Б. С. МЕЙЛАХ

ПУШКИН И ДЕКАБРИСТЫ В ПЕРИОД ПОСЛЕ ПОРАЖЕНИЯ ВОССТАНИЯ 1825 ГОДА

Вопрос об отношениях между Пушкиным и декабристами разработан наиболее обстоятельно в хронологических рамках конца 1810-х — первой половины 1820-х годов, т. е. до восстания на Сенатской площади. Но пристального внимания литературоведов требует и вопрос, который до сих пор не служил предметом специального исследования, — об отношении Пушкина к декабристам и декабристов к Пушкину в период, когда декабристы находились на каторге и в ссылке. Известно, что, наряду с положительными и даже восторженными отзывами, из их среды раздавались и отрицательные суждения о поэте, о позициях, занятых им в годы царствования Николая I. Попыткой разобраться в этом и является настоящая статья. При этом, естественно, придется коснуться и вопроса о месте Пушкина в политической ситуации, сложившейся в годы последекабрьской реакции.

После того как Следственному комитету не удалось выяснить прикосновенность Пушкина к тайному обществу в такой степени, чтобы навсегда обезвредить поэта,1 перед царем и его приспешниками встал вопрос: как с ним быть?

Возник коварный замысел — использовать Пушкина в интересах самодержавия. В марте 1826 года этот замысел был изложен жандармским полковником И. П. Бибиковым в донесении Бенкендорфу. Бибиков считал, что следует по отношению к вольнолюбивой молодежи применять не одни только меры строгости, а искать другие способы «укрощения»: «...выиграли ли что-нибудь от того, что сослали молодого Пушкина в Крым? — Эти молодые люди, оказавшись в одиночестве в таких пустынях, отлученные, так сказать, от всякого мыслящего общества, лишенные всех надежд на заре жизни, изливают желчь, вызываемую недовольством, в своих сочинениях, наводняют государство массою мятежных стихотворений, которые разносят пламя восстания во все состояния и нападают с опасным и вероломным оружием насмешки на святость религии, — этой узды, необходимой для всех народов, а особенно — для русских (см. «Гаврилиаду», сочинение А. Пушкина)». Далее Бибиков предлагал «польстить тщеславию этих непризнанных мудрецов, — и они изменят свое мнение...».2

Так начала осуществляться та линия Николая I и его окружения по отношению к поэту, которая заключалась в стремлении обезоружить Пушкина, обмануть его, заставить его «изменить свое мнение». Только этим можно объяснить, что Николай I вернул Пушкина из ссылки. Аудиенция в Кремлевском дворце была демонстративным актом «милости» царя. Содержание разговора, происходившего между царем и опальным поэтом, осталось неизвестным. Но, по словам современника, Николай I спросил у Пушкина: «Что сделали бы вы, если бы 14-го декабря были в Петербурге?.. — Стал бы в ряды мятежников», — отвечал поэт.3 Хитрый лицемер Николай I сумел, очевидно, произвести на поэта благоприятное впечатление. В виде особой «милости» царь обещал Пушкину, что он сам будет цензором его произведений. Смысл этой «милости» (которая, как оказалось вскоре, еще больше затруднила Пушкину работу) раскрывается в донесении Бенкендорфа Николаю I от 12 июля 1827 года, где о поэте сказано: «если удастся направить его перо и его речи, то это будет выгодно».4 Как отметил еще Герцен, император «своею милостью... хотел погубить его ‹Пушкина› в общественном мнении, а знаками своего расположения — покорить его».5

Ситуация, в которой оказался Пушкин после разгрома восстания, была необычайно сложной.

День 14 декабря 1825 года стал историческим рубежом для дальнейших судеб России. «В 1825 году Россия впервые видела революционное движение против царизма», — говорил В. И. Ленин.6 Воспитательное значение этого исторического события для последующих поколений было огромным. Вместе с тем восстание декабристов способствовало дальнейшей поляризации общественных сил, резкому проявлению действительных позиций тех, кто случайно оказался в русле политического подъема послевоенных лет, кто подделывался под «свободолюбцев» и кто пытался быть в стороне от идейно-политической борьбы. Декабрьская катастрофа отчетливо разделила дворянское общество на два лагеря: людей, тайно сочувствовавших этой первой попытке штурма самодержавия, и явных сторонников старой России, получившей теперь нового самодержца — Николая I, — но не заглушила истинного свободолюбия лучших представителей дворянского общества.

«Первые годы, последовавшие за 1825-м, — писал Герцен, — были ужасны... Людьми овладело глубокое отчаяние и всеобщее уныние. Высшее общество с подлым и низким рвением спешило отречься от всех человеческих чувств, от всех гуманных мыслей».7 Гончаров об этом же времени говорил: «... тогдашние либералы, вследствие крутых мер правительства, приникли, притихли, быстро превратились в ультра-консерваторов...».8 Всегда консервативно настроенный, но не любивший резкостей, Жуковский впадал буквально в ярость, рассуждая о декабристах. В письме к А. И. Тургеневу от 16 декабря 1825 года он называл их «шайкой разбойников», «изменниками».9 Карамзин со злорадством писал И. И. Дмитриеву (19 декабря 1825 года): «Первые два выстрела рассеяли безумцев е и письма из Сибири, стр. с „Полярною звездою“, Бестужевым, Рылеевым и достойными их клевретами».10 Жуковский всеми силами стремился уговорить Пушкина капитулировать: его письма к Пушкину полны упреков и выговоров за вольнодумство и призывов к смирению. Карамзин уговаривал Вяземского даже в разговорах «не вступаться... за несчастных преступников», ибо они виновны, как он писал, «по всемирному и вечному правосудию».11

Все факты биографии Пушкина, которыми мы теперь располагаем, опровергают утверждения вульгарных социологов о том, что он после неудачи декабрьского восстания отказался от своих взглядов, поправел. Пушкин и после 14 декабря остался верным заветам своих друзей-декабристов, хотя многое предстало для него в новом свете, проявило свой ранее скрытый смысл. Известно, как бережно он хранил письма декабристов. Всего лишь за месяц до восстания Пушкин читал обращенные к нему слова Рылеева: «На тебя устремлены глаза России... Будь поэт и гражданин».12 Теперь, после 14 декабря, эти слова звучали наказом друга, а после казни Рылеева приобрели значение завещания.

Пушкин благодаря своим позициям и в силу сложившихся обстоятельств оказался в центре движения передовой России после декабря. Говоря об этих обстоятельствах, следует иметь в виду и те факты, которые выдвигали имя Пушкина как символ свободолюбия и протеста еще в период следствия над декабристами, даже независимо от его воли.

Вскоре после восстания декабристов, 30 декабря 1825 года, вышел сборник стихотворений Пушкина. Выход этого сборника стал настоящим политическим событием. В ряде изданий неоднократно помещались объявления о продаже «Стихотворений Александра Пушкина». Такие сообщения были напечатаны несколько раз в «Московских ведомостях», в «Московском телеграфе». Сообщая о выходе в свет книжки, автор заметки писал, что он пока откладывает «наслаждение разобрать подробно это драгоценное собрание».13 Выход стихотворений Пушкина в эти тревожные дни становится фактом политической борьбы. В то время как реакционеры ругают Пушкина (как например Д. И. Хвостов, писавший, что в этих стихотворениях Пушкина «шутки часто плоски или подлы»),14 в это же время молодая Россия зачитывается стихами Пушкина и раскупает их нарасхват.

12 января 1826 года А. Я. Булгаков писал к Е. Я. Булгаковой в Петербург: «Здесь раскупили все экземпляры стихотворений Александра Пушкина. Пришли мне экземпляр; хочется посмотреть, что это за хваленые стихи».15

Характерная деталь. Эпиграф к этому сборнику стихов Пушкина гласил: «Aetas prima canat veneres, extrema — tumultus» («Первая молодость воспевает любовь, более поздняя — смятения»).

В дни следствия над декабристами этот эпиграф звучал исключительно остро. Когда в январе Карамзин прочитал в принесенном ему Плетневым сборнике стихов Пушкина этот эпиграф, он увидел в слове «смятения» намек на современные политические события — восстание декабристов — и воскликнул: «Что вы это сделали! Зачем губит себя молодой человек!». Плетнев пытался успокоить Карамзина тем, что под словом «смятения» поэт подразумевал не политические, а душевные смятения.16

Имеются и другие свидетельства о том, какое значение получил этот сборник в то время. Декабрист А. С. Гангеблов, сидя на гауптвахте, с большим наслаждением читал помещенные в сборнике стихотворения.17 Грибоедов, находившийся под арестом в Главном штабе по делу декабристов, в одном из писем просил прислать ему «Пушкина стихотворения на одни сутки».18 В январе Баратынский и Вяземский читали вместе этот сборник Пушкина и, по свидетельству Баратынского, проглотили всю книгу в один присест (Пушкин, XIII, 254).

Передовая Россия и после крушения декабризма видела в Пушкине своего поэта. Об этом говорит и восторженный прием, который был оказан ему в Москве после возвращения из ссылки. Н. В. Путята вспоминает о посещении Пушкиным Большого театра 12 сентября 1826 года: «Когда Пушкин, только что возвратившийся из деревни, где жил в изгнании..., вошел в партер, мгновенно пронесся по всему театру говор, повторявший его имя: все взоры, всё внимание обратились на него. У разъезда толпились около него...».19 «Прием от Москвы Пушкину, — вспоминал С. П. Шевырев, — одна из замечательнейших страниц его биографии».20

Поэтесса Е. П. Ростопчина так описывала появление Пушкина на гулянье под Новинском («Две встречи»):

Вдруг всё стеснилось, и с волненьем,
Одним стремительным движеньем
Толпа рванулася вперед...
И мне сказали: «Он идет!
Он, наш поэт, он, наша слава,
Любимец общий!..» Величавый
В своей особе небольшой, —
Но смелый, ловкий и живой,
Прошел он быстро предо мной...21

Весть о возвращении Пушкина из ссылки, о том, что он уцелел после разгрома декабристского восстания, вызывала радость самых разнообразных слоев общества, так или иначе оставшихся в оппозиции к самодержавию. Дельвиг писал Пушкину из Петербурга, что у него даже «люди», т. е. дворовые, услышав новость о Пушкине, прыгали от радости (Пушкин, XIII, 295).

Писатель В. В. Измайлов писал Пушкину из подмосковной деревни 29 сентября 1826 года: «Завидую Москве. Она короновала императора, теперь коронует поэта... Извините: я забываюсь. Пушкин достоин триумфов Петрарки и Тасса, но москвитяне не римляне, и Кремль не Капитолий» (Пушкин, XIII, 297).

Большим событием для культурной и общественно-политической жизни Москвы было чтение Пушкиным своих произведений у Веневитиновых 12 октября. Пушкин читал на этом собрании свои песни о Стеньке Разине и трагедию «Борис Годунов». О впечатлении, которое произвело чтение трагедии и сама личность автора, М. П. Погодин в своем дневнике писал:

«Представьте себе обаяние его имени, живость впечатления от его первых поэм, только что напечатанных, Руслана и Людмилы, Кавказского пленника, Бакчисарайского фонтана и в особенности мелких стихотворений, каковы: Празднество Вакха, Деревня, к Домовому, К морю, которые привели в восторг всю читающую публику, особенно молодежь, молодежь нашу, архивную, университетскую. Пушкин представлялся нам каким-то гением, ниспосланным оживить русскую словесность...

«Он обещал прочесть всему нашему кругу Бориса Годунова. Можно себе представить, с каким нетерпением мы ожидали назначенного дня. Наконец, наступило, после разных превратностей, это вожделенное число. Октября 12, поутру, спозаранку мы собрались все к Веневитинову... и с трепещущим сердцем ожидали Пушкина. В 12 часов он является.

«Какое действие произвело на всех нас это чтение, передать невозможно. До сих пор еще, а этому прошло почти 40 лет, кровь приходит в движение при одном воспоминании...

«Первые явления выслушаны тихо и спокойно или, лучше сказать, в каком-то недоумении. Но чем дальше, тем ощущения усиливались...

«Кончилось чтение. Мы смотрели друг на друга долго и потом бросились к Пушкину. Начались объятия, поднялся шум, раздался смех, полились слезы, поздравления...

«О, какое удивительное то было утро, оставившее следы на всю жизнь. Не помню, как мы разошлись, как докончили день, как улеглись спать. Да едва ли кто и спал из нас в эту ночь. Так был потрясен весь наш организм».22

Политические стихи Пушкина «Вольность», «Деревня» и другие продолжали ходить по рукам. Об этом свидетельствуют и следующие слова директора канцелярии III Отделения фон Фока в составленном им всеподданнейшем отчете шефа жандармов Бенкендорфа: «Кумиром партий, пропитанных либеральными идеями, мечтающих о революции и верящих в возможность конституционного правления в России, является Пушкин, революционные стихи которого, как «Кинжал», «Ода на вольность» и т. д. и т. д., переписываются и раздаются направо и налево».23

В 1827 году жандармский генерал-майор А. А. Волков доносил Бенкендорфу: «...редкий студент Московского университета не имеет сейчас противных правительству стихов писаки Пушкина».24 На распространенность пушкинских стихов в Харьковском университете жаловался в том же году ректор университета Кронеберг. Тогда же Бенкендорф, выполняя распоряжение Николая I, организовал полицейское обследование этих университетов, откуда, по его словам, «распространяются по стране запрещенные стихи Рылеева и Пушкина».25

К этому следует добавить, что именем Пушкина подписывались политические стихи, ему не принадлежавшие. Распространялись его стихи, не относившиеся к декабрьскому восстанию, но путем переделок приноровленные к этому событию. Таковы строфы из «Андрея Шенье» с надписью «на 14 декабря», вызвавшие судебный процесс лиц, эти стихи распространявших, — штабс-капитана лейб-гвардии конно-егерского полка Алексеева, прапорщика конно-пионерного эскадрона Молчанова и «русского учителя» Леопольдова. С новым переосмыслением распространялись и стихи Пушкина «Свободы сеятель пустынный...» Стихи юнкера Зубова, арестованного в Москве в ноябре 1826 года, написаны с использованием отдельных строк пушкинских стихотворений «Деревня» и «К Чаадаеву»:

Взойдет ли, наконец, друзья,
Среди небес родного края
Давно желанная заря —
Заря свободы золотая?
Придет ли сей великий день,
Когда для русского народа
Исчезнет деспотизма тень,
И встанет гордая свобода?

Дальше выражена уверенность в том, что этот день придет:

И месть за месть, и кровь за кровь,
И все мучительные казни,
И не спасешься ты, тиран...26

Всё это говорит о том, что передовое русское общество продолжало видеть в Пушкине вольнолюбивого поэта, выразителя передового общественного мнения.

Имя Пушкина как певца свободы мелькало то в одном, то в другом следственном деле людей, считавших себя продолжателями декабристов. Раскрытый московской полицией в 1827 году тайный политический кружок братьев Критских сначала проектировал было избрать Пушкина своим председателем. Петр Критский показал, что любовь к свободе и ненависть к деспотизму были возбуждены в нем чтением стихов Пушкина и Рылеева. В 1829 году в Шлиссельбургскую крепость был заключен 16-летний граф Ефимовский. Он придумал для себя герб с изображением на нем всевидящего ока, сломанного скипетра, меча и с надписью на щите: «На обломках самовластья напишем имена свои» — несколько измененные строки из стихотворения Пушкина «К Чаадаеву». Все эти и другие подобного рода факты, которые можно умножить, раскрывают для нас смысл слов, сказанных Герценом о значении Пушкина после 14 декабря: «Только звонкая и широкая песнь Пушкина раздавалась в долинах рабства и мучений; эта песнь продолжала эпоху прошлую, полнила своими мужественными звуками настоящее и посылала свой голос в далекое будущее».27

Пушкин умел находить легальные формы для того, чтобы выразить свое отношение к декабризму, формы иносказаний и намеков. Стихотворение «Пророк» (1826) продолжало декабристскую традицию в понимании высокой роли поэта — провидца и учителя, призванного глаголом жечь сердца людей. Оно должно было восприниматься не только как литературная, но и как политическая декларация Пушкина. Написанное вскоре после приговора над декабристами, оно явилось как бы откликом на тайные мысли многих современников о Пушкине, о его роли в новых исторических условиях.

О том, что Пушкин не «поправел», а в своем развитии шел вперед, свидетельствует прежде всего его творчество в целом, выдвижение в его произведениях острейших вопросов современности. Но царское правительство было заинтересовано в том, чтобы представить Пушкина капитулировавшим, раскаявшимся. Тем самым дискредитировалось его имя в глазах всей передовой России. Вот почему слухи о том, что Пушкин в восторге от милости царя, очарован им, предан ему, так охотно сообщались агентами III Отделения Бенкендорфу с самыми нелепыми подробностями (хотя одновременно туда же поступали и иные сведения, о том, что вольнолюбивый Пушкин продолжает быть «кумиром» молодого поколения).

Однако Николай I своим лицемерным поведением мнимого «реформатора» и «отца отечества» (как назвал его обманутый декабрист Каховский в письме из крепости) смог всё же внушить Пушкину иллюзии (хотя и кратковременные) о своих намерениях. В результате появились «Стансы», стихи, столь повредившие поэту в общественном мнении.

Не зная, разумеется, о действительных планах Николая I и Бенкендорфа, Пушкин готов был, по его собственному выражению, «уславливаться» с правительством. Он видел, что с устранением декабристов с политической арены исчезла та общественная сила, на которую он рассчитывал и которой помогал словом поэта. Тяжело переживая поражение восстания, глубоко скорбя о судьбе «друзей, братьев, товарищей», он понимал, что самодержавие надолго победило вследствие «силы вещей». Соглашаясь на «договор» с царем, Пушкин, однако, не отказывался от своих убеждений. В письме его к Жуковскому от 7 марта 1826 года, предназначенном для демонстрации царю, знаменательна сама постановка Пушкиным вопроса о себе и царском правительстве как о двух договаривающихся сторонах. В этой постановке вопроса сказались свойственные мировоззрению Пушкина противоречия, элементы социального утопизма, но в то же время непокоренное достоинство и мужество поэта.

В годы жестокой реакции и расправы с передовыми силами Пушкин не видел иных путей, кроме воздействия словом писателя на общественное мнение. Вместе с тем он пытался было склонить Николая I на путь реформ. Подобного рода попытки русских писателей и общественных деятелей влиять на царей были известны в прошлом, особенно в первые годы александровского царствования, когда царю представлялись проекты различных политических реформ. Эти попытки отражали слабые стороны дворянской оппозиционности и были практически безрезультатны. Теперь Пушкин, обманутый лицемерно обнадеживающим отношением царя, решил повлиять на него в таком же направлении. Ходившие в то время слухи о задуманных правительством реформах убеждали поэта в правильности занятых им позиций. О предстоящих преобразованиях Николай I говорил Пушкину во время свидания с ним.

Пройдя через мучительные колебания и решившись на своеобразный политический компромисс, Пушкин вначале верил в возможность сохранения независимости своих взглядов. Впервые он выступил в новой роли в записке «О народном воспитании», написанной им в ноябре 1826 года по предложению Николая I. В этой записке восстание декабристов представлялось как «несчастное происшествие» и делались предложения о реформах в области воспитания и образования. Несмотря на крайнюю осторожность, проявленную Пушкиным, записка была отвергнута Николаем I. В заключении, переданном Пушкину Бенкендорфом, прямо говорилось о том, что принятое им «правило, будто бы просвещение и гений служат исключительным основанием совершенству», завлекло самого поэта «на край пропасти» и повергло в нее «толикое число молодых людей», т. е. декабристов (Пушкин, XIII, 315). Таким образом, общее направление пушкинской записки было истолковано как декабристское по своей сути.

Вторая попытка Пушкина воздействовать на царя нашла выражение в стихотворении «Стансы» («В надежде славы и добра...»), в котором великая преобразовательная деятельность Петра I ставилась в пример Николаю I.28 На замысел стихотворения, как уже указывалось в биографиях Пушкина, имели влияние распространившиеся известия об учреждении секретного комитета для проведения некоторых важных правительственных мероприятий в области политики и просвещения. В конце «Стансов» указывалось, что новый царь, подобно Петру, должен быть «памятью незлобен» (намек на необходимость смягчения участи осужденных декабристов).

Письма из крепости, которые писали Николаю I декабристы, призывавшие его к реформаторской деятельности, и «Стансы» Пушкина основаны на одном и том же антиисторическом по своему существу понимании роли личности в истории. Согласно этому, глубоко ошибочному пониманию, личность, обладающая законодательной властью, может произвести, если пожелает, коренные изменения существующих порядков по «доброй воле». Корни этого в тех отступлениях к либерализму, которые порой были свойственны дворянской революционности. Из такого понимания роли личности в истории логически вытекала идея о необходимости влиять на царя, чтобы склонить его к переменам. Манифест Николая I от 13 июля 1826 года содержал в своей «программной» части демагогические строки о «постепенном усовершении» и о том, что «всякое скромное желание к лучшему, всякая мысль к утверждению силы законов, к расширению истинного просвещения и промышленности, достигая к нам путем законным, для всех отверзтым, всегда будут приняты нами с благоволением...».29

Но «Стансы», не оправдав надежд поэта, в то же время вызвали среди различных кругов русского общества разговоры о «лести» Пушкина царю, об отходе поэта от своих идеалов. На эту тему распространилась клеветническая эпиграмма. Ответом на обвинения в лести явилось стихотворение «Друзьям» («Нет, я не льстец, когда царю...»), написанное Пушкиным также и с учетом ответа царя на записку «О народном воспитании». В последних строфах этого стихотворения упреки «друзей» опровергались указанием на обстоятельства, при которых поэта можно было бы назвать льстецом: это были бы призывы к «презрению народа», к подавлению просвещения30 и ограничению «милости». Написание «Стансов» мотивировалось тем, что

Россию вдруг он оживил
Войной, надеждами, трудами.

Здесь подразумевались внешнеполитические акции России в начале царствования Николая (Аккерманская конвенция 1826 года и успешная война с Персией), а также некоторые действия царя внутри страны (например, отставка Аракчеева, указ о составлении свода законов и т. д.). Попытка Пушкина «договориться» с Николаем I была ошибочной. Иллюзии поэта, отразившиеся и в «Стансах», и в стихотворении «Друзьям», вскоре рассеялись.

Одним из свидетельств этого является стихотворение 1830 года «Герой», написанное в связи с приездом Николая I в Москву во время холерной эпидемии. Поэт воспевает Наполеона, посетившего во время египетского похода госпиталь больных чумой. «Друг» поэта прерывает его репликой о несоответствии мечты и исторической правды:

Мечты поэта —
Историк строгий гонит вас!

«Поэт», не опровергая сомнений «друга», защищает право на возвышающий обман:

Оставь герою сердце! Что же
Он будет без него? Тиран...

Несмотря на то, что Пушкин осторожно ссылается в стихотворении на мемуары Бурьенна, опровергавшие эту легенду о Наполеоне,31 замысел «Героя» для нас ясен. В образе «поэта» отразились мысли и настроения самого Пушкина, еще недавно приветствовавшего царя в неосуществившейся «надежде славы и добра». В «Стансах» поэт мечтал о том, что Николай I может быть сходным с «вечным работником» на троне — Петром I. А в дневнике 1834 года, который Пушкин писал как «историк строгий», былые иллюзии поэта опровергаются иронической формулировкой: «В нем много от прапорщика и немного от Петра Великого» (XII, 330, 487).

Итак, позиция Пушкина второй половины 20-х годов по отношению к царю была неправильно понята некоторыми из современников. Будучи связанным обязательством «не противоречить своими мнениями» «общепринятому порядку», Пушкин остался, однако, одним из немногих людей России, сохранивших в годы свирепого последекабрьского террора верность идеалам политической свободы.

Пытаясь повлиять на судьбу политического развития России в рамках легальности, Пушкин не переставал ощущать идейную связь с декабристами. Послание «В Сибирь» (1827) явилось своего рода символической перекличкой между ссыльными декабристами и лучшими людьми России, оставшимися верными передовым идеям 20-х годов. Оно распространилось в России в большом количестве копий, причем копии эти имеют различные названия и среди них такие: «К страдальцам 1826 года», «В Сибирь, сосланным после 14 декабря», «Послание к друзьям», «Послание в Петровский завод» и т. д.

Читатели позднейших поколений настолько привыкали к тексту стихотворения Пушкина «В Сибирь» еще с детских лет, что не всегда могли представлять огромное значение, которое оно имело в страшные годы после разгрома декабрьского восстания. В литературоведении были трактовки этого стихотворения как весьма умеренного по своему политическому содержанию. Так, например, в комментариях, помещенных в полном собрании сочинений Пушкина под редакцией С. А. Венгерова, мы читаем о послании «В Сибирь»: «Стихи Пушкина, призывающие к терпению и надежде, заставили их ‹декабристов› вспомнить о мечах, и от собственных мечей они продолжали ждать свободы вернее, чем от любви и дружества. Поэт обещает декабристам только амнистию и восстановление в правах, а не осуществление их заветного политического идеала, и в крепком рукопожатии, которым простился Пушкин с женою декабриста ‹А. Г. Муравьевой›, проявилось не сочувствие этому идеалу, а только соболезнование горькой участи дорогих и близких людей».32

Подобное мнение было распространено в литературоведении не только дооктябрьском, но встречалось и в более поздних работах о Пушкине.

Каковы основные идеи этого произведения?

Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье,
Не пропадет ваш скорбный труд33
И дум высокое стремленье.

В этой строфе декабристы, действительно, призываются к терпению. Однако слово «терпенье» здесь употреблено не в смысле примирения с существующим положением вещей, не в смысле смирения. Пушкин говорит о гордом терпении, подразумевая при этом стойкость, мужество, сопротивление.

Именно в этом смысле говорится о терпении и в другом стихотворении 1828 года — «Предчувствие» (написанном в связи с привлечением Пушкина к секретному следствию по делу о поэме «Гавриилиада»):

Сохраню ль к судьбе презренье?
Понесу ль навстречу ей
Непреклонность и терпенье
Гордой юности моей?

Именно «терпенье» в смысле стойкости и подразумевает Пушкин в первой строфе стихотворения «В Сибирь», где он говорит о том, что «скорбный труд» и «дум высокое стремленье» декабристов не пропадут, что их идеалы станут действительностью.

В дальнейших строфах выражена горячая надежда на то, что дело декабристов в конце концов победит:

Несчастью верная сестра,
Надежда в мрачном подземелье
Разбудит бодрость и веселье,
Придет желанная пора:

Любовь и дружество до вас
Дойдут сквозь мрачные затворы,
Как в ваши каторжные норы
Доходит мой свободный глас.

Оковы тяжкие падут,
Темницы рухнут — и свобода
Вас примет радостно у входа,
И братья меч вам отдадут.