Глава II

Киевская губерния, имение Каменка, 1824 г.

Гостей в доме Василия Львовича Давыдова ждали к четырем часам, но первые приглашенные начали подъезжать в их имение уже после трех. Самыми «нетерпеливыми» в этот раз оказались сенатор Бороздин с двумя юными дочерьми, которых Давыдовы, привыкшие к их частым опозданиям, ожидали только к вечеру.

— Добрый день, Андрей Михайлович! Мари, Кати, здравствуйте! — младшие братья и сестры Василия Давыдова бросились приветствовать первых гостей, и в большой гостиной сразу же стало тесно и шумно.

— Располагайтесь пока, а я вас на одну минуту покину, — виновато развел руками хозяин имения, отступая к двери. Андрей Бороздин, заметив его неловкость, недовольно кивнул головой на своих громко щебечущих дочерей:

— Это из-за них мы раньше приехали. Сам не знаю, что на них нашло! Обычно по полдня собираются да прихорашиваются, от зеркала не оттащить, а сегодня встали раньше всех, сразу позвали горничных, оделись-причесались, как будто на пожар спешили! В конце концов им меня пришлось ждать, они меня все поторапливали и слушать ничего не желали… Скучно им дома, видите ли, на праздник скорее хочется, плясать да сплетни глупые слушать!

Последнюю фразу он произнес громко, повернувшись к дочкам, и те, услышав его, смущенно покраснели.

— Всегда вы, папенька, сердитесь, хоть мы медленно собираемся, хоть быстро, — обиженно возразила старшая из них, Мария. Ее сестра Екатерина тоже недовольно надула губки, но спорить с отцом даже на такую полушутливую тему не решилась и промолчала.

— Вот, сами видите, какие они у меня выросли строптивые да невоспитанные! — вынес обеим дочерям «приговор» сенатор. Василий Давыдов вежливо улыбнулся, не желая вмешиваться в чужие семейные дела, и поспешно вышел из гостиной — ему нужно было еще раздать множество связанных с предстоящим балом распоряжений. Андрей Михайлович с удовлетворенным видом откинулся в кресле, а Мария с Екатериной, убедившись, что продолжать разговор об их легкомыслии, непослушании и прочих ужасных грехах отец не собирается, снова принялись расспрашивать остальных Давыдовых о других приглашенных.

— А Раевские точно приедут? Все вместе? — допытывалась Екатерина у жены Василия Давыдова Александры.

— Генерал писал, что собираются все, — рассеянно отвечала та, поглядывая на дверь гостиной, за которой только что скрылся ее супруг. Мысли ее пока были заняты не гостями, а еще не готовыми угощениями. Ей не верилось, что Василий сумеет достаточно строго поторопить кухарку с помощницами, и она раздумывала, под каким предлогом тоже сбегать на кухню, не обидев при этом не вовремя явившихся гостей. А еще с прогулки слишком долго не возвращалась гувернантка и няни с детьми, и это тоже уже начинало беспокоить хозяйку имения. Но сестры Бороздины, пока еще не замужние и ничего не знающие о домашних заботах, не могли понять, из-за чего могла волноваться Александра Давыдова, и продолжали приставать к ней с более важными, по их мнению, вопросами:

— А Орлов с Раевскими приедет? А Якушкин будет? А братья Поджио?

Последний вопрос задала Мария Бороздина, и от Александры не укрылось, что она снова слегка покраснела и ее голос чуть заметно дрогнул. «Интересно, кто именно из братьев ее интересует, Иосиф или Александр? — подумала хозяйка, отвлекшись на мгновение от домашних забот. — Хотя, кем бы из них бедная девушка ни увлеклась, ее родители в любом случае будут против — сенатор ни за что не согласится породниться с иностранцами и католиками… Стоит, пожалуй, предупредить ее, что она плохо скрывает свои чувства и может выдать себя». Александра вдруг поежилась, вспомнив, как сама полюбила Василия Давыдова, пришедшегося не по душе ее родителям, и как почти пять лет они были вынуждены любить друг друга незаконно, не будучи мужем и женой. Воспоминания об этой жизни были такими гнетущими, что молодая женщина поспешила отогнать их — не хватало еще испортить гостям настроение своим грустным видом! «Сейчас-то у нас все хорошо! — напомнила она себе. — Мы, наконец, смогли обвенчаться, и дети наши еще будут признаны законными, обязательно. Все несчастья теперь позади!»

Однако еще через минуту Александра забыла и о своих недавних неприятностях, и о Марии с ее возможным увлечением кем-то из итальянцев Поджио: за дверью послышался шум множества шагов и веселые детские голоса, и Давыдова, извинившись перед гостями, выбежала встретить вернувшихся домой малышей. Сестры Бороздины, проводив ее взглядами, тут же выбрали себе каждая по новой «жертве» для разговора — младших братьев хозяина дома, Петра и Александра.

— Проходите, проходите к себе, с гостями вы потом придете поздороваться! — Слышался из-за двери деловитый голос Давыдовой. Ее старшие сын и дочь, которым было любопытно посмотреть на первых приглашенных, пытались капризно возражать, но в гостиную их все же не пустили. Однако вскоре гости и братья хозяев снова услышали шум и громкие радостные возгласы, и в комнату вошли еще несколько разряженных по последней петербургской моде дам. Екатерина и Мария, оставив в покое своих собеседников, бросились к ним.

— Машенька, Катрин, Софи! Добрый вечер, дорогие!

Две старшие дочери генерала Николая Раевского, которых тоже звали Екатерина и Мария, с не меньшей радостью ответили на приветствия своих тезок. Младшая Софья держалась более холодно и отстраненно: она вежливо улыбнулась Бороздиным, но уклонилась от их объятий и осторожно поправила свою безупречную высокую прическу.

Затем вновь прибывшие девушки заметили вставшего в их присутствии сенатора Андрея Михайловича и, скромно опустив головы, присели в реверансах. Тот коротко поздоровался с ними и пошел навстречу самому генералу Раевскому, входившему в тот момент в гостиную вместе с двумя сыновьями и мужем Екатерины Михаилом Орловым.

— Такие восторги, как будто они десять лет не виделись! А ведь всего пару недель назад вы у нас в гостях были, — сказал он пренебрежительно, оглядываясь на стайку девушек, все еще повторяющих, как они рады друг друга видеть. Раевский бросил на них более снисходительный взгляд и едва сдержал улыбку.

— Женщины… Чего вы от них хотите, любезный друг?

В гостиную вернулась Александра. Ее лицо было напряженным и сосредоточенным, и, здороваясь с новыми гостями, она явно думала о чем-то другом. Но обязанности хозяйки дома, у которой собралось многочисленное общество, она выполняла, как всегда, безупречно — подошла к каждому гостю, обменялась с ним несколькими словами, но сделала это так, что собеседник искренне уверился в том, что в имении Давыдовых его ждали с огромным нетерпением и весь праздничный вечер был устроен только для того, чтобы появился повод его пригласить. Обойдя всю гостиную и подарив по крошечной частичке своего внимания каждому из присутствующих, молодая дама снова скрылась за дверью, но почти никто из гостей уже не замечал ее отсутствия. Раевский с сыновьями и зятем заняли угол, где стояло кресло сенатора Бороздина, и начали обсуждать последние пришедшие из Петербурга известия. Девушки столпились вокруг клавикордов: новости из столицы их особо не интересовали, у них имелась гораздо более важная тема для беседы.

— Душечки, вы знаете, отец скоро собирается в Петербург! — с волнением шептала подругам черноволосая Мария Раевская. — Он говорил, что у него там какие-то дела, но Александр мне намекнул, что дела эти связаны с моим замужеством!

— Что ты говоришь!.. — в один голос ахнули Екатерина и Мария Бороздины.

— Тише, милые, тише, не хочу, чтобы батюшка услышал, что я вам рассказываю! — испуганно зашикала на них Раевская. — Он почему-то хочет, чтобы я ничего не знала!..

— Да, только он не учел, что я знаю, кто просил ее руки, — хитро улыбнулась Екатерина Орлова и, наклонившись поближе к Бороздиным, заговорила совсем тихим шепотом: — Это князь Сергей Волконский, его хорошо знает Мишель, он-то мне все и сообщил. — Она быстро оглянулась на скучающего в противоположном углу мужа и продолжила: — Князь, говорят, уже давно влюблен в Мари, но все никак не решался сделать ей предложение, особенно после того, как папа отказал господину Олизару. А папенька мечтает выдать Машу замуж с тех пор, как за ней ухаживал тот ссыльный поэт, Пушкин…

— Князь Волконский! Генерал, у него столько орденов!.. — принялась вспоминать все, что слышала о женихе своей приятельницы Екатерина Бороздина. — Но ведь он уже совсем старый, ему, кажется, тридцать пять лет или даже больше!

— Тридцать семь, — со вздохом поправила ее Мария Раевская. — Но дело не в старости, это вообще не главное. Меня пугает то, что я его совсем не знаю…

— Не волнуйся так, ты же слышала, и Мишель, и Саша с Николаем говорят о нем только хорошее! — напомнила ей сестра Екатерина. — Мы с Мишелем, когда поженились, тоже друг друга почти не знали — и что страшного? Мы быстро… привыкли друг к другу.

Бороздины смущенно опустили глаза, а будущая невеста Волконского и вовсе залилась краской, несмотря на покрывавший ее лицо толстый слой рисовой пудры. Лицо Екатерины, сообразившей, что ей, замужней даме, не следовало обсуждать столь деликатные темы с невинными девушками, приняло виноватое выражение. Единственной, кто остался невозмутимым в их компании, была восемнадцатилетняя Софья Раевская, которая за все время разговора не произнесла ни слова и лишь посматривала на шушукающихся сестер и подруг с легким высокомерием во взгляде. Ее мало интересовали трудности с выбором женихов и семейной жизнью — юная Софи с детства мечтала стать фрейлиной в императорской семье, а после того, как это удалось Екатерине Раевской и еще одной их сестре, Елене, загорелась такой идеей особенно сильно. Екатерина, правда, пробыла фрейлиной недолго — вскоре ей сделал предложение Михаил Орлов, и она, согласившись выйти за него замуж, оставила службу. Зато Елена Раевская собиралась посвятить этому делу всю свою жизнь, и Софье очень хотелось последовать ее примеру. Недавно от Елены, жившей теперь в царском дворце в Санкт-Петербурге, пришло письмо, в котором она обещала Софье похлопотать перед императрицей Елизаветой Алексеевной о ее назначении на должность фрейлины, и младшая из сестер с нетерпением ждала от нее следующего письма, чтобы узнать, увенчаются ли эти планы успехом.

Остальные девушки знали о ее мечте и поэтому не обращали особого внимания на снисходительные взгляды Софьи. Им было достаточно того, что она не мешала им болтать о женихах и мужьях.

— Маша, Катрин, а вы пробовали еще что-нибудь узнать о Волконском? — допытывалась Екатерина Бороздина.

— Я пробую, через Мишеля и Николя, — ответила Екатерина Орлова, — но они тоже мало знают, хотя и знакомы с ним уже давно. Иногда мне вообще кажется, что Мишель специально хочет скрыть от меня как можно больше — он и о Волконском, и о других своих знакомых почти ничего не рассказывает.

— Наверняка это папа его попросил держать все в тайне, чтобы ты мне не передавала, — снова тяжело вздохнула Мария Раевская. — Он боится, что князь мне не понравится и я откажусь.

— Но ты ведь можешь и после того, как познакомишься с князем, отказаться, — заметила Екатерина Бороздина.

— Могу, конечно… Но отец будет так рассержен… А кроме того, я ведь не знаю, понравится мне князь или нет! — Мария растерянно хлопала глазами, и казалось, что она вот-вот расплачется. — Чтобы это понять, надо побыть вместе хоть какое-то время, а времени у меня и не будет…

— У тебя все может сложиться хорошо, — наклонилась к ее уху Мария Бороздина. — Может быть, ты сразу полюбишь Волконского, может, вам сразу станет хорошо вместе, и тебе не придется перечить отцу. Ведь и такое бывает!

— Бывает, конечно, — не стала спорить Маша, но по расстроенному выражению ее лица было видно, что она не очень-то верит в счастливое замужество с совершенно незнакомым ей человеком. Старшая Бороздина понимающе кивнула, но при этом поймала себя на том, что страхи ее тезки кажутся ей как минимум очень сильно преувеличенными. Ведь у нее действительно еще может все сложиться хорошо! У нее есть надежда, что жених, который нравится ее родителям, понравится и ей. А некоторым рассчитывать на такое развитие событий не приходится…

— Здравствуйте, Василий Львович! Здравствуйте, дамы! — Услышав новые голоса, шепчущиеся в углу девушки оглянулись и с удивлением обнаружили, что часы бьют четыре и что в гостиную вошли несколько молодых людей. Хозяин имения снова был в гостиной, а следом за новыми гостями туда вошла и Александра Давыдова вместе с высокой и прямой как палка пожилой гувернанткой, которая вела за руки двух старших детей хозяев — пятилетнюю Мари и четырехлетнего Мишу. Две младшие дочери Давыдовых, Екатерина и Елизавета, были еще слишком малы, поэтому их не пускали к гостям, и, возможно, поэтому старшие брат и сестра пришли туда с особенно важным видом. Они гордились тем, что им пусть ненадолго, но все-таки разрешили заглянуть в недоступное для младших место.

— Маша, Миша, поздоровайтесь с гостями! — склонилась к детям Александра. — Ну, помните, как вас учили?

Миша старательно поклонился, а Маша, выпустив руку гувернантки, сделала реверанс. Две пары живых и любопытных детских глаз с изумлением уставились на нарядно одетых дам с высокими прическами и мужчин с пышными эполетами. Дамы заулыбались, глядя на эту умилительную картину, и даже серьезные лица мужчин заметно потеплели. Только сенатор Андрей Бороздин скользнул по детям быстрым равнодушным взглядом и снова углубился в какие-то свои размышления, да еще его дочь Мария смотрела восторженными глазами не на малышей, а на одного из явившихся в гостиную офицеров — Иосифа Викторовича Поджио. И после, когда маленьких Машу и Мишу увели обратно в детскую, а Александра вернулась, чтобы еще раз поприветствовать новых гостей, Мария продолжала украдкой поглядывать на этого уже не слишком молодого, но казавшегося ей таким красивым и обаятельным человека. Болтовня двух Екатерин, все еще дававших Маше Раевской советы на тот случай, если жених Волконский придется ей не по душе, уже не интересовала старшую Бороздину — все ее мысли были теперь заняты Иосифом. Но при этом в те моменты, когда он поворачивался в ее сторону и пытался поймать ее взгляд, Мария отводила глаза и не замечала его интереса. А когда она вновь решалась посмотреть на Поджио, его отвлекал кто-нибудь из гостей, и он, как думалось старшей сестре Бороздиной, не обращал на нее ни малейшего внимания.

Между тем в гостиной собрались все приглашенные, включая нескольких опоздавших друзей Василия Давыдова. Хозяева имения больше не исчезали и вертелись среди гостей с более спокойным и беззаботным видом, из чего можно было сделать вывод, что все хлопоты, связанные с приемом, были благополучно улажены. Гости перемещались по залу, обменивались последними новостями и комплиментами, шутили и смеялись — все было как всегда в доме Давыдовых, когда там собирались их родственники и друзья.

— Мари, может быть, вы нам сыграете? — услышала старшая дочь сенатора Бороздина голос Александры Давыдовой и, обернувшись к хозяйке, согласно кивнула:

— Конечно же, с удовольствием.

Она подошла к блестящим клавикордам, в гладкой черной крышке которых отражались многочисленные огоньки свечей. Пожилой слуга поставил на эту крышку серебряный подсвечник с еще тремя высокими свечами, открыл клавиши и убрал с них невесомую кружевную дорожку. Мария Бороздина села на придвинутый к клавикордам стул и на мгновение задумалась, что ей сыграть на этот раз. Почти все модные романсы она уже играла у Давыдовых на прошлых званых вечерах, и все присутствовавшие в гостиной слышали их в ее исполнении не один раз. Конечно, они бы с удовольствием послушали их снова — Мария прекрасно играла на клавикордах, и именно поэтому ее усаживали за них на каждом вечере, — но ей хотелось порадовать своих родственников и знакомых чем-нибудь новым. Тем более что Иосиф Поджио, при котором она еще ни разу не музицировала, разговаривал о чем-то со своим братом и даже не посмотрел в сторону клавикордов.

Озорная мысль о том, чтобы привлечь его внимание хотя бы музыкой, раз уж ей не удается сделать это как-то по-другому, пришла к старшей из сестер Бороздиных неожиданно. Она поднесла руки к клавишам, несколько раз быстро сжала и разжала кулаки и, чтобы как следует размять пальцы, сыграла один несложный короткий этюд. Она играла чисто, и зазвучавшая в гостиной нехитрая мелодия заставила повернуться к клавикордам всех гостей и хозяев. Братья Поджио тоже посмотрели на нее, но Мария так и не поняла по их лицам, понравился им этюд или нет — на них так и застыло вежливое, но довольно безразличное выражение. Но это не обескуражило девушку. Она еще только начала играть, еще не исполнила ни одного серьезного произведения. Но сейчас она сыграет такую трогательную вещь, которая точно не оставит красавца Иосифа равнодушным!

Ее пальцы снова легли на клавиатуру, и зал заполнила новая мелодия, медленная и как будто бы нерешительная, но при этом очень четкая, размеренная. Больше всего она была похожа на чьи-то шаги — неторопливые и сперва как будто бы робкие, но чем дальше, тем более твердые. Словно кто-то шел к своей цели, сначала неуверенный в себе, а после уже точно знающий, что он идет именно туда, куда должен идти. И все слушатели молча, затаив дыхание, следили за этими шагами, ждали окончания, чтобы узнать, доберется созданный музыкой неизвестный герой до цели или нет, будет счастлив от того, что достиг ее, или разочаруется. Хотя в то же время никому из собравшихся в гостиной страшно не хотелось, чтобы мелодия заканчивалась, чтобы это торжественное движение вперед прекратилось…

Но путь героя все-таки подходил к концу. И он снова замедлил шаг, снова стал двигаться неуверенно, словно цель, которая все это время звала его к себе, вдруг показалась ему не такой привлекательной, как раньше. Он все-таки шел к ней, но шел как будто уже по привычке, просто потому, что дойти было нужно — ведь иначе оказалось бы, что весь его долгий путь был напрасным. Но, дойдя наконец до конца выбранной в начале пьесы дороги, он остановился в полном разочаровании и опустил руки. Цель оказалась совсем ему ненужной, и идти дальше было некуда…

Музыка смолкла. Мария убрала руки с клавиш и скрестила их на коленях. Несколько секунд в зале стояла полная тишина: в ушах у всех еще звучала только что сыгранная девушкой мелодия, звучали то осторожные, то твердые шаги, и никому не хотелось заглушать их словами. Но потом из соседней комнаты послышался звонкий смех кого-то из детей Давыдовых, и наваждение от музыки рассеялось. Кто-то шумно вздохнул, кто-то подошел ближе к клавикордам, кто-то зашептался, обмениваясь впечатлением от услышанного. А потом на старшую Бороздину со всех сторон посыпались комплименты:

— Великолепно!

— Какая красота!

— Что это за пьеса, Мари, кто автор?

— У вас есть партитура этой вещи?

Мария скромно улыбнулась, стараясь посмотреть в глаза каждому из своих восторженных слушателей и никого не обидеть невниманием.

— Это Бетховен, — ответила она, — соната номер четырнадцать. У нас дома есть ноты, и мы с удовольствием дадим их переписать.

— Ой, дайте, если можно, мы вам будем очень благодарны! — защебетали в один голос Мария Раевская и Александра Давыдова.

— Приезжайте к нам с визитом, и мы с Мари все вам дадим! — присоединилась к разговору Екатерина Бороздина, на всякий случай оглянувшись на отца — не возражает ли он против того, что она так самовольно приглашает гостей? Однако Андрей Бороздин после всех похвал, которых удостоилась его старшая дочь, находился в благодушном настроении и не выражал никакого неудовольствия.

Дамы продолжили болтать о будущих визитах, уговаривая друг друга встречаться почаще. Марию больше не просили играть — после такой удивительной мелодии все прочие пьесы казались слишком простыми, и слушать их никому не хотелось. В другой раз девушка гордилась бы собой, но сейчас не чувствовала ничего, кроме разочарования. За все время, пока она играла, Иосиф Поджио даже не посмотрел в ее сторону и после, когда соната закончилась, не сказал ей ни слова! А ведь она специально следила за ним краем глаза — надеялась, что столь красивая музыка не оставит его равнодушным! Но, похоже, все ее попытки привлечь к себе внимание были изначально обречены на неудачу. Поджио был полностью погружен в какие-то свои мысли, и ни музыка, ни ее исполнительница его не интересовали.

Мария встала со стула и отошла от клавикордов. За них тут же уселась ее сестра и заиграла что-то веселое. Сделав вид, что слушает музыку, старшая Бороздина отошла к окну и стала смотреть на раскачивавшиеся на ветру деревья расположенного рядом с домом просторного парка. «Это к лучшему, что я его не интересую, — убеждала она себя. — Он — католик и итальянец, отец бы в ужас пришел от одной мысли о нашем браке! Это все к лучшему…»

Музыка стихла. Мария отвернулась от окна и увидела, что большинство дам снова столпились около клавикордов, а из мужчин в гостиной остался только ее отец. Значит, теперь она уже точно не сможет даже обменяться парой слов с Иосифом. Он опять проведет весь вечер в кабинете Василия Давыдова вместе с остальными офицерами, и в гостиную они спустятся, только когда гости начнут разъезжаться по домам!

Окончательно загрустив, старшая Бороздина обвела глазами группки женщин, раздумывая, к какой из них присоединиться. Юная Мария Раевская продолжала выспрашивать у хозяйки дома и других гостий, что им было известно о ее женихе. Ее младшая сестра Софья делилась с Екатериной Бороздиной и другими дамами своими планами «завоевания» Зимнего дворца в качестве фрейлины. Все эти повторения одного и того же показались Маше настолько скучными, что она едва удержалась от того, чтобы не зевнуть.

— Пойдемте теперь в парк, пока совсем холодно не стало! — предложила внезапно Александра Давыдова, и окружавшие ее девушки с радостью согласились. В первый момент этому обрадовалась и Мария Бороздина: парк с фонтанами и теряющимися в зелени аллеями был гордостью Каменки, и гулять в нем было очень приятно. Но когда дамы, похватав висящие на спинках кресел и стульев шали и накинув их на плечи, поспешили к выходу, ей опять стало тоскливо — она вдруг сообразила, что в парке подруги будут болтать о тех же скучных вещах, что и в гостиной. Правда, там можно было бы незаметно отделиться от компании и погулять по аллеям в одиночестве…

Сперва Мария решила так и поступить, но, пока девушки шли по коридору к ведущей на первый этаж лестнице, ей пришло в голову, что «заблудиться» она вполне может и в доме. Можно будет сначала побродить по особняку, а потом выйти на улицу — так ей вообще не придется ни минуты слушать надоевшие ей разговоры.

Мысль была очень заманчивой, и Бороздина, выбрав удобный момент, отступила в темноту неосвещенного коридора. Этого маневра никто не заметил. Остальные дамы спустились вниз, а Мария на цыпочках побежала в дальний конец коридора, спеша спрятаться в какой-нибудь нише на тот случай, если ее отсутствие быстро обнаружат и кто-нибудь вернется ее искать.

Ниша нашлась быстро — это было небольшое углубление в стене, в котором находилась закрытая дверь. Бороздина встала возле нее, с облегчением перевела дух, но затем вдруг вздрогнула: из-за двери доносились чьи-то голоса. Это и был кабинет Василия Давыдова, где мужчины вели какие-то свои разговоры! Мария не собиралась подслушивать, но против воли успела разобрать несколько недовольных, в чем-то даже гневных фраз:

— Мы так и будем сходиться, спорить, уговаривать друг друга подумать и расходиться! Что мы, что Северное общество! Если мы не придем к согласию во всем, наше дело никогда не будет сделано, от нас так и останутся одни переливания из пустого в порожнее! — Девушке показалось, что это говорил хозяин дома.

— И что ты предлагаешь? — так же раздраженно спросил его другой голос, который Мария с легкостью узнала даже через толстую дубовую дверь, — голос Иосифа Поджио.

Что ответил ему Давыдов, Бороздина не узнала: воспитание не позволило ей подслушивать дальше, и она отступила от двери на несколько шагов. Любопытство боролось в ее душе со страхом — неужели слухи о тайном обществе, которое существует в Киеве, верны? И неужели в этом тайном обществе состоят те самые люди, к которым она ездила с визитами и танцевала на балах? Василий Давыдов с братьями, молодые Раевские, молодые Поджио… Иосиф… Вот почему он не обращал на нее внимания и не оценил ее игру — ему было не до того, он думал о своих тайнах!

Дверь тихо скрипнула, и в коридор вышел человек, о котором она только что думала. Мария испуганно прижала ладони ко рту, чтобы не вскрикнуть от неожиданности. Иосиф же хладнокровно закрыл за собой дверь и лишь после этого сделал девушке знак отойти в дальний конец коридора.

— Мари, вы что-то хотели? — спросил он шепотом, когда они оказались у окна. Бороздина покачала головой:

— Нет, я просто… отстала от дам в парке и решила вернуться, но перепутала двери…

— И вы что-нибудь слышали? — осторожно уточнил Иосиф.

— Нет, ничего, — ответила девушка, радуясь, что в коридоре слишком темно и он не увидит, как она краснеет. — Я собиралась войти, но не успела…

— Что ж, наверное, это знак свыше, — задумчиво пробормотал Поджио и пристально посмотрел ей в глаза. — Мари, я не решался вам об этом сказать, но… я давно люблю вас. И просил бы вас стать моей женой.

Глава IV

Санкт-Петербург, набережная реки Мойки, 1825 г.

Как же ужасно он себя чувствовал! Насморк и кашель, мучившие его уже несколько дней, особенно усилились, дышать он мог только ртом, в горле першило так, что хотелось разорвать его ногтями! Если бы сейчас Кондратия Рылеева спросили, что является самым страшным злом в мире, он бы, не задумываясь, ответил: «Простуда!!!» И это было бы чистой правдой: в те дни, когда он болел, для него не было ничего хуже этого отвратительного недуга. А простужался Кондратий часто, почти каждую осень и зиму — дожди и мокрый снег Петербурга, пробирающий до костей ветер на улицах и сырые стены домов, в которых он жил, были слишком тяжелым испытанием для его здоровья. Правда, осенью 1825 года ему удалось счастливо избежать насморка, но болезнь взяла свое в декабре. И теперь Рылеев, так надеявшийся избежать в этом году простуды, снова не расставался с пачкой носовых платков и с трудом удерживался, чтобы не закашляться.

Рядом с ним сидели друзья, они решали такие важные вопросы, а он не мог сосредоточиться на том, что они говорили! Все его мысли были об одном: как бы не чихнуть в полный голос и как бы высморкаться в носовой платок незаметно от товарищей. «Ну когда же это кончится!» — с досадой думал он и о своей болезни, и о заседании руководства Северного общества. А потом, тихо кашлянув пару раз, безуспешно пытался взять себя в руки и думать о предмете обсуждения, а не о собственном насморке. Хорошо хоть все остальные, собравшиеся в его гостиной, отнеслись с пониманием к его самочувствию и спорили в основном сами, лишь изредка поворачиваясь к нему с вопросительным выражением лица.

— Мы не имеем права этого делать. Мы не должны становиться узурпаторами, мы можем только отстранить императора от власти, чтобы потом его судьбу решил законный парламент, — с какой-то меланхолической нотой в голосе убеждал своих соратников Сергей Трубецкой. — Мы с вами это уже обсуждали, не вижу причин, чтобы возвращаться к этому вопросу.

Сидевший напротив него Евгений Оболенский недовольно ерзал на месте.

— Если мы оставим императора в живых, он обязательно как-нибудь изловчится и вернет себе трон, а нас всех перевешает! Может, хватит играть в благородство и милосердие? Мы с вами мужчины, в конце концов, а не глупые бабы!

— Евгений, остынь, — все так же меланхолично пытался осадить его Трубецкой, но поручик Оболенский разъярялся все сильнее:

— Что-то я не пойму тебя, Сергей! Ты вообще хочешь что-то менять?! Может быть, ты уже жалеешь, что тебя выбрали нашим диктатором?!

— На что вы намекаете, Евгений? — Тон Трубецкого остался спокойным, но отстраненное «вы» в его речи прозвучало так внушительно, что Оболенский немного смутился. Однако вид у него оставался все таким же воинственным, и он то и дело подпрыгивал на своем стуле, словно сидел на иголках. Успокаиваться он не спешил, и Рылееву стало ясно, что если не разрядить обстановку, дело кончится ссорой, а потом и провалом всего заговора. Он громко прокашлялся и хлопнул ладонью по столу, привлекая к себе всеобщее внимание.

— Перестаньте пререкаться! — велел Кондратий Федорович разошедшимся соратникам. — Об этом князь уже говорил: если мы убьем императора, на российский трон будут претендовать все его родственники, все великие князья, включая седьмую воду на киселе! И у каждого Романова наберется достаточно сторонников, а нам придется бороться с ними со всеми.

— Если мы справимся с государем… с Николаем Романовым, мы справимся и со всеми остальными! — огрызнулся Оболенский.

— А сможем ли мы справиться с Николаем, если до сих пор не способны прийти к согласию в самых главных вопросах?! — накинулся на него Рылеев. — Как спорили семь лет назад, так и спорим об одном и том же!

— Что ж, вижу, я в меньшинстве. — Евгений по-наполеоновски скрестил руки на груди и откинулся на спинку стула.

— Отнюдь, я на твоей стороне, — подал голос с другого конца стола не менее раздраженный Петр Каховский.

— И я тоже! — добавил Александр Якубович.

— Господа, позвольте напомнить, вы сами выбрали меня диктатором, — вздохнул Трубецкой. — Значит, должны мне подчиняться.

По комнате пробежал недовольный ропот. Рылеев достал носовой платок и, уже никого не стесняясь, оглушительно высморкался. «Совсем как крестьянин, никакого утонченного воспитания! — усмехнулся он про себя и чуть виновато покосился на товарищей. — А и черт с ними, потерпят — сами же всегда говорили, что простые крестьяне ничем не хуже нас!» Остальные заговорщики, впрочем, и не думали обращать внимание на его дурные манеры: между ними снова разгорался их вечный спор, без которого не обходилось ни одно из заседаний Северного общества. Необходимо было срочно прекратить это — или смириться с тем, что они опять продискутируют до утра и разойдутся, решив вернуться к планам восстания позже, и подходящий момент для осуществления этих планов будет упущен. И вообще неизвестно, сможет ли их общество продолжить свою деятельность теперь, когда главный его вдохновитель Павел Пестель арестован…

— Если вы считаете, что Романов должен быть убит, надо уже сейчас решить, кто из нас это сделает! — рявкнул Рылеев на своих соратников хриплым, но очень властным голосом и стукнул кулаком по столу. — Вот прямо сейчас, этой ночью решить, а завтра привести это в исполнение. Иначе мы никогда не сделаем для России вообще ничего!

Взгляды всех присутствующих мгновенно обратились на него. Члены тайного общества присмирели, и даже Оболенский промолчал, даже не попытавшись ни спорить с хозяином дома, ни соглашаться с ним.

— Правильно, давно пора! — так же решительно вскинулся Александр Якубович. — Давайте бросим жребий, кто его убьет, это быстрее, а спорить мы до утра будем!

Собравшиеся снова заволновались, по комнате пронесся напряженный шепот и скрип стульев. Соглашаться на предложение Александра никто не спешил — даже воинственно настроенный Евгений Оболенский. На словах расправиться с императором готов был каждый, но всякий раз, когда речь заходила о том, чтобы совершить это на самом деле, вся решительность заговорщиков куда-то исчезала. Рылеев высморкался еще раз и отбросил полностью пришедший в негодность платок на один из стоявших у стены свободных стульев. У него уже почти не осталось сомнений в том, что в этот вечер, как и на всех прошлых заседаниях, они так и не примут никакого окончательного решения.

Следовало признать, что Павлу Пестелю в свое время гораздо лучше удавалось руководить собраниями. О том, как легко, не моргнув глазом, он в свое время подсчитал, скольких членов царской семьи придется убить, чтобы ни в России, ни в Европе не осталось ни одного человека, обладающего правами на русский престол, Рылееву рассказывали несколько раз. Пара таких рассказов были настолько подробными, что Кондратию иногда казалось, будто бы он сам, лично присутствовал при том разговоре и слышал слова Павла собственными ушами.

— Николай Романов, его жена, трое их детей, Константин Романов, Михаил… — по словам Иосифа Поджио, Пестель пересчитывал царских родственников, загибая пальцы, и его лицо оставалось абсолютно невозмутимым. — Великая княжна Мария, великая княжна Екатерина, великая княжна Анна… Трое детей Марии, четверо — Екатерины… У нас получается самое меньшее тринадцать человек.

Все, кто слышал эти слова, говорили, что Пестель произносил их совершенно спокойно, словно речь шла не об убийстве людей, а о каких-нибудь совершенно обыденных делах. Будь он здесь, в доме Рылеева, он бы смог расшевелить собравшихся, смог бы снова вселить в их души уверенность и смелость. Или не смог бы? Может быть, накануне восстания ему бы тоже отказала его обычная решительность, как сейчас она отказывала Трубецкому, Якубовичу, да и, что скрывать, самому Рылееву?

Эти сомнения окончательно выбили Кондратия Федоровича из колеи. Он использовал последний из захваченных на заседание носовых платков и закашлялся громче обычного — так громко, что все остальные заговорщики отвлеклись от споров между собой и уставились на него выжидающими взглядами. Только Сергей Трубецкой смотрел куда-то в сторону, словно он и не был главным на этом собрании, словно не его избрали диктатором. Еще одна ошибка, исправлять которую теперь было уже слишком поздно.

— Господа, все, нам пора расходиться! — хриплый голос Рылеева каким-то чудом прозвучал еще громче, и никто из присутствующих не решился ему возразить. — Завтра мы выступаем так, как договаривались, менять что-то уже действительно поздно!

И опять сидящие за столом переглянулись, но теперь их лица выражали некоторую растерянность. Ни один из них не был готов к восстанию, но никто не мог и признаться в этом. Каждый ждал, что это сделает кто-нибудь другой. Но этого так и не произошло, и заговорщики снова уставились на Рылеева, окончательно признавая командиром его, а не отрешенно глядевшего в потолок Трубецкого.

— Александр Иванович, — усталым голосом обратился Рылеев к Якубовичу. — Позвольте уточнить в последний раз: мы точно можем рассчитывать на ваш полк?

Тот вздохнул и без особой уверенности кивнул головой:

— Да, мои солдаты будут с нами.

— Хорошо, — шмыгнув носом, Кондратий поднялся из-за стола. — Тогда пока все. Завтра начинаем в одиннадцать. И еще… — Новый приступ кашля не дал ему закончить, и он со злостью махнул рукой, давая понять остальным, что обсуждение закончено. Собравшиеся нерешительно поднялись, и гостиную заполнил шум отодвигаемых стульев. Выражение их лиц Рылееву не понравилось. Всех этих людей он знал слишком хорошо, и как ни старались они скрыть от него и друг от друга свои истинные чувства, сделать это им было не под силу. Кондратий видел, что большинство из них и хотели поскорее уйти, и опасались завтрашнего выступления, а некоторые так и вовсе были полностью растеряны и не знали, что делать и как себя вести. Решимость и желание идти утром на площадь и добиваться поставленной цели были только в глазах Евгения Оболенского да еще, пожалуй, Петра Каховского.

Рылеев молча смотрел, как его друзья, один за другим, прощались и выходили за дверь. Трубецкой встал из-за стола одним из первых, но потом почему-то замешкался и ушел не сразу, а лишь когда к выходу направились несколько других заговорщиков. Словно специально старался затеряться среди них. Правда, так держал себя не только он, но и многие другие.

— Петр Григорьевич, задержитесь, пожалуйста! — позвал Кондратий Каховского, когда тот тоже с разочарованным видом двинулся к дверям. Каховский согласно кивнул и вернулся к столу. Он снова оживился и посмотрел на Рылеева настороженным, но в то же время полным надежды взглядом. Кондратий Федорович жестом призвал его подождать, пока уйдут все остальные, — на это Каховский снова кивнул головой и принялся расхаживать по гостиной, старательно сдерживая свое нетерпение. Наконец все разошлись, и они с Рылеевым остались наедине. Каховский уставился на хозяина дома вопросительным взглядом.

Рылеев не стал ходить вокруг да около. Время и так уже было слишком позднее, и все страшно устали, а кроме того, он чувствовал приближение очередного приступа кашля, который мог снова растянуться на несколько минут, и хотел высказаться до него. Поэтому поэт сразу перешел к делу.

— Скажите мне, Петр Григорьевич, когда вы сейчас доказывали нам, что Романова необходимо убить, вы готовы были взять эту миссию на себя? — спросил он прямо. Каховский решительно вскинул голову, но в его глазах промелькнул не укрывшийся от Рылеева испуг. Даже он, один из самых нетерпеливых участников заговора, требовавший немедленных действий, все равно не был до конца уверен в своих силах — теперь Кондратий убедился в этом окончательно. И чего же тогда стоило ждать от всех остальных?

— Да, я это сделаю, — после некоторой заминки ответил Каховский. Он изо всех сил старался, чтобы его слова прозвучали твердо, но все-таки голос его едва заметно дрогнул.

— Вы сами видите, больше это некому поручить, — сказал Рылеев, и Петр Григорьевич снова кивнул, признавая его правоту, однако вслух так ничего и не сказал. Еще с минуту он молча смотрел на хозяина дома, словно собираясь, но не решаясь что-то сказать. Кондратий Федорович терпеливо ждал, что он все-таки заговорит, и внезапно поймал себя на мысли о том, что, если Каховский откажется от убийства царя, все их планы рухнут окончательно, и выступление в лучшем случае придется отложить до нового удобного момента. «Может, это и к лучшему?» — успел подумать поэт, но тут Каховский, шумно вздохнув, сделал шаг вперед и слегка поклонился ему:

— До встречи завтра утром, Кондратий Федорович.

— До встречи, — эхом откликнулся Рылеев, и Каховский тоже скрылся за дверью. Кондратий остался один.

Он снова уселся на свое место за столом и задумчиво уставился на маленький язычок пламени ближайшей к нему оплывшей свечи. «Чем бы ни закончилось наше завтрашнее выступление, больше мы уже никогда не соберемся так, как сегодня, — все вместе, тайком», — подумалось ему, и от этого поэту вдруг стало невыразимо тоскливо. Он чувствовал, что через несколько часов закончится очень большая и важная часть его жизни, и больше всего на свете ему не хотелось, чтобы она заканчивалась. Как будто бы главным для него все эти годы было не желание свергнуть ненавистную власть, не стремление сделать жизнь российских подданных более счастливой, не поставленная их обществами цель, к которой он так долго шел, а сам путь к этой цели — собрания, проводимые втайне от всех, споры с товарищами и ощущение причастности к чему-то серьезному.

«А ведь так оно и было! — неожиданно понял Рылеев. — Нечего лгать себе, ты любил все эти секреты и тайны, все эти споры только потому, что для тебя все это было просто интересной игрой. Игрой, а еще поводом писать стихи, вдохновляться опасностью и творить! А теперь игра окончится, и надо будет заниматься скучными серьезными делами, решать, из кого формировать правительство и как принимать новые законы. Только ты этого не умеешь, ты способен только играть. И ладно бы только ты — все те, кто сегодня сидел в этой комнате, точно такие же любители запретных игр! Что же будет с нашим отечеством, если мы победим?!»

Он облокотился на стол и закрыл лицо руками. А потом закашлялся так сильно, что из глаз у него брызнули слезы, а огонек догорающей свечи потух, превратившись в тонкую струйку дыма и погрузив кабинет заговорщика во тьму.

Глава VI

Санкт-Петербург, Сенатская площадь, 1825 г.

Адъютант генерал-губернатора Санкт-Петербурга Милорадовича Федор Глинка смотрел на своего начальника с испугом и сомнением. Двое конюших, наскоро седлавших губернаторскую лошадь, и вовсе едва сдерживались, чтобы не выдать свой страх. Михаил Андреевич ждал, что кто-нибудь из них попытается отговорить его от задуманного или даже помешать ему выехать из конюшни, но все трое так и не решились ему перечить. «И правильно, — с удовлетворением отметил он про себя, когда стало ясно, что никто не станет с ним спорить. — Слушать я бы их все равно не стал, а волнуются они совершенно зря! Ничего со мной там не случится, решительно ничего! Французы за всю войну мне ни царапины не нанесли, а тут — свои, русские!..»

Он вскочил в седло так легко, словно ему было не пятьдесят четыре года, а лет двадцать. Натянул поводья, и послушная лошадь, повинуясь каждому движению всадника, быстрым шагом вышла из конюшни, а затем сразу перешла на все ускоряющуюся рысь. Медлить было нельзя, он и так потерял время, пока одевался в парадный мундир и вообще приводил себя в надлежащий вид! Хотя и обойтись без этого он тоже не мог — для того чтобы его послушали и поняли, он должен выглядеть безупречно!

Вот и Сенатская, вот и возвышающийся над толпой бронзовый император Петр I на вставшем на дыбы и раздавившем змею коне. А толпа вокруг него и правда огромна, не соврали его люди, не преувеличили — их там сотни, нет, тысячи человек!.. Зато шпионы, которые доносили о деятельности тайных обществ, похоже, здорово преуменьшили их серьезность… Невесело тебе, царь Петр Алексеевич, смотреть на такое, не ожидал ты, когда строил наш город, что именно в нем найдутся люди, которые выступят против твоих потомков!

Милорадович пустил лошадь галопом, и ее копыта еще громче застучали по неровной брусчатке. Памятник Петру I на огромном каменном пьедестале и окружившее его человеческое море приближались, и теперь генерал-губернатор уже мог разглядеть военные мундиры на большинстве собравшихся. Да, его помощники не обманули его и не ошиблись с перепугу — это были военные, не пожелавшие присягать Николаю Павловичу. Чуть в стороне толпились и люди в светском платье, но их, как показалось Милорадовичу, было не очень много, и они явно оказались на площади случайно — обычные зеваки, которые шли мимо, услышали шум и из любопытства решили посмотреть, что происходит. «Эти неопасны, они разойдутся, если отступят офицеры и солдаты, — успел подумать Михаил Андреевич. — Именно их я должен переубедить. Должен во что бы то ни стало — нельзя допустить кровопролития, нельзя, чтобы русские люди убивали друг друга!»

Больше ничего подумать Милорадович не успел. Расстояние между ним и восставшими сократилось настолько, что его уже могли услышать, и все размышления вместе с чувствами мгновенно улетучились у него из головы. Так всегда случалось с ним перед боем — стоило начаться атаке, и он уже не думал, а только действовал. Так было очень много раз — когда-то он считал сражения, в которых участвовал, но после пятидесятого сбился со счета и перестал это делать. И каждый раз он действовал правильно, каждый раз ему удавалось обойтись в бою наименьшими потерями. Да и сам он выходил невредимым из каждого боя, за всю свою многолетнюю военную службу не получив ни одного ранения. Как-то он случайно услышал разговор двух солдат, которые называли его «заговоренным», и хотя тогда лишь посмеялся над такой слепой верой в удачу, порой ему казалось, что в их словах была доля истины. Бог как будто бы действительно хранил полководца в битвах, отводя от него пули и ядра — словно давая понять Милорадовичу, что он еще нужен своей стране и своим солдатам.

Теперь он точно знал, для чего был нужен, для чего судьба хранила его на поле боя. Не для войны, не для победы над врагами России. Для мира. Для того, чтобы не допустить гораздо более страшной вещи, чем война с другим государством. В этом и ни в чем другом было его главное предназначение, для этого он был рожден, а все остальное, вся его военная карьера и выигранные сражения, было лишь подготовкой к этому главному. «И я это выполню!» — было последней мыслью Михаила Андреевича перед тем, как он подъехал почти вплотную к выстроившимся перед памятником Петру людям.

— Здравия желаю! — крикнул он во все горло, и его сильный голос легко перекрыл царивший на площади шум. Это было не так уж трудно — когда-то Милорадович перекрикивал грохот пушек и стрельбу, и его команды прекрасно слышали все, кто воевал рядом с ним. Услышали его и теперь. На площади неожиданно стало тихо, и, быстро окинув толпу глазами, Михаил Андреевич увидел, что взгляды всех собравшихся теперь прикованы к нему. Среди множества обращенных к нему лиц было и несколько знакомых Милорадовичу. Нет, не несколько, гораздо больше! В более дальних рядах тоже стояли люди, которых он знал или хотя бы видел когда-то мельком. Знал по последней войне, видел под Бородином и в других местах сражений.

Михаил выхватил шпагу из ножен и резко взмахнул ею, салютуя военным. Некоторые из собравшихся вскинули руки к киверам, отдавая ему честь в ответ на его приветствие. Однако сделали это далеко не все. Большинство остались стоять, не шелохнувшись, и, глядя на них, те, кто поприветствовал генерал-губернатора, тоже поспешно и как будто бы виновато опустили руки. Милорадовичу показалось, что некоторые из стоявших в первых рядах офицеров посмотрели на них осуждающе.

— Ах, вы так… — тихо буркнул себе под нос Михаил Андреевич и снова возвысил голос: — Здесь есть те, кто воевал со мной? Кто из вас был со мной под Кульмом, Люценом, Бауценом? Кто защищал вместе со мной Родину?!

Они молчали. Сотни пар глаз по-прежнему смотрели на Милорадовича, и он, переводя взгляд с одного офицера на другого, видел на их лицах растерянность и замешательство. Они уже поняли, что делают «что-то не то», уже начали прислушиваться к его словам, и теперь необходимо было только удержать их внимание, не дать им снова окунуться в те недостойные русских дворян вольнодумные идеи, которые привели их на эту площадь.

— Молчите? — заговорил он еще громче, уже на пределе своих сил. — Никто из вас там не был? Я так и знал! — Михаил приподнялся на стременах и выпрямился еще сильнее, стараясь стать как можно выше. — Слава Богу, здесь нет ни одного русского солдата!!!

Собравшиеся уже не просто молчали, не зная, что ответить. Некоторые из них, встречаясь взглядом с Милорадовичем, отводили глаза, некоторые опускали голову. Генерал-губернатор ощутил еще более сильную уверенность. Сражение шло полным ходом, и пока все складывалось в его пользу. Еще несколько усилий, и он победит!

— Вы все присягали на верность императору Александру, царствие ему небесное! — гремел его голос над толпой. — Вы все должны были присягнуть императору Константину! А раз вы это сделали, то должны исполнять его волю! А воля его была в том, чтобы императором стал Николай!

Ответом Михаилу Андреевичу снова была тишина. Еще больше смущенных его словами людей, еще больше опущенных глаз. Вот один из ближайших к нему молодых офицеров вскинул голову, собираясь что-то сказать, но не решился — лишь глотнул ртом воздух и снова сник, снова превратился в растерянного мальчишку, которого взрослые застукали за какой-нибудь глупой шалостью. Да они и были мальчишками — большинству, как успел заметить генерал-губернатор, едва ли минуло двадцать пять лет! Он снисходительно вздохнул — и чего им не сиделось спокойно, что за юношеская дурь пригнала их сюда, к памятнику основателю столицы? Однако если слишком насесть на эти горячие головы, они его не только не послушают, но и нарочно, в пику ему, не уйдут с площади и устроят резню. С ними обязательно нужно пойти хоть на какие-то уступки. Вернее, сделать так, чтобы они решили, будто бы им уступают…

— Да, мы все надеялись, что на престол взойдет Константин! — крикнул Милорадович. — Да, я тоже на это надеялся! Мне тоже хотелось бы, чтобы нашей Родиной правил он, а не Николай! Но мы с вами — не дети и не глупые женщины, чтобы капризничать и требовать такого царя, который нам больше нравится, мы взрослые люди!

Один из офицеров, чье лицо сразу показалось Милорадовичу знакомым, хотя он и не смог вспомнить его имени, чуть заметно кивнул. Затем этот жест повторил стоявший позади него солдат. Они готовы были согласиться с оратором, и если бы Михаил Андреевич продолжил свою речь, с ним наверняка согласилось бы большинство вышедших на площадь. Во всяком случае, в это генерал-губернатор верил все те несколько минут, которые ему еще оставалось жить.

— Не мешайте солдатам исполнять свой долг! — прозвучал над толпой другой, не менее уверенный голос.

Милорадович вскинулся. Человека, не побоявшегося перебить его, он тоже хорошо знал.

— Приказывайте своим крестьянам, поручик Оболенский! — вспыхнул он. — А мне никто не может запретить говорить с моими солдатами!

Лицо молодого Евгения Оболенского перекосило яростью, и Михаил Андреевич не успел произнести больше ни слова. Оболенский выхватил ружье у одного из стоявших рядом солдат и замахнулся им на лошадь генерал-губернатора, пытаясь напугать ее и заставить отойти подальше. Лошадь испуганно шарахнулась в сторону, уворачиваясь от направленного на нее штыка, и тотчас же Милорадович почувствовал боль в боку. На мгновение ему показалось, что Оболенский просто сильно ударил его ружьем, и генерал-губернатор уже собирался прикрикнуть на наглеца еще сильнее и поставить его на место, но боль вдруг вспыхнула с новой силой, и он, ухватившись рукой за бок, почувствовал под пальцами отвратительную на ощупь липкую жижу. Сабля, которую он все еще сжимал в правой руке, выскользнула из мгновенно ослабевших пальцев и со звоном упала на обледеневшую мостовую. Нет, его не просто ударили! «Вот, значит, каково это… — судорожно хватая ртом воздух, удивился про себя Милорадович. — За всю войну — ни разу ни царапины! Зато теперь… от своих…»

Адъютант что-то закричал, подбежал вплотную к его лошади и протянул к нему руки. Михаил Андреевич раздраженно отмахнулся от него — он еще держался в седле, еще мог говорить, у него еще был шанс все-таки остановить толпу!

Он отогнал накатившую на него слабость, вцепился обеими руками в луки седла и медленно выпрямился, а затем чуть подался вперед.

— На кого руку поднимаешь?.. — начал было он, снова встретившись глазами с белым, как лежащий вокруг снег, Оболенским, но закончить фразу ему было не суждено. Над толпой прогремел выстрел, и новая боль в спине полностью заглушила старую в боку. Милорадович еле слышно охнул и стал плавно сползать с седла на бок. Чьи-то руки подхватили его, замедлили падение, а потом к ним на помощь пришли еще одни. Вместе они не дали генерал-губернатору коснуться земли, подняли его в воздух и куда-то понесли, но куда — он не видел, да и не хотел этого знать. В голове у него вертелась только одна мысль, заслонившая собой все, даже сильнейшую боль: он не справился. Ему не удалось сделать то, что он был должен, не удалось выполнить свое предназначение.

— Я не смог… я не оправдал… — попытался сказать он несущему его адъютанту, но изо рта у него вырвался только хрип, в котором тот вряд ли сумел разобрать хоть слово. А еще через секунду над площадью раздался грохот множества новых выстрелов, в котором утонули все прочие звуки. Первый выстрел в безоружного Михаила Андреевича стал сигналом к атаке, после него вышедшим на площадь военным стало ясно: теперь им дозволено все. Толпа с громкими криками двинулась через площадь в сторону Зимнего дворца, по пути обрастая присоединившимися к ней любопытными прохожими и уже забыв о своей первой жертве, которую несколько солдат, понукаемые адъютантом, спешно уносили прочь.

Михаил Андреевич не слышал новых выстрелов. Боль в спине усиливалась с каждой минутой, и все его силы были направлены на то, чтобы не застонать и не выказать несшим его людям своей слабости. Он не справился с главным, но мог еще сохранить достоинство — это было единственное, на что он был теперь способен, чтобы не проиграть окончательно. И потому, сжав зубы, молча терпел боль, пока перед глазами у него не начал клубиться стремительно густеющий и скрывающий все вокруг черный туман.

Он очнулся на полу в каком-то странном помещении — оно как будто бы было ему знакомо, но понять, где именно он находится, Милорадович смог не сразу. Рядом суетились какие-то люди, слышались их встревоженные голоса, и это не давало ему сосредоточиться. А понять, куда его принесли, ему было нужно, просто необходимо!

— Ну не стойте столбом, идиоты, помогайте давайте! — рявкнул позади него чей-то смутно знакомый голос. Михаил Андреевич точно уже слышал его когда-то, точно знал этого человека, но вспомнить, кто это был, тоже не мог. Зато внезапно он догадался, где находится, — это была та самая конюшня, из которой он выехал усмирять бунтовщиков полчаса назад! Наверное, его принесли туда потому, что это было ближайшее открытое помещение. Видно, очень спешили…

— Что, все так плохо? — попытался спросить Милорадович, но тут же закашлялся. Изо рта на мундир брызнула кровь, тело генерал-губернатора содрогнулось от боли, он схватился рукой за грудь, и его пальцы нащупали рваные края материи с торчащими нитками. Михаил Андреевич скосил глаза, пытаясь разглядеть свой мундир и все еще не понимая, почему он порван на груди, если выстрелили ему в спину. И лишь после того, как он провел рукой по испачканной кровью жесткой ткани, ему стало ясно, в чем дело: на мундире не было ни одного ордена, ни одной из заслуженных им в прошлом наград. Все они были сорваны, от каждого осталось по неровной лохматой дырке. Те, кто нес генерал-губернатора в конюшню, пытались спасти его с далеко не бескорыстными целями…

А вокруг него все суетились, бегали какие-то люди, за его спиной шла непонятная возня, и кто-то даже, как казалось Милорадовичу, о чем-то его спрашивал, но он никак не мог сосредоточиться и понять, чего от него хотят.

— Делайте что должно… — прохрипел он в конце концов, снова закашлял кровью, и в глазах у него стало темнеть от нового, еще более сильного приступа боли. Казалось, что медик и его помощники режут всю его спину вдоль и поперек острыми раскаленными ножами, и Михаил Андреевич не смог сдержаться и не застонать. А спустя еще несколько бесконечно долгих минут он перестал даже пытаться молчать. Ему казалось, что его крики и стоны заглушают все вокруг, что в них утонули все остальные звуки, однако хлопотавшие рядом с ним люди как-то ухитрялись переговариваться, что-то приказывать друг другу и понимать, кто о чем говорил.

А потом боль вдруг стала слабее — настолько слабее, что в первый момент Милорадовичу даже показалось, будто бы она вообще прошла. Это так удивило его, что он попытался пошевелиться и спросить у кого-нибудь из находившихся в конюшне, что с ним, но стоило ему лишь попытаться повернуть голову, как боль в спине снова дала о себе знать. Но на этот раз Михаил все же смог сдержаться и не застонать.

— Господин генерал-губернатор! Михаил Андреевич! Вы меня слышите? — мягко, но настойчиво звал его все тот же знакомый голос. — Вы можете говорить?

— Да, могу… — с трудом, но все же отчетливо выговорил Милорадович и тут же почувствовал, как течет по его губам и подбородку теплая и липкая кровь. Нет, говорить он все-таки был не в состоянии!

— Михаил Андреевич, мне надо попробовать извлечь пулю, — продолжал заботливый голос, и генерал-губернатор наконец узнал его. Это был Василий Буташевич-Петрашевский, врач, сопровождавший его почти во всех его военных походах и время от времени помогавший ему после, в мирной жизни. Хотя применять свои медицинские знания к Милорадовичу ему приходилось редко, а если и приходилось, то речь шла о каких-нибудь мелочах. «Зато теперь у Василия Михайловича будет очень много работы! — вздохнул про себя генерал-губернатор. — Или наоборот — вообще никакой работы не будет…»

— Делайте, что считаете нужным… — прохрипел он, изо всех сил стараясь говорить разборчиво и понятно. Врач что-то ответил, но Милорадович опять не разобрал слов из-за накатившей на него новой волны боли. Еще более сильной и длившейся еще дольше — как ему показалось, многие часы…

— …теперь все, теперь только надеяться на лучшее… — донеслись до него сквозь эту боль слова Василия Михайловича. Но особой надежды в них Милорадович не услышал. Боль как будто бы и стала меньше, но он чувствовал, что вместе с ней из него ушли почти все силы. В конюшне словно бы стало темнее, а голоса врача и его помощников звучали как-то приглушенно, словно бы из-за плотной портьеры…

Нет, он не должен был сдаваться, он не мог умереть прямо сейчас! Ему обязательно нужно было узнать еще хотя бы одну вещь…

— Что там сейчас… происходит? — выдавил он из себя и едва не потерял сознание от приложенных для этого усилий.

— Не знаем, — честно ответил ему врач. — Я одного из тех, кто вас сюда принес, попросил сбегать туда, посмотреть. Он, как вернется, расскажет… Как вы сейчас себя чувствуете?

— Плохо, — тоже не стал лукавить и притворяться Михаил Андреевич. Он хотел спросить, насколько серьезно его ранение, но слабость усилилась, и генерал-губернатор не смог произнести ни слова.

— Пуля была пистолетная, с нарезкой, — начал вдруг объяснять ему Василий Михайлович, и в его голосе Милорадовичу послышались виноватые ноты. — Ружейную было бы проще извлечь, она бы меньше вреда нанесла…

— Пистолетная… — выдохнул Михаил Андреевич, и на какой-то миг к нему словно бы вернулись силы. — Покажите мне ее!.. — потребовал он уже громче хорошо знакомым врачу решительным тоном, каким он всегда отдавал приказы.

— Сейчас, смотрите, — медик зашарил рукой по полу и через несколько секунд поднес к глазам раненого крошечный сплющенный кусочек свинца.

— Пистолетная, — шепотом повторил Милорадович, рассматривая пулю. — Значит, стрелял не военный… Слава Богу, меня убил не русский солдат! Но вот же смешно… я сегодня так плотно позавтракал, а эту мелочь не смог переварить…

— Не убил, не надо так… — попытался было запротестовать Василий Михайлович, но генерал-губернатор уже догадался по выражению его лица, что состояние его было безнадежным, и поэтому не стал слушать никаких утешений и уверений в том, что он будет жить. Спорить с врачом он, впрочем, тоже не стал — у него было слишком мало времени, и оставшиеся минуты требовалось потратить на кое-что более важное. «Эти глупцы… которых я так и не смог остановить… Чего они там добиваются, чего хотят — крестьян отпустить на свободу? — попытался он вспомнить самое главное из того, что слышал о тайных обществах. — Глупые мальчишки, глупые! Я им покажу, как это надо делать!»

— Позовите Глинку, — попросил он Василия Михайловича, но уже в следующее мгновение и сам увидел подошедшего к нему поближе и склонившегося над ним бледного адъютанта.

— Я здесь, я вас слушаю! — быстро сказал тот, опускаясь на колени рядом с умирающим. Он как будто обрадовался, что может сделать для Милорадовича хоть что-то, хоть какую-нибудь мелочь…

— Федор, запиши… — начал было Михаил Андреевич, но тут же сообразил, что в конюшне адъютант точно не найдет ни чернил, ни бумаги, и поправился: — Запомни, что я хочу сделать… У меня полторы тысячи крестьян — они все должны получить вольную. Ты понял? Это моя последняя воля…

— Да, я все понял. — Федор Глинка оглянулся на врача и нескольких помогавших им солдат, ставших свидетелями этого завещания, и прижал правую ладонь к груди. — Все будет выполнено, я за этим прослежу.

— Проследи обязательно… — попросил Милорадович уже не приказным, а мягким, дружеским тоном и закрыл глаза. Боль немного ослабла, и ему вдруг стало покойно и как-то легко. Он не смог остановить восстание, не смог предотвратить бой на площади, но победа над взбунтовавшимися все-таки осталась за ним, и он еще успел ощутить гордую радость от этой мысли, прежде чем навсегда перестал что-либо чувствовать.

Глава VIII

Санкт-Петербург, Аничков дворец, 1825 г.

Семилетний наследник престола Российской империи Александр Романов лежал в кровати и тщетно пытался заснуть. Несмотря на то что в комнате было совсем темно и тихо, несмотря на усталость после длинной череды длившихся целый день уроков, сон к нему не шел. Мальчик был слишком взбудоражен вечерним разговором с отцом. Точнее, самой главной новостью, которую тот сообщил маленькому Александру во время этого разговора, — о том, что он стал наследником. Будущим правителем России.

До того как отец сообщил ему об этом, Саша даже не задумывался, что мог бы оказаться сыном царя. В конце осени ему рассказали о смерти дяди Александра в Таганроге и о том, что на престол должен взойти дядя Константин, и мальчик принял это как должное. Чуть позже отец во время их обычной утренней встречи обмолвился, что дядя Константин не хочет править страной. Это крайне удивило Сашу: он совершенно не понимал, как можно не хотеть того, чего страстно хотят все без исключения люди, — быть самым главным? Про себя он подумал, что дядя Константин, наверное, немного сумасшедший, но вслух этого, конечно же, не сказал. По словам отца было ясно, что он считает это нормальным, а отцу, без сомнения, было виднее. Но мальчику почему-то даже в голову не пришло, что если Константин откажется быть царем, это право перейдет к следующему из братьев, к его отцу…

Зато теперь сообщенная отцом новость огорошила мальчика столь сильно, что он даже не мог толком понять, радует она его или, наоборот, пугает. Слишком уж суровым выглядел только что взошедший на престол Николай I, и слишком напряженно звучал его голос, когда он рассказывал сыну об этой как будто бы хорошей новости. Но расспрашивать его о том, почему он не рад и что его встревожило, юный Александр не решился — это в их семье было не принято. Правда, мальчик знал, что позже отец обязательно расскажет ему о том, что значит быть правителем, подробнее и наверняка объяснит, чем он был недоволен. Но пока эти надежды не особо успокаивали его. Предчувствие чего-то плохого, страшного не давало ему уснуть и заставляло ребенка все время мысленно возвращаться к краткому вечернему разговору с отцом-императором и во всех подробностях представлять себе его встревоженное и словно окаменевшее от забот лицо.

Раньше уже случалось, что маленький Александр засыпал с трудом, часто вздрагивая и вырываясь из ярких снов обратно в темноту своей спальни, но это было очень давно, больше трех лет назад. Началось это после того, как отец однажды разбудил его среди ночи и велел, чтобы он показал нескольким незнакомым Александру разряженным дамам, как он умеет маршировать. Тогда трехлетний великий князь даже обрадовался такому важному заданию, хотя и не сразу смог понять, чего от него хотят. Но следующей ночью ему почему-то стало страшно засыпать — он все ждал, что отец и его гости снова придут к нему, когда он уже будет спать, и боялся, что спросонья ошибется и сделает что-нибудь неправильно. Несколько раз ему снилось, что в комнату внесли свечу и кто-то из придворных стаскивает с него одеяло, но, открыв глаза, мальчик обнаруживал, что в спальне темно и он по-прежнему находится в ней один. Потом ночной визит отца начал забываться, и такие тревожные пробуждения стали случаться все реже, пока вовсе не сошли на нет. Теперь же Александру казалось, что все это может вернуться — и ночные страхи, и настоящее появление отца возле его кровати. Ведь теперь он — не просто великий князь, племянник царя, а наследник престола! Теперь отец имеет право и наверняка будет требовать от него еще больше, чем раньше, и вполне может решить снова проверить, способен ли его сын маршировать по всем правилам, если разбудить и поднять его среди ночи!

Все эти опасения долго не давали Александру заснуть, и лишь под утро он, наконец, успокоился и провалился в глубокий сон без сновидений. Но выспаться ему уже не удалось — вскоре настало утро, и наследника Российской империи, как всегда, рано поднял с постели голос воспитательницы:

— Вставайте, ваше высочество, скоро завтрак, великие княжны уже одеваются!

Саша недовольно поморщился. Конечно, Мария с Ольгой, младшие сестры, которых так часто ставят ему в пример, встали раньше — на них же надо надевать гораздо больше всякой одежды, и застегивать ее на них наверняка дольше! Но делиться такими мыслями с воспитателями и наставниками юный царевич, разумеется, не стал: он уже давно усвоил, о чем можно говорить вслух, а о чем — ни в коем случае нельзя. Издав громкий, по-взрослому тяжелый вздох, мальчик отбросил одеяло, сел на кровати и приготовился к долгой и скучной процедуре одевания…

День начался как обычно, он был похож на другие дни как две капли воды. Завтракал царевич в компании сестер, с которыми нужно было чинно поздороваться и спросить, хорошо ли они спали, — сделать это было очень непросто, потому что младшая из девочек, Ольга, подученная Марией, все время строила брату смешные рожицы, и Саша с трудом сдерживался, чтобы не прыснуть смехом. Во время завтрака мальчик усиленно обдумывал, как можно отомстить за это сестрам и при этом не получить никакого наказания самому, но, как это бывало и раньше, не смог ничего придумать. Сестры между тем уже забыли о своей шалости и пытались о чем-то пошептаться друг с другом, но сделать это под бдительным оком наставниц было не так-то легко. В конце концов, убедившись, что поговорить за едой им не позволят, девочки принялись строить кокетливые рожицы друг другу, старательно подражая фрейлинам их матери. Это было одним из их любимых развлечений, и обе великие княжны, несмотря на свой юный возраст, уже научились строить глазки в те моменты, когда воспитательницы смотрели в другую сторону, и невинно улыбаться, как только кто-нибудь из взрослых поворачивался к ним. Саша некоторое время украдкой наблюдал за этой игрой сестер, но потом ему это наскучило, и он полностью сосредоточился на содержимом своей тарелки. Каша в ней была сладкой и очень вкусной, но мальчик помнил, что есть слишком быстро, как едят простолюдины, великому князю не положено. Приходилось соблюдать приличия и, как учили Александра и его сестер наставницы, «клевать как птичка». Так все трое детей и «клевали», нетерпеливо дожидаясь окончания завтрака.

Наконец им позволили встать из-за стола и пойти в предназначенные для игр комнаты. Ольга и Мария шли, держась за руки и снова о чем-то перешептываясь, — они не слишком спешили, зная, что игры и прогулки займут у них почти весь день, если не считать небольшого перерыва на уроки чтения. Александра же ждало несколько разных уроков, и поэтому он торопился скорее оказаться среди своих любимых игрушечных солдатиков, чтобы успеть провести с ними как можно больше времени перед тем, как его поведут к учителям. Кроме того, мальчик втайне надеялся, что когда отец заглянет к нему, чтобы немного поиграть с ним вместе, он расскажет ему что-нибудь о его новой, только что начавшейся жизни наследника престола. Ради этого Саша бросил бы все игры, он бы разговаривал об этом с отцом весь день!

Но в то утро Николай Павлович так и не пришел проведать своих детей, хотя раньше делал это регулярно. Детей навестила только царица Александра Федоровна, и ее визит встревожил и Сашу, и его сестер: мать выглядела очень испуганной, бледной и как будто бы даже исхудавшей, руки ее, когда она обнимала детей и поправляла дочерям прически, мелко дрожали, а улыбка на ее лице казалась вымученной с огромным трудом. После этого Саша стал ждать отца с еще более сильным нетерпением — он надеялся, что тот расскажет ему и о том, почему мать так обеспокоена. Мальчик ждал его, когда играл и когда учился читать и писать, ждал за обедом и во время прогулки, но отца все не было. Оставалась еще надежда на то, что он зайдет к детям вечером, но юный наследник уже не очень в это верил. Так, конечно, иногда бывало, но лишь в очень редких случаях, когда отец был чем-то особенно сильно занят. «Значит, сегодня у него много дел, — объяснял Саша сам себе во время прогулки, стараясь не слушать болтовню идущих рядом сестер. — И значит, теперь, когда отец стал царем, дел у него всегда будет больше, чем раньше. И к нам он не будет больше приходить…» Эта мысль показалась мальчику такой простой и очевидной, что он даже удивился, почему сразу до нее не додумался. Вот в чем было главное отличие его прошлой жизни от жизни новой — жизни наследника, сына императора.

Тем не менее Саша все-таки ждал отца весь остаток дня и вечером, оказавшись в кровати, снова боялся засыпать, чтобы не пропустить приход императора и не проявить в его присутствии какой-нибудь неловкости. Но император так и не пришел, и на следующее утро наследник надеялся на игру и разговор с ним уже гораздо меньше. Ольга и Мария тоже казались какими-то грустными — за завтраком они не шептались друг с дружкой и не дразнили старшего брата, а тихо сидели, склонившись над своими тарелками. Юный Александр даже удивился: ему и в голову не могло прийти, что легкомысленные сестры тоже могут скучать по отцу и мечтать его увидеть! Правда, великие княжны вполне могли не разговаривать, потому что просто-напросто поссорились из-за какой-нибудь глупой женской ерунды — поразмыслив немного, Саша пришел к выводу, что это намного более вероятно. Вот только самому ему легче от этого не стало.

После завтрака он расставил всех своих солдатиков в боевые позиции, но так и не начал задуманное сражение. У него не было никакого желания играть, и даже самые любимые игрушки неожиданно показались мальчику скучными и совершенно ему ненужными. Он уселся на ковер рядом с одним из своих игрушечных полков и долго смотрел на выставленную впереди остальных деревянную фигурку генерала. Мальчику казалось, что игрушечный предводитель солдатиков рвется в бой, так же как и второй генерал, командовавший полком его противников, однако битва между двумя деревянными армиями все не начиналась. Очень уж не хотелось Александру начинать сражение без отца, на приход которого у него все еще сохранялась слабая надежда.

Наставница, присматривавшая за наследником царского трона, настороженно наблюдала за ним: ее тревожило затянувшееся грустное настроение мальчика, и она размышляла о том, как бы поосторожнее попытаться его разговорить, чтобы узнать причину охватившей его тоски. Наконец она собралась аккуратно вызвать мальчика на разговор, однако сделать этого не успела. Дверь комнаты наследника распахнулась, и сам он, увидев, кто стоит на пороге, радостно вскинул голову.

— Его величество император Николай Первый! — чуть запоздало объявил громкий голос стражника. А сам Николай, не обращая внимания на вскочившую и почтительно присевшую в реверансе наставницу Александра, уже входил в детскую.

— Здравствуйте, ваше высочество… — начал было Саша по привычке, но, вспомнив, о чем его предупреждала наставница, тут же поправился: — Ой, ваше величество!

— Здравствуй, сын, — просто сказал император и опустился на придвинутый ему стул. Взгляд его скользнул по расставленным на полу солдатикам, но Саше почему-то сразу стало ясно, что играть с ним отец в этот день не будет. Слишком уж серьезным и сосредоточенным для детских игр было его лицо.

— Скоро у тебя и твоих сестер будет новый учитель, — сообщил ему Николай. — Ты должен его помнить, он бывал у нас на приемах. Это академик Василий Андреевич Жуковский, очень образованный человек, который будет заниматься с вами русской словесностью. Надеюсь, ты будешь хорошим учеником.

— Да, ваше величество, — поспешно заверил его мальчик. Император удовлетворенно кивнул, но по его лицу было видно, что весть о новом наставнике была не единственным вопросом, о котором он хотел поговорить с сыном.

— Ты уже большой, — сказал Николай Первый, глядя мальчику в глаза. — Думаю, тебе стоит узнать, что сейчас происходит в нашем городе.

Саша посмотрел на него с испугом. Голос отца звучал странно: не жестко и сердито, как это бывало, если он был чем-то недоволен, и не горделиво, если мальчику удавалось чем-то заслужить его одобрение. Нет, теперь в нем явно было слышно какое-то иное чувство, названия которого Саша еще не знал, но которое ему совершенно точно не нравилось! Без сомнения, его величество собирался сообщить своему сыну какую-то очень неприятную новость!

— Неделю назад случился бунт, — снова заговорил Николай. — Мы его подавили и теперь ведем следствие над его участниками… — Он заметил недоумение в глазах ребенка и стал объяснять происшедшее более простыми, понятными для его возраста словами. — Нашлись люди, которые захотели захватить власть в нашей стране. Захотели отнять ее у меня и править Россией самостоятельно, понимаешь?

Наследник удивленно захлопал глазами. Что значит захватить власть, он в свои семь лет уже понимал — наставницы рассказывали ему кое-что о разных событиях российской истории. Но все это были давным-давно прошедшие дела, и юному Александру даже в голову не приходило, что нечто подобное возможно и теперь. Однако его отец был предельно серьезен.

— А их было много? Этих людей, которые хотели сами править Россией? — все еще не до конца веря в услышанное, спросил мальчик.

— Да, уже известно, что их было больше сотни, — поморщившись, ответил император и, чуть подумав, уточнил: — Сто — это очень много, спросишь потом у учителя, сколько. Но мы пока еще знаем не всех, кто участвовал в этом заговоре. Скорее всего, их было еще больше.

— И вы ищете сейчас всех остальных?

— Да, ищем.

— А что с ними будет… когда вы всех их найдете? — Мальчик с некоторым испугом захлопал глазами, вспомнив, что в рассказах наставницы все те, кто покушался на законную власть, как правило, предавались жестокой казни. Правда, слушать истории об этом, сидя в детской среди игрушек, было совсем не страшно — тем более что все казни, так же как и заговоры, происходили когда-то давно. А вот думать о том, что кого-то могут отправить на смертную казнь прямо сейчас, и этим «кем-то» будет его родной отец, Саше почему-то было страшно…

А Николай Первый не спешил отвечать на вопрос сына. Его всегда решительное, волевое лицо неожиданно приняло слегка растерянное выражение, словно он не знал, что сказать, и это показалось маленькому наследнику особенно странным. Он и представить себе не мог, что отец, его отец, мог растеряться и не знать ответа на заданный ему вопрос!

— А как ты думаешь, что с ними надо сделать? — неожиданно спросил Николай. — Как бы ты сам с ними поступил, если бы был царем?

Он испытующе посмотрел на сына, и Александр тоже почувствовал растерянность. Отец снова проверял его, как раньше проверял его умение маршировать в любой ситуации, — и этот новый урок оказался еще более сложным, чем прошлый. Ведь теперь Саше надо было не просто делать то, чему его учили, а найти правильный ответ на вопрос, который ему еще никто никогда не задавал! Надо было очень хорошо подумать, чтобы догадаться, какого же ответа ждет от него император…

Мальчик сосредоточенно наморщил лоб. Что надо делать с преступниками, как их надо наказывать? Этому его наставница не учила… Но священник в церкви говорил, что врагов надо прощать, вспомнилось неожиданно Александру, и он неуверенно поднял на отца глаза.

— Я бы, наверное… Я бы их простил, — сказал он, все еще сомневаясь в правильности своего ответа.

Во взгляде Николая вспыхнуло удивление, однако оно почти сразу сменилось разочарованием. Это не укрылось от ребенка, и он, не зная, что сказать еще, отвел глаза в сторону. Похоже, он ошибся, дал неправильный ответ, не тот, которого от него ожидали. Но что же отец хотел услышать, как об этом догадаться?

Наследник престола приготовился к тому, что отец, как обычно, выскажет ему свое недовольство, но его опасения оказались напрасными. Царь и не думал сердиться на сына и делать ему выговоры. Он смотрел на Сашу с чуть заметной улыбкой, но как-то снисходительно, с таким выражением лица, с каким обычно смотрел на его младших сестер, особенно на родившуюся недавно и еще совсем крошечную Александру.

— Ты молодец, но ты еще слишком многого не понимаешь, — сказал Николай Первый со вздохом. — После поймешь, когда вырастешь, я надеюсь… Ладно, играй! — Он поднялся со стула и вышел из детской, оставив маленького Сашу недоуменно глядеть ему вслед.

Играть наследнику уже не хотелось, и он даже не посмотрел больше в сторону расставленных на полу солдатиков. Все оставшееся до начала уроков время мальчик пытался понять, что же имел в виду отец — что он должен будет понять, когда вырастет? О чем его величество не стал говорить ему, что предпочел от него скрыть? Это так и осталось загадкой для Александра, и ответ на нее он узнал лишь спустя многие годы.

А Николай Павлович тем временем прошел в комнату своих дочерей, ласково поздоровался с ними и некоторое время молча смотрел, стоя в дверях, как Ольга с Марией возятся в углу, играя с куклами, — нарядные, замысловато причесанные, с большими бантами на платьях и в волосах, сами похожие на хорошеньких больших оживших кукол. Еще одна «кукла», самая маленькая, но так же пышно разодетая, выглядывала из колыбели, и ее живые любопытные глаза неотрывно следили за игрой старших сестер. Суровое лицо Николая снова озарила легкая, заметная лишь тем, кто очень хорошо его знал, улыбка. Но затем ее вновь сменило напряженное и жесткое выражение: он представил себе всех трех дочерей и сына, с которым только что разговаривал, неподвижно лежащими на полу залитых кровью детских комнат. Маленькую Александру с широко распахнутыми, совсем ничего не понимающими глазами, неугомонную Марию и мечтательную Ольгу, Александра, в свои семь лет уже знающего, что врагов надо уметь прощать… Все они сейчас могли лежать так на пушистых коврах, все они должны были быть мертвы, если бы недавние события на Сенатской площади завершились по-другому. Правда, он, Николай, и его супруга не увидели бы своих детей убитыми, потому что их самих бы уже тоже не было на этом свете…

Стиснув зубы, император резко развернулся, покинул комнату девочек и, звонко чеканя шаг, двинулся по коридорам Аничкова дворца к выходу. Ему нужно было возвращаться в Зимний, его ждали там многие неотложные дела.