Перейдем теперь к анализу состава подлинного дела и к его источниковедческой оценке.

Состав следственного дела о Грибоедове носит многие черты, вообще типичные для следственных дел декабристского фонда. В нем имеется характерный «первый допрос», снятый лично генерал-адъютантом Левашовым и записанный им собственноручно (в отличие от этого позднейшие ответы пишутся самим заключенным). Там же биографическая анкета с вопросами об имени и отчестве подследственного, бывании у исповеди и святого причастия, месте воспитания и обучения, учителях.
11

Здесь же встречаем типичный подготовительный материал — «Извлечение из показаний», который позже использовался для итоговой «Записки» о подследственном лице. Имеется и типичная общая, в данном случае оправдательного характера, «Записка о Грибоедове», которой заканчивается следственное дело.

Налицо и отклонения от типичного состава декабристских дел: в деле Грибоедова отсутствует его формуляр с официальными данными о службе, по-видимому не присланный с Кавказа начальником Грибоедова генералом Ермоловым. В деле нет и документа «Сила вины», обычно составлявшегося в момент передачи дела в суд, — Грибоедов был освобожден с «аттестатом» до суда, и подобной сводки его дело и не должно содержать. Биографическая анкета более кратка, чем обычно, не содержит вопросов об источниках вольнодумства и ходе службы, типичных для других декабристских анкет, и уже с третьего пункта переходит к текущим вопросам следствия, суммируя биографические моменты лишь в первых двух пунктах. Не содержит следственное дело о Грибоедове и материалов очных ставок, которые обычно помещались в конце декабристских дел. В общем это следственное дело, так сказать, «облегченного типа», что явно бросается в глаза при сопоставлении с обычным составом прочих следственных дел.

Дело о Грибоедове содержит 17 документов (принимая за одну документальную единицу и анкету следствия, и ответ подследственного лица на данную анкету). Документы расположены в подлинном деле с нарушением хронологической последовательности. Восстанавливая последнюю, получаем следующий состав следственного дела: 1) Первый допрос, снятый и записанный лично генерал-адъютантом Левашовым, предположительно датируемый 11 февраля 1826 г.; он занумерован в деле как 224-й; иначе говоря, Левашов допрашивал Грибоедова 224-м по порядку всех первых допросов (Никита Муравьев, например, был допрошен 72-м, Пестель — 100-м и т. д.), 2) Вопрос корнету конной гвардии князю А. И. Одоевскому от 14 февраля 1826 г. о том, когда, где и кем был принят А. С. Грибоедов в члены тайного общества, и ответ Одоевского. 3) Вопрос о том же отставному подпоручику К. Ф. Рылееву и ответ последнего (та же дата). 4) Вопрос о том же полковнику князю С. П. Трубецкому и ответ последнего (та же дата).
12 5) Вопрос о том же штабс-капитану А. А. Бестужеву и ответ последнего (та же дата). 6) Письмо Грибоедова к Николаю I от 15 февраля 1826 г. с резолюцией начальника Главного штаба барона И. И. Дибича. 7) Вопрос подпоручику М. П. Бестужеву-Рюмину от 19 февраля 1826 г. о принадлежности Грибоедова к тайному обществу, о киевском свидании с южными декабристами и о содействии Грибоедова распространению тайного общества в Кавказском корпусе генерала Ермолова с ответом Бестужева-Рюмина. 8) Вопрос о том же подполковнику С. И. Муравьеву-Апостолу с ответом последнего (та же дата). 9) Вопрос от 19 февраля 1826 г. (с последующим ответом) генерал-майору князю С. Г. Волконскому о том, когда и кем был принят Грибоедов в члены тайного общества и не было ли ему сделано поручений о привлечении к обществу новых членов в Кавказском корпусе. 10) Вопрос о том же штабс-ротмистру князю А. П. Барятинскому с ответом последнего (та же дата). 11) Вопрос о том же полковнику В. Л. Давыдову с ответом последнего (та же дата). 12) Вопрос о том же полковнику П. И. Пестелю с ответом последнего (та же дата). 13) Вопросные пункты Грибоедову от 24 февраля 1826 г. (биографическая анкета облегченного типа, соединенная с вопросами о принадлежности к тайному обществу, осведомленности о его программе и действиях, киевском свидании и пр.) с ответами Грибоедова. 14) Вопрос поручику князю Е. П. Оболенскому от 25 февраля 1826 г. о принятии Грибоедова в тайное общество с ответом запрашиваемого. 15) Вопросные пункты Грибоедову от 15 марта 1826 г. о связях с Северным и Южным обществами, киевском свидании, свидании с Сухачевым и пр. с ответами Грибоедова. 16) «Извлечение из показаний» о Грибоедове, сделанное надворным советником А. А. Ивановским. 17) «Записка о Грибоедове» с копией резолюции Николая I «выпустить с очистительным аттестатом», скрепленная надворным советником А. А. Ивановским8.

Следственное дело о Грибоедове еще ни разу не подвергалось специальному изучению источниковедческого характера. Основной задачей такого изучения должна быть проверка фактических данных дела, оценка их достоверности. П. Е. Щеголев, которому принадлежит честь первой публикации дела, в своем блестящем исследовании «Грибоедов и декабристы» преследовал разрешение
13

иной задачи: он восстанавливал историю привлечения Грибоедова к следствию, историю его ареста, допросов и освобождения. Первоначальное заглавие его работы — «Грибоедов в 1826 году» было более точным, нежели последующее — «Грибоедов и декабристы». Попутно в нескольких местах своей работы П. Е. Щеголев рассеял отдельные ценные замечания о степени достоверности даваемых показаний; все подобные замечания мною учитываются. Однако ни вся полнота доступной нам проверки достоверности дела, ни даже вопрос о том был или не был Грибоедов членом тайного общества не стояли в центре исследования П. Е. Щеголева9.

Настоящая работа, ставя перед собой задачу анализа фактических данных следствия и оценки их достоверности, устанавливает сначала общие особенности отношения изучаемого источника к фактам и формулирует общие требования критического подхода к использованию данных источника. Далее анализ фактических данных следственного дела сосредоточивается на следующих вопросах: 1) знал ли Грибоедов о тайном обществе декабристов? 2) был ли Грибоедов членом тайного общества декабристов? 3) каковы были истинные обстоятельства киевского свидания Грибоедова с южными декабристами в июне 1825 г.? 4) каковы были особенности хода следствия по делу о Грибоедове? Проверка фактических данных следственного дела и ответ на поставленные вопросы производятся на основании сопоставления с разнообразными данными других первоисточников.

* * *

Сохранились три мемуарных рассказа о Грибоедове на следствии. Д. А. Смирнов записал рассказ об этом со слов друга Грибоедова С. Н. Бегичева. «Допрашивать его водили в крепость. На первом же допросе Грибоедов, письменно отвечая на данные ему вопросные пункты, начал распространяться о заговоре и заговорщиках: «Я их знак всех и пр.». В эту минуту к его столу подошло одно очень влиятельное лицо и взглянуло на бумагу. «Александр Сергеевич! Что вы пишете? — сказал подошедший. — Пишите: знать не знаю и ведать не ведаю». Грибоедов так и сделал». Рассказ, записанный Смирновым, подвергся справедливой критике
14

П. Е. Щеголева, указавшего на то, что первые показания Грибоедова были устные и не допускали позднейших исправлений, а в дальнейшем письменные ответы давались не в помещении Комитета, а на гауптвахте Главного штаба, где сидел арестованный Грибоедов10.

Второе свидетельство принадлежит декабристу Д. И. Завалишину, который рассказывает, как было дело, по собственным воспоминаниям — он сидел под арестом в одном помещении с Грибоедовым. Завалишин указывает на роль, которую сыграл в этой истории полковник Любимов, также сидевший под арестом на гауптвахте Главного штаба. «В действительности же вот как происходило все дело, — пишет Завалишин. — Когда Грибоедову принесли вопросные пункты и он стал писать черновой на них ответ, то Любимов, подойдя к нему, сказал: «Вы знаете, что все, что вы ни напишете, до меня нисколько не касается, потому что у нас с вами не было по обществу никаких сношений. Поэтому я и могу давать вам советы совершенно беспристрастные. Я только желаю предостеречь вас... Я знаю из всех наших здешних разговоров, что действия относительно Комитета предполагаются различные, смотря по разным у всякого соображениям личным и политическим. Не знаю, какой системы намерены держаться вы, но ум хорошо, а два — лучше. Не по любопытству, а для вашей же пользы я желал бы знать, на какой системе вы остановились? Помните, что первые показания особенно важны»... В ответ на это Грибоедов прочитал то, что успел уже написать. Прослушав написанное, Любимов с живостью сказал ему: «Что вы это! Вы так запутаете и себя и других. По-нашему, по-военному, не следует сдаваться при первой же атаке, которая, пожалуй, окажется еще и фальшивою; да если поведут и настоящую атаку, то все-таки надо уступать только то, чего удержать уж никак нельзя. Поэтому и тут гораздо вернее обычный русский ответ: «знать не знаю, ведать не ведаю». Он выработан вековою практикою»»11. В результате этого разговора Грибоедов будто бы изорвал черновики и написал ответ вновь, придерживаясь совета Любимова. Вообще к свидетельствам Д. И. Завалишина надо относиться с большой осторожностью: чрезвычайно ценные и достоверные сведения у него нередко смешиваются со спорными и неточными данными. П. Е. Щеголев отвергает и этот рассказ, однако не приводя достаточных оснований.
15

Рассказ Завалишина никак нельзя отвергнуть в полном объеме. Любимов действительно сидел под арестом в одном помещении с Грибоедовым. Он был очень сообразителен и предприимчив (по рассказу того же Завалишина, сумел посредством подкупа извлечь захваченные при его аресте бумаги). Большое помещение гауптвахты Главного штаба, заполненное товарищами по несчастью, было под очень слабым надзором и постоянно оглашалось разговорами о следствии. Подружившиеся между собой арестованные, конечно, непрерывно советовались, спорили, обсуждали положение. Как держать себя на допросах, что отвечать, о чем спрашивают других — нет никаких сомнений, что эти темы не исчезали из обсуждения. Общая беда спаяла людей. Это подтверждают показания и другого арестованного по делу декабристов — И. П. Липранди, который также был посажен на гауптвахту Главного штаба и оставил живое описание быта арестованных. «Невозможно описать впечатления той неожиданности, которою я был поражен: открывается дверь, в передней два молодых солдата учебного карабинерного полка без боевой амуниции; из прихожей — стеклянная дверь, через нее я вижу несколько человек около стола за самоваром; все это во втором часу пополуночи меня поражало. «Вот, господа, еще вам товарищ», — сказал Жуковский [начальник надзора]. Все глаза обратились на меня. Здесь сидели за чайным столом: бригадный генерал 18-й дивизии Кальм; известный Грибоедов, адъютант Ермолова Воейков (оба привезенные с Кавказа); отставной поручик генерального штаба А. А. Тучков... предводитель дворянства Екатеринославской губернии Алексеев. Поздний чай произошел оттого, что Воейков и Грибоедов были на допросе в комиссии, находящейся в крепости. Через час мы все были как старые знакомые. Предмет разговора понимается: вопросам, расспросам и взаимно сообщавшимся сведениям не было конца»12.

Конечно, в подобной обстановке Грибоедов получал советы о том, как держаться на следствии, и, наверно, сам давал таковые. Но существо дела в том, что эти советы не учили его новому искусству, а лишь укрепляли его старый опыт.

Чтобы разобраться в характере поведения Грибоедова на следствии, надо принять во внимание, что он не впервые в жизни стоял перед следователями и не впервые
16

обдумывал характер своих ответов. Опыт этого рода у Грибоедова уже был: 12 ноября 1817 г. произошла известная дуэль графа А. П. Завадовского и В. В. Шереметева, в которой Грибоедов был секундантом Завадовского. Дуэль кончилась смертью Шереметева, и по делу о дуэли петербургским генерал-губернатором Вязьмитиновым была образована специальная следственная комиссия, проводившая по всей форме допросы участников, устраивавшая очные ставки и т. д. Грибоедов подвергался и допросам, и очным ставкам. Он не сознался ни в чем, до конца отрицал свое участие в дуэли в качестве секунданта и не был выдан товарищами, с которыми, конечно, успел сговориться до следствия: по этому делу никто не был подвергнут аресту и полная свобода сговора не была ничем стеснена. Грибоедова не выдал ни его школьный товарищ Якубович (секундант Шереметева), ни Завадовский. Это помогло ему сохранить позицию «неучастия» в дуэли. Он умело показал часть правды — сообщил, что о дуэли знал, но секундантство отрицал. Весь город знал об этом, но прямых свидетелей не было, что, конечно, облегчило для Грибоедова исход дела.

Правдоподобнее всего признать поэтому, что советы Любимова и многих других лиц не давали Грибоедову совершенно новых идей о линии поведения на следствии, а лишь поддерживали в нем решение держаться линии, которая уже была проверена его личным опытом.

Выясним теперь, какой образ себя самого хотел создать Грибоедов у следователей. Вопрос этот чрезвычайно существен.

Не в пример другим арестованным Грибоедов имел более чем достаточно времени для обдумывания линии своего поведения. Его приятель декабрист Александр Бестужев не имел, например, такой возможности — он сам явился во дворец на следующий же день после восстания, 15 декабря, и уже в тот же день давал первые показания на допросе у генерал-адъютанта Левашова. Грибоедов же, будучи на Кавказе, узнал о петербургском восстании 24 декабря 1825 г., арестован был 22 января 1826 г. вечером, привезен в Петербург 11 февраля и, вероятно, в тот же день подвергся первому допросу. Таким образом, от ареста до момента первого допроса он располагал двадцатидневным сроком. Еще на Кавказе и главным образом в Москве во время проезда в
17

Петербург он узнал немало данных о заговоре, и многие имена арестованных ему уже были известны до первого допроса.

Грибоедов сразу и твердо занял позицию оскорбленной невинности. Он решительно утверждал, что о тайном обществе ничего не знал и членом его не был. «Я не знаю за собой никакой вины»; «благоволите даровать мне свободу, которой лишиться я моим поведением никогда не заслуживал», — обращался он к Николаю I в личном письме. Он не может даже «истолковать», почему на него пало подозрение, и желает быть поставленным «лицом к лицу с моими обвинителями, чтобы я мог обличить их во лжи и клевете». Он арестован «по неосновательному подозрению, силой величайшей несправедливости». Его формулировки совершенно категоричны: «Я тайному обществу не принадлежал и не подозревал о его существовании». Признавая литературные связи и простые знакомства с декабристами А. А. Бестужевым, К. Ф. Рылеевым, Е. П. Оболенским, А. И. Одоевским, В. К. Кюхельбекером, Грибоедов утверждал, что «ничего не слыхал, могущего мне дать малейшую мысль о тайном обществе». «Рылеев и Бестужев никогда мне о тайных политических замыслах ничего не открывали».

Не сбили его и вопросы комиссии, ответ на которые мог бы иметь предпосылкой знание о существовании общества. В ответ на вопросы о численности общества, местонахождении его центров и отделений, видах и средствах действий, а также на запрос об его мнении обо всем этом Грибоедов суммировал вопросные пункты в один, вытянул над своим ответом строку букв: в), г), д), е), ж), означающих перечисление буквенных пунктов допроса, и ответил: «Ничего мне подобного не открывали. Я повторяю, что, ничего не зная о тайных обществах, я никакого собственного мнения об них не мог иметь». В развиваемый им сюжет полной невиновности введена и его мать. Он просил Николая I об освобождении, апеллируя и к сыновним чувствам самого царя: «В проезд мой из Кавказа сюда я тщательно скрывал мое имя, чтобы слух о печальной моей участи не достиг до моей матери, которая могла бы от того ума лишиться. Но ежели продлится мое заточение, то, конечно, и от нее не укроется. Ваше императорское величество сами питаете благоговейнейшее чувство к Вашей августейшей родительнице...» Позиция оскорбленной невинности
18

сопровождалась замечательно выдержанным тоном полной и смелой откровенности. Уже в письме к царю Грибоедов писал, что «обошелся» с генералом Левашовым «совершенно откровенно». Откровенным признанием вольных разговоров о правительстве Грибоедов как бы парировал улику, которая была бы основана лишь на изложении его мнения (очевидно, он предвидел эту возможность, и она беспокоила его). В первом же допросе он идет навстречу опасности, предупреждая обличения подобного характера. Указывая на знакомство с Бестужевым, Рылеевым, Оболенским, Одоевским и Кюхельбекером, он немедленно заявляет, что в их разговорах видел часто смелые суждения насчет правительства и сам в них участвовал. Это признание обезврежено утверждением, что в России-де подобные разговоры о правительстве будто бы обычны и не признаются криминальными. Что же тут непозволительного — осуждать вредное и желать лучшего? «Суждения мои касались до частных случаев, до злоупотреблений некоторых местных начальств, до вещей всем известных, о которых всегда в России говорится довольно гласно»; если ему случилось бы говорить перед «Вышним правительством», то он был бы перед ним «еще откровеннее». Тут была скрыта тонкая презумпция — якобы терпимости и широты русского правительства, которое будто бы не боится правды, высказанной в глаза, и даже само заинтересовано в ней. Любой упрек в вольных разговорах был бы ослаблен этой презумпцией.

Обрисованный образ выдержан Грибоедовым непоколебимо. Какие бы вопросы ни предлагала комиссия, позиция подследственного не менялась и была проведена с бесподобной и прямо-таки художественной цельностью (нельзя тут не отметить, что Грибоедов имел артистическое дарование, играл на сцене). В его ответах можно обратить внимание лишь на одно-два противоречия. Так, утверждая, что он, Грибоедов, не способен быть «оратором возмущения», он добавляет: «Много, если предаюсь избытку искренности в тесном кругу людей кротких и благомыслящих». Выше он признал свое знакомство хотя бы с Бестужевым, Рылеевым, Оболенским, Одоевским и Кюхельбекером, т. е. с пятью активнейшими участниками восстания на Сенатской площади, — очень трудно квалифицировать этот круг как «кроткий и благомыслящий». Объяснение данного противоречия
19

нельзя свести к предположению, что Грибоедов еще не знал об участии своих друзей в восстании: он имел достаточно случаев говорить о восстании по пути в Москву, в самой Москве, под арестом в Петербурге — участники восстания ему, несомненно, были известны. Первое показание Грибоедова — самое «откровенное»: «От всех сих лиц ничего не слыхал, могущего мне дать малейшую мысль о тайном обществе. В разговорах их видел часто смелые суждения насчет правительства, в коих сам я брал участие: осуждал, что казалось вредным, и желал лучшего. Более никаких действий моих не было, могущих на меня навлечь подозрение, и почему оное на меня пало, истолковать не могу». В следующих показаниях он гораздо умереннее высказывается по этому же вопросу: «К[нязь] Трубецкой и другие его единомышленники напрасно полагали меня разделявшим их образ мыслей. Если соглашался я с ними в суждениях о нравах, новостях, литературе, это еще не доказательство, что и в политических моих мнениях я с ними был согласен...» Надо признать, что второй ответ противоречит первому: «суждения о нравах, новостях, литературе» — это одно, а «смелые суждения насчет правительства» — другое. Иных противоречий в ответах Грибоедова, на мой взгляд, найти нельзя13. На допросах он, безусловно, сохранял хладнокровие. Характерно его замечание в одной из записочек Ф. Булгарину, посланных из-под ареста: «Бояться людей — значит баловать их»14.

Добавим к этому несколько общих наблюдений над манерой давать показания. Грибоедов нигде не предается откровенности и излияниям чувств, что нередко встречается в показаниях других арестованных. Письмо его к императору Николаю I дышит таким оскорбленным достоинством, что начальник Главного штаба барон И. И. Дибич написал на письме: «Объявить, что этим тоном не пишут Государю». Ответы Грибоедова уклончивы и общи. Мы уже отмечали нередкое объединение многих вопросных рубрик в один суммарный ответ. Общий тон ответов, как правило, категоричен, они даются без изъявления сомнений и колебаний. Нередко замалчивается существо вопроса, и ответ поворачивается несколько в иную сторону. Так, вопросный пункт «а» в четвертом отделе анкеты от 24 февраля утверждал: «Рылеев и Александр Бестужев прямо открыли вам, что есть общество людей, стремящихся к преобразованию
20

России и введению нового порядка вещей; говорили вам о многочисленности сих людей, о именах некоторых из них, о целях, видах и средствах общества». В ответ на этот пункт обвинения Грибоедов пишет: «Рылеев и Бестужев никогда мне о тайных политических замыслах ничего не открывали»; таким образом, он ничего не отвечает по существу вопроса о численности, именах, о видах и средствах общества: его ответ суммарен, общ, уводит внимание следствия в сторону. Вопросные пункты от 24 февраля заканчивались общим предложением: «В заключение вы по совести должны показать все то, что известно вам о составе тайных обществ, их цели и образе действий». В ответ на это Грибоедов вообще не ответил ничего, игнорировал вопрос, даже не счел нужным повторить свое общее отрицание знакомства с тайной организацией. На вопрос, был ли Грибоедов под судом и в штрафах, он, конечно, мог ответить отрицательно, но на вопрос, был ли он в подозрении, было бы нужно ответить указанием на следствие по делу о дуэли Завадовского — Шереметева, чего он, конечно, не сделал. О своем воспитателе Ионе Грибоедов тоже не упомянул, хотя вопрос следствия прямо запрашивал о воспитании. Грибоедов выбрал более «нейтральное» имя — московского профессора Буле, в то время уже покойного.

Даже такая обыкновенная деталь, как ответ на вопрос о возрасте, несколько отклоняется от общепринятого типа. Обычно декабристы на этот вопрос отвечали числом своих лет; в отличие от этого Грибоедов ответил годом рождения, предоставляя следователям самим вычислять число прожитых им лет. «Сколько вам от роду лет?» — ясно спрашивали вопросные пункты. «Родился в 179 [0? 6? 5? — М. Н.] году», — отвечал Грибоедов. Последняя цифра написана нарочито неясно и допускает три чтения, воспроизведенные нами в скобках (более всего цифра похожа на 6). В литературе по сей день ведутся споры о годе рождения Грибоедова. Метрика его до нас не дошла, а прочие документальные показания расходятся между собой. Семейные традиции и документы, не носящие служебно-официального характера, свидетельствуют преимущественно о 1795 годе рождения. На него указывает ближайший друг Грибоедова С. Н. Бегичев; этот год был зафиксирован вдовой Грибоедова на его памятнике; этот же год засвидетельствован
21

исповедальными ведомостями Девятинской церкви в Москве, где Грибоедов говел, будучи ребенком. В этих ведомостях последовательно показано: в 1805 г. — ему 10 лет, в 1808 г. — 13 лет и в 1810 г. — 15 лет. Официально-служебные данные делают Грибоедова старше. Послужной список, опубликованный П. А. Ефремовым, указывает на 1790 год рождения. Разгадка этого, мне думается, в том, что Грибоедову при его зачислении в 1812 г. на военную службу был нарочито завышен возраст. Не объясняется ли этим известным Грибоедову расхождением между официальными служебными данными и истинной датой непрямой его ответ следствию, допускавший не одно толкование? Перед нами интересный случай, когда из доказательств года рождения писателя приходится отводить его собственноручное об этом показание.

Фактическую проверку показаний на следствии произвести чрезвычайно трудно ввиду крайней общей скудости документальных данных о Грибоедове. Самые ценные документы, которые могли бы тут помочь, не дошли до нас. Грибоедов имел возможность сжечь перед арестом все компрометирующие бумаги, и декабристы со своей стороны сожгли огромное количество документов. Все же то немногое, что можно сделать, является чрезвычайно весомым в научной критике данного источника. Как уже упоминалось выше, Грибоедов в письме к Николаю I утверждал, будто он во время проезда с Кавказа «тщательно скрывал» свое имя, чтобы слух об его аресте не дошел до его матери, «которая могла бы от того ума лишиться». Однако вот перед нами запись рассказа С. Н. Бегичева, лучшего друга Грибоедова, о том, что «на третий день» после проезда арестованного Грибоедова в Петербург он, Бегичев, был у матери Грибоедова, Настасьи Федоровны, и все рассказал ей. Может быть, Грибоедов не знал об этом? Нет, это было сделано с его ведома и по его просьбе. Вот еще одно свидетельство, почерпнутое из того же источника: проезжая арестованным через Москву, Грибоедов оставил записку своему бывшему воспитателю Иону с просьбой предупредить мать и сестру о своем аресте. Таким образом, мать Грибоедова прекрасно знала об аресте сына, и сын был об этом осведомлен. Характерно, что она при этом не только не «лишилась ума», как предполагал любящий сын, а, по свидетельству С. Н. Бегичева, начала ругать
22

сына «с обычной своей заносчивостью»: «карбонари и то и се и десятое». Эта реакция чрезвычайно любопытна — мать не проявила уверенности в невиновности сына и не выразила негодования на тех, кто допустил несправедливый арест. Нет, она начала изливать свое возмущение именно на сына и сразу в силу каких-то причин обозвала его «карбонарием». Очевидно, грехи вольнодумства за сыном знала даже она, иного объяснения предположить невозможно15. Причины, почему Грибоедов осведомлял мать, чрезвычайно понятны: матери не впервой было хлопотать за сына; у Настасьи Федоровны был «милльон знакомых», среди которых имелось немало лиц весьма влиятельных.

В ходе следствия ряд изобличающих Грибоедова показаний восходил к князю С. П. Трубецкому. Защищаясь от этих обвинений, Грибоедов показывал, что его «правила с правилами кн. Трубецкого ничего не имеют общего», и добавлял: «При том же я его почти не знал». Проверим это последнее утверждение. Трубецкой посещал лекции Московского университета в годы учения там Грибоедова, и знакомство с ним, вероятно, восходило еще к студенческим временам. Хорошие знакомые Грибоедовых — Кологривовы были в родстве с Трубецкими (Прасковья Юрьевна Кологривова, прототип Татьяны Юрьевны в «Горе от ума», была урожденная Трубецкая). Позже связи с ним могли легко поддерживаться и через близких друзей Грибоедова — Якушкина, Чаадаева, Щербатова, сослуживцев Трубецкого по Семеновскому полку. С Трубецким, очевидно, имелись и какие-то семейные связи. Так, родственница Грибоедова и приятельница его детских лет Анастасия Ивановна Колечицкая познакомилась с Петром Бестужевым «вчера у Трубецких», а сам Грибоедов, приехав в Петербург в 1828 г. с Туркманчайским миром, — завсегдатай «у Лавалей», к которым заходит запросто (Екатерина Лаваль — жена декабриста Трубецкого)16. Вот перед нами и собственноручное свидетельство Грибоедова — его письмо Я. Н. Толстому и Н. В. Всеволожскому из Тифлиса, датированное 27 января 1819 г. «Трубецкого целую от души», — читаем мы в конце письма. Оказывается, близкие приятельские отношения Грибоедова с Трубецким восходят к довольно далекому времени. Хотя письмо Грибоедова к С. Н. Бегичеву от 10 июня 1824 г. передается через верного человека, автор не может доверить
23

бумаге имя одного высокопоставленного лица. Это имя доверено Трубецкому, он передаст его Бегичеву в устной форме; «Павлов, Мадатов и еще одно лицо всех их поважнее гораздо чином (с Трубецким получишь отгадку) — уморительные люди; я сколько нагляделся смешного и сколько низостей...»17 Несколько ниже — опять: «С Трубецким буду писать тебе вторично и много»18. Письмо это доказывает близкое знакомство с Трубецким не только Грибоедова, но и его друга С. Н. Бегичева.

Кроме того, по показаниям членов Южного общества мы видим, что Бестужев-Рюмин дважды виделся с Грибоедовым в Киеве именно у Трубецкого и что Трубецкой же рассказал Рылееву о попытке южных декабристов принять Грибоедова в тайное общество. Так комментируется показание Грибоедова на следствии, что он Трубецкого «почти не знал»19.

В 1825 г. в Киеве Грибоедов виделся с декабристами Сергеем Муравьевым-Апостолом, Бестужевым-Рюминым и Артамоном Муравьевым. Грибоедов показывает, что пребывание его в Киеве было «самое непродолжительное», что никаких разговоров, «не только вредных правительству, но в которых требуется хотя несколько доверенности, я с ними не имел», видел Муравьевых и Бестужева-Рюмина «мельком»; «не успев еще порядочно познакомиться, я, не простясь, уехал»20. По контексту получается, что с Муравьевыми (множественное число может быть отнесено только к Сергею Муравьеву и Артамону Муравьеву) и с Бестужевым-Рюминым Грибоедов ранее не был знаком и познакомился — и то крайне поверхностно — только в Киеве. Между тем с Бестужевым-Рюминым, который родился и воспитывался в Москве, он, несомненно, был знаком до Киева. Существенно, что и старый знакомый Грибоедова декабрист И. Д. Якушкин знал М. П. Бестужева-Рюмина с детства. Артамон Муравьев учился вместе с Грибоедовым в Московском университете и был его старым «приятелем», как показывает на следствии тот же Бестужев-Рюмин.21.

Декабрист Е. П. Оболенский показал на следствии, что Грибоедов был принят в члены тайного общества «дня за три» до отъезда из Петербурга в мае 1825 г. (позже он изменил показание о дате). Грибоедов ответил решительным отрицанием. «Показание к[нязя] Оболенского
24

совершенно несправедливо. Не могу постигнуть, на каких ложных слухах он это основывал, не на том ли, что меня именно за три дни до моего отъезда приняли в Общество любителей русской словесности, общество, которое под высочайшим покровительством издает всем известный журнал «Соревнователь» и от вступления в которое я чрезвычайно долго отговаривался, ибо поэзию почитал истинным услаждением моей жизни, а не ремеслом». Ответ имеет внешний вид чрезвычайной убедительности для малосведущего в литературных делах Следственного комитета. Однако и тут проверка фактической стороны изобличает Грибоедова. Во-первых, Оболенский не мог, конечно, спутать прием в тайное общество с приемом в общество литературное, а, во-вторых, указание на совпадение времени (именно «за три дни до моего отъезда») не выдерживает фактической проверки. В архиве Общества любителей российской словесности, находящемся в Академии наук, хранятся следующие, обнаруженные П. Е. Щеголевым, сведения об избрании Грибоедова в члены: 8 декабря 1824 г. Д. М. Княжевич предложил Грибоедова в члены Общества любителей российской словесности; баллотировка имела место в заседании 15 декабря 1824 г. и кончилась единогласным избранием. Как можно установить на основании письма Грибоедова к Бегичеву из С.-Петербурга от 18 мая 1825 г. и следующего — уже из Киева — от 4 июня 1825 г., Грибоедов выехал из Петербурга во второй половине мая 1825 г. Иными словами, он был принят в литературное общество более чем за полгода до отъезда и, конечно, давая показания, не ошибался, а сознательно говорил неправду. Грибоедов надеялся, что его данные не будут проверяться, и надежды его оправдались22.

Таким образом, уже на основании приведенных выше частных, но немаловажных примеров можно точно установить: Грибоедов дал на следствии ряд заведомо ложных показаний, и дал их совершенно сознательно.

Перейдем после этих соображений к вопросу о том, насколько Грибоедов был прикосновенен к делам тайного общества. Сам Грибоедов, как указано, отрицал и свою осведомленность о существовании тайного общества, и свою причастность к нему23. То обстоятельство, что на следствии оба вопроса не были разделены, во многом облегчило Грибоедову его ответы.

Глава III

БЫЛ ЛИ ГРИБОЕДОВ
ЧЛЕНОМ ТАЙНОГО ОБЩЕСТВА ДЕКАБРИСТОВ?

Если на первый вопрос — знал ли Грибоедов о тайном обществе декабристов — можно ответить утвердительно и довольно полно, то с ответом на второй вопрос — был ли Грибоедов членом тайного общества — дело обстоит сложнее.

Для правильного подхода к этому вопросу необходимо сначала охарактеризовать мировоззрение лица, заподозренного в причастности к обществу. Однако полный разбор вопроса о мировоззрении Грибоедова выходит за рамки настоящей работы45. Не привлекая тут всего материала, скажем кратко: Грибоедов разделял основные убеждения декабристов. Он мечтал вместе с декабристами «о преобразовании» России, был врагом крепостного права и всего крепостнического строя в целом. Чацкого, которому доверены убеждения автора, Герцен называл «декабристом». Несмотря на всю сдержанность своих показаний, Грибоедов признавался на следствии, что участвовал в «смелых суждениях» декабристов о правительстве. Говоря о Грибоедове «он — наш», декабристы этим самым подчеркивали совпадение своих убеждений с убеждениями Грибоедова. Напомним тут экспромт Грибоедова о себе самом по случаю заключения на гауптвахте Главного штаба:

По духу времени и вкусу
Он ненавидел слов «раб»,
За то попался в Главный штаб
И был притянут к Иисусу46.

Интересно, что и А. А. Бестужев и М. П. Бестужев-Рюмин объяснили факт непринятия Грибоедова в члены тайного общества не разногласием во взглядах. Первый приводил два довода: 1) Грибоедов старше его и умнее; 2) жаль губить такой талант. Второй выдвигал два других довода: 1) Грибоедов, служа при Ермолове, «нашему обществу полезен быть не мог»; 2) Грибоедова
36

принимать опасно, чтобы он в тайном обществе не «сделал партии для Ермолова». Все четыре довода не имеют отношения к основам политического мировоззрения, — очевидно, оно было известным и, с точки зрения обоих декабристов, не являлось препятствием для приема Грибоедова в члены общества.

Мнение Грибоедова о желательной форме будущего правления в России в точности неизвестно. Конечно, просьба Грибоедова в письме к А. Бестужеву обнять Рылеева искренне, «по-республикански», свидетельствует о положительном отношении к республике, но не будем базироваться на ней одной в столь сложном вопросе. Если Грибоедов, положим, почитал Россию «к тому еще не готовою» и был сторонником конституционной монархии, то и тут он не выходил бы из декабристского круга идей, ибо конституционно-монархическое течение было перед выступлением 14 декабря очень сильно в тайном обществе. Борьба за конституционную монархию путем военной революции тоже была революционной борьбой с абсолютизмом и полностью укладывалась бы в рамки декабризма — течения дворянской революционности. Необходимо, таким образом, прийти к выводу, что принципиальных программных разногласий по линии основных политических идей у Грибоедова с декабристами не было.

Нужно отметить, что образ Репетилова в «Горе от ума» отражал именно декабристскую идею борьбы с опошлением замыслов тайного общества. Образ этот возник у Грибоедова в 1823 г. и отвечал особо обострившейся в тот момент в тайном обществе борьбе против репетиловщины.

Но сложнее обстоит дело с вопросом о тактике борьбы, или, как говорили декабристы, со «способами» и «средствами» действия тайного общества. Был ли Грибоедов согласен с тактикой военной революции? Его мнение: «Сто прапорщиков хотят изменить весь государственный быт России» или другой дружески-резкий вариант той же мысли: «Я говорил им, что они дураки»47 — возбуждает в этом сомнение. По-видимому, Грибоедов сомневался в силах декабристов и поэтому не верил в их успех. Правда, однажды у него вырвалось восклицание, обнаружившее какую-то степень веры в победу военного восстания. Н. В. Шимановский рассказывает в своих воспоминаниях о Грибоедове, как взволновало
37

последнего известие о восстании декабристов: «фельдъегерь Дамиш стал рассказывать о событии 14 декабря. В это время Грибоедов, то сжимая кулаки, то разводя руками, сказал с улыбкою: «Вот теперь в Петербурге идет кутерьма! Чем-то кончится!»»48 Видимо, он допускал в ту минуту возможность разных исходов — он не высказался сразу каким-нибудь восклицанием отрицательного порядка, не стал предрекать несомненное поражение. Допустим самые серьезные сомнения в правильности избранной декабристами тактики. Все же и это обстоятельство не даст отрицательного ответа на вопрос о причастности Грибоедова к тайному обществу: серьезные сомнения в тактике военной революции были у многих декабристов, не исключая даже Пестеля49 и членов Южного общества.

Сомнения декабристов возникли уже после крушения испанской революции, которая была по времени первой военной революцией в Европе, дольше всего держалась и рухнула последней под ударами французской интервенции 1823 г. Вот перед нами письмо декабриста Матвея Муравьева-Апостола к брату Сергею от 3 ноября 1824 г. Тактика военной революции уже возбуждает сильное сомнение: «...я спрашиваю вас, дорогой друг, скажите по совести, возможно ли привести в движение такими машинами столь великую инертную массу? Наш образ действий, по моему мнению, порожден полным ослеплением... Армия первая изменит нашему делу, — приведите мне хотя бы один пример, который бы, не скажу доказывал, а лишь позволил бы предполагать противное. Нашелся ли хотя бы один офицер Семеновского полка, который подверг себя расстрелянию?»50 Характерны сомнения, обуревавшие члена Южного общества Николая Бобрищева-Пушкина: «...года за полтора или несколько более (т. е. в 1824 г. — М. Н.) начал [я] весьма сомневаться, чтобы из этого (из решения тайного общества действовать посредством военной революции. — М. Н.) что-нибудь произошло, кроме того, что это наведет вскоре на нас со стороны правительства погибель, а со стороны света то, что нас почтут просто за шалунов, мальчишек... В самом деле, я достаточно читал, для того, чтобы думать, что в эдаком необъятном пространстве, какова Россия, могло произвести что-нибудь такое малое число [людей] и притом разметанное в разных сторонах... если произошел
38

известный переворот, например во Франции, то я причитал это всегда тому, что многие различные силы, по допущению Провидения, от времени скопившись, произвели этот вулкан. В России полагал, что если может произойти что-нибудь также, то разве эдаким [же] образом, и вообще почитал это общество не иным чем, как партиею, соединившеюся уже для того, чтобы в случае нужды не оставить действовать какую-нибудь нестройную толпу, в чем еще более утвердился одним разговором с полковником Пестелем. Я именно говорил ему: «Признаюсь вам, что я опасаюсь, не произвело бы это одного вреда». Он мне на это отвечал почти следующее: «Да ведь все же равно, должно же произойти что-нибудь, лучше же быть загодя и в порядке к этому готовым»51. Пестель держался дольше других, но сомнения в тактике военного переворота и в успехе революции стали наконец терзать и его: в течение всего 1825 г., показывает он, «стал сей образ мыслей во мне уже ослабевать, и я предметы начал видеть несколько иначе, но поздно уже было совершить благополучно обратный путь. Русская Правда не писалась уже так ловко, как прежде. От меня часто требовали ею поспешить... но работа уже не шла, и я ничего не написал в течение целого года, а только прежде написанное кое-где переправлял. Я начинал сильно опасаться междоусобий и внутренних раздоров, и сей предмет сильно меня к цели нашей охладевал. В разговорах иногда, однако же, воспламенялся я еще, но не надолго, и все уже не то было, что прежде»52.

Перед декабристами мысленно начинал слегка обозначаться новый путь или, скорее, поиски путей к каким-то связям с революцией народной, но пойти по нему они не могли — для этого было бы нужно переродиться из дворянских революционеров в революционеров-разночинцев.

Таким образом, сам характер сомнений Грибоедова в возможном успехе их дела при тактике военной революции, сама уверенность в том, что «сто прапорщиков» не смогут перестроить весь государственный быт России, вполне соответствуют характеру сомнений, зародившихся у ряда декабристов.

Д. А. Смирнов, интересовавшийся вопросом об отношении Грибоедова к тайному обществу, в упор спросил об этом старика сенатора А. А. Жандра, одного из самых
39

близких друзей Грибоедова. Свидетельство Жандра замечательно и дает в конце своем, как мне представляется, исчерпывающий ответ на вопрос об отношении Грибоедова к тактике декабристов. Вот эта часть разговора Д. А. Смирнова с А. А. Жандром в записи первого:

«— Очень любопытно, Андрей Андреевич, — начал я — знать настоящую, действительную степень участия Грибоедова в заговоре 14 декабря.

— Да какая степень? Полная.

— Полная? — произнес я не без удивления, зная, что Грибоедов сам же смеялся над заговором, говоря, что 100 человек прапорщиков хотят изменить весь правительственный быт России.

— Разумеется, полная. Если он и говорил о 100 человеках прапорщиков, то это только в отношении к исполнению дела, а в необходимость и справедливость дела он верил вполне»53.

К этому последнему ответу полностью может примкнуть исследователь. Он точно соответствует документальному материалу.

Рассмотрим теперь в целом документальные свидетельства, непосредственно относящиеся к вопросу о членстве Грибоедова.

До нас дошло 16 свидетельств осведомленных современников по вопросу о причастности Грибоедова к тайному обществу декабристов. На следствии об этом высказалось 14 человек (декабристы А. И. Одоевский, С. П. Трубецкой, К. Ф. Рылеев, Е. П. Оболенский, А. А. Бестужев, М. П. Бестужев-Рюмин, С. И. Муравьев-Апостол, С. Г. Волконский, А. П. Барятинский, В. Л. Давыдов, П. И. Пестель, А. Ф. фон-дер-Бригген, Артамон 3. Муравьев, Н. Н. Оржицкий), в мемуарной литературе — двое (А. А. Жандр и Д. И. Завалишин). Из высказавшихся 16 человек шестеро (С. П. Трубецкой, Е. П. Оболенский, А. Ф. фон-дер-Бригген, Н. Н. Оржицкий, А. А. Жандр и Д. И. Завалишин) решили вопрос в общем утвердительно; шестеро (А. И. Одоевский, К. Ф. Рылеев, А. А. Бестужев, М. П. Бестужев-Рюмин, С. И. Муравьев-Апостол, Артамон 3. Муравьев ) ответили на вопрос о членстве Грибоедова отрицательно (пока будем условно считать показание Рылеева отрицательным); четверо (С. Г. Волконский, А. П. Барятинский, В. Л. Давыдов и П. И. Пестель ) воздержались
40

от положительного или отрицательного суждения, отозвавшись незнанием.

Мемуарное свидетельство А. А. Жандра в записи Д. А. Смирнова уже было приведено выше. Но еще более ясное указание Жандра о членстве Грибоедова находится в дальнейшем тексте записи Д. А. Смирнова: «А выгородился он из этого дела действительно оригинальным и очень замечательным образом, который показывает, как его любили и уважали. Историю его ареста Ермоловым вы уже знаете; о бумагах из крепости Грозной и судьбе их — тоже. Но вы, верно, не знаете вот чего. Начальники заговора или начальники центров, которые назывались думами, а дум этих было три — в Кишиневе, которой заведовал Пестель, в Киеве — Сергей Муравьев-Апостол и в Петербурге — Рылеев, поступали в отношении своих собратьев-заговорщиков очень благородно и осмотрительно: человек вступал в заговор, подписывал и думал, что уже связан одной своей подписью; но на деле это было совсем не так: он мог это думать потому, что ничего не знал, подпись его сейчас же истреблялась, так что в действительности был он связан одним только словом».

Свидетельство А. А. Жандра чрезвычайно важно: никто, кроме него и Бегичева, не знал так полно этого вопроса, очевидно от самого Грибоедова. Последнее доказывается, между прочим, и тем обстоятельством, что Жандр совершенно точно перечислил имена декабристов, дававших показание о Грибоедове: он упомянул Бестужева-Рюмина, С. Муравьева-Апостола, Рылеева и Александра Бестужева. Общие сведения о заговоре (Пестель — глава Кишиневского центра, наличие какой-то «Желтой книги» и пр.) у Смирнова неверны54 — может быть, что-то спутал сам Смирнов при записи, может быть, запамятовал Жандр, — но едва ли подлинные обстоятельства допроса самого Грибоедова Жандр знал от кого другого, такие факты мог рассказать ему только сам Грибоедов.

Д. И. Завалишин в своих воспоминаниях о Грибоедове также свидетельствует, что последний был членом тайного общества. Это можно усмотреть из следующих его слов: «Спасены были и многие другие члены, даже такие, которые были замешаны посильнее, чем Грибоедов»55. Вероятно, у Завалишина были какие-то сведения об этом вопросе, которые он полностью не раскрыл
41

в своих воспоминаниях, но свидетельство его должно быть принято во внимание, поскольку он лично знал Грибоедова еще до восстания.

Перейдем теперь к разбору показаний, данных во время следствия. Показания эти легко складываются в две системы — северную и южную. Одна восходит преимущественно к Рылееву, содержит отрицательные и положительные показания и вся слагается из свидетельств членов Северного общества. Другая — сплошь отрицательная — вся состоит из показаний членов Южного общества. Обе эти системы относятся к разным хронологическим моментам. Первая — северная — относится примерно к марту — апрелю 1825 г. (Грибоедов был тогда в Петербурге); вторая — к началу июня того же года, когда Грибоедов проезжал через Киев. Обе системы сложились самостоятельно. Дальнейшее исследование покажет, что основные данные для решения вопроса о членстве Грибоедова даст именно северная система. Южная будет рассмотрена в своем месте в связи с вопросом о киевском свидании.

23 декабря 1825 г. в Следственном комитете впервые прозвучало имя Грибоедова, сразу названного членом общества. Он был назван С. Трубецким со ссылкой на Рылеева: «Я знаю только из слов Рылеева, что он принял в члены Грибоедова, который состоит при генерале Ермолове; он был летом в Киеве, но там не являл себя за члена; ето я узнал в нынешний мой приезд сюда»56. 24 декабря 1825 г., на следующий же день после показания Трубецкого, был запрошен о Грибоедове Рылеев. «Когда и где вы приняли в члены Грибоедова?» — спрашивал Комитет. «Грибоедова я не принимал в Общество; я испытывал его, но нашел, что он не верит возможности преобразовать правительство, оставил его в покое. Если же он принадлежит Обществу, то мог его принять князь Одоевский, с которым он жил, или кто либо на юге, когда он там был»57, — отвечал Рылеев.

На тексте первого допроса Грибоедова, который был снят генерал-адъютантом Левашовым около 11 февраля и где Грибоедов начисто отрицал свое членство, появилась пометка карандашом: «Спросить у Адуевского. Трубец. (21 ст.) знает от Рылеева, что он принял Грибоедова?» «Адуевский» (Одоевский) был спрошен; его ответ был отрицательным.
42

«Коллежский асессор Грибоедов когда и кем был принят в тайное общество? С кем из членов состоял в особенных сношениях? Что известно ему было о намерениях и действиях общества и какого рода вы имели с ним рассуждения о том?» — запрашивал Следственный комитет А. И. Одоевского 14 февраля 1826 г. «Так как я коротко знаю г[осподи]на Грибоедова, то об нем честь имею донести совершенно положительно, что он ни к какому не принадлежит обществу»58, — отвечал декабрист. Перед нами — свидетельство одного из самых близких друзей Грибоедова. Конечно, он мог руководствоваться естественным желанием спасти Грибоедова и скрыть истину. О желании не сказать всей истины ясно свидетельствует то, что он ответил только на первый вопрос Комитета и ничего не ответил на два последних. Достаточно еще раз прочесть опущенные при ответе вопросы, чтобы понять, что на них-то декабрист никак не смог бы ответить отрицательно. Ему пришлось бы указать, с кем из декабристов Грибоедов был особенно близок, а на вопрос о том, что знал Грибоедов о намерениях и действиях общества, а еще более об его рассуждениях обо всем этом, пришлось бы ответить очень многое. Одоевский умолчал обо всем и отвечал только, что Грибоедов не член тайного общества. Этот характер нарочитых умолчаний в его ответе возбуждает сильные сомнения в истине ответа. Но еще важнее следующее обстоятельство: в то же время, когда декабрист Одоевский отрицает членство Грибоедова, он, оказывается, отрицает и собственное членство в тайном обществе. Он признал себя членом тайного общества лишь месяца через два, в апреле, на очной ставке с А. Бестужевым. Это еще более усиливает предположение о неправильности его ответа59.

Таким образом, на свидетельстве Одоевского никак нельзя обосновать отрицательное мнение о членстве Грибоедова — оно не имеет доказательной силы.

В тот же день — 14 февраля — Комитет сразу запросил о том же еще трех членов Северного общества — Рылеева, Трубецкого, Александра Бестужева. Рылеев ответил на вопрос о членстве Грибоедова в основном отрицательно: «С Грибоедовым я имел несколько общих разговоров о положении России и делал ему намеки о существовании общества, имеющего целью переменить образ правления в России и ввести конституционную монархию;
43

но как он полагал Россию к тому еще неготовою и к тому ж неохотно входил в суждения о сем предмете, то я и оставил его. Поручений ему никаких не было делано, ибо хотя он из намеков моих мог знать о существовании общества, но не будучи принят мною совершенно не имел права на доверенность Думы». Прервем здесь цитату Рылеева. Обратим внимание на то что слово «совершенно» в последней фразе дано без запятых. Запятая после или до него ставится при цитировании позднейшим исследователем. Согласно новым правилам документальных публикаций публикатор, как известно, обязан восполнить пропущенную в подлиннике пунктуацию, если ее отсутствие искажает или затемняет смысл издаваемого текста. Прочтем поэтому показания Рылеева в двух вариантах: в одном поставим запятую до слова «совершенно», а в другом — после этого слова. Получается разный смысл...

Первый вариант чтения:

«...он из намеков моих мог знать о существовании общества, но, не будучи принят мною, совершенно не имел права на доверенность Думы».

Второй вариант чтения:

«...он из намеков моих мог знать о существовании общества, но, не будучи принят мною совершенно, не имел права на доверенность Думы».

При первом, предположительном варианте чтения, где запятая предшествует слову «совершенно», показание Рылеева решительно отрицает членство Грибоедова в тайном обществе.

При втором варианте чтения показание Рылеева утверждает принятие Грибоедова в члены общества, но оговаривает при этом какую-то особую — «несовершенную» — форму его принятия в члены. Трудно объяснить случайностью указанные противоречия. Рылеев, конечно, отдавал себе полный отчет о важности для следствия вопроса о приеме Грибоедова в члены тайного общества.

Тут можно вспомнить известную шутку о значении пунктуации. Как прочесть такую телеграмму о приговоре, вынесенном преступнику: «Казнить нельзя помиловать»? Без вопроса о пунктуации правильно прочесть приговор невозможно.
44

Вернемся теперь к изучаемому нами свидетельству Рылеева. Оно ставит далее вопрос о встрече Грибоедова с Южным обществом декабристов.

Рылеев показывает:

«Слышал я от Трубецкого, что во время бытности Грибоедова в прошлом году в Киеве некоторые члены Южного общества также старались о принятии его в оное, но не успели в том по тем же причинам, по каким и я принужден был оставить его»60.

Последними строками данного показания Рылеев, как видим, стремится отвести всякое подозрение о приеме Грибоедова в члены Южного общества. На истинном характере интересов Южного общества к Грибоедову мы специально остановимся в следующей главе.

Александр Бестужев ответил на вопрос также отрицательно: «В члены же его не принимал я, во-первых, потому, что он меня и ста́рее и умнее, а во-вторых, потому, что жалел подвергнуть опасности такой талант, в чем и Рылеев был согласен. Притом же прошедшего 1825 г. зимою, в которое время я был знаком с ним, ничего положительного и у нас не было. Уехал он в мою бытность в Москве в начале мая, и Рылеев, говоря о нем, ни о каких поручениях не упоминал»61.

Однако отрицательное показание Бестужева косвенным образом подрывается его мемуарами. Он мог бы легко повторить отрицание членства Грибоедова в своих воспоминаниях, специально ему посвященных. Бестужев оставил такие воспоминания. Но в этих воспоминаниях или им, или их публикатором М. Семевским почему-то опущена завеса над всеми политическими вопросами.

Казалось, что стоило бы Бестужеву сказать несколько слов в опровержение предположения о причастности Грибоедова к тайному обществу? Как просто мог бы он развить в мемуарах свои отрицательные показания в Следственном комитете и еще раз прямо сказать, что Грибоедов членом общества никогда не был. Это было бы вполне легально и терпимо для «Отечественных Записок» 1860 г., где были впервые опубликованы М. Семевским его воспоминания. Рукопись этих воспоминаний, к величайшему сожалению, не дошла до нас. Или сам Бестужев не счел возможным затрагивать этот острый вопрос, когда писал воспоминания, или М. Семевский в 1860 г. не счел возможным опубликовать его свидетельство?
45

Но почему же не опубликовать факта, что Грибоедов не был членом тайного общества? Очевидно, речь шла о каком-то другом — противоположном факте.

Добавим, что один мотив сокрытия Рылеевым всей истины был не без некоторой наивности открыто сформулирован А. Бестужевым. Одной из причин, почему он не решился принять Грибоедова в члены общества, было нежелание «подвергнуть опасности такой талант, в чем и Рылеев был согласен». Очень важно тут указание имени Рылеева. У него и у Бестужева эта причина была общей. О какой же опасности идет речь? О непосредственной опасности, которую член общества испытал бы во время открытого выступления на площади 14 декабря, например? Едва ли. Вернее всего имелась в виду та опасность, которая возникала в связи с возможным провалом общества, арестами, тюрьмой. Вот от этой опасности и старались спасти великого русского писателя два других замечательных писателя — К. Ф. Рылеев и А. А. Бестужев (Марлинский ). Рылеев, вероятно, и не подозревал, что Грибоедов арестован, — ничто в процессе допроса не обнаружило перед ним этого факта, и он пошел на виселицу в убеждении, что Грибоедова не тронули. Какую эмоциональную силу имел этот довод — спасение таланта — для людей тех времен, показывает, например, реакция на этот рассказ М. С. Щепкина, лично знавшего Грибоедова. Когда Д. А. Смирнов, рассказывая Щепкину об аресте Грибоедова и его связях с тайным обществом, дошел до того места, что декабристы «берегли в нем человека, который мог своим талантом прославить Россию», Щепкин заплакал: «На глазах старика показались крупные слезы, сбежавшие потом по его благородному старческому лицу»62.

Отметим также наличие некоторых противоречий в показаниях Рылеева и Бестужева о Грибоедове. Оба друга одинаково стараются его спасти на следствии, но показания их внутренне противоречивы. Бестужев говорит, что Грибоедов вместе с ним «нередко мечтал о желании преобразования России». Рылеев же свидетельствует, что Грибоедов «неохотно входил в суждение о сем предмете»63. Противоречие явное, и истина, по-видимому, на стороне Бестужева — не стал же он наговаривать бы напраслину на друга в таком вопросе. Другое противоречие имеется у Бестужева. Непринятие Грибоедова в члены общества он не особенно убедительно мотивирует
46

доводом: «Притом же прошедшего 1825 г. зимою... ничего положительного и у нас не было». Нового члена можно принять, в частности, именно в силу того, что работа затормозилась и надо ее оживить. Однако как раз в указанное время сам Александр Бестужев дает согласие на цареубийство, а вслед за этим с планом цареубийства выступает Якубович. Так что несомненно нечто «положительное» все же было64.

Неожиданно в ходе следствия раздались еще три голоса декабристов — членов Северного общества: фон дер-Бриггена, Оболенского и Оржицкого. Их никто не спрашивал о Грибоедове, они назвали его сами. Фон-дер-Бригген показал: «Последнее совещание общества, на коем я был, было, как известно по моему показанию, у Пущина в 1823-м году, после же сего я более не был ни на каких совещаниях общества, которое, сколько мне известно, было в совершенной недеятельности с отъездом некоторых членов, как-то: Тургенева, Митькова, князя Трубецкого, Пущина и других, почти расстроилось. В прошлом 1825 году, в конце июня месяца, перед моим отъездом, все общество состояло из Никиты Муравьева, Рылеева, Бестужева, князя Одоевского, князя Оболенского, Сомова и, кажется, Грибоедова»65.

К какому источнику восходит осведомленность фон дер-Бриггена — неизвестно. По каким-то таинственным причинам — на догадках о них мы остановимся ниже — не все показания о Грибоедове привлекли внимание Комитета. Вслед за столь существенным признанием не последовало никаких вопросов — Комитет не спросил фон-дер-Бриггена даже о том, откуда это ему известно. Между тем показание фон-дер-Бриггена заслуживает внимания — это старый член Союза Благоденствия, вступивший в него в 1818 г. и хотя и не вошедший формально в позднейшие общества, но знавший все замыслы и пользовавшийся полным доверием. Так, ему известно намерение Якубовича в 1825 г. покуситься на жизнь императора, ему известен состав Северного общества; он получает от Рылеева самое конспиративное поручение — передать Трубецкому, находящемуся в Киеве, намерение общества в случае несогласия императора на введение конституции отправить его со всею царствующей фамилией за границу; от южных членов он знает о событиях Лещинского лагеря, о присоединении Славянского общества и о решении Южного общества
47

выступить в 1826 г. —кажется, довольно. К свидетельству подобного члена надо отнестись с вниманием. Можно допустить, что и фон-дер-Бригген слышал о принятии Грибоедова в члены от Рылеева.

21 января 1826 г., еще до допроса Рылеева, А. Бестужева и Трубецкого, декабрист Оболенский, человек живой и очень впечатлительный, угнетенный тюремной обстановкой и тревогой за горячо любимого 70-летнего отца, подвергся сложному психологическому нажиму со стороны Николая I: священник обратился к Оболенскому с религиозным увещанием, его допустили к исповеди и причастию и затем в момент высокого душевного волнения неожиданно подарили царскую милость — вручили письмо от старика отца. Потрясенный всем этим, молодой декабрист написал покаянное письмо Николаю и назвал все имена, которые до тех пор ему удалось скрыть на допросах. Он приложил к письму длинный список не названных им ранее членов общества, содержавший 61 новое имя. Список был подразделен на следующие категории: 1) члены, бывшие в обществе, но отставшие от общества «до первого разрушения оного» (т. е. до Московского съезда 1821 г.); 2) члены нынешнего общества (в особую группу выделены московские, в особую — пензенские); 3) «члены Южного общества, мне известные». В числе последних и было указано имя Грибоедова: «служащий при генерале Ермолове Грибоедов: он был принят месяца два или три перед 14-м декабрем и вскоре потом уехал; посему действия его в обществе совершенно не было»66. 25 февраля на дополнительный вопрос Следственного комитета Оболенский дал уточняющее показание о Грибоедове — изменил дату принятия, указал источник: «О принятии Грибоедова в члены Общества я слышал от принявшего его Рылеева и более совершенно никаких подробностей принятия его не слыхал и не могу сказать, кто был свидетелем при приеме его. О времени же принятия его и по истине показать не могу с точностью, но сколько помню, сие было за месяц или за два до отъезда его отсюда, — вот все, что могу сказать о принятии Грибоедова в подтверждение прежнего показания моего. Никакие, впрочем, подробности принятия его мне неизвестны: сам же лично, после принятия Грибоедова, сколько сие помню, с ним не встречался». Следует отметить, что список Оболенского имеет высокую достоверность. Отводя пока
48

суждение о Грибоедове, надо сказать, что из остальных 60 названных им лиц следствие подтвердило причастность к тайному обществу 59; удалось оправдаться только поручику лейб-гвардии Измайловского полка Львову 1-му, но при столь деятельном участии своего друга, предателя Якова Ростовцева, что и этот случай должен быть оставлен под сомнением. Но все-таки и в этом покаянном показании Оболенский не сказал всего — он знал больше, нежели говорил. Почему он поместил Грибоедова в списке Южного общества, посредником между которым и Северным обществом был, кстати говоря, именно Оболенский? Значит, что-то связанное с поездкой Грибоедова в Киев было ему известно? В показаниях же он не сказал об этом ни слова.

Третий — неожиданный — голос принадлежал уж упоминавшемуся ранее декабристу Н. Н. Оржицкому близко знавшему Грибоедова. 10 января 1826 г. Оржицкий показал: «Известные мне по собственным словам их члены были; Александр Бестужев, Рылеев, князь Одоевский и Оболенский. Наверное не знаю, но...полагаю сочленами, а в точности не знаю, кроме тех, которые оказались действиями своими 14 декабря и стали известны почти всему городу, суть: братья Бестужевы, Сомов, Грибоедов, Кюхельбекер, Пущин, Каховский, Корнилович, Малютин, Завалишин, два брата Мухановы, Булгарин, Греч и Сабуров, что при графе Воронцове, двух последних видел я не более двух раз, а Дельвига видел только у Бестужева»67. Оржицкий был настолько близок с Рылеевым и Бестужевым, что упоминание имен Греча и Булгарина едва ли не нарочито, чтобы запутать Комитет. Во всяком случае это показание (доселе неизвестное в грибоедовской литературе) давало Комитету все основания для дальнейшего расследования. Однако Комитет оставил это показание по линии Грибоедова без дальнейших последствий. Оржицкий даже не получил вопроса, как и где познакомился он с Грибоедовым, когда и при каких обстоятельствах встречал он его у Рылеева и Бестужева.

Вот весь «северный круг» показаний о членстве Грибоедова: из 7 членов Северного общества, давших показания по этому вопросу, трое (Одоевский, Рылеев, А. Бестужев) высказывались отрицательно, четверо (Трубецкой, Оболенский, фон-дер-Бригген и Оржицкий) — положительно. Разберемся в существе этих показаний
49

и в их взаимосвязи. Положительные показания Трубецкого и Оболенского восходят к Рылееву, и нет сомнений, что разговор Рылеева с этими членами о Грибоедове действительно имел место — иначе невозможно объяснить совпадение свидетельств. Показание Рылеева лишь уточняет его взгляд на Грибоедова, но не отвергает самого факта разговора. Оболенский — близкий друг Рылеева. Когда последнего приняли в тайное общество, «мы скоро с ним сблизились, — показывает Оболенский, — и теснейшими узами дружбы запечатлели соединение наше в общество»68. Говоря о принятии в члены их общего друга Грибоедова, они не могли бы что-то скрывать один от другого или говорить бегло. Оба они были членами Северной Думы, т. е. руководителями тайного общества, и о принятии нового члена, хорошего знакомого, конечно, говорили подробно.

Итак, Рылеев сообщил о том, что Грибоедов — член общества, по меньшей мере двум членам — Оболенскому и Трубецкому. Заметим, что выражение «он — наш», «из наших» вообще было у декабристов не случайной фразой в разговоре, а формулой членства. Так, например, этой формулой воспользовался тот же Оболенский, представляя Пестелю нового члена — Н. И. Лорера. Последний пишет в своих воспоминаниях: «Оболенский, тут же находившийся, прямо назвав меня, прибавил: «Из наших»». Принимая в общество Одоевского, А. Бестужев сказал ему ту же формулу: «Ты — наш». Декабрист Ринкевич, которого принял в общество Одоевский, сказал ему о себе: «Я — ваш». Одоевский, подчеркивая слово «своим» (курсив в то время выполнял функцию кавычек), говорит: «Бестужев стал с тех пор почитать меня своим». Якубович, вступив в общество, говорит о себе: «Я — ваш». Рылеев говорит о декабристе Краснокутском (показание Николая Бестужева): «Г. Краснокутский — наш». Рылеев спрашивает Трубецкого: «Да разве Орлов — наш?» Декабрист Лорер пользуется этой формулой в разговоре с Майбородой (о предательстве которого он еще не подозревает) — Майборода передает его слова: «...сегодня капитан Фохт приехал к полковнику Пестелю с письмом от Давыдова, что кто-то из наших (собственное выражение Лорера)...заехал навестить его сиятельство [графа Витта]...»69.

Сам факт принятия в члены тайного общества обставлялся известными формальностями: как показывает
50

Александр Бестужев (и другие декабристы), «для приема, заметив человека, член передает его имя принявшему (тому, кто его самого ввел в общество. — М. Н.) тот — выше, и, наконец, в Думе решают, стоит или нет такой-то приема — и тогда решение идет вниз, и член принимает другого». К этому правилу Александр Бестужев сделал следующее примечание: «По настоящему должно бы спрашивать всех членов Думы — но решали это обыкновенно распорядители затем, что Дума редко сходилась»70. Таким образом, как правило, прием нового члена не был делом личного решения принимающего лица: этому предшествовало суждение членов Думы. Поскольку сам факт предложения Грибоедову вступить в члены тайного общества не подлежит никакому сомнению, то следует полагать, что и о нем сначала имели предварительное суждение в Думе, а затем уже сделали ему предложение. Если бы Рылеев был рядовым членом, то он должен был бы, следуя правилам, обратиться сначала к И. И. Пущину, принявшему его самого, затем Пущин должен был бы сообщить о намерении Рылеева принять Грибоедова в члены кому-нибудь из состава Думы, а затем, получив согласие Думы, передать об этом Рылееву, а тот уже — сделать предложение Грибоедову. Но в данном случае нужды в таком образе действий не было — Рылеев с конца 1824 г. сам был членом Думы Северного общества. В середине зимы 1823/24 г. Северная Дума сконструировалась в составе трех директоров: князя Сергея Трубецкого, Никиты Муравьева и князя Евгения Оболенского; все трое были из числа старейших членов, основателей тайного общества. Когда в конце 1824 г. Трубецкой уехал почти на год в Киев, вместо него в Думу вошел Рылеев71. Он выполнил требование согласовать вопрос о приеме нового члена в Думе, ибо он говорил о Грибоедове именно с одним из трех членов Думы — Оболенским и немедленно ввел в курс дела С. Трубецкого, как только тот вернулся из Киева. Это были не случайные, но полагавшиеся по уставу разговоры с директорами — членами Северной Думы, а не с рядовыми членами общества. Можно предположить, что Никита Муравьев также был осведомлен о предложении Грибоедову вступить в общество, но Следственный комитет не спросил его об этом, а сам Никита Муравьев по понятным причинам не взял на себя в этом инициативы.
51

Самое же интересное то, что эти по меньшей мере два несомненно бывших разговора Рылеева с членами Северной Думы Оболенским и Трубецким располагаются в примечательном хронологическом порядке. Оболенский во втором показании говорит, что узнал от Рылеева о принятии Грибоедова приблизительно «за месяц или за два» до отъезда последнего в Киев. Грибоедов уехал в Киев в конце мая, следовательно, разговор между Оболенским и Рылеевым был примерно в конце марта или в конце апреля 1825 г. С. Трубецкой же вернулся из Киева после почти годичного отсутствия 8 или 10 ноября 1825 г.72, и разговор его с Рылеевым о положении дел в обществе состоялся вскоре по приезде. Сам Трубецкой, говоря о приеме Грибоедова в члены общества, подчеркивает: «Ето я узнал в нынешний мой приезд сюда»73, т. е. он узнал от Рылеева о вступлении Грибоедова в члены общества не ранее ноября 1825 г. Это должно служить сильной уликой против отрицания Рылеева. Одному члену Думы он говорил об этом весной, другому члену Думы — примерно в ноябре, и все одинаково поняли, что Грибоедов был в члены общества принят. Заметим, что в ноябре 1825 г., когда приехал Трубецкой, Грибоедова в Петербурге уже не было и предположительно говорить о его принятии было нельзя — он уже давно был на Востоке. Поэтому хронология разговоров уясняет обстановку и подтверждает прием Рылеевым Грибоедова в члены общества. Добавим, что фон-дер-Бригген датирует свое предположительное мнение о членстве Грибоедова концом июня 1825 г. Получается, таким образом, цепочка весенней, летней и осенней дат 1825 г., когда разные декабристы информировались, что Грибоедов — член тайного общества.

Вчитываясь в показание Рылеева о Грибоедове, мы, как уже сказано, не встретимся с формулой полного отрицания его членства. В целом Рылеев имел основания применять к Грибоедову формулу, принятую среди членов тайного общества: он — наш.

Поскольку северный цикл показаний восходит преимущественно к Рылееву, изложенные только что выводы приобретают особое значение.

Таким образом, условно — до разбора всех свидетельств — приняв свидетельство Рылеева за отрицающее членство Грибоедова, мы можем теперь с уверенностью
52

говорить, что оно лишь скрывало от следствия факт принятия Грибоедова в члены общества, охраняя друга и объективно давая следствию возможность использовать свою формулу как отрицательную. А это, кстати, как мы увидим дальше, вполне соответствовало желанию руководителей следствия.

В силу изложенных выше соображений нельзя не признать сильной позицию тех исследователей, которые придерживаются мнения, что Грибоедов был членом тайного общества. П. Е. Щеголев пишет: «Даже после тех немногочисленных комментариев, которые мы дали, напрашивается вывод, как раз прямо противоположный сделанному Комитетом. Надо думать, что Грибоедов не только идейно был близок к декабристам, но и был избран ими в члены тайного общества». Вл. Орлов пишет о Грибоедове: «Не подлежит сомнению, что он был организационно связан с революционным подпольем и, вероятно, формально состоял членом тайного общества»74. Мнение же ряда авторов (Е. Вейденбаум, Н. Котляревский и др.) о том, что Грибоедов не принадлежал к тайному обществу, потому что следствие по его делу кончилось для него благоприятно, нельзя не признать поверхностным и уклоняющимся от исследования вопроса по существу.

В конце апреля Пестель выехал из Петербурга в Васильево, смоленское имение своих родителей. Его деятельность в столице не увенчалась успехом, он не добился объединения обществ, несмотря на все свои усилия. Южане и раньше не доверяли северу: еще в 1823 г. во время приезда в Петербург ближайшего помощника Пестеля князя А. П. Барятинского была тайно организована в Петербурге особая группа Южного общества. Небезынтересно, что близкие знакомцы Грибоедова Поливанов и Кологривов вошли в эту «пестелевскую» петербургскую группу. Северная Дума, обнаружив эту организацию, пришла в крайнее раздражение, и члены группы были «переприняты» вновь, что крайне оскорбило Барятинского.

Но в процессе развития декабристских обществ и все обостряющейся борьбы сторонников плана Пестеля и сторонников северного проекта на юге образовалась группа, готовая пойти на уступки северянам и соединиться для общих действий с Северным обществом. Группу возглавили Сергей Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин. По мнению этой группы, Пестеля надо было несколько отодвинуть с дороги будущей революции, более или менее нейтрализовать. Во всяком случае пока признали необходимым «не выпускать его из виду и знать все его движения». В Сергее Муравьеве-Апостоле видели лицо, могущее противостоять Пестелю. Васильковская управа Южного общества, которой он руководил, была выбрана в качестве опорной базы. Члена Васильковской управы полковника Повало-Швейковского использовали для первоначальных переговоров. Он привез в 1824 г. С. Трубецкому, Н. Муравьеву и Н. Тургеневу письмо от Сергея Муравьева-Апостола с предложением соединиться и действовать совместно и повез обратно ответное письмо от С. Трубецкого, Васильковская управа сговаривалась с Северной Думой через голову Пестеля. Она настаивала только на принятии республиканских установок конституции, отказываясь от идеи диктатуры и насильственного введения «Русской Правды». Великий собор должен был принять те или иные решения по всем основным вопросам, и общий конституционный проект северян и южан мог быть тою же видоизмененной муравьевской конституцией, но уже принявшей республиканскую платформу. (Никита Муравьев именно это и допускал).
68

Письмо от Сергея Муравьева пришло в самый горячий момент — Пестель только что уехал, ничего не уступив и продемонстрировав Северной Думе всю опасность совместных с ним действий.

С. Трубецкой показывает в энергичных выражениях, что дал полковнику Швейковскому «письмо к Сергею Муравьеву... где описывал, как бредил Пестель и как я не понимаю, если он с ним в связи, то как может оставаться, если он все знает»87. Трубецкой не решался даже писать прямо и, как он сам показывает, облек свой призыв в любопытную конспиративную форму: «Я не осмелился... писать открыто и описал в виде трагедии, которую читал нам общий знакомый и в которой все лицы имеют ужасные роли»88.

В конечном счете в результате переговоров севера и юга через голову Пестеля по всем пяти пунктам разногласий были в основном достигнуты соглашения: 1) принимался умеренный надел земли для освобождаемых крестьян (ср. появление земельного надела в конституции Никиты Муравьева); 2) принимался избирательный ценз (ср. его позднейшую, смягченную форму в конституции Никиты Муравьева); 3) отвергалась диктатура Временного верховного правления — оно признавалось лишь органом для созыва Учредительного собрания; 4) принималась республика как желательная форма будущего правления; 5) принималась федерация.

Опередить Пестеля, начать осуществление такого плана, где ему отводилась бы самая незначительная роль, держать в своих руках инициативу — таково было решение Васильковской управы. Этот план связан был и с постоянной позицией Сергея Муравьева — требованием незамедлительного выступления: «Я с 1823 г. в Киеве, в Каменке и при всяком случае уговаривал всегда членов отбросить всякую медленность, доказывая им, что, решившись раз на толикое дело, они поступили бы безрассудно, оставаясь в бездейственности, что они сим умножают лишь опасности, на каждом шаге нам угрожающие»89. В конце 1824 г. и возник в силу этого в Васильковской управе Южного общества план военной революции, известный в следственных делах под названием «белоцерковского».

В чем же он состоял? В конце лета или в начале осени 1825 г. предполагался царский смотр 3-го корпуса после обычных летних лагерей. Смотры эти не были
69

новостью, они не раз уже имели место и раньше90. Предполагалось, что Александр I остановится в имении графини Браницкой — Белой Церкви, где и должно было произойти решительное выступление тайного общества. Сергей Муравьев и Бестужев-Рюмин, авторы плана, проектировали поставить в караул к государю членов тайного общества, переодетых солдатами, «захватить» императора и «нанести ему удар». Дальнейший план действий после цареубийства состоял в следующем: «издание двух прокламаций: одну — войску, другую — народу, затем следование 3-го корпуса на Киев и Москву с надеждою, что к нему присоединятся прочие на пути его расположенные войска без предварительных даже с ними сношений, полагаясь на общий дух неудовольствия. В Москве требовать от Сената преобразования государства. Между всеми сими действиями 3-го корпуса надлежало всем остальным членам союза содействовать революции. Остальной части южного округа занять Киев и в оном оставаться. Северному округу поднять гвардию и флот, препроводить в чужие краи всех особ императорской фамилии и то же сделать требование Сенату, как и третий корпус. Потом ожидать от обстоятельств, что окажется нужным к дальнейшим действиям»91.

Предложенный Васильковской управой белоцерковский план был обсужден на обычном январском съезде руководителей Южного общества во время контрактовой ярмарки (1825 г.). Он встретил решительное несогласие Пестеля и его сторонников и был отвергнут. Пестель и его группа считали этот план неподготовленным, авантюрным, преувеличивающим силы Южного общества и обреченным на провал. Пестель считал военную революцию возможной единственно в том случае, если она начнется не на периферии, а в Петербурге, где можно будет сразу захватить не только царя, но и все центральные правительственные учреждения, силою оружия поставить от себя в зависимость Сенат и Государственный совет, захватить власть.

Однако непринятие плана на январском съезде 1825 г. не помешало ему вновь возродиться и получить дальнейшую разработку после съезда в той же Васильковской управе, которая не соглашалась с Пестелем и вела свою линию.

Чтобы понять конкретную обстановку всей этой внутренней
70

борьбы, надо вспомнить, что с конца 1824 г. одно из центральных лиц Северного общества передвинулось с севера на юг и оказалось в Киеве, в нескольких часах езды от Васильковской управы. Член Северной Думы князь Сергей Трубецкой, решительный антагонист Пестеля, приехал в Киев в качестве дежурного офицера штаба 4-го пехотного корпуса. Князь приехал с женой и пожитками и прочно обосновался в Киеве почти на год. Подобный визит севера на юг, конечно, в корне отличался от всех предыдущих визитов юга на север. Последние (поездки Барятинского в 1823 г., Пестеля в 1824 г.) были сравнительно мимолетны, приезд же Трубецкого рассчитан на длительное воздействие. Характерно, что Трубецкой уже был в Киеве во время январского съезда руководителей Южного общества 1825 г., но не был приглашен Пестелем и в съезде не участвовал. «В 1824 году, в исходе, отправился я в 4-й корпус... Одна из обязанностей моих была наблюдать за Пестелем, ибо он вовсе отделился»92, — показывал Трубецкой. Немедленно по прибытии Трубецкой завязал сношения с Васильковской управой. «Князь Сергей Трубецкой по прибытии в Киев действовал с сею управою», — лаконично, но многозначительно показывает Пестель93. Сергей Муравьев и Бестужев-Рюмин останавливались на квартире С. Трубецкого, когда приезжали в Киев.

Возродившийся, несмотря на несогласие Пестеля, белоцерковский план уделял Пестелю незначительную роль — он должен был возглавлять обсервационный (наблюдательный) корпус в Киеве и воздействовать на херсонские военные поселения. Инициативу революционного действия Васильковская управа брала на себя. После цареубийства в Белой Церкви должно было следовать движение восставших войск через Москву к Петербургу. В это же время начиналось бы выступление Северного общества в Петербурге. Назначение Временного правительства производилось именно Северным обществом.

Вопрос о позиции, которую займет в этот момент корпус Ермолова, играл для инициаторов действия весьма существенную роль. Именно этот корпус, оставшись верным царскому правительству, мог бы нанести всему движению на Москву сокрушающий удар с фланга и воспрепятствовать соединению южных войск с северными. Если же Ермолов перешел бы на сторону революционных
71

войск, успех был бы значительно обеспеченнее — весь юг оказался бы охвачен движением. Армия, стоявшая на Украине, пришла бы в движение первой, ее поддержала бы вся полоса южных военных поселений, выступил бы и Кавказский корпус Ермолова — вся южная часть империи от Бессарабии до Кавказа оказалась бы охваченной революционным восстанием. Это обеспечило бы успешное движение к Москве и в значительной мере содействовало бы успеху предполагаемого соединения с северными войсками в Петербурге. Вопрос о Ермолове имел поэтому самое жизненное значение для тайного общества.

Колоритная фигура Алексея Петровича Ермолова, участника Отечественной войны 1812 г., популярнейшего в войсках генерала, знаменитого военного деятеля, «проконсула» Кавказа, уже не первый год была отмечена печатью оппозиционности.

Общий облик вольнодумца характерен уже для 18—20-летнего Ермолова. В его личном архиве сохранилась толстая тетрадь, относящаяся к 1790-м и началу 1800-х годов, в которой собраны вольнодумные стихотворения его времени. Это настоящая энциклопедия вольнодумства на рубеже XIX в. В течение трех лет (с 1798 г.) Ермолов дважды был в царской тюрьме и ссылке, о чем имеется упоминание и в рукописной части его мемуаров (до 1812 г.) «Записки из военной жизни полковника А. П. Ермолова». В тетради стихов можно прочесть противоправительственные «ноэли», высмеивающие Екатерину II, Потемкина, Шешковского, разные антиклерикальные стихотворения с вольтерьянскими насмешками над монахами и священниками. В этом архиве хранится целая серия политических документов александровского царствования, которая затем переходит в серию документов николаевского времени. Перед нами копия письма Каразина к Александру I, записки Сперанского, оправдательное письмо Сперанского Александру I из Перми, копия письма Белинского к Гоголю, копии статей из «Колокола», разбор книги Корфа «Восшествие на престол Императора Николая I» — с самой резкой критикой Корфа, очевидно принадлежащей самому Ермолову. Написанный как бы с монархических позиций, этот разбор буквально изничтожает автора. «Значение заговора в событии умалено им [Корфом] до того, что рождается сострадание к пострадавшим за
72

него» — таков вывод Ермолова. «Записка царю с критикой политического и хозяйственного положения России», относящаяся, по-видимому, к 1855—1856 гг. и адресованная Александру II, — последний документ этого рода. Она также написана как бы с резко монархических позиций, но предлагает полное уничтожение бюрократии и создание выборного законодательного органа.

Но возвратимся к интересующему нас времени. Популярный герой Бородина, человек стальной воли, несгибаемый и неподкупный, Ермолов был известен декабристам не только своей знаменитой иронической просьбой «произвести его в немцы» в награду за боевые заслуги, не только общим оппозиционным направлением. Русский человек до глубины души, как и декабристы, ненавистник «всякой немчизны», практический военный деятель, под командой которого был целый Кавказский корпус, ему беспредельно преданный, Ермолов был тем человеком, на которого можно было опереться в предстоящем перевороте. Замечательную характеристику Ермолова дал Грибоедов в письме Кюхельбекеру: «Какой наш старик чудесный, невзирая на все о нем кривые толки; вот уже несколько дней, как я пристал к нему вроде тени, но ты не поверишь, как он занимателен, сколько свежих мыслей, глубокого познания людей всякого разбора, остроты рассыпаются полными горстями, ругатель безжалостный, но патриот, высокая душа, замыслы и способности точно государственные, истинно русская, мудрая голова»94.

В 1824 г. декабрист Волконский привез из своей поездки на Кавказ сведения о существовании в войсках Ермолова тайной политической организации. Членом ее считали Якубовича, от которого (и Тимковского) и почерпнули соответствующие данные. Северное и Южное общества рассматривали Якубовича как живую связь с Ермоловым. Наличие тайного общества в ермоловском корпусе интересовало и северян — мы помним показание Рылеева, что он прямо расспрашивал об этом Грибоедова. Такой разговор мог произойти лишь до конца мая 1825 г. Надо признать, что с Грибоедовым говорили о чрезвычайно конспиративных вещах. Когда с ним заговорили о том же южные декабристы в июне 1825 г. во время киевского свидания, это уже не было для него ново.
73

В проводимом через голову Пестеля белоцерковском плане Артамон Муравьев, первый организатор киевского свидания декабристов с Грибоедовым, должен был принять самое деятельное участие. Декабристы рассчитывали на восстание Ахтырского гусарского полка, которым он командовал. Сам Артамон Муравьев горел желанием скорейшего выступления. В Лещинском лагере (месяца через два после свидания с Грибоедовым) Артамон Муравьев на Евангелии присягнул покуситься на жизнь государя. Когда царский смотр был отменен, Артамон Муравьев вызвался ехать в Таганрог, где в то время находился Александр I, «для нанесения удара» (сохранилось даже мемуарное предание, будто он действительно туда ездил). Бестужев-Рюмин показывает: «Артамон Муравьев уговаривал немедленно предпринять действия, уверяя, что у него есть какое-то неизъяснимое, но сильное предчувствие, что прежде нового года все мы будем перехвачены»95. Нельзя отказать Артамону Муравьеву в правильности этого предчувствия — так и случилось.

По сводке Следственного комитета, в одной из анкет, Сергей Муравьев «брался возмутить 8-ю дивизию — полагался на 9-ю и на 3-ю гусарскую и на всю артиллерию их, хотел послать за братом его Матвеем, чтобы отправить в Москву и в Петербург, где, по словам его, все готово — упоминал, что надобно также послать за Якубовичем, чтобы он был готов»96. Это упоминание о Якубовиче и есть отражение плана привлечь Ермолова. Не будем пока входить в подробности сложного вопроса, было ли в Кавказском корпусе тайное общество или не было, — следствие по этому вопросу было внезапно оборвано, да и сам вопрос не входит в задачу данного исследования. Важно другое: фигура Ермолова была из числа тех, на которых рассчитывали декабристы в момент восстания. Предполагая ввести в состав Временного правительства Сперанского, Мордвинова, генерала Н. Н. Раевского (старшего), Ермолова, декабристы показывали, на чью помощь они рассчитывали. Слухи о ненадежности Ермолова доходили и до Александра I. Сохранилась собственноручная записка императора, относящаяся к 1824 г.: «Есть слухи, что пагубный дух вольномыслия или либерализма разлит или, по крайней мере, сильно уже разливается и между войсками; что в обеих армиях, равно как и в отдельных корпусах, есть
74

по разным местам тайные общества или клубы, которые имеют притом серьезных миссионеров для распространения своей партии: Ермолов, Раевский, Киселев, Михаил Орлов, Дмитрий Столыпин и многие другие из генералов, полковников, полковых командиров; сверх сего большая часть разных штаб и обер-офицеров»97. Позже довольно хорошо осведомленный эмигрант П. Долгоруков, к которому стекались многие конспиративные сведения, прямо писал в некрологе Батенькову, что Грибоедов был посредником между декабристами и Ермоловым98.

Начало июня, когда Грибоедов проезжал через Киев, было кануном летних лагерей. После лагерного сбора предполагался царский смотр, далее — по планам декабристов — «нанесение удара» царю и начало военной революции. Лагерный сбор кончался 15 сентября. Следовательно, уже в июньском варианте белоцерковского плана, которым горели его авторы, встретившиеся с Грибоедовым в Киеве, выступление предполагалось примерно во второй половине сентября или в самом начале октября. Грибоедов должен был попасть к Ермолову до этого срока. Какое поручение он мог получить?

Можно предположить два варианта. Если степень доверия декабристов к Ермолову и уверенность в существовании тайного общества в Кавказском корпусе действительно были велики, то Грибоедову могло быть поручено и полное предварительное оповещение Ермолова о белоцерковском плане, его ходе, сроках и предполагавшейся роли самого Ермолова. Если доверие было не так велико и декабристы надеялись лишь на то, что Ермолов примкнет к побеждающей революции, когда успех явно склонит чашу весов на сторону восставших, они могли поручить Грибоедову оповестить Ермолова о белоцерковском плане лишь в тот момент, когда начнется открытое выступление, и завоевать его участие. И в том и в другом случае приходилось ввести Грибоедова в курс всех предположений. Мы не знаем и, вероятно, никогда не узнаем всего содержания этих, не таких уж кратких, переговоров — Бестужев-Рюмин прямо говорит о двух свиданиях у Трубецкого. Но совершенно ясно, что при обоих вариантах Грибоедов должен был быть осведомлен о белоцерковском плане довольно подробно. Ответ на вопрос о силах общества, которые могут быть двинуты
75

и использованы в этом деле, был при таких обстоятельствах неизбежен.

Выше мы уже ставили вопрос: в какой период деятельности тайного общества мог Грибоедов произнести свою знаменитую фразу «сто прапорщиков хотят переменить весь государственный быт России»? Мы уже приводили выше основание, почему эта фраза не может относиться ни ко времени Союза Спасения, ни ко времени Союза Благоденствия. Она может относиться только к периоду разработки идей военной революции, т. е. для Грибоедова, приехавшего в Петербург в мае 1824 г. и уехавшего на Восток из Киева после 10 июня 1825 г., — только к этому периоду. Эта запомнившаяся всем фраза, конечно, отрывок горячего разговора, а ее дружески-резкий вариант «я говорил им, что они дураки» вырвался из кипения каких-то жарких и страстных прений. Правдоподобнее всего предположить, что этот афоризм — осколок киевского свидания. Грибоедов оказался резким противником военно-революционного белоцерковского плана. Во всяком случае очевидно, что выступление он считал неподготовленным.

Ермолов, по свидетельству Дениса Давыдова, любил Грибоедова, «как сына», и облекал его полнейшим доверием. Обещал ли Грибоедов все же, при всех своих резких характеристиках, что-то передать Ермолову, принять какое-то участие в белоцерковском плане, мы не знаем. Но перед нами бесспорный факт: Ермолов предупредил Грибоедова об аресте и дал возможность уничтожить свои бумаги. Из каких соображений проистекало это предупреждение? Может быть, только из общей осведомленности Ермолова о политических настроениях Грибоедова и общих симпатий к нему? Но тогда благой совет старшего друга уничтожить на всякий случай компрометирующие материалы мог быть дан гораздо ранее — при первом известии о восстании 14 декабря. Ведь весть о нем отделена от ареста Грибоедова более чем недельным сроком. Ермолов явно выжидал — он был о чем-то осведомлен. Идя на безусловный риск и давая Грибоедову время уничтожить свои бумаги, он мог быть озабочен и ликвидацией тех данных, нити от которых привели бы к нему самому.

Белоцерковский план рухнул сам собою. Царский смотр после лагерей 1825 г. был отменен в связи с полученными правительством секретными сведениями о тайном
76

обществе: в июле 1825 г. последовал донос Шервуда, 17 июля Александр I лично говорил с предателем; к лету 1825 г. относится и шпионская деятельность Бошняка. Смотр отменили. Васильковская управа перенесла осуществление белоцерковского плана на 1826 г., когда вновь был предположен царский смотр99.

Подводя теперь «киевскую» часть итогов развернутой нами гипотезы, скажем кратко: Грибоедов перехватывался в Киеве Васильковской управой для сообщения Ермолову белоцерковского плана. Вопрос о принятии Грибоедова в члены общества, вероятнее всего, и не стоял, он уже был решен на Севере. Степень доверия к Грибоедову и так была чрезвычайно велика. С. Трубецкой — одна из важных пружин заговора — и Артамон Муравьев были его старыми приятелями, а Бестужев-Рюмин был с ним знаком еще задолго до киевского свидания. «Горе от ума» уже было признано агитационным документом декабризма, и слава о нем шла впереди Грибоедова, завоевывая ему доверие и симпатии. Грибоедов отнесся резко отрицательно к белоцерковскому плану и даже уехал, не попрощавшись с южными декабристами.

При всех условиях надо признать, что к Ермолову ехал в этот момент на Кавказ близкий ему человек, очень подробно осведомленный о планах тайного общества.

Ни одна из других гипотез не кажется мне более правдоподобной. Наиболее неосторожно и наивно было бы принять на веру показания самого Грибоедова и декабристов, т. е. трактовать киевское свидание как случайную встречу старых знакомых — выехавшего к жене Артамона Муравьева и неизвестно как появившегося в трактире Бестужева-Рюмина, которому вообще полагалось бы быть в карауле. Далее эти два лица, воспылав-де желанием доставить проезжему путнику удовольствие знакомства с умным человеком, импортировали такового в лице Сергея Муравьева, вызвав его через нарочного из другого города. Но почему-то хлопоты не увенчались успехом: умные люди якобы толком и не поговорили, явно не получив взаимного удовольствия от разговора. Ведь они только узнали фамилии друг друга, и более ничего, хотя не менее двух вечеров молча просидели друг против друга уже почему-то не в «Зеленом трактире», а на квартире у Сергея Трубецкого,
77

который об этом, кстати, будто бы ничего и не знал... После этого вдруг все единогласно пришли к выводу, что Грибоедов в тайном обществе сделает партию для Ермолова... Загадочная картина!

Теперь понятно и то, почему члены Васильковской управы и Трубецкой так упорно отрицали совершенно ничтожный для их «силы вины» факт — что они хотели принять в общество еще одного члена — Грибоедова, но из этого ничего не вышло. Признайся они в этом — и за этой ниточкой потянулся бы большой план военной революции — белоцерковский план, который отрицался до последней возможности. Особенно Трубецкой был заинтересован в сокрытии этого плана, с головой выдававшего его принципиальное согласие именно на военную революцию.

После киевского свидания Грибоедов выехал в Крым. Как бы ни были глубоки его сомнения в правильности тактики военной революции, как бы ни был он взволнован ошибочностью белоцерковского плана, едва ли он мог в тот момент противопоставить ему какую-то иную — правильную — тактику. Нельзя предположить, что он был внутренне спокоен после бурных киевских объяснений. Как-никак, а его позиция в этом вопросе отъединяла его от того дела, которое, по словам его близкого друга Жандра, он считал и «необходимым» и «справедливым». Конспирацию киевского свидания он строго соблюл, и его письмо к В. Ф. Одоевскому из Киева от 10 июня ввело в заблуждение не одного исследователя. Он ни словом не упомянул там о встречах с декабристами, а между тем его адресат сам знаком со многими из них, и хотя бы беглое упоминание в письме о двух свиданиях с С. Трубецким и о «шапочном» знакомстве с С. Муравьевым-Апостолом было бы более чем естественным. Однако Грибоедов окружает полным молчанием все декабристские свидания. «Посетителей у меня перебывало много, однако скромных, мало мешали», — пишет он, не упоминая ни одного имени и умалчивая о том, у кого он сам «перебывал»100...

Н. К. Пиксанов в работе «Душевная драма Грибоедова» и ряде других считает, что Грибоедов был в Киеве в мрачном настроении по причине якобы иссякнувшего после «Горя от ума» творчества... Доказательства? А никаких! Противоречит это даже истории текста «Горя от ума». Ведь автор только-только его завершил
78

в бытность свою в столице. Он только что с блестящим успехом многократно читал свою комедию друзьям и знакомым... Еще и месяца не прошло! Ему отдохнуть бы... Ни о каком «кризисе» в данный момент и речи нет и быть не могло... Драма творческого бесплодия будто бы и делала его «глухим» к политическим увлечениям и равнодушным к вопросу о вступлении в тайное общество101. Никак нельзя согласиться с этой концепцией. Она искусственна и лишена связи со всем богатством протекших событий, она противоречит фактам.

Письмо из Киева к Вл. Одоевскому никак нельзя счесть мрачным: Грибоедов собирается на ярмарку в Бердичев, хочет познакомиться с писателем Ржевусским, не прочь воспользоваться «самым приятным приемом», который ему в Любаре устраивает семейство Муравьевых. Едва ли эти намерения свидетельствуют о душевной драме, вызванной утратой способности к творчеству. Далеко не безразлично, как воспринял это письмо хорошо знавший Грибоедова адресат. На В. Ф. Одоевского оно произвело самое благоприятное впечатление. Он пишет В. К. Кюхельбекеру: «На сих днях получил я от Грибоедова из Киева письмо... Он, видно, в хорошем расположении духа»102. Н. К. Пиксанов и ряд других исследователей утверждали, что Грибоедов в Киеве и «не заметил» декабристов. Это мнение основывалось на искусственно оборванной цитате из письма В. Одоевскому. Приведем ее полностью: «Сам я в древнем Киеве; надышался здешним воздухом и скоро еду далее. Здесь я пожил с умершими: Владимиры и Изяславы совершенно овладели моим воображением; за ними едва вскользь заметил я настоящее поколение; как они мыслят и что творят — русские чиновники и польские помещики, бог их ведает». Если обрывать цитату на словах «едва вскользь заметил я настоящее поколение», что нередко делается103, то действительно читателю может показаться, что речь идет и о декабристах — ведь не могут же они быть исключены из понятия «настоящее поколение»; однако далее поясняется очень точно, кого именно разумел под этим Грибоедов: он говорил о местном киевском населении — о «русских чиновниках и польских помещиках», т. е. придавал понятию «настоящего поколения» явно ограничительный смысл основных жителей города. Под рубрики польских помещиков и русских
79

чиновников декабристы никак не могут быть подведены. Грибоедов явно молчал о свидании с ними. Но тяжелого настроения в этом письме еще нет. Раз он еще собирался к Артамону Муравьеву в Любар, значит, те события, которые вынудили его уехать, даже не простившись, еще не произошли. Что-то, вызвавшее внезапный отъезд, произошло именно после этого письма.

Следующие, крымские письма к Бегичеву приносят нам свидетельство о приступе тяжелой тоски: «Наконец еду к Ермолову послезавтра непременно, все уложено. Ну вот почти три месяца я провел в Тавриде, а результат нуль. Ничего не написал. Не знаю, не слишком ли я от себя требую? умею ли писать? Право, для меня все еще загадка. Что у меня с избытком найдется, что сказать, — за это ручаюсь, отчего же я нем? Нем, как гроб!!»104 Через три дня, в письме из Феодосии от 12 сентября, тяжелое настроение резко усиливается: «А мне между тем так скучно! так грустно! Думал помочь себе, взялся за перо, но пишется нехотя, вот и кончил, а все не легче. Прощай, милый мой. Скажи мне что-нибудь в отраду, я с некоторых пор мрачен до крайности. — Пора умереть! Не знаю, отчего это так долго тянется. Тоска неизвестная! Воля твоя, если это долго меня промучит, я никак не намерен вооружиться терпением; пускай оно остается добродетелью тяглого скота. Представь себе, что со мною повторилась та ипохондрия, которая выгнала меня из Грузии, но теперь в такой усиленной степени, как еще никогда не бывало... Ты, мой бесценный Степан, любишь меня тоже, как только брат может любить брата, но ты меня старее, опытнее и умнее; сделай одолжение, подай совет, чем мне избавить себя от сумасшествия или пистолета, а я чувствую, что то или другое у меня впереди»105.

Характер тоски точно определен в этом письме самим Грибоедовым: это именно та же «ипохондрия», которая выгнала его из Грузии. Когда? Ясно, что речь идет об отъезде из Грузии в начале марта 1823 г. Для этой выгнавшей его из Грузии «ипохондрии» причины творчества должны быть начисто исключены. Грибоедов был в разгаре творчества: он вез с собой манускрипт первых двух актов «Горя от ума», чуть ли не в первый день приезда в Москву читал их С. Н. Бегичеву, сейчас же несколько переправил текст, учитывая его замечания, жадно наблюдал московскую жизнь, набрасывал сцены
80

бала (III акт комедии) и летом 1823 г. в тульской деревне Бегичева в основном завершил комедию. Вернувшись в сентябре в Москву, он уже обладал в основном законченной рукописью; позже он еще вносил в нее некоторые существенные добавления. Но из всего изложенного ясно, что грузинская «ипохондрия» не имела своей причиной недовольство творчеством, она выросла из других корней. Из каких же?

В цитированном выше письме к Бегичеву из Феодосии от 12 сентября 1825 г. Грибоедов пишет, что теперь степень тоски у него небывалая, и, очевидно, знает какие-то события, какой-то точный срок, с которого тоска началась: «Я с некоторых пор мрачен до крайности». Может ли горечь о том, что в Крыму ничего не написалось, высказанная в письме из Симферополя, быть именно той причиной, которая заставляет думать о самоубийстве? Конечно, нет, ведь в это время он еще работал над «Горем от ума», вносил в него поправки — прошло слишком мало времени, да и отсутствовало ли творчество?

Еще в июле 1824 г. в Петербурге Грибоедов задумал трагедию (очевидно, в шекспировском духе): «И лишь бы отсюда вон, напишу непременно»106. В октябре 1824 г. Грибоедов пишет Катенину: «Сам не отстаю от толпы пишущих собратий. А. А. везет к тебе мои рифмы...»107 Его перевод отрывка из «Фауста» Гёте относится к концу 1824 или началу 1825 г., его «Случаи петербургского наводнения» — к концу 1824 г., его стихи в честь Е. А. Телешовой — примерно ко второй половине декабря 1824 г., его крымский дневник современен тяжелым письмам к Бегичеву. Жалоба на «немоту» вовсе не стоит в непосредственном контексте с мыслями о самоубийстве — она принадлежит другому письму. До отъезда из Киева этого тяжелого состояния мы не наблюдаем. Поэтому выдвинуть объяснение, что якобы иссякшее творчество и мрачное настроение по этому поводу сделали в Киеве Грибоедова «глухим» к политическим «увлечениям» декабристов, — не означает ли это переставить последовательность фактов? Что произошло раньше — киевское свидание или приступ тоски? Переписка ясно отвечает: сначала киевское свидание, потом страшный приступ тоски с мыслью о самоубийстве. Не является ли первое в какой-то мере причиной второго? Над этим необходимо подумать, и это много
81

реальнее, чем объяснение: Грибоедов в течение только полугода после «Горя от ума» не написал ничего крупного, а был занят только «мелким» (трагедия в шекспировском духе — мелкое?) и поэтому, будто бы счел себя бесплодным и решил покончить жизнь самоубийством. Малоправдоподобно. Но вот другое объяснение: Грибоедов, только что — весною 1825 г. — принятый Рылеевым в тайное общество, возвращаясь на Кавказ летом того же года (июнь), встречаясь с декабристами на юге, узнает от них о плане самого близкого (месяца через два!) открытого военного выступления, видит непродуманность плана, обреченность его... И вместе с тем он получает поручение от южных членов тайного общества сообщить о плане Ермолову, склонить его к участию в выполнении белоцерковского плана!.. И уехать, не попрощавшись... Человек чести, Грибоедов не мог преодолеть возникшей тяжелой душевной драмы. Несогласный с планом назревающей революции, отвергая его, считая его неправильным, он осознал предстоящее декабристское выступление как обреченное на провал. В результате всего этого им овладела тоска, и он не видел никакого выхода — это объяснение гораздо более правдоподобно, а сверх того, и не переставляет реальной последовательности фактов. Может быть, и творческий процесс тормозился именно этим родом душевных переживаний.

Насколько можно судить по переписке, именно письмо декабриста А. Бестужева (не дошедшее до нас) вывело Грибоедова из состояния депрессии, возбудило какие-то надежды. Вслед за письмом к Бегичеву, где говорилось о самоубийстве, следует датированное 22 ноября 1825 г. (из Екатериноградской станицы) письмо Грибоедова к А. Бестужеву: «Любезнейший Александр, не поленись, напиши мне еще раз и побольше, что в голову взойдет; не поверишь, каким веселым расположением духа я тебе нынче обязан, а со мною это редко случается...» Именно в этом письме Грибоедов и просит обнять Рылеева «искренне, по-республикански»108. С киевскими декабристами он расстался после резких споров. Тем более обрадовало его проявление дружеских чувств со стороны северных республиканцев.

Через пять дней, 27 ноября, Грибоедов пишет В. К. Кюхельбекеру, тоже декабристу, от которого у него не было тайн, и в этом письме мы видим глухие
82

следы каких-то тяжелых тревог о своих друзьях и о мнении друзей о его, Грибоедова, достоинстве, которым он так дорожил. А далее следующая ассоциация от мнения друзей о его достоинстве неожиданно ведет непосредственно к Ермолову, и комментаторы письма, думается мне, окажутся бессильными истолковать это загадочное место без привлечения вопроса о киевском свидании. Вот это место (частично уже цитированное выше): «Помоги тебе Бог, будь меня достойнее во мнении друзей и недругов. Кстати о достоинстве: какой наш старик чудесный, невзирая на все о нем кривые толки; вот уже несколько дней, как я пристал к нему вроде тени, но ты не поверишь, как он занимателен, сколько свежих мыслей, глубокого познания людей всякого разбора, остроты рассыпаются полными горстями, ругатель безжалостный, но патриот, высокая душа, замыслы и способности точно государственные, истинно русская, мудрая голова». Как объяснить слова «кстати о достоинстве»? Далее в ермоловской характеристике об этом достоинстве — ни слова. Значит, речь идет о достоинстве Грибоедова, о котором и говорится с самого начала? Не задели ли южные декабристы вопроса о его достоинстве в бурных киевских разговорах? Не ощутил ли он возникновения какого-то нежелательного мнения о себе у друзей — киевских декабристов?

Заняв отрицательную позицию по отношению к киевским планам, Грибоедов не мог не испытывать тяжелых колебаний и сомнений. Переворот казался явно надвигающимся, близость его как бы ощутимой. О нем говорили и в Петербурге и в Киеве... «Но кто же, кроме полиции и правительства, не знал о нем? О заговоре кричали по всем переулкам»109, — писал А. С. Пушкин в письме к В. А. Жуковскому в январе 1826 г. Отказаться действовать значило остаться в стороне. Грибоедов был глубоко прав, говоря, что сто прапорщиков не могут изменить государственный быт России, но историческая ситуация была такова, что в тот момент в этой «сотне прапорщиков» сосредоточилась сила, двигавшая вперед его родину. Грибоедов не мог не колебаться. Европейская история последних лет говорила о том, что военные революции могли и побеждать, — существовал же пример победившей Испании, Неаполя, Пьемонта... Дело, казалось, было в том, какими способами удержать завоеванное.
83

Самый младший из декабристов Бестужевых — Петр — оставил нам замечательную характеристику душевной драмы Грибоедова. Он встретился с Грибоедовым уже после восстания 14 декабря, на Кавказе, куда был сослан царизмом. В ней есть неясности и намеки на события, нам неизвестные, но смысл душевной драмы Грибоедова выяснен с замечательной отчетливостью: она насквозь общественная, социально-политическая по корням, и в центре ее — отношение Грибоедова к революции. «До рокового происшествия, — писал Петр Бестужев (т. е. до 14 декабря. — М. Н.), — я знал в нем только творца чудной картины современных нравов, уважал чувство патриотизма и талант поэтический. Узнавши, что я приехал в Тифлис, он с видом братского участия старался сблизиться со мною. Слезы негодования и сожаления дрожали в глазах благородного; сердце его обливалось кровию при воспоминании о поражении и муках близких ему по душе, и, как патриот и отец, сострадал о положении нашем. Невзирая на опасность знакомства с гонимыми, он явно и тайно старался быть полезным. Благородство и возвышенность характера обнаружились вполне, когда он дерзнул говорить государю в пользу людей, при одном имени коих бледнел оскорбленный властелин!.. Гр[ибоедо]в — один из тех людей, на кого бестрепетно указал бы я, ежели б из урны жребия народов какое-нибудь благодетельное существо выдернуло билет, не увенчанный короною, для начертания необходимых преобразований... Разбирая его политически, строгий стоицизм и найдет, может быть, многое, достойное укоризны, многое, на что решился он с пожертвованием чести; но да знают строгие моралисты, современные и будущие, что в нынешнем шатком веке в сей бесконечной трагедии первую ролю играют обстоятельства и что умные люди, чувствуя себя не в силах пренебречь или сломить оные, по необходимости несут их иго. От сего-то, думаю, происходит в нем болезнь, весьма на сплин похожая... Имея тонкие нежные чувства и крайне раздраженную чувствительность при рассматривании своего политического поведения, он, гнушаясь самим собою, боясь самого себя, помышлял, что когда он (по оценке беспристрастия), лучший из людей, сделав поползновение, дал право на укоризны потомства, то что должны быть все его окружающие? — в сии минуты благородная душа его терпит
84 ужасные мучения. Чтоб не быть бременем для других, запирается он дома. Вид человека терзает его сердце; природа, к которой он столь неравнодушен в другое время, делается ему чуждою, постылою; он хотел бы лететь от сего мира, где все, кажется, заражено предательством, злобою и несправедливостию!!»110

Вот именно тут, в этом свидетельстве декабриста, и надо, думается мне, искать корни душевной драмы Грибоедова. Друзья, товарищи по убеждениям, казнены или в заточении, а он — на свободе, осыпан царскими «милостями». Не это ли так мучило его? Он, принятый в их же круг Рылеевым, он, о котором говорили «он — наш», — избежал всего...

Драма его — увы! — осталась не замеченной и не раскрытой Ю. Тыняновым, который начисто оторвал ее корни от последних лет жизни автора «Горя от ума». Избрав своею темой в книге «Смерть Вазир-Мухтара» последние годы жизни и трагическую смерть Грибоедова, он не узнал, не раскрыл этой темы в своем романе.