характеристику коменданта. До сих пор не опубликованные письма Завалишина к Ф. О. Смольяниновой позволяют до некоторой степени выяснить причины неприязни Завалишина к коменданту. Можно догадываться, что Лепарский не очень сочувственно и благосклонно отнесся к проекту женитьбы Завалишина на дочери Смольяниновой. Своим назначением на должность коменданта Нерчинских рудников Лепарский был обязан личному знакомству с Николаем. Лепарский, начавший свою службу рядовым, был в течение многих лет командиром Северского конногвардейского полка, шефом которого был Николай. Отсюда и произошло их знакомство. Николай очень благоволил к нему, так как Лепарский считался образцовым командиром и за все 16 лет его управления никто из солдат его полка не был оштрафован или наказан по суду, не было взысканий и в офицерской среде (М. К у ч а е в. С. Р. Лепарский, комендант Нерчинских рудников. «Рус. Стар.», 1880, № 8, стр. 712). Опубликованные письма и записки Николая к Лепарскому, относящиеся к этому времени, свидетельствуют об исключительном доверии к нему Николая и даже о некоторой интимной близости, конечно, на почве руководства полком. Некоторые прежние биографы полагали, что Лепарский был выбран Николаем из гуманистических соображений; так, например, излагает дело в специальной статье о Лепарском («Рус. стар»., 1892, VII) весьма верноподданнически настроенная В. Тимощук; но, по всей вероятности, прав М. Бестужев (с которым явно полемизирует В. Тимощук) в своей оценке, — во всяком случае, все действия и распоряжения Николая по отношению к декабристам на каторге не подтверждают такого суждения. При назначении Лепарского была назначена специальная комиссия под председательством Дибича для выработки особой инструкции (см. по этому поводу любопытный рассказ Л о р е р а, стр. 136), — последняя содержалась в глубокой тайне, и о ней создавались различные легенды. По рассказу одного петрозаводского старожила, у Лепарского было «сто двадцать бланков» (по числу заключенных) за личной подписью Николая, на основании которых Лепарский имел право применить к заключенным любую меру вплоть до расстрела (А. П е р га и н. Воспоминания старожила. «Забайкалье», 1902, № 37). Инструкция Лепарскому, подписанная Дибичем (19 сент. 1826 г.), опубликована по подлиннику, хранящемуся в ПГЦИА (ф. III, отд. 1, эксп. № 61, ч. 5), М. Н. Г е р н е т о м («История царской тюрьмы», т. II, 1825—1870. М., 1946, стр. 152—154). Впрочем, оценивая отношение тюремной администрации и высших сибирских властей к декабристам, не следует забывать и огромных влиятельных родственных связей сибирских узников. Следует также добавить, что еще до назначения его комендантом Лепарский с большим уважением относился к одному из прощенных деятелей Тайного Общества, П. X. Граббе (Якушкин, стр. 127,161), и, возможно, эта дружба предопределила некоторые моменты в его отношениях к декабристам. Очень знаменательно, что Лепарский отчетливо сознавал, что его роль как тюремщика декабристов будет как-то отмечена и оценена и современным общественным мнением в России и в Западной Европе и потомством (Максимов, IV, стр. 230).

10. Примечание В. И. Штейнгейля: «Давыдова Вас<илия> Львовича, родного брата генерала Раевского».

11. Лунин принадлежит к числу наиболее выдающихся и замечательных деятелей декабристского движения. К сожалению, о нем нет до сих пор исчерпывающей монографии; существующие же биографические очерки и статьи не дают о нем полного представления, оставляя в стороне важнейшие вопросы его деятельности. Его биография полна всяких легендарных вымыслов, — и в то же время остаются спорными и не выясненными до конца даже такие факты, как год его рождения или принадлежность его к той или иной религии; не установлены факты его пребывания во Франции и его связи с французскими писателями и политическими деятелями, не изучена его деятельность в Польше и связь с польскими политическими кружками, и т. д. Не выяснены, наконец, и многие факты, относящиеся к последнему периоду его жизни: на поселении и в Акатуе. Лунин был одним из старейших (не по возрасту, но по стажу) деятелей движения: он состоял членом основной группы Союза Спасения, в который вступил уже в 1816 г., и принадлежал к числу сторонников наиболее решительных действий: в частности, он первый выступил с проектом цареубийства (о деятельности Лунина в Союзе Спасения — см.: М.В.Нечкина. Союз Спасения. «Ист. записки», т. 23, М., 1947). Далее Лунин последовательно был в Союзе Благоденствия, а затем членом и Северного и Южного Общества. Во время декабрьского выступления находился в Варшаве, где и был арестован, отвергнув предложение великого князя Константина бежать за границу. В Сибири Лунин оказался единственным, кто не прекратил своей политической деятельности. Он написал ряд политических сочинений: «Взгляд на русское Тайное Общество с 1816 по 1826 г.», «Разбор донесения, представленного Российскому императору Тайной Комиссией в 1826 году», «Розыск исторический» и «Письма из Сибири», что явилось причиной нового ареста и заключения в Акатуй, где он и скончался. До сих пор некоторые исследователи и комментаторы считают его письма из Сибири, адресованные к сестре, лишь частной перепиской, в которой, между прочим, затронуты и различные политические и общественные вопросы. В действительности же «Письма из Сибири» Лунина —не письма как таковые, а целостное литературное произведение, своеобразный политический памфлет, переданный в лирической форме писем изгнанника. Как определенное политическое сочинение, а не как частный документ, рассматривал их и сам Лунин, поэтому он очень заботился о распространении их путем многочисленных списков. Они были широко распространены среди всех декабристов, живущих в Сибири (и в Восточной и в Западной); распространялись (благодаря сестре, имевшей на это определенные полномочия от Лунина) и по ту сторону Урала. Очень хорошо осведомленный Е. И. Якушкин категорически утверждал, что Лунин предполагал напечатать их в Америке (Дек. на поселении, стр. 59). Все «письма» шли легальным путем и читались чиновниками различных ведомств, через которые проходили. Нарочито-оскорбительные замечания Лунина о правительственном аппарате, об его отдельных деятелях, о беспорядках и злоупотреблениях приобретали поэтому особый смысл и вызывали резкое негодование правительственной верхушки вплоть до самого Николая. Трубецкой утверждал, что эти «Письма» и послужили причиной ареста Лунина (Д е к. и их время, II, стр. 17), так же думали и некоторые другие декабристы, например, Свистунов, Муханов. Это же объяснение поддерживал, на основании семейных преданий, и Е. Е. Якушкин. Н. М. Дружинин, опираясь на официальные источники («Дело» Лунина, хранившееся в архиве 3-го Отделения), считает, что причиной ареста явилось сочинение Лунина «Взгляд на Тайное Общество», попавшее в 1841 г. в руки Бенкендорфа, — видимо, по доносу иркутского чиновника Успенского (Дек. и их время, II, стр. 22). Но Н. М. Дружинин прав только формально. Обнаружение «Взгляда» было лишь внешним поводом, чрезвычайно пригодившимся для расправы с непокорным изгнанником, чей неукротимый и мятежный дух так отчетливо обнаруживался в «Письмах». Они воспринимались как личное оскорбление, но арестовать за письма, которые шли легальным путем и самими же чиновниками передавались их прямому адресату, т. е. сестре, — было неудобно даже и для Николая и Бенкендорфа. Другое дело — «Взгляд» и другие сочинения Лунина. Это уже была попытка нелегального распространения противоправительственных сочинений, и она явилась тем поводом, которого жадно искал Николай и его чиновники для расправы за «Письма», — недаром иркутский чиновник, сделавший донос, был впоследствии щедро награжден. Поведение Лунина в Сибири было неясно для многих его товарищей, в том числе даже для таких глубоко принципиальных людей, как Якушкин или Вадковский. Якушкин считал поведение Лунина бравадой, легкомысленным желанием, «чтоб о нем говорили» (Дек. на поселении, стр. 81); более глубоко и правильно поняли его Никита Муравьев, Трубецкой, Волконский, Свистунов. Трубецкой возражал тем, кто объяснял поведение Лунина тщеславием. Одним тщеславием нельзя объяснить важнейших его действий, писал он, — его побудительная причина скрывалась в каком-нибудь более сильном чувстве. Тщеславие не может заставить человека желать окончить век свой в тюрьме...» (Дек. и их время, II, стр. 17). В качестве основной причины действий Лунина Трубецкой выдвигает, мотивы религиозные — «желание мученичества» (там же), — но это объяснение крайне односторонне, хотя какая-то незначительная доля истины в нем имеется. Самое же основное в действиях Лунина правильно подметил и вскрыл Свистунов: они опирались на убеждение Лунина в необходимости продолжать политическую борьбу. В свою записную книжку Лунин занес как один из лозунгов — изречение апостола Павла: «Итак, братия, стойте и держите предания крепко» (Луни н, стр. 28). Как выполнение общественного долга трактовал «Письма из Сибири» и Никита Муравьев. В монографии Дружинина приведено письмо Н. Муравьева к матери, в котором он пишет: «Вы обвиняете Michel^, но он исполняет свой долг, доводя до сведения власть имущих слова истины, чтобы они не могли сказать, что они не знали правды и что они действовали в неведении» (Дружинин, стр. 269). Сам Лунин объяснял свои «письма» как возобновление в ссылке «действий наступательных» (Лунин, стр. 29): «Цель писем моих состояла в том, чтобы обозначить органические вопросы быта общественного, которые разрешать необходимо, но которые держат под спудом, занимая умы делами второстепенными и мелочными подробностями» (там же). Н. Муравьев передает, что Лунин вполне отчетливо представлял возможность суровой ответственности за письма и статьи: «он пишет, зная, что его ожидает» (Дружинин, стр. 269). Упоминание М. Бестужева о напечатании в Times одного из сочинений Лунина в свое время породило большую полемику между С. Максимовым и Свистуновым ( Восп. и расск., II, стр. 260, 280,306) и явилось источником многих недоразумений. Версию о публикации Луниным своих произведений за границей одно время отстаивал и автор настоящих примечаний («К вопросу о сочинениях Лунина». «Кат. и ее», 1930, № 1), однако возражения С. Я. Гессена (там же, 1930, №11) окончательно распутали этот вопрос; следует добавить, что и сам М. Бестужев позже, как сообщает об этом Свистунов, убедился в ошибочности слуха о заграничных публикациях Лунина (Восп. и расск., стр. 306).

12. Список, который был составлен Мих. Бестужевым, был очень неточен, и «крестики» были расставлены с большими ошибками; в печатных изданиях эти ошибки были уже устранены, — эти исправления сохранены и в настоящем издании.

13. В списке лиц, присоединенных к декабристам в Чите и Петровском Заводе, — также ряд ошибок: Вегелин и Игельстром были членами «Общества военных друзей», организовавших сопротивление при присяге Николаю I в Литовском пионерном батальоне (в г. Белостоке); Рукевич судился с ними по тому же делу и был признан главнейшим виновником происшествия, хотя сам и не принадлежал к Обществу (Восст. дек., VIII, стр. 233—249). В Сибирь «по канату», т. е. скованные одной цепыю, пришли участники Оренбургского Тайного Общества:Колесников, Дружинин, Таптыков и Завалишин Ипполит, брат Дм. Завалишина. Кружок этот был создан в провокационных целях Ипп. Завалишиным, однако он сам разделил судьбу своих жертв и был приговорен наравне с ними к каторжным работам. О деле Колесникова и его товарищей см: В. П. Колесников. Записки несчастного, содержащие путешествие в Сибирь по канату. Ред и вступ. ст. П. Е. Щ е г о л е в а. «Огни», СПб., 1914; там же опубликован «всеподданнейший доклад аудиториатского департамента» о деле по составлению в «Оренбурге тайного злоумышленного Общества» (стр. 105—155). Кроме Соловьева из Зерентуя после гибели Сухинова был переведен в Читу еще Мозгалевский, о чем Мих. Бестужев забыл упомянуть. Сосинович («слепой поляк») был осужден по делу эмиссара Михаила Воловича, пытавшегося поднять восстание (в 1831 г.) в г. Слониме. Сведений о нем в литературе очень мало: в книге Janik (см. прим. к стр. 202), где собраны огромные материалы о ссыльных поляках, о Сосиновиче нет никаких упоминаний. Из декабристов о нем упоминает еще Якушкин (стр. 159—160). К Сосиновичу, как и к другим полякам-ссыльным, декабристы отнеслись с большим участием и существенно помогали ему. В письме к Оболенскому от 7 ноября 1840 г. М. Бестужев сообщал: «наш бедный слепец умер от апоплексического удара» (ИРЛИ, ф. 606/7, л. 263). Всех вновь присоединенных лиц декабристы считали своими товарищами, за исключением, конечно, Ипп. Завалишина и отчасти Кучевского, общественный и моральный облик которого до сих пор еще не выяснен с достаточной ясностью. О нем лишь известно, что он был обвинен в организации Тайного Общества в Астрахани, предан суду и приговорен к каторжным работам. Некоторыми авторами ошибочно причисляется к декабристам (напр. М. Овчинников — в «Тр. Ирк. учен. арх. комиссии», вып. 2, Иркутск, 1914; и др.). В сборнике «Тайные Общества в России...» были опубликованы одновременно две статьи о нем (В. Петрова и Б. Кубалова), авторы которых высказывали резко противоположные точки зрения на личность Кучевского и созданного им «Общества». Кубалов видел в нем «если и не декабриста в узком значении этого слова, то, во всяком случае, человека, близкого им по идее, сознательного врага самодержавия, пытавшегося незадолго до восстания декабристов организовать движение народных низов в далекой Астрахани» (там же, стр. 51). Петров же считал Кучевского просто «уголовным преступником» (там же, стр. 29 и др.); см. также нашу рецензию в журн. «Сиб. огни», 1926, .\« 4, стр. 163—165. В переписке и мемуарах имя Кучевского встречается очень часто также в противоречивом освещении. На каторге ему покровительствовали морально и материально Оболенский и Трубецкой, но многие декабристы относились к нему резко отрицательно. С. Г. Волконский в декабре 1854 г. писал Пущину: «с А. Л. Кучевским благодаря бога не имею никаких сношений, не так добр, как ты, чтоб его посещать, не так добр, как Евгений <Оболенский>, чтоб о нем заботиться» (Летописи, стр. 108). М. Бестужев писал Оболенскому о Кучевском: «Ты один не видел, что было видимо для всех: он был и есть — большой плут» (ИРЛИ, ф. 606/7, л. 274 об.). Завалишин Ипполит, получивший широкую известность как первый русский провокатор (еще до оренбургской истории он сделал донос на своего родною брата, Д. Завалишина), был первоначально направлен в Нерчинские рудники, но потом присоединен к декабристам; среди них находился в обособлении, хотя некоторые из влиятельных декабристов пытались его поддержать. По отбытии каторжных работ жил на поселении в Западной Сибири, занимаясь, между прочим, и литературой. Ему принадлежит трехтомное «Описание Западной Сибири» (1865) и ряд беллетристических произведений («Затункинская красавица», «Ольхонянка» и др.), опубликованные под псевдонимом: Ипполит Прикамский (установлено доцентом Новосибирского пед. института А. А. Богдановой). Интересно отметить, что в «Затункинской красавице» выведены жены декабристов.

14. Мемуаристы обычно затушевывают эту сторону каземат-ской жизни, за исключением Дм. Завалишина, который, наоборот, чрезмерно подчеркивает всякого рода неполадки и неурядицы внутренней жизни в казематах. Однако те причины, которые выдвигает для обвинения Дм. Завалишин, не всегда правильны, а даваемые им характеристики по большей части пристрастны и продиктованы личным раздражением. Это обстоятельство заставляло некоторых исследователей относиться с совершенным недоверием к мемуарам Завалишина, — однако абсолютное отрицание их является, в свою очередь, неоправданной крайностью. Лаконичные и сдержанные замечания М. Бестужева позволяют иначе подходить к оценке страниц записок Завалишина, описывающих пребывание в каземате. - Отдельные замечания и сведения о различных фактах такого типа иногда встречаются также в переписке или дневниковых записях декабристов. Штейнгейль отметил один такой инцидент во время перехода из Читы в Петровский Завод и охарактеризовал его «как следствие близкого столкновения и тех оттенков характера, которые в обыкновенной общественной жизни остаются обыкновенно неприметными» (Декабристы, стр. 142); сохранилось известие о резкой ссоре Вадковского с Сутгофом («Рус. стар.», 1880, VIII, стр. 718). Сдержанность мемуаристов в описании такого рода событий не следует рассматривать как стремление во что бы то ни стало идеализировать свою сибирскую жизнь и казематские взаимоотношения (хотя в какой-то* слабой степени это и имеет место у некоторых мемуаристов), но в основном это диктовалось требованиями принципиального порядка, сущность которых четко выразил Лунин в одной из своих записей: «Политические изгнанники образуют среду вне общества. Следовательно, они должны быть выше или ниже его. Чтобы быть выше, они должны делать общее дело, и полнейшее согласие должно господствовать между ними — по крайней мере наружно» (Лунин, стр. 26).

15. Декабристы имели основания ненавидеть вдовствующую императрицу Марию Федоровну. Благодаря своим придворным связям они, видимо, были вполне осведомлены о той роли, которую она играла во время производившегося следствия и суда. Очень осведомленный и располагавший недоступными для прочих исследователей интимными документами царской семьи, Н. М. Романов (подписывавший свои статьи: «великий князь Николай Михайлович») считал ее роль в этом деле весьма значительной («Ист. вестн.», 1916, VII). Дневники Марии Федоровны, относящиеся к событиям декабря 1825 г., а также некоторые письма этого же периода опубликованы в сборнике «М е ж д у ц а р с т в и е...». Все ее замечания относительно подсудимых, самого суда и предстоящей казни проникнуты, с одной стороны, плохо скрываемой злобой, с другой — елейным ханжеством. В письмах к А. Н. Голицыну она беспрерывно беспокоится, «молились ли „несчастные", причащались ли»; «выказывали ли раскаяние», и т. п. Она сообщает ему, что все время «молится за них», «прося о ниспослании им божественного милосердия» (М еждуцарствие, стр. 227), — единственно, что ее смущает, — «ужасная казнь четвертованием»: «хочу себя уверить,— пишет она, — что ее заменили каким-нибудь иным видом смерти, менее ужасным» (там же). После казни она пишет тому же корреспонденту: «Николай был милосерд и добр, господь вознаградит его за это» (там же). Как выясняется из переписки ее с Константином, из дневника жены Николая, Александры Федоровны, и особенно из дневника племянника Марии Федоровны, принца Евгения Вюртембергского, она играла во время междуцарствия двойственную роль, внешне поддерживая Николая и в то же время питая надежду, что Константин возьмет обратно свое отречение. Были у нее надежды и на собственное воцарение.

16. К работам Н. Бестужева по устройству часов М. Бестужев возвращается неоднократно (см. стр. 323—325 и др.); встречаются упоминания о ним и в других мемуарах. А. Беляев пишет: «Н. А. Бестужев устроил часы своего изобретения с горизонтальным маятником; тогда он еще, кажется, не являлся. Это было истинное великое художественное-произведение, принимая в соображение то, что изобретатель не имел всех нужных инструментов. Как он устроил эти часы — истинная загадка. Помню, что эти часы были выставлены им на полном ходу в одной из комнат. Эта работа его показала, какими необыкновенными гениальными способностями обладает он» (Беляев, стр. 223). Вероятно, именно эти часы хранились впоследствии в Музее Вост.-Сиб. отдела Русск. Геогр. общ. в Иркутске и сгорели во время иркутского пожара 1879 г.

17. Об окнах в казематах упоминают почти все мемуаристы; неоднократно упоминается о них и в письмах. Сохранилось перлюстрированное и не доставленное адресату письмо А. Г. Муравьевой ее отцу, содержащее описание первых впечатлений от знакомства с новым местом: «Мы в Петровском и в условиях, в тысячу раз худших, нежели в Чите. Во-первых, тюрьма выстроена на болоте; во-вторых, здание не успело просохнуть, и в-третьих, хотя печь и топят два раза в день, но она не дает тепла, и это в сентябре; в-четвертых, здесь темно: искусственный свет необходим днем и ночью; за отсутствием окон нельзя проветривать комнаты» (Дек. на кат., 1925, стр. 45).

18. Примечание В. И. Штейнгейля: «Манифеста не было, а просто Лепарский объявил, что представлял, и повелено снять 30 августа».

19. Из рассказа М. Бестужева и особенно примечания Штейнгейля следует, что инициатором в этом деле явился Лепарский; так думали и другие декабристы. П. Е. Щеголев, однако, разъяснил, что разрешение снять кандалы последовало по личному приказанию Николая; непосредственной же причиной явилось письмо Корпиловича. Когда последнего привезли из Читы снова в Петропавловскую крепость для выяснения вопроса о роли иностранных держав в заговоре декабристов, Николай потребовал у него и сведений о том, каким образом обходятся с каторяшиками в Чите. «Предмет щекотливый, — пишет П. Е. Щеголев, — так как Корниловичу трудно было, конечно, уяснить, какие последствия выйдут из его описания — хорошие или плохие для его товарищей. Он с честью вышел из затруднения и описал положение каторжан-декабристов, не скрывая хороших сторон, но и не сгущая красок при описании темных» (П. Щ е г о л е в. Декабристы. Л., 1926, стр. 316). Заметка Корниловича, — указывает далее Щеголев, — «не прошла бесследно для отбывавших каторгу». Николай подчеркнул те строки, где Корнилович говорил о том, что кандалы «носятся день п ночь и снимаются только в бане», и положил резолюцию: «Уполномочить г. Лепарского снимать кандалы с тех, кто своею кротостию заслуживает» (там же, стр. 319). По рассказу Лорера, Лепарский ответил, что считает всех достойными, — покуда же длилась эта переписка, «мы пр.оходили, — скорбно замечает Лорер, — лишних шесть месяцев в цепях» (Лорер, стр. 149); примерно так же рассказывает и Якушкин, при этом он добавляет, что при объявлении этого указа «раздалось несколько голосов славян, просивших, чтоб с них не снимали оков» (Я к у ш к и и, стр. 142). В указании времени, когда были сняты оковы, М. Бестужев делает двойную ошибку. Он пишет, что это было за несколько месяцев до отправления в Читу: Чита, конечно, обмолвка — вместо Петровского Завода,— но это случилось не накануне перевода, а гораздо раньше: в 1829 г.

20. Примечание В. И. Штейнгейля: «Мишель забыл его фразы: „Дайте мне поконсультоваться с собою" или: „Вот я поконсультуюсь"».

21. Занятия различными видами ремесла были очень распространены в казематах. Завалишин совершенно справедливо указывает, помимо практических интересов, и на общепринципиальные обоснования этих занятий (стр. 269). В «Катехизисе» Общ. Соедин. Славян был специальный параграф (7), гласящий: «Почитай науки, художества и ремесла». Наиболее выдающимися мастерами в казематах, кроме всестороннего специалиста Н. Бестужева, были: Торсон — способный механик, Оболенский — портной-закройщик, Артамон Муравьев и Арбузов — изучившие токарное дело; Андрей Борисов был выдающимся переплетчиком и картонажником. Переплетное дело изучили также М. Бестужев и Завалишин; портными были Мозган и Арбузов; столяром — Громницкий; Трубецкой и оба Бестужевы славились как штопальщики чулок, Повало-Швейковский и Ал. Крюков были, по характеристике Завалишина, «отличными поварами», Горбачевский занимался парикмахерским делом, и т. д. Н. Бестужев писал брату Павлу (9 января 1839 г.): «Если бы видел нас в работе, то содрогнулся бы аристократической дрожью, смотря на наши фартуки и замаранные руки. Надо вполне готовиться быть фермерами и, если не хочешь разоренья, то уметь все сделать самому; а мы с братом, кроме нужного, можем сделать и прихотливое, и это почти ничего не будет стоить <как> сделанное дома своими руками. Нужда учит калачи печь» (А р х. Вест., № 5578, л. 132).

22. О характере жизни Бестужевых в Петровском каземате свидетельствует одно из неопубликованных писем к родным (от 17 авг. 1834 г.), писанное М. К. Юшневской: «Милая и добрейшая Елена Александровна, хотела бы с вами много говорить, но на сей раз братцы ваши дали мне милое поручение к вам, а именно, вот в чем состоит. Они оба совершенно здоровы, хотя у нас более двух недель самая сырая погода: дождь, холод и ветр несносный. Н. А., как вы знаете, постоянно занимается рисованием, точеньем разных разностей и множество хороших вещей делает. Во всю нашу дурную погоду он почти не выходит из своего номера и так пристально занят, что некогда, говорит, навестить своих друзей и знакомых. Третьего дня я его видела. Более недели тому назад я была у ваших братьев у обоих: они живут в одном отделении и занимают номер друг подле друга. У М. А. я видела Ваш портрет литографированный; они уверили меня, что он хотя не очень на Вас похож, но есть некоторое сходство... Видела я и портрет вашей почтенной маменьки, который, говорят, не очень похож, но напоминает ее. Я тотчас сказала, что Н. А. должен быть похожий на мать, и, вправду, говорят, что он на нее похож. Добавлю вам, что несмотря на то, что здесь каждый сам убирает свой номер, у обоих ваших братьев комнаты удивительно чисты, в таком порядке все, что мило видеть. Мебель у них своей работы; часы даже работы Н. А., стенные. В номере Н. А. стоит токарный станок, им же самим сделанный; он меня посадил за него и учил точить...». В конце письма: «... все, что я полагала может вам казаться интересным, я написала, и, если что-либо еще случится найти для вас приятного, не премину описать вам; а на сей раз нечего более вам сказать: жизнь наша такая единообразная, что один день можно на целый год полагать. Одно и то же и ничто не изменяется в нашей здешней жизни: скука, горесть, страдания не покидают нас...» (А р х. Б ест., № 5598, л. 38).

23. Подобная практика почтового ведомства, о которой пишет М. Бестужев, вошла в своеобразную систему, — она вызвала полные гнева и сарказма строки Лунина в одном из писем к сестре: «Вещи и книги, полученные мною, пришли перепорченными по небрежности или тупоумию Почтового департамента, которому вы их вверили. Такое нарушение общественного доверия происходит от того, что эта важная отрасль управления превращена в синекуру и отдана на кормление царедворцу старой школы, который при нескольких государях занимал с большим или меньшим успехом должность шута. Старая школа, вообще, ни к чему не годна. Вверьте ей армию, она ее загрязнит; поручите дворец — она его сожжет; предоставьте поезд — она его изгадит» (Лунин, стр. 32). Директором Почтового департамента был кн. А. Н. Голицын — один из судей декабристов.

24. Примечание В. И. Штейнгейля: «Мишель забыл упомянуть, что добрый комендант Лепарский умер в 1837 году, и они вступили под новое пестунство».

25. Примечание В. И. Штейнгейля: «Совершенно справедливо

26. История города Читы теснейшим образом связана с декабристами. До 1827 г. она представляла собою лишь незначительный острог с небольшим количеством жителей. Значение декабристов для роста и благоустройства Читы очень верно описано М. Бестужевым; о том же сообщают и другие декабристские авторы, в частности Якушкин (стр. 143) и Завалишин; наиболее подробно говорит об этом он в своей статье «Пребывание декабристов в Чите и Петровском Заводе» («Рус. стар.», 1881, X); см. также его письмо Е. Оболенскому (П а м. дек., III, стр. 140—142). В 1851 г. была образована Забайкальская область с областным центром в Чите. Позиция Бестужевых и Торсона в оценке роли и будущности Читы оказалась явно ошибочной. Бестужевы были правы, указывая на невозможность установить речное сообщение между Читой и Сретенском (что проектировал Муравьев-Амурский), но они не учли возможности железнодорожного транспорта. Данные строки М. Бестужев писал в 1860 г., но, очевидно, и тогда он считал неосуществимым железнодорожное сообщение между этими важнейшими пунктами области. В вопросе о Чите Муравьева всецело поддерживал Д. Завалишин, который более правильно и дальновидно оценил административные и экономические предпосылки нового города. «Будущность Читы,<— писал он Оболенскому еще в 1850 г., — несомненна. И лучшее доказательство, что она имеет собственные силы для развития, это то; что она начала развиваться вопреки ошибочных распоряжений заводского ведомства» (П а м. дек. III, стр. 142).

27. Управляющий Петровским Заводом, А. И. Арсеньев был другом и покровителем многих декабристов и оказывал им крупные услуги, порой с риском для своей служебной карьеры. Арсеньев служил одним из посредников между декабристами и их зауральскими родственниками и друзьями. При поездке в Петербург он забрал с собой большое количество писем и прямых поручений к родственникам декабристов. Связь его с ссыльными декабристами началась еще ранее, когда, находясь на службе в г. Петрозаводске, он познакомился с находящимся там в ссылке Ф. Н. Глинкой. После Петрозаводска он был в Нерчинске, где также познакомился с находящимися в нерчинских рудниках декабристами. Особенно был близок с братьями Бестужевыми, от которых во время своей поездки в Петербург в 1837 г. привез письма родным. В этих письмах Ник. Бестужев писал о нем: «Добрый человек, принявший на себя труд доставить эти известия, еще более может пополнить собственными сведениями все, что вам о нас узнать захочется. Это редкий молодой человек, каких я в жизни моей не встречал и десяти, благородный и честный» (Статьи и письма, стр. 260); в еще более восторженных тонах писал о нем Михаил: «Человек, каких немного на свете, — честен, прямодушен, добр и благороден» (там же, стр. 276). Позже оказывал большие услуги Горбачевскому, когда тот, после освобождения, остался на постоянное жительство в Петровском Заводе. Находившийся в сильном запущении Петровский Закод он поднял на большую высоту, и в этом отношении ему важную помощь оказали своими советами специалисты-инженеры из среды декабристов, — на этой почве, несомненно, произошло и первоначальное сближение с Н. Бестужевым, обратившееся позже в самую тесную дружбу с обоими братьями. В экземпляре «Рус. стар.» (1881, XI), принадлежащем библиотеке Иркутского Государственного университета (а ранее библиотеке Духовной семинарии), кем-то вклеен лист с полным текстом (но в иной редакции) «гимна» в честь Арсеньева, о котором упоминает М. Бестужев; текст -этот воспроизведен в прим. к изд. 1931 г. (стр. 277—278).

28. К той характеристике, которую делает М. Бестужев, следует добавить отзыв Д. Завалишина. Обычно враждебно относящийся ко всем представителям заводской администрации, о Ребиндере говорит он с большой симпатией и приязнью (Завалишин, стр. 279). Впрочем из текста тех же «Записок» Завалишина видно, что у Ребиндера были довольно крупные столкновения с декабристами, и возможно, что в данном случае похвала Ребиндеру есть не что иное, как скрытый выпад автора мемуаров и против прежнего коменданта и против одной из группировок каземата. О попытке Ребиндера ввести новые и к тому же весьма стеснительные порядки свидетельствует один из шуточных рисунков Якубовича, воспроизведенный в сб. «Декабристы»: рисунок изображает жандармского штаб-офицера, сковывающего железною цепью окруженного частоколом Якубовича. Якубович кричит: «караул!», а офицер уговаривает его: «позвольте преобразовать: немного потерпеть, всего год четыре месяца, — ну а там, узнаете всю пользу преобразования» (ук. сб., стр. 237; еще ранее подробное описание этих рисунков, но без их воспроизведения, появилось в «Рус. стар.», 1892, VII, стр. 173).