Ханс Якоб Эри (Hans Jakob Ori (Eri) (1782 – 1868). Портрет Марии Николаевны Раевской. 1821 г.
С оригинала П. Ф. Соколова. Литография. 
Государственный исторический музей

Валентина Колесникова

Ангел, не вспорхнувший на небо
(Мария Николаевна Волконская)

Она прожила всего 57 лет (25 декабря 1805г. — 10 августа 1863г.). И большую часть из них — 30 лет — поглотила (вернее было бы сказать, проглотила) Сибирь, неволя, бесконечные испытания, скорби.

Она оставила «Записки» — своим детям, внукам, правнукам. Но, оказалось, не только своим, но многим поколениям российских детей и внуков. Интересные, умные «Записки» наблюдательного, зоркого и глубоко аналитически мыслящего, доброго и талантливого человека. И, как знать, оставила ли бы Мария Николаевна Волконская — богатая, знатная, любимая всеми, балованная аристократка — такой яркий след в русской поэзии XIX века (Пушкин, Одоевский, Некрасов), в русской истории и в русской мемуаристике, не соверши она подвига любви бескорыстной, разделив 30-летнюю неволю в Сибири со своим мужем С.Г. Волконским?! А еще след этот оказался значим и ярок в истории традиционной женской русской святости, начало которой положили древнерусские благоверные княгини.

Внешне судьба расправилась с жизнью Марии Николаевны своенравно, недобро и непреклонно (она побаловала Волконскую только в ранней юности). Внутренняя же жизнь ее — это истинно христианский подвиг женщины, которая жила для других, возлюбив их даже больше себя: для мужа, детей, товарищей мужа, для страждущих и в ее помощи нуждавшихся...

Мария Николаевна родилась в семье и знатной, и знаменитой — Раевских. Отец ее — Николай Николаевич Раевский — истинно русский воин, прославленный генерал, герой Отечественной войны 1812 года. Гордость русского воинства. Это о нем В.А. Жуковский писал с восторгом:
Неподкупный, неизменный,
Хладный вождь в грозе военной,
Жаркий сам подчас боец,
В дни спокойные — мудрец.

Мать Марии Николаевны — Софья Алексеевна (урожденная Константинова) — внучка Михаила Васильевича Ломоносова. От матери, а может быть, и от великого русского ученого унаследовала Мария темные глаза, темные волосы, а главное — гордую стать.
Братья Марии — Александр и Николай Раевские, оба полковники — пытались активно препятствовать Марии следовать за мужем в Сибирь, оба так никогда и не простили С.Г. Волконскому, что он сломал жизнь их сестры.

***

Впервые будущие супруги Волконские увиделись в доме сестры Марии Екатерины, после ее замужества с генералом М.Ф. Орловым в 1821 году. Сергею было в это время 33 года, Марии — 16. Ко времени знакомства с Раевскими Волконский был уже генералом (он стал им в 24 года) и бригадным командиром в 19-й пехотной дивизии. Герой Отечественной войны 1812г., чей портрет был помещен в Зимнем дворце, в знаменитой Галерее прославленных героев Отечества, «пламенно влюбился» в юную Марию, предложил ей руку и сердце. Ее отец, Николай Николаевич Раевский, зная, что и Орлов, и Волконский состоят в тайном обществе, потребовал от обоих выйти из него, если хотят жениться на его дочерях. Оба жениха обещали это сделать и оба не сдержали слова, хотя Орлов отошел от активного участия в делах заговорщиков. Волконский же, что называется, соблюдал только внешние черты экс-заговорщика.
Свадьба состоялась 11 января 1825 года, в Киеве. По непредсказуемой воле судьбы, шафером на свадьбе был глава тайного Южного общества (об этом никто из непосвященных не знал) П.И. Пестель, а среди гостей — будущий начальник штаба корпуса жандармов (и это тоже еще не было известно) Леонтий Васильевич Дубельт.
То есть будущие (о чем никто и предположить не мог) жертва и палач.
«Испить» полную чашу счастья Марии не привелось: после свадьбы вместе они были недолго — Волконского звали в дивизию и служебные дела, и обязанности члена тайного общества. А через несколько месяцев Мария заболела и с родственниками отправилась на лечение в Одессу. Когда же выздоровела, отправилась в Умань, где служил муж. Несколько месяцев до рокового декабря 1825 года и были только месяцами досибирского семейного счастья Марии Николаевны.
Декабрь 1825 года вторгается в дом Марии Николаевны в Умани ночным приездом мужа — через несколько дней после выступления на Сенатской площади, о чем она, конечно же, не знала. В «Записках» Волконская рассказывает: «Он вернулся среди ночи: он меня будит, зовет: «Вставай скорей». Я встаю, дрожа от страха... Он стал растапливать камин и сжигать какие-то бумаги. Я ему помогала, как умела, спрашивая, в чем дело? «Пестель арестован. — За что? — Нет ответа». Уничтожив бумаги и, видимо, личную переписку, Волконский уезжает с женой в имение ее родителей Болтышку. Затем возвращается в дивизию. В это время начинаются аресты членов Южного тайного общества. Волконский понимает, что его арест может последовать очень скоро и едет в Болтышку — к жене и сыну, родившемуся буквально перед его приездом, 2 января. Видимо, не более двух дней пробыл он в имении, знал, что, может быть, прощается навек с любимыми. По возвращении в Умань, 7 января 1826 г. его арестовали.
Но это произойдет позднее. А за два дня до родов Мария пишет мужу грустное и даже отчаянное письмо в Умань.
Из письма 31 декабря 1825 г.:
«Не могу тебе передать, как мысль о том, что тебя нет здесь со мной, делает меня печальной и несчастной, ибо, хоть ты и вселил в меня надежду обещанием вернуться к 1-му, я отлично понимаю, что это было сказано тобой лишь для того, чтобы немного успокоить меня. Тебе не разрешат отлучиться. Мой милый, мой обожаемый, мой кумир Серж! Заклинаю тебя всем, что у тебя есть самого дорогого, сделать все, чтобы я могла приехать к тебе, если решено, что ты должен оставаться на своем посту».
И, конечно, ей и в голову не могло прийти, что, когда Сергей отвозит ее в Болтышку, он уже знает, что его арест вот-вот последует. Мария ждет ребенка, и все помыслы ее только о будущем малыше и страстное желание, чтобы в преддверии ее первых родов любимый был с ней.
И никому в те дни и месяцы не дано было знать, что радостно-тревожные ожидания Марией первенца — подводят итог ее счастливой и безмятежной юности и жизни.
А ее роды — кажущиеся сейчас нелепыми от невежества ее родителей и дворни и потому тяжелейшие — окажутся началом череды бед и несчастий длиной в 30 лет.

***

В «Записках» Мария Николаевна и 40 лет спустя не может без содрогания вспоминать эти роды:
«Роды были очень тяжелы, без повивальной бабки (она приехала только на другой день). Отец требовал, чтобы я сидела в кресле. Мать, как опытная мать семейства, хотела, чтобы я легла в постель во избежание простуды. И вот начитается спор, а я страдаю. Наконец, воля мужчины, как всегда, взяла верх. Меня поместили в большом кресле, в котором я жестоко промучилась без всякой медицинской помощи. Наш доктор был в отсутствии, находясь при больном в 15 верстах от нас...
Наконец, к утру приехал доктор, и я родила своего маленького Николая... У меня хватило сил дойти босиком до постели, которая не была согрета и показалась мне холодной, как лед. Меня сейчас же бросило в сильный жар и сделалось воспаление мозга, которое продержало меня в постели в продолжение двух месяцев... Когда я приходила в себя, я спрашивала о муже. Мне отвечали, что он  в Молдавии. Между тем, как он был уже в заключении и проходил через все нравственные пытки допросов».
И еще достаточно долгое время по выздоровлении и отец, и браться скрывали от Марии, что произошло с Сержем. А когда скрывать уже стало невозможно, стали дружно уговаривать Марию расторгнуть брак с государственным преступником.
В ответ молодая жена объявляет родственникам, что едет в Петербург — она должна быть рядом с попавшим в беду мужем.
В Петербурге она добивается не только свиданий и переписки с Сергеем Григорьевичем, но еще — написав императору — разрешения следовать за мужем в Сибирь.
Мария стойко выдерживает настоящую нравственную пытку родных, когда возвращается из Петербурга.
Они уже перестали взывать ее к здравому смыслу, просить о расторжении брака — теперь они обвиняли ее в том, что она не любит сына, раз может оставить его без материнского попечения.
Но, видимо, беда с мужем сразу повзрослила ее, и она всем своим существом почувствовала ответственность за его и свою жизнь. 21 декабря 1826 го да она пишет отцу: «Мой добрый папа, Вас должна удивить та решительность, с которой я пишу письма коронованным особам и министрам, но что Вы хотите — нужда и беда вызвали смелость, и в особенности терпение. Я из самолюбия отказалась от помощи других. Я летаю на собственных крыльях и чувствую себя прекрасно».

***

Каким был «полет» этой самоотверженной и безоглядной в своей решимости 20-летней юной жены, Мария Волконская лучше и подробнее рассказывает в своих «Записках» через 30 лет — по возвращении из Сибири (В годы советской власти «Записки» издавались много раз. Но в ближайшем обозримом будущем вряд ли они снова появятся в периодической печати. Поэтому есть прямой смысл использовать в этом эссе об удивительной женщине фрагменты из ее воспоминаний. Тем более, что написаны они живо, интересно и наполнены живыми деталями жизни в годы казематские, как и на поселении. А главное — «Записки» дают ясное и четкое представление о созидательной роли в жизни декабристов, особенно в годы каторги в Чите и Петровском заводе, жен-«ангелов» и верных сотрудниц «государственных преступников»).
В том же апреле 1826 года, еще не выздоровевшая и чрезвычайно слабая Мария Николаевна, добравшись до Петербурга, сразу же выпрашивает разрешение увидеться с мужем в крепости.
«Государь, — рассказывает Волконская, — который пользовался всяким случаем, чтобы выказать свое великодушие (в вопросах второстепенных), и которому было известно слабое состояние моего здоровья, приказал, чтобы меня сопровождал врач, боясь для меня всякого потрясения. Граф Алексей Орлов сам повез меня в крепость... Мы вошли к коменданту. Сейчас же привели под стражей моего мужа. Это свидание при посторонних было очень тягостно...
Свекровь расспрашивала меня о своем сыне, говоря при этом, что не может решиться съездить к нему, так как это свидание убило бы ее, — и уехала на другой день с вдовствующей императрицей в Москву, где уже начались приготовления к коронации» (Николай I короновался в Москве, в Успенском соборе Кремля 22 августа 1826 г. — В.К.).
Забегая вперед, следует добавить: мать Сергея Волконского А.Н. Волконская — обер-гофмейстерина трех императриц, кавалерственная дама ордена святой Екатерины 1-й степени, статс-дама, носившая всегда на груди осыпанный алмазами медальон с портретом императрицы — не только ни разу не посетила сына в крепости, ничего не сделала для облегчения его участи, но и в Сибирь не писала ему сама лично. За нее делала это ее компаньонка Жозефина Тюрненже. Эта тоненькая, худенькая,  в клетчатом шелковом платье, в большом чепце из лент на голове француженка была истинным центром семьи Волконских. Сергей Григорьевич называл ее сестрой. Она писала под диктовку своей госпожи письма и к родственникам непетербуржцам, и к жившим за границей. Волконские только через нее узнавали новости друг о друге и поддерживали связь. Именно от нее уже в Сибири узнавала Мария Николаевна все петербургские новости — письма из Зимнего от Жозефины посылались в Сибирь регулярно, каждую пятницу...

***

После свидания с мужем Мария Николаевна отправляется в Москву. Ее известили, что ее величеству (императрице Александре Федоровне — В.К.) угодно видеть Волконскую и что она принимает в ней большое участие.
Мария Николаевна рассказывает: «Я думала, что императрица хочет со мной говорить о моем муже, ибо в столь важных обстоятельствах я понимала участие к себе, лишь поскольку оно касалось моего мужа. Вместо того, со мной беседуют о моем здоровье, о здоровье отца, о погоде...
Я заложила свои бриллианты, заплатила некоторые долги мужа и написала письмо государю, прося разрешения следовать за мужем... Вот его ответ:
«Я получил, Княгиня, ваше письмо от 15 числа сего месяца. Я прочел в нем с удовольствием выражение чувств благодарности ко мне за то участие, которое я в вас принимаю. Но во имя этого участия к вам, я и считаю себя обязанным еще раз повторить здесь предостережения, мною уже высказанные, относительно того, что вас ожидает, лишь только вы проедете далее Иркутска.
Впрочем, предоставляю вполне вашему усмотрению избрать тот образ действия, который покажется вам наиболее соответствующим вашему настоящему положению.
1826. 21 декабря. Благорасположенный к вам (подпись) Николай».

***

«Теперь я должна вам рассказать сцену, которую я буду помнить до последнего моего издыхания.
Мой отец был все это время мрачен и недоступен.
Необходимо было однако, ему сказать, что я его покидаю и назначаю его опекуном своего бедного ребенка, которого мне не позволяли взять с собой. Я показала ему письмо его величества. Тогда мой бедный отец, не владея более собой, поднял кулаки над моей головой и вскричал: «Я тебя прокляну, если ты через год не вернешься». Я ничего не ответила, бросилась на кушетку и спрятала лицо в подушку... В ту же ночь я выехала (21 декабря 1826г.). С отцом мы расстались молча. Он меня благословил и отвернулся, не будучи в силах выговорить ни слова. Я смотрела на него и говорила себе: «Все кончено, больше я его не увижу, я умерла для семьи».
Я заехала обнять свекровь, которая велела мне вручить как раз столько денег, сколько нужно было заплатить за лошадей до Иркутска.
У меня была куплена кибитка. Я уложилась в одну минуту, взяла с собой немного белья и три платья да ватошный капот, который надела. Остальные свои деньги я берегла для Сибири, зашив их в свое платье...
Перед отъездом я стала на колени у люльки моего ребенка. Я молилась долго. Весь этот вечер он провел около меня, играя печатью письма, которым мне разрешалось ехать и покинуть его навсегда. Его забавлял большой красный сургуч этой печати. Я поручила своего бедного малютку попечению свекрови и невесток и, с трудом оторвавшись от него, вышла.
В Москве я остановилась у Зинаиды Волконской (Волконская Зинаида Александровна (урожд. Белосельская-Белозерская, 1792-1862), княгиня, писательница, хозяйка известного литературно-музыкального салона, который посещали А.С. Пушкин, А. Мицкевич и др. Супруга брата С.Г. Волконского — Никиты), моей третьей невестки. Она меня приняла с нежностью и добротой, которые остались мне памятны навсегда.
Окружила меня вниманием и заботами, полная любви и сострадания ко мне. Зная мою страсть к музыке, она пригласила всех итальянских певцов, бывших тогда в Москве, и несколько талантливых девиц московского общества. Я была в восторге от чудного итальянского пения, а мысль, что я слышу его в последний раз, еще усиливала мой восторг... Я говорила им: «Еще, еще! Подумайте, ведь я больше никогда не услышу музыки». Тут был и Пушкин, наш великий поэт. Я его давно знала.., когда он был преследуем императором Александром I.
Отец принял участие в бедном молодом человеке, одаренном таким громадным талантом, и взял с собой, когда мы ездили на Кавказские воды, так как здоровье его было сильно расшатано. Пушкин никогда этого не забыл. Он был связан дружбою с моими братьями и ко всем питал чувство глубокой преданности. В качестве поэта он считал своим долгом быть влюбленным во всех хорошеньких и молодых девушек...
Недалеко от Таганрога, увидя море, мы приказали остановиться... и бросились к морю, любоваться им. Не подозревая, что поэт шел за нами, я стала для забавы бегать за волной и вновь убегать от нее, когда  она меня настигала... Пушкин нашел эту картину такой красивой, что воспел ее в прелестных стихах, поэтизируя детскую шалость; мне было только 15 лет.
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к ее ногам!
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами!
Позже, в «Бахчисарайском фонтане», он сказал:
...ее очи
Яснее дня,
Темнее ночи.
В сущности, он любил лишь свою музу и облекал в поэзию все, что видел. Но во время добровольного изгнания в Сибирь жен декабристов он был полон искреннего восторга».

***

На этом вечере, кроме А.С. Пушкина, было много московских литературных и музыкальных знаменитостей. Их единодушное впечатление не столько от прекрасного, незабываемого вечера, сколько от юной добровольной изгнанницы Марии Волконской, выразил в своем дневнике брат поэта Дмитрия Веневитинова А.В. Веневитинов:
«27 декабря 1826 года. Вчера провел я вечер, незабвенный для меня. Я видел во второй раз и еще более узнал несчастную княгиню Марию Волконскую... Она нехороша собой, но глаза ее чрезвычайно много выражают. Третьего дня ей минуло двадцать лет. Но так рано обреченная жертва кручины, эта интересная и вместе могучая женщина — больше своего несчастья.
Она его преодолела, выплакала. Источник слез уже иссяк в ней. Она уже уверилась в своей судьбе и, решившись всегда носить ужасное бремя горести на сердце, по-видимому, успокоилась. В ней угадываешь, чувствуешь ее несчастие, ибо она даже перестала бороться с ним. Она хранит его в себе как залог грядущего...
Прискорбно на нее смотреть и вместе — завидно.
Есть блаженство и в самом несчастии!.. Она теперь будет жить в мире, созданном ею собой. В вдохновении своем, она сама избрала свою судьбу и без страха глядит в будущее».
Мария Николаевна продолжает в «Записках» рассказ об этом последнем вечере в Москве:
«Пушкин хотел мне поручить свое «Послание к узникам», для передачи сосланным, но я уехала в ту же ночь, и он его передал Александре Муравьевой. Вот оно:
Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье;
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.
Несчастью верная сестра —
Надежда в мрачном подземелье
Разбудит бодрость и веселье,
Придет желанная пора!
Любовь и дружество до вас
Дойдут сквозь мрачные затворы,
Как в ваши каторжные норы
Доходит мой свободный глас.
Оковы тяжкие падут,
Темницы рухнут, и свобода
Вас примет радостно у вход
И братья меч вам отдадут».
И будто предвкушая, какой короткой память окажется у потомков — ее русских соотечественников — к концу XX-го и в веке ХХI-м, Мария Николаевна приводит ответные стихи великому поэту "государственного преступника", поэта, князя Александра Одоевского:
Струн вещих пламенные звуки
До слуха нашего дошли,
К мечам рванулись наши руки,
Но лишь оковы обрели
Но будь спокоен, Бард, — цепями,
Своей судьбой гордимся мы,
И за затворами тюрьмы
Обет святой пребудет с нами.
Наш скорбный труд не пропадет;
Из искры возгорится пламя,
И просвещенный наш народ
Сберется под святое знамя.
А после этого, такого памятного и доброго, дорогого сердцу вечера у Зинаиды Волконской Мария Николаевна уезжает ночью не просто в Сибирь, но в другую свою жизнь. Безвозвратно, безоглядно, навсегда. По возвращении из Сибири она не застала в России Зинаиду Волконскую — та с 1829 г. жила в Италии, где в 1862 году и скончалась.
«Сестра, — продолжает рассказ М. Волконская, — видя, что я уезжаю без шубы, испугалась за меня и, сняв со своих плеч салоп на меху, надела его на меня. Кроме того, она снабдила меня книгами, шерстями для рукоделья и рисунками.
Я должна была провести два дня в Москве, так как не могла не повидать родственников наших сосланных.
Они мне принесли письма для них и столько посылок, что мне пришлось взять вторую кибитку, чтобы везти их.
Я покидала Москву скрепя сердце, но не падая духом».

***

«Со мной были только человек и горничная... Я ехала день и ночь, не останавливаясь и не обедая нигде. Я просто пила чай там, где находила поставленный самовар.
Мне подавали в кибитку кусок хлеба или что попало или же стакан молока. И этим все ограничивалось...
Так ехала я в продолжение 15 дней. То пела, то говорила стихи, не встретив на пути ничего примечательного...
Приехав в Иркутск, главный город Восточной Сибири, я нашла его красивым, местность чрезвычайно живописною, реку великолепною, хотя она и была покрыта льдом. Я пошла прежде всего в церковь, чтобы отслужить благодарственный молебен».
Мария Николаевна остановилась на той же квартире, где полгода мучилась Екатерина Трубецкая в ожидании разрешения следовать далее к мужу. Юные жены только и успели поздороваться, порадоваться встрече и наплакаться. Трубецкая выехала в этот же день в Забайкалье.
А дальше последовал тот жестокий и позорный спектакль, который вынужден был давать по воле монаршей гражданский губернатор Цейдлер с Е.И. Трубецкой: увещевания, описания страшных бед, грозящих Волконской за Байкалом, обыск наглых чиновников и, наконец, подписание пресловутой «подписки». Правда, спектакль этот закончился много, много раньше, чем для Трубецкой. Мария Николаевна без колебаний подписала все бумаги, лишавшие ее и ее детей гражданских и всех других прав, кроме права быть заживо похороненной в Сибири.
Она уехала из Иркутска через день, передав «эстафету» прибывшей в Иркутск Александрине Муравьевой.
Та направлялась в Читу. Как пишет Волконская, она очень гордилась тем, что добралась до Иркутска всего за 20 дней.
Уже на другой день Волконская была в большом Нерчинском заводе, где пребывал начальник рудников Бурнашев. В его сопровождении на следующий день рано утром Мария отправилась в Благодатск. Бурнашев — жестокий, грубый — стал мучителем 8-х декабристов и двух юных жен во время их пребывания в Благодатском руднике.
Тогда же, по прибытии на рудник, он разрешил Марии Николаевне (в своем присутствии) увидеться в тюрьме с мужем.
Вид камеры и вид Сергея Григорьевича повергли бесстрашную Марию в ужас. Вот только фрагмент ее описания:
«Тюрьма находилась у подножия высокой горы. Это была прежняя казарма, тесная, грязная, отвратительная...
Отделение Сергея имело только три аршина в длину и два в ширину. Оно было так низко, что в нем нельзя было стоять. Он занимал его вместе с Трубецким и Оболенским. Последний, для кровати которого не было места, велел прикрепить для себя доски над кроватью Трубецкого. Таким образом эти отделения являлись маленькими тюрьмами в стенах самой тюрьмы.
Сергей бросился ко мне. Бряцание его цепей поразило меня. Я не знала, что он был в кандалах. Суровость этого заточения дала мне понятие о степени его страданий.
Вид его кандалов так воспламенил и растрогал меня, что я бросилась перед ним на колени и поцеловала его кандалы, а потом его самого.
Бурнашев, стоявший на пороге, не имея возможности войти по недостатку места, был поражен изъявлением моего уважения и восторга к мужу, которому он говорил «ты» и с которым обходился как с каторжником».
Еще больше начальник рудника был поражен сообщением следующего дня: княгиня Волконская сумела проникнуть в глубину рудника, где работали С.Г. Волконский и семь его товарищей.

***

Ровно семь месяцев — с 12 февраля по 13 сентября 1827 года — прожили Волконская и Трубецкая на Благодатском руднике — рядом с тюрьмой своих мужей и их товарищей. До монаршего распоряжения перевести их в Читинский острог.
О бытовой стороне жизни обеих жен мы рассказали в эссе о Е.И. Трубецкой. В «Записках» Мария Николаевна дополняет описание:
«Первое время наши прогулки с Каташею ограничивались деревенским кладбищем, и мы спрашивали друг друга: «Здесь ли нас похоронят?» Но эта мысль была до того безотрадна, что мы перестали ходить в эту сторону.
Летом мы делали от 10 до 15 верст пешком. Нашим любимым препровождением времени было сидеть на камне против окна тюрьмы; я оттуда разговаривала с мужем и довольно громко, так как расстояние было значительное».
«Я ездила в телеге со своим человеком, но прилично одетая и в соломенной шляпе с вуалью. Мы с Каташей всегда одевались опрятно, так как не следует никогда ни падать духом, ни распускаться, тем более в этом крае, где благодаря нашей одежде, нас узнавали издали и подходили к нам с почтением. Я возвращалась с купленной провизией, иногда сидя на куле муки. Это не умаляло уважения ко мне, и народ всегда кланялся».
«Я видела, как выходили из тюрьмы несчастные, отправлявшиеся за водой или за дровами. Они были без рубашек, или в одном необходимом белье. Я купила холста и заказала им белье».
Она получила грубый выговор от Бурнашева: делать это не положено. Но спокойно урезонила его простым доводом: «В таком случае, милостивый государь, прикажите сами их одеть, так как я не привыкла видеть полуголых людей на улице».

***

В «Записках» Марья Николаевна рассказывала и о таком происшествии в Благодатске, когда она подвергала себя серьезному риску и когда проявились в полной мере главные черты ее характера: бесстрашие и доброта.
«Кроме нашей тюрьмы, была еще другая, в которой содержались бегавшие несколько раз и совершавшие грабежи. Между ними находился известный разбойник, Орлов, герой своего рода.
Он никогда не нападал на бедных, а только на купцов, и в особенности на чиновников. Он даже доставил себе удовольствие некоторых из них высечь.
У этого Орлова был чудный голос. Он составил хор из своих товарищей по тюрьме, и при заходе солнца я слушала, как они пели с удивительной стройностью и выражением. Одну песнь, полную глубокой грусти, они особенно часто повторяли: «Воля, воля дорогая».
Пение было их единственным развлечением. Скученные в тесной, темной тюрьме, они выходили из нее только на работы. Я им помогала, насколько позволяли мои средства и поощряла их пение, садясь у их грустного жилища.
Однажды я вдруг узнала, что Орлов бежал. Все поиски за ним остались тщетны. Гуляя как-то в направлении нашей тюрьмы, я увидела следовавшего за мной каторжника... Он мне сказал вполголоса: «Княгиня, Орлов меня посылает к вам, он скрывается на этих горах, в скалах над вашим домом. Он просит вас прислать ему денег на шубу. Ночи стали уже холодными». Я очень испугалась, а между тем, как оставить несчастного без помощи?
Я вернулась домой, взяла 10 рублей — я сказала, чтобы посланец заметил, где я во время прогулки нагнусь, чтобы положить деньги под камень...
Прошло две недели. Я была одна в своей комнате.
Каташа еще не возвращалась со свидания с мужем. Я пела за фортепьяно. Было довольно темно. Вдруг кто-то вошел, очень высокого роста и стал на колени у порога.
Я подошла — это был Орлов в шубе, с двумя ножами за поясом. Он сказал: «Я опять к вам, дайте мне что-нибудь, мне нечем больше жить. Бог вернет вам, ваше сиятельство!» Я дала ему пять рублей, прося его скорее уйти. Каташа по возвращении из тюрьмы очень встревожилась от этого появления...
Среди ночи я услыхала выстрелы. Бужу Каташу, и мы посылаем в тюрьму за известиями. Там все спокойно, но вся деревня поднялась на ноги... беглых схватили на горе и всех арестовали, кроме Орлова, который бежал, вылезши сквозь дымовое отверстие.
Несчастный, вместо того, чтобы купить себе хлеба, устроил попойку с товарищами, празднуя их побег. На другой день — наказание плетьми с целью узнать, от кого получены деньги на покупку водки. Никто меня не назвал».

***

Переезд в Читинский острог был отрадным: появилась надежда на скорое помилование. Главное же — радость встречи со всеми читинскими узниками и с девятью женами, которые приехали сюда в разное время. Отрадой был и достаточно сухой и теплый климат и, конечно, здоровее сырого климата Благодатска.
Мария Николаевна по приезде стала жить в доме дьякона: вместе с Трубецкой и Ентальцевой они заняли одну большую комнату. Волконская сразу же включилась в самую главную и ответственную работу добровольных изгнанниц: переписку с родными и близкими всех декабристов. Им самим переписка была запрещена.
Запрещение переписки декабристам Николай I утвердил в «Правилах на счет содержания в работе государственных преступников». 15-й пункт этих правил гласил:
«Преступники сии не должны писать писем ни к родственникам и ни к каким другим лицам. Жены же их, как живущие в остроге, так и вне оного, могут посылать от себя письма, но не иначе, как отдавая оные открытыми коменданту, который будет препровождать их к иркутскому гражданскому губернатору для дальнейшего отправления куда следует. Письма же, на имя преступников и их жен адресованные, дозволяется получать как тем, так и другим, но также не иначе, как через коменданта.
Другим же образом всякого рода письменное отношение строго воспрещается под личной ответственностью коменданта».
Волконская рассказала в «Записках» о буднях сосланных декабристов: «Заключенные, вне часов, назначенных для казенных работ, проводили время в научных занятиях, чтении, рисовании. Н. Бестужев составил собрание портретов своих товарищей. Он занимался механикой, делал часы и кольца. Скоро каждая из нас носила кольцо из железа мужниных кандалов.
Торсон делал модели мельниц и молотилок. Другие занимались столярным мастерством, посылали нам рабочие столики и чайные ящики».
Рассказала Мария Николаевна и о занятиях своих подруг. Кроме того, дала характеристику каждой из десяти дам — психологически точные, достаточно яркие и полные сострадания к их судьбам.
Читинский период ссылки и по описанию декабристов-мемуаристов, и по рассказам Волконской очень напоминал некую коммуну, в которой, как она пишет, «все в тюрьме было общее — вещи, книги», а еще и деньги. Они создали казематскую артель, куда вносились все деньги, которые приходили от родных (некоторым не присылали ничего). Но все эти средства были общими, распределялись поровну на нужды ежедневные и накапливались для того, чтобы тем, кто выходил на поселение, выдавалось пособие на необходимое обзаведение.
По похожим — коммунно-артельным — принципам жили в Чите и все 11 жен. Радости, печали, нужды были общими. Как и тревога, опасения за мужей, помощь и сострадание к ним, их товарищам.
Мария Николаевна рассказала о случае, когда эта общность проявилась особенно ярко.
Стало известно (это было 15 февраля 1828 г.), что одного из читинских узников ночью отправляют в Петербург, снова в Петропавловку. Кого именно — известно не было.
Предприимчивая Волконская сумела связаться (безусловно, за приличную мзду) со знакомым фельдъегерем. Она назначила ему тайное свидание в церкви и узнала, что должны увезти штабс- капитана Александра Осиповича Корниловича — историка, умницу, которого все уважали. Однако женщины знали «монаршие штучки»: в последнюю минуту увозимым мог стать кто-то из мужей. Волконская в «Записках» рассказала:
«Мы решили не ложиться и распределили между собой для наблюдения все улицы деревни. Холод стоял жестокий. От времени до времени я заходила к Александрине, чтобы проглотить чашку чая. Она была в центре наших действий и против тюрьмы своего мужа. У нее все время кипел самовар, чтобы мы могли согреться. Полночь, час ночи, два часа — ничего нового. Наконец, Каташа является и говорит нам, что на почтовой станции движение и выводят лошадей из конюшни... Мы все становимся за забором. Была чудная лунная ночь. Мы стоим молча, в ожидании события. Наконец мы видим приближающуюся кибитку. Подвязанные колокольчики не звенят. Офицеры штаба, комендант идут за кибиткой.
Как только они с нами поравнялись, мы разом вышли вперед и закричали: «Счастливого пути, Корнилович! Да сохранит вас Бог!»
Это было театральной неожиданностью. Конвоировавшие не могли прийти в себя от удивления, не понимая, как мы могли узнать об этом отъезде, который ими держался в величайшей тайне. Старик комендант долго над этим раздумывал».

***

Несколько первых месяцев в Чите были, что называется, сносными. Первая беда пришла в (уже собственный) дом Волконской с письмом от родных, что 17 января 1828 г. скончался ее первенец Николино. И потом еще два года смерть близких преследовала ее по пятам: 14 сентября 1829г. скончался обожаемый ею отец, а 1 июля 1830г. она потеряла только что родившуюся девочку.
Письма этих лет к родным — будто стон сердца, который не в силах удержать воля. После известия о смерти Николеньки она писала отцу: «Дорогой папа, справьтесь о том, какое впечатление произвела на меня смерть моего единственного ребенка. Я замкнулась в самой себе, я не в состоянии, как прежде, видеть своих подруг, и у меня бывают такие минуты упадка духа, когда я не знаю, что будет со мною дальше».
Однако через год, незадолго до своей смерти, Николаю Николаевичу удалось хоть немного облегчить боль дочери — он прислал ей написанную А.С. Пушкиным «Эпитафию младенцу кн. Н.С. Волконскому»:
В сиянии и в радостном покое,
У трона вечного творца,
С улыбкой он глядит в изгнание земное,
Благословляет мать и молит за отца.
2 марта 1829 года отец горевал, что его письмо заставит дочь поплакать, но Пушкин «подобного ничего не сделал в свой век». И сообщал, что строки эпитафии будут вырезаны на надгробной мраморной доске Николеньки. Волконская просила отца благодарить поэта, но ему из гордости не написала, объяснив в письме к брату Николаю: «В моем положении никогда нельзя быть уверенным, что доставишь удовольствие, напоминая о себе своим старым знакомым. Тем не менее скажи обо мне Александру Сергеевичу. Поручаю тебе повторить ему мою признательность за эпитафию Николино. Слова материнскому горю, которые он смог найти, — настоящее доказательство его таланта и умения чувствовать».
Однако Пушкин помнил ее, сострадал и сердечную боль за ее судьбу навсегда оставил в посвящении к поэме «Полтава», не называя ее имени:
Узнай, по крайней мере, звуки,
Бывало, милые тебе —
И думай, что во дни разлуки,
В моей изменчивой судьбе,
Твоя печальная пустыня,
Последний звук твоих речей
Одно сокровище, святыня,
Одна любовь души моей.
Боль от потери первенца никогда не проходила, но постепенно стала утихать. Жизнь сибирская продолжалась, и каждое радостное событие ценилось на вес золота. 5 июня 1829 го да она пишет свекрови А.Н. Волконской:
«Сегодня Сергиев день, милая маменька, и с тех пор, как мы женаты, я имею в первый раз счастье провести его с мужем. В первый год я была в Одессе, а он в лагере.
1826-й год был преисполнен страданием для нас, а с тех пор этот день не совпадал никогда с нашими свиданиями. Но теперь мой дорогой Сергей — со мной, окружает меня, как и прежде, вниманием и любовью. Вы подумаете о нас, добрая маменька и, сквозь слезы ваши, благословите нас от глубины сердца.
Вы желаете нам счастия в будущем, но судьба наша не изменится и не может измениться. Я не обманываю себя на этот счет. Мой муж испивает чашу страдания с покорностью и твердостью, а я сумею все перенести возле него».
И судьба будто испытывает ее: всего через три месяца после этого она получает известие о смерти отца — 14 сентября 1829 г. И, может быть, ей передают его предсмертные слова. Глядя на ее портрет, горячо любимый батюшка сказал:
— Она самая удивительная женщина, какую я когда-либо знал.
Горе Марии Николаевны было безмерно. Знала — ей не разрешат поехать навестить могилу отца. И тогда она посылает — чтобы украсить его могилу — вышитую ею в Сибири бисером Сикстинскую мадонну Рафаэля.
А через восемь с половиной месяцев новое горе — 1 июля 1830г. у Волконской родилась и в тот же день умерла дочь Софья. После похорон она пишет родным:
«Во всей окружающей меня природе одно только мне родное — трава на могиле моего ребенка».

***

Три года прожила Мария Николаевна в Чите — преодолевая горести и невзгоды и посвящая себя и все свое время заботам о муже и его товарищах, когда пришло известие, что всех переводят в новую, специально — по повелению монарха — для декабристов построенную тюрьму в Петровском заводе. Поначалу это всех обрадовало, т.к. сообщалось, что там будут отдельные комнаты для каждого — теснота и шум в каземате Читы были нестерпимыми.
Переход — в августе 1830г. — в Петровский завод было решено совершить пешком. К этому времени из каземата в Чите на поселение уже вышло около 20 человек. В новую тюрьму отправлялось около 70 декабристов.
Мария Николаевна, как и все декабристы, уже перестает надеяться, что монарх освободит своих «друзей 14 декабря». И предстоящий переход был только новой точкой на карте Сибири, где новые трудности, новые беды и, может быть, новые потери.
В эссе о Трубецкой мы уже рассказали, каким шоком для всех была тюрьма в Петровском, и о бунте женщин в письмах к родным, в прошениях к Бенкендорфу. Но когда прорубили окна и потихоньку обжились, снова женщины — «ангелы» принялись хлопотать о своей огромной семье декабристов, не считая собственных мужей и постепенно увеличивающихся семей.
Поэт князь Александр Одоевский в декабре 1829 г. в Чите в воспоминание того, как жены декабристов приходили к тюремной ограде в Чите, принося письма и известия, написал стихотворение и посвятил его М.Н. Волконской:
Был край, слезам и скорби посвященный, —
Восточный край, где розовых зарей
Луч радостный, на небе том рожденный,
Не услаждал страдальческих очей,
Где душен был и воздух, вечно ясный,
И узникам кров светлый докучал,
И весь обзор, обширный и прекрасный,
Мучительно на волю вызывал.
Вдруг ангелы с лазури низлетели
С отрадою к страдальцам той страны,
Но прежде свой небесный дух одели
В прозрачные земные пелены.
И вестники благие Провиденья
Явилися, как дочери земли,
И узникам, с улыбкой утешенья
Любовь и мир душевный принесли.
И каждый день садились у ограды,
И сквозь нее небесные уста
По капле им точили мед отрады...
С тех пор лились в темнице дни, лета,
В затворниках печали все уснули,
И лишь они страшились одного,
Чтоб ангелы на небо не вспорхнули,
Не сбросили покрова своего.

***

М. Волконская — о жизни в Петровском в письме в ноябре 1830г. рассказывала:
«Я много занимаюсь музыкой. Известно вам или нет, но это моя стихия, и ничто на свете меня так не волнует и не убеждает в истинности, как музыка. В этих моих занятиях участвуют госпожа Нарышкина и ее муж.
У нее прекрасное контральто; госпожа Анненкова и ее муж; госпожа Розен обещает к нам присоединиться и господин Ивашев, человек талантливый и очень любезный, который прекрасно играет на пианино».
И проходили эти занятия в комнате-номере, который занимал С.Г. Волконский — женам разрешили поселиться в казематах мужей.
Мария Николаевна перевезла из своего дома в Петровском часть мебели и, как пишет в воспоминаниях, «в нашем номере я обтянула стены шелковой материей (мои бывшие занавеси, присланные из Петербурга). У меня было пианино, шкаф с книгами, два диванчика — словом было почти все нарядно».
Наконец, солнышко счастья озарило тьму Петровского каземата. Мария Николаевна пишет: «В этом 1832 году явился на свет мой обожаемый Миша, на радость и счастье родителей. Я была кормилицей, нянькой и частью учительницей и, когда несколько лет спустя Бог даровал мне Нелли, мое счастье было полное. Я жила только для них, я почти не ходила к своим подругам. Моя любовь к ним обоим была безумная и ежеминутная».
Мария Николаевна почти все свое время посвящает детям, их воспитанию, как позднее, уже на поселении, занимается образованием Миши и Нелли. Первое время роль педагогов в домашнем образовании выполняют товарищи по изгнанию: М.С. Лунин не только составил «План начальных занятий» для Миши, но и учил его английскому языку. П. Муханов — занимался математикой, А. Поджио — историей, географией, русским языком, а сосланный поляк Юлиан Сабинский — широко образованный, знавший несколько древних и новых языков — обучал Мишу французскому языку.
Волконские покинули каземат Петровского завода в августе 1836г. — их определили на поселение в с. Урик Иркутской губернии.
После долгих хлопот и прошений на высочайшее имя пришло разрешение на переезд в Иркутск, но только для Марии Николаевны с детьми. Сергею Григорьевичу разрешалось лишь навещать семью, оставаясь в Урике.
Через некоторое время и ему разрешили жить в Иркутске.
Не меньше хлопот стоило Марии Николаевне определить Мишу в Иркутскую гимназию. Наконец, и этого удалось добиться.
Казалось бы, внешняя жизнь Волконской была благополучной и обеспеченной. Был отличный, двухэтажный — один из лучших в Иркутске дом, подрастали любимые дети. Правда, между супругами Волконскими возникло некоторое отчуждение, оттого, что Сергей Григорьевич активно и успешно занялся земледелием, скотоводством, опростился, завел дружбу с купцами, местными мужиками. Мария Николаевна сердилась, упрекала мужа, что от него пахнет скотным двором. Он не принимает участия в ее музыкальных вечерах, на которых присутствовал весь бомонд Иркутска, игнорирует участие в ее светских салонах, отдаленно напоминающих Петербургские. Она заводит нужные знакомства, и преждевсего с иркутским генерал-губернатором Н.Н. Муравьевым и его семьей. Скоро Мария Николаевна организует и домашний театр.
Но эта внешняя — активная и достаточно бурная — жизнь дается Волконской все труднее. Идут годы, но осознание, что сибирская ссылка будет вечной, что она не в силах обеспечить будущность своих детей, будто гасят для нее краски жизни, терзают душу.
В 1838 г. Мария Николаевна пишет сестре Елене:
«Я совершенно потеряла живость характера. Вы бы меня в этом отношении не узнали. У меня нет более ртути в венах. Чаще всего я апатична. Единственная вещь, которую я могла бы сказать в свою пользу, — это то, что во всяком испытании у меня терпение мула, в остальном — мне все равно, лишь бы только мои дети были здоровы. Ничто не может мне досаждать. Если бы на меня обрушился свет — мне было бы безразлично».
Это она написала после 11 лет пребывания в Сибири.
Спустя еще 14 лет, в 1852 году в ее письмах еще больше горечи и безнадежности:
«Первое время нашего изгнания я думала, что оно, наверно, кончится через 5 лет, затем я себе говорила, что будет через 10, потом через 15, но после 25 лет я перестала ждать. Просила у Бога только одного: чтобы Он вывел из Сибири моих детей».
И это ее страстное — и совершенно оправданное — желание заставило ее по сути сломать жизнь Нелли. Несмотря на отчаянное сопротивление мужа, неодобрение его товарищей, она выдает 15-летнюю Елену за чиновника канцелярии иркутского генерал-губернатора Дмитрия Молчанова — как оказалось, человека весьма сомнительной репутации.
Через два года он был обвинен во взяточничестве, отдан под суд, потом заболел, и Елене пришлось ухаживать за ним. Вскоре он сошел с ума и умер.
Елена Волконская еще дважды выходила замуж, и только в третьем браке обрела счастье, к сожалению, недолгое.
Судьба Миши сложилась много благополучнее.
Его — по просьбе А.Ф. Орлова принял на службу ставший в 1847 г. генерал-губернатором Восточной Сибири Н.Н. Муравьев. Михаил Волконский оказался удачливым чиновником, покинул Сибирь, впоследствии он — сенатор.
Именно он — по повелению нового российского императора Александра II — в 17 суток преодолел, вернее пролетел, не отдыхая, только меняя лошадей, расстояние в пять с половиной тысяч километров от Петербурга до Иркутска, чтобы отцу и его товарищам вручить указ о помиловании декабристам в августе 1856 года.
В то же время именно он, опасаясь за свою карьеру, только через 40 лет после смерти матери, в 1904 году, разрешил напечатать ее «Записки»...

***

В августе 1854г. Елене с больным мужем Дмитрием Молчановым разрешили выехать в Москву на консультацию к врачам. Мария Николаевна впервые расставалась с любимой дочерью и тяжело переживала это расставание. Но Нелли оставляла матушке отраду — своего 8-месячного сына Сережу.
А 11 января 1855 года супруги Волконские отметили 30-летие свадьбы. Сергей Григорьевич писал сыну Михаилу: «Все у нас благополучно в доме, и нонче тридцать лет, что я женат. Год свободной жизни для твоей матери, 29 лет испытаний, лишений и несправедливостей.
Я счастлив ею и вами, но вы, друзья мои, как я исказил вашу будущность!» Сергея Григорьевича всю жизнь не покидало чувство вины перед женой, близкими и детьми.
А 1 августа этого же, 1855 года, пришло разрешение на отъезд Марии Николаевны на родину: вместе с Сергеем Григорьевичем они хлопотали об этом — здоровье Марии Николаевны ухудшалось. Вряд ли такое разрешение дал бы Николай I, но с февраля 1855 года российский трон занимал уже Александр II.
6 августа 1855 года Мария Николаевна рассталась с Иркутском, а потом и с Сибирью. С нею был маленький внук Сережа, кормилица и иркутский доктор. Пять дней до Красноярска их сопровождал Сергей Григорьевич, которому предстояло еще год — до амнистии — оставаться в Сибири.
Не в характере Сергея Григорьевича было предаваться унынию и грусти, но отрывки из двух писем к сыну ясно показывают, как тяжело переживал он разлуку с женой и свое одиночество: «Вероятно, удивит тебя отъезд твоей матери. Не огорчайся о моем одиночестве — перенесу его в разлуке с нею, в разлуке с вами — лишь бы вам было хорошо, жене — спокойно. Мать твоя целые 30 лет жертвовала собою, подвергалась испытаниям в пользу мою. Счастлив теперь, что началась моя очередь и что хоть малой лептой начинаю платить мои долги» (27 августа 1855 г.).
И совсем грустное:
«Я вижу маму в Москве, Сережу там же, Нелю и Дмитрия с ними под одним кровом и тебя, если Бог позволит, с ними — поверь, мой друг, что мое одиночество здесь если и продолжится навсегда, не будет для меня тягостно и что одного от вас всех прошу, чтоб не было и в душе у вас обратно когда-нибудь отправлять маму сюда. А ты и, если Нелли дозволит здоровье Дмитрия, хоть раз еще посетите меня перед моей смертью».

***

Мария Николаевна благополучно прибыла в Москву 6 сентября 1855 года. Очень скоро она организовала свою жизнь в Москве по «иркутскому сценарию»: литературно-музыкальные вечера, визиты, бурная светская жизнь.
Московский бомонд почитал за честь посетить салон Волконской. А.В. Ентальцева писала в это время И.И. Пущину: «Дом стал модным, беспрестанные посещения дам-аристократок, ищущих знакомства с княгиней и Неллинькой. Дом их от 2-х часов дня до 5-ти беспрестанно наполнен посетителями обоего пола, по вечерам с 9-ти часов бывают только близкие, тут занимаются музыкой, Миша и Неллинька поют и поют чудесно».
Этот светский уклад жизни не изменился и с возвращением Сергея Григорьевича в 1856 году.
Но сибирские треволнения не оставляют семью Волконских и в Москве.
Вскоре после возвращения из Сибири Марию Николаевну начинают «атаковывать» серьезные болезни, которые в Сибири сдерживали ее неукротимая воля и желание сделать своих детей счастливыми.
Марии Николаевне нужно хорошее лечение. Но обстановка в доме чрезвычайно сложная и напряженная. Приступы сумасшествия Молчанова становятся все чаще и страшнее. Мария Николаевна переселяет Нелли с внуком в свою комнату — подальше от больного.
Страшно переживает вместе с Сергеем Григорьевичем за дочь. Осенью 1857 г. Молчанов умирает. В конце этого года Мария Николаевна вместе с овдовевшей Еленой уезжает для лечения за границу.
В сентябре 1858 г. к ним присоединяется и Сергей Григорьевич, который тревожится за состояние жены. Так как он по возвращении из Сибири находится под полицейским надзором, ему разрешен выезд только на три месяца. Но пребывание его в Европе затягивается — на него тоже наступают болезни.
Теперь семья Волконских в сборе: оба супруга, Нелли с Сережей, а в октябре к ним присоединяется и Михаил, хотя и ненадолго. Волконские не только лечатся — в Париже, Ницце, но по письмам Сергея Григорьевича, и путешествуют. Письма от них приходят из Виши, Флоренции, Ливорно, Рима, Берлина, Висбадена, Женевы...
В начале 1859 г. Нелли вторично выходит замуж — за Н.А. Кочубея. А в марте этого года Мария Николаевна, Нелли, внук Сережа и Кочубей уезжают в Россию и поселяются в имении Кочубея Воронки в Черниговской губернии. Сергей Григорьевич, страдая серьезной болезнью ног, остается в Виши. Осенью 1859 г. он приехал в Воронки, и супруги Волконские прожили там до весны 1860 г. Болезни обоих заставляют их снова отправиться за границу и пребывать там более полугода. Мария Николаевна в Париже лечится у популярного в те годы доктора Шершеля.
Последние годы живет она в Воронках, ей полюбившихся.

***

Не вернулись к Марии Николаевне ее прежняя живость, ее стремительная активность — та самая «ртуть», о которой писала родным, по возвращении в Россию. Теперь, уже на родине, после 30 лет несвободы, разделила ли бы она убежденность своей юности — в первые годы в Сибири: «Счастье найдешь всюду, при любых условиях; когда выполняешь свой долг и выполняешь его с радостью, то обретаешь душевный покой»?
На двух ее фотопортретах, сделанных в Париже, в 1860 г. — лицо рано состарившейся, почти неузнаваемой М.Н. Волконской выражает не только бесконечную усталость и глубокую грусть, но и какую-то неколебимую твердость и в то же время отрешенность...
1863 год завершает супружество Волконских: Мария Николаевна скончалась на руках своих любимых детей 10 августа 1863 г.
Сергей Григорьевич в это время гостил у сына в Финляндии, в Фалле, где тот жил постоянно. Тяжелый приступ подагры приковал его к постели, и он не смог проводить свою Марию Николаевну в последний путь.
Михаил уехал в Воронки один.
Смерть жены потрясла Сергея Григорьевича. После возвращения с похорон Михаил был ошеломлен происшедшей с отцом переменой. Мало того, у него стали отниматься ноги, он мог передвигаться только в кресле на колесиках. Дочери Волконский писал в это время: «Я просто таю, мой друг, я просто еще  живая мумия, и когда и чем это кончится — один Бог это знает, и я усердно молюсь ему, чтоб допустил меня умереть в Воронках, чтоб кости мои легли близ священных для нас могил».
Бог внял молитвам старого декабриста. Он последовал за верной самоотверженной женой 28 ноября 1865г. в Воронках. «Кости» супругов «легли» рядом. А благородный дух обоих, хочется верить, воссоединился в Горнем...

***

Мария Николаевна завершила свои Записки годом 1856-м, когда все декабристы были амнистированы. Она подвела горестный итог их сибирского заточения: «Из 121 члена тайного общества осталось от 12 до 15 человек (позднее Сергей Григорьевич подсчитал точнее — осталось в живых 19 человек. — В.К.). Остальные умерли или были убиты на Кавказе».
Она подводит и политический, идеологический итог событиям 14 декабря, который она поведала мужу, сыну Михаилу и всем, кто не остался равнодушным к этим событиям — ни в ее время, ни потомкам.
«Сергей Григорьевич, великодушный из людей, никогда не питал чувства злопамятства к императору Николаю и говорил, что и во всяком другом государстве его постигло бы строгое наказание».
Мария Николаевна яростно спорила с ним. Она утверждала, что наказание в иной стране «было бы не в той же степени, так как не приговаривают человека к каторжным работам, к одиночному заключению и не оставляют в 30-летней ссылке лишь за его политические убеждения и за то, что он был членом тайного общества». И добавляла, что если в совещаниях декабристов и «говорилось о политическом перевороте, то все же не следовало относиться к словам, как к фактам. В настоящее время не то еще говорится во всех углах Петербурга и Москвы, а между тем никого из-за этого не подвергают заключению».
Последние слова Марии Николаевны Волконской в «Записках» — не просто «мнение», как она говорит, а настоящее политическое кредо.
Это, причем, не только ее «мнение», но всех жен, бывших с мужьями на каторге и в ссылке, искренне сочувствовавших идеалам декабристов, и выстрадавших это мнение. И оно свидетельствует не просто о трезвом политическом видении, но о серьезной политической зрелости — едва ли не более четкой и взвешенной, чем их мужей. И кредо это таково:
«Если бы я смела высказать свое мнение о событии 14 декабря и о возмущении полка Сергея Муравьева, то сказала бы, что все это было несвоевременно. Нельзя поднимать знамени свободы, не имея за собой сочувствия, ни войска, ни народа, который ничего в том еще не понимает. И грядущие времена отнесутся к этим двум возмущениям не иначе, как к двум единичным событиям».

Источник