Что представлял собою человек, первым составивший физико-географическое описание отдалённых островов, первым обработавший якутский фольклор, наконец, первый, кто может считаться «родителем» Козьмы Пруткова?
Описание внешности подследственного Чижова рисует его как блондина почти двухметрового роста, с «лицом белым»… Психологический портрет вырисовывается по отрывочным отзывам о его взаимоотношениях с современниками. Оказывается, он был коммуникабелен, ироничен, незамкнут (очевидно, наследственная черта – всё то же говорили о его дяде); писал легко и скоро, столь же решительно и быстро утверждал себя в делах военных и морских…
Как верно определил М. К. Азадовский, лейтенант второго флотского экипажа, топограф и поэт «Н. А. Чижов принадлежит к числу наименее известных деятелей декабристского движения» [13]. Биографические сведения, почти все без исключения, черпаются из собственноручных записей Чижова, сделанных во время допроса и следствия в 1825-1826. На основе послужного списка и ответов на вопросные пункты вычерчивается краткая биография Чижова. В этой своеобразной модели жизнеописания Чижов, один из немногих подследственных, указал ряд имён из своего прошлого. Он называет педагогов пансиона, командиров экипажей, адмирала Литке. Две страницы текста представляют собой конспект биографии двадцатипятилетнего офицера.
Наряду с указаниями точных дат командировок и служебных заданий Николай Алексеевич Чижов обращает внимание следственного Комитета на иную сторону своей деятельности – духовную. К моменту восстания и ареста Чижов уже проявил себя как литератор – в журнале «Сын Отечества» отметился двумя очерками [14; 15]. Больше того: составленное им описание Новой Земли, которым он явно дорожил (и имел на то все основания), было замечено в научной среде и остаётся по сей день ценным памятником физико-географической публицистики. О стихах в показаниях следственному Комитету Чижов не счёл нужным распространяться (он верно оценил умственные способности государственных мужей, судивших не только его, начинающего стихотворца, но и поэтов – К. Ф. Рылеева, А. А. Марлинского, князя А. И. Одоевского). Но, может быть, он, вслед за поэтическими кумирами молодёжи, приравнивал стихи к «безделкам».
Плавание к берегам Новой Земли и изучение этого архипелага в 1821-1824 укрепило имя Чижова в отечественной истории намного убедительнее, нежели участие в декабристском движении. В специальной литературе всюду можно встретить указания на то, что экспедиция Литке завершилась описанием неизведанных территорий. Вместе с тем имя Чижова ни в одной современной публикации нам не встретилось. В том, что острова описывал литератор Чижов, а не кто-либо иной, вряд ли стоит сомневаться. Для него подобная работа была продолжением той же литературной деятельности, которая пробудила стремление запечатлеть Одесский сад и ещё наверняка что-нибудь из того, что до наших дней не дошло. На Новой земле Чижов принялся за дело увлечённо и в отличие от Одессы – без лишних эмоций. Описание Новой Земли полностью лишено налёта модного романтизма. «Одесский сад» – произведение глубоко личное, политическое, в нём просматривается оппозиционный настрой. К тому же рассказ об одесских красотах, имеющий подзаголовок «Отрывок из Воспоминаний о Чёрном море», был навеян моментом душевного подъёма. Не исключено, что Чижов набросал несколько таких этюдов. Чувствуя в себе литературное дарование, он мог вдохновиться любым объектом и легко передать свои переживания читателю. Н. И. Греч не ошибся, помещая «Одесский сад» в журнал (оказав, кстати говоря, громадную услугу потомству, так как спас от забвения хорошую вещь).
Отчёт о Новой Земле написан словно другим человеком – настоящим исследователем, который лишь единственный раз не может удержаться и скрыть своего отношения к глупости непрактичных архангельских мужиков. Остро переживая за то, что ресурсы не используются по причине бездеятельности местных «деловых людей», он тем самым отвечает на вопрос, отчего англичане и голландцы реально владеют морем, для русских же альфа и омега всего – обида, так и не переходящая в дело.
Участие Чижова в экспедиции на Новую Землю не осталось незамеченным потомками, которые присвоили его имя небольшому мысу на Кольском полуострове. Внимательно читая статью «О Новой Земле», мы можем живо представить, насколько энергичен был её автор в работе экспедиции и неустрашим в своих изысканиях. Ледяные острова круглый год обуреваемы ветрами, о которых ходят легенды. Не только в «старинные» времена, но и в начале ХХ века там было негде укрыться от стихий. И всё же полярники из команды Литке довели дело до конца. Их экспедиция стала первой, которая вернулась с Новой Земли с триумфом.
В рамках комментария мы не можем поставить перед собою задачу дать описание современного состояния архипелага (оно имеется в специальной литературе). Если бы это пришлось сделать, в него следовало бы включить внушительный объём сведений о флоре, фауне, ресурсах и климате островов. Чижов сам делает примечания к мате- риалу, когда речь заходит о животном мире, и приводит латинские названия растений, таким образом придавая своему труду значение научного.
Литературная деятельность Чижова длилась около двадцати лет. Из четырёх периодов его биографии три оказались временами странствий: двух добровольных (Чёрное море и Северный Ледовитый океан) и одного вынужденного (Якутия – Тобольск, киргизские степи). Лишь четвёртый период – жизнь в Чернском уезде Тульской губернии – заключил его в круг семьи (мать, сёстры, племянники) и подчинённых по хозяйствам в имениях. Но этот период нам совершенно неизвестен. Писал ли что-нибудь Чижов, мотаясь между усадьбами в мелких экономических заботах? Когда и где умер и отчего? Может быть, подорвала его здоровье мрачная Якутия или его настигла неестественная смерть, о которой неудобно было сообщать и потому утрачена была её дата?
В любом случае он остался в истории как писатель, учёный (без степени и звания), сделавший столько, сколь- ко ему было отведено.
Основное обстоятельство, благодаря которому Чижов как литератор весьма редко обращает на себя внимание, связано с его возрастной принадлежностью к поэтам начала XIX века и заключается в устоявшейся традиции рассматривать всю русскую литературу как нечто вторичное после Пушкина. Неистребимый принцип литературоведов делить литературу и искусство на периоды в зависимости от жизненных рамок нескольких гениев (пушкинский период, некрасовский, толстовский, чеховский…), как это ни прискорбно признать, почти всегда мешает понять и независимо оценить творчество «вторых» и «третьих» литераторов, отправленное в тень великих.
Несмотря на то что первые публикации Чижова появились в 1823, А. С. Пушкин никак на них не отреагировал, и поэтому стихи Чижова никого не интересовали в течение последующих ста лет. Если на неё и обратили-таки внимание, то только в связи с участием поэта в деятельности Северного общества. В сущности, сработал тот же принцип – творчество подверглось разбору в контексте политических событий.
В хладнокровном тоне ответов Чижова следствию ощущается полная его уверенность в собственной невиновности. В сущности он и был невиновен, ибо всю его «вину» в двух словах изложил Пётр Бестужев. Формально вступив в тайное общество, в деятельности оного Чижов совершенно не участвовал, особых воспоминаний о себе не оставил, в злосчастный день 14 декабря появился на площади и немедленно её покинул, чтобы сообщить солдатам об убийстве графа М. А. Милорадовича и Н. К. Стюрлера. И тем не менее, во всех справочниках Чижов обозначен как участник восстания на Сенатской площади. Несмотря на то что эти данные излагались достаточно авторитетными историками, обобщённая формулировка «участник восстания » к Чижову всё же не подходит. Если уж говорить о поведении Чижова в тот день, необходимо обратиться к «программной » статье И. Д. Якушкина «Четырнадцатое декабря » как самой скрупулёзной и любимой историками хронике смутного дня. «Пущин и Рылеев приезжали утром на сборное место, но, не нашедши там никаких войск, от- правились в казармы Измайловского полка. На пути они встретились с мичманом Чижовым, только что вышедшим из казарм; он их уверил, что никакая попытка поднять Измайловский полк не может быть удачна» [16].
Звучало ли отчаяние в голосе Чижова? Скорее всего, нет, так как остальные его действия отнюдь не выдавали в нём желания кровопролития. Чижов просто был не таков, за ним не водилось с одной стороны – лихачества и буйства, с другой – холодного стратегического ума, способного теоретически обосновать необходимость цареубийства.
Среди тех, кто покинул площадь и сам вернулся в казармы, многих по самоличному желанию царя «оставили без внимания ». Оказался в этом числе и друг Н. А. Чижова – Александр Литке. Большинство покинувших площадь получили монаршее всепрощение, но к Чижову следственный Комитет (читай: царь) выработал настороженное отношение. Нетрудно догадаться почему: роковую роль сыграли те самые литературные занятия. В поведении следственного Комитета отчётливо прослеживается вековая традиция отношения российской власти к учёному и литературному миру. Как человек с дарованием, Чижов выдавался из общего ряда подследственных: в его уклончивых письменных ответах Комитет не мог не усмотреть опасную персону, способную «потрясти основы».
Давно замечено, что декабристам-морякам не повезло больше всех. Даже некоторые из их отдалённых потомков говорили нам в приватных беседах, что офицеры Гвардейского экипажа не могут считаться в полной мере декабристами, так как случайно замешались в чужое дело и т.п. Но ведь именно морякам принадлежат оригинальные по изложению ответы – ответы, которые давали люди стойкие, уверенные в правоте своего дела и не пожелавшие выдать единомышленников во имя собственного спасения. Из моряков наибольшую известность многими талантами и личными качествами получил Николай Бестужев. Именно ему и его брату Петру (автору «Памятных записок») выпало стать проводниками Чижова в тайные общества.
Гвардейские экипажи ведут свою историю с 16 февраля 1810 по до 11 марта 1917. Первоначально гвардейский экипаж состоял из матросов придворных гребной и яхтенных команд. В 1812, насчитывая 500 офицеров и матросов, экипаж принял активное участие в Отечественной войне: в сражениях под Смоленском (4 августа 1812), при р. Колоче (26 августа 1812), под Бауценом (9 мая 1813) и при Кульме (17 августа 1813). При такой активности морских офицеров трудно вообразить, что они могли остаться в стороне от деятельности тайных обществ. Бестужевы не могли не предложить моряку Чижову участие в оппозиции.
В следственных показаниях Чижов намеренно или действительно по незнанию не сообщает ничего нового; факты, касающиеся Бестужевых, Комитету уже известны, и Чижов, видимо, об этом догадывается. Во всяком случае, недоброжелателям декабристов, заявляющим о своём «беспристрастном» суде над историей, Чижова винить не в чем.
Ретивый следственный Комитет, сотни раз осмеянный в литературе о декабристах за усердие в выборе наказаний, 10 июля 1826 определил Чижова к ссылке в Сибирь навечно. В течение последующих недель многие приговоры были смягчены (сегодня, словно мы живём в 1830-х, каждое послабление в пользу оппозиционеров стало модно приписывать царю Николаю I), и 22 августа Чижов по- лучил 20 лет.
29 июля 1826 на арестантской подводе он убыл в город Олёкминск Якутской области. Подробности полуторамесячного путешествия канули в историю, неизвестно даже, какого числа он добрался до краёв, вскоре вдохновивших его на поэтические творения.
Почти сразу по прибытии в Олёкминск, убитый впечатлениями от увиденных «пропастей земли», Чижов стал писать прошения о переводе хотя бы в Якутск. Если учесть, что уже в 1832 прошение было частично удовлетворено («перевести, но не в Якутск»), можно считать, что ему относительно повезло. Специальное высочайшее уточнение «но не в Якутск» в объяснениях, наверное, не нуждается.
Перевели его в Иркутскую губернию, на Александровский винокуренный завод, но об этом, кажется, знали немногие из декабристов и других современников, кто упоминает Чижова в тех или иных записях (мемуарах, письмах, статьях). В этих документах встречаются ошибочные указания на места пребывания Чижова. Правда, вспоминая об этом периоде, член Южного общества М. И. Муравьёв-Апостол назвал место жительства Чижова правильно, но его записки не обошлись без другой оплошности: «город Олёкминск, куда сосланы были Андреев и Чижов Ал[ександр] Ник[олаевич], мичман » [17]. В цитируемом издании комментаторы не только не заметили ошибку, но «уточнили» квадратными скобками и без того неверные инициалы.
В «Записках» И. Д. Якушкина читаем: «Чижов был поселён в Гижиге…» [18].
Итак, с 25 января по 16 сентября 1833 Чижов находился на Александровском винокуренном заводе Иркутской губернии, с сентября же 1833 определён рядовым в 14-ю батарею 4-й бригады 29-го пехотного дивизиона Сибирского линейного батальона в Иркутске.
Перевод в ноябре 1833 в 1-й батальон в Тобольск стал важнейшим событием в ссыльной жизни Чижова. В Тобольске освоились многие переведённые туда декабристы Чижов завёл крепкую дружбу с супругами Фонвизиными. Это можно утверждать исходя из писем М. А. Фонвизина. Письменные отзывы о Чижове в целом скудны, но то, что осталось, позволяет думать об открытости, коммуникабельности Чижова и стремлении его иметь хороших друзей, но только из лиц своего круга с таким же интеллектом. В этом убеждает нас история взаимоотношений Чижова с морским лейтенантом Дуэ.
В 1828 правительство Норвегии назначило лейтенанта Дуэ в научную кругосветную экспедицию для исследования в том числе северных окраин Евразии. Дуэ поручалось спуститься по Лене к предполагаемому месту магнитного 17 полюса, что он в марте 1829 и исполнил, а экспедиция двинулась на Охотск для выхода к океану. Проявляя повышенный интерес к этнографии и истории, Дуэ мог общаться с местным населением только через переводчиков или прибегая к помощи образованных ссыльнопоселенцев. Весть о его деятельности быстро разнеслась по Сибири и достигла Чижова, который поспешил при удобном случае познакомиться с Дуэ – не столько как интересным человеком, сколько ещё и с моряком. Для Чижова, в прошлом моряка-профессионала, это была отдушина. М. И. Муравьёв- Апостол называет имена вчерашних морских офицеров Чижова и Бестужева среди тех, кто полюбил Дуэ и тесно с ним общался [19].
Все эти годы (1830-е) Чижов служит рядовым, пока 15 июня 1837 его не производят в унтер-офицеры, а 15 февраля 1840 он получает звание прапорщика.
Люди из окружения Чижова составляли часть русской интеллектуальной элиты в Сибири. В переписке и мемуарах приятелей и друзей Чижова (графа Ф. П. Литке, М. А. Фонвизина, М. И. Муравьёва-Апостола) Николай Алексеевич упоминается крайне редко. Фонвизин в письмах к И. Д. Якушкину ограничивается приветами от Чижова, сообщая лишь однажды о повышении своего приятеля. В тобольской ссылке в марте 1839 Чижов получил назначение «в степь воевать с киргизами» и за участие в той экспедиции, суть которой осталась для нас неясной, был повышен по службе. Его друг М. А. Фонвизин в конце 1839 пишет И. И. Пущину: «Чижов наш представлен в офицеры за экспедицию в степи» [20]. Руководителем степной экспедиции был «полковник, затем генерал- майор, Иван Николаевич Горский – командир 1-й бригады 23-й пехотной дивизии» [21]. Там же рассказано о том, как он едва не пострадал вследствие доноса за организацию в Тобольске мнимого подпольного кружка.
Свойственник В. Ф. Раевского по жене И. В. Ефимов уточнял в отзыве на «Воспоминания Л. Ф. Львова»: «…в 1829 году были уже на поселении по течению реки Лены, в Якутске, Александр Александрович Бестужев (Марлинский) и граф Захар Григорьевич Чернышёв; в Олёкме – Н. А. Чижов <…> Из них Бестужев, Чернышёв (ещё в 1829 г.), Чижов <...> были переведены на Кавказ в рядовые» [22]. Включение здесь Чижова в кавказскую группу бывших декабристов мотивировано не столько недостаточной информированностью мемуариста И. В. Ефимова, сколько логикой его мышления. В Европейскую Россию декабристы отпускались через очаг Кавказской войны. Характер- но замечание А. Ф. фон дер Бриггена в письме к дочери, содержащее отклик на письменное уверение заклятого врага декабристов – военного министра А. И. Чернышёва: «Несправедливо и то, что позволение возвратиться во внутренние губернии России получают только те, которые заслужили эту милость службой на Кавказе, ибо Чижов, который именно участвовал в 14-м декабря, дослужившись из солдат в Сибири до офицерского чина, и с год тому назад возвратился домой» [23].
Четырёхмесячный отпуск в Тульскую губернию Чижов выхлопотал к осени 1842. Судя по историческим свидетельствам, последнюю четверть того года он провёл у матери. Можно представить себе эту встречу, если вспомнить, сколько писем и прошений было послано Прасковьей Матвеевной в Тульское дворянское депутатское собрание за прошедшие 16 лет. В фондах ГАТО [24] хранится несколько её писем, в которых Николай упоминается всего дважды. Тот, кто заглянет в эти документы с целью узнать что-либо новое о декабристе, непременно обратит внимание на стиль, характер этих упоминаний: среди прочих детей просительницы имя Николай без даты рождения и вообще каких-либо сведений проставлено в краткой родословной росписи, необходимой для внесения очередного члена семьи в дворянскую книгу.
Но так или иначе, приезда домой Николай Чижов добился совместными усилиями с матерью, и по окончании отпуска декабрист уже не вернулся в Сибирь. Нет сомнения в том, что ссылка надорвала его здоровье, и это обстоятельство сыграло главную роль в решении вопроса о дальнейшей его судьбе.
Чижову вверили управление имениями княгини Горчаковой. В соответствии с правилами, диктовавшими условия жизни и службы вчерашних «государственных преступников », он мог управлять исключительно теми имениями, которые находились в ближайшей округе, и проживать в любом из них с сохранением секретного надзора. Из разрешённых к проживанию территорий упоминаются два горчаковских владения: сёла Покровское Тульской губернии и Троицкое Орловской губернии.
Имя княгини Горчаковой остаётся неразгаданным. Обращение к родословным даст немного – личные имена и даты жизни большинства княжеских жён и вдов отсутствуют. Но при этом всё же можно предположить, что в годы управления Чижовым имениями одна из этих Горчаковых могла быть жива. Это жена (или уже вдова) злополучного князя Василия Николаевича Горчакова (р. 1771), составившего домашний капитал, за денежные аферы сосланного в Сибирь и, может быть, окончившего там свои дни. В девичестве она была Стромилова, имя, к сожалению, утрачено. Менее вероятна другая версия, по которой это могла быть вдова князя Н. И. Горчакова Екатерина Александровна Лукина. Будучи чернской помещицей, она действительно владела этими обширными местами, но родилась и умерла неизвестно где и когда, пережив мужа, скончавшегося ещё в 1811. Маловероятно, что она дожила до конца 1840-х.
