Декабристские литературные организации и органы печати.

1

В статьях «Из прошлого рабочей печати в России» и «Памяти Герцена» В. И. Ленин показал, что освободительное движение в России органически включило в себя борьбу за создание печати, соответствующей каждому из этапов этого движения. Намечая три главных этапа освободительного движения: дворянский, разночинский (или буржуазно-демократический) и пролетарский, Ленин по поводу первого этапа писал: «Самыми выдающимися деятелями дворянского периода были декабристы и Герцен».1 В другом месте Ленин, говоря о преемственности революционных поколений, заметил, что «Полярная звезда» Герцена «подняла традицию декабристов».2

Декабристы, выступая против крепостничества и абсолютизма, поставили литературу в тесную и прямую связь с развитием революционной борьбы. Они стремились организованно влиять на общее направление литературы, на творчество отдельных писателей и планомерно использовали существовавшую печать для пропаганды патриотических освободительных идей. Неотъемлемой частью истории декабризма является создание членами тайных обществ литературных организаций, способствовавших распространению передовых политических и литературно-эстетических взглядов.

Большое внимание, уделявшееся деятелями тайных обществ 10—20-х годов вопросам литературы, было исторически обусловленным. Политические программы декабристов, при всех вариантах изменения государственного строя, требовали создания возможностей для широкого обсуждения проблем общественной жизни в литературе.

Принципы, выдвинутые декабристами, обусловлены новыми тенденциями в общественно-экономической жизни, усилением разложения феодальных отношений. Мировоззрение декабристов формировалось в героическую эпоху русского народа — Отечественную войну 1812 года, освободившую Россию и все человечество от наполеоновского ига. В эти героические годы стало особенно явственным противоречие между богатейшими возможностями русской нации и тем бесправным, угнетенным положением, в которое русский народ был поставлен самодержавно-крепостническим государством. И хотя классовая ограниченность не позволила декабристам — дворянским революционерам — слиться с народом, тем не менее

22

в своей деятельности — политической и литературной — они выразили самые передовые требования своего времени — требования ликвидации абсолютистско-крепостнической системы и борьбы с ее идеологией.

Устав одного из ранних тайных обществ декабристов — Союза благоденствия — вменял своим членам в обязанность «убеждать, что сила и прелесть стихотворений не состоит ни в созвучии слов, ни в высокопарности мысли, ни в непонятности изложения, но в живописи писаний, в приличии выражений, а более всего в непритворном изложении чувств высоких, и к добру увлекающих»; что «описание предмета или изложение чувства, не возбуждающего, но ослабляющего высокие помышления, как бы оно прелестно ни было, всегда недостойно дара поэзии». Понятия «высокого», «к добру увлекающего» в декабристском лексиконе были равнозначны понятию революционной цели и являлись вполне устойчивыми формулами как в произведениях поэтов-декабристов (В. Раевского, К. Рылеева, В. Кюхельбекера, А. Бестужева, Ф. Глинки и др.), так и в поэзии Грибоедова, Вяземского, Пушкина. Например, в пушкинском послании «В Сибирь»:

Не пропадет  ваш скорбный  труд
И  дум  высокое  стремленье.1

В том же уставе Союза благоденствия отделу распространения познаний предписывалось «изыскать средства изящным искусствам дать надлежащее направление, состоящее не в изнеживании чувств, но в укреплении, облагородствовании и возвышении нравственного существа нашего». О роли просвещения говорится и в правилах демократического Общества соединенных славян: «Почитай науки, художества и ремесла. Возвысь даже к ним любовь до энтузиазма и будешь иметь истинное уважение от друзей твоих».

Вопрос об условиях, необходимых для расцвета национальной русской литературы, волновал декабристов, горячих патриотов, и связывался в их сознании с необходимостью политических преобразований.

Даже в умеренной конституции Никиты Муравьева одним из программных пунктов значилось: «Всякий имеет право излагать свои мысли и чувства невозбранно и сообщать оные посредством печати своим соотечественникам».

Если вопросы литературной политики находили место в общих документах тайных обществ, то в деятельности литераторов-декабристов они имели важнейшее значение.

В. Кюхельбекер в своем показании следственной комиссии писал, что одной из основных причин его вступления в ряды декабристов было «крайнее стеснение, которое российская словесность претерпевала в последнее время», указывая при этом, что такое «до невероятия тягостное стеснение породило рукописную словесность».2 Такие же признания содержатся в показаниях Рылеева и А. Бестужева, отметившего, что «свобода книгопечатания обличала бы нерадивых или криводушных».3 Но не одни только литераторы-декабристы говорили о желании создать условия свободному развитию литературы и искусства как об одной из целей декабрьского восстания. Об этом говорил, например, и декабрист Якубович.4

23

Литературная политика декабристов определялась стремлением использовать литературу для пропаганды политических идей; утвердить принципы патриотического самобытного искусства, свободного от слепого подражания западным образцам. Эти задачи творчески не могли быть разрешены силами одних только литераторов-декабристов (крупнейшая роль в этом историческом деле принадлежала Пушкину), но несомненно, что именно декабристы в союзе с идейно близкими им литераторами возглавили передовое литературное движение эпохи. Именами членов тайных обществ — А. Бестужева, К. Рылеева, В. Кюхельбекера, В. Раевского, А. Одоевского — обозначены яркие страницы не только в истории русской революционной поэзии, но и в истории борьбы за создание передовой национальной русской литературы. Здесь должны быть названы также декабристы Н. Тургенев, М. Орлов, Н. Муравьев, С. Трубецкой и другие, сыгравшие свою роль в литературном движении, хотя они и не были писателями в собственном смысле.

Влияние декабристов на литературу выходило далеко за пределы тайных обществ. Можно считать твердо установленными связи Пушкина, Грибоедова, П. Вяземского, Н. Языкова, О. Сомова и других писателей с декабристами и влияние декабристов на них. Этими связями осуществлялся провозглашенный в одном из декабристских документов принцип — наряду с вербовкой членов в тайное общество воспитывать и союзников, которые должны были служить «орудием» освободительной борьбы, не будучи посвященными в планы нелегальных организаций.

Разумеется, во взглядах декабристов на литературу имелись разнообразные отличия и оттенки. Но все же основные эстетические принципы были у них общие. Всех литераторов-декабристов и идейно близких к ним писателей объединяло прежде всего понимание высокой общественной роли искусства и гражданской роли поэта. В этом сходились и А. Бестужев, и Кюхельбекер, и Рылеев, и А. Одоевский, и В. Раевский. Общими чертами их творчества были: романтика революционной борьбы, пропаганда образа положительного героя — борца с деспотизмом и рабством, критическое обличение существовавших порядков, стремление отразить в поэзии патриотизм, героизм, свободолюбие и другие замечательные черты русского национального характера. Сущность этой программы ярко выражена А. Бестужевым в статье, напечатанной в 1824 году в «Полярной звезде». «В старину, — писал он, — науки зажигали светильник свой в погасающих перунах войны... В наши времена... мы видим совсем противное..., гром отдаленных сражений одушевляет слог авторов и пробуждает праздное вниманье читателей..., воображенье, недовольное сущностию, алчет вымыслов и под политической печатью словесность кружится в обществе» (1—2).

В эзоповской форме А. Бестужев подчеркивал необходимость для литературы быть созвучной передовым движениям эпохи, предъявляя к ней те же требования, что и руководитель Северного общества — Рылеев, призывавший писателей осуществить в своих писаниях «идеалы высоких чувств, мыслей и вечных истин». Отсюда стремление поэтов-декабристов воплотить в «высоких» поэтических формах идеальные перспективы будущего общественного строя, мечту о новой России, освобожденной от цепей рабства.

Единство декабристской группы писателей проявилось, далее, в борьбе за национальную самобытность, за народность литературы. Одним из условий этой народности признавалась необходимость обращения к фольклору, а также к темам исторического прошлого. На историческом материале декабристы создавали положительный образ героя-борца, патриота. Обоснование

24

интереса к историческим темам дано в программном послании «первого декабриста» В. Ф. Раевского «К друзьям в Кишинев»:

Пора, друзья, пора воззвать
Из мрака  век  полночной славы
Царя-народа, дух  и  нравы
И  те священны  времена,
Когда  гремело наше вече
И сокрушало издалече
Царей  кичливых  рамена.

Отстаивая национальную самобытность в литературе, А. Бестужев обличал тех писателей, которые «всосали с молоком безнародностъ и удивление только к чужому» и произведения которых не согреты «народной гордостию».1 Рылеев в статье «Несколько мыслей о поэзии» также выступал против поэтов, обескрыливших себя подражанием и отягощенных «веригами чужих мнений».2

Много внимания уделялось декабристами вопросам развития русского литературного языка. Важность этой проблемы подчеркивалась в уставе Союза благоденствия, где члены тайного общества призывались к сочинениям и переводам по словесности, «обращая особое внимание на обогащение и очищение языка». «Очищение языка» имел в виду и Пестель, желавший, чтобы законы писались «ясно», «просто» и «никаких толков не требовали».

В работе И. В. Сталина «Относительно марксизма в языкознании» говорится: «... язык, как средство общения людей в обществе, одинаково обслуживает все классы общества... Но люди, отдельные социальные группы, классы далеко не безразличны к языку».3 В первой четверти XIX века с особенной яркостью проявилось отмеченное И. В. Сталиным стремление отдельных социальных групп «использовать язык в своих интересах, навязать ему свой особый лексикон, свои особые термины, свои особые выражения». Товарищ Сталин указывает далее: «Особенно отличаются в этом отношении верхушечные слои имущих классов, оторвавшиеся от народа и ненавидящие его: дворянская аристократия, верхние слои буржуазии. Создаются „классовые“ диалекты, жаргоны, салонные „языки“».4 Декабристы гневно обличали всякие попытки навязать русской литературе салонный язык, оторвать русский литературный язык от языка общенародного, задержать развитие русского языка по тому пути, по которому вел его Пушкин. Общепонятность языка была главным требованием декабристов, и характерно, что это требование связывалось с великими итогами Отечественной войны 1812 года. Один из виднейших руководителей декабристских литературных организаций, Федор Глинка утверждал, что литературный слог должен быть «понятен не для одних ученых, не для одних военных..., ибо все состояния участвовали в славе войны и в свободе Отечества».5 Борьба за общенародный литературный язык и обличение космополитизма реакционно-дворянских писателей относятся к числу главных тем в литературных выступлениях декабристов и прежде всего А. Бестужева и В. Кюхельбекера.

Общая направленность выступлений писателей-декабристов по вопросам развития языка выражалась в критике позиций реакционного реставратора

25

«старинного слога» Шишкова и, наряду с этим, в критике салонно-сентиментального стиля карамзинистов. В борьбе на два фронта выдвигалась необходимость развития единого литературного языка, языка общенародного. Употребление некоторыми поэтами-декабристами славянизмов и библейских образов не дает, разумеется, никакого основания причислить их к лагерю «шишковистов», ибо они пользовались не каноническими церковными выражениями с реакционным содержанием, а словами широкой семантической емкости, придававшими поэтической речи ораторскую интонацию, обогащавшими литературную речь. Именно такое пользование славянизмами имел в виду А. Бестужев, заявляя: «Язык славянский служит теперь для нас арсеналом».1

Претворение позитивной программы в критике и в творческой практике проводилось декабристами одновременно с борьбой против всего реакционного, обветшалого в литературе, а также против рабского подражания иноземным писателям. В полемике не оставлялись в стороне и литературные авторитеты. Так, надо отметить, незадолго до 14 декабря 1825 года, сплоченную атаку литераторов-декабристов К. Рылеева, В. Кюхельбекера, А. Одоевского, А. Бестужева и других на мистический романтизм Жуковского как на идейную и эстетическую программу, противоречащую основным принципам декабристского понимания искусства как общественного служения.

2

Основной формой пропаганды и проведения декабристами своей литературной политики являлось использование литературных объединений. Организация таких объединений — «вольных обществ» — была обусловлена уставом Союза благоденствия.

Одной из первых попыток проникновения декабристов в литературные объединения, с целью перестройки их согласно поставленным тайным обществом задачам, был приход Н. Тургенева, М. Орлова и Н. Муравьева в «Арзамас». Однако эта попытка окончилась неудачей. Общество развалилось из-за разногласий между правым и левым флангами его членов. Не удалась и попытка Н. Тургенева в 1819 году организовать «вольное общество» по типу предусматривавшихся уставом Союза благоденствия. Целью общества было издание журнала «Архив политических наук и российской словесности» (само общество Тургенев думал наименовать «Обществом 19-го года и XIX века»). В состав общества были включены А. Куницын, Н. Муравьев, Ф. Глинка, Пушкин, П. Колошин и др. Н. Тургеневым был написан проект журнала, главной задачей которого он считал приближение литературы к политике. Программа была задумана очень широко. Намечались отделы политики, политической экономии, финансов, юриспруденции, истории, философии, словесности. По замыслу Тургенева, «все статьи должны иметь целью свободомыслие».2 Для участия в литературном отделе были приглашены, кроме Пушкина, Жуковский, Вяземский и Шаховской. Общество несколько раз заседало, были даже распределены темы, но журнал все же не был организован — главным образом из-за опасений цензурных строгостей. Первым нелегальным «вольным обществом» литературного характера явилась «Зеленая лампа», организованная, судя

26

по свидетельствам ряда современников, в 1818 году.1 Об этом обществе в доносе, поданном Александру I в 1821 году, писалось: «Члены, приготовляемые мало по малу для Управы (Союза благоденствия) или долженствовавшие только служить орудиями, составляли побочные Управы, под председательством одного члена коренной, — назывались для прикрытия разными именами („Зеленой лампы“ и пр.) и, под видом литературных вечеров или просто приятельских обществ, собирались как можно чаще».

Название общества, собиравшегося раз в две недели у камер-юнкера Н. В. Всеволожского (а в его отсутствие у председателя общества Я. Толстого), было дано по зеленой лампе, висевшей над круглым столом в доме Всеволожского. Члены общества при вступлении обязывались сохранять в тайне самый факт его существования. У общества была своя эмблема: каждый член имел кольцо с изображением лампы. В состав общества входили члены Союза благоденствия: Ф. Н. Глинка, С. П. Трубецкой, П. Каверин, Я. Н. Толстой, А. Токарев, была привлечена и военная молодежь: Ф. Юрьев, П. Мансуров, В. Энгельгардт, М. Щербинин, Д. Барков. Из писателей, кроме Пушкина, среди членов «Зеленой лампы» должны быть отмечены уже названный Ф. Глинка, Дельвиг, Гнедич и А. Улыбышев, служивший в министерстве иностранных дел и впоследствии получивший известность как музыкальный критик. Члены кружка собирались для чтения и обсуждения литературных произведений,

Открытым сердцем  говоря
Насчет  глупца, вельможи  злого,
Насчет  холопа  записного,
Насчет  небесного царя,
А иногда  насчет  земного.

(Пушкин. «В. В. Энгельгардту».
1819)

Цель Союза благоденствия — воспитывать из среды «Зеленой лампы» как активных политических деятелей, так и лиц, «долженствовавших служить только орудиями», — маскировалась внешне «чисто литературным» характером общества, заседания которого кончались обычно пиршеством. Эта маскировка позволила впоследствии и членам «Зеленой лампы» и членам тайных обществ, привлеченным к следствию по делу декабристов, отрицать какие бы то ни было политические задачи «Зеленой лампы». Так, С. П. Трубецкой показывал, что целью этого общества было «просто собираться читать сочинения»; Пестель — что оно было «весьма незначащее».2 Спрошенные об этом же Бурцев и Зубков сослались на свою неосведомленность.

Благодаря единству полученных показаний следственная комиссия по делу декабристов оставила «Зеленую лампу» без внимания. В настоящее время политическая направленность ее деятельности может быть отмечена даже по некоторым документам той же следственной комиссии. Если в «Алфавите членам бывших злоумышленных тайных обществ», составленном

27

в 1827 году, указывалось, что «Зеленая лампа» не имела никакой политической цели, то в документе, подводящем более полные итоги следствия, «Кратком описании различных тайных обществ, коих действительное или мнимое существование обнаружено следственною комиссиею», указывается: «... нередко случалось, что там слушали и разбирали стихи и прозу, писанные в сатирическом или вольном духе».1

Я. Н. Толстой в своем «всеподданнейшем письме», написанном в 1826 году, также настаивает на «чисто литературном» характере «Зеленой лампы», оговаривая, впрочем, что, «кроме некоторых республиканских стихов и других отрывков там читанных, никаких вольнодумческих планов не происходило».2 Разумеется, нет никаких оснований предполагать, что в «Зеленой лампе» обсуждались какие-либо конкретные планы государственного переворота. «Зеленая лампа», следуя агитационной тактике тайных декабристских обществ, сочетала литературные и политические интересы.

Атмосфера, царившая в «Зеленой лампе», великолепно обрисована в стихотворении Пушкина «Я. Н. Толстому» (1822):

Вот он, приют гостеприимный,
Приют любви и вольных муз,
Где с ними клятвою взаимной
Скрепили вечный мы союз,
Где дружбы знали мы блаженство,
Где в колпаке за круглый стол
Садилось милое равенство...

В этой дружеской атмосфере читались стихи, углубленно изучалась история России, велись споры по самым разнообразным вопросам. Наряду с произведениями острой политической направленности, предметами обсуждения служили и рядовые явления текущего дня (например, стихи Я. Толстого, вошедшие позднее в его сборник «Мое праздное время»). Особый интерес представляет работа членов «Зеленой лампы» над художественной и публицистической прозой. Сохранившаяся в бумагах общества статья А. Улыбышева «Письмо к другу в Германию» представляет, несомненно, выдающееся для русской публицистики того времени явление. Характеристика борьбы «двух партий» петербургского общества («первые... сторонники древних обычаев, деспотического правления и фанатизма, а вторые... пионеры либеральных идей»3) дана здесь остроумно и свежо. Не менее интересна и статья другого члена «Зеленой лампы», написанная в форме беседы Бонапарта с английским путешественником и посвященная обзору политического состояния Западной Европы, борьбе народов «среди тьмы» за «свое законное наследие: терпимость и свободу».

Статьей иного типа является третье из сохранившихся в бумагах «Зеленой лампы» произведение — «Сон». Содержание статьи — утопическое изображение будущей России. Политические идеи этой утопии целиком совпадают с программой правого крыла Союза благоденствия: Россия рисуется автору в виде конституционной монархии. «Леса, поддерживавшие деспотизм, рухнули вместе с ним», пишет автор утопии — «патриот, друг разума, филантроп». На дворцовой площади он увидал «вместо двуглавого орла с молниями в когтях... феникса, парящего в облаках и держащего в клюве венец из оливковых ветвей и бессмертника». «Спутник» автора так объяснил это изменение герба:

28

«— Как видите, мы изменили герб империи... Две головы орла, которые обозначали деспотизм и суеверие, были отрублены и из пролившейся крови вышел феникс свободы и истинной веры». Содержание «Сна» соответствовало духу «Зеленой лампы», о чем свидетельствуют признания автора: «Мой сон... настолько согласуется с желаниями и мечтами моих сотоварищей по „Зеленой лампе“, что я не могу не поделиться им с ними».1

Более чем вероятно, что по вопросу о характере государственного переустройства России среди участников «Зеленой лампы» были разногласия. Существенного значения эти разногласия для нас не представляют, поскольку они не могли иметь какого-нибудь практического влияния на определение планов тайных декабристских обществ.

Большой интерес представляет литературная программа «Зеленой лампы». К сожалению, в существующих исследованиях эта основная сторона ее деятельности (ведь общество было задумано именно как литературное!) почти игнорировалась. Факты, свидетельствующие о характере литературных интересов кружка, привлекались лишь для освещения степени свободолюбия ее членов, а не рассматривались как отражение программных установок декабристской организации в области литературы. Между тем, весьма знаменательной является уже сама работа членов «Зеленой лампы» над жанрами публицистической прозы. Ведь именно в декабристской и околодекабристской среде культивировался обостренный интерес к «созданию прозы», «метафизического языка», необходимого для широкого обсуждения общественных проблем. Именно к концу 10-х — началу 20-х годов относятся почти директивные высказывания по этому вопросу В. Ф. Раевского, М. Орлова. Не менее характерен интерес «Зеленой лампы» к развитию русской национальной литературы и освобождению ее от подражания западным «образцам». В уже цитированном нами очерке «Сон» осмеиваются «опыты в изящных искусствах, скопированные с произведений иностранцев», а будущее состояние русской литературы связывается с необходимостью коренных политических изменений в государстве и рисуется в виде следующей утопической картины: «Великие события, разбив наши оковы, вознесли нас на первое место среди народов Европы и оживили также почти угасшую искру нашего народного гения». Расцвет самобытной национальной литературы возможен только на путях народности, борьбы против подражательности иноземной словесности и обращения к народному творчеству как источнику всякого подлинного искусства: «Стали вскрывать плодоносную и почти не тронутую жилу нашей древней народной словесности, и вскоре из нее вспыхнул поэтический огонь, который и теперь с таким блеском горит в наших эпопеях и трагедиях».2

Упоминание о «трагедиях», наряду с культивировавшимся в декабристской литературной среде «высоким» жанром эпопеи, не случайно. Театральные интересы занимали в «Зеленой лампе» видное место. Некоторые из членов ее занимались театральной критикой и переводами пьес (Н. Всеволожский, Я. Толстой, Д. Барков), другие также были близки к театру. На заседаниях общества Д. Барковым и другими членами читались обзоры репертуара. Обзоры эти по своей направленности вполне согласуются с прославлением в очерке «Сон» хорошей комедии, комедии самобытной, в противоположность резко порицавшимся участниками «Зеленой

29

лампы» переводным французским комедиям и «обруселым водевилям». Заслуживает внимания также осуждение в обзорах Д. Баркова ходульных мелодрам, рассчитанных на вкусы «гостинодворской публики». Ярчайшим отражением театральных позиций «Зеленой лампы» являются «Мои замечания об русском театре» Пушкина. Статья эта, повидимому писавшаяся для «Зеленой лампы», полемически заострена против одного из критиков «Сына отечества», назвавшего русскую комедию «нескладным, юродивым зрелищем» и противопоставившего ей французскую комедию. Защищая русскую комедию, Пушкин отмечает чуждость светской знати подлинному искусству. По мнению Пушкина, эта публика, которая является «из казарм и совета занять первые ряды абонированных кресел», совершенно равнодушна к театру. Она «слишком важна... дабы принимать какое-нибудь участие в достоинстве драматического искусства (к тому же, русского)» и служит только «почтенным украшением Большого каменного театра». «Сии великие люди нашего времени, носящие на лице своем однообразную печать скуки, спеси, забот и глупости», по мнению Пушкина, должны охладить игру «самых ревностных наших артистов» (XI, 10).

Так сплетались в «Зеленой лампе» литература и политика, критика театральная и критика окружающей действительности. Повидимому, именно за эти ее качества Пушкин и ценил «Зеленую лампу». Между тем, большинство участников «Зеленой лампы» не было всерьез заинтересовано политической стороной ее деятельности. Совсем еще недавно приход в «Арзамас» будущих декабристов, выдвинувших конкретные требования общественно-политической деятельности, испугал большинство арзамасцев, хотя и доходивших на своих собраниях до разговоров об «уничтожении рабства», и привел к распаду кружка.

В таком же примерно положении оказались и многие члены «Зеленой лампы». Первые же вести о полицейском надзоре привели ее к распаду. Об этом свидетельствует следующее признание Я. Толстого: «Однажды член отставной полковник Жадовский объявил обществу, что правительство (полиция) имеет о нем сведения и что мы подвергаемся опасности, не имея дозволения на установление общества. — С сим известием положено было прекратить заседания, и с того времени общество рушилось. — Но из числа членов находились некоторые, движимые политическими видами, и в 1819 году [или в 1820 году] (кажется) коллежский ассесор Токарев и полковник Глинка сошлись на квартире первого, пригласили меня и, присоединив к себе князя Оболенского, титулярного советника Семенова и прапорщика Кашкина, положили составить общество под названием „Добра и Правды“. Уложение уже было написано кол. асс. Токаревым: оно состояло в прекращении всякого зла в государстве, в изобретении новых постановлений в правительстве и наконец в составлении конституции».1 В этих словах председателя «Зеленой лампы» для нас ценно указание, что из членов ее только некоторые были всерьез движимы политическими интересами. К числу таких членов прежде всего принадлежал Пушкин. В своем цикле стихотворных посланий к товарищам по «Зеленой лампе» он особо оттенял политическую окраску содружества. Характеристика кружка как «приюта вольных муз», в котором собираются «рыцари лихие любви, свободы и вина», подчеркивание «равенства», призыв к «открытым разговорам» «насчет глупца, вельможи злого», — все эти штрихи подтверждают, что Пушкин не забывал о демократизме объединения. В письме П. Мансурову Пушкин в 1819 году писал: «Поговори

30

мне о себе — о военных поселениях. Это всё мне нужно — потому что я люблю тебя — и ненавижу деспотизм» (XIII, 11).

В этом свете становятся особенно ясными обличительные мотивы в стихотворениях и письмах Пушкина 1821—1823 годов, обращенных к его «демократическим» друзьям, которые не поддержали своего друга, подвергнувшегося преследованию правительства за служение «вольным музам».

В послании Ф. Глинке (1822), единственному из членов «Зеленой лампы», проявившему живое участие в деле Пушкина, поэт говорит об отношении к нему друзей после ссылки («остракизма»), о «презренном робком эгоизме» товарищей по «оргиям», об измене дружбе. В том же году Пушкин писал Я. Н. Толстому: «... ты один изо всех моих товарищей, минутных друзей минутной младости, вспомнил обо мне. Кстати или не кстати. Два года и шесть месяцев не имею от них никакого известия, никто ни строчки, ни слова...

Горишь  ли  ты,  лампада  наша,
Подруга  бдений  и  пиров?..»

(XIII, 47).

Пушкин не знал, что «лампада» уже давно погасла, что сведения о полицейском надзоре за кружком и самый факт высылки Пушкина из Петербурга испугали членов «Зеленой лампы», решивших ликвидировать кружок. Но, точно предчувствуя возможность этого, Пушкин окрашивает черновые наброски к неосуществленному посланию «Зеленой лампе» в грустные, элегические тона. Среди зачеркнутых неоформленных строк послания выделяются пессимистические заключения поэта о разброде, ликвидации свободолюбивого союза «певцов»:

А  я,  потерянный  изгнанник,
В степях  Молдавии  забыт.

Там же:

Окрест  угрюмой  тишины.1

Тишина в лирике Пушкина — устойчивое обозначение периода спада революционного подъема, замирания общественного движения.2 И в самом деле, эти годы характеризовались массовым отходом представителей правого фланга либеральной дворянской общественности от политической деятельности.

Но в то же время формировались и более устойчивые группировки дворянского освободительного движения, еще более активные, чем в 10-х годах, боровшиеся и за передовое искусство, за гражданскую поэзию, за создание отвечающей задачам декабристского движения журналистики. Если в «Арзамасе» и в «Зеленой лампе» декабристы ограничились лишь попытками влиять на развитие литературы и на использование ее в своих целях, то Вольное общество любителей российской словесности они превращают в свой литературный (притом легальный!) центр, связанный сперва с Союзом благоденствия, а затем с Северным обществом.

31

3

Инициатива организации Вольного общества любителей российской словесности принадлежала группе молодежи, воспитавшейся в либеральной масонской ложе «Избранного Михаила», в которой состоял ряд будущих деятелей тайных обществ.

Общество возникло в январе 1816 года. Инициатором его были А. Д. Боровков, А. А. Никитин, И. Д. Боровков, Е. П. Люценко. В декабре 1816 года к Обществу присоединился Ф. Глинка — один из видных организаторов и проводников литературной политики декабристов.

Общество это, задуманное как организация с целями, политически оппозиционными правительству, под давлением комитета министров (и, в частности, А. С. Шишкова, по предложению которого Общество сначала вообще не было утверждено) принуждено было переработать свой устав, отказаться от претензий на бесцензурность своих изданий и на право иметь свою типографию, а также открыть широкий доступ в него для литераторов правого направления, например таких, как Б. Н. Федоров, кн. Н. А. Цертелев, Д. А. Воронов, гр. Д. И. Хвостов. В силу этого, мероприятия политического характера в первые годы существования Общества оставались без поддержки.

В 1817 году А. А. Никитин, бывший секретарем Общества и членом масонской ложи «Избранного Михаила», представил проект издания русской энциклопедии, ориентированной на прогрессивные круги читателей и основанной на использовании опыта энциклопедии французских просветителей. Это предложение, повидимому, было встречено правой частью Общества весьма недружелюбно.

Через год Никитин снова произнес речь, посвященную этому проекту, в которой раздраженно заявил: «... осмеливаюсь возобновить внимание сего сословия на представленный прежде мною проект составления российской энциклопедии, которую, для избавления многих фанатиков от ложного страха, можно назвать словарем». Однако и на этот раз речь осталась без последствий. Другим свидетельством преобладающего влияния правого фланга в Обществе до 1820 года является отклонение кандидатуры в члены его «мещанского» писателя В. Т. Нарежного, произведения которого высоко ценились левым флангом Общества, печатались Обществом, а автору оказывалась материальная поддержка. Наконец, симптоматичным было избрание в члены Общества таких лиц, как Аракчеев, Магницкий, фон-Фок.

Поворот в направлении Общества наступил в 1818 году. Видный деятель Союза благоденствия Ф. Н. Глинка, опираясь на прогрессивную группу литераторов, стремился приблизить Общество к тем задачам в области просвещения, которые ставились Союзом благоденствия. Но резкий перелом в деятельности Общества относится к 1819 году, после избрания Ф. Глинки его председателем.

Дифференциация в Обществе усилилась, и вскоре заметно выделилась группа будущих декабристов — Рылеев, А. и Н. Бестужевы, А. Корнилович, К. Торсон, В. Кюхельбекер, Н. Тургенев, П. Колошин и др. Близкими к ним являлись члены Общества Н. Гнедич, О. Сомов, А. Дельвиг, П. Плетнев, П. Вяземский.

Вся эта группа вскоре завоевала в Вольном обществе руководящее положение.

32

С 1819 года «цензурование» прозы, поэзии и библиографии постепенно берут в свои руки А. и Н. Бестужевы, Рылеев и Корнилович. Библиотека Общества пополняется книгами по русской истории, политической экономии, по истории французской революции. Вольное общество превращается в крупный общественный центр борьбы за передовую русскую культуру. Его членами разрабатываются вопросы, связанные с наукой, искусством, гражданской историей, политической экономией, эстетикой и т. д. В рассуждениях о просвещении, которые читались на заседаниях Общества и печатались в «Соревнователе», развивались передовые взгляды на культуру (разумеется, в пределах легальных возможностей). Преобладающее место в занятиях Вольного общества имели темы литературные, прежде всего гражданские, патриотические. На заседаниях Общества и на устраиваемых им «публичных чтениях» читаются произведения гражданской поэзии (в частности, за время существования Общества было прочитано 22 произведения Рылеева).

Насколько последовательно левый фланг Вольного общества проводил свою тактику, свидетельствуют такие факты.

В марте 1820 года помощник председателя Общества В. Каразин выступил с речью «Об ученых обществах и периодических сочинениях в России», направленной против прогрессивных тенденций в литературе и журналистике. В противовес левому флангу Общества, культивировавшему эти тенденции, Каразин призывал писателей — членов Общества — отбросить «мнимые права человека» и «свободу совестей», столько препрославленные и столько во зло употребленные в XVIII столетии» (т. е. в эпоху французской революции), и предлагал Обществу в качестве «политических предметов» «порядок, естественную зависимость одного состояния от другого..., добрые нравы для всех, постепенное просвещение по приличию каждого состояния». В речи этой разоблачались и методы легальной пропаганды освободительных идей: «Я иногда дивлюсь статьям иных наших журналов. Хотя побожиться готов, что это делается безо всякого намерения: а так, просто по нашей русской привычке копировать иностранных. Сюда принадлежит прославление инсургентов, вольных (?) областей, их конституций и т. п. Подумали бы хоть раз эти господа, кому у нас адресуют они свои восклицания?.. Наши санк<юло>ты читать не умеют».

На заседании речь В. Н. Каразина была «избрана по литературному достоинству» «большинством голосов», но при этом следовала оговорка: «статью сию рассмотреть в чрезвычайном заседании». На чрезвычайном заседании, состоявшемся 15 марта, «левые», на этот раз, повидимому, заранее подготовившиеся к борьбе, одержали полную победу. После бурных прений большинством голосов «Рассуждение» Каразина было отвергнуто. В ответ на это «правые» (В. Н. Каразин, кн. Н. А. Цертелев, Б. М. Федоров, А. Рихтер, И. Лобойко, А. Гевлич, В. Г. Анастасевич, Д. Сахаров) отказались участвовать в Обществе и демонстративно покинули собрание. Оставшиеся 19 человек (Ф. Н. Глинка, В. К. Кюхельбекер, Ал. и Ан. Дуропы, А. А. Дельвиг, А. А. Никитин, П. А. Плетнев, А. Е. Измайлов, А. и Н. Боровковы, Н. И. Греч и др.) постановили сделать Каразину «в присутствии Общества строгое замечание» и освободить его от обязанностей помощника председателя, тут же выдвинув на его место А. Измайлова.

Из последующих бумаг, касающихся этого инцидента, можно сделать заключение, что отпор Каразину был дан самый резкий. Но нашлись и приверженцы Каразина. Так, князь Цертелев в своем письме Обществу

33

от 26 апреля 1820 года писал: «... строгие судьи г. Каразина... до того забылись, что называли сочлена своего клеветником, невежею, нарушителем спокойствия и другими именами...», а Хвостов констатировал, что Каразин был оскорблен «более девяти раз словами не мягкими и нежностью не исполненными».

Борьба левого крыла Вольного общества за проведение своей линии еще более усилилась после того, как у руководства оказались члены тайного общества.

В 1823 году А. Бестужев рассказал в письме к П. Вяземскому о спорах, возникших в Обществе в связи с назначением публичного чтения. «Предуготовительные» собрания, пишет он, «были весьма бурны». Мотивируется это тем, что в Обществе «завелись партии». К первой партии Бестужев относит Гнедича, Дельвига, Плетнева, Ф. Глинку. У второй партии — партии «положительного безвкусия» — «голова князь Цертелев, а хвост (тела нет) Борис Федоров и еще два или три поползня. Есть и цензурные, или лучше сказать, полицейские партизаны, именно Воронов; прочие суть благомыслящие гласные, полугласные и без слов». Далее рассказывается о борьбе против выдвижения для публичного чтения произведений правых членов Общества, и в частности кн. Н. А. Цертелева, который охарактеризован в письме как человек «ничтожный, с лубочным вкусом», «способный на всякое низкое дело». Произведение Цертелева «Разбор од Державина» было забаллотировано: «шары покатились, и он слетел кубарем». Менее удачно был организован отпор другому члену — Б. М. Федорову: «Борис Федоров — гадок, словесный вор..., не знаю, как и когда прошла сквозь оппозицию его пьеса».1 Все же левый фланг одержал блестящую победу. На многолюдном публичном заседании Общества, состоявшемся 22 мая 1823 года, в центре внимания были отрывок из поэмы Рылеева «Войнаровский», принятый «с душевным ободрением», и стихотворение Пушкина, о котором Бестужев заметил в цитируемом письме: «Пушкин везде Пушкин».

Нам не удалось установить, какое именно стихотворение Пушкина, фигурировавшее под заголовком «Прощанье с жизнью», было прочитано А. Бестужевым, но характерен уже самый факт демонстрации произведения Пушкина на заседании, являвшемся боевым выступлением левого фланга Вольного общества. Значение победы, о которой рассказывает Бестужев в цитируемом нами письме, а также демонстративный характер заседания оттеняются еще и тем, что оно происходило в доме Д. А. Державиной, в так называемой «Беседной храмине», где ранее всегда происходили собрания реакционной Беседы любителей русского слова, руководимой А. С. Шишковым.

Если на этом заседании чтение произведения Пушкина было явно демонстративным, то другое собрание, в связи с высылкой Пушкина, «мело характер прямого политического протеста. Об этом говорит донос В. Н. Каразина, представленный им 4 июня 1820 года графу В. П. Кочубею, в котором перечисляются стихотворения, «имеющие отношение к высылке Пушкина». Доказывая, что ими «безумная эта молодежь хочет блеснуть своим неуважением правительства», Каразин особо останавливается на стихотворении В. Кюхельбекера «Поэты», читанном на заседании Вольного общества 22 марта 1820 года, когда сведения о грозящей Пушкину высылке стали проникать в среду литераторов.

34

Из этого стихотворения Каразин приводит выдержки острого политического содержания, в том числе следующие строки:

В руке суровой Ювенала
Злодеям грозный бич свистит
И краску гонит с их ланит.
И власть тиранов задрожала...

О Дельвиг! Дельвиг! Что гоненья?
Бессмертие равно удел
И смелых, вдохновенных дел
И сладостного песнопенья!..

И ты — наш юный корифей —
Певец любви, певец Руслана!
Что для тебя шипенье змей,
Что крик и филина, и врана?

К этим стихам Каразин делает примечание: «Кюхельбекер, изливая приватно свое неудовольствие, называл государя Тиберием». Стихотворение с выражением сочувствия ссыльному Пушкину написал и Ф. Глинка. Пропаганда Вольным обществом творчества Пушкина тем более показательна, что Каразин своими доносами сыграл роковую роль в высылке Пушкина из Петербурга в 1820 году.1

Но этот донос Каразина влияния на судьбы Вольного общества не имел. Не обратило внимания Николая I на это Общество и письмо Каразина, написанное к нему после декабрьского восстания и также содержавшее указание на инцидент с речью «Об ученых обществах», озлобившей «... Бестужева, Кюхельбекера, барона Дельвига и других членов Вольного общества любителей российской словесности, со включением Глинки, президента оного». При этом Каразин замечает, что из вышепоименованных лиц один только Пушкин «оказался незамешанным в деле, о котором да погибнет память!..».

Следственная комиссия по делу декабристов, стремившаяся прежде всего найти «тайных злоумышленников», не коснулась деятельности Вольного общества, хотя упоминания о нем в следственных делах встречаются.2

Кроме того, учитывая, что некоторые чиновники, заседавшие в комиссии, считали, что литература и политика (за исключением непосредственно «возмутительных» стихов) — явления между собою не связанные, ряд лиц, привлеченных по делу декабристов, всячески старались подчеркнуть только «чисто литературные» связи с членами тайных обществ. Так, Ф. Глинка пытался представить Союз благоденствия, одним из руководителей которого он был, как литературное просветительное общество («Общество благотворения и наук»), в котором, по его словам, он вместе с Никитой Муравьевым, С. Трубецким, П. Пестелем, М. Новиковым, И. Долгоруковым и другими собирались для «обозрения художеств, изучения политических наук» и т. д. Свою связь с Рылеевым и А. Бестужевым он мотивировал участием вместе с ними в Вольном обществе любителей российской словесности. Привлеченный к следствию О. Сомов,

35

активный деятель Вольного общества, тесно связанный с декабристским» кругами, также показал: «Связь моя с А. Бестужевым и Рылеевым была с самого начала и до конца совершенно литературная».1 Более осторожным оказался Грибоедов, отрицавший даже и литературное свое общение с декабристами. Как известно, Оболенский показал, что Грибоедов был принят в члены тайного общества. Отводя это заявление, Грибоедов писал в своих показаниях: «Показание К<нязя> Оболенского совершенно несправедливо. Не могу постигнуть, на каких ложных слухах он это основывал, не на том ли, что меня именно за три дни до моего отъезда приняли в Общество любителей русской словесности, общество, которое под высочайшим покровительством издает всем известный журнал „Соревнователь“ и от вступления в которое я чрезвычайно долго отговаривался, ибо поэзию почитал истинным услаждением моей жизни, а не ремеслом».2

Политическая подкладка литературных отношений декабристов и ряда прогрессивных литераторов настолько явственно проглядывает в ряде показаний лиц, привлеченных к делу о «злоумышленных обществах», что только благодаря указанным особенностям подхода следственной комиссии к вопросам литературы и политики не была расследована деятельность Вольного общества, в то время как «Зеленой лампой» комиссия весьма интересовалась.

Причиной этому могло быть и следующее обстоятельство. А. Д. Боровков, один из руководящих членов Вольного общества, был назначен правителем дел следственной комиссии с самого начала ее учреждения. Разумеется, если следственной комиссией и поднимался вопрос о Вольном обществе, то Боровков всячески старался представить деятельность его «чисто литературной». Характерно, что даже в своих воспоминаниях, написанных много лет спустя, он обрисовал деятельность Вольного общества как мирно-идиллическую, ни словом не упоминая о той бурной политической борьбе, которая имела место на заседаниях Общества.

Интересно отметить, что в сознании современников Пушкин был настолько близок к левому крылу Вольного общества, что Ф. Глинка в своих воспоминаниях о Рылееве допустил даже фактическую ошибку, причислив Пушкина к членам Вольного общества: «С Рылеевым я был знаком. Он был членом „Вольного Российского общества“ (соревнователи просвещения и благотворительности тож), где я был президентом и где Пушкин, вся лицейская дружина и всего человек до 40 заседали каждую неделю».3

Впрочем, возможно, что Ф. Глинка, писавший эти воспоминания через сорок лет после того, как Вольное общество в результате разгрома декабрьского восстания закрылось, спутал заседания Общества с частными литературными собраниями, происходившими в его квартире. Об этих собраниях, на которых присутствие Пушкина вполне вероятно, Кюхельбекер писал в 1820 году в письме из Лиона: «Я вспомнил наши добрые вечерние беседы у Ф. Н. Г<линки>, где в разговорах тихих, полных чувства и мечтания вылетали за рейнским вином сердца наши и сливались в выражениях, понятных только в кругу нашем, в милом семействе друзей и братии».4

36

4

Для литературной политики декабристов, как мы уже отмечали, было характерно широчайшее использование легальной печати. Одним из первых журналов, завоеванных прогрессивным декабристским и околодекабристским кругом литераторов, был «Сын отечества». Организован он был в 1812 году как полуофициозный журнал «для помещения реляций и частных известий из армии, для опровержения вредных толков насчет хода происшествий, для сосредоточения патриотических мнений». Согласно опубликованной программе, журнал обязывался служить «верным зерцалом современных происшествий, отголоском мыслей и чувствований преданного богу и государю русского народа».

Однако с 1814—1815 годов «Сын отечества» становится журналом прогрессивных политических идей того времени. Беспринципный, но энергичный и предприимчивый издатель «Сына отечества» Н. Греч становится в это время ближе к левым литературным группировкам. В инциденте с речью Каразина в Вольном обществе он выступает на стороне прогрессивного ядра.

Сотрудниками журнала становятся: Ф. Глинка, Вяземский, Пушкин, А. и Н. Бестужевы, Рылеев, Сомов, Н. Муравьев, Баратынский, Катенин, Плетнев и др. В 1818 году в журнале появляются наделавшие много шуму статьи А. Куницына «О состоянии иностранных крестьян» и «О конституции», помещаются материалы о героических страницах русской истории. Далее, здесь печатаются статьи, выражающие сочувствие национально-освободительной борьбе греков. Журнал стремится также держать читателей в курсе различных течений западноевропейской политической мысли.

Из более поздних декабристских литературных документов программного характера должна быть отмечена статья Рылеева «Несколько мыслей о поэзии», в которой свобода политическая и гражданская рассматривается в неразрывном единстве: «Многолюдность... государств новых, степень просвещения народов, дух времени, словом, все физические и нравственные обстоятельства нового мира определяют и в политике и в поэзии поприще, более обширное». Статья заканчивается призывом к писателям «осуществить в своих писаниях идеалы высоких чувств, мыслей и вечных истин».1 Не будучи строго последовательным, но все же достигнув в 1821 году относительно высокой степени (в условиях легального журнала) оппозиционности, «Сын отечества» после ликвидации декабрьского восстания резко изменяет свое направление и становится органом, проводящим реакционно-охранительную политику.

Наряду с «Сыном отечества», журналом прогрессивно-литературного движения, был «Соревнователь просвещения и благотворения» — орган Вольного общества любителей российской словесности, издававшийся в 1818—1825 годах. В первый год издания содержание журнала было очень бледным. Здесь печатали свои стихи такие версификаторы, как Дуроп, Хвостов, А. Крылов, Лобойко и др.

«Соревнователь» изменил свое лицо вместе с той перестройкой Вольного общества, которая нами выше охарактеризована. В журнале появляются произведения Пушкина, Кюхельбекера, А. и Н. Бестужевых, Туманского, Языкова, Вяземского и др. Много внимания начинает уделяться историко-патриотическим темам в их декабристской трактовке. В журнале печатаются «Думы» Рылеева, призванные, по мысли автора,

37

знакомить юношество с «подвигами предков» и «светлейшими эпохами народной истории». Историческим темам посвящены повести А. Бестужева и Ф. Глинки, очерки А. Корниловича. Видное место занимает в журнале разработка вопросов литературы. Творческие установки декабристского ядра Вольного общества обосновываются в статьях О. Сомова «О романтической поэзии», где провозглашаются принципы народности, исторической верности, национальной самобытности, а писатели призываются к разработке тематики народных мятежей и восстаний.

 

Особое место в журналистике, связанной с декабристскими литературными организациями, занимает «Невский зритель» (1820—1821). Издателем этого журнала собирался быть Рылеев. Это намерение не осуществилось; издателями значились Сниткин, Кругликов, М. Яковлев. Но о близости Рылеева к этому изданию свидетельствует уже самый факт помещения в нем сатиры «К временщику». Программа этого журнала отражала платформу Союза благоденствия, разумеется, в пределах цензурных возможностей.

Журнал был задуман по широкой программе, заключавшей в себе следующие отделы: 1) история и политика, 2) воспитание, 3) нравы, 4) изящная литература, 5) смесь. Все эти отделы были проникнуты прогрессивными политическими идеями. В серии статей первого отдела магистр этико-политических наук Сниткин ставил своей задачей рассказать «о постепенном образовании гражданских обществ», «наблюдать постепенные успехи разума».1 Данный Сниткиным обзор этапов развития человеческого общества представляет собой в русской журналистике этих лет явление незаурядное. Основные факторы эволюции общества автор пытается как-то связать с социально-экономическими условиями. Симпатии его на стороне демократического образа правления. Он осуждает деспотизм и показывает, что, после того как «Афины делаются республикою», они начинают возвышаться. Характер исторических интересов «Невского зрителя» выясняется уже из «Уведомления», где указано, что содержанием отдела «Истории и политики» будут «важные перевороты, с объяснением причин возвышения и упадка царств».2 Этот пункт программы вызвал

38

полемику. Некий автор, скрывшийся за псевдонимом «Сосед Колупаевский», прислал в редакцию возражение против обращения журнала к темам «переворотов».

Напечатав эти возражения, редакция еще раз подтвердила свои намерения «говорить о переменах, которые случились и как оставили нам о них летописцы для современников, а историки для потомства...». Практическая цель этого отдела — извлекать уроки из прошлого революционно-освободительного движения — раскрывается в следующих строках ответа редакции: «... мир уже стар; но люди живут... Итак мы остаемся при своем и будем писать о переворотах».1 Так обосновывались творческие установки, нашедшие выражение в произведениях Ф. Глинки, Рылеева, А. Бестужева, посвященных темам мятежей и восстаний.

Политическую физиономию журнала характеризует также внимание к западноевропейскому национально-освободительному движению и в особенности к борьбе испанского народа против абсолютизма — за конституцию. В журнале печатается сочувственный «Обзор конституции кортесов». Кюхельбекер в «Европейских письмах» посвящает Испании исполненные пафоса строки: «Испания в борьбе за свободу и независимость — за священнейшие права народов: великий и назидательный пример для потомства!» и обрывает эти слова намеком на Россию: «Холодный ветер, поднявшийся с севера, прервал мои мечтания...».2 В «Политических новостях» «Невский зритель», тонко маскируясь якобы объективистским рассказом об оценках важнейших событий в Европе, преследует явно пропагандистские цели.

Так, в одном из номеров мы читаем: «Известие о революции в Испании произвело в англичанах чрезвычайное впечатление; вообще надеются, что Испания посредством сего переворота придаст себе новый блеск и доставит славу и благосостояние своему народу». К этому сообщению о мнении «англичан», сделанному явно с целью защиты от цензуры, дается многозначительная по смыслу сноска: «Хотя король долго противился признать конституцию кортесов..., но, наконец, для блага подданных, он поклялся теперь принять ее».3 В этой же заметке приводятся важнейшие статьи из конституции.

Позиция журнала по вопросам внутренней политики выражена в напечатанной без подписи статье «О влиянии правительства на промышленность». Автор требует обеспечения «совершенной свободы» развитию промышленности и намекает на «выгодность» уничтожения крепостного права. В статье любопытна критика дворянства, почитающего торговлю низким ремеслом. По поводу этой статьи министр просвещения А. Голицын обратился к попечителю Петербургского учебного округа со специальным письмом, в котором указывал, что «такое смелое присвоение частными людьми себе права критиковать и наставлять правительство ни в каком случае не может быть позволено».

В литературном отделе «Невский зритель» также проводил в основном передовые, прогрессивные идеи, хотя и не всегда последовательно. В журнале печатались произведения Пушкина (отрывки из первой песни «Руслана и Людмилы»), Рылеева, Кюхельбекера, А. Бестужева, Баратынского, Дельвига, в критическом отделе — статьи Кюхельбекера («Взгляд на текущую словесность»), О. Сомова.

39

Наконец, следует отметить внимание «Невского зрителя» к изображению мещанского «третьесословного» быта. Рылеев посвящает свой рассказ «Гостиный двор» описанию провинциала, разоренного франтихой-женой; в сатирической повести М. Яковлева (неоконченной) изображен неуч, женившийся на богатой купчихе и отправившийся «султаном» в вотчину. Г. Кругликов в стихотворении «К соседу» воспевает средних людей, которые

... хоть бедны, но не  знают
В передних  шаркать у  князей.

Все это характеризует «Невский зритель» как легальный декабристский орган, отражавший (в особенности в политической части) позиции Союза благоденствия. Однако «Невский зритель» просуществовал недолго. 29 июля 1821 года издатель журнала И. Сниткин подал в С.-Петербургский цензурный комитет прошение, в котором, ссылаясь на расстроенное здоровье и «занятия по службе», заявлял о прекращении журнала. Мы полагаем, что причины были более серьезные: напечатание в журнале сатиры Рылеева «К временщику» повлекло за собой преследование журнала, а статья «О влиянии правительства на промышленность» вызвала специальную директиву министра просвещения об особом контроле цензуры над этим журналом. Тяжелые условия, в которые после всего этого был поставлен журнал, подтверждаются следующими строками в заявлении Сниткина о прекращении журнала: «Меру сию я почитаю нужною, потому что хотя сотрудник мой по оному изданию кандидат Коммерции Гаврила Кругликов и объявил мне желание на продолжение сего журнала и о намерении просить о том правительство, но я неизвестен, будет ли дано ему на то позволение».1 «Невский зритель» просуществовал всего полтора года (с января 1820 по июль 1821 года).

Другим органом декабристского литературного движения, издававшимся уже непосредственно членами тайного общества Рылеевым и А. Бестужевым, был альманах «Полярная звезда» (1823—1825, три книги). Это издание по своей четкой декабристской направленности, а также по разнообразию тематики и качеству материала явилось ярким событием в литературе. Ни один журнал не имел такого успеха. Литературно-политические идеи альманаха были сформулированы в открывавших каждую книжку критических обзорах А. Бестужева, полных тонких политических намеков и смелых суждений о русской литературе, о литературном языке и путях развития освободительной борьбы. Острота высказанных Бестужевым мнений вызвала оживленную полемику, откликаясь на которую, он писал: «... я знал..., какую грозу на себя накликаю. Я предвидел, что старожилы на меня возопиют за неслыханную дерзость: в моих летах рассуждать вслух...».2

В «Полярной звезде» печатались произведения Пушкина, Грибоедова, Рылеева, Ф. Глинки, Корниловича, Дениса Давыдова, Баратынского, Дельвига, Гнедича, Сомова, т. е. тех литераторов, которые находились в передовых рядах литературного движения, политически возглавленного декабристами. Поставив своей задачей широкое распространение «Полярной звезды» и, повидимому, учитывая, на основании читательского неуспеха «Невского зрителя», необходимость избегать однообразного содержания, издатели стремились, наряду с острыми политическими произведениями

40

(как «Исповедь Наливайки» и «Думы» Рылеева и другие), историческими очерками Корниловича, критическими обзорами Бестужева, печатать легкие стихотворения, «анекдоты». Такой подбор материала должен был, по мысли Бестужева, способствовать тому, что «Полярная звезда», «... не пугая светских людей сухою ученостию, ...проберется на камины... Подобными случаями должно пользоваться, чтоб по возможности более ознакомить публику с русскою стариною, с родною словесностию, с своими писателями».1 И в самом деле, распространение альманаха было беспримерным для середины 20-х годов: 1500 экземпляров первой книжки разошлись в три недели. Заслуживает быть отмеченной та декларативность, с которой «Полярная звезда» провозглашала передовые идеи и выступала в защиту «правды». Эта декларативность сказалась не только в обзорах Бестужева, но, например, и в примечании к его же повести «Ревельский турнир», где автор защищал показ феодального рыцарства «не сквозь туман старины и поэзии», а «вблизи и по правде». Показательно в этом отношении и напечатание в «Полярной звезде» (1824) агитационной песни «Давным-давно» (текст Вяземского, с нотами для пения), на тему справедливости, и правды. Песня кончается строфой:

Давно  ль знак чести  на  позорном
Лишь только яркое пятно,
Давно  ль на  воздухе притворном
Вдруг  и  тепло  и  студено
И  держат  правду в теле черном?

Давным давно.

Разгром восстания 14 декабря 1825 года положил конец и литературным объединениям, и органам печати декабристов. Прекратило существование Вольное общество любителей российской словесности, закрылся «Соревнователь». Быстро менял вехи «Сын отечества». Не суждено было выйти в свет законченной печатанием четвертой книжке «Полярной звезды» (озаглавленной «Звездочка»). Но литературные традиции декабристов — стремление к высокоидейному гражданскому искусству, к подчинению литературы задачам освободительного движения — не были оборваны: их позже подхватило новое поколение русского революционного» движения — Белинский, Герцен. Силуэты пяти казненных декабристов на обложке герценовской «Полярной звезды» символизировали эту связь.