Джильи, Эрколе

Опубликовано: Р. Ризалити, "Русская Тоскана", пер. и ред. М.Г. Талалая. СПб., Алетейя, 2012. С. 78-79.

Врач Эрколе Джильи [Ercole Gigli] входил в секретное общество пистойских карбонариев, вместе с Соццифанти, Монти и другим. Подпольщики собирались на вилле адвоката Альдобрандо Паолини, как сообщает полицейский отчет некоего Черчиньяни, королевского комиссара Пистойи, составленный им 27 сентября 1815 г.

Эта фигура исследователями до конца не раскрыта. Странным образом Витторио Каппони не упоминает его в своей «Biografia pistoiese» – хотя в другой свод, «Bibliografia pistoiese», он включен, пусть и с искаженной фамилией (Gligi, а не Gigli), вероятно, из-за опечатки. Именно в «Пистойской библиографии» Каппони перечисляет публикации Джильи: это «Manifesto a gloria», «Rime» и «Trattato di terapeutica», хотя не называет самое распространенное сочинение медика – «Sulla pericolosa riunione degli spedali medico e chirugico di Pistoja» («Об опасном объединении врачебного и хирургического госпиталя в Пистойе»). Этот текст, вышедший во Флоренции в 1799 г., автор подписывает весьма развернутым образом: «публичный профессор практической медицины и хирургического образования в указанном госпитале, а также почетный лектор Пизанского университета».

В разных стихотворных брошюрах 1780-1790-х гг. также встречается имя Джильи – наряду с Паньини, Маттеини, Пуччини, Чампи и прочих.

Нетрудно реконструировать идейный путь пистойского медика. Как и большинство итальянской молодежи, он с радостью встречает известия о Французской революции и приветствует приход французских республиканских войск на Апеннины. Но французы, вместо экспорта свободы занимаются импортом итальянских богатств – наступает разочарование. Восхождение Наполеона на императорский трон, его падение, Реставрация и возвращение австрийского засилья – всё это приводит Джильи, и не его одного, к решению бороться за республиканскую и объединенную Италию подпольным образом – через карбонарские организации.

Истинную загадку составляет упоминание фамилии Джильи в делах декабристов. Известно, что Следовательская комиссия по восстанию декабристов вскрыла имя одного итальянца – Джильи («Жили»). Про него было установлено, что он являлся преподавателем итальянского языка, а декабрист М.И. Лапа показал, что Джильи приглашал его в некое общество по утверждению конституции. Другой декабрист Г.А. Перетц заявил, что Джильи был знаком не только с Лаппой, но и с Д.А. Искрицким, который, в свою очередь, показал Следственному комитету, что итальянец рассказывал ему о существовании тайных обществ по всей Европе, и в частности – об итальянских карбонариях.

Однако российским историкам не удалось установить биографические факты об этом Джильи. Нельзя ли предположить, что пистойский медик и учитель итальянского в России – одно и тоже лицо? В самом деле, Эрколе Джильи мог последовать в Петербург вслед за своим приятелем Никколой Монти и там стал преподавать итальянский – ради заработка. Да, Никкола Монти в своих записках о Петербурге «Poliantea» ни разу не упоминает о каком-нибудь спутнике-земляке. Однако в них есть любопытная деталь: рассказывая о приезде в российскую столицу, Монти употребляет множественное число – «мы приехали», «мы остановились [в гостинице Demont]». Похоже, что все-таки он был не один… Нельзя исключить, что в путешествие с ним отправился друг его юности и соратник по движению карбонариев.

В русской историографии учитель Джильи иногда имеет личное имя Мариано, но общеизвестно, что карбонарии выдумывали себе имена и прозвища: нельзя исключить, что и наш пистойский карбонарий сменил себе имя предосторожности ради, или же что русские исследователи добавили имя Мариано позднее[1].

Добавим и другие соображения. В Пистойе Джильи после февраля 1822 г. нигде не упоминается, напрочь исчезая, в Тоскане нигде не обнаружено свидетельство о его смерти; в России, одновременно с приездом туда Монти, объявляется некий Джильи. Существует другой важный документ, анонимная записка, составленная 14 мая 1820 г. на имя российского канцлера и будущего первого президента Греции И. Каподистрии; в ней говорится о Джильи, который «занимался в Италии наукой и общественным образованием и который уже несколько месяцев находится в Петербурге из-за обстоятельств, о которых не место говорить».

Джильи в России вошел в ложу «Хейрут» (иврит: свобода), но когда оно в 1822 г. распалось, уехал в Костромскую губернию гувернером к какому-то помещику, где вскоре заболел и умер (в 1824 г.). Когда же Николай I беседовал с Де Салесом, сардинским посланником в Петербурге, он упомянул лишь об одном «известном факте секретных связей с Италией», при этом он не мог вспомнить имя. Император заявил, что итальянец скрывался в России два года, но затем умер.

Думается, что вопрос о том, был ли российский подпольщик «Жили» и итальянский карбонарий Эрколе Джильи одним и тем же лицом не остается раскрытым не до конца, однако целая цепочка совпадений повзоляет придерживаться этой версии…
Текст: Р. Ризалити. Перевод: М. Талалай

[1] Действительно, помимо пистойца Эрколи Джильи существовал известный филолог из Реканати (род. в 1782 г.) Мариано Джильи, автор публикаций: «Norme filosofiche di ragionata letteratura opera» (Milano: Tip. Giuseppe Pogliani, 1819); «Il bello della natura e dell'arte» (Milano: Società Tipografica de' Classici Italiani, 1818); «Elementi filosofici per lo studio ragionato di lingua proposti e dedicati alla studiosa gioventu delle universita d'Italia» (Milano: Società Tipografica de' Classici Italiani, 1819); «La metafisica del linguaggio scienza nuova» (Milano: Francesco Fusi, 1817); «Analisi delle idee ad uso della gioventu» (Macerata: Antonio Cortesi, 1808); «Lingua filosofico-universale pei dotti preceduta dalla Analisi del linguaggio» (Milano: Società Tipografica de' Classici Italiani, 1818). О нем, как об авторе книги «Dialogo filosofico sopra un moderno libro…» есть упоминание в: Binni W. Introduzione // Leopardi G. Tutte le opera. V. 1. Milano: Sansoni, 1969. P. XX.  На некоторых изданиях этот автор обозначен так: «Istitutore Mariano Gigli gia pubblico professore di varie Facoltà», т.е. «воспитатель Мариано Джильи, бывший общественный преподаватель разных факультетов», а это совпадает с указанием анонимной записки, составленной для русского правительства. Всё это позволило М.И. Ковальской утверждать, что декабрист Джильи (Жили) и Мариано Джильи есть одно и то же лицо. Кроме того, Ковальская сообщает, что Каподистрия получил и книгу от Джильи – «Основы философии языка», то есть «Elementi filosofici per lo studio ragionato di lingua…», где указано личное имя, Мариано. Думается, что всё это, однако, не позволяет однозначно считать декабристом именно его (прим. ред.).

* * *

Из деятельности итальянских карбонариев, как и других европейских тайных обществ, стремились извлечь для себя уроки будущие декабристы, вынашивавшие идею создания тайных обществ в России. Декабрист Н.В.Басаргин вспоминал впоследствии: «Народы, убедясь, что нечего ожидать им от правительств, стали действовать сами; а умы нетерпеливые, которых всегда и везде найдется много, решились ускорить и подвинуть общественное дело образованием и распространением тайных обществ. Во Франции, Германии, Италии учредились таковые под разными наименованиями: карбонариев, тугендбунда и т.д.»66 Широкое использование масонских форм организации было характерно как для карбонариев, так и для первых русских тайных обществ, таких, например, как «Орден русских рыцарей» и «Союз спасения».

В принципах организации русских тайных обществ («Союз благоденствия» и, особенно, «Общество соединенных славян») при всем их своеобразии и самобытности можно обнаружить черты, роднящие их с карбонариями. Дошедшие до нас «Правила» и «Клятва» «Общества соединенных славян» во многом напоминают карбонарские катехизисы и клятвы67. Стремление руководителей «Общества соединенных славян» к расширению рамок организации (в отличие ог поздних декабристских обществ) также сближало его с карбонариями.

С особым интересом к деятельности тайных обществ в Европе относился Н.И.Тургенев. Блестяще образованный человек, глубокий знаток экономических наук, выходец из семьи, где свободолюбие стало традицией (близкими друзьями его отца были А.Н.Радищев и Н.И.Новиков), Тургенев представлял собой одну из наиболее ярких фигур русского освободительного движения 10-х-начала 20-х годов XIX в. Главное условие переустройства России он видел в уничтожении крепостного права и с этой целью считал необходимым создание тайного общества. Утвердившись к 1817 г. в этой мысли, он тщательно изучил «Правила» немецкого «Тугендбунда», во многом близкого к карбонариям. Особое внимание Тургенев обращал на принципы конспирации, полностью совпадавшие с карбонарскими: члены общества не должны были знать друг друга, они приносили обет молчания, и разглашение тайны каралось смертной казнью68.

Можно с уверенностью сказать, что сведения об итальянских тайных обществах передовые люди России черпали не только из таких источников, как пресса и переписка (сообщавшая, как правило, очень мало, так как выходцы из России боялись доверять почте). Скорее всего значительная доля известий доходила до них по устным каналам: благодаря непосредственным контактам с итальянцами или же через людей, так или иначе связанных с итальянскими тайными обществами. Об этом источнике сведений говорил М.Ф.Орлов в письме к А.Н.Раевскому (30 мая 1820 г.), когда делился с другом последними политическими новостями.

Отметив раскрытый в Риме заговор, в котором он видел один из признаков нар встающей революционной бури («Везде огонь живет под пеплом, и я очень думаю, что XIX век не пробежит до четверти без развития каких-нибудь странных происшествий»), он замечал далее: «Рассказы приятельские, которые заменяют у нас сообщение перепискою, на сих днях пояснили мне многие происшествия, но сии известия берегу до дня свидания, а поручить бумаге их не могу»69.

Сведений о связях между карбонариями и будущими декабристами почти нет. Скорее всего прочных организационных контактов и не существовало в ту пору. Однако наиболее дальновидные итальянские карбонарии, по-видимому, понимали необходимость подобных контактов и делали попытки их установления. Так, известно, что один из виднейших деятелей карбонаризма тиролец Джоакино Прати в письме своему другу Гаспаре Орелли (18 августа 1818 г.) просил его «не забывать Россию». В тот же период Прати, проживавший тогда в Швейцарии, подружился с адъютантом Александра I капитаном Ипсиланти, братом будущего вождя греческого движения. Как отмечает биограф Прати П.Педротти, «они вместе создали первые наброски плана того военного заговора, который через несколько лет получил в России широкое распространение»70. «Но это благородное предприятие, - писал Прати после восстания декабристов, -потерпело поражение и жизнь и свобода многих друзей были принесены в жертву»71.

Некоторые деятели итальянского национально-освободительного движения, бывавшие в России, и передовые люди России, посещавшие Италию, встречались между собой, порой у них завязывались знакомства и даже длительные дружеские связи, подобные дружбе Н.Палена с Ф.Конфалоньери72.

На протяжении 1816-1817 гг. в Неаполе жил граф Григорий Владимирович Орлов, собиравший материал для книги «Исторические, политические и литературные записки о Неаполитанском королевстве», изданной в Париже в 1819-1821 гг. Орлов был дружен со многими итальянскими деятелями искусства и литературы: скульптором Кановой, поэтом Випченцо Монти и др. Из переписки Конфалоньери известно, что он не раз встречался с Орловым73.

О либеральных симпатиях Орлова говорят не только его личные связи, но и его труд, который был высоко оценен русской прогрессивной прессой. В журнале «Сын отечества» за 1819 г. была опубликована статья В.Соца об этой книге. Автор рецензии, отзываясь с похвалой о литературных достоинствах книги, отмечал также глубину суждений Орлова «о разных исторических предметах». «Издатель его записок, Амори Дюваль, - писал далее Соц, - хвалит ту смелость, с которою он, будучи сам вельможей, восстает против непокорного и притеснительного дворянства описываемой страны». О «либеральном духе» записок Орлова, как и о его «пропагандистской деятельности в Неаполе», писал Меттерниху князь Яблоновский (донесения от 9 июля 1817 г. и 14 января 1819 г.)74.

В период неаполитанской революции Орлов, находившийся в Париже, поддерживал тесные связи со многими деятелями революции, не раз сочувственно отзывался об их борьбе. Именно поэтому осуждали его как русские, так и итальянские реакционеры. После подавления неаполитанской революции министр иностранных дел Чирчелло писал Убри, что граф Орлов «причинил правительству много зла»75.

Граф Ф.В.Ростопчин в письмах С.Р.Воронцову из Парижа писал о симпатии Орлова к Г.Пепе и Л.Миникини76. «Орлов... больше не открывает рта, чтобы говорить о героических предприятиях итальянцев»77, - со злорадством замечал Ростопчин после поражения неаполитанцев и пьемонтцев. Граф Орлов «должен беспокоиться за своих друзей карбонариев, которым теперь придется плохо, поскольку приближается развязка фарса, который они затеяли»78, - писал в январе 1821 г. Воронцов Ростопчину.

В связях с карбонариями «изобличала» Орлова бдительная австрийская полиция, получившая сведения о том, что «среди прочих карбонарский статут был послан историку графу Орлову»79.

В список декабристов, составленный Следственным комитетом, был включен итальянец Мариано Джильи80. Там говорилось: «По показанию Лаппы, он принят был в общество, имевшее целью введение конституционного правления, сим Жильи, преподававшим ему уроки в науках. Однако никто из членов Северного и Южного обществ не знал его»81.

А вот что говорил сам Лаппа в ответах на вопросы Следственного комитета: «Принят я был в тайное общество итальянцем Жили в исходе 1819 г. ...Вступив в службу в 1819 г., познакомился я с итальянцем Жилии, который учил меня итальянскому языку и через несколько времени успел вселить в меня свои правила и понятия, какие он имел о правлениях; сей итальянец, заметив, что я восхищался представительным правлением, которое он слишком живыми красками описывал, сообщил мне, что находится в России общество, которого целью есть приготовление народа к принятию конституции; я дал ему слово принадлежать к оному» .

Среди скупых сведений об этом обществе, называвшемся «Хейрут» (что по-еврейски означает «свобода»), имеются упоминания и о Мариано Джильи (которого современники называли «Жильи» или «Жили»). Созданный в 11819-1820 гг. Ф.Н.Глинкой, Н.И.Кутузовым и С.М.Семеновым, «Хейрут» был филиалом «Союза благоденствия» и являлся строго конспиративной организацией. Один из активных его членов - Г.А.Перетц (из показаний которого и стало известно об обществе) - сообщил на следствии, что члены его обсуждали вопросы «о Священном союзе и делах Испании и Италии. Все единогласно порицали меры правительства». Перетц также показал, что с Джильи был связан не только декабрист М.Д.Лаппа, но и другой член тайного общества - Д.А.Искрицкий, с которым «в доме графа Гудовича жил вместе, в одной почти комнате, итальянец Жили (Gili), выдававший себя за профессора и преподававший, кажется, Искрицкому некоторые науки; о сем итальянце Искрицкий говорил мне, что он карбонари, бежавший из своего отечества»83.

Подпоручик Искрицкий в ответах на вопросы Следственного комитета показал: «Итальянец Жили был моим гувернером. Когда я вышел из пансиона Шабо, где учил Жили математике, я попросил отца моего, чтоб он взял его ко мне для преподавания математических наук и итальянского языка. Когда г.Перетц ввел меня в общество, то я сказал г.Жили без всяких намерений, что в России есть общество, имеющее целью ввести конституцию, и что члены оного не знают друг друга. На это он отвечал мне, что подобные существуют во всей Европе и что в Италии члены оного называются карбонари...»84

Ни о прошлом Джильи, ни о времени появления его в России достоверных сведений в литературе не существовало. А между тем без них нельзя было решить вопрос о том, был ли он действительно итальянским карбонарием. И здесь на помощь пришло письмо самого Джильи, обнаруженное в Архиве внешней политики России. Датированное 19 мая 1820 г., письмо было адресовано русскому канцлеру И. Каподистрии и сопровождало подарок - книгу Джильи «Основы философии языка». Автор сообщал, что у себя на родине, в Италии, он занимался наукой и народным образованием, опубликовал там множество литературных и философских сочинений и «уже несколько месяцев находится в Петербурге вследствие цепи обстоятельств, о которых здесь неуместно говорить»85. Итак, Джильи не «выдавал себя за профессора», а действительно был ученым. Занятия вопросами народного образования свидетельствуют в пользу его принадлежности к передовым кругам итальянской интеллигенции, придававшим огромное значение просвещению народа. Поскольку в мае 1820 г. Джильи уже несколько месяцев находился в Петербурге, его отъезд из Италии относится, по-видимому, к 1819 г.- времени массовых гонений и жесточайших расправ с карбонариями после провала заговоров 1817-1818 гг. в Неаполитанском королевстве и Папском государство. Если дополнить этими обстоятельствами главную «улику» - активное участие Джильи в русском тайном обществе, то трудно сомневаться в правоте Перетца, считавшего Джильи карбонарием, бежавшим из своего отечества.

Дальнейшая его судьба известна лишь в самых общих чертах. В 1822 г. общество «Хейрут» распалось.

Джильи выехал из Петербурга в Костромскую губернию к какому-то помещику в качестве учителя. В августе 1822 г. он тяжело заболел и в 1824 г. скончался в психиатрической лечебнице. Имя Джильи фигурировало на следствии по делу декабристов. О выводах, которые в связи с этим были сделаны царским правительством, можно судить по словам Николая I, заявившего в беседе с представителем Пьемонта в Петербурге Ди Салем (состоявшейся в апреле 1826 г.): «...Следствие, которое ведется здесь, обнаружило лишь один факт существования прямых связей с Италией, но исповедуемые ими принципы те же, что и у карбонариев. Данные следствия показали, что только один итальянец оказался причастен к планам заговорщиков. Что этот человек, изгнанный из Италии должно быть за его дурные взгляды, в течение двух лет укрывался в России, где он связался с злонамеренными лицами. Но теперь он уже умер». Ди Саль, передавший это своему правительству в Турин, прибавил далее, что император не смог припомнить имени итальянца .

О связях итальянских и русских революционеров сообщал Штакельберг в Петербург в разгар неаполитанской революции 27 октября (8 ноября) 1820 г. Португальский посол в Неаполе сообщил Штакельбергу о том, что якобы «один неаполитанец некоторое время назад прибыл сюда из Петербурга. На всем пути его снабжали необходимыми средствами тайные ассоциации». По мнению Штакельберга, этот факт служил подтверждением тому, что постоянно расширявшаяся карбонарская организация охватывает ныне и русские земли87.

На вопрос Следственного комитета по делу декабристов о связях с иностранными обществами все декабристы отвечали отрицательно. Однако в ответах М.Ф.Орлова и П.И.Пестеля была ссылка на польские тайные общества, которые, по их сведениям, имели сношения с итальянцами. Вот ответ М.Ф.Орлова: «Не знаю и не полагаю, разве через посредничество поляков.

Я помню, что давно уже мне кто-то ...сказывал, что будто бы король прусский уведомлял покойного государя о переписке русских с итальянскими карбонариями и что сия переписка была перехвачена в Пруссии, но я думаю, что это касается более до Университета дерптского и студентов немецких, чем до сего общества».88 П.И.Пестель показал «Член тайного польского общества Яблоновскии мне сказывал, что существую? таковые же тайные общества в Германии, Венгрии и Италии, с коими их общество будто бы в сношении находится, но из членов, имен, статутов и подробностей ничего не сообщил, слишком мало было на то времени»89.

«Через посредство поляков» было, по-видимому, в какой-то степени связано с итальянцами «Общество соединенных славян». Вот что рассказал в автобиографии один из основателей «Общества», Ю.К.Люблинский Близкий его друг В.Калиновский был в 1821 г послан в Неаполь «гражданами Кракова передать итальянскому парламенту чувство радости по поводу того, что итальянцы счастливо достигли осуществления своих целей».90 Именно за связь с Калиновским Люблинский был арестован и сослан в кандалах на родину - в Новоград-Волынск, где он встретился с братьями Борисовыми и где они вместе затем создали «Общество соединенных славян» К сожалению, рассказ о поездке В.Калиновского в Неаполь не подтвержден пока другими документами Имеется еще целый ряд документальных свидетельств о связях польских революционеров с итальянскими карбонариями Так, например, известно, что друг А.Мицкевича Г.Олизар, находившийся в 1814-1816 гг. в Италии, был связан с людьми, близкими к карбонарскому движению, Ф.Малевский в письме к Мицкевичу от 28 февраля (12 марта) 1821 г сообщал, что «молодой Олизар показал себя в Вене карбонарием; император отдал его под надзор полиции» .

Предположение о том, что членом карбонарской венты стал художник Канут Русецкий, посланный в 1821 г. в Италию Виленским университетом для продолжения образования, высказал С.С.Ланда Это предположение основано на том, что руке Русецкого принадлежит небольшой эскиз (холст, масло), изображающий заседание карбонарской венты, на котором вновь принятый член общества приносит клятву верности По манере письма видно, что эскиз набросан под непосредственным впечатлением только что увиденной сцены. Поскольку на собрании венты не могли присутствовать посторонние, осгается предположить, что Русецкий сам вступил в ряды карбонариев Русецкий в дневниках и письмах указывал, что многие поляки, проживавшие в Италии, были связаны с карбонариями92.

После возвращения из Неаполя был арестован русскими властями в Варшаве полковник Радоньский. В документах он всюду фигурирует как «член общества карбонариев»93. В «Рапорте комиссии для произведения следствия о тайном обществе, существующем под названием «Национального масонства» или «Патриотического «союза в Польше»» говорилось: «...Вступление поляка Радоньского в общество карбонариев итальянских и прибытие его с сим учением в Польское царство все сие заставляет [думать], что источник исследуемого теперь общества находился в [подущениях] заграничных, сообщенных посредством частной переписки или личных сношений путешествующих под разными предлогами эмиссаров» .

Все слои русского общества с интересом следили за ходом итальянских революций. «Перевороты, происходившие в Европе, образование конституций в некоторых европейских государствах мало-помалу делались предметом всеобщих разговоров, - писала в своих воспоминаниях Т.П.Пассек о Петербурге тех лет, -даже на балах образовывались группы, в которых слышались толки о преобразованиях»95.

П.А.Вяземский просил Жуковского, находившегося в то время в Берлине, прислать ему «лучшую карту Италии», он переписывал из иностранных газет новости из Неаполя Однако и из русской прессы читающая публика в России могла почерпнуть очень много. Несмотря на отданное прессе распоряжение министра внутренних дел Кочубея «не входить в детали, касающиеся неаполитанской революции» (чтобы воспрепятствовать распространению вестей о революции, порождающих «нехорошие настроения среди офицеров»)97, русские журналы и газеты, в первую очередь издания, близкие к передовым кругам, чрезвычайно обстоятельно освещали ход неаполитанской, а затем пьемонтской революций.

Хотя теперь периодические издания еще в большей степени, чем раньше, не могли, как правило, выйти за рамки информации и даже вынуждены были подчас давать далеко не сочувственную оценку революционным силам в Италии, им все же удавалось нередко з весьма объективной форме излагать события.

Это относится прежде всего к таким журналам, как «Сын отечества» и «Исторический, статистический и географический журнал». Последний, поместив подробный рассказ о начале неаполитанской революции, всячески подчеркивал, что совершена она была «при единомыслии народа»98. «Сын отечества» особое внимание уделял целям карбонариев, с одобрением отзывался о деятельности неаполитанского правительства и парламента, сообщал об уничтожении цензуры и разрешении ввоза всех иностранных книг99 и т.д. Обширную информацию давали журналы о событиях в Сицилии, о революции в Пьемонте и т.п.

В Польше, где цензурный гнет был несколько слабее, в передовых журналах изредка появлялись статьи, прямо прославлявшие революционные события в Италии. Так, варшавский журнал «Бялый ожел» («Белый орел») писал в 1820 г.: «Первые дни июля сделались для Неаполя столь же памятны, как первые дни марта для Испании. С шестым днем июля взошла над этим государством новая заря истинной свободы. Уже давно господствовало всеобщее недовольство. Повсюду раздавался голос, пробуждающий в нынешнем веке всю Европу, голос народов, требующих, чтобы ими управляла не частная воля, а законы, добровольно установленные уполномоченными народа»100.

В журнале «Декада польска» - органе тайного «Союза вольных поляков» -была помещена статья «О трех последних революциях», где автор восхищался неаполитанской революцией, обществом карбонариев и сравнивал национальный характер итальянцев и поляков101.

В освещении событий в Италии официальной реакционной прессой сквозила лютая ненависть к революционному движению. Так, журнал «Вестник Европы» именует итальянские революции «безумными предприятиями возмутителей»102, карбонариев - «кучкой наглых революционистов»103, «не имеющих подпоры в мнении общественном»104.

Говоря о поражении революции, журнал торжествовал: «...В Неаполе не нашлось защитников сей уродливой конституции, и... верные подданные Фердинанда встречают австрийцев как своих освободителей»105. С неменьшей злобой журнал пророчил поражение и пьемонтской революции106.

В 1821 г. под влиянием правительственных репрессий изменил свое лицо ранее прогрессивный журнал «Невский зритель». Это чрезвычайно ярко отразилось на освещении им событий в Италии. Так, в обзоре «О состоянии вещей и политическом положении государств Европы» редактор журнала И.М.Сниткин писал:

«Предводители сей ужасной секты (карбонариев. - М.К.), кажется, поклялись разрушить порядок в правительствах и на месте оного воцарить хаос, почитая то первым шагом к исполнению своих обширных предприятий. Это не сыны света, но порождения духа страстей...»107 Статья заканчивалась выражением надежды, что «пламя будет потушено в самом его начале и не распрос гранится на те государства Европы, которых безопасность утверждена Священным союзом на самом прочном основании» .

Революции в Испании и в Неаполе члены русских тайных обществ рассматривали как предвестников дальнейших революционных событий, которые могли захватить и Россию. Именно таков был смысл слов Н.И.Тургенева, записавшего 30 июля 1820 г. в дневнике: «Вот уже неделя, как известны здесь неапольские приключения. Скажу только, что они никого уже не удивили. Неужели никого и не образумили?»150

Из опыта западных революций будущие декабристы сделали практический вывод, приняв тактику военной революции как единственную возможную форму революционного переворота в России. Именно эта форма, по их мнению, могла предупредить возможность повторения пугачевщины, которая так же пугала русских дворянских революционеров, как пугала возможность крестьянской революции либеральных деятелей Италии.

Представители оппозиционных кругов русского дворянства, не примкнувшие к декабристам, считали, что в России невозможно и вредно повторение опыта западных революций. Так, С.И.Тургенев полагал, что при рабстве народа невозможно его просвещение, а непросвещенный народ, стремящийся к освобождению от гнета, - сила, угрожающая существованию цивилизованного общества. Поэтому главное - провести мирным путем освобождение крестьян и тем самым предотвратить крестьянский мятеж, а затем уже переходить к конституционным преобразованиям. Освобождение крестьян - это революция, которую «надо подготовить или скорее предотвратить ужасную»151.

Размышления над итальянскими революциями вновь приводят С.И.Тургенева к выводу о необходимости в России преобразования «сверху». 2(14) апреля 1821 г., после изложения вестей о пьемонтской революции, он записал в дневнике:

«Перед лицом всех этих революций сколь должны были бы радоваться россияне тому, что они минуют их, если бы они могли надеяться, что их правительству достанет мудрости самому произвести серьезные и внутренне необходимые перемены».

Необходимость либеральных преобразований в стране, чтобы предотвратить революцию, признавали многие далеко не революционно настроенные русские вельможи Так, Ф.В.Ростопчин писал А.А.Закревскому из Парижа 20 июля (1 августа) 1820 г.: «Сии два последние бунта, в Испании и в Неаполе, должны заставить государей заняться будущим, ибо падения правительств начинают концом и производятся первою подпорою царской власти - вооруженною силою Дело не в том, чтобы заниматься погашением сажи, коя выметается из трубы, но должно переделать печи и удалить нынешних истопников... »

Граф М.Д.Бутурлин, вспоминая о периоде революций 1820-1821 гг., когда представителям «высших правительственных сфер чудились повсюду революционные признаки или, точнее, призраки...», замечал: «Помню, что мой отец, подсмеиваясь, быть может, над паникою, овладевшею европейскими монархами, говаривал своим друзьям: mestiere di re - mestiere fallito» (ремесло монарха - пропащее ремесло. - МК".)154.

Европейский революционный подъем 20-х годов вызвал бурю чувств и мыслей у молодого П.АВяземского. Находясь в эти годы в Варшаве на дипломатической службе, он изливал свою душу в письмах Другу - литератору А.И.Тургеневу. Вяземский прекрасно пони мал, что все его письма просматриваются царскими чиновниками и что он многим рискует, откровенно высказываясь в них по всем волнующим его проблемам. Действительно, дело кончилось его увольнением со службы. Но молчать он не мог, несмотря на многократные предупреждения значительно более осторожного А.И.Тургенева. Записные книжки и письма П.А.Вяземского 1820-1821 гг. свидетельствуют о горячем сочувствии западным революциям. «Конечно, насильственные меры народов нехороши, - писал он А.И.Тургеневу 20 августа 1820 г., - но что же делать, когда правительства кривят душою и путаются. Я говорю этим господам:

«Ведь не бесовское же наваждение ставит вверх дном Европу. Смятение людское: не ищите причин ему в мире метафизики заоблачной, а здесь, на земле. Человек мечется. Вы говорите: «Он испорчен», и начнете читать ему проповеди. Нет, он болен. Он требует помощи. Пища, которую вы ему даете, нездорова; ноши, которые вы ему на плечи кладете, несносны и прочее и прочее...»»

Однако и Вяземский считал неприемлемым для России революционный путь. После того как разразилась испанская революция, он писал Н.И.Тургеневу (24 марта 1820 г.): «Я за Испанию рад, но, с другой стороны, боюсь, чтобы соблазнительный пример испанской армии не ввел бы в грех кого-нибудь из наших. У нас, что ни затей, все будет пугачевщина». Та же боязнь народного бунта была причиной неприятия Вяземским идеи создания тайного антиправительственного общества. Беспощадная критика, которой Вяземский подвергал русское самодержавие, имела целью заставить последнее встать на путь конституционных преобразований. Любопытно, что бунт Семеновского полка в 1820 г. Вяземский рассматривал как нравственный протест семеновцев против гнета самодержавия и видел в нем средство, которое может побудить царя вступить на путь реформ. «Эта русская строка современной истории, - писал он А.И.Тургеневу, - по мне плодовитее страниц испанской и неаполитанской»156.

Таким образом, анализ революционного движения в Италии приводил различных представителей русской интеллигенции к противоположным выводам. Мысль о неприемлемости для России революционного пути, поскольку военный переворот неизбежно выльется в «пугачевщину», и надежда на реформу отделяли сторонников либеральной доктрины от членов тайных обществ, которые считали военную революцию единственно возможным путем преобразования России. Именно отсутствие революционной перспективы все больше уводило в сторону от пути, по которому пошли будущие декабристы, даже таких, во многом близких к ним людей, как П.А.Вяземский и С.И.Тургенев.

Серьезным политическим уроком для декабристов были провозглашение в Неаполе конституции и деятельность неаполитанского парламента. Испанская конституция 1812 г., послужившая образцом для итальянцев, высоко оценивалась многими декабристами. Так, Н.И.Тургенев подчеркивал демократический характер этой конституции, где «кортесы - все, король - весьма немного... Испанский народ показал себя столь почтенным, столь благоразумным; правительство же испанское показало себя столь глупым и гнусным, что может быть такая (выделено Н.Тургеневым. - М.К.) только конституция может спасти государство». Вместе с тем первостепенной задачей для России в то время Н.И.Тургенев считал не провозглашение конституции, а уничтожение крепостного права, без чего были бы недействительны, по его мнению, никакие политические преобразования157.

П.А.Вяземский, видевший в конституции средство разрешения всех социальных и политических проблем России, гневно осуждал тех, кто злорадствовал по поводу поражения неаполитанцев. 18 марта 1821 г. он писал «в Записных книжках»: «Народ еще не дозрел до конституции! - говорят нам здесь и там... Народ может быть переспелым (выделено Вяземским. - М.К.) для конституции, так, но никогда - недозрелым. Чем понятия первобытное, тем отношения, связи, побуждения простее и естественнее, тем их представительство легче и удобнее...

Конституция должна быть более содержанием тела народного, предохраняющим его от болезней и укрепляющим его сложение, чем лечением, когда болезни уже в теле свирепствуют»158. Факту провозглашения конституционного режима в Италии придавал огромное значение Н.Пален. Вместе с тем характерно, что он считал необходимым для Италии разработать иную (менее демократическую) конституцию, чем испанская, которая содержала, по мнению Палена, множество недостатков.

Декабристы проявляли большой интерес к деятельности неаполитанских парламентариев. Много записей на этот счет находим мы в дневнике Н.И.Тургенева. «Неаполитанские известия сильно меня занимают, - записал он, например, 19 марта 1821 г., - с тех пор, как я заметил много умеренности, истинного ума и благоразумия в членах неапол[итанского] парламента. Нет никакого хвастовства в речах их; но везде заметно глубокое чувство негодования к несправедливости и чувство патриотизма...»160

Изучение опыта как испанской, так и итальянских революций способствовало в известной мере преодолению у наиболее радикально настроенных деятелей русских тайных обществ конституционно-монархических иллюзий и формированию республиканских взглядов. В санкционировании Священным союзом интервенции австрийских войск в Неаполь и Пьемонт, в предательстве неаполитанского и испанского королей Пестель «находил неоспоримые доказательства в непрочности монархических конституций и полные достаточные причины к недоверчивости к истинному согласию монархов на конституции, ими принимаемые»161.

С уроками итальянских и испанской революций связывал республиканские взгляды Рылеева декабрист Г.С.Батеньков162.

О выводах, которые делали передовые люди России из итальянских событий, вспоминал за несколько дней до казни П.Г.Каховский в письме из Петропавловской крепости генерал-адъютанту Левашову: «Народи Европы вместо обещанной свободы увидели себя утесненными, просвещение сжатым. Тюрьмы Пьемонта, Сардинии, Неаполя, вообще всей Италии, Германии наполнились окованными гражданами. И судьба народов стала столь тягостной, что они пожалели время прошлое и благословляют память завоевателя Наполеона! - Вот случаи, в которых образовались умы и познали, что с царями народам делать договор невозможно...»

Интерес русского общества к западным революциям вызывал беспокойство царских властей. Множество донесений, циркуляров, рапортов и писем царю было посвящено откликам в России на эти революции. «Неаполитанская революция продолжает быть предметом всех разговоров и держит в напряжении все умы» сообщал русскому императору 27 августа 1820 г. министр внутренних дел граф В.П.Кочубей.

В ноябре 1820 г. в беседе с вице-адмиралом Д.Н.Сенявиным граф Кочубей отмечал, что он знает, что «много есть молодых ветреных людей, которые прельщаются новостями, в Испании и Неаполе происшедшими, и которые желали бы, если бы можно было, верить ветреным речам их, чтоб и здесь что-либо подобное сделалось»165.

«Нельзя с уверенностью рассчитывать на общественное спокойствие в России, - писал 3 июля 1820 г. граф Ф.В.Ростопчин из Парижа С.Р.Воронцову: «От одного лица, приехавшего из Петербурга, я услышал недавно очень тревожные вести. На устах у всей молодежи - конституция...»166

А 30 января 1821 г. начальник штаба русской армии П.М.Волконский предписывал из Лайбаха дежурному генералу Главного штаба А.А.Закревскому: «Секретные общества иллюминатов ужасно увеличиваются и распространяются повсюду, им ничего нет невозможного и ничего у них нет святого, только и мыслят уничтожение всех властей и произведения общих беспокойствий. Число их так велико, что и у нас очень много, и даже в войске и в разных должностях, почему и нужно обращать всевозможное внимание к открытию таковых извергов для удаления их»167.

В донесении петербургского генерал-губернатора Милорадовича «О политическом настроении населения в связи с революцией 1820 года в Неаполе, Испании, Греции» говорилось: «Между молодыми людьми были слухи, что якобы полковые командиры получили повеление доносить о каждом офицере, какого он мнения насчет происхождения в Неаполе... В разговоре насчет офицеров полковник Пирх генералу Бенкендорфу сказал, что он образом мыслей некоторых офицеров недоволен и желал бы их удалить от полк...»168 Вероятно, с этим же «повелением» была связана бурная активность тайной полиции в период конгрессов в Троппау и Лайбахе, о которой рассказывает А.Васильчиков в предисловии к публикации бумаг председателя Государственного совета князя И.В.Васильчикова: «...Государь продолжал действовать таинственно, через тайную полицию. Из переписки с кн. Волконским видно, что не проходило почти ни одного дня без того, чтобы из этого ведомства (тогда еще новоустроенного) не доходили слухи, доносы и большею частию сплетни против солдат и офицеров гвардейского корпуса, не производились секретные дознания и следствия, не предписывалось наблюдать за таким-то, присматривать за другим, обойти чином третьего, удалить от должности четвертого... и все это из-за границы, по наветам неизвестных и безымянных доносчиков»169.

Опасения правящих кругов, что итальянские революции окажут пагубное влияние на Россию, становились с каждым днем все более сильными. Если в августе 1820 г. Кочубей заверял Александра I, что «наша страна счастливая, никакое внешнеполитическое событие не может еще влиять на нее» 170, то в марте 1821 г. князь И.В.Васильчиков был настроен почти панически, когда он писал П.М.Волконскому: «Известие о пьемонтской революции произвело здесь сильное впечатление. Люди благоразумные в отчаянии, но большая часть молодежи в восторге от всего того, что происходит и не скрывает своего образа мыслей. Обстоятельства более чем затруднительны. Замалчивать правду или обманывать себя было бы преступлением... Недовольство всеобщее. Число говорунов слишком велико... революция в умах совершилась, единственное средство не опрокинуть корабля - не натягивать паруса сильнее, чем позволяет ветер» .

Итак, панический страх перед революционными событиями на Западе, опасения, что они могут оказать влияние на Россию, ненависть к этим революциям - такие настроения были доминирующими в правящих кругах России в 1820-1821 гг.

Примечательно, что письма Александра I той поры, донесения министра внутренних дел Кочубея, начальника штаба русской армии Васильчикова и других посвящены в большинстве случаев именно итальянским событиям, которые страшили их, по-видимому, значительно больше, чем испанские. Имела значение здесь также позиция австрийского двора, с которым Александр I особенно сблизился в тот период.

Русское правительство было так напугано революциями на Западе, что приписывало подчас их влиянию и те события, которые на деле не были с ними связаны. Используя это, Меттерних, например, чтобы еще больше запугать Александра I, писал, что крестьянские волнения на Дону в 1820 г. явились следствием проникших туда вестей о неаполитанской революции. «На Дон были посланы большие военные силы, - замечал он 10 августа 1820 г., - чтобы ударами кнута изгнать оттуда либерального демона»172. Александр I был уверен, что организация восстания Семеновского полка в Петербурге в октябре 1820 г. - дело рук европейских тайных обществ, целью которых было отвлечь внимание русского императора от событий в Италии.173 Русский царь поддержал австрийские планы интервенции в Италию, так как это совпадало с настроениями правящей верхушки России. Стремление во что бы то ни стало задушить неаполитанскую революцию определяло позицию Александра I на конгрессе в Троппау.

«Мы собрались, дабы принять серьезные и действительные меры против пожара, охватившего весь Юг Европы и от которого огонь уже разбросан во всех землях...,- писал он из Троппау 10 ноября 1820 г. И.В.Васильчикову. - ...С исполнением этих мер связана большею частию будущая безопасность Европы, и следовательно России, от язвы революции. Удача против Неаполя должна будет произвести неминуемо моральное действие, самое действительное, на Испанию и Португалию...»174

О взглядах представителей реакционных верхов русского общества можно судить, например, по весьма любопытным высказываниям об итальянских революциях московского почт-директора А.Я.Булгакова. Булгаков в молодости был русским представителем при дворе Фердинанда, поэтому он с особым интересом следил за ходом событий в Италии. В письмах к брату -петербургскому почт-директору - он рассказывает о своих спорах с неким Сачи (по-видимому, итальянцем), горячим приверженцем неаполитанской революции. Хотя революционные события вызывают у Булгакова враждебные чувства, он тем не менее весьма здраво судит о мотивах вмешательства в них стран Священного союза (в письме от 2 декабря 1820 г.): «Положим, что правила, господствующие в Неаполе, не могут быть терпимы; зачем же те же правила терпится в Гишпании и Португалии? За тем, что австрийцы, которых итальянцы терпеть не могут, боятся бунтов в Венеции, Милане, а может и Флоренции. Но польза Австрии еще не есть польза всеобщая»175.

Или же об отъезде короля (письмо от 3 января 1821 г.): «...Мне все чудится, что его не выпустят. Парламенту нельзя не подозревать, что коль скоро король не будет в его руках, тогда Австрия, имея руки развязанными, станет инако говорить и не станет оберегать принца-викария, который, кажется, явно и истинно берет сторону бунтовщиков... Время все покажет»176.

После поражения Пепе при Риети он писал 31 марта 1821 г : «Чего же ожидать теперь доброго карбонариям, ежели главная их подпора герой Пене тягу дал, по крайней мере войска его? Народ там не восстает, где армия не имеет успехов. Мы видели, что все усилия Наполеона (а это не Пепе) в 1814 году сделать войну народною были тщетны. Желательно только, чтобы австрийцы провозгласили всеобщее прощение и не позволяли себе мщений; а то повесят 20 карбонариев, а озлобят против себя 100 тысяч...»177

«Пиемонтские дела почти кончены, - с торжеством отмечает А.Я.Булгаков 22 апреля 1821 г. - Пусть говорят, что хотят, a Saint Alliance спасла Европу от больших бед, и Лейбахский конгресс важнее будет в истории многих других и именно Ахенского. Я вчера дразнил Сачи; он все твердит, что была измена, что Филанджиеро, Караскоза, Ферделли в душе своей всегда были преданы королю. Это-то именно и доказывает, что революция никем одобрена не была, что в ней действовали только два или три плута и что правое дело рано или поздно должно восторжествовать» .

Иную позицию занял в отношении итальянских революций И.Каподистрия. Разумеется, было бы преувеличением говорить о его сочувствии совершившимся в Италии переворотам. Однако он выступил в Троппау против австрийской интервенции в Неаполитанское королевство. Представитель Франции на конгрессе Лафероннэ, также осудивший идею военного вмешательства Австрии в дела Италии, считал, что именно благодаря позиции Каподистрии, находившегося рядом с Александром I при получении им первых вестей о неаполитанской революции, русский император не поддержал настойчивых предложений Австрии о немедленной совместной австро-русской интервенции в Италию179.

Каподистрия открыто осудил предательство Фердинанда I. На частном совещании, происходившем 14(26) октября 1820 г. между Меттернихом, Нессельроде и Каподистрией, он с негодованием отзывался о поведении неаполитанского короля. «С одной стороны, - заявлял Каподистрия, - Фердинанд торжественно присягнул актам, благодаря которым у его престола собралась значительная часть подданных. С другой же стороны, он намеревается наказать этих же подданных, приглашая в свою страну иностранные войска. И за что хочет он наказать своих подданных? За то, что они, подобно ему, присягали актам, утвержденным, судя по всем данным, его же собственным авторитетом»180.

Вопреки главной внешнеполитической тенденции к сближению с Австрией Каподистрия упорно придерживался своей позиции в отношении австрийской интервенции, гневно осуждая Австрию за то, что она стремится «законсервировать повсюду и везде старые порядки с помощью логики пушек. Она хочет двинуться на Неаполь, наказать его и затем подчинить своему влиянию под вывеской европейских стран»

«Самое большое мое желание, - говорилось в одном из его писем А.С.Стурдзе, - увидеть, что неаполитанский король возвращается в свои владения мирно, т.е. чтобы его возвращению не предшествовал гром австрийских пушек, обагренных неаполитанской кровью». Полагая, что неаполитанцев можно убедить в необходимости восстановления порядка без применения военной силы, Каподистрия считал, что силу можно пустить в ход лишь после того, как будут использованы все моральные средства воздействия «Сразу начинать с войны будет столь же несправедливо, сколь и неразумно...» В таком случае на свою защиту «поднимается нация, которая не хочет подчиняться чужим порядкам».

Скажите все это, граф, неаполитанцам, которые заботятся о благосостоянии и славе своей Родины. Сделайте все, что от Вас зависит, чтобы их спасти»183. Позиция Каподистрии в отношении австрийской интервенции была, вероятно, широко известна. Так, С.И.Тургенев отмечал в дневнике: «Австрия хотела незамедлительно начать военные действия против Неаполя, но Россия воспротивилась этому, и не император задержал дело, а Каподистрия... Он хотел испробовать все возможности мирного решения вопроса, прежде чем начать кампанию»184.

Точку зрения Каподистрии разделяли и некоторые другие русские дипломаты. Так, Италийский писал Нессельроде в октябре 1820 г. о том, что вступление австрийцев в Италию «будет роковым для этой страны».

Тогда же австрийская полиция доносила, что русский консул Наранци высказывает мнение об интервенции, противоположное решению конгресса в Троппау186.

П.Я.Убри187, сменивший Штакельберга в Неаполе, после подавления революции осмелился пойти на то, чтобы предложить русскому правительству предоставить нескольким деятелям неаполитанской революции (правда, представителям наиболее умеренного ее крыла) убежище в России. Это предложение, как и следовало ожидать, было с негодованием отвергнуто Нессельроде, заявившим, что «в России нет такого района, который мог бы стать убежищем для лиц, исповедующих принципы, враждебные всем существующим правительствам, применяя которые они подвергли столь большой опасности существующий порядок в своей собственной стране...»188

Весьма вероятно, что позиция Каподистрии и некоторых других дипломатов поддерживала надежды деятелей неаполитанской революции на то, что Россия окажет им помощь или, по крайней мере, воспротивится австрийской интервенции. Об этом неоднократно сообщал в донесениях Штакельберг. В первые дни революции - 7(19) июля 1820 г. - он писал о листовках, распространенных в Неаполе (одну из которых он сам видел), где говорилось о том, что русский император одобряет действия революционеров.189 В донесении от 26 сентября (8 октября) 1820 г. Штакельберг вновь говорил о том, что «русский император является в Неаполе объектом... всеобщих надежд»190. К этому донесению был приложен номер журнала «Минерва наполетана», где речь шла о надеждах неаполитанцев на то, что Россия не поддержит Австрию, стремившуюся подавить революцию военными силами. Журнал одобрял намерение конституционного правительства отправить князя Чимитиле к русскому императору для выяснения его отношения к событиям в Италии (как известно, Александр отказался принять представителя мятежного правительства).

«На заседании Варшавского сейма, - говорилось в журнале, - он (Александр -М.К.) произнес самые либеральные слова, которые только можно было когда-либо услышать из уст неограниченного монарха, и казалось, что он хотел выглядеть сторонником европейских свобод Мы слишком почитаем его, чтобы счесть его способным действовать в полном противоречии с теми порядками, которые он собирался установить Разве было бы справедливым, если бы великодушный Александр взял на себя смелость сделаться арбитром и цензором внутренних дел Неаполя»191.

«Появляются листовки с сообщениями о грозящей войне со стороны Австрии, - записывал 3 октября 1820 г. в дневнике Де Никола. - Патриоты надеются, что Россия не примет в ней участия...»192

Мочениго сообщил в Петербург о своих беседах в сентябре 1820 г. с неаполитанским поверенным в делах в Турине Пескарой и проезжавшим через Турин капитаном Бланком. Оба они выражали надежду на сочувствие Александра I. Так, Бланк заявлял: «Мы не можем поверить, что император Александр мог бы после всего забыть, что для государей верховный закон - это закон, обязывающий их к тому, чтобы не давать сильным пожирать слабых»193.

По просьбе наместника Франческо и министра иностранных дел Кампокьяро неаполитанский посол в Петербурге Серракаприола пытался ходатайствовать перед Александром I, чтобы Россия «воспрепятствовала страшной войне и помогла Неаполю сохранить независимость»194. Посылке писем в Петербург предшествовало письмо Кампокьяро наместнику от 1 октября 1820 г, из которого видно, что министр иностранных дел не строил иллюзии относительно либерализма и великодущия Александра I. Кампокьяро писал, что Серракаприола должен попытаться привлечь Россию к тому, чтобы противостоять захватническим планам Австрии. «Если во взглядах императора Александра, -замечал он, - возьмет верх чувство зависти по поводу могущества Австрии, на что я надеюсь, то мы всегда будем располагать большой поддержкой и Серракаприола окажется чрезвычайно полезным для нас. Если же он поддастся внушениям Австрии, то тут не поможет даже Серракаприола»195.

Как мы видели выше, расчет неаполитанского правительства оказался ошибочным: миссия Серракаприолы не привела к успеху196.

В начале 1821 г. Штакельберг, излагая планы карбонариев, говорил о якобы готовившемся ими свержении неаполитанского короля, причем на его место они предполагали посадить нескольких кандидатов, среди которых был и русский великий князь Михаил. Эту кандидатуру, отмечал он, выдвигали не только карбонарии, но и генерал-лейтенант Гульельмо Пепе197.

Надежды на защиту и помощь России питали также участники освободительного движения в Папском государстве. Так, во время судебного процесса над карбонариями в Риме один из подсудимых - Фьоретти - заявил, что «секта карбонариев отправила в Россию одного жителя Болоньи к мсье Лагарпу, старому воспитателю великого князя Михаила, чтобы убедить Россию не вступать в союз против конституционных народов Италии... и помешать Австрии вмешаться в дела Италии...» Руководитель карбонариев Мачераты Ауриспа заявлял, что лишь одно обстоятельство задерживает членов карбонарской секты Папского государства с провозглашением конституции. Они ждут «возвращения своего посланца, и пленного к мсье Лагарпу в Россию»198.

В январе 1821 г. Италийский в депеше Каподистрии рассказал об обращении к секретарю миссии Гану в июле 1820 г. «одного из знатнейших вельмож страны», который спросил Гана: «Не стоило бы его величеству императору оказать прямое влияние на Италию? Для этого его императорскому величеству достаточно было бы лишь проявить свою волю. Итальянский народ покорится этой воле, лишь бы ему позволили избавиться от господства австрийцев; был бы с восторгом принят один из братьев императора и даже сохранен папа...»199

В другой раз вельможа предупредил Гана, что карбонарская секта «вот-вот по примеру Неаполя толкнет Папское государство на путь революций...» В случае, если Россия не одобряет этот план, вельможа заявил о готовности убедить карбонариев не выступать.

«Двумя днями позже, - писал Италийский, - он сообщил, что в результате жарких споров ему удалось убедить отказаться от проекта восстания»200. Разумеется, не только и не столько авторитет России предотвратил революцию в Папском государстве (как это уже отмечалось выше). Однако показателен сам факт широкого распространения подобных иллюзий.

По сообщению Мочениго, на помощь России рассчитывали и пьемонтские повстанцы201. Когда дни пьемонтской революции уже были сочтены и Мочениго пытался уговорить ее руководителей капитулировать при условии, что австрийские войска не вступят на территорию Пьемонта, к Мочениго обратился Сантароза. Оправдывая действия революционеров и признавая, что дело их проиграно, он писал: «...Я осмеливаюсь льстить себя надеждой, что император Александр великодушно протянет нам руку...» В конце письма Сантароза взывал к «высокой мудрости» и «прямодушию сердца» русского царя202.

Однако не все участники революции думали так, как Сантароза. Наиболее радикально настроенные сторонники испанской конституции (возможно, члены карбонарских вент) приняли весть о миссии Мочениго и возможной капитуляции в штыки. Одним из главных виновников своих бед они считали теперь русского императора.

«Александр, один из государей Священного союза, созданного в ущерб интересам Европы, на преступном сборище в Любляне (Лайбах. - М.К.) предложил нашей джунте коварную сделку, имеющую целью примирить конституционные чаяния Пьемонта с планами собравшихся там деспотов», - говорилось в «Обращении пьемонтского народа к господам членам Центральной джунты Турина». Его авторы клеймили членов джунты за их готовность пойти на «бесчестные предложения», выдвинутые представителем Росси203.

Окончательное развенчание «либерального» монарха в глазах итальянских революционеров произошло лишь после восстания декабристов. В 1826 г. Л. Анджелони уже называл Александра I «лицемерным государем», «верховным северным деспотом», «угнетателем Европы»204.

После того как разразилась пьемонтская революция, Александр I принял решение послать в Италию в помощь австрийцам армию. В те дни П.М.Волконский писал А.Закревскому из Лайбаха: «Австрийцы... просят и нашей помощи. Сегодня посылаю повеление к цесаревичу о немедленном выступлении литовского корпуса, 24-й, 25-й и литовской уланской дивизий, к rpaqn Витгенштейну, также о командировании Рудзевича с 17-ю, 18-ю и 3-ю драгунскими дивизиями как ближе расположенных (так в тексте. - М.К.), все должны тотчас идти в 2-х батальонах. К Сакену посылаю, чтобы 3-й пехотный и 4-й резервный кавалерийский корпуса также шли вслед за теми двумя, что все и составит 3-ю армию... Гвардия с будущим курьером, думаю, также получит повеление выступить к Витебску, смотря по известиям, какие еще иметь будем из Италии»205.

Даже представители правящих кругов России по-разному отнеслись к этому решению. Само собой разумеется, что Нессельроде безоговорочно поддерживал царя в этом намерении .

Русский дипломат Поццо ди Борго, занимавший пост экстраординарного посла России при короле Обеих Сицилии весной 1821 г., хотя и одобрял идею похода русской армии в Пьемонт, но мотивировал это иначе, чем Нессельроде. Он видел главную задачу русской армии в том, чтобы смягчить действия австрийцев, вызывавшие ненависть всех итальянцев, и тем самым способствовать скорейшему восстановлению мира в Италии207.

Если Убри ходатайствовал о предоставлении убежища некоторым участникам неаполитанской революции, то другие царские чиновники, напротив, стремились принять все меры, чтобы оградить Россию от «вредного» влияния итальянских революционеров. Образцом такого рода является документ, присланный в Петербург от исправляющего должность начальника Гродненского таможенного округа: «Список сардинским подданным, участвовавшим в торунском (туринском. -М.К.) возмущении и приговоренным заочно к разным наказаниям... при секретном предложении о невпуске в Россию...»208 Некоторые представители правящих кругов России осуждали активное участие царя в европейских делах, полагая, что это отвлекает внимание Александра I от неблагополучного внутреннего положения в его собственных владениях, проявлявшегося в росте революционных настроений среди солдат и офицеров, в участившихся крестьянских волнениях и т.д. Так, всячески добивался скорейшего возвращения Александра в Петербург из Троппау председатель Государственного совета И.В.Васильчиков209. Графиня Нессельроде писала мужу в Троппау из Петербурга в ноябре 1820 г.: «...Если подумать об огне, который разгорается здесь, то вызывает удивление, что вы в этот момент заняты европейскими делами. Это напоминает мне старую пословицу: вы видите соринку в глазу соседа, не замечая в своем бревна».

Своеобразную позицию в отношении итальянских событий занял Н.М.Карамзин. Сторонник неограниченной монархии, придерживавшийся в целом весьма консервативных взглядов, он тем не менее осуждал план австрийской интервенции в Неаполе. «Я с живейшим любопытством жду следствий Троппавского совещания, - писал он 8 декабря 1820 г. П.А.Вяземскому. - Австрия горячится и любуется своим жаром... Это не жар ли эпидемической болезни, которая волнует кровь европейскую, имея разные симптомы, либеральные и антилиберальные, но равно противные уму спокойному, тихому, ясному? Я оставил бы Неаполь в покое или, лучше сказать, в его собственном беспокойстве, что скорее пояснило бы идеи о молодых конституциях. Меттерних хочет великого имения; увидим! Не вмешиваюсь в ремесло пророков...»211.

Узнав о решении Александра I относительно похода русской армии в Италию, Карамзин отнесся к нему неодобрительно. В письме И.И.Дмитриеву он замечал: «Смотрю теперь на Италию: дай бог скорее конца, чтобы нашим не пришлось идти на помощь к австрийцам»212.

В той же тональности звучит запись в студенческом дневнике М.П.Погодина, впоследствии ставшего известным историком официального направления. «...Государь хочет подавать помощь австрийцам и неаполитанскому королю против неаполитанцев, - писал он. - Вот безрассудство! Что нам до них за дело? Какое право мы имеем вступаться в чужие дела? И можно ли брать сторону неаполитанского короля? Государи избираются народом, они должны быть только исполнителями воли народной. Неаполитанцы недовольны своим правлением, хотят перемены!»213

Большинство русских сановников было настолько запугано революционными событиями на Западе, что с необходимостью борьбы с карбонарским движением связывали многие вопросы внутренней политики. Любопытный факт такого рода привел в дневнике Н.И.Тургенев. Рассказывая о заседании департамента экономии Государственного совета, где он сотрудничал, состоявшемся осенью 1821 г. и посвященном вопросу об увеличении гербового сбора, он писал:

«М[инистр] ф[инансов] отличился! Питт не мог говорить лучше о пожертвованиях, нужных спокойствию Европы! Такой глупости я никак не предполагал в нем. По прочтении записки мною... он начал говорить дрожащим голосом: «Прежде всего надобно решить, надобны ли деньги? Ответ: «Они необходимы, и именно для содержания армии, которая нужна для обуздания карбонаров и их сообщников. Государь сделался посредником всей Европы. Нет ни одного русского, по крайней мере я могу сказать это о себе (жест русского в сердце), который бы не согласился всем пожертвовать для того, чтобы г[осударь] мог сохранить свое влияние. Я не знаю, что думают об этом поляки (как тонко!), но говорю о русских (о русский дурак!). Конечно карбонары и их сообщники желали бы уменьшения сей армии, но...» Вот рождающийся талант риторства! Как искусно приведены карбонары, a propos de гербовой бумаги. Не знаю, чему более гнусности или простоте министра финансов дивиться... Идти искать доказательств проекта своего в секте карбонаров!»214

* * *