ПРОФЕССИОНАЛ ОТ РЕВОЛЮЦИИ

О.И. Киянская

I. «Опасный честолюбец»

«Пестель был злодей во всей силе слова, без малейшей тени раскаяния, с зверским выражением и самой дерзкой смелости в запирательстве; я полагаю, что редко найдётся подобный изверг» [1] — такими словами характеризовал лидера Южного тайного общества император Николай I. Негодование царя в данном случае вполне объяснимо: в арестованном декабристе он видел личного врага, не пожалевшего бы, в случае другого исхода событий зимы 1825/26 года, ни его самого, ни его семью.

Однако от этой категорической императорской оценки мало чем отличаются оценки других современников событий — людей, для которых южный лидер отнюдь не был личным врагом. Пестель «действительно имеет много способностей ума, но душа и правила черны, как грязь» [2], — писал о нём начальник штаба 2-й армии П.Д. Киселёв. Человеком, опасным «для России и для видов Общества» [3], считал его поэт-декабрист К.Ф. Рылеев. Образ действий Пестеля возбуждал не любовь к отечеству, но страсти, с нею несовместимые» [4], — утверждал в мемуарах князь С.П. Трубецкой.

«Какова была его цель? — задавался вопросом весьма точный, однако придерживавшийся консервативных взглядов мемуарист Н.И. Греч. — Сколько я могу судить, личная, своекорыстная. Он хотел произвесть суматоху и, пользуясь ею, завладеть верховною властью в замышляемой сумасбродами республике… Достигнув верховной власти, Пестель… сделался бы жесточайшим деспотом» [5]. И даже Н.И. Лорер — декабрист, в 20-х годах один из самых близких и преданных южному лидеру людей — позволял себе сомневаться в искренности намерений последнего: «Пестель был действительно человек с большими способностями, но мы полагали его и тогда слишком самонадеянным, и для республики, о которой он мечтал, недоставало в нём достаточно добродетелей» [6].

Лицемер, честолюбец, Наполеон, Макиавелли — эти эпитеты возникают в мемуарах и переписке той эпохи всякий раз, когда речь заходит о Пестеле, и подобное отношение современников — особенно участников тайных обществ — к крупнейшему лидеру декабризма способно поставить в тупик историка, придерживающегося в своих исследованиях герценовских представлений о «людях 14-го декабря» как о «рыцарях из чистой стали». Не случайно, что в советский исторической науке вопрос о непростых отношениях Пестеля с окружающими чаще всего просто игнорировался.

Однако сегодня на этот вопрос историки декабризма честно пытаются ответить. И лейтмотив всех новейших рассуждений о Пестеле один — он был «моральным релятивистом» [7], человеком, который перестал «требовать от себя исполнения нравственных норм» и оценивать «свои намерения и действия с точки зрения совести» [8] и для которого «средства были закулисной стороной на пути к намеченной цели» [9]. Всё это, по мнению современных историков, привело к тому, что он стал «чужим среди своих»: «стиль мышления Пестеля и волевые качества его личности не вписывались в контекст духовной жизни» [10] романтической эпохи 20-х годов прошлого века.

Однако если подходить к движению декабристов и вообще к эпохе 20-х годов XIX века с моральным критерием, то приходится признать, что критики Пестеля очень часто сами этому критерию не соответствовали. Князь Трубецкой, «диктатор» восстания 14 декабря 1825 года, был самым жёстким оппонентом Пестеля и много труда положил на то, чтобы очернить последнего в глазах потомства. Однако сам он, как известно, не вышел на Сенатскую площадь, обрёк тем самым своих друзей на гибель — и всю последующую жизнь вынужден был оправдываться в этом. Николай Греч, в 20-х годах либерально настроенный журналист, стал после разгрома декабризма одним из столпов охранительства и предал идеалы своей юности. Историку несложно будет предъявить моральные обвинения и многим другим антагонистам Пестеля.

Между тем такой «обвинительный» подход представляется мне неполным, однобоким. По своим моральным качествам Пестель не так уж сильно выделялся среди людей своей эпохи. Как и другие заговорщики, он был в полной мере способен не задумываясь отдать жизнь за своё «несчастное отечество». С другой стороны, не он один считал необходимым для будущего всеобщего «благоденствия» покончить с императорской фамилией, не он один увлекался Наполеоном и Макиавелли. И, как показали недавние исследования М.П. Одесского и Д.М. Фельдмана [11], не он один был готов воплотить в жизнь якобинские модели террора и диктатуры.

Корни безусловно негативного отношения современников к Пестелю, видимо, следует искать не в сфере морали. В отличие от большинства своих товарищей по тайному обществу Пестель был профессионалом в политике. Будучи в конце 10-х годов XIX века военным разведчиком, он, по словам московского историка С.А. Экштута, имел «личный жизненный опыт практического воздействия на скрытые механизмы важнейших политических событий этого времени» [12].

Автор «Русской Правды» действительно обладал незаурядным умом практического политика-реформатора. Трагедия Пестеля — это трагедия государственного деятеля, силою обстоятельств выброшенного на обочину общественной жизни, В легальной политической борьбе доказать целесообразность осуществления своих крайне радикальных для того времени республиканских проектов он, естественно, не мог. Российское самодержавие не оставило ему другого способа воплотить свои идеи в жизнь, кроме вооружённого бунта. Этот, конечно же, не укладывающийся в рамки «чистой» морали путь требовал и аморальных методов: шантажа, подкупа, грубой лести. И перед их применением Павел Пестель не остановился…

Пестель прекрасно понимал, что тактика революции не может заключаться лишь в слове «дерзай»: для её успеха нужна упорная и кропотливая работа. Он видел перед собой реальных противников — своих собственных военных начальников, от бригадного генерала до главнокомандующего 2-й армией включительно. Эти люди вполне нашли своё место в государственных структурах и не собирались изменять присяге ради воплощения в жизнь целей тайного общества. Для победы заговора требовалось добиться если не поддержки, то по крайней мере нейтралитета этих людей — и все старания Пестеля были в 1819-1825 годах направлены именно на это. Подготовка революции была для южного лидера профессиональной задачей, в то время как многие его соотечественники (как участники, так и просто сочувствовавшие тайному обществу) видели в ней лишь закономерное «торжество добродетели».

Именно эта сторона деятельности Пестеля предопределила его одиночество в среде политических дилетантов. И именно она интересует меня в данной статье.

* * *

Главная проблема, с которой исследователь неизбежно сталкивается, начиная изучать деятельность Пестеля по непосредственной подготовке революции, — скудость источников. Конечно, не все декабристы были посвящены в тайну отношений Пестеля с его непосредственными начальниками. Однако даже те из них, кто не мог не знать об этом — генерал-интендант 2-й армии и директор Южного общества А.П. Юшневский, генерал-майор С.Г. Волконский, подполковник С.И. Муравьев-Апостол — на следствии обходили молчанием этот вопрос. Надо заметить, что и само петербургское следствие по делу о тайных обществах мало интересовалось конспиративными связями Пестеля; следователей волновало прежде всего его участие в составлении различных «цареубийственных» планов.

Поэтому главной источниковой базой моей работы стали не показания декабристов на следствии, а разного рода официальные документы, в той или иной мере характеризующие служебную деятельность Пестеля в 1819-1825 годах. Особое место среди них занимают документы периода, когда Пестель командовал Вятским полком.

Архив Вятского полка, к сожалению, не сохранился. В настоящее время в Российском государственном военно-историческом архиве хранятся разрозненные документы, характеризующие историю этого полка. Самый важный из них — «Дело о исследовании г. дежурного генерала в Вятском пехотном полку по претензиям нижних чинов на полковника Пестеля» [13] — повествует о финансовой деятельности Пестеля в качестве полкового командира. Дополнительные сведения об этом содержит целый комплекс документов о частных долгах Пестеля в 1821-1825 годах [14].

Вятский полк входил в состав 1-й бригады 18-й пехотной дивизии 7-го пехотного корпуса, поэтому данные о характере взаимоотношений лидера заговора с командирами именно этих военных соединений представляют особый интерес. Важнейшим источником здесь являются письма к нему генерал-лейтенанта А.Я. Рудзевича — начальника штаба 2-й армии, а впоследствии (в 1819-1825 годах) командира 7-го пехотного корпуса [15]. Безусловно интересны и документы, проливающие свет на взаимоотношения Пестеля с дивизионным начальником генерал-лейтенантом князем А.В. Сибирским; существуют источники и для характеристики связей южного лидера с бригадным генералом П.А. Кладищевым [16]. Документы эти способны значительно конкретизировать наши представления о революционной тактике Пестеля в 1819-1825 годах.

Характер источника имеет и история Вятского пехотного полка, составленная военным историком Л. Плестерером [17]. Строго документальная, не ставящая своей целью обвинить или оправдать кого бы то ни было, она сохранила содержание множества интереснейших, но не дошедших до нас свидетельств. Некоторые любопытные факты, касающиеся деятельности Пестеля в полку, приведены в статье украинского историка В. Мияковского «Восстание Черниговского полка» [18].

В работе использованы также мемуары, личная переписка крупных военных чинов начала XIX века — все эти источники интересовали меня постольку, поскольку могли конкретизировать, уточнять сведения о военной службе П.И. Пестеля.

II. «Витгенштейнов адъютант»

С 1813 по 1821 год Павел Пестель служил адъютантом у генерала от кавалерии (впоследствии фельдмаршала) графа П.Х. Витгенштейна. Это — совершенно особый период в его жизни. Служба в штабе дала Пестелю многое: опыт администратора, обширные военно-теоретические знания, высокие связи. Поднимался по служебной лестнице Витгенштейн — и вместе с тем росло и значение Пестеля в его штабе. Всё большее число важных дел сосредотачивалось в руках любимого адъютанта престарелого генерала.

К 1818 году, когда Витгенштейн был назначен главнокомандующим 2-й Южной армией, в Петербурге уже знали, что Пестель «всё из него (т.е. Витгенштейна) делает» [19], и без участия «графского адъютанта» в штабе не принимается ни одного мало-мальски серьёзного решения. Высшие армейские чины, командиры дивизий и корпусов, вынуждены были искать заступничества влиятельного подполковника.

Пестель же прекрасно умел извлекать выгоды из своего положения — выгоды эти прежде всего касались дел тайного общества. И яркий пример тому — история с генералом Рудзевичем, одним из первых попавшим в поле деятельности Пестеля на Юге. По словам П.Д. Киселёва, будучи начальником штаба 2-й армии, Рудзевич находился у Пестеля «в точном подданстве» [20]; мнение это полностью подтверждается сохранившимися до наших дней письмами Рудзевича к адъютанту главнокомандующего.

«Для меня, — писал пожилой уже генерал-лейтенант 26-летнему подполковнику, — всегда приятны были письма ваши; но вы вздумали лишить меня сего удовольствия… Вам известны правила также мои, известно и то, кого я люблю и уважаю, то где бы он ни был, всегда одинаково к нему буду. И так не грешно ли вам, любезный Павлик, что вы начали забывать меня». Очевидно, «Павлик» не всегда считал нужным отвечать на послания генерал-лейтенанта, и поэтому в другом письме Рудзевич добавлял: «Человек по сердцу есть дело великое, а потому я также имею право требовать от вас, любезный Павел Иванович, не забывайте того, кто вам всею душею предан» [21].

С.Я. Штрайх, впервые в 1922 году опубликовавший выдержки из этих писем, был буквально шокирован их тоном. Пытаясь найти ему хоть какое-то рациональное, объяснение, историк утверждал: «Слишком подло было бы для Рудзевича, если бы все встречающиеся в его письмах к Пестелю похвалы по адресу последнего вызваны были угодничеством. Возможно, что в них были преувеличения, объясняемые манерой выражаться» [22].

Однако документы свидетельствуют о другом: постоянные «изъявления преданности» в письмах Рудзевича отнюдь не были простой фигурой речи. Славный герой 1812 года, прямодушный и храбрый воин, никогда не гнувший шеи перед власть имущими, он в конце 10-х годов оказался замешан в коррупции — и обстоятельства вынудили его обратиться за помощью именно к Пестелю.

В 1818 году во 2-й армии разразился громкий финансовый скандал, известный в историографии как «дело Жуковского» [23]. Статский советник Жуковский, армейский генерал-интендант, обвинил высшее начальство, в том числе Рудзевича, в огромных растратах. И хотя в ходе проверки оказалось, что Жуковский сам был не без греха, обвинения его во многом подтвердились.

1818-1819 годы стали для армии временем серьёзных кадровых перестановок. Под благовидным предлогом — «по состоянию здоровья» — был отправлен в отставку главнокомандующий армией Л.Л. Беннигсен (слишком активно, как установило следствие, пользовавшийся своим правом «располагать по усмотрению надобности всеми вверенными ему суммами» [24]), и его место занял Витгенштейн. Новым генерал-интендантом стал известный декабрист А.П. Юшневский. Рудзевича же перевели в корпусные командиры, а начальником штаба 2-й армии стал генерал-майор П.Д. Киселёв — главный следователь по «делу Жуковского».

Хотя Рудзевича не отставили от службы, его карьера в 1819-1825 годах постоянно висела на волоске — это видно из той части его писем к Пестелю, которая не вошла в публикацию Штрайха [25]. Из текста их видна также кровная заинтересованность генерала в дружбе с адъютантом Витгенштейна: Пестель, один из активных помощников Киселёва во время следствия [26], был единственным человеком, способным уверить главнокомандующего в том, что обвинения против генерал-лейтенанта были вызваны лишь «интригами и злобой» [27].

К сожалению, письма Пестеля к Рудзевичу не сохранились, но по тону посланий последнего ясно, что адъютант обещал опальному генералу своё покровительство и действительно помог ему. Однако сделал он это небескорыстно: в обмен на поддержку Рудзевич предоставил Пестелю немало сведений о коррупции в среде высшего армейского начальства. Многое генерал был вынужден рассказать и о себе лично.

Так, в письме от 10 ноября 1819 года он честно признаётся «милому Павлику» в том, что «всё знал, всё видел, что в штабе делается, но не имел власти или, лучше сказать, не хотел компрометировать ту власть, которой с полною доверенностию вверяется благосостояние даже и целого государства (имелся в виду генерал Л.Л. Беннигсен — О.К.)» [28]. В письме же от 30 ноября того же года, подробно повествуя о махинациях с казёнными подрядами, Рудзевич вскользь замечает: «…вот вся развязка…, которая удовлетворяет любопытство ваше» [29].

Ходу этим признаниям Пестель не дал. Однако письма Рудзевича хранил тщательно, не уничтожив их даже перед арестом. Ясно, что он, до самого конца просчитывавший возможности вооружённого выступления, всерьёз рассчитывал на помощь своего корпусного командира. Письма же эти могли стать страшным оружием против генерала — в том, конечно, случае, если бы Рудзевич отказался помогать заговорщикам.

Совершенно по-другому Пестель строил свои отношения с П.Д. Киселёвым. Назначенный в 1819 году начальником штаба 2-й армии именно за свою честность, генерал-майор имел в армии репутацию человека неподкупного. И в отношении его Пестель применил другую тактику: открывая Киселёву некоторые карты, он в то же время умело пользовался человеческими слабостями последнего.

Связи Киселёва с южными декабристами неоднократно становились объектом пристального внимания историков. По воспоминаниям декабриста Н.В. Басаргина, начальник штаба любил проводить вечера в кругу свободолюбиво настроенной штабной молодёжи и, «хотя был душею предан государю, которого считал своим благодетелем, но говорил всегда дельно, откровенно, соглашался в том, что многое надобно изменить в России, и с удовольствием слушал здравые, но нередко резкие суждения Пестеля» [30].

«Враг коварства и невежд», Киселёв многим заговорщикам казался союзником — не даром он был одним из кандидатов в состав временного правления, к которому должна была перейти власть после победы революции [31].

Однако сам Пестель никогда не обольщался относительно преданности Киселёва идее преобразований. По его мысли, военное восстание на Юге должно было начаться с ареста главнокомандующего и начальника его штаба — и предположение это «всегда входило яко подробность в общее начертание революции» [32]. Как показали дальнейшие события, скепсис Пестеля в отношении Киселёва был обоснован: в начале 1826 года именно он (совместно с генералом А.И. Чернышевым) разгромил Тульчинскую управу Южного общества.

Пестель прекрасно понимал, что союзника заговору в лице Киселёва он не найдёт. Однако, умело играя на неуёмном, прямо наполеоновском честолюбии генерала, он смог сделать его союзником себе лично.

Когда в 1819 году Киселёв стал начальником штаба 2-й армии, он уже хорошо представлял себе роль Пестеля в этом штабе. Однако у адъютанта Витгенштейна хватило ума и такта сразу же уйти с первых ролей — предоставив их честолюбивому генерал-майору. Уже в июне 1819 года Киселёв сообщал дежурному генералу Главного штаба А.А. Закревскому, что Пестель «ведёт себя отлично хорошо, … он весьма употребителен и от дела не удаляется» [33]. А в ноябре того же года начальник штаба писал в Петербург о том, что поведение «графского адъютанта», потерявшего всякое влияние в делах, «заслуживает воздаяния» [34].

Киселёву, безусловно, льстила «покорность» некогда могущественного штабного офицера, его готовность во всём оказать поддержку новому начальнику. Льстило ему и то, что, как ему казалось, у Пестеля нет от него никаких секретов: во время «тульчинских бесед» Пестель читал ему отрывки из «Русской Правды» и, возможно, намекал о существовании тайного общества.

«Воздаяние» за своё «смирение» Пестель получил довольно скоро. «Пестель такого свойства, — писал Киселёв Закревскому, — что всякое место займёт с пользою, жаль, что чин не позволяет, но дежурный ли генерал, начальник ли штаба в корпусе, везде собою принесёт пользу, ибо голова хорошая и усердия много» [35]. Начальник штаба, имевший обширные связи в обеих столицах, вхожий в кабинет к императору Александру, сделал всё, чтобы Пестель получил под свою команду реальную военную силу — пехотный полк. Без вмешательства Киселёва получить полк было для Пестеля неразрешимой задачей: император лично препятствовал его карьере.

Кроме того, приобретя твёрдую симпатию Киселёва, лидер заговора получил и возможность спокойно вести конспиративную деятельность, не опасаясь преследования со стороны военных властей. Когда летом 1825 года, реагируя на поступивший в штаб донос, Киселёв вынужден был послать в местечко Линцы — место квартирования штаба Вятского полка — своего соглядатая, то, видимо, сам Пестель тут же был поставлен об этом в известность. По крайней мере, уже осенью того же года южные декабристы точно знали, «что в Линцах есть от правительства шпион» [36]. По словам самого Киселёва, «шпион» этот, «кроме пустых донесений о жизни Пестеля», так ничего и не смог предоставить начальству [37].

Таким образом, принимая под свою команду Вятский полк, Пестель уже мог надеяться на нейтралитет к заговорщикам или на расположение к себе лично высших чинов 2-й армии — командира 7-го пехотного корпуса и начальника армейского штаба. Кроме того, лидер заговорщиков был точно уверен, что действенное сопротивление восстанию на Юге не сможет оказать и сам главнокомандующий: в 1820 году один из ближайших сподвижников Пестеля, князь А.П. Барятинский, принял в тайное общество сына фельдмаршала, 20-летнего поручика Л.П. Витгенштейна.

III. Командир Вятского полка

События, предшествовавшие назначению Пестеля полковым командиром, хорошо известны. Император Александр I трижды отклонял ходатайства о назначении Пестеля командиром полка. Причём в июне 1821 года Александр лично вычеркнул фамилию Пестеля из текста уже составленного высочайшего приказа — несмотря на данное Киселёву прямо противоположное обещание [38].

Ситуация переменилась лишь в ноябре 1821 года — после того, как Пестель смог заслужить благосклонность императора толковым донесением о греческом восстании; донесение это было составлено по результатам его разведовательной деятельности в Бессарабии [39]. Приказом от 1 ноября 1821 года Пестель был произведён в полковники, а через 4 дня получил под свою команду Вятский пехотный полк [40].

На этой должности Пестель пробыл немногим более 4-х лет: 20 января 1826 года он, в ряду других замешанных в антиправительственном заговоре командиров, был от командования Вятским полком отстранён [41].

Размышляя о Пестеле — полковом командире, известный военный историк начала XX века А.А. Керсновский называл его «негодяем» и «изувером-доктринёром», «запарывавшим своих солдат» [42]. Резкость оценки Керсновского в данном случае объясняется давней историографической традицией: согласно ей, Пестель жестоко избивал солдат перед «высочайшими» смотрами, «чтобы научить их ненавидеть начальство».

Традиция эта восходит к показаниям капитана Вятского полка, известного доносчика Аркадия Майбороды, воспроизведённым в «Донесении» Следственной комиссии: «…полковник Пестель то ласкал рядовых, то вдруг, когда ожидали покойного императора в армию, подвергал их жестоким и, вероятно, незаслуженным наказаниям. „Пусть думают, говорил, — что не мы, а высшее начальство и сам государь причиною излишней строгости“» [43].

Между тем знакомство с материалами полкового архива подобный взгляд на Пестеля опровергает. В отношении солдат он вовсе не был «изувером-доктринёром»: «Телесное наказание должно быть употреблено в одних случаях самой крайности, — гласил его приказ по полку, отданный 7 октября 1822 года, — когда все прочие средства истощены и оказались истинно совершенно недостаточными. За непонятливость наказывать есть грех и безрассудность. Ленивый же и упрямый пеняет на себя одного, если побоям подлежать будет» [44].

Однако, как явствует из этого же текста, и филантропом в отношении солдат Пестель не был тоже. Именно присутствие телесных наказаний резко отличало Вятский полк практически ото всех других воинских частей, которыми командовали декабристы. Безусловный противник всякой революционной агитации среди нижних чинов, он считал, что «солдат всегда должен быть безгласен и совершенно безгласен, исключая того случая, когда на инспекторском смотре его начальники опрашивают о претензиях» [45].

Солдат, по его мнению, должен был последовать за своим командиром беспрекословно, не спрашивая, зачем и куда его ведут — и палки в Вятском полку призваны были создать атмосферу безусловного подчинения приказам командира. Обильное их использование, никак не связанное с «высочайшими» смотрами, подкреплялось и целым рядом других дисциплинарных мер.

Так, первое, что сделал Пестель, приняв полк, — он перетасовал солдат в ротах и батальонах: «Все должностные нижние чины, мало-мальски не удовлетворявшие своему назначению, были смещены и заменены другими, более подходящими. Последовали … и переводы нижних чинов; многие неспособные и малоумеющие были переведены во 2-ой батальон (резервный — О.К.), из которого в 1-ый и 3-ий батальоны переводились хорошие по фронту нижние чины» — и такие переводы впоследствии практиковались неоднократно» [46]. Перетасовка солдат преследовала не столько фрунтовые, сколько дисциплинарные цели: таким образом рвались старые связи, солдаты оказывались в новом для себя коллективе, под начальством нового офицера.

Приказом по полку от 23 июня 1822 года были созданы специальные сыскные команды — для поиска многочисленных дезертиров. Поощрял полковник и доносительство: за поимку каждого беглеца была назначена награда в один рубль [47]. А 2 декабря того же года Пестель велел отослать от полка всех женщин, состоящих в незаконной связи с нижними чинами [48] — видимо, их присутствие казалось командиру важным фактором расстройства дисциплины.

Впрочем, солдаты Вятского полка знали: если их «радение к службе» будет замечено командиром, их ожидает награда. «Полное будет обращено внимание на труды каждого, и каждому по его трудам и будет воздано справедливое воздаяние» [49] — читаем мы в приказе по полку от 29 сентября 1822 года. И действительно, для поощрения нижних чинов Пестель не жалел ни своих, ни казённых денег. Особо отличившиеся могли рассчитывать на и на «досрочное» производство в фельдфебели и унтер-офицеры.

Для того, чтобы полк был готов участвовать в будущей революции, солдаты должны были быть хорошо обучены военному делу. Вятский же полк до Пестеля считался одним из самых слабых во всей армии по строевой выучке. Поэтому очень много сил Пестель отдал «шагистике»: его приказы по полку полны замечаний о порядке стрельбы и построении ротных шеренг, состоянии амуниции и обучении музыкантов.

В своём стремлении довести полк до желаемого совершенства командир вятцев не стеснялся даже брать уроки у генерал-майора С.Ф.Желтухина — известного всей России фрунтовика и палочника, изобретателя учебного «желтухинского» шага. В армии генерал был знаменит фразой, сказанной им «при поступлении рекрут» в командуемый им лейб-гвардии Гренадерский полк и обращённой к ротным командирам: «Вот вам три человека, сделайте из них одного ефрейтора» [50].

Желтухин, по просьбе полковника, лично осматривал Вятский полк, давал «чистосердечные» советы по полковому управлению. Пестель, видимо, был действительно благодарен ему за помощь — и, как явствует из сохранившейся части писем к нему Желтухина, между ними установились дружеские отношения. Так, в письме от 21 января 1823 года генерал-майор уверял полковника, что любит его «душевно, не так, как любят в нынешнем веку, а как уроженец и шляхтич вольный».

С.Я. Штрайх, опубликовавший этот отрывок в журнале «Былое», имел достаточно оснований считать лидера декабристов «учеником Желтухина» в фрунтовой науке — и хорошим, благодарным, любимым учеником [51].

Усилия Пестеля не пропали даром; в октябре 1824 года на Высочайшем смотре Вятский полк оказался одним из лучших — и его командир получил от императора три тысячи десятин земли [52].

Отношения Пестеля с офицерами Вятского полка немногим отличались от его взаимоотношений с солдатами. Точно так же, как и нижних чинов, Пестель постоянно перетасовывал офицеров — ротных командиров [53]. К концу 1825 года в ротах вообще не осталось ни одного «своего» командира: большинство из них были переведены в другие полки или вовсе оказались в отставке, а на их место были приглашены новые. К подбору кадров Пестель подходил очень серьёзно: каждый офицер, служивший в полку, должен был быть обязан своей карьерой лично ему.

Конечно, такая политика многим из подчинённых Пестеля не нравилась. Однако он не принимал никаких советов от офицеров: протестовавшие становились первыми кандидатами на удаление из полка. В этом смысле весьма интересна история с неким майором Гноевым — видимо, в 1822-1823 годах именно он возглавлял офицерскую оппозицию новому командиру.

В первом же своём письме к Киселёву, написанном после прибытия к полку, полковник утверждал: «Майор Гноевой большой болтун… Я был бы очарован, если бы вы перевели его в один из полков 6-го корпуса… Гноевой командует плохо, очень плохо, и делает ошибки на каждом шагу» [54]. Начальник штаба, знавший Гноевого как хорошего офицера, отказался это сделать — но Пестель оказался человеком настойчивым. Просьбы убрать майора — по определению Пестеля, «плоского интригана» — из письма в письмо делаются всё категоричнее и, наконец, превращаются в обвинение в «политической неблагонадёжности»: «…он (Гноевой — О.К.) даже опасен для действительной службы, так как он всё время критикует… Если бы он был более образованным и просвещённым, я счёл бы его за карбонария» [55].

В конце концов Пестель добился своего: в марте 1823 года майор Гноевой был переведён в другой полк. Другие офицеры, державшие его сторону, получили отставку — и этим обстоятельством полковник остался очень доволен. «Союз» офицеров против командира был уничтожен, и Пестеля смущало только то, что «оставшихся больше, чем следовало бы». «Я желал бы нового массового увольнения» [56], — признавался он в письме к Киселёву.

Переведённый в 1824 году в Вятский полк член тайного общества майор Н.И. Лорер был очень удивлён такими порядками, которые он там застал. Будучи личным секретарём Пестеля по делам общества, он мог позволить себе критику в адрес своего патрона и не стеснялся открыто не соглашаться с пестелевской «системой командования полком». Он утверждал, что солдаты «не знают и не любят» командира, а офицеры просто боятся его [57]. Судя по мемуарам Лорера, Пестель не рассердился на честного майора: его слова он просто пропустил мимо ушей. Конечно, полковник прекрасно знал, что действительность была совсем не такой, как её представлял себе мало искушённый в делах военного управления Лорер.

В 1826 году, после ареста Пестеля, за полком было установлено особое секретное наблюдение, и многочисленные агенты в один голос доносили начальству о том, что «все нижние чины и офицеры непременно жалеют Пестеля, бывшего их командира, говоря, что им хорошо с ним было, да и ещё чего-то лучшего ожидали» [58]. Применённая Пестелем «система командования полком» сделала своё дело: Вятский полк к концу 1825 года представлял собой прекрасно обученную, сплочённую вокруг командира военную единицу.

Лидер заговора не зря рассчитывал на свой полк в качестве ударной силы будущей революции. Практически никто из его подчинённых (за исключением трёх офицеров) и не подозревал о тайном обществе. Даже после казни Пестеля нижние чины полка были уверены: полковник собирался с их помощью «резать» окрестных «жидов», но не успел — и погиб [59]. Политика «кнута и пряника», атмосфера личной зависимости подчинённых от командира дала плоды: за Пестелем все они — и солдаты, и офицеры — готовы были пойти беспрекословно.

И когда новый командир, подполковник Е.И. Толпыго, попытался вытравить в полку «дух Пестеля», то против него сразу же сложилась объединённая солдатско-офицерская оппозиция. «Все вообще офицеры и нижние чины ужасно не терпят нового командира, — доносил правительственный агент, ругают его за глаза, называя глупым, дураком, грубияном и иными словами» [60]. А штабс-капитан Горлов, стараниями Пестеля переведённый в Вятский полк и получивший престижную и хлебную должность полкового казначея, не стеснялся даже вслух говорить о том, что «прежде из него (т.е. подполковника Толпыго — О.К.) душа выйдет, нежели из нас дух Пестеля» [61].

IV. Как делались деньги

«Хорошенько обманывать есть искусство, которое частым только в нём упражнением достигается». П.И. Пестель. <«Записка о совестной сумме»> [62].

Вопрос о том, из каких средств оплачивать будущую революцию, волновал декабристов ещё со времён Союза Благоденствия. Так, генерал-майор Михаил Орлов предлагал завести фальшивомонетный станок; идея эта была с негодованием отвергнута. Вообще же в среде декабристов бытовали две прямо противоположные точки зрения на, так сказать, «источник финансирования» их предприятия. Одна, более «прагматическая», оправдывала использование в революционных целях казённых средств: например, подпоручик Полтавского полка М.П. Бестужев-Рюмин предлагал воспользоваться казёнными ящиками полков. «Я чужой собственности не касался и не коснусь» [63], — с негодованием возражал ему командир Полтавского полка, полковник В.К. Тизенгаузен.

Тизенгаузен был сторонником другой точки зрения, «идеалистической»: он предлагал во имя будущей революции сделать складчину среди членов тайного общества. «Я же для такого благого дела, каково освобождение отечества, пожертвую всем, что имею, ежели бы и до того дошло, чтоб продавать женины платья» [64], — говорил он.

В этих жарких спорах голос Пестеля практически не был слышен. Втайне от товарищей по заговору он реально занимался приобретением денег для «общего дела». Основным источником для этого полковник избрал именно солдатские — казённые и артельные — суммы.

Однако прежде чем углубиться в махинации с полковыми деньгами, Пестель попытался получить нужную ему сумму относительно безопасным путём: он потребовал деньги от своего предшественника по командованию полком.

До Пестеля Вятским полком командовал полковник Павел Евграфович Кромин — слабый и безвольный офицер, пользовавшийся в армии дурной репутацией. Кромин, однако, имел весьма высоких покровителей: в 1810–1815 годах он служил адъютантом у московского генерал-губернатора Ростопчина и у военного министра Барклая де Толли [65].

У Пестеля со своим предшественником были особые счёты: в самом начале 1821 года по личному приказу императора именно Кромин получил предназначавшийся Вятский полк. А несколько месяцев спустя, когда уже в полной мере обнаружилась его неспособность к должности полкового командира, Александр I лично вычеркнул из текста Высочайшего приказа «артикул», касающийся его замены на Пестеля [66]. И первое, что сделал Пестель, всё-таки получив полк, — он обвинил Кромина в финансовой нечистоплотности.

«Кромин за весь этот год только ограбил полк, — писал он начальнику штаба 2-й армии генералу П.Д. Киселёву. — Он положил себе в карман более 30 000 рублей и ничего не сделал, решительно ничего» [67]. Это утверждение Пестеля дало повод нескольким поколениям историков рассуждать о том, что, приняв команду над вятцами, лидер заговора обнаружил в полку «вопиющие беззакония» [68].

Однако документы подобную точку зрения опровергают. Кромин не был растратчиком — по крайней мере, в таких размерах, о которых Пестель сообщал Киселёву.

Составляя это письмо, Пестель всё прекрасно рассчитал. Киселёв искренне симпатизировал ему и не любил Кромина. В 1821 году, комментируя назначение Кромина в обход адъютанта Витгенштейна, он писал Закревскому: «Зачем отказали Пестелю?.. Зачем назначили Кромина, которого нигде иметь не желали?» [69]

Конечно, этого письма Пестель не читал, но зато хорошо знал, что о назначении именно его командиром Вятского полка Киселёв лично просил императора, и нарушение Александром своего обещания сделать это больно ударило по честолюбию начальника штаба 2-й армии [70].

Кроме того, у Киселёва в армии была устойчивая репутация «борца с коррупцией», и Пестель надеялся, что его предрасположенность к выявлению нечистых на руку командиров поможет получить с Кромина искомые деньги.

Для окончания счетов со своим предшественником Пестель потребовал посредников — и главным из них, по его мнению, должен был стать командир 1-й бригады 19-й пехотной дивизии генерал-майор Сергей Волконский — его подчинённый по тайному обществу [71].

Сергей Григорьевич Волконский был, безусловно, храбрым и честным генералом. Однако в тех случаях, когда перед ним стоял выбор между обязанностями службы и долгом заговорщика, он всегда выбирал второе. Так, для того, чтобы иметь доступ к секретным документам по делу М.Ф. Орлова, он не остановился даже перед изготовлением поддельной печати полевого аудиториата [72]. Естественно, он подтвердил бы любые «претензии» своего неформального лидера.

Однако Пестель в данном случае явно переоценил своё влияние: вместо Волконского в Вятский полк был прислан непосредственный начальник вятцев, командир 1-й бригады 18-й пехотной дивизии генерал-майор М.А. Менгден [73].

Сведений о том, каким было заключение Менгдена, мы не имеем. Однако очевидно, что сумма долга Кромина оказалась на несколько порядков меньше, чем писал Пестель. И Киселёв, несмотря на всю свою симпатию к Пестелю, не стал заводить против Кромина формальное следствие — за неимением доказательств его растрат [74]. По ведомостям 1826 года бывший командир оставался должен своему полку всего 1900 рублей [75].

Убедившись, что со своего предшественника ему многого получить не удастся, Пестель оставил эти попытки — и занялся собственными денежными операциями.

4 января 1826 года капитан Вятского пехотного полка Аркадий Иванович Майборода отправил члену Следственной комиссии для изыскания о злоумышленных обществах, генерал-адъютанту А.И. Чернышеву, рапорт, состоящий из семи пунктов. Первый пункт конкретизировал его предыдущие показания о тайном обществе, остальные шесть обвиняли бывшего командира вятцев в служебных преступлениях [76].

Сообщая следствию эти сведения, Майборода, естественно, хотел придать больше веса своему главному доносу — о тайном обществе. Но в данном случае капитан поступил неосторожно: он не знал всех тонкостей финансовых операций Пестеля, а кроме того, о многом был вынужден умолчать, чтобы не запутаться самому. В результате пять из шести пунктов его нового рапорта оказались, как было установлено впоследствии, чистым вымыслом.

Однако этот донос Майбороды имел важные последствия. Начальник Главного штаба барон Дибич препроводил в Тульчин, в штаб 2-й армии, как донесение капитана, так и объяснения Пестеля по этому поводу [77], и далее следствие по финансовому состоянию Вятского полка велось уже на Юге [78]. Разбирательство это тянулось очень долго: начавшись в феврале 1826 года, оно более чем на год пережило главного обвиняемого, и завершилось лишь в апреле 1827 года. Вели это дело командир 1-й бригады 18-й пехотной дивизии генерал-майор П.А. Кладищев и дежурный генерал 2-й армии генерал-майор И.И. Байков.

А в конце того же 1827 года фамилия Пестеля в связи с денежными злоупотреблениями всплыла вновь — на этот раз в связи с ревизией деятельности Киевской губернской администрации. Вятский полк был расквартирован в Киевской губернии, и речь шла о взятках, которые командир полка давал секретарю киевского гражданского губернатора, известному в губернии лихоимцу П.А. Жандру. Взамен Пестель получал возможность незаконных операций с казёнными земскими средствами [79].

Оба эти следственных дела рисуют нам облик лидера Южного общества с совершенно неожиданной стороны. Впечатляет не сам факт денежных претензий полка к своему командиру — подобные претензии были обычным делом при смене полкового начальства. Впечатляет сумма, которой недосчитался Вятский полк после замены Пестеля: по самым приблизительным подсчётам, она составляла около 60 тысяч рублей ассигнациями [80] — по тем временам это были огромные деньги.

Сразу оговорюсь: полковник Пестель никогда не был банальным расхитителем казённых средств. Хорошо известно, что он нередко жертвовал для полка и собственные деньги. Так, его приказ по полку от 7 ноября 1822 года гласил: «От суммы, предназначенной для винной и мясной порции … осталось 3,760 рублей, в каковой сумме начальство не требует никакого отчёта. Получено ещё 1,080 рублей процентных денег из ломбарда … Сие составляет всего 4,840 рублей, к коим, сверх того, прибавляю я ещё собственных своих 60 рублей для круглого счёта; почему общий сей итог и будет 4,900 рублей.

Стараясь всеми мерами содействовать к лучшему устройству солдатской собственности, предписываю г.г. ротным командирам записать сии деньги в ротные экономические книги в приход» [81].

Архивные документы дают возможность сделать другой вывод: Пестель не делал различия между собственными и полковыми суммами. А поскольку полковые суммы были на несколько порядков больше его собственных, то и «расход» по полку оказался на несколько порядков выше «прихода». Нужды заговора, как показало время, требовали больших затрат.

Финансовая деятельность Пестеля в полку была практически бесконтрольной. Созданный в 1811 специальный орган — Государственный контроль — был не в состоянии проверить отчётность каждой военной части [82]. Командир же 18-й пехотной дивизии, имевший право финансовой ревизии в полках, по ряду причин (о которых речь ниже) вовсе не был заинтересован в разоблачении командира вятцев. Естественно, не требовал отчёта от Пестеля и армейский генерал-интендант А.П. Юшневский.

В армии ещё со времён Петра I существовал и так называемый «внутренний», офицерский контроль за финансовой деятельностью полкового начальства. Однако, как уже говорилось, к середине 1823 года офицерский состав Вятского полка был почти полностью обновлён, и вновь принятые на службу офицеры, считавшие Пестеля своим личным благодетелем, не являлись для него серьёзной помехой.

Согласно архивным документам, все финансовые «предприятия» Пестеля делились на две части: внешние, проведённые с участием посторонних лиц и организаций, и внутренние, касавшиеся только Вятского полка.

И основными здесь, конечно, были операции внешние: они способны были принести полковому командиру наибольший доход. Операции эти были однотипными: используя свои связи, не останавливаясь перед дачей взяток, Пестель по два раза получал от казны средства на одни и те же расходы — на амуничное, ремонтное и иное хозяйственное довольствие полка.

Первый выявленный следствием случай такого рода относится к маю 1823 года. Тогда командиру вятцев было выдано из Киевской казённой палаты 4915 рублей — «за купленные им материалы для сооружения в м. Линцы экзерциц-гауза, склада и конюшен для полковых лошадей». А несколько месяцев спустя — 6 сентября 1824 года — на те же нужды Пестель снова получил внушительную сумму: 3218 руб. 50 коп. [83]. Естественно, что не все вырученные деньги достались полковнику: 1000 рублей ему пришлось отдать секретарю киевского губернатора Жандру в качестве взятки.

Второй случай подобного рода, ставший известным благодаря работе комиссии Кладищева и Байкова, относится к 1825 году. В этой новой ситуации Пестель учёл не только субъективный фактор алчности государственных чиновников, но и объективную неразбериху в системе армейского довольствования.

Согласно принятому в 1815 году «Учреждению для управления большой действующей армией», пехотные армейские корпуса были прикреплены к определенным — ближайшим к местам их дислокации — комиссариатским комиссиям и только из этих комиссий обязаны были получать солдатскую амуницию и деньги на её приобретение. Отношения армейских соединений с такими комиссиями регулировались Высочайшими указами: последний перед назначением Пестеля на должность командира полка такой указ датирован декабрём 1817 года [84]. Согласно ему, входивший тогда в состав 22-й пехотной дивизии Вятский полк должен был получать средства из расположенной в г. Балте Балтской комиссариатской комиссии.

Однако два года спустя произошло крупное переформирование и передислокация воинских частей, и Вятский полк оказался уже в составе 18-й пехотной дивизии. Закон же, как это нередко случалось в России, изменить забыли: хозяйственное довольствование полка стало производиться как из Балтской, так и из Московской комиссии. Это привело к страшной путанице и, благодаря отсутствию контроля, создало широкое поле для всякого рода махинаций.

Согласно материалам расследования по Вятскому полку, «отпущенные Комиссией Московского Комиссариатского депо амуничных и в ремонт (ремонтных — О.К.) за 1825 г. 6000 руб.» были выданы полку незаконно, «потому что на таковую потребность на тот год отпустила и Балтская комиссия». Естественно, что двойной «отпуск» одной и той же суммы не был зафиксирован в полковых документах: «…по выправке в полковых делах оказывается, что от полка на те деньги требования не было» [85].

Та же Балтская Комиссия отпустила полку в 1825 году «несвоевременно и по её произволу» 5000 руб. — «в счёт жалованья» полковым чинам [86]. Выплата произошла на несколько месяцев раньше установленного законом срока, и у следователей не осталось сомнений в том, что «произвол» этот был лишь частью финансовой операции, подобной двум предыдущим. Если бы полковник Пестель не был арестован в середине декабря 1825 года, в срок жалованье было бы выдано снова. Тогда, по мнению следователей, эти деньги остались бы вне поля зрения «инспектора, осматривающего полк» [87].

Только благодаря этим трём однотипным операциям — 1823 и 1825 годов — на нужды заговора Пестель получил «чистыми» 14 218 руб. 50 коп.

Однако подобной — внешней — схемой добывания денег полковник не ограничился. Полк сам по себе был крупной армейской финансовой единицей и способен был дать многое своему командиру. И этими внутренними резервами Пестель тоже сумел в полной мере воспользоваться.

Собственно, подобные действия — стань они известны в самом полку — не оказались бы ни для кого неожиданностью. Армия была привычна ко всякого рода «пользованию разными экономиями и остатками» — это вполне находило себе объяснение в «нищенском содержании офицеров, малом обеспечении их в старости и, самое главное, в полной неуверенности в завтрашний день (sic!)» [88], считает замечательный знаток темы Л. Плестерер.

По количеству хищений Вятский полк в конце 1810-х годов занимал одно из первых мест, что, по словам того же Плестерера, являлось «последствием десятилетнего пребывания … полка в военных походах» [89].

Действия Пестеля были подобны действиям нескольких его предшественников — с одной, правда, оговоркой. Те, кто командовал полком до него, деньги использовали для собственных «нужд», и поэтому принимали на себя негласное обязательство делиться вырученными суммами с ротными командирами. Пестель же, добывавший средства для «общего дела», видимо, считал себя свободным от подобных обязательств — и решительно замкнул на себя всю финансовую систему полка.

Как уже говорилось, летом 1822 года, через полгода после вступления в должность, полковник провёл свою первую — беспрецедентную по тому времени — перетасовку командиров рот. Из двенадцати таких командиров один был вовсе отрешён от командования, один остался при своей роте, а десять других получили приказ «поменяться» ротами и «сдать дела» друг другу [90].

При этом все командиры подписали акт следующего содержания:

«Мы, нижеподписавшиеся, ротные командиры Вятского пехотного полка, свидетельствуем, что все счета между ротами, нами командуемыми, совершенно окончены по 1-е августа сего 1822-го года и как мы, так и нижние чины наших рот никакие не имеем претензии на другие роты…, а если впоследствии какие-нибудь откроются претензии или недоконченные расчёты, то мы обязуемся оные уже сами удовлетворить» [91].

Впоследствии подобные перетасовки, а также многочисленные увольнения ротных и батальонных командиров проводились постоянно, и они дали свои результаты. Все финансы перешли под непосредственный контроль Пестеля, хищения на ротном уровне почти прекратились [92]. Естественно, что у командира полка появилась большая свобода для маневра.

И в этом смысле весьма показательна история с солдатскими крагами — первый и единственный подтвердившийся пункт финансовых обвинений Аркадия Майбороды. В уже упоминавшемся доносе на имя А.И. Чернышева он писал: «Оба действующих баталиона не получили кожаных краг по сроку мундиров 823-го года, за которые полковник Пестель принял от комиссариата деньгами за каждую пару с лишком по 2 руб. 50 коп., нижним же чинам выдал по 40 коп. за пару, а некоторых рот и того ещё менее» [93]. Иными словами, каждый солдат Вятского полка должен был получить от командира два с половиной рубля на новые краги, получил же — лишь по 40 копеек. Остальные 2 рубля 10 копеек полковник оставил у себя.

Пестелю предъявили показания Майбороды 7 февраля 1826 года — шёл уже второй месяц его заключения в Алексеевском равелине Петропавловской крепости. Рассказавший к тому времени слишком много и о себе самом, и о своих товарищах по обществу, в данном случае он оправдывался отчаянно: видимо, перспектива потерять в глазах следователей честное имя пугала его больше, чем сама смерть. Касаясь истории с крагами, он утверждал, что солдаты сами просили его не покупать новые краги, а выдать некоторую сумму денег «за переноску» старых, и что вырученная сумма составила «позволительную економию», без которой «известно самому начальству, что нельзя содержать полки в отличном состоянии» [94].

Однако доводы Пестеля не были приняты во внимание: следствие на Юге установило, что в данном случае правду говорил Майборода. Выяснилось, что не сами солдаты пожелали продать свои старые крали, но их заставили сделать это ротные командиры — естественно, по приказанию полковника. При этом нижние чины «довольствовались» суммой от 30 до 40 копеек на человека, в то время как Пестель действительно «получил из комиссии Балтского комиссариатского депо … деньгами за каждую пару по 2 р. 55 коп.» [95]. Эта «позволительная економия», не зафиксированная ни в одной из ротных экономических книг, составила, по подсчётам следователей, 3585 руб. 80 коп. [96]

«Касаться собственности солдатской, да ещё без их согласия, полковник Пестель не имел никаких прав, — а потому оправдание его по сему предмету не может иметь место, и нижних чинов безпрекословно следует удовлетворить не отпущенными за краги деньгами» [97] — таков был общий вывод следствия.

Приняв полк, Пестель начал решительную борьбу с взаимными денежными «претензиями» солдат и офицеров. Он строжайше запретил солдатам давать офицерам деньги взаймы [98]. Кроме того, он лично стал контролировать все вычеты из солдатского жалованья: об этих вычетах ему предоставлялись специальные ведомости [99].

Однако сам он вовсе не считал себя обязанным следовать собственным приказам. Правда, он не брал у солдат взаймы, однако, согласно материалам того же следствия, имел обыкновение удерживать у себя как солдатские, так и офицерские деньги. Естественно, не давая при этом никаких объяснений своим подчинённым.

Так, например, генерал Байков рапортовал в штаб армии о том, что «3-ей мушкетерской роты фельдфебель Павлов» объявил ему о «неполучении 634 <рублей>, которые ему должны были выбывшие из полку офицеры, и деньги те у офицеров удержаны»; точно такую же «претензию» на своего командира — в размере 290 рублей — заявил и рядовой той же роты Прокофьев [100]; 60 рублей, «вычтенных с вышедшего в киевский гарнизон подпоручика Середенки, которые взяты полковником Пестелем» [101], потребовал — и в конце концов получил — унтер-офицер Швачка.

4000 рублей полковник забрал «из вычтенных за офицерские чины и разным чинам вычтенных при жалованьи долгов для уплаты по принадлежности» [102]. 195 рублей жалованья должен был получить переведённый из Ямбургского уланского полка поручик Кострицкий. Поручик, однако, в Вятский полк не прибыл — но деньги эти возвращены не были [103].

* * *