Анатолий Кузьмин
«Курганские» декабристы на европейском театре военных действий.
В своем указе от 6 декабря 1813 года император констатировал:
«Год тому назад любезные наши верноподданные приносили мы благодарение Богу за избавление царства нашего от лютых и сильных врагов, не проходит еще года, как уже победоносные наши знамена веют на берегах Рейна, и ополчившаяся против нас Европа ныне добровольно шествует с нами, все лежащие между пределами России и Франции державы, последуя примеру нашему, несут оружие свое, соединенное с нашим оружием противу притеснителя свободы царств…» Из декабристов, чья судьба связана с Курганом, в освобождении Европы участвовали Н. И. Лорер и И. Ф. Фохт.
Гвардии прапорщик
Предки Николая Ивановича Лорера — французы Лорейны из Лотарингии, переселившиеся вследствие религиозных гонений в Германию. Отец декабриста, Иван Иванович Лорер, полковник, приехал в Россию в начале 1750‑х с небольшим отрядом голштинских солдат Петра III. Уйдя в отставку, поселился в Херсонской губернии. В чине коллежского советника был советником Вознесенского губернского правления, впоследствии — Херсонский вице-губернатор. Был женат на грузинской княжне Екатерине Евсеевне Цициановой.
С марта 1812 года Лорер состоял в Дворянском полку при втором кадетском корпусе, откуда выпущен прапорщиком по армии в ноябре 1812 года. В июле 1813 года переведен в лейб-гвардии Литовский полк, в составе которого участвовал в войнах и походах 1812‑1814 годов, пройдя по маршруту Дрезден — Кульм — Лейпциг — Карлсруэ — Париж. 2-й гвардейской дивизией командовал генерал Алексей Петрович Ермолов, а Литовским полком в ней — Иван Федорович Удом.
Враг, несмотря на поражение в России, был еще силен. А. Маркграфский, составивший историю полка, писал: «Дрезденское сражение 14‑го и 15‑го августа доказало союзникам ту неоспоримую истину, что успеха нельзя ожидать при отсутствии единства в действиях… Союзники могли бы занять этот город почти без выстрела, имея 200-тысячную армию в окрестностях Дрездена, тогда как в городе стоял только немногочисленный корпус Сен-Сира в 14 тысяч человек.
Но пока у союзников велись переговоры, Наполеон уже успел вступить в столицу Саксонии со стотысячной армией на подкрепление осажденного гарнизона.
Хотя дрезденское сражение и нельзя считать поражением (оно было только неудачной атакой), но оно имело вид поражения, потому что войска союзников должны были отступить, и отступление это в бурную осеннюю ночь, со множеством раненых, по размокшим от дождя дорогам, производилось в ужасном беспорядке и имело весьма печальное влияние на дух войск. Уныние распространилось в войсках; утрачено доверие к начальствовавшим лицам; все чувствовали какое-то ожесточение; соперничество национальностей заговорило громче; русские бранили немцев и взваливали на них вину — одним словом, упадок духа и беспорядок дошли донельзя, и положение дел было критическое…
17 августа, в первый день сражения при Кульме, в котором полки 1-й гвардейской дивизии и 2‑го пехотного корпуса покрыли себя славою и спасли главную союзную армию от неизбежного поражения, 2-я гвардейская дивизия чуть свет выступила из Альтенберга к Теплицу. При ней находился император Александр и несли на носилках раненого Моро… Эта дорога, по словам очевидца, напоминала собою вырубленный из кремня ящик с отвесными стенами в 2‑3 сажени, по дну которого могла идти только повозка саксонского крестьянина… Едва лишь император Александр с окружавшей его многочисленной свитой выехал из леса, покрывающего гребень Гейерсберга, как влево, со стороны Теплицкого шоссе, замечен был дым… Стало очевидным, что неприятель стремится занять выходы из гор и тем преградить союзникам путь в Богемию… Отряд Остермана-Толстого удержал свои позиции, чему много способствовала подоспевшая к концу боя русская гвардейская кавалерия…».
По Ашшафенбургскому тарифу, заключенному русским главнокомандующим М. Б. Барклаем де Толли с правительствами германских государств, солдаты получали в сутки по твердой цене полфунта мяса, два фунта хлеба, четверть фунта круп или фунт картофеля, порцию водки и ежемесячно — по фунту соли. Офицерам, в отличие от солдат, давали один фунт мяса.
Император хотел, чтобы вступившие на территорию Франции его армия и гвардия вели себя достойно. В специальном приказе он настаивал: «Воины, сему поучает нас свято чтимая православная вера; она божественными устами вещает нам: любите враги наша и ненавидящим творите добро. Я несомненно уверен, что вы кротким поведением своим в земле неприятельской столько же победите ее великодушием своим, сколько оружием».
В сражении за Париж 18 марта 1814 года литовцы принять участие не успели: «В то время, как государь объезжал полки своей гвардии, имея намерение направить их в битву, к нему явился французский парламентер с предложением открыть переговоры. В четвертом часу пополудни по линиям нашим пролетело приказание прекратить огонь; повсюду водворилась тишина».
Вот как описывает автор полкового бестселлера картину вступления союзных войск в Париж: «Окна, балконы, даже крыши домов были переполнены зрителями, энтузиазм которых не знал пределов. Повсюду слышны были восторженные восклицания «Vive Alеxandre!», «Vive les Russes!», «Vivent les allies!..»
Неудивительно, что французы, и теперь не обладающие глубокими сведениями по этнографии, в то время считали русских существами, едва ли имеющими человеческий образ. Но вместо этого они были поражены красотой русских мундиров, здоровым видом и бодростью солдат, учтивостью офицеров и остроумными их ответами на французском языке…
Двухмесячное пребывание русских войск в Париже осталось навсегда приятным воспоминанием в жизни каждого из участников войны 1814 года. Между русскими и жителями города господствовало совершенное согласие; не было и помину о какой-либо неприязни, столь естественной в отношениях побежденных к победителям. Радушно угощая своих постояльцев, французы нередко отказывались от платы за доставленные ими жизненные припасы. Солдаты наши дружелюбно шутили и заигрывали с торговками, густыми толпами окружавшими биваки и казармы, занятые русскими».
Литовский полк покинул Париж 21 мая 1814 года. Лорер получил первый офицерский чин подпоручика в августе 1817 года, через одиннадцать месяцев произведен в поручики. В 1825 году переведен из гвардии в армию — майором Вятского пехотного полка.
В тайное общество Лорер был принят Оболенским. Он был близко знаком с Пестелем, братьями Муравьевыми-Апостолами, Бестужевым-Рюминым.
Его двоюродная сестра Софья Васильевна Капнист-Скалон вспоминала о жизни в родительской усадьбе в Малороссии: «В начале ноября 1824 года нас обрадовал нечаянным визитом Николай Иванович Лорер. Он был всегда все тот же милый, веселый и разговорчивый, но нельзя было не заметить, что его проникала в то время какая-то таинственная мысль, которую, казалось, ему было тяжело скрывать от меня, друга его детства. Он был озабочен, говорил, что у него есть некоторые поручения от полкового командира Пестеля к Матвею Ивановичу Муравьеву-Апостолу.
Вынимая при мне письма и бумаги из своего портфеля, он показал мне разные переписанные им конституции. Взяв в руки письмо Пестеля, я невольно обратила внимание на печать, где изображен был улей пчел с надписью: «Мы работаем для одной цели».
Я спросила у него, что это за печать. Он улыбнулся и сказал: «Это теперь общий наш девиз».
Лорер был арестован в Тульчине 23 декабря 1825 года, доставлен в Петербург 3 января 1826‑го. Верховным уголовным судом признан виновным «в знании об умысле на цареубийство, в участвовании в умысле тайного общества принятием от него поручений и в привлечении товарища», отнесен к 4‑му разряду государственных преступников и присужден к ссылке в каторжную работу на 15 лет. Позже срок уменьшен до восьми лет. Отбывал каторгу в Читинском остроге и Петровском заводе.
В полицейском протоколе описаны приметы арестанта: рост 2 аршина 8 вершков, «лицо белое, круглое, чистое, глаза темнокарие, нос большой, остр, с горбиною, волосы на голове и бровях темно-русые, немного взлысоват».
Декабрист Михаил Бестужев писал, что Лорер «был такой искусный рассказчик, какого мне не случалось в жизни видеть. Не обладая большою образованностью, он между тем говорил на четырех языках (французском, английском, немецком и итальянском), а ежели включить сюда польский и природный русский, то на всех этих шести языках он через два слова в третье делал ошибку, а между тем какой живой рассказ, какая теплота, какая мимика!.. Самый недостаток, т. е. неосновательное знание языков, ему помогал как нельзя более: ежели он не находил выражения фразы на русском, он ее объяснял на первом попавшемся под руку языке и, сверх того, вставляя и в эту фразу слова и обороты из других языков. Иногда в рассказе он вдруг остановится, не скажет ни слова, но сделает жест или мину — и все понимают».
13 марта 1833 года Николай Иванович прибыл на поселение в город Курган Тобольской губернии. Вскоре получил от родственников 2000 рублей на проживание. Сам декабрист вспоминал: «Нарышкины покамест поместились в спокойной и удобной квартире, которую намерены вместе с садом и пустопорожним местом приобрести покупкою, а я нанял невдалеке от них две горенки. Хозяйка моя — сварливая толстая купчиха, вдова подмастерья часового мастера. В Сибири, как и в Германии, все заботы домашнего хозяйства лежат на женском поле, и моя хозяйка постоянно управлялась у себя и у меня одна».
Софья Скалон рассказывает: «Они жили на квартирах почти свободные, могли даже отлучаться из города верст на двадцать, с тем только, чтобы к ночи возвращаться. Начальник города их любил и ласкал; они везде были приняты как нельзя лучше, начали привыкать к новой жизни и некоторым образом мирились со своей участью». Из Сибири в 1837 году переведен рядовым в Кавказский корпус.
В 1839 году вышел в отставку прапорщиком. Поселился сначала в Херсоне, а затем переехал в имение брата, отставного ротмистра Дмитрия Ивановича Лорера, селе Водяное Херсонского уезда. Прощен в 1856 году, освобожден от всех ограничений по манифесту об амнистии. Поселился в Полтаве, где и умер в мае 1873 года.
Рядовой Азовского полка
Иван Федорович Фохт происходил из дворян Курляндской губернии. Родился он в 1794 году, воспитывался дома вместе с детьми помещика Гора, в доме которого жил учитель Каменский, уроженец г. Кенигсберга. На службу поступил рядовым в Азовский пехотный полк 27 октября 1814 года и к 27 января 1815‑го дослужился до подпрапорщика.
Историк полка Патлачев в книжице «Царю и Отечеству походная и боевая служба 45-го пехотного Азовского полка» историю войн с Наполеоном излагает предельно лаконично: «Отечественная война застала Азовский полк в Финляндии, откуда он прибыл к Риге только 10 сентября 1812 года, а через неделю уж бился с пруссаками у с. Цемалена. Далее пришлось полку под командой Витгенштейна действовать в сражениях при с. Чашниках, Смолянцах и г. Старом Борисове, за молодецкую атаку под которым командир полка, полковник Трескин, был награжден орденом св. Георгия 4-й степени. Затем полк получил назначение в отряд, действовавший против Данцига, и в течение 1813 года находился во всех операциях под этой крепостью. После сдачи Данцига поступил в 1814 году в состав нашей резервной армии, бывшей в герцогстве Варшавском, где и остался до конца кампании». Отсюда видно, что напрямую в боевых действиях Фохт не участвовал.
31 января 1824 года, когда полк дислоцировался под Киевом, в городе Тульчине, Иван Фохт был награжден орденом Анны 4-й степени, а 19 апреля произведен в штабс-капитаны. Тем не менее, в том же году он вступил в Южное общество.
Приказ об аресте Фохта последовал 30 декабря 1825 года. 13 января фельдъегерь Попович доставил его в Петербург на главную гауптвахту, и в тот же день его перевели в Петропавловскую крепость. В сопроводительных бумагах значилось: «присылаемого Фохта посадить, где получше, и так как он болен, послать ему лекаря и, буде точно болен, отправить в гошпиталь». С 22 марта по 3 августа 1826 года он пробыл в военно-сухопутном госпитале.
Иван Федорович осужден по VIII разряду и приговорен к ссылке в Сибирь на двадцатилетнее поселение. Отправлен из Петропавловской крепости в город Березов Тобольской губернии в январе 1828 года. В его личном деле указаны приметы: роста 2 аршина 7 1 / 2 вершков, «лицом бел, оклад оного продолговат, нос прямой, волосы светлорусые, глаза серые, на левом глазу большое коричневое круглое пятно». Не получая ничего от родственников, жил токарной работой и помогал местному врачу.
29 ноября 1829 года переведен в Курган. Жил на съемных квартирах, и только в в 1841 году смог приобрести за 500 рублей собственный дом. Оказывал жителям Кургана медицинскую помощь, завел аптеку.
В 1835 году по разрешению генерал-губернатора Западной Сибири Сулимы на два месяца выезжал в Арлагульскую волость для лечения целебными грязями.
В июне 1837 года ему было разрешено определить рядовым на Кавказ. Но по просьбе Ивана Федоровича, вызванной хроническим туберкулезом, и по высочайшему повелению в октябре того же года оставлен на поселении в Кургане. Умер он 1 февраля 1842 года, завещав имущество и дом находившейся у него в услужении солдатской жене Рыбиной «в награду долговременных у него, при частной жизни услуг, за которые он по небогатому состоянию не мог выплатить следующего ей жалованья».
Погребен на градском кладбище. Место его захоронения утеряно, однако надгробная плита, равно как и плита умершего в Кургане декабриста Ивана Семеновича Повало-Швейковского, воссоздана, этот участок городского сада назван сквером декабристов.
