"Я ЛЕТАЮ НА СОБСТВЕННЫХ КРЫЛЬЯХ".
Владислав Романов. Альманах «Факел», 1990г.
Из письма княгини Марии Николаевны Волконской своему отцу, прославленному генералу 1812 г., Николаю Николаевичу Раевскому. 21 декабря 1826 г.:
«Мои добрый папа, вас должна удивить та решительность, с которой я пишу письма коронованным особам и министрам, но что вы хотите — нужда и беда вызвали смелость и в особенности терпение. Я из самолюбия отказалась от помощи других. Я летаю на собственных крыльях и чувствую себя прекрасно».
Оставалось несколько дней до отъезда Марии Николаевны в Сибирь, к мужу, декабристу Сергею Григорьевичу Волконскому. Что мы знаем о Марии Николаевне? Не той, некрасовской, поднятой на котуры, почти недосягаемой, а реальной, живой, поначалу худенькой, угловатой, а потом прекрасной и таинственной?! Как это все произошло? Можно ли проследить это преображение души, прочесть ее историю, хотя бы ее начало, кем она могла стать и кем не стала, и почему? И еще множество вопросов, порой незначительных, но в них и наши надежды.
Нам надо сейчас непременно знать, что это значит: «летать на собственных крыльях и чувствовать себя прекрасно». Знать, чтобы заново обрести это давно утерянное, позабытое нами чувство.
ДЕТСТВО
Эпоха началась с отцеубийства. В ночь с 11 на 12 марта 1801 г. Павел I был задушен в своей спальне. На трон взошел его сын Александр I, благословивший это злодеяние. И хотя многие в Петербурге и Москве встретили с радостью это известие, ожидая лучших перемен, но для всякого честного человека такая насильственная смена монархов прибавляла и привкус душевной горечи. На зле добра не построишь.
Для полковника Николая Николаевича Раевского Павел I был не более как самодур и тиран. 10 мая 1797 г он без всяких причин повелел исключить его со службы. И что делать 26-летнему полковнику, который в жизни ничего больше не умел? Посудите сами. В три года он уже был зачислен на военную службу в лейб-гвардию Преображенского полка в Петербурге, в шесть лет ему присвоено звание сержанта, а в пятнадцать — гвардии прапорщик Раевский уже в действующей армии под началом двоюродного дяди, знаменитого екатерининского вельможи, генерал-фельдмаршала Григория Александровича Потемкина. Еще через год Раевский участвует в русско-турецкой войне. Через два года он командует казачьим полком, а в двадцать три он уже полковник, командир Нижегородского полка драгун. В том же 1794 г. Раевский женится на дочери бывшего библиотекаря Екатерины II и внучке Ломоносова Софье Алексеевне Константиновой. Женится по естественной симпатии, увлекшись пылкой и темпераментной девицей, и вот после трех лет счастия такой форс-мажор: отставка! Какое же мнение мог иметь Раевский о Павле I? И ему ли не радоваться переменам?
Александр I, едва вступив на престол, тотчас Раевского облагодетельствовал. Он не только вернул его в армию, но и пожаловал чин генерал-майора. И что же Раевский?.. Он просит... отставку. Дерзость неслыханная, прошение равносильно отказу от благодеяния. И это в тот момент, когда Наполеон требует от России полного разрыва с англичанами, на что Александр, естественно, не пойдет, а это значит: война.
Что же заставило Раевского просить от ставки? Не устройство же семейных дел и имения, как он указывал в рапорте? Монарх мог и обидеться, но он только заступал на престол и, сделав вид, что обидного намека не усмотрел, отставку разрешил.
Сейчас приходится лишь гадать, что послужило действительным поводом к такому решению Раевского. То ли обида на Павла еще не прошла, то ли бравый офицер, прошедший хорошую выучку Потемкина, не привык принимать генеральские аксельбанты, как милостыню, да и не это главное для нас. Важен характер будущего героя 1812 г.— противоречивый, резкий, своевольный, в чем-то даже тиранический, и понимание этого характера очень существенно в рассказе о Марии Николаевне, ибо все в доме Раевских проходило под знаком этого характера, все решения принимались только с согласия главы семейства, да и дети, вольно или невольно, многое унаследовали от отца. Его не просто слушались, его боготворили в доме, и первого внука обязательно называли в честь отца и деда Николаем. Любовь к отцу у всех детей, даже у старшего, Александра, который, казалось, вообще мало кого любил в своей жизни, была той святыней, разрушить которую не могло ничто. Далее мне придется не раз говорить об этом, ибо искать разгадку многих поступков Марии Николаевны невозможно, не зная, сколь велико было влияние Раевского-старшего на дочь.
До сих пор существуют две даты рождения Марии Николаевны. Одна — 25 декабря 1805 г., другая — 1 апреля 1807 г. Обе даты имеют свои подтверждения. В научных изданиях последних лет указывается первая дата, мне же думается, наиболее вероятней все же — 1807 г. Об этом, во-первых, говорит сама Мария Николаевна. Рассказывая о муже в своих «Записках», она сообщает, что «он был старше меня лет на двадцать...» Сергей Григорьевич Волконский родился в 1788 г. и, следовательно, был старше Марии Николаевны на 19 лет, если исходить из того, что она родилась в 1807 г. Известно, что скончалась Мария Николаевна 10 августа 1863 г. на 56-м году жизни, что подтверждает именно 1807 г. Мы также знаем, что ее сестра Елена родилась в 1804 г. болезненной, со слабым здоровьем, и Раевские очень тревожились, выживет ли она. Вряд ли вслед за Еленой могла появиться сразу и Мария, ибо в 1806 г. родилась Софья, которая, по отзывам Марии Николаевны, была ее старше. Поэтому за год рождения мы берем 1807-й.
Мария Николаевна была младшей в семье Раевских, шестым ребенком, а младшая дочь исстари любимица отца. Подобно сверстницам своего круга, Мария получила блестящее домашнее образование. Она прекрасно играла на рояле и пела, знала несколько иностранных языков. Дочь известного драматурга той поры Василия Капниста Софья Васильевна Скалон, современница Марии Николаевны, в своих записках подробно описывает это домашнее воспитание и образование:
«Воспитание наше шло таким образом. Нас будили рано утром, а в зимнее время даже при свечах; дядька Петрушка с вечера приготовлял для нас длинный стол в столовой, положив каждому из нас на листе чистой бумаги книги, тетради, перья, карандаши и пр. После длинной молитвы, при которой все мы стояли рядом, один из нас читал ее громко, мы садились на свои места и спешили приготовить уроки к тому времени, когда мать наша проснется; тогда несли ей показывать что сделали, и если она оставалась довольна нами, то, заставив одного из нас прочесть у себя одну главу из евангелия или из священной истории, после чаю отпускала нас гулять...»
Надо сказать, что Мария Николаевна, как и Софья Васильевна, училась вместе со своими сестрами. Софья знала в подлиннике Байрона, а Елена больше тяготела к музицированию. Разучивание новых музыкальных пьес, арий, романсов и для Маши стало одним из страстных увлечений юности.
Гувернантки — француженки и англичанки, няньки и дядьки, учителя составляли во многих дворянских семьях солидный «воспитательский корпус». Но главной средой формирования личности оставалась все же семья. Влияние родителей, старших братьев и сестер было огромно. Софья Алексеевна Раевская росла в семье очень образованной, любовь к знаниям она прививала и детям. Все Раевские хорошо знали литературу и философию (отечественную и зарубежную), недаром многие сверстники высказывали восхищение Екатерине и Александру за их широчайшие знания и смелое неординарное мышление.
Особо хочется остановиться на фигуре Александра Раевского, старшего из сыновей, который, благодаря острому, ироничному уму, пользовался огромным авторитетом у сестер. Достаточно сказать, что под его влиянием находился молодой Пушкин, и, несмотря на последовавший позже разрыв между ними, поэт сохранил до конца своих дней уважение к этой незаурядной личности.
Можно смело сказать, что под влиянием старшего брата сформировался независимый ум Екатерины Раевской, испытала его влияние и Мария Николаевна.
Александр был старше Марии на двенадцать лет. В архиве Волконских сохранились два письма, посланных юной Машей брату, который служил адъютантом при графе Воронцове в Париже. Письма датированы мартом 1816 г. Маше девять лет, и она с нетерпением ждет возвращения брата:
«Мой дорогой брат! ваше последнее письмо принесло нам большую радость, ибо мы узнали из него, что вы находитесь в добром здравии, а главное, предполагаете скоро вернуться, и нам предстоит снова обрести друг друга. Какая это будет радость вновь увидеть вас, ибо мы так долго были лишены вашего братского товарищества...» «Я с огромным нетерпением,— пишет Мария во втором письме,— жду этот миг, когда смогу вновь увидеть вас и самой высказать все то, что не могу выразить на бумаге. Знайте же, что мы уезжаем из Каменки во вторник после пасхи и поедем в Крым. Я заранее радуюсь и надеюсь, что, может быть, вы примете в этом участие, я хочу, чтобы обстоятельства позволили вам осуществить это мое пожелание, которое объединит нас, отчего наше путешествие будет самым приятным и самым веселым! До скорой встречи, мой прекрасный и дорогой брат. Софья и я целуем вас тысячу и тысячу раз».
Прочитав оба отрывка, трудно представить, что их отправитель находится в столь юном возрасте. Несмотря на некоторую наивность интонации, они выдают уже зрелую девушку, пылкую, романтичную, нежную, которая всю силу чувств переносит на брата и в то же время уже умеет изысканным слогом выразить эти чувства. Поневоле хочется спросить вслед за Пушкиным:
Кто ей внушал и эту нежность,
И слов любезную небрежность?
Кто ей внушал умильный вздор,
Безумный сердца разговор?
Оба письма, как и положено традициям того времени, написаны по-французски. Отдавая дань прекрасному домашнему образованию, все же нельзя не заметить не столько умение вести «безумный сердца разговор», этому вполне могли научить гувернантки, сколько готовность его вести. Душа уже пробудилась, живет, жадно впитывая все краски жизни. Важен не сам предмет обожания, важна сама жажда найти, открыть такой предмет, и фигура брата здесь самая уместная и достойная. Ореол героя венчает его, и именно герою она способна посвятить всю себя без остатка. Это чувство потом чуточку погаснет, потускнеет, жизнь найдет ему более тонкую оправу, но вот что удивительно: читая записки, письма Марии Николаевны перед отъездом в Сибирь («Я летаю на собственных крыльях»), угадываешь ту же интонацию, тот же сердечный пыл, ту же жажду нежности.
Мария — младшая в семье, и воспитание ее — насыщение магического кристалла души — идет кругами: отец, мать, братья, сестры, гувернантки. От старшей Екатерины она переняла резкость, категоричность суждений (Маша быстро выросла из романтических иллюзий, из байронизма, что позволило ей о первых опытах Пушкина отзываться весьма снисходительно), от Елены — мягкость, кротость, чувствительность, от Софьи — педантичность, обязательность и аккуратность, страсть к чтению. Нежная, чувствительная по природе, она тянется к Александру и Екатерине, которых объединяют острый ум, скептицизм, ирония. Вот Екатерина Николаевна пишет брату Александру: «Пушкин больше не корчит из себя жестокого, он очень часто приходит к нам курить свою трубку и рассуждает или болтает очень приятно...» И далее: «Его теперешний конек — вечный мир аббата Сен-Пьера. Он убежден, что правительства, совершенствуясь, постепенно водворят вечный и всеобщий мир и что тогда не будет проливаться иной крови, как только кровь людей с сильными характерами и страстями, с предприимчивым духом, которых мы теперь называем великими людьми, а тогда будут считать лишь нарушителями общественного спокойствия. Я хотела бы видеть, как бы ты сцепился с этими спорщиками...»
Здесь очень важно и то, о чем спорят люди, окружающие юную Марию, и та ирония, которая заключена в словах Екатерины Николаевны. Ни она, ни Александр Раевский не верят в будущее совершенство мира и общества, в их мыслях, суждениях, поступках больше от поколения Базаровых, жестких, прагматичных, нежели от романтиков начала XIX века. Мария Николаевна эту иронию целиком не усвоит, но трезвый и хладнокровный ум, категоричность в ее поступках обнаружить нетрудно. Обожая в детстве и отрочестве старшего брата (позднее ее привязанность постепенно перейдет к более пылкому и сердечному Николаю), она не могла не восхищаться язвительными и парадоксальными суждениями Александра Раевского.
Для полноты душевного здоровья скептицизм и ирония — вещи необходимые. С одними романтическими иллюзиями сибирскую каторгу одолеть было бы невозможно, и запас такого «строительного материала» души Марии Николаевне впоследствии очень пригодится.
Определенно можно сказать, что именно этот «запас прочности» дал ей силы совершить и первый дерзостный поступок: пойти против воли отца, мнения семьи и поехать вслед за мужем. Приветствуя подвиг жен декабристов, мы забываем подчас о причинах, его породивших. Ведь нужны были смелость, отвага, мужество, чтобы одной выступить против целого света, пренебречь запретами отца и брата, которых она так недавно беспрекословно слушалась. Откуда же взялись эти качества?
Как вообще становятся героями? Утверждение, что героем или героиней надо родиться, не только ничего не объясняет, но еще больше запутывает. В бою под Салтановкой в 1812 г., когда французы, превосходя во много раз численностью корпус генерала Раевского, стали теснить его и тень поражения уже, казалось, накрыла его полки, Николай Николаевич приказал семнадцатилетнему Александру взять знамя, схватил за руку одиннадцатилетнего Николку и с возгласом: «Солдаты! Я и мои дети откроем вам путь к славе! Вперед за царя и Отечество!» ринулся под град пуль. Одна из них продырявила Николке панталоны, осколок картечи сильно ударил генерала в грудь. Но этого мгновения было достаточно, чтобы вывести корпус из замешательства. Грянуло многоголосое «ура!», и солдаты вмиг выбили втрое превосходящего противника с Салтановской плотины, обратив его в бегство. Такого гренадеры Наполеона еще не видели. Раевский явил себя героем в этом эпизоде. Он как бы накапливал «энергию героизма» еще со времен Павла, когда без дела сидел у себя в имении, когда вместе с Багратионом терпел поражение под Фридландом. А под Салтановкой и Смоленском его геройские деяния воодушевляли всю армию.
Этот момент накопления шел в душе и Марии Николаевны. Начиная с самого детства, она словно готовила себя к взлету. Характер набирал силу, и это чувствовали многие. Недаром в 1820 г., путешествуя с семьей Раевских, Пушкин обратил внимание именно на Машу, задумчивую, тихую девочку, точно угадав в ней этот будущий бунт. Даже возникла легенда о безответной любви, и немало стихотворных строк поэта было ей посвящено. Недаром именно Мария Николаевна привлекла внимание и еще одного незаурядного человека, героя Отечественной войны 1812 г. князя Сергея Григорьевича Волконского.
НОВАЯ ЖИЗНЬ
«Я вышла замуж в 1825 году за князя Сергея Григорьевича Волконского, вашего отца, достойнейшего и благороднейшего из людей», — пишет в начале своих «Записок» Мария Николаевна и затем в конце их еще раз повторит этот эпитет — «благороднейший». И это не просто обязательная фраза.
Декабристы (а уточняя, скажем, лучшая их часть) были действительно людьми исключительными, исключением из общего числа, ибо и в те времена достаточно было карьеристов, казнокрадов, взяточников, подлецов. И благороднейший человек, князь Сергей был все же фигурой скорее исключительной, а не типичной. Вот лишь несколько примеров:
В 1815 г. Волконский, будучи уже генерал-майором, командиром корпуса, вступается за своего обер-провиантмейстера Олова, которого губернатор Житомира, где квартировал корпус Волконского, поляк Гажицкий хотел переселить с лучшей квартиры в худшую. Жена Олова была на сносях, и последний, встретив князя Сергея Григорьевича, пожаловался ему. Волконский потребовал оставить Олова на прежней квартире, Гажицкий настаивал на своем. Вспыхнула ссора, Гажицкий вызвал Волконского на дуэль, причем губернатор считался в обществе стрелком первоклассным, Волконский вызов принял, они стрелялись и, к счастью, оба не пострадали. Но сам факт говорит о многом.
Служа под началом генерала Винценгероде, Волконский вступился за офицера, которому генерал дал пощечину за то, что офицер притеснял немцев (дело происходило в Германии, когда шла война против Наполеона). Волконский отважился указать генералу на его проступок. «Но это не офицер, а простой рядовой!» — стал уверять генерал. «Да и в этом случае было бы ваше действие предосудительно, — горячился Волконский, — а вы нанесли такую обиду офицеру». «Неужели?» Тогда добрый старик... сказал: «Да, я невольно обидел офицера, но постараюсь это поправить; позовите мне этого офицера». Когда его привели, он ему сказал: «Я неумышленно пред вами виноват... мой... поступок не могу другим поправить, как предложить дать вам сатисфакцию поединком». «Но, к сожалению, — продолжает в своих «Записках» Волконский, — этот офицер не понял благородного поступка начальника и, к стыду моему, ответил: «Генерал! Не этого я от вас прошу, но чтоб, при случае, не забыли меня представлением». Тут уже я покраснел за соотечественника. Этот анекдот выставляю не в пользу свою, но чтоб выказать благородство чувств Винценгероде».
Оба этих факта рельефно очерчивают благородный лик князя Сергея, его по разительную честность и справедливость. Он всегда помнил, как должно поступать человеку, умел совладать с той животной природой, которая тянет человека вниз, призывает заботиться только о себе. «Накануне Лаонского дела, — пишет он в «Записках», — я получил пакет на собственное мое имя, по содержанию которого я вызывался в главную квартиру. Тут был я в недоумении накануне ожидаемого сражения как мне удалиться, и я решился объявить о полученном мною вызове по окончании сражения, как я выше сказал, два дня кряду сражение продолжалось, и мне приходилось быть в довольно сильном огне, и хотя я без хвастовства скажу, что я не из трусливого десятка, но внутренне я себе говорил ну не дурак ли я, вчера мог бы выехать, объявив о вызове, мною полученном, а теперь того и смотри, что убьют или, что еще хуже, попаду в калеки на всю жизнь и уже поклялся самому себе, что едва кончится сражение, то доложу Винценгероде о полученном мною предписании и, не отлагая, в путь».
По прошествии многих десятков лет Волконский находит в себе мужество, не красуясь, описать естественные свои мысли, предназначенные только себе и никому другому, характеризующие его не как героя, а как обычного человека. Он делает это не для того, чтобы потрафить читателю вот посмотрите, я такой же, как вы, и так же боялся, когда приходилось быть под огнем. Он делает это ради самой правды чувств правды обстоятельств и своих поступков. Эта правда и являла собой высоту человеческого достоинства, высоту благородства князя Сергея. Эта правда и привела его в круг декабристов.
Таков был избранник Марии Николаевны. Свадьба состоялась в январе 1825 г. Они прожили год, а из него всего лишь несколько месяцев были вместе. Но даже за это время Мария Николаевна не могла не почувствовать, не ощутить всю красоту души своего избранника. Она быстро поняла, что не только ради «блестящей будущности» родители выдали ее за князя Волконского. Ее мужем стал один из лучших людей своего времени, и выбор отца в этом смысле был точен.
Безусловно, ей трудно было покидать родной дом, сестер и беззаботную счастливую жизнь, которая ее окружала. Оттого в первых письмах ее еще столько грусти, тоски по дому.
«13 июня 1825 года, Одесса. Дорогая Катенька! Ты пишешь о своих занятиях по хозяйству, что сказала бы ты, видя, как я хожу каждый день на кухню, чтобы наблюдать за порядком, заглядываю даже в конюшни, пробую еду прислуги, считаю, вычисляю, я только этим и занята с утра до вечера и нахожу, что нет ничего более невыносимого в мире.
Если папа в Киеве — умоляй его приехать к нам, я все приготовила к его приезду, велела повесить занавески и меблировать комнаты, так же, как в помещении Орловых и братьев. Приезд их для меня был бы праздник, особенно Александра. Как я была огорчена тем, что он отказался от этого путешествия. M-mе Башмакова все время восхваляет его и тебя. Она как нельзя более предупредительна и должна считать меня очень угрюмой, так как я вообще совсем не любезна от природы, а теперь меньше, чем когда-либо».
Варвара Аркадьевна Башмакова, жена полковника Башмакова, чиновника особых поручений при графе М. С. Воронцове, опекала молодую жену Волконского. Это письмо довольно подробно раскрывает состояние Марии Николаевны. От полной беззаботности, от жизни, которая, казалось бы, только в том и состояла, чтобы получать радости и удовольствия, восемнадцатилетняя девушка вдруг погрузилась в круг ежедневных забот. А вот письмо из Умани брату Николаю: «Дорогой Николай, приезжай к нам, как только сможешь, мы здесь очень одиноки (у М. Н. гостит ее сестра Софья. — В.Р.), погода отвратительная, нет возможности выходить, и мы заперты в трех маленьких комнатах, так как дом еще не готов...»
Волконского нет, он на учениях. И вся эта грусть и хандра вполне естественны. Но в письмах за чередой грустных ноток проскальзывает уже и некоторая гордость за свое новое положение хозяйки дома. Мария Николаевна об этом не забывает, сообщая сестре и о кухне, и о конюшне, и о прислуге, и о денежных счетах. Так что словам о невыносимости менее всего стоит доверять. И сообщение брату о новом доме — тоже черточка нового облика.
Меняется и стиль писем, их тональность, они становятся энергичней, напористей, ведь взрослеет, меняется сам автор этих писем. Рвется ниточка, связывавшая Марию Николаевну с родительским домом, что ж, это и трудно, и болезненно, но в письмах говорит уже наполовину княгиня Волконская. Но вот эта тоска по дому, эти, еще детские, слезы будут потом вытащены на свет сестрами и отцом, как доказательство нелюбви Маши к мужу. Так удобнее будет им оправдать в глазах света дочь, если они убедят ее не ехать вслед за Волконским в Сибирь. В какой-то миг старый генерал в это уверовал, ибо себя считал виновником всех несчастий дочери, ведь знал он о принадлежности Волконского к тайному обществу, знал и все-таки дал согласие на брак. Да и жена, и дочери уверяли его в том, что брак этот совершился не по любви. Здесь сказались отчасти и зависть сестер, и слепота материнской любви, нам ли судить их за это. Марии Николаевне же предстояло еще вступить в эту борьбу, борьбу неравную, изнурительную. И вот здесь-то и явились вдруг в ее характере все те качества, о которых уже говорилось: и достоинство, и честь, и мужество. Огромная энергетическая духовная сила всего рода Раевских, таившаяся до поры до времени, перелилась в хрупкую восемнадцатилетнюю женщину, которая, точно продолжив военную стезю Раевских, стала девой-воительницей. Ее «курганная высота», на которой отличился генерал Раевский в час Бородинской битвы, была еще впереди.
«Я ДОСТИГЛА ЦЕЛИ СВОЕЙ ЖИЗНИ»
В конце декабря князь Сергей привез жену в имение Раевских, Болтышку, под Киевом. Мария Николаевна ждала первенца. Он уже знал, что полковник П. И. Пестель арестован, но не знал о событиях 14 декабря 1825 г. Генерал Раевский поведал зятю о них и, предчувствуя, что арест может коснуться и князя, предложил ему эмигрировать. Волконский от этого предложения сразу же отказался, ибо бегство для героя Бородина было бы равносильно смерти.
В начале января 1826 г. Мария Николаевна родила первенца, которого, по семейной традиции, решено было назвать Николаем. Молодая мать заболевает родильной горячкой и о дальнейших событиях вплоть до апреля 1826 г. ничего не знает.
А события тем временем следуют одно за другим. Арестованы Орлов, Волконский, сыновья Раевского. Сам Николай Николаевич едет хлопотать за родственников в Петербург, но к его приезду сыновей отпускают, за ними ничего нет. Утешительно и положение Михаила Орлова, за него ежечасно хлопочет его брат Алексей, второй человек в новом правительстве Николая I. А положение Волконского осложняется еще и тем, что он не хочет давать показания на своих товарищей, и царь в сильном гневе, который обрушивает на голову старого генерала, попробовавшего похлопотать за зятя.
Лишь возвратившись в апреле в Болтышку, Раевский обо всем известил дочь, прибавив, что Волконский «запирается, срамится» и прочее. И конечно, отец сразу же объявил ей, что не осудит ее, если она решит расторгнуть брак с Волконским.
Можно лишь представить себе, каково было все это услышать молодой женщине, измученной долгой болезнью. Раевский, верно, и рассчитывал на то, что она снова покорится воле родителей, но произошло наоборот. Дочь взбунтовалась. Как ее ни отговаривают, она едет в Петербург, добивается свидания с мужем, наносит визиты родственникам мужа, утешая их и мужественно ожидая приговора.
До этого момента она ничего не знала ни о тайных обществах, ни о том, чем занимался Волконский, но узнав, не пришла в ужас, отчаяние, как ее родители. Она впервые начинала понимать своего мужа, осмысливать ту его деятельность, которая была от нее скрыта.
Александр Раевский, горячо любимый брат и кумир юности, насильно увозит ее из Петербурга, обрывая общение Марии Николаевны с семьей мужа. Он увозит ее к тетке, графине Браницкой, где она оставила своего сына.
Любопытны подробности изнурительной борьбы Александра Раевского с сестрой за то, чтобы лишить ее свиданий и всяких связей с мужем. Одновременно с хлопотами о свидании сестры с Волконским он пишет письмо Бенкендорфу с просьбой не допускать этого свидания, а если все-таки оно состоится, то прежде дать встречу с Волконским графу Алексею Орлову, который изложит условия, на которых это свидание должно состояться. Выставлялись следующие условия: утаить от Марии Николаевны степень своей виновности и употребить все свое влияние, чтобы заставить ее уехать из Петербурга к сыну и там ждать решения судьбы мужа.
Увы, Волконский вынужден был принять эти условия. Кроме того, Александр уведомил сестру Волконского Софью Григорьевну, что письма ее к Марии Николаевне им вскрываются и до адресата не доводятся.
Таким образом, решение Маши уехать из Петербурга продиктовано прежде всего просьбой мужа, князя Волконского. Но и ей она бы не подчинилась, понимая, что просьба эта — лишь забота о ней, но внезапно поднимается температура у сына Николино, о чем сообщает графиня Браницкая, и Александр использует этот случай — уговаривает Машу уехать из Петербурга.
Даже по этому небольшому эпизоду видно, сколь решительно Мария Николаевна была настроена находиться рядом с мужем и разделять все огорчения его незавидной участи и почему Александру пришлось прибегнуть к столь изощренным приемам, чтобы разлучить их.
А в имении Браницкой ее ждало заточение на несколько месяцев — с апреля по август. И все это время она была лишена известий о муже.
Но эти месяцы не прошли даром. В душевном одиночестве, думая о муже, Мария Николаевна как бы рождалась заново. Потребовалась огромная духовная работа, чтобы определить свое отношение к «преступлению» Сергея Григорьевича, понять его, прийти к единственному выводу: что бы его ни ожидало, быть рядом с ним. Это решение тем более ценно, что Мария Николаевна выстрадала его. Если А Г. Муравьева, Е И. Трубецкая и другие жены декабристов не были скованы столь жесткими домашними оковами, были вольны общаться друг с другом, находили поддержку друзей, родственников, всех сочувствующих бунту, то Волконская была вынуждена в одиночку бороться за свой смелый выбор, отстаивать его и даже пойти на конфликт с самыми близкими, любимыми ею людьми. Недаром декабрист М. Лунин назовет Раевских «трусливым семейством», имея в виду их решительное сопротивление отъезду Марии Николаевны.
А Раевские были уверены в том, что Машенька выполнит их волю. Они уже подыскивали ей место жительства с ребенком, о чем свидетельствует письмо Александра Раевского сестре Екатерине: «Не отнесись легко к вопросу о месте жительства Маши и о враче для ее ребенка. Помни, что в этом ребенке все ее будущее, помни о страшной ответственности, которая падет на нас, если мы не примем всех мер предосторожности, какие в нашей власти. Мы должны строго руководствоваться наиболее благоприятными вероятностями, а они все или за кн. Репнину, или за Одессу. Что касается ее самой, ее воли, то, когда она узнает о своем несчастье, у нее, конечно, не будет никаких желании. Она сделает и должна делать лишь то, что посоветуют ей отец и я...»
«Она сделает и должна делать лишь то, что посоветуют ей отец и я...» — это суждение характеризует не только Александра Раевского. Оно в немалой степени рисует нам и положение женщины в начале XIX века. И то, что сделали жены декабристов, и прежде всего Мария Волконская, явило для русского общества событие необычайное, возможно, не менее значительное, чем само восстание.
12 июля 1826 г. подследственным объявили приговор. Сергей Григорьевич Волконский был осужден по первому разряду на 20 лет каторги. 26 июля его отправили в Сибирь. И лишь через несколько недель Александр Раевский рассказал сестре о случившемся. Он собирался в Одессу и попросил Марию Николаевну ничего не предпринимать до его возвращения. Он уехал, оставив Волконскую на попечение сестре, Софье. Уехал, уверенный, что все будет так, как хочет он...
Но едва экипаж скрылся из виду, Волконская спешно стала укладываться, заявив, что поедет в Яготин, Полтавской губернии, в имение брата мужа князя Репина. Софи тотчас оповестила отца. До Яготина Марию Николаевну сопровождали мать и сестра. Вручив ее князю и его жене, они со слезами на глазах уехали.
Вместе с князем Николаем Григорьевичем Репниным и его женой Волконская отправилась в Петербург. Мария Николаевна забрала в столицу и сына. Остановилась она в доме свекрови, княгини Александры Николаевны Волконской, на Мойке (в квартире, где через одиннадцать лет умирал Пушкин).
Мария Николаевна приехала в Петербург 4 ноября. А за две недели до ее приезда в столицу прибыл ее отец, Николай Николаевич. Он встретился с царем, которому верноподданнически объявил, что будет удерживать дочь «от влияния эгоизма Волконских». С «бабами Волконскими» у генерала отношения весьма натянуты.
Мария Николаевна пишет прошение государю отпустить ее к мужу, ждет ответа почти месяц. Вечером 21 декабря получен благожелательный ответ Николая I, а уже в 4 часа утра 22 декабря 1826 г., оставив ребенка свекрови, она выезжает в Москву. Хочется отметить и этот факт: своего ребенка она оставляет не матери, а свекрови.
Настолько сильна вражда родного дома, сильно неприятие ее поступков, что Мария Николаевна оставляет своего первенца человеку, с которым она даже мало знакома. Что ж, она решилась и на это, уверенная в своей правоте. Какой силой души надо было обладать, чтобы вынести эту вражду и уехать, не простившись с близкими?!
Вспомним восторженную Машеньку, пишущую письма своему горячо любимому брату... Сколь разнятся поступки Марии Волконской от поступков Маши Раевской. А ей всего лишь девятнадцать лет.
В Москве она на несколько дней останавливается у княгини Зинаиды Волконской (дом З. Волконской дважды перестраивался, ныне там находится Елисеевский магазин ), давшей в честь ее знаменитый вечер, на котором были А. С. Пушкин, Д. В. Веневитинов и другие известные люди России. И в канун нового, 1827 г., когда в московских домах шли балы, звенели бокалы, она покидала Москву. Ей казалось — навсегда. Отцу она сказала, что на год, ибо он обещал проклясть ее, если она не вернется... Он чувствовал, что более не увидит ее.
Из всей семьи Раевских лишь три человека — отец, Екатерина и Елена — позже смогли понять, каждый по-своему, поступок Марии Николаевны. Отец 2 сентября 1826 г. писал дочери: «Муж твой виноват перед тобой, пред нами, пред своими родными, но он тебе муж, отец твоего сына, и чувства полного раскаяния, и чувства его к тебе, все сие заставляет меня душевно сожалеть о нем и не сохранять в моем сердце никакого негодования: я прощаю ему и писал ему прощение на сих днях...»
В апреле 1827 г. он пишет дочери Екатерине: «Неужто ты думаешь, мой друг Катенька, что в нашей семье нужно защищать Машеньку. Машеньку, которая, по моему мнению, поступила хотя неосновательно, потому что не по одному своему движению, а по постороннему влиянию действует, но не менее она в несчастии, какого в мире жесточе найти мудрено, мудрено и выдумать даже. Неужто ты думаешь, что могут сердца наши закрыться для нее? Но полно и говорить об этом. В письмах своих она все оправдывает свой поступок, что доказывает, что она не совсем уверена в доброте оного. Я сказал тебе, мой друг, один раз: ехать по любви к мужу в несчастии — почтенно. Не будем возвращаться к этому предмету. Дай бог, чтобы наша несчастная Машенька осталась в этом заблуждении, ибо опомниться было бы для нее еще большим несчастием».
И наконец, за несколько месяцев до смерти, 3 апреля 1829 г. Раевский отец сообщает Екатерине: «Машенька здорова, влюблена в своего мужа, видит и рассуждает по мнению Волконских и Раевского уже ничего не имеет, в подробности всего войти не могу и сил не станет».
5 мая 1829 г Екатерина пишет брату Александру:
«Он (князь Сергей — В.Р. ) в ее глазах то самое, что Михаил в моих , и не делает ли его для нее еще более дорогим его покорность и страдания Машенька сможет еще найти счастье в своей преданности к мужу, в выполнении своих обязанностей по от ношению к нему. Выходят замуж для того, чтобы разделять судьбу своего мужа в благополучии, несчастьи и унижении, если только муж не разорвал брачных уз тяжкими поступками в отношении к своей жене».
И неожиданно резким диссонансом звучит письмо матери Марии Николаевны, которая до 1829 г. не написала дочери ни строчки: «Вы говорите в письмах к сестрам, что я как будто умерла для вас. А чья вина? Вашего обожаемого мужа. Немного добродетели нужно было, чтобы не жениться, когда человек принадлежал к этому проклятому заговору. Не отвечайте мне, я вам приказываю». Словно сердце ее не выдержало всех несчастий, ожесточилось, умерло так и не поняв, не простив дочь.
Сибирская жизнь Марии Николаевны только начиналась. Пройдет еще целых тридцать лет, прежде чем придет Указ о помиловании и декабристам разрешат вы ехать. Из 121 ссыльного в живых не останется и двух десятков. Переменится и сама Мария Николаевна, изменится Сергей Григорьевич, произойдет много разных событий но это уже потом, позже.
Говорят, несчастья и страдания преображают человека. Что же касается Марии Николаевны — то эта истина вдвойне верна. Из всех несчастий она вышла зрелой и прекрасной женщиной, мужественной, влюбленной в своего мужа. Впрочем, если у кого то все же закрадется в душу сомнение по любви ли поехала Мария Николаевна вслед за мужем, хочу ответить со всей уверенностью — по любви. Именно любовь зрелое влечение сердца cформировала окончательно ее духовный облик. Еще 31 декабря 1825 г. за несколько дней до ареста мужа, она писала ему:
«Не могу тебе передать, как мысль о том, что тебя нет здесь со мной, делает меня печальной и несчастной, ибо хоть ты и вселил в меня надежду обещанием вернуться к 11-му, я отлично понимаю что это было сказано тобой лишь для того, чтобы немного успокоить меня, тебе не разрешат отлучиться. Мой милый, мой обожаемый, мой кумир Серж! Заклинаю тебя всем, что у тебя есть самого дорогого, сделать все, чтобы я могла приехать к тебе если решено, что ты должен оставаться на своем посту».
Волконский сдержал слово, данное жене. Он приехал не к 11 му, а 5 января. При ехал самовольно, зная, что у него остаются считанные часы до ареста. Приехал, чтобы поздравить жену с рождением сына и приласкать ее, успокоить. Посмотреть на любимые черты, может быть, в последний раз. Он пробыл в Болтышке всего несколько часов.
Именно Марии Николаевне Волконской принадлежат поразительные по своей точности и искренности слова, которые сегодня звучат как завещание нам. «Если даже смотреть на убеждения декабристов как на безумие и политический бред, все же справедливость требует признать, что тот, кто жертвует жизнью за свои убеждения, не может не заслуживать уважения соотечественников. Кто кладет голову свою на плаху за свои убеждения, тот истинно любит отечество, может быть и преждевременно затеял дело свое».
Новые времена подтвердили это.
