ЧТО ЗА ЧЕЛОВЕК БЫЛ НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ?

Как и все неординарные личности, он был противоречив. Во всех действиях и поступках Николая Павловича проступали, с одной стороны, его человеческое "я", с другой - самодержец, "...земной Бог, воле которого никто не дерзает перечить, или, по крайней мере, полновластный командир воинской части, связанной безответной дисциплиной". Современники дружно отмечают, что он имел "особенную способность внушать привязанность к себе, когда бывал в хорошем расположении духа, обворожал своей любезностью" и так обаятельно умел просить, что ему невозможно было ни в чем отказать. Но столь же единодушны они в мнении, что Николай I был "фанатическим жрецом" неограниченной власти государя. Близкие ко двору люди отмечали его подчеркнутое благоволение к тем, кто обнаруживал откровенную боязнь перед ним. Но при проявлении даже кажущегося разномыслия государь "вдруг покрывался сильным румянцем", его и без того на выкате глаза расширялись и он выпускал "из них пук молний так, как он один умел высыпать их из своего взора". Так свидетельствуют очевидцы.

Его крутой нрав, вспыльчивость, несдержанность внушали непритворный страх и самым приближенным лицам, невольно побуждая их проявлять во многом показное рвение - лишь бы избежать раздражения повелителя. А он с годами все кропотливее ворошил груды бумаг с "государственными делами", все жестче требовал от своих министров лишь исполнения его приказаний. При таких обстоятельствах верх конечно же брали льстецы, да до такой степени, что, по словам современника, писателя И. И. Панаева, уже в 40-е годы в свете "сомневаться в гении Николая Павловича считалось признаком невежества".

Потворствуя его слепой уверенности в себе, окружение царя усиливало нетерпимость Николая I к любой критике собственных действий. Даже если кто-нибудь отваживался выдвинуть обоснованные возражения против высочайшего повеления, то Николай, явно поступаясь здравым смыслом, оставался на прежней позиции, так мотивируя свое поведение: "Чтобы назвали меня дураком публично перед Комитетом или другою коллегиею, этого, конечно, никогда не попущу". Суть, разумеется, не в "дураке", а в том, что Николай не мог терпеть рядом с собой, самодержцем, другой власти. "Да неужели же, - с искренним недоумением спрашивал он у председателя Государственного совета Васильчикова, - когда я сам признаю какую-нибудь вещь полезной или благодетельной, мне непременно надо спрашивать на нее сперва согласие Совета?" И не спрашивал. Лица, хорошо усвоившие эту черту Николая, с успехом пользовались ею. Один лишь пример. При выработке условий перехода от ассигнаций как платежной единицы к серебряному рублю возникло противостояние Государственного совета и министра финансов Канкрина. Николай I стал на сторону последнего только потому, что тот схитрил: Совет якобы покушается на прерогативы самодержца, хочет быть "местом соцарствующим", а не совещательным.

Не шло на пользу дела и то, что Николай Павлович практически никогда не менял однажды принятых решений и на все робкие возражения сановного окружения ответ был один - указ уже подписан. Впрочем, он был столь же тверд в сохранении верности данному слову. Это было для него так важно, что он не раз наставлял в том и наследника: "Возьми за непременное и святое правило всегда держать то, что ты обещал".

Из врожденных слабостей государя надо отметить его любовь ко всему грандиозному. Не случайно он оставил потомству множество монументальных зданий, крепостей и прочих сооружений. Но противоречивость натуры Николая I сказалась и здесь. Пугающе огромным, унылого казарменного стиля казенным зданиям, ни одно из которых не возводилось без его одобрения, противостояли постройки, предназначенные лично для него и его семьи. В последнем случае, как пишет историк искусства А. Н. Бенуа, "видно желание интимности, уюта, удобства и простоты". Лучшее доказательство тому - место летнего пребывания царской семьи Петергоф, с его почти двумя десятками красивейших павильонов и коттеджей. Петергоф, заложенный еще Петром I, так тщательно и с такой любовью был обустроен под личным наблюдением императора Николая, что место не зря называли "волшебной резиденцией".

В обыденной жизни Николай Павлович был прилежен, точен и в высшей степени организован. В быту достаточно прост и непритязателен. Спал на набитом свежим сеном тоненьком тюфячке, укрывшись суконной шинелью гвардейского офицера, вставал рано, ел с величайшим воздержанием и редко когда ужинал. Днем никогда не отдыхал, не курил и не любил курящих, был равнодушен к спиртному. Его можно было видеть прогуливающимся по улицам Петербурга в разное время суток - "более для здоровья, чем для удовольствия" (характерная деталь - во время этих прогулок мог отловить не по форме одетых военных и, не жалея "державного" времени, лично сдать на гауптвахту). Для здоровья же в молодые годы ежедневно повторял очень непростые ружейные приемы. Как он признавался П. Д. Киселеву в конце 40-х годов, "двадцать лет не проходило дня, чтоб я не занимался этим движением и в это время не знал ни завалов, ни прочих теперешних пакостей" (страдал подагрой). По вечерам любил бывать в театрах, отдавая предпочтение французским труппам и итальянской опере, часто посещал балет, публичные маскарады.

Отдых для Николая I связывался прежде всего с пребыванием в кругу семьи, а также в обществе кадетов, для которых он был заботливым отцом-командиром, ибо видел в них надежную подпитку для системы, основанной на строгой армейской дисциплине. На их восприятие оказывала влияние не только внушительная, истинно царская наружность Николая*, но и его ораторское искусство: "Обращался ли он к войску, к толпе народа или говорил в совещательном собрании, представителям сословий, иностранным дипломатам - во всех случаях речь его изливалась непринужденно, гладко, звучно и метко. Слово его всегда производило впечатление".

В немалой части литературы о Николае I утвердилось мнение о его рыцарском поведении и великодушии, основанное главным образом на том, что, оскорбив публично кого-либо из "своих подданных", он мог затем публично же извиниться перед потерпевшим. Но делал это с обдуманным расчетом, прекрасно зная, какое производит тем впечатление в обществе, где существует громадная пропасть между господами и слугами. Так, он "по-отечески" поцеловал А. И. Полежаева перед отправкой его в полк солдатом за юношеское увлечение стихами вольного содержания. Но вяжется ли с рыцарством его мстительное отношение к "друзьям по 14 декабря", как он иронично называл сосланных в Сибирь декабристов. И уж вовсе не по-рыцарски повел он себя с их женами, пожелавшими разделить судьбу отправленных в Сибирь мужей, поставив им бесчеловечное условие: или муж, или дети. Император, видимо, не ожидал, что они пойдут на страшную для матерей жертву. Озлобленный этим, "коронованный зверь", как прозвали тогда Николая, тайно велел чинить препятствия женам декабристов уже на пути следования к мужьям. Примечательно, что в это самое время императрица Александра Федоровна записывает в своем дневнике: "О, на их месте я поступила бы так же".