Декабристы

Информация о пользователе

Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.


Вы здесь » Декабристы » А.С.Пушкин » Б.С. Мейлах. Пушкин и декабристы в период после поражения восстания.


Б.С. Мейлах. Пушкин и декабристы в период после поражения восстания.

Сообщений 1 страница 2 из 2

1

Б. С. МЕЙЛАХ

ПУШКИН И ДЕКАБРИСТЫ В ПЕРИОД ПОСЛЕ ПОРАЖЕНИЯ ВОССТАНИЯ 1825 ГОДА

Вопрос об отношениях между Пушкиным и декабристами разработан наиболее обстоятельно в хронологических рамках конца 1810-х — первой половины 1820-х годов, т. е. до восстания на Сенатской площади. Но пристального внимания литературоведов требует и вопрос, который до сих пор не служил предметом специального исследования, — об отношении Пушкина к декабристам и декабристов к Пушкину в период, когда декабристы находились на каторге и в ссылке. Известно, что, наряду с положительными и даже восторженными отзывами, из их среды раздавались и отрицательные суждения о поэте, о позициях, занятых им в годы царствования Николая I. Попыткой разобраться в этом и является настоящая статья. При этом, естественно, придется коснуться и вопроса о месте Пушкина в политической ситуации, сложившейся в годы последекабрьской реакции.

После того как Следственному комитету не удалось выяснить прикосновенность Пушкина к тайному обществу в такой степени, чтобы навсегда обезвредить поэта,1 перед царем и его приспешниками встал вопрос: как с ним быть?

Возник коварный замысел — использовать Пушкина в интересах самодержавия. В марте 1826 года этот замысел был изложен жандармским полковником И. П. Бибиковым в донесении Бенкендорфу. Бибиков считал, что следует по отношению к вольнолюбивой молодежи применять не одни только меры строгости, а искать другие способы «укрощения»: «...выиграли ли что-нибудь от того, что сослали молодого Пушкина в Крым? — Эти молодые люди, оказавшись в одиночестве в таких пустынях, отлученные, так сказать, от всякого мыслящего общества, лишенные всех надежд на заре жизни, изливают желчь, вызываемую недовольством, в своих сочинениях, наводняют государство массою мятежных стихотворений, которые разносят пламя восстания во все состояния и нападают с опасным и вероломным оружием насмешки на святость религии, — этой узды, необходимой для всех народов, а особенно — для русских (см. «Гаврилиаду», сочинение А. Пушкина)». Далее Бибиков предлагал «польстить тщеславию этих непризнанных мудрецов, — и они изменят свое мнение...».2

Так начала осуществляться та линия Николая I и его окружения по отношению к поэту, которая заключалась в стремлении обезоружить Пушкина, обмануть его, заставить его «изменить свое мнение». Только этим можно объяснить, что Николай I вернул Пушкина из ссылки. Аудиенция в Кремлевском дворце была демонстративным актом «милости» царя. Содержание разговора, происходившего между царем и опальным поэтом, осталось неизвестным. Но, по словам современника, Николай I спросил у Пушкина: «Что сделали бы вы, если бы 14-го декабря были в Петербурге?.. — Стал бы в ряды мятежников», — отвечал поэт.3 Хитрый лицемер Николай I сумел, очевидно, произвести на поэта благоприятное впечатление. В виде особой «милости» царь обещал Пушкину, что он сам будет цензором его произведений. Смысл этой «милости» (которая, как оказалось вскоре, еще больше затруднила Пушкину работу) раскрывается в донесении Бенкендорфа Николаю I от 12 июля 1827 года, где о поэте сказано: «если удастся направить его перо и его речи, то это будет выгодно».4 Как отметил еще Герцен, император «своею милостью... хотел погубить его ‹Пушкина› в общественном мнении, а знаками своего расположения — покорить его».5

Ситуация, в которой оказался Пушкин после разгрома восстания, была необычайно сложной.

День 14 декабря 1825 года стал историческим рубежом для дальнейших судеб России. «В 1825 году Россия впервые видела революционное движение против царизма», — говорил В. И. Ленин.6 Воспитательное значение этого исторического события для последующих поколений было огромным. Вместе с тем восстание декабристов способствовало дальнейшей поляризации общественных сил, резкому проявлению действительных позиций тех, кто случайно оказался в русле политического подъема послевоенных лет, кто подделывался под «свободолюбцев» и кто пытался быть в стороне от идейно-политической борьбы. Декабрьская катастрофа отчетливо разделила дворянское общество на два лагеря: людей, тайно сочувствовавших этой первой попытке штурма самодержавия, и явных сторонников старой России, получившей теперь нового самодержца — Николая I, — но не заглушила истинного свободолюбия лучших представителей дворянского общества.

«Первые годы, последовавшие за 1825-м, — писал Герцен, — были ужасны... Людьми овладело глубокое отчаяние и всеобщее уныние. Высшее общество с подлым и низким рвением спешило отречься от всех человеческих чувств, от всех гуманных мыслей».7 Гончаров об этом же времени говорил: «... тогдашние либералы, вследствие крутых мер правительства, приникли, притихли, быстро превратились в ультра-консерваторов...».8 Всегда консервативно настроенный, но не любивший резкостей, Жуковский впадал буквально в ярость, рассуждая о декабристах. В письме к А. И. Тургеневу от 16 декабря 1825 года он называл их «шайкой разбойников», «изменниками».9 Карамзин со злорадством писал И. И. Дмитриеву (19 декабря 1825 года): «Первые два выстрела рассеяли безумцев е и письма из Сибири, стр. с „Полярною звездою“, Бестужевым, Рылеевым и достойными их клевретами».10 Жуковский всеми силами стремился уговорить Пушкина капитулировать: его письма к Пушкину полны упреков и выговоров за вольнодумство и призывов к смирению. Карамзин уговаривал Вяземского даже в разговорах «не вступаться... за несчастных преступников», ибо они виновны, как он писал, «по всемирному и вечному правосудию».11

Все факты биографии Пушкина, которыми мы теперь располагаем, опровергают утверждения вульгарных социологов о том, что он после неудачи декабрьского восстания отказался от своих взглядов, поправел. Пушкин и после 14 декабря остался верным заветам своих друзей-декабристов, хотя многое предстало для него в новом свете, проявило свой ранее скрытый смысл. Известно, как бережно он хранил письма декабристов. Всего лишь за месяц до восстания Пушкин читал обращенные к нему слова Рылеева: «На тебя устремлены глаза России... Будь поэт и гражданин».12 Теперь, после 14 декабря, эти слова звучали наказом друга, а после казни Рылеева приобрели значение завещания.

Пушкин благодаря своим позициям и в силу сложившихся обстоятельств оказался в центре движения передовой России после декабря. Говоря об этих обстоятельствах, следует иметь в виду и те факты, которые выдвигали имя Пушкина как символ свободолюбия и протеста еще в период следствия над декабристами, даже независимо от его воли.

Вскоре после восстания декабристов, 30 декабря 1825 года, вышел сборник стихотворений Пушкина. Выход этого сборника стал настоящим политическим событием. В ряде изданий неоднократно помещались объявления о продаже «Стихотворений Александра Пушкина». Такие сообщения были напечатаны несколько раз в «Московских ведомостях», в «Московском телеграфе». Сообщая о выходе в свет книжки, автор заметки писал, что он пока откладывает «наслаждение разобрать подробно это драгоценное собрание».13 Выход стихотворений Пушкина в эти тревожные дни становится фактом политической борьбы. В то время как реакционеры ругают Пушкина (как например Д. И. Хвостов, писавший, что в этих стихотворениях Пушкина «шутки часто плоски или подлы»),14 в это же время молодая Россия зачитывается стихами Пушкина и раскупает их нарасхват.

12 января 1826 года А. Я. Булгаков писал к Е. Я. Булгаковой в Петербург: «Здесь раскупили все экземпляры стихотворений Александра Пушкина. Пришли мне экземпляр; хочется посмотреть, что это за хваленые стихи».15

Характерная деталь. Эпиграф к этому сборнику стихов Пушкина гласил: «Aetas prima canat veneres, extrema — tumultus» («Первая молодость воспевает любовь, более поздняя — смятения»).

В дни следствия над декабристами этот эпиграф звучал исключительно остро. Когда в январе Карамзин прочитал в принесенном ему Плетневым сборнике стихов Пушкина этот эпиграф, он увидел в слове «смятения» намек на современные политические события — восстание декабристов — и воскликнул: «Что вы это сделали! Зачем губит себя молодой человек!». Плетнев пытался успокоить Карамзина тем, что под словом «смятения» поэт подразумевал не политические, а душевные смятения.16

Имеются и другие свидетельства о том, какое значение получил этот сборник в то время. Декабрист А. С. Гангеблов, сидя на гауптвахте, с большим наслаждением читал помещенные в сборнике стихотворения.17 Грибоедов, находившийся под арестом в Главном штабе по делу декабристов, в одном из писем просил прислать ему «Пушкина стихотворения на одни сутки».18 В январе Баратынский и Вяземский читали вместе этот сборник Пушкина и, по свидетельству Баратынского, проглотили всю книгу в один присест (Пушкин, XIII, 254).

Передовая Россия и после крушения декабризма видела в Пушкине своего поэта. Об этом говорит и восторженный прием, который был оказан ему в Москве после возвращения из ссылки. Н. В. Путята вспоминает о посещении Пушкиным Большого театра 12 сентября 1826 года: «Когда Пушкин, только что возвратившийся из деревни, где жил в изгнании..., вошел в партер, мгновенно пронесся по всему театру говор, повторявший его имя: все взоры, всё внимание обратились на него. У разъезда толпились около него...».19 «Прием от Москвы Пушкину, — вспоминал С. П. Шевырев, — одна из замечательнейших страниц его биографии».20

Поэтесса Е. П. Ростопчина так описывала появление Пушкина на гулянье под Новинском («Две встречи»):

Вдруг всё стеснилось, и с волненьем,
Одним стремительным движеньем
Толпа рванулася вперед...
И мне сказали: «Он идет!
Он, наш поэт, он, наша слава,
Любимец общий!..» Величавый
В своей особе небольшой, —
Но смелый, ловкий и живой,
Прошел он быстро предо мной...21

Весть о возвращении Пушкина из ссылки, о том, что он уцелел после разгрома декабристского восстания, вызывала радость самых разнообразных слоев общества, так или иначе оставшихся в оппозиции к самодержавию. Дельвиг писал Пушкину из Петербурга, что у него даже «люди», т. е. дворовые, услышав новость о Пушкине, прыгали от радости (Пушкин, XIII, 295).

Писатель В. В. Измайлов писал Пушкину из подмосковной деревни 29 сентября 1826 года: «Завидую Москве. Она короновала императора, теперь коронует поэта... Извините: я забываюсь. Пушкин достоин триумфов Петрарки и Тасса, но москвитяне не римляне, и Кремль не Капитолий» (Пушкин, XIII, 297).

Большим событием для культурной и общественно-политической жизни Москвы было чтение Пушкиным своих произведений у Веневитиновых 12 октября. Пушкин читал на этом собрании свои песни о Стеньке Разине и трагедию «Борис Годунов». О впечатлении, которое произвело чтение трагедии и сама личность автора, М. П. Погодин в своем дневнике писал:

«Представьте себе обаяние его имени, живость впечатления от его первых поэм, только что напечатанных, Руслана и Людмилы, Кавказского пленника, Бакчисарайского фонтана и в особенности мелких стихотворений, каковы: Празднество Вакха, Деревня, к Домовому, К морю, которые привели в восторг всю читающую публику, особенно молодежь, молодежь нашу, архивную, университетскую. Пушкин представлялся нам каким-то гением, ниспосланным оживить русскую словесность...

«Он обещал прочесть всему нашему кругу Бориса Годунова. Можно себе представить, с каким нетерпением мы ожидали назначенного дня. Наконец, наступило, после разных превратностей, это вожделенное число. Октября 12, поутру, спозаранку мы собрались все к Веневитинову... и с трепещущим сердцем ожидали Пушкина. В 12 часов он является.

«Какое действие произвело на всех нас это чтение, передать невозможно. До сих пор еще, а этому прошло почти 40 лет, кровь приходит в движение при одном воспоминании...

«Первые явления выслушаны тихо и спокойно или, лучше сказать, в каком-то недоумении. Но чем дальше, тем ощущения усиливались...

«Кончилось чтение. Мы смотрели друг на друга долго и потом бросились к Пушкину. Начались объятия, поднялся шум, раздался смех, полились слезы, поздравления...

«О, какое удивительное то было утро, оставившее следы на всю жизнь. Не помню, как мы разошлись, как докончили день, как улеглись спать. Да едва ли кто и спал из нас в эту ночь. Так был потрясен весь наш организм».22

Политические стихи Пушкина «Вольность», «Деревня» и другие продолжали ходить по рукам. Об этом свидетельствуют и следующие слова директора канцелярии III Отделения фон Фока в составленном им всеподданнейшем отчете шефа жандармов Бенкендорфа: «Кумиром партий, пропитанных либеральными идеями, мечтающих о революции и верящих в возможность конституционного правления в России, является Пушкин, революционные стихи которого, как «Кинжал», «Ода на вольность» и т. д. и т. д., переписываются и раздаются направо и налево».23

В 1827 году жандармский генерал-майор А. А. Волков доносил Бенкендорфу: «...редкий студент Московского университета не имеет сейчас противных правительству стихов писаки Пушкина».24 На распространенность пушкинских стихов в Харьковском университете жаловался в том же году ректор университета Кронеберг. Тогда же Бенкендорф, выполняя распоряжение Николая I, организовал полицейское обследование этих университетов, откуда, по его словам, «распространяются по стране запрещенные стихи Рылеева и Пушкина».25

К этому следует добавить, что именем Пушкина подписывались политические стихи, ему не принадлежавшие. Распространялись его стихи, не относившиеся к декабрьскому восстанию, но путем переделок приноровленные к этому событию. Таковы строфы из «Андрея Шенье» с надписью «на 14 декабря», вызвавшие судебный процесс лиц, эти стихи распространявших, — штабс-капитана лейб-гвардии конно-егерского полка Алексеева, прапорщика конно-пионерного эскадрона Молчанова и «русского учителя» Леопольдова. С новым переосмыслением распространялись и стихи Пушкина «Свободы сеятель пустынный...» Стихи юнкера Зубова, арестованного в Москве в ноябре 1826 года, написаны с использованием отдельных строк пушкинских стихотворений «Деревня» и «К Чаадаеву»:

Взойдет ли, наконец, друзья,
Среди небес родного края
Давно желанная заря —
Заря свободы золотая?
Придет ли сей великий день,
Когда для русского народа
Исчезнет деспотизма тень,
И встанет гордая свобода?

Дальше выражена уверенность в том, что этот день придет:

И месть за месть, и кровь за кровь,
И все мучительные казни,
И не спасешься ты, тиран...26

Всё это говорит о том, что передовое русское общество продолжало видеть в Пушкине вольнолюбивого поэта, выразителя передового общественного мнения.

Имя Пушкина как певца свободы мелькало то в одном, то в другом следственном деле людей, считавших себя продолжателями декабристов. Раскрытый московской полицией в 1827 году тайный политический кружок братьев Критских сначала проектировал было избрать Пушкина своим председателем. Петр Критский показал, что любовь к свободе и ненависть к деспотизму были возбуждены в нем чтением стихов Пушкина и Рылеева. В 1829 году в Шлиссельбургскую крепость был заключен 16-летний граф Ефимовский. Он придумал для себя герб с изображением на нем всевидящего ока, сломанного скипетра, меча и с надписью на щите: «На обломках самовластья напишем имена свои» — несколько измененные строки из стихотворения Пушкина «К Чаадаеву». Все эти и другие подобного рода факты, которые можно умножить, раскрывают для нас смысл слов, сказанных Герценом о значении Пушкина после 14 декабря: «Только звонкая и широкая песнь Пушкина раздавалась в долинах рабства и мучений; эта песнь продолжала эпоху прошлую, полнила своими мужественными звуками настоящее и посылала свой голос в далекое будущее».27

Пушкин умел находить легальные формы для того, чтобы выразить свое отношение к декабризму, формы иносказаний и намеков. Стихотворение «Пророк» (1826) продолжало декабристскую традицию в понимании высокой роли поэта — провидца и учителя, призванного глаголом жечь сердца людей. Оно должно было восприниматься не только как литературная, но и как политическая декларация Пушкина. Написанное вскоре после приговора над декабристами, оно явилось как бы откликом на тайные мысли многих современников о Пушкине, о его роли в новых исторических условиях.

О том, что Пушкин не «поправел», а в своем развитии шел вперед, свидетельствует прежде всего его творчество в целом, выдвижение в его произведениях острейших вопросов современности. Но царское правительство было заинтересовано в том, чтобы представить Пушкина капитулировавшим, раскаявшимся. Тем самым дискредитировалось его имя в глазах всей передовой России. Вот почему слухи о том, что Пушкин в восторге от милости царя, очарован им, предан ему, так охотно сообщались агентами III Отделения Бенкендорфу с самыми нелепыми подробностями (хотя одновременно туда же поступали и иные сведения, о том, что вольнолюбивый Пушкин продолжает быть «кумиром» молодого поколения).

Однако Николай I своим лицемерным поведением мнимого «реформатора» и «отца отечества» (как назвал его обманутый декабрист Каховский в письме из крепости) смог всё же внушить Пушкину иллюзии (хотя и кратковременные) о своих намерениях. В результате появились «Стансы», стихи, столь повредившие поэту в общественном мнении.

Не зная, разумеется, о действительных планах Николая I и Бенкендорфа, Пушкин готов был, по его собственному выражению, «уславливаться» с правительством. Он видел, что с устранением декабристов с политической арены исчезла та общественная сила, на которую он рассчитывал и которой помогал словом поэта. Тяжело переживая поражение восстания, глубоко скорбя о судьбе «друзей, братьев, товарищей», он понимал, что самодержавие надолго победило вследствие «силы вещей». Соглашаясь на «договор» с царем, Пушкин, однако, не отказывался от своих убеждений. В письме его к Жуковскому от 7 марта 1826 года, предназначенном для демонстрации царю, знаменательна сама постановка Пушкиным вопроса о себе и царском правительстве как о двух договаривающихся сторонах. В этой постановке вопроса сказались свойственные мировоззрению Пушкина противоречия, элементы социального утопизма, но в то же время непокоренное достоинство и мужество поэта.

В годы жестокой реакции и расправы с передовыми силами Пушкин не видел иных путей, кроме воздействия словом писателя на общественное мнение. Вместе с тем он пытался было склонить Николая I на путь реформ. Подобного рода попытки русских писателей и общественных деятелей влиять на царей были известны в прошлом, особенно в первые годы александровского царствования, когда царю представлялись проекты различных политических реформ. Эти попытки отражали слабые стороны дворянской оппозиционности и были практически безрезультатны. Теперь Пушкин, обманутый лицемерно обнадеживающим отношением царя, решил повлиять на него в таком же направлении. Ходившие в то время слухи о задуманных правительством реформах убеждали поэта в правильности занятых им позиций. О предстоящих преобразованиях Николай I говорил Пушкину во время свидания с ним.

Пройдя через мучительные колебания и решившись на своеобразный политический компромисс, Пушкин вначале верил в возможность сохранения независимости своих взглядов. Впервые он выступил в новой роли в записке «О народном воспитании», написанной им в ноябре 1826 года по предложению Николая I. В этой записке восстание декабристов представлялось как «несчастное происшествие» и делались предложения о реформах в области воспитания и образования. Несмотря на крайнюю осторожность, проявленную Пушкиным, записка была отвергнута Николаем I. В заключении, переданном Пушкину Бенкендорфом, прямо говорилось о том, что принятое им «правило, будто бы просвещение и гений служат исключительным основанием совершенству», завлекло самого поэта «на край пропасти» и повергло в нее «толикое число молодых людей», т. е. декабристов (Пушкин, XIII, 315). Таким образом, общее направление пушкинской записки было истолковано как декабристское по своей сути.

Вторая попытка Пушкина воздействовать на царя нашла выражение в стихотворении «Стансы» («В надежде славы и добра...»), в котором великая преобразовательная деятельность Петра I ставилась в пример Николаю I.28 На замысел стихотворения, как уже указывалось в биографиях Пушкина, имели влияние распространившиеся известия об учреждении секретного комитета для проведения некоторых важных правительственных мероприятий в области политики и просвещения. В конце «Стансов» указывалось, что новый царь, подобно Петру, должен быть «памятью незлобен» (намек на необходимость смягчения участи осужденных декабристов).

Письма из крепости, которые писали Николаю I декабристы, призывавшие его к реформаторской деятельности, и «Стансы» Пушкина основаны на одном и том же антиисторическом по своему существу понимании роли личности в истории. Согласно этому, глубоко ошибочному пониманию, личность, обладающая законодательной властью, может произвести, если пожелает, коренные изменения существующих порядков по «доброй воле». Корни этого в тех отступлениях к либерализму, которые порой были свойственны дворянской революционности. Из такого понимания роли личности в истории логически вытекала идея о необходимости влиять на царя, чтобы склонить его к переменам. Манифест Николая I от 13 июля 1826 года содержал в своей «программной» части демагогические строки о «постепенном усовершении» и о том, что «всякое скромное желание к лучшему, всякая мысль к утверждению силы законов, к расширению истинного просвещения и промышленности, достигая к нам путем законным, для всех отверзтым, всегда будут приняты нами с благоволением...».29

Но «Стансы», не оправдав надежд поэта, в то же время вызвали среди различных кругов русского общества разговоры о «лести» Пушкина царю, об отходе поэта от своих идеалов. На эту тему распространилась клеветническая эпиграмма. Ответом на обвинения в лести явилось стихотворение «Друзьям» («Нет, я не льстец, когда царю...»), написанное Пушкиным также и с учетом ответа царя на записку «О народном воспитании». В последних строфах этого стихотворения упреки «друзей» опровергались указанием на обстоятельства, при которых поэта можно было бы назвать льстецом: это были бы призывы к «презрению народа», к подавлению просвещения30 и ограничению «милости». Написание «Стансов» мотивировалось тем, что

Россию вдруг он оживил
Войной, надеждами, трудами.

Здесь подразумевались внешнеполитические акции России в начале царствования Николая (Аккерманская конвенция 1826 года и успешная война с Персией), а также некоторые действия царя внутри страны (например, отставка Аракчеева, указ о составлении свода законов и т. д.). Попытка Пушкина «договориться» с Николаем I была ошибочной. Иллюзии поэта, отразившиеся и в «Стансах», и в стихотворении «Друзьям», вскоре рассеялись.

Одним из свидетельств этого является стихотворение 1830 года «Герой», написанное в связи с приездом Николая I в Москву во время холерной эпидемии. Поэт воспевает Наполеона, посетившего во время египетского похода госпиталь больных чумой. «Друг» поэта прерывает его репликой о несоответствии мечты и исторической правды:

Мечты поэта —
Историк строгий гонит вас!

«Поэт», не опровергая сомнений «друга», защищает право на возвышающий обман:

Оставь герою сердце! Что же
Он будет без него? Тиран...

Несмотря на то, что Пушкин осторожно ссылается в стихотворении на мемуары Бурьенна, опровергавшие эту легенду о Наполеоне,31 замысел «Героя» для нас ясен. В образе «поэта» отразились мысли и настроения самого Пушкина, еще недавно приветствовавшего царя в неосуществившейся «надежде славы и добра». В «Стансах» поэт мечтал о том, что Николай I может быть сходным с «вечным работником» на троне — Петром I. А в дневнике 1834 года, который Пушкин писал как «историк строгий», былые иллюзии поэта опровергаются иронической формулировкой: «В нем много от прапорщика и немного от Петра Великого» (XII, 330, 487).

Итак, позиция Пушкина второй половины 20-х годов по отношению к царю была неправильно понята некоторыми из современников. Будучи связанным обязательством «не противоречить своими мнениями» «общепринятому порядку», Пушкин остался, однако, одним из немногих людей России, сохранивших в годы свирепого последекабрьского террора верность идеалам политической свободы.

Пытаясь повлиять на судьбу политического развития России в рамках легальности, Пушкин не переставал ощущать идейную связь с декабристами. Послание «В Сибирь» (1827) явилось своего рода символической перекличкой между ссыльными декабристами и лучшими людьми России, оставшимися верными передовым идеям 20-х годов. Оно распространилось в России в большом количестве копий, причем копии эти имеют различные названия и среди них такие: «К страдальцам 1826 года», «В Сибирь, сосланным после 14 декабря», «Послание к друзьям», «Послание в Петровский завод» и т. д.

Читатели позднейших поколений настолько привыкали к тексту стихотворения Пушкина «В Сибирь» еще с детских лет, что не всегда могли представлять огромное значение, которое оно имело в страшные годы после разгрома декабрьского восстания. В литературоведении были трактовки этого стихотворения как весьма умеренного по своему политическому содержанию. Так, например, в комментариях, помещенных в полном собрании сочинений Пушкина под редакцией С. А. Венгерова, мы читаем о послании «В Сибирь»: «Стихи Пушкина, призывающие к терпению и надежде, заставили их ‹декабристов› вспомнить о мечах, и от собственных мечей они продолжали ждать свободы вернее, чем от любви и дружества. Поэт обещает декабристам только амнистию и восстановление в правах, а не осуществление их заветного политического идеала, и в крепком рукопожатии, которым простился Пушкин с женою декабриста ‹А. Г. Муравьевой›, проявилось не сочувствие этому идеалу, а только соболезнование горькой участи дорогих и близких людей».32

Подобное мнение было распространено в литературоведении не только дооктябрьском, но встречалось и в более поздних работах о Пушкине.

Каковы основные идеи этого произведения?

Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье,
Не пропадет ваш скорбный труд33
И дум высокое стремленье.

В этой строфе декабристы, действительно, призываются к терпению. Однако слово «терпенье» здесь употреблено не в смысле примирения с существующим положением вещей, не в смысле смирения. Пушкин говорит о гордом терпении, подразумевая при этом стойкость, мужество, сопротивление.

Именно в этом смысле говорится о терпении и в другом стихотворении 1828 года — «Предчувствие» (написанном в связи с привлечением Пушкина к секретному следствию по делу о поэме «Гавриилиада»):

Сохраню ль к судьбе презренье?
Понесу ль навстречу ей
Непреклонность и терпенье
Гордой юности моей?

Именно «терпенье» в смысле стойкости и подразумевает Пушкин в первой строфе стихотворения «В Сибирь», где он говорит о том, что «скорбный труд» и «дум высокое стремленье» декабристов не пропадут, что их идеалы станут действительностью.

В дальнейших строфах выражена горячая надежда на то, что дело декабристов в конце концов победит:

Несчастью верная сестра,
Надежда в мрачном подземелье
Разбудит бодрость и веселье,
Придет желанная пора:

Любовь и дружество до вас
Дойдут сквозь мрачные затворы,
Как в ваши каторжные норы
Доходит мой свободный глас.

Оковы тяжкие падут,
Темницы рухнут — и свобода
Вас примет радостно у входа,
И братья меч вам отдадут.

2

Здесь выражены те же идеи, те же надежды, что и в стихотворении «К Чаадаеву» («Любви, надежды, тихой славы...»). Речь идет вовсе не об амнистии, не о помиловании, а о том, что «темницы рухнут» и борцы обретут вновь свое оружие («меч»).

Отсюда следует и другой вывод: ответ декабристов Пушкину, написанный Александром Одоевским, является непосредственным развитием идей пушкинского послания:

Струн вещих пламенные звуки
До слуха нашего дошли,
К мечам рванулись наши руки,
Но лишь оковы обрели.

Но будь покоен, бард: цепями,
Своей судьбой гордимся мы
И за затворами тюрьмы
В душе смеемся над царями.

Наш скорбный труд не пропадет:
Из искры возгорится пламя —
И просвещенный наш народ
Сберется под святое знамя.

Мечи скуем мы из цепей
И вновь зажжем огонь свободы,
Она нагрянет на царей —
И радостно вздохнут народы.34

Словам Пушкина: «Не пропадет ваш скорбный труд» непосредственно соответствуют слова Одоевского: «Наш скорбный труд не пропадет». Призыву Пушкина: «Храните гордое терпенье» соответствуют строки Одоевского:

Но будь покоен, бард: цепями,
Своей судьбой гордимся мы...

Словам Одоевского: «К мечам рванулись наши руки» соответствуют слова Пушкина: «братья меч вам отдадут».

Послание Пушкина нельзя рассматривать только как выражение его личного отношения к декабристам. Оно, несомненно, явилось отражением настроений оппозиционных слоев передового русского общества.

Несмотря на жестокий террор, передовые русские люди продолжали бороться, продолжали протестовать, продолжали демонстрировать свое сочувствие декабристам. Борьба принимала разнообразные формы. Немалое распространение получили размножавшиеся в рукописных копиях листовки, клеймившие Николая I — палача декабристов, призывавшие к мести, к расправе с деспотом (таковы листовки, рассылавшиеся штабс-капитаном Ситниковым по разным городам России, прокламации, имевшие хождение в Туле, в Тамбовской губернии, на берегах Волги, такова ода-прокламация «Свобода», которая разбрасывалась в копиях во Владимирской губернии). Большое воздействие оказывала и та своеобразная агитация, которая именовалась тогда «слухами», а в действительности представляла собой широко распространенные сочувственные (хотя и не всегда достоверные) рассказы о восстании декабристов, о следствии и суде над ними, об их пребывании на каторге и в ссылке. Даже те «слухи», которые сохранились в неполных, отрывочных записях современников, свидетельствуют не только об их антиправительственной направленности, но и о большой степени осведомленности населения (в том числе солдат) об основных целях декабристов, о ходе следствия и суда над ними, о мучительной казни пятерых вождей движения. Сочувствие декабристам иногда принимало и публичный характер. Во время церемонии разжалования осужденных моряков в Кронштадте, нашлись офицеры, пожимавшие им руки и приветствовавшие их. Это сочувствие выразилось и в том приеме, который оказывало население осужденным во время их перехода в Сибирь. Из мемуарной литературы мы знаем, что дело иногда доходило до прямых стычек между теми, кто сочувствовал декабристам, и теми, кто радовался их осуждению. Большое агитационно-пропагандистское значение имело распространение портретов декабристов. В связи с этим III Отделение дало указание, чтобы портреты декабристов и их жен изымались. В одном из полицейских донесений утверждается, что портреты жен декабристов почитались как иконы и на них молились. Вокруг жен декабристов группировались люди, враждебные самодержавию. Так, в полицейском доносе, написанном вскоре после казни вождей восстания, говорится: «Между дамами две самые непримиримые и всегда готовые разрывать на части правительство — княгиня Волконская и генеральша Коновницына. Их частные кружки служат средоточием для всех недовольных, и нет брани злее той, какую они извергают на правительство и его слуг».35 Большое пропагандистское значение имели письма декабристов, которые распространялись в копиях. Распространению писем вначале содействовала надпись на конвертах: «От государственного преступника». Но и после того как III Отделение, догадавшись, что эта надпись только лишь способствует распространению писем декабристов, дало указание этих надписей не делать, всё же распространение писем продолжалось. Пути распространения были очень сложными, но несомненно, что одним из источников, откуда распространители писем их получали, были родственники самих декабристов.

Имелись факты и прямой мести за декабристов. Так, не лишено интереса, что полицейский агент А. К. Бошняк (тот самый, который в 1826 году приезжал в Михайловское для того, чтобы арестовать Пушкина, если бы удалось найти мотивы для этого) в 1831 году был застрелен во время одной из своих поездок.

Николай I полагал, что, повесив вождей восстания и загнав остальных участников восстания на каторгу и в ссылку, он заставит русское общество забыть о них. Однако оставшиеся в живых декабристы продолжали оказывать революционизирующее влияние на русское общество. Только вследствие полного пренебрежения к фактам М. Н. Покровский и его последователи смогли утверждать, что декабристы после декабрьской катастрофы «сожгли свои корабли» и полностью капитулировали. На самом же деле, хотя среди декабристов произошло известное расслоение, хотя среди них в ходе следствия обнаружились люди деморализованные и малодушные, и даже прямые ренегаты, тем не менее в основной своей массе они остались верными вольнолюбивым идеалам. Многие декабристы не только сохранили свои революционные убеждения в годы ссылки и каторги, но зачастую делали в тех или иных формах попытки оказывать сопротивление.

Наиболее яркой попыткой такого рода является замысел открытого восстания, который принадлежал И. И. Сухинову, декабристу, приговоренному к смертной казни, замененной затем вечной каторгой. Пройдя пешком по этапу восемнадцать месяцев на каторгу — в Зерентуйский рудник, он вскоре же стал организатором заговора. По плану Сухинова заключенные должны были захватить оружие, сжечь каторжный поселок и освободить декабристов всего Нерчинского округа. Это восстание провалилось потому, что один из каторжан (кстати, не политический, а уголовный) выдал заговор (за это он был убит заговорщиками). Суд приговорил Сухинова к смертной казни, как и некоторых его сообщников. Однако, не желая погибнуть от руки палача, он накануне казни повесился на кандальном ремне.

Есть и другие факты, которые говорят о попытках бегства декабристов из тюрем и в одиночку и группами, причем зачастую эти попытки замышлялись заключенными не только для спасения жизни, а преследовали и политические цели. Так, М. С. Лунин стремился бежать для того, чтобы «огласить правду о нашем деле и о настоящем положении России».36

Консервативные историографы декабризма, а также и позднейшие историки вульгарно-социологического направления с особой внимательностью регистрировали факты отступничества в среде декабристов на каторге и в ссылке, проявления душевного надлома, скептицизма. Такие факты в действительности имели место. Дворянская революционность зачастую обнаруживала свою слабость и в поведении отдельных ее представителей, — особенно в сравнении с позднейшим поколением пролетарских революционеров, непоколебимость которых поддерживалась народным характером движения. Но внимательный пересмотр документов, мемуаров, литературных произведений декабристов периода каторги и ссылки убеждает, что в массе декабристы остались верны своим идеалам (надо только учитывать, что и до 1825 года эти идеалы не были у всех одинаковыми). Доказательства этому многочисленны. Здесь не только такие единственные в своем роде факты, как агитационная деятельность декабриста М. С. Лунина, который в форме писем к сестре создал блестящие публицистические произведения, обличающие политику Николая I и распространившиеся в копиях по России. Свидетельством верности декабристов своему прошлому является священная память о дне 14 декабря, который отмечался заключенными. Об этом же свидетельствует и существование так называемой «каторжной Академии» — своеобразного дискуссионного клуба декабристов в Сибири. Но особенно важна как источник для суждений об идеологии декабристов после декабря поэзия каторги и ссылки.

Оставшиеся в живых писатели-декабристы не прекратили своей литературной деятельности. В. Ф. Раевский, В. Кюхельбекер, А. Бестужев написали в заключении яркие и сильные произведения, прославлявшие идеи свободы, любовь к отчизне, стихотворцами стали и декабристы, ранее не занимавшиеся литературой.

Пережить нельзя мысли горестной,
Что не мог купить кровью вольности —

говорилось в песне, сочиненной Михаилом Бестужевым37 и распевавшейся узниками Петровского острога. Александр Одоевский, в период следствия впавший в покаянные настроения, стал в годы каторги крупнейшим выразителем всего лучшего, что было в декабризме. После того как в советском литературоведении доказано (М. А. Брискманом), что приписанные ранее Одоевскому верноподданнические и покаянные стихотворения на самом деле ему не принадлежат, характеристика его Лермонтовым как поэта, сохранившего «веру гордую в людей и жизнь иную», приобретает точный смысл. Уверенность в конечном торжестве правого дела — один из основных мотивов поэзии Одоевского.

За святую Русь неволя и казни —
Радость и слава, —

эти слова звучали подобно клятве в стихах Одоевского на переход из Читы в Петровский завод — из одной тюрьмы в другую. В его стихах возникает страдальческий образ родины-матери, для которой декабристы принесли себя в жертву и которая стала им еще милее:

В цепях и крови ты дороже сынам,
В сердцах их от скорби любовь возрастет...

Мечта о возмездии тиранам не покидала декабристов и в казематах. Об этом Одоевский говорил в стихотворении «Тризна» словами скальда:

Утешьтесь! За павших ваш меч отомстит.
И где б ни потухнул наш пламенник жизни,
Пусть доблестный дух до могилы кипит,
Как чаша заздравная в память отчизны.38

Тема «Декабристы после декабря» еще ждет своей всесторонней разработки. Всё новые и новые материалы, которые появляются в последние годы, говорят о том, что эта тема весьма перспективна. Так, недавно В. С. Шадури опубликовал данные, из которых следует, что ряд ссыльных декабристов пытался захватить в свои руки «Тифлисские ведомости», газету, которую редактировал П. Санковский, где сотрудничали А. С. Грибоедов, А. А. Бестужев-Марлинский, В. Д. Сухоруков, И. Г. Бурцев, литераторы-декабристы, определявшие прогрессивное направление газеты. Весьма характерно, что эта газета выступала против реакционной журналистики, против Булгарина. В. С. Шадури справедливо заключает:

«Изучение материалов лишний раз убеждает нас в том, что «дух протеста», охвативший передовую общественность России, не был уничтожен с разгромом восстания на Сенатской площади.

«Паскевич недаром писал, что у ссыльных в Грузию декабристов „дух сообщества существует, который по слабости своей не действует, но с помощью связей между собою живет“».39

Мы не можем более подробно останавливаться на теме о декабристах после декабря, ибо это увело бы нас от основной задачи исследования. Но из приведенных фактов можно с полным основанием заключить, что стихотворение Пушкина «В Сибирь» явилось глубоким отражением чувств и переживаний всего передового русского общества. Именно в силу высокой художественной обобщенности оно получило такую популярность среди участников всех поколений русского революционного движения.

Творчество Пушкина не только будило сознание нового поколения лучших людей России, но и поддерживало осужденных декабристов. Пушкин свято хранил память о декабристах. Он использовал все возможные формы для того, чтобы напоминать о них русскому обществу, предпринимал всё для того, чтобы напоминать им о себе.

Декларацией о верности Пушкина освободительным идеалам звучит стихотворение 1827 года «Арион». Как отмечено Т. Г. Цявловской, оно написано в годовщину казни вождей восстания и объявления приговора декабристам. Словами: «Я гимны прежние пою» Пушкин подтверждал свою идейную связь с друзьями, томившимися в «каторжных норах». Мотивы близости поэта к декабристам, его кровной заинтересованности в их судьбе проходят и в ряде других стихотворений. В послании декабристу И. И. Пущину («Мой первый друг, мой друг бесценный!..») Пушкин вспоминает приезд к нему Пущина в Михайловское в 1825 году. В написанном к лицейской годовщине стихотворении «19 октября 1827» вспоминаются друзья, находившиеся на каторге — «в мрачных пропастях земли». Чутко воспринимались декабристами и всякого рода иносказания и намеки в пушкинских произведениях. О заключительной строфе «Евгения Онегина» с ее полными скорби строками о друзьях («Иных уж нет, а те далече»), о «роке», который так много отъял, — об этой строфе Кюхельбекер заметил в своем дневнике: «Эпилог — лучший из всех эпилогов Пушкина».40

Пущин впоследствии писал: «... Пушкин первый встретил меня в Сибири задушевным словом. В самый день моего приезда в Читу ‹5 января 1828 года› призывает меня к частоколу А. Г. Муравьева и отдает листок бумаги, на котором неизвестной рукой написано было:

Мой первый друг, мой друг бесценный!
И я судьбу благословил,
Когда мой двор уединенный,
Печальным снегом занесенный,
Твой колокольчик огласил.

Молю святое провиденье:
Да голос мой душе твоей
Дарует то же утешенье,
Да озарит он заточенье
Лучом лицейских ясных дней!»41

Декабристы следили за всеми произведениями Пушкина, появлявшимися в печати. Пущин свидетельствовал в воспоминаниях: «В... тюрьме я следил с любовью за постепенным литературным развитием Пушкина; мы наслаждались всеми его произведениями, являвшимися в свет...»42 (известно, что с 1828 года декабристам было разрешено получение журналов). Петр Бестужев, оценивая в одном из своих писем 1829 года произведения Пушкина, признавался: «Новые произведения любимых поэтов согревали и нас и в вьюги зимы, и в зной лета, и в пылу битвы». Иносказание достаточно прозрачное.43

Декабристы часто мыслили образами пушкинских стихов, находили в них созвучные настроения. Так, например, А. О. Корнилович в одном из писем 1832 года44 свое мироощущение выражает словами Пушкина из стихотворения «К Овидию»:

Суровый славянин, я слез не проливал,
Но понимаю их...

Это же стихотворение, написанное Пушкиным в южной ссылке и выражающее душевные переживания и непреклонность изгнанника, вспоминает и Кюхельбекер. Декабристы были в Сибири пропагандистами творчества Пушкина. Так, например, о популяризации Пушкина Пущиным в Ялуторовске один из современников рассказывает: «Больше других о прошлом говорил И. И. Пущин. Он часто рассказывал о своей дружбе с А. С. Пушкиным, о самом поэте, о литературных собраниях, на которых Александр Сергеевич читал друзьям свои стихи. У Пущина было много собственноручных писем и рукописей Пушкина, которые Иван Иванович и показывал собеседникам».45

В стихотворении «19 октября 1836 года», присланном Пушкину тайно, оказией, Кюхельбекер, обращаясь к нему, восклицает:

Чьи резче всех рисуются черты
Пред взорами моими? — Как перуны
Сибирских гроз, его златые струны
Рокочут... Песнопевец, это ты!
Твой образ свет мне в море темноты.46

Кюхельбекер находил пути для тайной переписки с Пушкиным. Он писал ему из Сибири: «...а вот же Пушкин оказался другом гораздо более дельным, чем все они вместе. Верь, Александр Сергеевич, что умею ценить и чувствовать всё благородство твоего поведения: не хвалю тебя и даже не благодарю, потому что должен был ожидать от тебя всего прекрасного; но клянусь, от всей души радуюсь, что так случилось» (Пушкин, XVI, 85).

Но здесь встает острый вопрос, который необходимо рассмотреть, вопрос о том, почему некоторые из ссыльных декабристов отрицательно отзывались о Пушкине?

Среди этих отзывов наиболее резким является отзыв члена Общества соединенных славян И. И. Горбачевского. Горбачевский утверждал, что будто бы членам Общества Верховной думой было воспрещено даже знакомиться с Пушкиным, когда он был на юге, из-за его «характера», «малодушия» и т. п. Факты дружбы Пушкина с декабристами свидетельствуют о том, что это утверждение — результат какой-то путаницы. Кроме того, как уже отмечено П. Е. Щеголевым, Верховная дума (т. е. главная управа Южного общества) не могла запретить членам Общества соединенных славян знакомство с Пушкиным, так как соединение этого Общества с Южным обществом состоялось только в сентябре 1825 года, а Пушкин уже в августе 1824 года находился не на юге, а в Михайловском.47 Важно, однако, другое: каковы были мотивы, послужившие к отрицательным отзывам о Пушкине и насколько они справедливы?

Отрицательную оценку Пушкина Горбачевский дал много лет спустя, в 1861 году. Основана эта оценка главным образом на известном письме Жуковского к С. Л. Пушкину 1837 года. Доказывая, что Пушкину не следовало доверять, Горбачевский пишет: «...теперь я в этом совершенно убежден, — и он сам при смерти это подтвердил, сказавши Жуковскому: „Скажи ему, если бы не это, я был бы весь его“ (подразумеваются мнимые слова Пушкина, которые он якобы просил Жуковского передать царю, — Б. М.). — Что это такое? И это сказал народный поэт, которым именем все аристократы и подлипалы так называют».48

Итак, главным источником суждений Горбачевского о позициях Пушкина служило письмо Жуковского о смерти Пушкина, в котором Жуковский в совершенно ложном свете изобразил отношение Пушкина к Николаю I. Это же письмо произвело гнетущее впечатление даже на такого ближайшего друга Пушкина, каким был Пущин. В письме к Е. А. Энгельгардту от 4 декабря 1837 года Пущин писал: «О Пушкине давно я глубоко погрустил; в „Современнике“ прочел письмо Жуковского; это не помешало мне и теперь не раз вздохнуть о нем, читая ‹воспоминания› Спасского и Даля».49 Александр Бестужев также писал брату Павлу: «...отчего Пушкин худо умер? Это мне пишут люди с понятием».50 Несомненно, под впечатлением описания Жуковским якобы имевшего место примирения Пушкина с Николаем I написаны и те строки о Пушкине, которые имеются в «Воспоминании о Рылееве» Николая Бестужева. Всем этим отрицательным отзывам о Пушкине способствовало и распространенное еще при его жизни неправильное понимание смысла «Стансов», а также слухи о том, что Николай I оказывал поэту всяческие милости, слухи, которые намеренно поддерживались реакционными кругами и широко распространялись не только в Москве и Петербурге, но, безусловно, доходили и в Сибирь.

Женитьба Пушкина на Гончаровой и его «камер-юнкерство» вызвали у некоторых декабристов серьезную тревогу. И. Пущин писал об этих фактах биографии своего друга: «...и то, и другое как-то худо укладывалось во мне: я не умел представить себе Пушкина семьянином и царедворцем; жена-красавица и придворная служба пугали меня за него».51 Сведения о мнимых успехах Пушкина в свете вызвали резкую реакцию у Александра Бестужева, который пытался через разных лиц сообщить поэту о своих опасениях, напомнить ему о гражданском долге: известно, как жадно читались письма декабристов не только их адресатами и какой они получали резонанс. В январе 1831 года Бестужев писал матери: «Он писатель, заблудившийся из XVIII века в наш, и жаль, писатель, который своим даром мог бы...».52 Через два года он же пишет К. А. Полевому: «Я готов, право, схватить Пушкина за ворот, поднять его над толпой и сказать ему: стыдись! Тебе ли, как болонке, спать на солнышке перед окном, на пуховой подушке детского успеха?»53 Особенно характерно как показатель и горячей любви к Пушкину, и тревоги за него письмо Бестужева к Н. А. Полевому от 9 марта 1833 года: «Давно ли, часто ли вы ‹видитесь› с Пушкиным? — писал Бестужев. — Мне он очень любопытен; я не сержусь на него именно потому, что его люблю. Скажите, что нет судьбы! Я сломя голову скакал по утесам Кавказа, встретя его повозку: мне сказали, что он у Бориса Чиляева, моего старого однокашника; спешу, приезжаю — где он?.. Сейчас лишь уехал, и, как нарочно, ему дали провожатого по новой околесной дороге, так что он со мной и не встретился!.. Я рвал на себе волосы с досады, — сколько вещей я бы ему высказал, сколько узнал бы от него, и случай развел нас, на долгие, может быть на бесконечные годы. Скажите ему от меня: ты надежда Руси — не измени ей, не измени своему веку; не топи в луже таланта своего; не спи на лаврах: у лавров для гения есть свои шипы — шипы вдохновительные, подстрекающие; лавры лишь для одной посредственности мягки как маки».54

Совершенно ясно, что подобные представления о позициях Пушкина — результат трагического недоразумения: как раз в то время, когда поэт оказывался во всё более и более тяжелом положении, когда он становился во всё более острые отношения с царем, III Отделением, светским обществом, некоторые из его друзей полагали, что он благополучен и доволен.

И всё же, несмотря на приведенные выше отдельные отрицательные суждения, общее отношение декабристов к Пушкину после декабря было, как мы показали выше, не только положительным, но и восторженным. Тот же Александр Бестужев, который с откровенной резкостью писал в приведенных выше письмах о своих тревогах по поводу позиций Пушкина, отозвался о нем же в анонимной статье 1833 года: «дерзкий Пушкин, почти ровесник своему веку и вполне родной своему народу».55 Опасения, что светские круги, с которыми волей-неволей соприкасался Пушкин, могут оказать на него свое растлевающее влияние, эти опасения были вполне законны. Ведь и сам Пушкин восклицал в лирическом отступлении шестой главы «Евгения Онегина», обращаясь к «младому вдохновенью»:

Не дай остыть душе поэта,
Ожесточиться, очерстветь,
И наконец окаменеть
В мертвящем упоеньи света...

Гибель Пушкина потрясла декабристов: это была потеря незабвенного друга и величайшего национального гения. Как о павшем в сражении герое, писал в сибирской ссылке Кюхельбекер о смерти Пушкина («19 октября»):

Блажен, кто пал, как юноша Ахилл,
Прекрасный, мощный, смелый, величавый,
В средине поприща побед и славы,
Исполненный несокрушимых сил!
Блажен! Лицо его, всегда младое,
Сиянием бессмертия горя,
Блестит, как солнце вечно золотое,
Как первая эдемская заря.56

По воспоминаниям Пущина, весть о гибели Пушкина, «поэта-товарища», «электрической искрой сообщилась в тюрьме — во всех кружках только и речи было... об общей нашей потере...».57

Пушкин остался в глазах декабристов поэтом-товарищем, славой и гордостью России.

————

Сноски

Сноски к стр. 196

1 Этой теме посвящена моя статья «Пушкин в ходе следствия и суда над декабристами» («Известия Академии наук СССР. Отделение литературы и языка», 1955, т. XIV, вып. 2, стр. 124—135).

2 Б. Л. Модзалевский. Пушкин под тайным надзором. Изд. 3-е, изд. «Атеней», Л., 1925, стр. 17—18.

Сноски к стр. 197

3 Из записок барона М. А. Корфа. «Русская старина», 1900, т. 101, март, стр. 574.

4 Старина и новизна, кн. VI, СПб., 1903, стр. 6.

5 А. И. Герцен, Собрание сочинений в тридцати томах, т. VII, Изд. Академии наук СССР, М., 1956, стр. 206.

6 В. И. Ленин, Сочинения, т. 23, стр. 234.

7 А. И. Герцен, Собрание сочинений, т. VII, стр. 214.

8 И. А. Гончаров, Собрание сочинений, т. VII, Гослитиздат, М., 1954, стр. 247.

9 Письма В. А. Жуковского к А. И. Тургеневу. М., 1895, стр. 209, 210.

Сноски к стр. 198

10 Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. СПб., 1866, стр. 411.

11 Письма Н. М. Карамзина к князю П. А. Вяземскому. 1810—1826. СПб., 1897, стр. 171.

12 Пушкин, Полное собрание сочинений, т. XIII, Изд. Академии наук СССР, 1937, стр. 241. В дальнейшем ссылки на это издание (тт. I—XVI, 1937—1949) даются в тексте сокращенно: том, страница.

13 «Московский телеграф», 1826, ч. VII, отд. I, стр. 102—103.

14 Литературный архив, т. I. Изд. Академии наук СССР, М.—Л., 1938, стр. 271.

15 «Русский архив», 1901, кн. II, стр. 343—344.

Сноски к стр. 199

16 То же, 1870, № 7, стб. 1366.

17 А. С. Гангеблов. Воспоминания декабриста. М., 1888, стр. 83.

18 Письмо А. С. Грибоедова к Ф. В. Булгарину (датируется между 18 февраля и 6 марта 1826 года). «Русская старина», 1874, т. 10, июнь, стр. 283.

19 «Русский архив», 1899, кн. II, № 6, стр. 350.

20 «Москвитянин», 1841, ч. I, стр. 522.

21 Е. П. Ростопчина, Сочинения, СПб., 1890, стр. 50—51.

Сноски к стр. 200

22 «Русский архив», 1865, стб. 96—97, 98, 99.

23 Центральный государственный исторический архив; ср.: «Красный архив», 1930, т. 1 (38), стр. 141—142.

24 Декабристы и их время. Материалы и сообщения, Изд. Академии наук СССР, М.—Л., 1951, стр. 231.

25 Там же, стр. 232.

Сноски к стр. 201

26 «Красный архив», 1926, т. 3 (16), стр. 194.

27 А. И. Герцен, Собрание сочинений, т. VII, стр. 214—215.

Сноски к стр. 203

28 Вследствие лицемерного поведения Николая I, возможность появления в его лице «нового Петра Великого» вначале видели и некоторые декабристы. Например, А. А. Бестужев писал Николаю I из крепости: «Я уверен, что небо даровало в Вас другого Петра Великого» (Из писем и показаний декабристов... Под редакцией А. К. Бороздина, СПб., 1906, стр. 44).

29 «Северная пчела», 1826, № 85, 17 июля, стр. 2.

30 В стихотворении «Друзьям» в уста «льстеца» вложены слова:

...просвещенья плод —
Разврат и некий дух мятежный!

Именно таков смысл назиданий, которые Бенкендорф от имени царя передал Пушкину в ответ на его записку «О народном воспитании».

Сноски к стр. 204

31 Впоследствии эти мемуары признаны были поддельными.

Сноски к стр. 205

32 Пушкин, т. IV, СПб., 1910, стр. XXIII (примечания).

33 Здесь и в дальнейшем курсив мой, — Б. М.

Сноски к стр. 206

34 Поэзия декабристов. Изд. «Советский писатель», Л., 1950, стр. 353.

Сноски к стр. 207

35 «Русская старина», 1881, т. XXXII, сентябрь, стр. 191.

Сноски к стр. 208

36 Декабристы и их время, т. I. М., 1927, стр. 222; ср. стр. 226.

37 Поэзия декабристов, стр. 651.

Сноски к стр. 209

38 Там же, стр. 419, 364, 355.

39 «Заря Востока», 1950, № 292, 29 декабря.

Сноски к стр. 210

40 В. К. Кюхельбекер. Дневник. Изд. «Прибой», Л., 1929, стр. 44.

41 Декабрист И. И. Пущин. Записки о Пушкине и письма из Сибири. М., 1925, стр. 130.

42 Там же, стр. 131.

43 Воспоминания Бестужевых. Изд. Академии наук СССР, М.—Л., 1951, стр. 485.

44 См.: А. О. Корнилович. Сочинения и письма. Изд. Академии наук СССР, М.—Л., 1957, стр. 336.

Сноски к стр. 211

45 А. Гуревич. Пушкин и Сибирь. Красноярск, 1952, стр. 30.

46 Цитируется по изданию: Пушкин, Акад. изд., т. XVI, 1949, стр. 169.

47 П. Е. Щеголев. Декабрист И. И. Горбачевский о Пушкине. В его книге: Из жизни и творчества Пушкина. Изд. 3-е, Гослитиздат, М.—Л., 1931, стр. 293—296.

Сноски к стр. 212

48 Записки декабриста И. И. Горбачевского. Изд. «Задруга», М., 1916, стр. 300.

49 Декабрист И. И. Пущин. Записки о Пушкине и письма из Сибири, стр. 173.

50 «Отечественные записки», 1860, т. 131, июль, стр. 73.

51 Декабрист И. И. Пущин. Записки о Пушкине и письма из Сибири, стр. 132.

52 «Русский вестник», 1870, т. 87, июнь, стр. 507.

53 То же, 1861, т. 32, апрель, стр. 429.

Сноски к стр. 213

54 Там же, стр. 436.

55 «Московский телеграф», 1833, ч. 53, № XVII, стр. 101.

56 В. К. Кюхельбекер. Лирика и поэмы, т. I. 1939, стр. 178.

57 Декабрист И. И. Пущин. Записки о Пушкине.


Вы здесь » Декабристы » А.С.Пушкин » Б.С. Мейлах. Пушкин и декабристы в период после поражения восстания.