Глава XI

Санкт-Петербург, Петропавловская крепость, 1826 г.

Желтый кленовый лист высох и стал таким хрупким, что Кондратий Рылеев боялся лишний раз взять его в руки. Было ясно, что он рассыплется в пыль от любого неосторожного движения. Ночью поэт клал его на пол в угол камеры, днем иногда осторожно переносил на одеяло, но стихи сочинял все реже. Все, что ему хотелось написать, он уже создал в своем воображении и теперь даже не особо жалел о том, что у этих стихов никогда не будет ни одного читателя. Он, пожалуй, и не хотел, чтобы их прочитали другие люди — хоть его друзья и родные, хоть совершенно незнакомые. В них было слишком много личного, и они, как теперь очень хорошо понимал Рылеев, не пришлись бы по душе никому из его близких.

Первые стихотворения, созданные им в камере при помощи листа, были похожи на то, что Рылеев писал раньше, на свободе. Он мысленно обращался к своим друзьям, к тем, кто сидел в соседних камерах Петропавловской крепости, и призывал их не падать духом и быть сильными, стойко держаться во время допросов и не отказываться от своих убеждений. Потом ему все чаще стали вспоминаться убитые во время бунта соратники, и он начал сочинять стихи о них. Но эти произведения были уже совсем иными. В них звучало не только восхищение смелостью погибших товарищей, не только обещание всегда помнить о принесенной ими жертве, но и другие чувства, сперва даже не до конца понятные Кондратию Федоровичу. Поначалу ему казалось, что это просто скорбь по ним, но, сочинив несколько стихов об их героических смертях, он, наконец, разобрался в своих чувствах, и ему стало ясно: к этой скорби примешивалась еще и вина перед ними. Его собственная вина в их гибели.

Следующие стихотворения полились из Рылеева рекой. Он то пытался оправдываться перед жертвами выступления «Северного общества», то просил у них прощения, то доказывал самому себе, что ни о каком прощении теперь не может быть и речи. Эти стихи давались ему тяжело и вряд ли были хороши с точки зрения правил словесности, но он продолжал мысленно записывать на кленовом листе все новые и новые строки, а потом так же мысленно зачеркивать их и заменять слабые и неудачные строфы новыми, более сильными и более правдивыми. Постепенно стихи, как ему казалось, становились все лучше, но и чувство вины перед всеми, кого не стало в день восстания и кто теперь сидел в камерах по соседству с Кондратием, росло с каждым новым произведением, с каждой удачной рифмой. И в конце концов он создал самое лучшее, безупречное стихотворение, в котором полностью признавал свою вину во всех случившихся в тот день смертях.

После этого Рылеев сочинил еще несколько других стихотворений, посвященных разным «мирным» предметам, лирических и даже романтических, но все это было уже несерьезным баловством, и он прекрасно понимал, что настоящей поэзией эти последние его произведения не являются. Все самые главные стихи в своей жизни он уже написал, а то, что было после них, сочинялось просто по привычке, из-за того, что Кондратий не мог сразу остановиться. Но к этим последним стихам он уже относился как к посредственным и не имеющим для него никакой важности и поэтому даже не пытался их запомнить. Зато самые главные свои произведения ему даже не пришлось специально заучивать наизусть — они сразу же, как только он придумывал для них последние строчки, намертво въедались в его память, и если бы его попросили, он мог бы прочитать их в любой момент. Правда, просить его об этом было некому. Никто не знал о том, что он сочинял в камере стихи…

В конце концов наступил день, когда в голову Рылееву не пришло ни строчки — желание сочинять полностью сошло на нет. Он все-таки попробовал взять в руки служивший ему верой и правдой кленовый лист, но тот, словно специально дождавшись той минуты, когда он станет ненужным поэту, тихо хрустнул в его ладонях и неслышно осыпался на пол множеством мелких сухих кусочков, которые мгновенно смешались с толстым слоем сырой пыли. В камере было темно, и Кондратию Федоровичу показалось, что они просто исчезли, так и не долетев до пола. Он глубоко вздохнул, закашлялся в затхлом тюремном воздухе и снова уселся на свою кровать. Все закончилось, больше он не смог бы сочинить ни строчки. Больше ему вообще нечего было делать на этом свете.

Какое-то время он сидел, не двигаясь и глядя в одну точку. Ему казалось, что прошло очень много времени, чуть ли не весь день, но когда он перевел взгляд на зарешеченное окошко, то обнаружил, что за ним стало лишь немного светлее, а значит, прошел в лучшем случае час. Впереди был длинный день, который надо было чем-то занять, но Рылеев понятия не имел, как еще он может убить время, находясь в камере. Ему не хотелось не только сочинять стихи, но даже просто думать о чем-нибудь, будь то воспоминания о прошлом или мечты о свободе.

«А до вечера еще двенадцать или даже больше часов! — с ужасом думал Кондратий. — Да еще ночью я наверняка долго не смогу заснуть. А потом будет еще много других дней, таких же пустых, таких же бесконечных!» Охватившая его при этих мыслях тоска была столь сильной, что Рылеев, не выдержав, вскочил с койки и принялся быстро расхаживать по камере туда и обратно, надеясь, что это придаст его ожиданию вечера хоть какое-то разнообразие. Но ходьба быстро ему надоела, а кроме того, он почувствовал сильную усталость, словно все это время не сидел неподвижно, а делал какую-то тяжелую работу. Пришлось снова сесть и больше уже не вставать с койки до самого вечера. Так Рылеев и просидел без единого движения до того момента, как ему принесли ужин. Узник поел и снова занял прежнее положение на койке.

Голубое небо за крошечным окошком слегка посерело — наступила летняя, почти такая же светлая, как день, петербургская ночь, но в камере все же стало довольно темно. Кондратий лег на бок и даже не стал накрываться одеялом — ему вдруг стало лень шевелиться даже ради такого простого дела. Больше он не беспокоился из-за того, что ему нечем будет заняться все последующие дни. Наоборот, теперь он с тоской думал о том, что его могут выгнать из камеры на прогулку или повести на очередной допрос. Мысль о том, чтобы вставать и куда-то идти, стала вдруг пугать его еще сильнее, чем до этого перспектива безвылазного сидения в камере.

Он пытался заснуть, но ему не удалось и это. Лишь на некоторое время Рылеев слегка задремал, однако вскоре его глаза снова открылись, и он понял, что забыться сном в эту ночь ему уже не суждено. Небо за окошком опять стало светлее — наступало утро. Впрочем, Кондратий вспомнил, что за пределами его камеры было лето, а значит, рассвет начинался очень рано, и еще хотя бы три или четыре часа никто не должен был его побеспокоить. А это было не так уж мало!

Рылеев закрыл глаза и приготовился еще долго валяться на койке, не двигаясь и ни о чем не думая. Сколько ему удалось так пролежать, прежде чем в замке камеры заворочался ключ, он не понял — чувство времени изменило узнику окончательно. Но небо было все таким же сумеречным и стало лишь еще немного светлее, из чего Кондратий заключил, что лежал он так недолго. И для чего он понадобился надзирателям в такую рань?

— Выходите, и побыстрее! — скомандовал вошедший в камеру надзиратель и положил на койку отобранный у него после заключения в крепость мундир. Рылеев медленно сел и, с трудом заставляя себя двигаться не слишком лениво, чтобы не вызвать недовольства стражника, принялся натягивать сапоги. Он уже догадывался, зачем к нему явился тюремщик и куда его сейчас поведут, но, к своему огромному удивлению, совсем не чувствовал страха. Ему просто ужасно не хотелось никуда идти.

«Вот все и кончилось, — думал он, шагая по темным коридорам крепости. — Не будет никаких долгих лет скуки в тюрьме, все решится прямо сейчас. Еще немного, и я расплачусь за всех тех погибших, расплачусь за все, в чем виновен…» Эта мысль немного взбодрила его, и он перестал расстраиваться из-за того, что ему не дали еще полежать в камере. Правда, выходить из крепости и ждать приговора у него по-прежнему не было никакого желания.

Его вывели на улицу, и узник невольно зажмурился: свет раннего, еще неяркого утреннего солнца показался ему слишком сильным после множества дней, проведенных в тюремной темноте. Не видя, куда идет, он споткнулся о подвернувшийся под ноги камешек и покачнулся, едва не падая. Конвоир остановился вместе с ним и терпеливо подождал, пока Рылеев выпрямится и сможет идти дальше. Это было так необычно, что даже безразличный ко всему Кондратий почувствовал удивление. Раньше стражники вели себя с ним без всяких церемоний, и если он, по их мнению, шел на допрос или на прогулку слишком медленно, могли и подтолкнуть, требуя, чтобы он двигался быстрее. Теперь же к нему словно бы стали относиться лучше — уж не потому ли, что его просто-напросто жалели?

Долго раздумывать над этим Рылееву не пришлось. Его провели по двору, где он еще недавно гулял и нашел так пригодившийся ему прошлогодний кленовый лист, и снова завели в одно из темных помещений крепости. Они со стражником шли по узкому темному коридору мимо запертых дверей камер, а где-то впереди слышался шум нескольких довольно громко о чем-то говоривших голосов. Кондратию показалось, что среди них он слышит знакомые — особенно выделялся в общем шуме громкий и резкий баритон Евгения Оболенского. Больше у него не осталось никаких сомнений: всех заговорщиков для чего-то собирали вместе. И он хорошо понимал, что единственной причиной, по которой тюремное начальство стало бы это делать, было оглашение вынесенного им приговора.

Первым из заключенных, с которым Рылеев столкнулся в узком коридоре, оказался Иван Якушкин. Он едва узнал его — один из самых хладнокровных и жестоких членов общества, всегда ратовавший за то, что императора необходимо убить, шел, подталкиваемый конвоиром, с опущенной головой и казался совершенно смирившимся со своей участью. Увидев Кондратия, он лишь слабо кивнул ему и покорно зашагал дальше.

Так же мрачно и безнадежно здоровались с Рылеевым и другие встреченные им соратники, одетые в мундиры, наброшенные поверх арестантской одежды. И один лишь Оболенский, которого он догнал перед самым выходом, оставался, как всегда, в приподнятом и насмешливом настроении.

— Они глупцы! — забубнил он, наклонившись к уху Рылеева, когда оказался рядом с ним. — Они не понимают, что, если нас всех повесить, это им же самим выйдет боком! Не понимают, что тогда все прогрессивные люди, все молодые, вся страна станет считать нас героями, мучениками за правду! Ты представляешь, сколько тогда возникнет новых тайных обществ, сколько людей продолжат нашу борьбу?!

— Представляю… — с задумчивым видом протянул Рылеев, и поскольку на его лице не отразилось никакой радости от того, что в будущем у них найдется много последователей, Оболенский принялся еще более страстно убеждать его, каким благом обернется для России вынесенный им смертный приговор:

— Если бы я не состоял в нашем «Союзе», но узнал о том, что было восстание и что всех участников казнили, — я бы только из-за этого тоже пошел в заговорщики, только потому, что казнят у нас всегда тех, кто прав! Потому что власть их боится — чувствует, что за ними правда, и боится до смерти! И другие люди будут так же думать, как я, — все лучшие, все те, кто желает России лучшего!..

— Ты прав, — все так же задумчиво согласился с ним Рылеев. — Именно так все и будет…

— Так и не иначе! — подтвердил Евгений с довольным видом, посчитав, что Кондратий разделяет не только его мысли, но и радость от того, что в будущем все должно сложиться именно таким образом. Он хотел сказать еще что-то, но коридор внезапно кончился, и тюремщики вывели их с Рылеевым в другой двор, где уже собрались почти все бывшие заговорщики. Оболенский бросился к одетому в расстегнутую меховую шубу и покрасневшему от жары Вильгельму Кюхельбекеру, возле которого толпились еще несколько товарищей. Кондратий же немного замедлил шаг, чтобы отстать от своего слишком экзальтированного друга и не слушать его торжественных речей. С тем, что говорил его собрат по перу, Рылеев действительно был согласен, но сделанное им «пророчество» не радовало его ни в малейшей степени. «С нас и правда захотят взять пример, если приговор будет смертным, — повторил он про себя слова Евгения. — Посчитают нас героями и решат повторить наш мятеж. И опять будет стрельба по бунтовщикам и зевакам, будет множество новых жертв! А если заговор удастся? Тогда убитых будет неизмеримо больше. Нет, выносить нам смертный приговор нельзя. Не ради нас нельзя, ради других людей, ради молодых идиотов, которые решат, что мы были правы, ради тех, кого они убьют!!!»

Рылееву хотелось прокричать эти слова в полный голос, так, чтобы их услышали и конвоиры, и те, кто будет зачитывать им приговор, и все до единого участники заговора. Но это было невозможно. Даже если бы Кондратий действительно высказал свои мысли вслух, его бы не поняли. Все решили бы, что он испугался смерти и что просит пощады таким хитрым способом, прикрываясь заботой о будущем России. Никто не поверил бы в его истинные намерения. Впрочем, если бы даже кто-нибудь и понял, что хочет сказать один из главных виновников едва не случившейся революции, это вряд ли бы что-нибудь изменило. Император, решавший их судьбу, точно не согласился бы с тем, что более мягкое наказание для желавших его свергнуть людей будет лучшим выходом, чем самый жестокий приговор.

«Или он все-таки это понимает и присудит нам заключение или ссылку?» — снова охватили Кондратия сомнения и надежды, которыми он теперь ни с кем не мог поделиться. Хотя поговорить с остальными заключенными ему в любом случае больше не удалось бы: позволив им немного побыть на свежем воздухе, конвоиры снова скомандовали им идти и повели всех участников восстания к очередному входу во внутренние помещения крепости. Рылееву оставалось лишь терзаться сомнениями и надеждами про себя — и он мучился ими всю дорогу до большого, незнакомого ему зала, в который его в конце концов привели вместе с остальными приговоренными. Там их уже ожидали: все тюремное начальство, несколько знакомых им по допросам следователей, члены Сената и Государственного совета, несколько священников и еще какие-то господа, которых Кондратий видел впервые, но которые, несомненно, занимали очень важное положение в стране, выстроились перед длинным столом и внимательно следили глазами за входящими в зал заключенными. А тех начали выстраивать в несколько рядов перед ними — почти как зимой, на Сенатской, подумалось Рылееву, но поделиться этой мыслью с товарищами он тоже не успел.

Вместе с осужденными в зал проник уже хорошо знакомый каждому из них священник Петр Мысловский. Рылеев заметил, как он приблизился к стоявшему неподалеку от него Ивану Якушкину и что-то быстро шепнул, наклонившись к нему. Тот в ответ еле заметно кивнул головой, а затем, когда Мысловский отошел в сторону, так же быстро, украдкой прошептал что-то замершему позади него Оболенскому. Заинтересованный Кондратий на мгновение даже забыл обо всех одолевавших его тревожных мыслях и шагнул к Якушкину, который, в свою очередь, тоже начал незаметно придвигаться поближе к нему.

— Отец Петр сказал, что нам сначала объявят смертный приговор, а потом помилуют, — быстро прошептал Иван, когда они с Кондратием оказались достаточно близко друг к другу. — Передай дальше, чтобы никто не пугался.

Рылеев с трудом сдержал облегченный вздох. Пусть их пугают, это они вытерпят, тем более что Мысловский уже помешал этому плану! Главное, чтобы смертный приговор не привели в исполнение, чтобы их не сделали героями-мучениками!

Поэт обернулся назад и встретился глазами с тяжело дышащим от жары Кюхельбекером. Свою шубу он теперь набросил только на одно плечо, но ему все равно было жарко, и он то и дело смахивал крупные капли пота со лба. Рылеев подошел к нему вплотную и торопливо, скороговоркой, повторил переданные ему слова Мысловского. Вильгельм в ответ тоже быстро кивнул, и уже отвернувшийся от него Кондратий услышал, как он шепотом предупреждает о приговоре кого-то еще.

Сам он больше никого предупредить не успел. В зал ввели последних заключенных, двери с громким стуком захлопнулись, и гомон сотни голосов быстро стих, сменившись напряженной выжидательной тишиной. Министр юстиции Лобанов-Ростовский, занявший место во главе стола, взял в руки один из лежащих перед ним листов бумаги с многочисленными государственными печатями…

Все происходило именно так, как предупреждал Мысловский. Вердикт зачитывался медленно и торжественно, каждое из названных имен бывших заговорщиков сопровождалось полным перечислением их званий и титулов и завершалось объявлением об их лишении и приговоре к смертной казни то через отсечение головы, то через четвертование. Заключенные слушали молча, но их лица оставались невозмутимыми — отец Петр успел предупредить всех. Услышав свое имя и слово «четвертование», Рылеев тоже не дрогнул и не без злорадства отметил, с каким удивлением стали посматривать на него и на остальных приговоренных стоявшие напротив них чиновники. «Все идет как надо, все идет хорошо, — еще раз напомнил он себе, стараясь и дальше держаться спокойно. — Сейчас они заменят смертную казнь ссылкой или тюрьмой, и все закончится наилучшим образом. Насколько это вообще теперь возможно…»

Через час, когда прозвучали все имена и присужденные им меры наказания, министр взял со стола другой указ. Заключенные, и без того ловившие каждое его слово, на мгновение перестали дышать. И уже в следующий миг каждый из них окончательно удостоверился в том, что священник знал правду об уготованной им участи, — по залу эхом разнеслось сообщение о смягчении первого приговора:

— Полковнику князю Сергею Петровичу Трубецкому… даровать жизнь, по лишении чинов и дворянства, сослать вечно в каторжную работу… Поручику князю Евгению Оболенскому… даровать жизнь…

Рылеев уже почти не волновался и даже начал ощущать нетерпение, когда в череде имен его друзей неожиданно прозвучало его собственное:

— Подпоручик Кондратий Рылеев… Вместо мучительной смертной казни четвертованием, приговором суда определенной, за его тяжкие злодеяния повесить!

«Да нет же, нельзя этого!» — мысленно закричал Кондратий, внешне оставаясь таким же хладнокровным: только лицо его, и без того бледное после полугодового заключения в камере, стало еще белее. А министр тем временем перечислял остальных бунтовщиков, для которых «смягчение приговора» означало лишь другой, чуть менее мучительный вид казни — полковник Павел Пестель, подполковник Сергей Муравьев-Апостол, подпоручик Михаил Бестужев-Рюмин, поручик Петр Каховский…

«Так нельзя», — обреченно повторил про себя Рылеев, уже понимая, что пророчество Оболенского сбылось. «Так нельзя», — продолжал он думать и после оглашения приговора, когда его снова привели в камеру, и еще позже, когда опять забрали оттуда и повели через уже знакомый двор крепости к одному из кронверков. «Так нельзя!» — пытался он закричать в самый последний момент, когда петля уже была накинута ему на шею, и еще через мгновение, когда он очнулся на земле и боль во всем теле дала ему понять, что веревка оборвалась. «Вот же, смотрите, это знак, что нас нужно оставить в живых!!!» — было его последней мыслью, которую он из последних сил пытался донести до палачей и конвоя, но из горла у него вырывался только хрип, и он так и не смог произнести ни слова.

— Проклятая земля, где не умеют ни составить заговора, ни судить, ни вешать! — кричал рядом с ним Сергей Муравьев-Апостол, тоже сорвавшийся с виселицы. Хрипел и пытался что-то сказать Петр Каховский.

— Да вешайте же их скорее!!! — взвизгнул еще чей-то голос, и Рылееву окончательно стало ясно, что мечта Оболенского теперь исполнится, а сам он уже ничем не сможет этому помешать.

Глава XIII

Киевская губерния, имение Каменка, 1828 г.

Александра Ивановна Давыдова уже полчаса стояла под дверью детской комнаты и не решалась войти. Надо было взять себя в руки… успокоиться… заставить себя сделать последний шаг, но молодая женщина была не в состоянии даже взяться за фигурную дверную ручку. Это было выше ее сил.

Когда ее старшего сына Мишу увозили в Одессу к кузине Василия Давыдова, восьмилетний мальчик не плакал до самого последнего момента. Он с серьезным видом выслушал слова Александры о том, что теперь ему нужно будет жить у тети и что он должен вести себя там как подобает воспитанному ребенку, он пообещал, что будет слушаться всех своих родственников и няню, он даже не спросил, почему его отправляют в Одессу и почему мама и братья с сестрами не смогут жить вместе с ним, и Давыдова даже обрадовалась, что сын не расстроился из-за предстоящего расставания с ней. Но, уже поднимаясь в экипаж, Миша вдруг спрыгнул обратно на землю, оглянулся на провожавшую его мать, к которой с обеих сторон жались остальные дети, и вдруг дико, пронзительно разрыдался. К нему бросились обе няни и другие слуги, но он начал вырываться у них из рук и тянуться к Александре, которая в первый момент растерялась, а потом тоже метнулась к нему, растолкав всех остальных. Миша первым вцепился обеими руками в ее платье и, когда мать, упав перед ним на колени, обняла его и прижала к себе, спрятал лицо у нее на груди и несколько минут стоял так неподвижно.

Младшие дети тогда тоже заплакали, и служанки с нянями принялись успокаивать их, за что Александра была им потом безмерно благодарна. Сама она тогда не могла уделить им внимание, ей было не оторваться от старшего сына. Они простояли в обнимку минут двадцать, но обоим эти минуты показались вечностью. Миша уже не плакал в полный голос, но мать чувствовала, как ее платье все сильнее намокает от его горячих, беззвучно льющихся из глаз слез.

А потом мальчик поднял голову, отодвинулся от матери и выпустил рукава ее платья. Его лицо было мокрым, но слезы из глаз больше не катились.

— Прощайте, маменька, — сказал он спокойным и как будто бы безразличным ко всему тоном и, отвернувшись от Давыдовой, зашагал к экипажу. Александра хотела было броситься за ним, схватить его на руки, снова обнять и никогда больше никуда не отпускать от себя, но почему-то не сделала ни шагу. Она просто стояла и смотрела, как сын забирается в экипаж, как следом за ним туда усаживаются гувернантка и двое слуг, как они, высунувшись в последний раз наружу, обещают ей, что будут заботиться о ребенке, и как повозка медленно трогается с места. Рядом с ней продолжали плакать остальные дети, но их Александра тоже как будто бы не слышала. И только когда экипаж, увезший от нее Мишу, скрылся за углом, она очнулась от своего странного оцепенения и принялась по очереди успокаивать то старшую дочь Машу, то младших сыновей и дочек.

Несколько следующих дней они жили как будто спокойно, но во взглядах каждого из оставшихся детей Александра Ивановна читала испуганный и тщательно скрываемый вопрос: кто из них будет следующим? Кого она отправит прочь из дома в другой город после Миши? Каждое утро Давыдова с трудом заставляла себя входить в детскую комнату и здороваться с сыновьями и дочками — она ждала, что кто-нибудь из них задаст этот вопрос вслух, и ей придется либо отвечать на него, либо лгать собственным детям.

Вместо этого старшая дочь Маша в конце концов спросила у матери другое.

— Маменька, скажите, Мишель был очень плохим мальчиком? — поинтересовалась она однажды утром. Младшие дети в это время были заняты какой-то игрой и как будто не обратили на ее вопрос внимания, но Александре Ивановне показалось, что они словно бы немного притихли. А сама она в первый момент и вовсе потеряла дар речи и уставилась на дочь ничего не понимающими глазами.

— Машенька, милая моя, что ты такое говоришь?! — выдавила она наконец из себя. — С чего ты взяла, что Миша плохой, кто тебе сказал такую глупость?!

— Никто не сказал, — тихо ответила девочка, глядя в пол.

— Тогда почему ты так решила? Зачем ты плохо думаешь про нашего Мишу?! — ничего не понимая, стала допытываться Давыдова. Но девочка, словно испугавшись чего-то, замкнулась в себе и не отвечала. Александре хотелось встряхнуть ее или даже потребовать у гувернантки, чтобы она наказала дочь, но ей вспомнился прижавшийся к ней Миша, и она заставила себя успокоиться.

— Наш Миша очень хороший мальчик, и ты тоже хорошая, и Катя с Лизой, и Петя с Николкой, — сказала она ласково, привлекая старшую дочь к себе и кивая на совсем затихших в углу с игрушками младших детей.

— Тогда почему же его увезли от нас? — с ничего не понимающим видом спросила Маша.

— Но ведь я же тебе объясняла, — вздохнула Александра Ивановна и принялась терпеливо повторять уже не раз сказанные детям слова: — Мне нужно уехать к папе, а Мише нужно учиться. Ему будет лучше всего в Одессе, с нашими тетушками. Вот и все. Тебе это понятно?

— Да, маменька, — тихо ответила девочка, но так и не посмотрела в глаза матери.

— Не думай плохо о Мишеньке, — еще раз повторила Давыдова, посчитав, что недостаточно хорошо убедила дочь. — Он же твой брат, и мы все его любим!

— Конечно, маменька, — согласно кивнула Маша и вдруг, подняв голову и с надеждой посмотрев на мать, снова уточнила: — Но если я буду вести себя хорошо и не буду обижать маленьких, вы ведь меня никуда не отправите?

В детской было жарко натоплено, но Александра почувствовала, что ее трясет от холода. Ее старшая девятилетняя дочь, ее первый ребенок, смотрела на нее широко раскрытыми глазами и искренне верила, что Мишу отослали в Одессу, потому что он был в чем-то виноват, и что всех остальных детей тоже могут удалить из дома, если они сделают что-то не так. И их мать не имела ни малейшего понятия о том, как объяснить девочке, что та ошибается. Ведь она только что сказала ей об этом! Почему же Маша все равно продолжала стоять на своем, почему отказывалась поверить матери?!

— Мы все будем очень-очень хорошо себя вести, будем слушаться и вас, и мадемуазель, и нянечек, — пообещала ей дочь. — И тогда вы нас никому не отдадите. Ведь правда, маменька?

— Да, ты права… — растерянно пробормотала Давыдова, не зная, какими еще словами ей объяснить дочери, как обстоят дела на самом деле. — Вы все очень хорошие, и я никому вас не отдам.

Машино лицо тут же расплылось в улыбке, и она кивнула с таким серьезным видом, словно ей было не девять лет, а по меньшей мере сорок. К огромному удивлению матери, девочка как будто бы обрадовалась подтверждению своих слов. Мысль о том, что ее брата отослали к родственникам, потому что он чем-то не угодил матери, почему-то показалась девочке более привлекательной, чем правда, которую она совершенно не хотела слышать.

— Можно я теперь пойду играть? — спросила она у матери уже спокойно и без всякого страха в голосе.

— Конечно, иди, играй, сколько хочешь… — только и смогла выдавить из себя Александра Ивановна.

Девочка убежала в заваленный куклами угол и присоединилась к своим младшим сестрам. Она выглядела очень довольной, ее явно больше ничто не волновало, и Давыдовой, продолжавшей смотреть на нее, вдруг стало совсем страшно. Быстро поцеловав всех остальных детей, она почти бегом выбежала из детской. Оказавшись в коридоре, женщина схватилась рукой за стену, а потом и вовсе привалилась к ней, чувствуя, что иначе ноги откажутся ее держать. Ее трясло от страха, и при этом наибольший ужас она испытывала от того, что ей было страшно разговаривать с собственной дочерью. Особенно от мысли о том, что скоро этой дочери придется сообщить страшную для нее новость. Она тоже должна была уехать из родного дома и жить у своих двоюродных теток в Москве. И теперь, узнав об отъезде от матери, должна была решить, что сделала что-то плохое и ее отсылают прочь из дома из-за этого…

Надо было взять себя в руки и придумать, какими словами еще раз объяснить дочери, что ни ее, ни остальных детей никто ни в чем не винит. Но Давыдова не знала, как это сделать. Раньше все ее разговоры с малышами ограничивались пожеланиями доброго утра и доброй ночи, вопросами, хорошо ли они себя вели, и требованиями не шалить во время совместных прогулок. Впрочем, нет — иногда они играли вместе, а иногда по вечерам старшие дети рассказывали матери, как прошел их день и чему они успели научиться на занятиях с гувернантками. Все это были очень веселые, очень легкие и приятные беседы, и Александра была уверена, что общение с детьми бывает только таким — простым и радостным…

После обеда, когда дети были уложены спать, Давыдова устроила самый настоящий допрос всем няням и гувернанткам. Но те в один голос уверяли ее, что никто из них не говорил малышам ничего плохого про уехавшего брата.

— Неужели она сама это выдумала? — недоумевала Александра Ивановна. — Откуда ребенок мог это взять, откуда ей вообще могло прийти в голову, что кто-то из нас может быть плохим, что я могу не любить кого-то из своих детей?!

— Да не расстраивайтесь так, барыня, это же все детские глупости! — уверяла ее гувернантка Маши, и остальные нянечки старательно кивали головами в знак согласия с ней. — Надо ее наказать, лишить сладкого — и она сразу отучится плохое про братика говорить!

— Нет! Ни в коем случае, никаких наказаний! — вспыхнула Давыдова и сама удивилась своей неожиданной горячности. Она никогда не возражала против того, чтобы детей наказывали, если они действительно были в чем-то виноваты, и лишь следила за тем, чтобы кара за проступок не была слишком суровой. Но теперь, несмотря на то что Маша и в самом деле вела себя плохо и отказывалась слушать мать, Александра почему-то была уверена — наказывать девочку за это нельзя. И хотя няни и воспитательницы укоризненно качали головами и уверяли ее, что она рискует избаловать старшую дочь, Давыдова настояла на своем. Машу не только не наказали, но и ни словом больше не упрекнули за то, что она говорила об уехавшем брате. С ней вообще больше не говорили о Мишином отъезде, а сама она как будто бы забыла о так напугавшем ее мать разговоре и до вечера с удовольствием играла вместе с младшими братьями и сестрами.

В тот день она все-таки сумела снова убедить себя, что с Машей не случилось ничего страшного и что скоро девочка все поймет. Но дата отъезда старшей дочери в Москву приближалась, и Александре надо было подготовить девочку к этому, а она, вспоминая ее полные страха глаза, до последнего момента не могла заставить себя это сделать. Можно было, конечно, поручить это дело любой из гувернанток, но Давыдова боялась и этого. Боялась, что, если Маше скажет об отъезде кто-нибудь из домашних, девочка окончательно уверится в своих подозрениях: мать разлюбила ее и не хочет с ней больше разговаривать. И разубедить ее в этом у Александры уже не будет никакой возможности.

Так она и тянула с разговором до последнего и велела привести Машу к себе в спальню, лишь когда откладывать дальше страшную новость было уже нельзя. Старшую дочь Давыдовых давно ждали в Москве, и нужно было срочно начинать укладывать ее вещи, а значит, и поставить девочку в известность о ее переезде. Сделать это утром, здороваясь с детьми, Александра Ивановна не решилась, и завтракать маленькая Маша отправилась в неведении, однако за столом девочка сидела очень тихо, и вид у нее был такой грустный, словно она уже догадывалась о том, что ее ждет. То ли проболтался кто-то из слуг, то ли сама Александра была утром настолько нервозна и расстроена, что Маша заметила ее состояние? Этого Давыдова так и не узнала.

Сразу после завтрака она тоже не смогла заставить себя подойти к дочери. Ее решимости хватило лишь на то, чтобы попросить привести Машу к ней в будуар через час. И сразу же после того, как это распоряжение было сделано, Давыдова пришла в ужас: ей стало ясно, что это будет самый страшный час в ее жизни — час бессмысленного ожидания той минуты, когда она окончательно и бесповоротно потеряет еще одного из своих детей.

Весь этот час она металась по комнате, порываясь то бежать в детскую и объяснять все Маше немедленно, то звать служанку и просить ее привести дочь позже или даже не приводить ее в этот день вообще. Но каждый раз, оказываясь у двери или протягивая руку к звонку, она останавливалась, понимая, что все равно не сможет сделать ни того, ни другого. А время шло, минуты неслись одна за другой, и Александра Ивановна со все возрастающим страхом думала о том, что час — это на самом деле совсем немного…

Наконец, в дверь будуара постучали, и гувернантка, услышав разрешение войти, впустила в комнату притихшую и оглядывающуюся по сторонам затравленным взглядом девочку.

— Машенька… — срывающимся голосом начала Александра, но сразу же замолчала, не зная, как начать разговор. А дочь продолжала смотреть на нее широко распахнутыми глазами, и их взгляд постепенно менялся. Страх и надежда в нем уступили место пониманию и обреченности.

— Маменька, вы хотите, чтобы я уехала? — спросила девочка, и в ее голосе прозвучала полная уверенность в том, что ее действительно куда-то отсылают. Она и спрашивала об этом как будто бы только для того, чтобы подтвердить и без того известные ей вещи.

— Дочка, тебе очень нужно уехать в Москву, — дрожащим голосом принялась убеждать ее Давыдова. — Это не потому, что ты плохая девочка, и не потому что я тебя не люблю, клянусь тебе, моя милая! Просто мне надо уехать, к папе, я же говорила вам всем об этом, а без нас с папой о вас некому будет заботиться, и поэтому тебе надо ехать к твоим тетушкам… Понимаешь, Машенька?..

Она не заметила, как оказалась стоящей на коленях перед дочерью и прижимающей ее к себе. Девочка уткнулась лицом ей в грудь и тихо, почти беззвучно заплакала. Так они и замерли, прижавшись друг к другу и поливая друг друга слезами, и Давыдовой вновь казалось, что время стоит на месте и что они будут обниматься и плакать вечно. Хотя на самом деле, как она узнала потом, это длилось чуть больше четверти часа…

Маша первой перестала плакать, оторвалась от матери и посмотрела на нее покрасневшими и словно бы чего-то еще ожидающими глазами. Но чего ждала от нее дочь, Александра, как ни старалась, понять не могла.

— Я очень тебя люблю. И если бы на то была моя воля, я бы ни за что с тобой не рассталась! — повторила она уже не раз сказанные дочери слова. — Ты же мне веришь? Я ведь никогда тебя не обманывала! Ну скажи же, что ты мне веришь, Машенька!

— Я верю… верю! — слабо пискнула девочка и снова зашлась в плаче. Александра принялась осторожно, едва касаясь завитых русых локонов дочери, гладить ее по голове. Она знала, что дочь обманывает ее и что на самом деле она убеждена: ее разлюбили. Но изменить это было уже не в ее силах.

— Пойдем в детскую, и ты выберешь, какие игрушки возьмешь с собой в Москву, — предложила она Маше и вздрогнула от отвращения к самой себе — так фальшиво прозвучали ее слова. — Какая кукла у тебя любимая, кажется, Жюли?

— Да, Жюли, — безучастно ответила девочка.

— Тогда пойдем, соберем Жюли в дорогу, сделаем ей саквояж и сложим туда ее одежду, — продолжила Александра, уже совсем не надеясь, что дочку заинтересует такая игра. Маша кивнула, но в ее глазах действительно не было ни малейшего энтузиазма. Давыдова принялась нежно вытирать ей слезы кружевным носовым платком, но они все катились и катились из покрасневших детских глаз.

— Пойдем собираться? — снова спросила Александра.

— Да, маменька, — послушно отозвалась ее дочь.

Сборы куклы Жюли и нескольких ее подружек в дальнее путешествие прошли все в той же траурной обстановке. Александра Ивановна складывала кукольные одежки в шкатулки сама, а Маша лишь молча наблюдала за ней, не проявляя ни малейшего желания вмешаться в это дело.

— Это платьице мы возьмем? А этот чепчик? — спрашивала Давыдова, перебирая сшитые из обрезков ткани крошечные наряды, ее старшая дочь каждый раз равнодушно кивала. Младшие девочки Лиза и Катя следили за кукольными сборами с гораздо более живым интересом, и даже их братья, занятые в соседнем углу солдатиками, время от времени бросали на мать и сестер любопытные взгляды.

А вечером, после того как малышей уложили спать и Александра зашла в детскую пожелать им приятных снов, Маша напугала ее еще сильнее. Она лежала в своей кровати и с силой била ладошкой по острому углу ее спинки. Губы у нее при этом были крепко сжаты, в глазах стояли слезы, но девочка не издавала ни звука.

— Машенька, Маша, что ты делаешь?! — вскрикнула Давыдова, хватая дочь за руку. Девочка сжалась в комок, натянула на себя другой рукой одеяло и посмотрела на мать таким взглядом, словно ее уличили в каком-нибудь крайне серьезном проступке. Александра принялась уговаривать ее заснуть и больше так не делать, но Маша явно не слушала ее увещеваний и, казалось, просто терпеливо ждала, когда мать выскажет ей все, что хочет, и уйдет.

В соседних кроватках нетерпеливо ворочались остальные дети, дожидавшиеся, когда мать подойдет к ним, и Давыдова, окончательно растерявшись и боясь, что самые младшие сын и дочь начнут плакать, торопливо подоткнула одеяло Маши и погладила ее по голове.

— Спи и больше так не делай! — прошептала она, стараясь говорить ласково, однако полностью скрыть свое раздражение ей не удалось. Странности дочери, ничем, на взгляд Давыдовой, не обоснованные, вдруг стали казаться ей хитростью, при помощи которых девочка рассчитывала остаться дома и никуда не уезжать. И хотя Александра все равно волновалась за душевное состояние Маши, постоянно увещевать ее и бороться с ее печальным настроением было выше ее сил. Она еще раз поправила одеяло на притихшей девочке и отошла к соседней кровати, где лежала Лиза.

Все следующие дни, оставшиеся до отъезда Маши, Давыдова внимательно следила за старшей дочерью и постоянно ловила ее на попытках ударить себя или поцарапать себе ладони деревянными солдатиками братьев или еще какими-нибудь твердыми игрушками. У нее отбирали игрушки и просили по-хорошему перестать заниматься такими глупостями, ее ругали и наказывали, но девочка, каждый раз обещая, что больше не будет, при первом же удобном случае принималась за старое.

Давыдова понимала, что эти последние дни перед расставанием с дочерью она обязана проводить вместе с ней как можно больше времени, но заставить себя делать это ей с каждым разом становилось все тяжелее. Маша во всем соглашалась с ней, вела себя послушно, но при этом настолько отстраненно, словно Александра стала для нее совершенно чужим человеком. И ее как будто бы совсем перестали интересовать игры в куклы и другие в прошлом любимые ею дела. Она равнодушно смотрела, как играют мать и сестры, и сама почти не принимала участия в этом действе. Александре же от безразличного взгляда ее пустых глаз хотелось то расплакаться, то закричать на весь дом.

Больше всего Александра боялась, что в день отъезда Маша будет так же сильно рыдать, как это было с ее братом. Однако, когда страшный день наступил и ее старшая дочь, как всегда, равнодушно попрощалась со всеми родными и домочадцами, позволила матери поцеловать себя и зашагала к экипажу, Давыдова поняла, что больше всего на свете мечтает, чтобы дочь проронила при расставании с ней хоть одну слезинку. Но Маша так и не заплакала и вообще не издала больше ни звука. Она лишь помахала всем провожавшим ее рукой из окна экипажа, а потом, отвернувшись, принялась стучать ладонями по краю обитого тканью, но все же довольно твердого сиденья. Одна из уезжавших с ней нянек уже привычным жестом придержала ее руки и принялась ворчать, обвиняя девочку в непослушании и глупых забавах. Маша в ответ молчала и терпеливо ждала, когда нотация подойдет к концу.

Но Александра Давыдова всего этого уже не видела — экипаж к тому времени тронулся и начал потихоньку набирать скорость. Лиза и Катя начали плакать, а в следующую минуту к ним присоединились и мальчики, и мать бросилась утешать всех детей по очереди. Думать об уехавшей навсегда Маше ей теперь было некогда. И только ночью, когда младшие дети уснули и Александра осталась одна в своей комнате, она вдруг подошла к столу и наотмашь ударила ладонью об один из его углов. Боль пронзила всю ее руку, от ладони до локтя, и женщина едва удержалась от того, чтобы не вскрикнуть, таким непривычным было для нее это ощущение. Однако сразу же после удара ей неожиданно стало немного легче. С удивлением прислушавшись к себе, Александра поняла, что та душевная боль, которая гнездилась в ней с того самого дня, когда она отослала в Одессу Мишу, сделалась чуть менее острой и уже не мучила ее с прежней силой. И тогда она закусила нижнюю губу, зажмурила глаза и принялась с размаху лупить по краю столешницы обеими руками.

Дальше потянулись дни, полные нового беспокойства — и за едущую в Москву Машу, и за младших детей, которые неожиданно стали плакать и капризничать по любому поводу. Каждое утро Александра выслушивала жалобы от нянь: малыши то отказывались есть, то не хотели одеваться, а то и вовсе не сообщали вовремя, что их нужно посадить на горшок. Их тоже увещевали и наказывали, но ни мягкие, ни суровые меры на детей не действовали. «Мы все думали, что нашим мужьям хуже, чем детям, и поэтому выбрали быть с мужьями, — вспоминала Александра письма Марии Волконской и других решивших, как и она, ехать в Сибирь женщин. — Думали, что мужьям мы будем более полезными, а дети все равно видят нас по два раза в день, и им нужнее хорошие няни и наставники… А оно вот как оказывается… Мужчинам без нас трудно, а дети без нас вообще не могут жить, в самом прямом смысле этого слова…»

Тем временем ей пришло несколько писем из Петербурга — люди, к которым Александра обращалась за помощью в получении разрешения уехать в Сибирь, наконец, выяснили точно, что Василий Давыдов находится в читинском остроге. Теперь она могла покинуть имение и ехать в Читу в любой момент. У нее было императорское разрешение, и все необходимые вещи уже давно были сложены в коробки и саквояжи. Единственным препятствием между ней и ее мужем были оставшиеся в Каменке четверо младших детей. Катя и Лиза к тому времени ели только с ложечки и почти перестали говорить, двухлетний Петя, еще недавно прекрасно ходивший и бегавший, стал постоянно падать на ровном месте, Николка, тоже начавший ходить за ручку в няней, теперь снова ползал на четвереньках…

А их мать должна была сообщить им, что больше они никогда ее не увидят. Ей нужно было открыть дверь детской, войти в комнату и навсегда попрощаться с каждым из них. Но она лишь смотрела на дверную ручку и не могла даже просто дотронуться до нее…

Глава XV

Москва, угол Тверской улицы и Брюсова переулка, 1826 г.

Второй раз в жизни Александра Григорьевна Муравьева находилась в центре всеобщего внимания. Впервые это было почти три года назад, когда она выходила замуж. Это тоже был ее день — только ее, хотя жених Александры, Никита Муравьев, конечно, тоже играл в этом дне не менее важную роль, чем она. Но невеста видела, что все вокруг восхищаются только ею, завидуют и желают счастья ей, любуются ее пышным белоснежным платьем и скрывающей лицо фатой. Никиту же хоть и поздравляли, но как будто бы просто заодно с его красивой юной невестой.

Позже, через несколько дней после свадьбы, когда радость и восторги от этого события немного поутихли, Александра поняла, что это действительно был не просто самый счастливый день в ее жизни, а единственный день, когда она была наиболее важной персоной. И хотя она вовсе не стремилась быть центром внимания постоянно, эта мысль привела ее в легкую грусть. Все-таки жить с мыслью о том, что она больше уже никогда не станет единственным предметом восхищения всех окружающих людей, было как-то обидно…

Дальнейшие годы супружеской жизни убедили Муравьеву в том, что она была права. С тех пор она всегда оставалась в стороне, в тени, а на первом плане был Никита и его успехи, а потом — их дети. Александра не особо расстраивалась из-за этого, ее устраивало такое положение дел, она сама в первую очередь всегда думала о детях и о любимом Никите, а потом уже о себе, и все же та едва уловимая печаль не уходила и порой спускала счастливую молодую женщину с небес на землю. Муравьева всегда помнила о том, что день, когда она была главной участницей событий, остался позади.

И вот теперь Александра снова была виновницей званого вечера. Так же, как и три года назад, их с Никитой Муравьевым друзья и знакомые собрались в гостиной его родственников с одной-единственной целью — увидеть ее и пожелать ей удачи и счастья в ее новой жизни. На нее опять смотрели с восхищением — еще более сильным, чем в день свадьбы, она опять заставляла других восторженно хлопать глазами. Вот только теперь Муравьева отдала бы все на свете, чтобы ничего этого не было и чтобы она больше никогда не привлекала к себе ничье внимание!

Однако эта мечта была совершенно несбыточной, и Александра старалась отогнать от себя подобные мысли. Ей нельзя было сожалеть о прошлом, нельзя было думать о том, что все могло бы сложиться по-другому. Надо было держаться спокойно и не давать волю чувствам, чтобы никто из собравшихся в гостиной даже не заподозрил, насколько ей страшно и одиноко. Для них Александра должна была остаться такой, как они ее себе представляли, — смелой и решительной, добивающейся своей цели и подающей в этом пример другим женщинам.

— Вы ведь сможете писать нам с дороги, когда будете где-то останавливаться? — спрашивала ее сидящая рядом молоденькая девушка, одна из кузин Никиты.

— Разумеется, я постараюсь писать, как только представится случай, — обещала в ответ Муравьева. — Но, наверное, писать слишком часто у меня не получится. Не на каждой станции есть такая возможность…

Ее спрашивали о том, будет ли она писать, почти все, кто узнавал о ее намерении ехать вслед за ссыльными бунтовщиками в Сибирь. Александра неизменно отвечала, что обязательно будет писать и постарается делать это как можно чаще, а про себя содрогалась от страха. Она вообще не представляла себе, как именно ей придется добираться до места ссылки мужа и брата и где она будет останавливаться по дороге. А уж о том, сможет ли она где-нибудь писать письма, молодая дама не думала вовсе. Но сказать об этом тем, кто расспрашивал ее о дороге в Сибирь и давал ей разные советы, она не могла. Поведай она им правду, ее знакомые начали бы громко причитать и жалеть ее, а то и отговаривать ее от уже принятого решения — этого Муравьева вынести бы не смогла.

— Ехать, должно быть, очень долго придется, несколько лет… — испуганно заметила другая дальняя родственница Никиты Михайловича, подошедшая к Александре с другой стороны.

— Ну что ты, какие еще несколько лет, не больше года! — возразила Муравьева, хотя в том, сколько времени у нее займет дорога, она тоже не была полностью уверена. Может быть, ей действительно придется ехать гораздо дольше, чем она рассчитывала? А хватит ли ей в таком случае тех денег, что она берет с собой? Нет, думать обо всем этом было нельзя! Да и бессмысленно — все равно Муравьева уже ничего не могла изменить, все равно назавтра она должна была выехать из Москвы, и отменить это было уже невозможно.

«Да, повернуть назад уже нельзя!» — уже не в первый раз за этот вечер подумала Александра, но внезапно поняла, что до этого смысл этих слов не был ясен ей до конца. А теперь она вдруг полностью осознала, что пути обратно у нее уже нет и что, даже если бы она вдруг передумала и захотела остаться в Москве, ей уже не позволили бы это сделать. Ну а раз изменить все равно ничего было невозможно, терзаться из-за неизвестности, которая ждала ее в будущем, не было абсолютно никакого смысла.

Муравьева глубоко вздохнула и еще раз улыбнулась вертевшимся вокруг нее дамам — но теперь ее улыбка была спокойной и умиротворенной. Она больше не страдала из-за того, что ее жизнь вот-вот должна была навсегда измениться. Наоборот, ей вдруг захотелось провести этот последний званый вечер в своей жизни как можно веселее и интереснее, чтобы достойно попрощаться с прошлой жизнью. И чтобы потом, в Сибири, у нее была возможность с удовольствием вспоминать об этом вечере и рассказывать о нем Никите.

— Все-таки это страшно — вот так уезжать, навсегда… Александрина, мы все вами восхищаемся. Мы бы так не смогли, наверное… — шелестели вокруг нее нервные дрожащие голоса.

— Вы бы все это смогли, — спокойно и уверенно возразила им Муравьева. — Любая из вас, дорогие сестры, дорогие кузины, если бы, не дай бог, оказалась на моем месте, сделала бы для своего супруга то же самое, что делаю я.

— Ты смелая, это не каждому дано, — возразила ей одна из девушек, но Александра с улыбкой покачала головой:

— Нет тут ничего смелого и вообще ничего из ряда вон выходящего. Это только тебе так кажется.

Спорить с ней никто не стал, и хотя Муравьева догадывалась, что родственницы ей не поверили, на душе у нее стало еще легче. Она сказала правду, сказала то, что думала, а удалось ли близким услышать, что именно она говорила, было уже не так важно.

— Прошу к столу! Александрина, голубушка, идемте ужинать! Кузины, идемте скорее! — позвала всех пожилая дальняя родственница матери Никиты, выполнявшая в ее отсутствие обязанности хозяйки. Женщины встали с диванов и кресел и, шелестя длинными юбками, прошествовали к дверям. Александру пытались пропустить вперед, но она не спешила уходить из уютной маленькой гостиной и жестом велела своим легкомысленным родственницам не ждать ее:

— Идите, я сейчас.

Она еще раз окинула взглядом комнату, словно прощаясь с расставленными вдоль стен мягкими диванами и стульями. Мелькнула мысль, что там, в неизвестности, куда она уезжала, ничего этого уже не будет. И тогда Муравьевой вдруг стало смешно и одновременно стыдно. Она бросала детей, расставалась со всеми своими родными и близкими — и сожалела о том, что лишается привычных удобных вещей! «Так мне и надо, я все это заслужила», — сказала себе Александра и уже собралась идти вслед за всеми остальными в большую гостиную, как внезапно в распахнутую дверь комнаты заглянул дворецкий.

— К вам Пушкин, Александр Сергеевич! — объявил он о приходе нового, сильно опоздавшего в этот раз гостя.

Муравьева молча кивнула, и в комнату быстрым шагом вошел ее давний знакомый, которого она уже и не надеялась увидеть перед отъездом.

— Здравствуйте, Александра Григорьевна! — смуглый молодой человек с густыми черными кудрями порывисто поцеловал ей руку и тут же в своей обычной манере слегка отступил назад — чтобы не казаться слишком низким рядом со статной молодой дамой. Муравьева успела обратить внимание на длинные и острые ногти у него на руках и поджала губы, сдерживая улыбку: такое внимание к собственной внешности у мужчины всегда казалось ей весьма забавным.

— Добрый вечер, Александр Сергеевич, я думала, вы не сможете к нам прийти, — сказала она, приседая в реверансе.

— Виноват, слишком долго собирался, — опустил он голову, но затем снова посмотрел ей в глаза и, понизив голос, заговорил взволнованным доверительным тоном: — Александра Григорьевна, я опоздал, потому что дописывал… одно стихотворение. Могу ли я попросить вас?.. Пожалуйста, возьмите его с собой и, если там, на каторге, вы встретите Ивана Пущина, передайте ему!..

Молодой поэт достал из рукава два маленьких свернутых в трубку листа бумаги и протянул их Муравьевой.

— Я передам, обязательно, — пообещала она, с любопытством разглядывая крошечные трубочки. — Скажите, а мне… можно их прочитать? Или это только для Пущина?

— Прочитайте, конечно же! — с жаром закивал Пушкин. — Это для всех, кто отправился в Сибирь. И по приговору, и по собственной воле. И для вас тоже! Прочитайте, пожалуйста, вы будете первой, кто увидит эти стихи…

— Спасибо… — Александра медленно развернула один из маленьких бумажных свитков. Могла ли она когда-нибудь мечтать о том, что самый модный в столице поэт, чьи стихи и эпиграммы петербуржцы цитировали по всем светским салонам, доверит ей отвезти свои творения в один из самых дальних уголков страны? А о том, что она станет первым читателем его новых стихотворений?

«Мой первый друг, мой друг бесценный», — прочитала она первую строчку написанных резким «летящим» почерком стихов.

— Это Жанно. Пущину, — пояснил автор стихов. Александра кивнула и продолжила читать. Пушкин стоял рядом и молча ждал, когда она дойдет до конца и поднимет на него полные восхищения глаза.

— Это… великолепно, — прошептала Муравьева, досадуя про себя на то, что ее похвала звучит слишком банально и даже глупо. Но что еще она могла сказать? Других слов у нее не было.

Она развернула второй листок бумаги и снова погрузилась в чтение. Пушкин все так же стоял рядом с ней и ждал, а она все бегала глазами по неровным, загибающимся вверх строчкам и не могла оторваться от написанного — ей хотелось перечитывать эти слова еще и еще. И если бы не замерший рядом автор этих строк, которому необходимо было что-то сказать, Александра, наверное, прочитала бы стихотворение раз двадцать, прежде чем смогла бы остановиться.

— Я… отвезу ваши стихи ссыльным, — тихо произнесла она, опуская руки с зажатыми в них листками бумаги. — И даже если вдруг я их потеряю, Пущин и все остальные все равно их услышат. Потому что я запомню их наизусть. Я уже, мне кажется, их запомнила…

— Благодарю вас от всей души, Александра Григорьевна! — с жаром воскликнул Пушкин и, схватив ее за руку, в которой она сжимала послание к ссыльным, еще раз поцеловал судорожно сжавшиеся пальцы. — Это высшая похвала, какую я когда-нибудь слышал, клянусь вам!

— Это чистая правда, — ответила Муравьева. — Я не знаю всех ваших стихов, Александр Сергеевич. Их, наверное, во много раз больше, чем знают дамы в салонах. А сколько еще вы их напишете!.. Но эти стихи для меня, и для моего Никиты, и для всех ссыльных всегда будут самыми лучшими и самыми нужными.

— Господи, Александра Григорьевна, как бы я хотел, чтобы вы оказались правы! — крикнул поэт так громко, что Муравьева даже испугалась, как бы никто из дожидавшихся их в соседней гостиной не подумал, что они ссорятся.

— Я в этом уверена, Александр Сергеевич, — сказала она успокаивающим голосом. Но охладить пылкого поэта было не так-то просто!

— Вы должны меня понять, госпожа Муравьева! — принялся он сбивчиво объяснять ей. — Ведь я мог бы быть вместе с ними на площади, а сейчас мог бы ехать с ними на каторгу! Но все видите как обернулось, они все там, а я, наоборот, на свободе, теперь вот даже имею право находиться в Москве и Петербурге… Это несправедливо, Александра Григорьевна, я должен был быть с ними!

— Вы тоже были в ссылках, — напомнила ему Муравьева.

— Разве же это ссылки! Да я там был свободнее, чем здесь, в Москве! Вашему мужу и остальным будет не в пример тяжелее, и поверьте, я это понимаю! И я был бы с ними, если бы мне не запретили покидать Михайловское и если бы я сам решился оттуда сбежать. Ведь я собирался съездить в Петербург, но в последний момент передумал. Поддался глупому суеверию…

— Не надо об этом жалеть, — глядя ему в глаза, попыталась как можно убедительнее сказать Муравьева. — Разве лучше было бы, если бы каторжников стало на одного человека больше? Кому бы это помогло?

— Александра Григорьевна, не делайте вид, что вы меня не понимаете, — грустно улыбнулся Пушкин. — От того, что вы поедете в Сибирь за вашим супругом, тоже никому не станет лучше. Однако же вы едете!

— Я еду, потому что это единственное, что я теперь могу сделать для Никитушки! — ответила Муравьева.

— Вот это я и имею в виду, — кивнул Александр Сергеевич. — И я вам очень завидую, по-хорошему, но завидую. Я тоже хотел бы сделать для моих друзей хоть что-то, но все, что я могу, — это переслать им с вашей помощью свои стихи… Хотя это так мало!

— Это очень много, поверьте мне, — опять возразила ему Александра. — Ведь никто, кроме вас, не смог бы написать такие стихотворения…

— Спасибо вам еще раз. Спасибо за все! — уже более спокойно, но очень серьезно ответил Пушкин. Муравьева молча кивнула, стараясь всем своим видом еще раз дать ему понять, что очень ценит сделанное им для ссыльных, а значит, и для ее супруга.

— Пойдемте ужинать, Александр Сергеевич, — предложила она. — Нас там заждались уже, наверное…

Пушкин галантно предложил ей руку, и они прошли в соседнюю комнату, где все многочисленные родственники Никиты Муравьева и их гости действительно уже сидели за столом. Александра села на приготовленное для нее почетное место во главе стола и снова улыбнулась всем присутствующим. Званый вечер продолжался, и она все еще оставалась его главной виновницей.

Оба стихотворения были снова свернуты в трубочки и спрятаны на груди Александры, за корсетом. Они тихо, так, что расслышать это могла только она сама, шуршали при каждом ее движении. Муравьевой очень хотелось вытащить их и еще раз перечитать так поразившие ее строки, но сделать это в присутствии гостей было невозможно. Она могла позволить себе только мысленно повторять те места в стихотворениях, которые особенно четко врезались ей в память, и мечтать о том времени, когда можно будет прочитать стихи целиком еще раз и постараться запомнить их от начала до конца. А пока Александре нужно было продолжать играть свою последнюю светскую роль и стараться получить от этого как можно больше удовольствия.

И она играла, улыбаясь хозяйке дома и каждому из приехавших, чтобы проводить ее в Сибирь, гостей, поддерживая разговор с обоими соседями по столу и уверяя всех, что совершенно не боится никуда ехать и что в дороге с нею точно ничего не случится. Пушкин сидел на другом конце стола и все свое внимание уделял двум оказавшимся рядом с ним дамам, но изредка они с Муравьевой встречались взглядами и с пониманием улыбались друг другу. Отныне у них тоже был свой маленький заговор, была известная только им двоим тайна, было общее дело, которое обязательно требовалось довести до конца.

Ужин подходил к концу. Темы разговоров за столом постепенно менялись. Большинство гостей беседовали уже не об отъезде Александры, а о других делах, и лишь изредка обращались к виновнице вечера с парой-тройкой ободряющих слов. Муравьева, все так же по-светски улыбаясь в ответ, в глубине души уже с нетерпением ждала окончания вечера. Она насладилась им полностью, получила от него все, чего ей хотелось, покрасовалась перед подругами и услышала достаточно восхищенных слов. И теперь ее мысли были уже впереди, в будущем, на дороге, ведущей прочь из Москвы, в далекие сибирские леса. А этот шумный и яркий званый ужин, последний в ее жизни, уже становился частью прошлого, частью воспоминаний, которые Муравьева тоже собиралась увезти с собой.

Постепенно болтовня соседей по столу сделалась совсем скучной, и тогда Александра, уже не особо стараясь выглядеть учтивой, сделала вид, что глубоко задумалась, и перестала отвечать на обращенные к ней слова. Ее терпение кончилось, она не могла больше ждать, пока останется одна, ей нужно было хотя бы мысленно еще раз повторить пушкинские стихотворения. Особенно второе, то, которое он адресовал не только своему лучшему другу, а всем ссыльным вместе и каждому из них по отдельности.

«Во глубине сибирских руд храните гордое терпенье…» — стала повторять Муравьева про себя, и эти строки снова, как и в первый раз, когда она читала их, с трудом продираясь сквозь неразборчивый почерк их автора, зазвучали у нее в ушах громким торжественным призывом. Тем призывом, который должен был помочь всем заключенным выжить среди непроходимого леса и сугробов, который поддержал бы и ее обожаемого Никиту, и ее саму. Впрочем, ее эти стихи начали поддерживать уже сейчас.

— Во глубине сибирских руд… — тихо, одними губами шептала Александра Муравьева следующим утром, сидя в только что выехавшей за пределы Москвы и постепенно набирающей скорость на лесной дороге повозке, которая навсегда уносила ее в Сибирь. Она уже знала, что будет повторять про себя эти строки всю дорогу и перечитывать стихотворение на каждой станции. Будет повторять его, пока не окажется лицом к лицу с Никитой и не увидит Ивана Пущина и остальных его товарищей. Тогда она прочитает им эти стихи громко, в полный голос, и все они будут повторять их друг другу, подбадривая уставших и отчаявшихся, бесчисленное множество раз. Там, в снегах, слова Пушкина услышит вся Сибирь.

А пока Александре оставалось только еле слышно шептать, сбиваясь, путая слова и глотая бегущие по щекам слезы:

— …храните гордое терпенье. Храните… во глубине сибирских руд… терпенье…

Глава XVII

Чита, северная окраина, 1828 г.

Три одетые в простую крестьянскую одежду, но при этом причесанные по петербургской моде дамы стояли возле кухонного стола и полными ужаса глазами смотрели на лежащую на нем ощипанную курицу. Прасковье Егоровне Анненковой, еще недавно носившей имя Полина Гебль, с трудом удавалось скрыть свою снисходительность по отношению к никогда не готовившим самостоятельно и не умеющим даже самых простых вещей дворянкам. Ей не хотелось обижать тех, с кем она уже пережила столько невзгод и рядом с кем ей предстояло жить в Сибири еще много лет, но полностью побороть в себе высокомерие она, как ни старалась, не могла. Слишком уж глупой и неуместной в их новой жизни казалась ей эта затмевающая все остальные чувства аристократическая брезгливость.

— Ну что же, смотрите внимательно, дамы, — сказала она нарочито бодрым голосом и, взяв в правую руку нож, приготовилась разделывать курицу. Стоявшая слева от нее Елизавета Нарышкина шумно вздохнула, а потом крепко сжала губы, и ее лицо приняло окончательно обреченное выражение. Замершая у стола справа Александра Муравьева, не сдерживаясь, тихо всхлипнула и содрогнулась всем телом. Поглядывая на них, Прасковья тоже почувствовала страх: как бы ее подруги при виде куриной крови не лишились чувств! Придется помогать им, перетаскивать в комнату на кровать, брызгать на них водой, а потом еще и готовить обед не только для Жана, но и для их мужей — и когда она успеет со всем этим управиться?!

К счастью, обе дамы оказались более стойкими, чем думала о них Прасковья Егоровна, а кроме того, они теперь не были, как раньше, затянуты в мешающие свободно дышать корсеты, поэтому до обмороков дело все же не дошло. Гостьи Анненковой только вцепились обеими руками в край стола, возле которого стояли, да так сильно, что на их когда-то нежных и белокожих, а теперь шершавых и огрубевших от разной черной работы руках вздулись тонкие синеватые жилки. Но они продолжали через силу смотреть, как их новая подруга и соседка преспокойно режет на части курицу.

— …вот так, а теперь вынимаем все потроха и отрезаем голову с шейкой. Видите, как все просто? — объясняла Прасковья, стараясь, чтобы ее голос звучал как можно мягче и спокойнее и чтобы в нем не промелькнуло даже намека на насмешку. — А дальше все зависит от того, что вы хотите приготовить. Суп сварить, или зажарить ее, или нафаршировать…

— Ммм… — задумчиво протянула Елизавета Петровна и впервые за все время «урока» улыбнулась. Должно быть, вспомнила какие-нибудь вкусные изысканные блюда из курицы, которые ей готовили в Петербурге… А вот Александра Григорьевна, наоборот, стала еще грустнее и бледнее. Ее отвращение от вида сырого мяса от слов Прасковьи и воспоминаний о прошлом только усилилось.

— Ну, раз сегодня мы варим суп, то надо нарезать ее на небольшие куски, — продолжила Анненкова и, оторвавшись от курицы, повернулась сначала к одной, а потом к другой своей ученице. — Давайте, Елизавета Петровна, попробуйте!

Нарышкина снова сжала губы и медленно, словно каждое движение давалось ей с огромным трудом, протянула руку и взяла у Прасковьи нож. Когда ее пальцы сомкнулись на потемневшей от воды деревянной рукоятке, она слегка скривилась, но ничего не сказала и потянулась второй рукой к выпотрошенной курице. Дотрагивалась до мяса она с уже ничуть не скрываемым отвращением.

Анненкова, отступив на полшага от стола, дожидалась, когда ее высокородная ученица справится с собой и начнет резать курицу. Нарышкина прижала птицу к столу, занесла над ней нож и осторожно, почти не надавливая на него, провела им по скользкой куриной коже. Прасковья вздохнула — как и следовало ожидать, аристократке не удалось даже немного надрезать кусок.

— Нажмите посильнее, а потом давите нож не вниз, а вперед, — вновь повторила она свое объяснение тоном бесконечно терпеливого учителя.

— Да-да, я помню, — сосредоточенно кивнула Елизавета и с силой вцепилась левой рукой в курицу. Нож разрезал тонкую кожу, но затем все-таки соскользнул с куска и громко стукнул по деревянной поверхности стола. Нарышкина виновато подняла на Прасковью глаза.

— У меня не получится. Не могу…

— Ну это же так просто! — попробовала уговорить ее продолжить Анненкова, но Елизавета уже отложила в сторону нож и, достав из рукава крошечный шелковый носовой платок, принялась тщательно вытирать им руки. То, что они были липкими от мяса и крови, причиняло ей чуть ли не физические страдания, и Прасковья внезапно почувствовала к подруге острую жалость.

— Александра Григорьевна, вы будете пробовать? — спросила она вторую даму, все это время стоявшую у стола молча и явно надеявшуюся, что Нарышкина и Анненкова сделают все сами и до нее очередь так и не дойдет. Теперь же она уставилась на Прасковью такими умоляющими глазами, что той стало ясно: готовить курицу, мясо или рыбу ее подруги не научатся никогда.

— Простите, Полин, я… в другой раз попробую, — чуть не плача, ответила Муравьева. Руки у нее дрожали, и она старательно отводила глаза от стола и лежащей на нем истерзанной курицы.

— Хорошо, — сочувственно улыбнулась обеим дамам Анненкова. — Я сейчас закончу ее разделывать, а потом мы вместе сварим из нее щи. Принесите мне пока капусты и других овощей.

— Сейчас, Полин, сейчас принесем! — радостно воскликнули обе дамы и чуть ли не бегом бросились вон из кухни. Больше всего им хотелось теперь оказаться подальше от так пугающего их разделанного сырого мяса.

Прасковья покосилась на захлопнувшуюся за ними дверь и позволила себе негромко хихикнуть. Нет, она все-таки не могла понять этих, вне всякого сомнения, достойных, но таких беспомощных в повседневной жизни женщин! Они не побоялись бросить спокойную и богатую жизнь в Петербурге или Москве, не испугались опасной дороги и сибирских холодов, решительно пошли против воли своих родных, не желавших отпускать их, смогли даже расстаться с малолетними детьми, но до сих пор не сумели преодолеть эту глупую брезгливость! Готовили для них теперь приставленные к ним служанки-якутки, а сами они так и не смогли овладеть этим нехитрым делом.

«Нечего плохо о них думать, нечего!» — еще раз одернула себя Анненкова и напомнила себе, что, если бы другие жены ссыльных были такими беспомощными неженками, какими они порой казались ей, никого из них точно не было бы в Чите. Неженки остались бы в столице, и среди жен сосланных в Сибирь мятежников были такие, кто остался и кому даже в голову не пришло, что можно куда-то уехать из своих загородных имений и особняков в центре города. Елизавета Нарышкина, выехавшая позже остальных, рассказывала о тех, кто остался, и называла их имена, но Прасковья не запомнила, как их звали. Это было ей совсем неинтересно.

«А Елизавета с Александрой — молодцы! Как и Мария с Екатериной, как мадам Давыдова и остальные… И готовить мясо они еще научатся!» — принялась старательно убеждать себя француженка. Ей вспомнилось, как сама она в первые дни жизни в Чите с ужасом думала о том, что никогда не сможет самостоятельно зарезать курицу, и поначалу просила об этом то кого-нибудь из живших неподалеку крестьян, то приходивших к ней торгующих разными вещами якутов. Но потом ей просто стало стыдно за свое неумение делать все самой и полагаться на чужих людей. Кур и цыплят было жалко, но из-за голодающего в остроге Жана, к тому времени уже ставшего ее законным супругом, который постоянно болел от тюремной баланды, молодая женщина переживала сильнее, чем из-за птиц. А спустя еще некоторое время Прасковья начала гордиться тем, что переломила свой страх и жалость к птицам. Теперь же она пыталась уверить себя, что рано или поздно оказавшиеся вместе с ней в Чите бывшие знатные дамы тоже смогут преодолеть себя и перестанут брезговать приготовлением мяса или курицы.

Но пока две из этих излишне возвышенных дам что-то не спешили возвращаться обратно в кухню. Анненкова быстро разрезала курицу на куски и бросила их в чугунный горшок, сложила в глиняную миску, накрыла крышкой куриные потроха и тщательно вытерла со стола кровь. Все, теперь можно было позвать Александру с Елизаветой и закончить урок приготовления щей без нервных вскрикиваний и обмороков.

Прасковья Егоровна вышла из кухни и подошла к распахнутой двери комнаты, в которой хранились выросшие на ее огороде овощи. Из этой комнаты доносились тихие голоса Нарышкиной и Муравьевой, которые, как показалось хозяйке, о чем-то спорили. Анненкова заглянула в комнату, и соседки, вздрогнув при виде ее, виновато замолчали.

— С мясом я все закончила, идемте дальше готовить, — улыбнулась им Прасковья.

— Конечно, мы уже идем! — засуетилась Александра, на лице которой отразилось явное облегчение.

— Мы тут просто думали, что взять, — принялась оправдываться Елизавета. — У вас тут все кочаны такие огромные, их надо на части рубить, а то ведь не дотащим…

В этом Нарышкина была права. Кочаны капусты, которыми была наполовину завалена маленькая комната в доме Прасковьи Егоровны, действительно поражали своими размерами. Самые крупные с трудом можно было обхватить двумя руками, и поднять их в одиночку вряд ли было под силу даже привычным таскать тяжести крестьянским женщинам. Остальные овощи, сваленные кучами на расстеленных на полу рогожах, тоже были значительно больше обычных, и гости Анненковой посматривали на них с некоторым подозрением, как будто сомневаясь, что все эти огромные картофелины, репы и морковки — настоящие. Прасковья, уже не первый раз сталкивавшаяся с удивлением своих друзей при виде выращенных ею плодов, с гордостью улыбнулась:

— Я сейчас нож принесу, и мы кусок от кочана отрежем. Иначе действительно никак. Вы бы видели, как мы с Сергеем эту капусту сюда затаскивали — ее пришлось на тачке в дом завозить!

Вспомнив, как они с выделенным ей в помощники местным солдатом перетаскивали созревшие овощи в дом, Анненкова совсем развеселилась, и все неприятные мысли о подругах-неженках окончательно улетучились у нее из головы. Она сбегала в кухню за увесистым тесаком и с легкостью отрубила у лежавшего ближе всего к двери кочана капусты большой кусок. Муравьева и Нарышкина вновь посмотрели на нее с уважением и даже некоторым страхом.

— Лиз, возьмите картошку, штуки три или лучше четыре, — распорядилась она, поднимая отрубленный капустный ломоть. — А вы, Александрина, берите вон ту длинную морковку. И тесак прихватите, пожалуйста!

Нагруженные овощами, женщины вернулись в кухню, и урок по приготовлению супа продолжился. Стремясь вновь улучшить свою пошатнувшуюся в глазах Прасковьи репутацию, ее гостьи старались изо всех сил. Муравьева принялась крошить на столе капусту, а Нарышкина — чистить картошку и морковь, уже как будто бы не особо переживая из-за того, что ее руки опять стали грязными. Получалось у обеих бывших дворянок совсем неплохо, и Анненкова, наблюдая за их работой, не скупилась на похвалу. Вскоре щи уже кипели в трех больших глиняных горшках на плите, а три женщины уселись на грубо сколоченную лавку у стены, чтобы немного отдохнуть.

— Запомнили, в каком порядке надо бросать в бульон овощи? — спросила Прасковья. Ее ученицы дружно закивали.

— Постараемся не перепутать, когда сами будем готовить! — лукаво улыбнулась Нарышкина. Анненкова рассмеялась, но Муравьева не разделила их веселья: вид у нее был почти такой же несчастный, как во время разделки курицы. Елизавета покосилась на нее с недоумением, но ничего не сказала.

— Полин, а завтра мы сможем продолжить учиться? Может быть, вы нас еще научите кашу варить? — спросила она.

— С удовольствием научу, приходите! И остальным передайте — пусть тоже приходят, — кивнула Прасковья. — Мадам Волконская уже давно ко мне на урок собирается…

— Да, мы ее обязательно позовем, — с энтузиазмом откликнулась Елизавета.

Прасковья подошла к плите и принялась по очереди заглядывать в горшки со щами. По кухне поплыл вкусный приятный запах, и ее проголодавшиеся подруги шумно вздохнули. Хозяйке стало ясно, что пора отпустить их по домам — поесть и отдохнуть перед вечерним свиданием с заключенными.

— В общем, щи должны повариться еще полчаса, а потом их надо убрать с огня, плотно закрыть крышкой, и пусть они подольше постоят, — сказала Анненкова, оборачиваясь к ним. — Все просто, как видите!

— Будьте к нам снисходительны, Полин, нам это совсем не просто, — вздохнула Нарышкина. — Но мы, конечно, постараемся как следует все усвоить! Я прямо сейчас пойду готовить со своей помощницей!

— Разумеется, удачи вам! — слегка поклонилась Анненкова.

— Александрина, вы идете? — спросила Елизавета у Муравьевой. Та рассеянно кивнула:

— Да, сейчас… Но вы, если торопитесь, меня не ждите!

— Хорошо. — Нарышкина взяла с лавки теплый пуховый платок, небрежно набросила его на плечи и, попрощавшись с Прасковьей и Александрой, вышла из дома. Муравьева тоже стала закутываться в свой платок, но делала это очень аккуратно и старательно, словно специально хотела протянуть время.

— Помочь вам? — предложила Анненкова.

— Нет, спасибо, — вздохнула Александра и, посмотрев ей в глаза, с горечью в голосе добавила: — Я не хотела говорить этого при Елизавете Петровне, поэтому отпустила ее одну… В общем, я хочу сказать вам, Полин, — вы намного лучше всех нас, дам из высшего общества. Мы — неженки, ни к чему не приспособленные, мы никогда ничего не умели делать, да еще и гордились этим и презирали все низшие сословия, которые умели делать грязную работу! Я сама их презирала, они все казались мне грубыми и недостойными! И вот только теперь мне ясно, как я была не права, какой я была глупой и бессовестной женщиной…

— Александра, голубушка, ну что вы такое говорите?! — изумилась Анненкова.

— Я знаю, что говорю, моя милая Полин, я действительно очень перед вами виновата! — Муравьева беспомощно развела руками, и по ее щекам вдруг покатились слезы. — Я и о вас, и обо всех крестьянах, которые нас привечали в дороге и которые нам здесь помогают, плохо думала… Полин, душа моя, простите меня за это!

— Да что вы, Александра, это вы меня простите! Я же тоже над вами посмеивалась, когда вы сырого мяса испугались! — с не меньшим пылом бросилась извиняться Прасковья, также не сумевшая сдержать слезы. Женщины посмотрели друг другу в заплаканные глаза и внезапно крепко обнялись в порыве чувств. После чего, немного отступив друг от друга и снова встретившись взглядами, так же пылко, как только что плакали, рассмеялись.

— Полин, я у вас еще буду дальше учиться готовить, хорошо? — спросила Муравьева, хотя Анненкова только что подтвердила, что ждет к себе на уроки всех желающих.

— Разумеется, приходите, когда захотите. — Прасковье нетрудно было еще раз повторить свое приглашение. Александра Григорьевна, вновь пробормотав слова благодарности и попрощавшись с хозяйкой, тоже выскользнула за дверь. Анненкова, все еще находящаяся под впечатлением от их взаимных признаний, некоторое время рассеянно смотрела на идущую к калитке Муравьеву в окно и, лишь когда та вышла со двора, вспомнила, что на жаровне все еще кипят недоваренные щи. Она сняла крышки с горшков, схватила длинную деревянную ложку и принялась осторожно пробовать горячий бульон. Вкус супа показался ей особенно удачным, и она с радостью представила себе, как постоянно голодный Жан и остальные каторжники будут есть эти густые наваристые щи и поминать добрым словом тех, кто их сварил. Скорее бы уже завтра, когда они снова увидятся! Впрочем, скучать ей было некогда — кроме многочисленных дел по хозяйству, надо было еще написать пять писем в Петербург, от Пущина, Оболенского и других товарищей Жана. Это должно было занять у Анненковой весь вечер, и она опять опасалась, что не успеет написать письмо собственной свекрови и спросить, как поживает оставленная у нее дочь.

Прасковья Егоровна потушила жаровни, плотно закрыла крышками все горшки и ушла в тесную каморку, служившую ей спальней. В середине кровати, свернувшись в клубок, спал маленький Ком. Услышав шаги хозяйки, он приоткрыл один глаз, шевельнул хвостом в знак того, что очень рад ее приходу, и, когда Анненкова протянула руку, чтобы его погладить, начал лизать ей ладонь своим крошечным шершавым языком.